КОРОЛЬ РИЧАРДЪ ТРЕТІЙ.
ТРАГЕДІЯ ВЪ ПЯТИ ДЕЙСТВІЯХЪ.
ВСТУПЛЕНІЕ.
Историческая драма Шекспира "Ричардъ III", по свидетельству Чельмерза и Дрека, написана въ 1695 году {Мелонъ относитъ ее къ 1697 году.}. Поэту въ то время шелъ тридцать второй годъ отъ роду; онъ уже шесть летъ трудился для театра, и успелъ написать, между другими не столь замечательными творенiями, Почти въ одно время съ "Ричардомъ III" были написаны: Король Ричардъ II и Укрощенiе строптивой женщины. Изъ этихъ сближенiй можно видеть, что "Ричарда III" должно отнести къ великимъ произведенiямъ молодости Шекспира - если только выраженiе "произведенiе молодости" - можетъ быть применено къ творенiямъ гиганта, ускользающаго отъ всехъ критерiумовъ ценителя и своей деятельностью уничтожающаго все гипотезы комментаторовъ. Если постройка драмы имеетъ некоторыя несовершенства, какихъ не встречается въ перiоде Шекспировой зрелости, если она избыткомъ лиризма показываетъ въ поэте еще не полное обладанiе драматической манерою,-- зато она въ отношенiи языка представляетъ загадку своего рода. Англiйская литература была заражена эвфуизмомъ въ перiодъ ея появленiя; самъ Шекспиръ, за два года до "Ричарда III", поставилъ на сцену "Ромео и Юлiю" - {Льюизъ.}; его "Сонъ въ Летнюю Ночь" обилiемъ метафорическихъ тирадъ превзошелъ все современныя ему произведенiя,-- а между темъ языкъ "Ричарда III" сжатъ, воздерженъ, и въ самыхъ лирическихъ своихъ местахъ не имеетъ почти никакой напряженности. Если допустить, что Шекспиръ, послуживъ моде своего поколенiя, наконецъ почувствовалъ ея дурныя стороны и кончилъ съ нею въ своей исторической драме,-- то опять придется решать другую задачу: отчего же онъ поддавался тому же эвфуизму въ своихъ последующихъ, зрелыхъ произведенiяхъ? Такихъ задачъ мы решать не беремся, да едва ли оне когда нибудь и будутъ решены, какъ следуетъ.
"Ричардъ III" принадлежитъ къ числу популярнейшихъ и самыхъ любимыхъ публикою драмъ Шекспира. Съ первой ея постановки, когда товарищъ поэта, актеръ Бербеджъ, въ роли Ричарда повергалъ въ ужасъ придворныхъ Елизаветы и восхищалъ королеву,-- до нашего времени, когда Ольдриджъ называетъ эту роль лучшей своей ролью,-- драма "Ричардъ III" держится на недосягаемой сценической высоте. Ее вполне разумеютъ даже люди, для которыхъ "Гамлетъ" слишкомъ глубокъ и "Лиръ" утомителенъ. Даже въ перiоде владычества французскаго вкуса, въ пору холодности англичанъ къ генiю своего поэта, "Ричардъ III" не сходилъ съ британской сцены. Роль горбатаго короля была трiумфомъ Гаррика,-- и не успелъ умереть великiй актеръ, какъ новые сильные таланты поспешили принять ее, какъ наследство. Популярность драмы была такова, что старикъ Джонсонъ счелъ долгомъ на нее вооружиться, въ защиту другихъ творенiй Шекспира. "Ричардъ III" - писалъ онъ,-- считается въ народе одною изъ самыхъ знаменитейшихъ драмъ Шекспира, но мне кажется, что тутъ произошло то, что часто происходитъ на свете: величайшая похвала досталась на долю произведенiя, наименее ее заслуживающаго. Никто не посмеетъ отрицать того, что "Ричардъ III" изобилуетъ сценами высокими и разительными. Но некоторыя подробности драмы ничтожны, другiя возмутительны, а некоторыя совершенно не правдоподобны."
Ни современники, ни потомство не утвердили этого приговора. Съ каждымъ годомъ росла слава суровой драмы, и утвердительно можно сказать, что въ настоящее время она проникла въ такiе слои общества, которые почти неспособны ценить генiй поэта въ его другихъ произведенiяхъ. Первою изъ причинъ такой несравненной популярности прежде всего должно назвать оригинальность главнаго лица въ сценическомъ отношенiи. Герой драмы - помимо всехъ своихъ достоинствъ - овладеваетъ воображенiемъ самого неразвитаго, самого неподготовленнаго зрителя. И простолюдинъ, и ребенокъ, и неразвитая женщина могутъ не понять "Макбета", позабыть ужаснувшаго ихъ "Отелло",-- но кто въ состоянiи не понять "Ричарда III"; а забыть этого бледнаго, хромого покрытаго кровью тирана такъ же невозможно, какъ невозможно позабыть разсказъ о мертвецахъ, слышанный въ детстве, наконецъ какой нибудь кровавый эпизодъ изъ собственной жизни. Первое появленiе Глостера на сцене уже приковываетъ къ нему напряженное вниманiе зрителя: Шекспиръ хорошо зналъ, что делаетъ, напирая на физическое и нравственное уродство своего историческаго героя. Даже на лицъ, тщательно изучавшихъ поэта, коротко ознакомившихся съ толпою героевъ, созданныхъ его фантазiею, лицо "Ричарда III" действуетъ какъ-то особенно разительно. Стоитъ только, съ помощью воображенiя, вызвать передъ собою несколько лицъ изъ драмъ Шекспира, для того, чтобъ помимо вашей воли, впереди всехъ и отдельно отъ великой фаланги, появился образъ маленькаго бледнаго, человека съ злымъ взглядомъ, цинической усмешкой и грозной осанкой воина, почти заставляющей забывать все его физическое безобразiе...
Вторая причина безпримерной популярности драмы "Ричардъ III" - чрезвычайная энергiя въ ея замысле. Будто желая испробовать, возможно ли строить произведенiя искусства безъ любви, счастливой или несчастной, Шекспиръ обошелся безъ нея въ своей драме. Онъ заменилъ любовь интересами, доступными для всехъ людей честолюбивыхъ и властолюбивыхъ, и чрезъ то затронулъ массу людей, холодныхъ для нежной стороны поэтическихъ созданiй. На сцене идетъ борьба зла съ добромъ, решается участь государства, взволнованнаго до основанiя, люди падаютъ съ высоты величiя и изъ ничтожества возносятся на вершину почестей. Действующiя лица защищаютъ свои головы, свою родину и свою семью. Горбатый выкидышъ восходитъ на британскiй престолъ, а гордыя королевы, сидя во прахе, оплакиваютъ свое былое величiе. Могущественныя армiи идутъ одна на другую; корона снимается съ кроваваго чела похитителя и возлагается на голову его счастливаго соперника. Всюду кровь, ужасъ,-- но всюду борьба, всюду отпоръ и защита. Потому вся драма, увлекая собой массы, поражая ихъ величавостью экспозицiи, вместе съ темъ трогаетъ самый не легко возбуждаемый классъ зрителей. Люди пережившiе перiодъ любви и поэзiи, люди зачерствевшiе въ практической сфере, лица наклонныя къ политической деятельности или необладающiя развитiемъ необходимымъ для наслажденiя неуловимыми красотами искусства - не остаются равнодушными при представленiи короля "Ричарда". Передъ ними развертывается страшная картина, полная злодействъ и труповъ, и эта картина способна овладеть сухими душами и разгорячить самое неподатливое воображенiе.
"Ричарду III" лицъ, отчасти равнодушныхъ къ другимъ шекспировскимъ созданiямъ,-- могутъ отвратить отъ него людей съ тонкимъ поэтическимъ развитiемъ. Но и въ этомъ отношенiи за разбираемую нами драму бояться нечего. Не взирая на интригу безъ любви, не взирая на безпредельную, иногда даже бешеную энергiю изложенiя, "Ричардъ III" не уступаетъ ни одному изъ созданiй Шекспира по великой поэзiи, его наполняющей.
Повидимому, замыселъ произведенiя вовсе не предполагаетъ сторонъ трогательныхъ, нежныхъ и чарующихъ: въ "Ричарде III" нетъ места для лирическихъ излiянiй; сумрачная атмосфера преступленiй и грозы, нависшая надъ действующими лицами, словно исключаетъ собой возможность поэтическихъ вдохновенiй, такъ неизбежныхъ, напримеръ, при обработке "Ромео и Юлiи". Но для певцовъ, подобныхъ Шекспиру, не существуетъ условiй, обязательныхъ для другихъ поэтовъ. Воплощенiе делъ крови онъ смело перемешиваетъ съ рядомъ картинъ, полныхъ поэтической прелести; между сценами зла и отчаянiя онъ разсыпаетъ "собранiе пленительнейшихъ стихотворенiй, когда либо сочиненныхъ". Совершенно справедливо, что повременамъ стихотворенiя эти замедляютъ действiе и нисколько не способствуютъ полноте объективнаго изображенiя лицъ, ихъ произносящихъ,-- потомство восхищается ими, не спрашивая, насколько оне согласны съ законами драматической механики. Пускай Тиррель, злодей и мерзавецъ, описываетъ смерть детей Эдварда такъ, какъ могъ бы это описывать родной отецъ, лишившiйся своихъ малютокъ - действующее лицо отъ этого бледнеетъ; но кто изъ грамотныхъ людей въ мiре не знаетъ "детей Эдварда!" Герцогъ Кларенсъ подробно разсказываетъ свой сонъ, сидя въ темнице,-- сонъ этотъ, какъ все сны не нуженъ для действiя, разсказъ его не произведетъ впечатленiя на сценическихъ подмосткахъ; но необъятной поэзiею дышетъ сонъ Кларенса, и оставаясь ошибкою, относительно хода пьесы, навеки останется однимъ изъ первыхъ алмазовъ въ венце Шекспира. Букингама приводятъ на казнь и останавливаютъ передъ зрителями (какъ известнаго графа въ "Риголетто") единственно затемъ, чтобъ онъ произнесъ несколько стиховъ, замедляющихъ действiе,-- но что за стихи произноситъ этотъ человекъ съ душой, "пробитой скорбью!" Во всякомъ представленiи, для удобства действiя, последнюю речь Букингама необходимо выкинуть, но не выкинетъ ее никогда изъ своей памяти почитатель Шекспира.
Все это несомненно замедляетъ действiе, повидимому даже не согласуется съ живостью драмы, а между темъ действiе течетъ съ возможною быстротою только огибая эти оазисы поэзiи, какъ какой нибудь стремительный водопадъ Новаго Света огибаетъ цветущiе острова, раскинувшiеся по реке, выше и ниже его паденiя.
Мы разсказали въ немногихъ словахъ причины безпримерной популярности драмы "Ричардъ III"; дальнейшiя заметки, по поводу ея хода, читатель найдетъ въ нашемъ обозренiи главнейшихъ действующихъ лицъ произведенiя. Кончая съ общими выводами, мы должны кончить и свести къ одному целому замечанiя о слабыхъ сторонахъ труда, когда-то вызвавшаго уже приведенный нами протестъ суроваго лексикографа Джонсона. Въ отношенiи драматической постройки, "Ричардъ III" уступаетъ многимъ первокласснымъ драмамъ Шекспира, въ особенности: "Макбету", "Гамлету", "Лиру", "Отелло", "Юлiю Кесарю". Эта драма уступаетъ имъ въ разнообразiи второстепенныхъ лицъ и въ естественности развитiя. Въ ней есть сцены, разительныя и высокiя, но которыхъ поэтъ однакоже не дозволилъ бы себе въ эпоху полной зрелости. Въ "Ричарде III" Шекспиръ иногда поперечитъ Шекспиру, и какъ бы уклоняется отъ принциповъ творчества, составляющихъ его неотъемлемую собственность. Со времени Белинскаго у насъ принято говорить: "въ Шекспире ни одно лицо не выдаетъ себя словами, не называетъ себя злодеемъ, честолюбцемъ" и т. д. Но Ричардъ Глостеръ, впоследствiи король Ричардъ III, съ первыхъ же словъ перваго явленiя, и довольно длиннымъ монологомъ, выдаетъ себя такъ, какъ делаютъ это тираны псевдоклассической французской трагедiи. У Шекспира все творится естественно, просто и последовательно, какъ въ самой жизни; но перечитайте изъ "Ричарда III" сцену съ леди Анной у гроба короля Генриха, и вы согласитесь съ Нэйтомъ, что здесь Шекспиръ подходитъ къ самому краю неестественности (on the verge of impossibility). Далее, уже близь самаго конца, действiе прерывается длиннымъ объясненiемъ короля Ричарда съ королевой Елизаветой, матерью имъ убитыхъ малютокъ. Объясненiе это вовсе не нужно по ходу пьесы, и хотя прибавляетъ несколько художественныхъ чертъ къ изображенiю двухъ действующихъ лицъ, но взаменъ того надолго прiостанавливаетъ ходъ событiй, тучами надвинувшихся со всехъ сторонъ, не терпящихъ ни малейшаго промедленiя. Выше, на предыдущихъ страницахъ, мы указали другiя неправильности действiя - сонъ Кларенса, речь Букингама передъ казнью и т. д.; теперь же, ко всему этому перечню можно присовокупить лишь тотъ общiй выводъ, что погрешности въ драматической постройке "Ричарда III", хотя и выкупаются высокими лирическими красотами,-- но все же показываютъ въ драматурге некоторую юношескую незрелость, отъ которой онъ избавился въ последующихъ своихъ произведенiяхъ.
Не то встречаемъ мы въ созданiи действующихъ лицъ драмы. Тутъ передъ нами генiй во всемъ оружiи; тутъ проявляется намъ сердцеведецъ въ полной зрелости. Толпой живыхъ людей выступаютъ передъ нами эти лица, и чемъ долее мы въ нихъ всматриваемся, темъ более распознаемъ ихъ полноту и художественность. Большая часть изъ нихъ высказываются съ перваго раза даже критику невнимательному и разсеянному: другiя требуютъ поясненiй, и въ особенности раскрытiя той точки зренiя, безъ которой полное разуменiе останется невозможнымъ. Потому-то мы попросмъ читателя проглядеть съ особеннымъ вниманiемъ эту часть нашего этюда: она кажется намъ почти необходимою. Мы писали ее съ большимъ тщанiемъ, ибо на себе испытали, какъ трудно дается настоящее пониманiе некоторыхъ второстепенныхъ лицъ въ драме "Ричардъ III".
-----
"Ричардъ III" наполнена однимъ действующимъ лицомъ. Какъ у Мильтона все остальныя лица мелки предъ истиннымъ героемъ поэмы, такъ у Шекспира все меркнетъ и бледнеетъ передъ главнымъ лицомъ драмы. У поэта "Потеряннаго Рая" впереди всехъ стоитъ сатана; у творца "Ричарда" - человекъ наиболее приближающiйся къ существу, которое мы привыкли звать сатаною. Повелитель злыхъ духовъ очерченъ Мильтономъ съ неподражаемой силой и величiемъ: онъ громаденъ въ своей гордости и отчаянномъ могуществе, онъ истинно падшiй ангелъ, когда-то бывшiй первымъ между ангелами. Шекспировъ "человекъ зла" такъ же несходенъ съ Мильтоновымъ сатаною, какъ несходны съ падшимъ ангеломъ рогатыя чудовища въ искушенiяхъ св. Антонiя, фламандской школы. Ричардъ III ближе къ простымъ, народнымъ изображенiямъ дьявола, изображенiямъ, которыя впоследствiи частiю олицетворились въ Мефистофеле. Подумавъ о характере Ричарда III-го, можно уразуметь, какимъ образомъ средневековой и, по нашему, довольно пошлый образъ безобразнаго, циническаго, пронырливаго беса могъ быть истинно страшенъ, а не презрителенъ. Ричардъ страшенъ потому, что силенъ, а силенъ онъ потому, что духъ его могучъ, даже великъ, хотя великъ только на злыя дела. Онъ не обладаетъ прелестiю Мильтонова демона, но имеетъ передъ нимъ перевесъ своего рода. Онъ не былъ ангеломъ и не былъ брошенъ, помимо своей воли, въ источникъ силы, враждебной законамъ неба. Онъ самъ создалъ свое могущество, онъ изъ ничего сделался мучителемъ людей, изъ "слабаго и хромого урода" - непобедимымъ королемъ Британiи. По грудамъ жертвъ онъ взобрался на престолъ, и селъ на самомъ сердце своей родины, какъ ночное страшилище, облитое кровью. Онъ - король, и король - извергъ, король - мучитель. Онъ не прикрытъ фатализмомъ или несокрушимымъ началомъ зла. Убивая другихъ и проливая кровь потоками,-- онъ не выше борьбы и мщенiя. Его можно проклинать, умирая; съ нимъ можно биться на смерть, когда на то достаетъ силы. Его собственная жизнь, его сатанинское величiе, его военные и политическiе успехи постоянно стоятъ на одной карте. Онъ ведетъ азартную, смертную игру со всемъ добрымъ на земле, и перипетiи этой игры, своимъ исполинскимъ интересомъ, наполняютъ свою драму. Ричардъ III ненавистенъ читателю, и между темъ поглощаетъ собою всю нашу душу. Мы не знаемъ, какъ дождаться его паденiя, а между темъ наше сердце замираетъ отъ восторга, когда онъ, въ порыве воинственнаго бешенства, летитъ передъ своимъ войскомъ на полки Ричмонда. Мы проклинаемъ его, какъ самаго лютаго непрiятеля, но духъ нашъ ужасается и мутится, когда онъ немногими словами переманиваетъ на свою сторону всякого, къ кому только ни обратитъ свои бесовскiя, медовыя речи. Ужасомъ и отвращенiемъ Ричардъ переполняетъ наши души, но въ наши души, наперекоръ намъ самимъ, рядомъ съ ужасомъ и отвращенiемъ, прокрадывается чувство удивленiя къ этой энергiи зла, къ этому могучему, несокрушимому, циническому безстрашiю передъ целымъ светомъ!
Гервинусъ говоритъ, что король Ричардъ не имеетъ ни качествъ, ни слабостей обыкновеннаго смертнаго, и что въ немъ есть только одна человеческая особенность, сближающая его съ породою людей и мирящая съ нимъ читателя, а именно {Высказывающееся въ сценахъ съ королевой Маргаритой, въ приметахъ передъ боемъ и въ небольшомъ числе другихъ частностей.}. Мы не можемъ согласиться съ этимъ мненiемъ слишкомъ знаменитаго германскаго критика. Суеверiе Шекспирова Ричарда слишкомъ невелико и совершенно сообразно съ понятiями его времени; сверхъ того намъ кажется, что проявленiями суеверiя трудно пленить читателей и изъ тирана, губителя людей, сделать особу, къ нимъ близкую. Не черезъ мелкiя черты суеверiя король Ричардъ завладеваетъ нашими помыслами. Онъ овладеваетъ ими, какъ величайшее олицетворенiе политической энергiи, какъ типъ мучителя людей, изъ ничего умевшаго вознестись надъ целымъ поколенiемъ, и кровавыми буквами вписать свое имя въ летописи родины. Взглянувши на Ричарда съ этой точки зренiя, мы уже не въ силахъ оторваться отъ его личности какъ, напримеръ, не въ силахъ оторваться отъ вида сильной азартной игры, покуда она не кончится, отъ разсказа о какомъ нибудь великомъ преступнике, покуда общественная правда не удовлетворена его казнью. Съ напряженiемъ следя за всеми словами и делами Ричарда, отъ его перваго монолога до той минуты, когда онъ требуетъ коня, чтобъ въ шестой разъ кинуться на ненавистнаго Ричмонда, мы убеждаемся въ безконечной, всесторонней энергiи этого человека, въ его способности бороться съ судьбою и властвовать людьми по своему произволу. Черезъ громадную энергiю духа, всюду пробивающуся наружу и всюду вступающую въ бой съ враждебными обстоятельствами, и проявляется безконечное разнообразiе характера, созданнаго Шекспиромъ. Сообразно различнымъ положенiямъ и ходу своего возвышенiя, Ричардъ является намъ въ тысяче противоположныхъ видовъ, начиная отъ хитраго плута, прикидывающагося добрякомъ и простодушнымъ другомъ правды, до грознаго полководца,, созданнаго на то, чтобъ повелевать миллiонами себе подобныхъ.
Въ самомъ деле, взглянемъ на герцога Ричарда Глостера въ начале драмы, въ ту пору, когда онъ еще только что пробивается къ престолу. Какими невероятными трудностями загороженъ его путь, подъ какимъ гнетомъ ничтожества ворочается его бедная, безобразная личность {На сцене существуютъ два преданiя о томъ, въ какомъ виде долженъ являться актеръ, представляющiй Ричарда III. По первому, онъ долженъ являться горбатымъ, безобразно хромымъ и физически уродливымъ. Такъ принято на всехъ почти театрахъ,-- и безспорно, безобразный Глостеръ однимъ своимъ видомъ сильно действуетъ на публику. Но на некоторыхъ театрахъ Германiи, Ричардъ представляется не горбатымъ и не противнымъ на видъ, но слегка хромымъ, съ неровными плечами, съ лицомъ чрезвычайно бледнымъ - и только. Это олицетворенiе главнаго действующаго лица намъ кажется более поэтическимъ. Правда, что въ драме Шекспира и самъ Ричардъ, и многiя другiя лица безпрестанно говорятъ о безобразiи; но не следуетъ забывать, что во времена рыцарства и безпрестанныхъ военныхъ упражненiй, хилыми уродами считались люди, которые въ ваше время, можетъ быть, показались бы красивыми. Можетъ быть мы очень ошибаемся, но намъ всегда казалось, что актеръ, пытающiйся дать королю Ричарду наружность Квазимодо, посягаетъ на величiе одного изъ величайшихъ Шекспировскихъ созданiй.}. Безъ голоса въ королевской семье, нелюбимый народомъ, снискавшiй себе незавидную славу злого и хилаго выкидыша,-- Глостеръ не имеетъ ни надеждъ на возвышенiе, ни друзей, ни партiи, на которую могъ бы опереться. Онъ хорошiй воинъ; военное поприще одно могло бы дать какой нибудь исходъ пожирающему его честолюбiю; но война давно кончилась, заслуги Глостера забыты и новой войны не предвидится. Презирая людей и считая все преступленiя дозволенными, Глостеръ посеваетъ раздоръ въ своей семье, склоняетъ короля на дела жестокости и мало по малу губитъ всехъ лицъ, стоящихъ между нимъ и короной. Планъ его очень простъ, и злодейскiй путь не извилистъ; но взгляните, какими демонскими средствами онъ заметаетъ свои следы и съ какой дивной изобретательностью онъ скрываетъ свои хищные помыслы! Прежде всего онъ силится прослыть правдивымъ чудакомъ, добрякомъ и такимъ человекомъ, который не трогаетъ никого и желаетъ только, чтобъ другiе его не трогали. Разъ ставши на эту точку, Ричардъ Глостеръ, во-первыхъ, прiобретаетъ возможность всюду сеять раздоръ, во-вторыхъ, хотя изредка давать волю своему сердцу, которое безъ того разорвалось бы отъ сосредоточеннаго бешенства. Герцогъ не изъ техъ злодеевъ, которые творятъ темныя дела съ сладкой улыбкою и безстрастiемъ,-- душа его полна ненависти къ людямъ, а потому не можетъ оставаться спокойною въ ожиданiи гибели противниковъ. Глостеръ не въ силахъ холодно выжидать плода своихъ замысловъ,-- ему, какъ воздухъ, необходима возможность оскорблять, позорить и ожесточать всякаго, кто стоитъ на его дороге. Вотъ почему роль правдиваго чудака ему такъ по сердцу. Прикрываясь ею, онъ отравляетъ последнiя минуты короля Эдварда, злыми речами доводитъ жену его до отчаянiя, ссоритъ между собой лицъ ближайшихъ къ престолу, и наслаждается муками людей, уже помеченныхъ на гибель, но которыхъ еще нельзя погубить безнаказанно. Мало по малу, успехи всехъ его происковъ начинаютъ наполнять сердце Глостера лютою гордостью; онъ сознаетъ свое превосходство надъ людьми, онъ видитъ свою силу, все более выбивающуюся изъ ничтожества, онъ любуется своими подвигами, и съ наслажденiемъ кидается всюду, где видится поле для победы надъ себе подобными. Неподражаемая, хотя несколько эксцентрическая сцена съ леди Анной, у гроба Генриха VI, показываетъ намъ Глостера во всемъ величiи наслажденiя зломъ, во всемъ безпредельномъ его могуществе, какъ обманщика. Крикъ неподдельнаго восторга, вырывающiйся изъ его души въ ту минуту, когда вдова убитаго имъ принца, позабывъ свои проклятiя и жажду мщенiя, отвечаетъ лаской на его страстныя речи, этотъ крикъ выдаетъ намъ всего Глостера и одинъ ставитъ художественный типъ, созданный поэтомъ, на высоту истинно недосягаемую.
лишь несколько младенцевъ, да партiя придворныхъ, преданныхъ семье Эдварда. Действiе становится шире,-- шире идетъ и деятельность герцога. Онъ уже оставилъ роль правдиваго добряка, кинулъ свои жолчныя речи, онъ чувствуетъ, что теперь начинается настоящая игра за корону и более прежняго обуздываетъ свои наклонности. Онъ уже не задираетъ, не мучитъ словами своихъ недруговъ,-- онъ мягокъ и ласковъ, онъ имеетъ для всякаго любезное слово, не грозитъ никому, старается поласкать всякого. Только изредка волканъ злобы, подавленной и клокочущей въ его сердце, высказывается въ краткомъ монологе, въ беседе съ самымъ довереннымъ изъ клевретовъ; затемъ все умолкаетъ, и передъ нами снова является лицемеръ, превозмогающiй свое бурное сердце. Съ каждымъ часомъ ростетъ могущество Ричарда. Ему не трудно переманить на свою сторону сильнаго Букингама; овладеть особами молодыхъ принцовъ, изъ которыхъ старшiй еще не коронованъ на царство, избавиться отъ родныхъ королевы Елизаветы; но остается еще небольшое число людей, несклонныхъ къ измене. Лордъ Гестингсъ стоитъ во главе этихъ людей, съ нимъ прежде всего надо свести счеты. За несколько дней назадъ, Глостеръ решился бы избавиться отъ Гестингса съ помощью разныхъ меръ сатанинской хитрости, но теперь обстоятельства изменились и хитрость более не нужна. Страшнымъ величiемъ дышетъ сцена погибели Гестингса. Лорды собрались въ Товеръ толковать о дне коронацiи, доверчивый Гестингсъ сидитъ между ними въ самомъ счастливомъ расположенiи духа. Протекторъ является въ советъ, добродушно сознается, что проспалъ долее обыкновеннаго, шутитъ съ лордами, и вспомнивши, что въ саду у гольборнскаго епископа виделъ отличную клубнику, проситъ, чтобъ велели ее нарвать и привести въ собранiе. Все спокойны, все радуются, все очарованы дружеской болтовней протектора, когда громовый ударъ вдругъ разражается надъ собранiемъ. Придравшись къ пустому слову, вследствiе самого невероятнаго обвиненiя, Ричардъ Глостеръ закрываетъ советъ и приказываетъ казнить Гестингса немедленно. За казнью идетъ рядъ сценъ, оканчивающихся избранiемъ Глостера на царство. Вследъ за темъ решается погибель детей Эдварда; и мы видимъ хромого и хилаго урода на королевскомъ престоле, въ кругу верноподанныхъ перовъ на вершине почестей и величiя.
Перiодъ полнаго, безспорнаго владычества Ричарда, какъ короля и тирана, въ драме чрезвычайно коротокъ. Уклоняясь отъ исторической истины, Шекспиръ действуетъ на основанiи самыхъ коренныхъ правилъ искусства. Въ двухъ или трехъ сценахъ онъ рисуетъ вамъ кровавыя дела своего героя - убiйство невинныхъ младенцевъ, погибель королевы Анны, и выказываетъ намъ все изгибы души мучителя, не стесненнаго никакими препятствiями. Держаться долее на такомъ пункте не позволяетъ искусство, несовместное съ картиной злодейства безъ примеси, какъ и съ изображенiемъ приторной добродетели. Потрясающая сцена материнскаго проклятiя служитъ переходомъ къ новому фазису художественнаго созданiя. Уже тучи скопились надъ головой изверга: оскорбленный Букингамъ поднялъ знамя бунта, частные мятежи вспыхнули по разнымъ угламъ Британiи, и въ довершенiе всего, рядомъ съ десятью тревожными вестями, до короля доходитъ известiе о высадке Ричмонда на берега Англiи. Престолъ, добытый рядомъ преступленiй, снова становится спорнымъ престоломъ, подданные не хотятъ повиноваться мучителю, и снова должна начаться только-что прiостановившаяся игра на жизнь к на царство.
Тутъ-то, въ виду решительной борьбы, за одинъ шагъ отъ паденiя, развертывается передъ нами вся необъятная, и въ самомъ зле царственная натура Ричарда. Наперекоръ всему ряду только-что свершенныхъ преступленiй, наперекоръ законному голосу попраннаго человечества,-- бледная, искривленная фигура короля и воина возвышается надъ мiромъ, надъ правдою, надъ самой судьбою. Первая, истинно царственная нота вырывается у Ричарда въ ту минуту, когда лордъ Стенли, уже замышляющiй измену, извещаетъ его о томъ, что народъ зоветъ Ричмонда на престолъ британскiй.
"Иль тронъ мой пустъ? иль праздно царство наше?" грозно восклицаетъ король Ричардъ, кидаясь какъ тигръ, на оробевшаго вельможу. Помимо невыразимаго сценическаго эффекта, слова эти предсказываютъ намъ вполне, какимъ покажетъ себя бывшiй герцогъ Глостеръ въ последней схватке за свое величiе. И онъ вполне сдерживаетъ свое предсказанiе: пятый актъ драмы, безспорно самый энергическiй во всемъ самомъ энергическомъ изъ творенiй Шекспира, достаточно подтвердитъ слова наши.
Сцена переходитъ на босвортское поле {Босвортское поле находится въ весьма небольшомъ разстоянiи отъ шекспировскаго родного Стратфорда. Эти местность и народныя преданiя съ ней неразлучныя - не могли быть неизвестны поэту во время его детства. Память о зломъ Ричарде еще была свежа въ народе, и Шекспиръ не изъ однехъ книгъ черпалъ сведенiя о своемъ герое. Въ этомъ отношенiи легко разъясняются причины несходства шекспирова Ричарда III съ Ричардомъ III летописцевъ и историковъ; тиранъ поэта подготовленъ фантазiею вольнолюбиваго народа, соединившаго въ этомъ лице черты многихъ властителей, ему ненавистныхъ.}, где долженъ решиться споръ между тираномъ и его противникомъ. Войска сблизились; обе стороны жаждутъ боя; войско короля втрое сильнее мятежниковъ, въ самомъ Ричарде разгорелись все его воинскiя доблести; но, странное дело, онъ не веселъ духомъ, не чувствуетъ въ себе своей обычной, несокрушимой бодрости. Наступаетъ ночь, последняя ночь для многихъ. Палатка короля находится неподалеку отъ палатки графа Ричмонда; зритель присутствуетъ при ихъ распоряженiяхъ на завтрашнiй день, видитъ, какъ они оба ложатся и засыпаютъ. Во время ихъ сна происходить сцена, исполненная поэтическаго ужаса. Въ тишине ночной, изъ зловещаго сумрака поднимаются тени жертвъ короля Ричарда, тени младенцевъ, задушевныхъ въ Товэре, тени погубленныхъ сообщниковъ, въ крови и съ смертельными ранами на теле... Каждая тень пророчитъ Ричарду кровавую гибель, и потомъ обратясь къ палатке Ричмонда, ласковыми словами призываетъ его на царство. Съ последними словами обезглавленнаго Букингама привиденiя исчезаютъ, король Ричардъ вскакиваетъ съ постели, и изъ глубины души мучителя вырывается небывалое слово. "Умилосердись, Іисусе!..." произноситъ онъ въ безпамятстве...
босвортской битвы,-- где же взять неизвестность, и неизвестность необходимую для последнихъ сценъ произведенiя? Но Шекспиру все возможно: более чемъ когда либо во всей драме, онъ приковываетъ насъ къ своему Ричарду. Утро осветило равнину, Ричмондъ весело проснулся, сказалъ войскамъ речь и увелъ ихъ впередъ; дружины Ричарда каждую минуту ждутъ нападенiя. Видите вы передъ войсками этого бледнаго короля, еще неоправившагося отъ впечатленiй ночи, еще недавно призывавшаго имя Спасители и все еще какъ будто вспоминающаго зловещiй сонъ, ему приснившiйся? Солнце скрыто за тучами, роса все еще лежитъ на поле, небо хмурится надъ полками, - во всемъ дурная примета. Ричардъ задумчивъ и говоритъ неохотно. Но вотъ скачетъ гонецъ съ известiемъ, что враги уже перешли болото. - "Стройтесь, бейте сборъ!" кричитъ король и немедленно выростаетъ въ своемъ прежнемъ величiи. Въ быстрыхъ, крылатыхъ словахъ онъ даетъ последнiя распоряженiя; весело спрашиваетъ Норфолька, хорошо ли онъ придумалъ планъ сраженiя, съ рыцарскимъ презренiемъ кидаетъ отъ себя подметное письмо, въ которомъ ему предсказываютъ измену. Самая подозрительность тирана замолкла тамъ, где заговорило сердце война и полководца. Тихо подходитъ Ричардъ къ войску; его катъ будто еще гнетутъ остатки ночныхъ воспоминанiй: какъ то неохотно начинаетъ онъ обычную речь передъ битвою; "что бы вамъ еще сказать на этотъ случай?" произноситъ онъ, между прочимъ. Но видъ мечей и закованныхъ въ сталь воиновъ быстро разгоняетъ прежнюю вялость. Какъ громъ трубы, какъ голосъ истиннаго повелителя людей, разражается речь короля, начатая почти черезъ силу. Это не призывъ къ славе, не поэтическая импровизацiя Ричмонда,-- это циническая, возбуждающая речь властителя надъ людьми, не произносящаго даромъ лишняго слова. Тутъ все, что способно расшевелить душу суроваго англiйскаго воина, готоваго лечь костьми за свой клочокъ поля и за свой семейный очагъ; тутъ ругательства надъ непрiятелемъ, до сихъ поръ любимыя британскимъ солдатомъ; тутъ непристойныя слова и вместе съ ними безпредельная уверенность въ победе, уверенность не фальшивая, а вырывающаяся изъ сердца и увлекающаго самаго шаткаго изъ подчиненныхъ. Ни въ одной литературе мы не знаемъ образца военнаго красноречiя, который хоть сколько нибудь приближался бы къ последней речи короля Ричарда. Все приметы забыты, все колебанiя разсеялись прахомъ, и передъ нами остается одна грандiозная фигура полководца съ "победой на шлеме". И какимъ великолепнымъ моментомъ завершаются слова короля Ричарда. Непрiятель уже наступаетъ, его барабаны загремели въ утреннемъ воздухе: барабаны мятежниковъ, последнiй вызовъ королю отъ головы до ногъ! "На бой, дворяне Англiи!" кричитъ онъ, кидаясь впередъ передъ своими полками: - "на бой, лихiе поселяне Британiи! Стрелки, впередъ! шпорьте коней изо всей силы, скачите по крови, ломайте копья на страхъ самому небу! Въ груди забилась тысяча сердецъ! Впередъ знамена - святой Георгъ и победа!" Несправедливо было бы увлечься колоссальною личностью героя до такой степени, чтобъ не приметить за нею достоинствъ другихъ лицъ драмы, сколько бы они не исчезали передъ фигурой короля Ричарда. Поэтому переходъ отъ короля къ лицу графа Ричмонда,-- немного неловкiй, если взять въ соображенiе размеры обоихъ соперниковъ,-- все таки необходимъ и законенъ. Графъ Генрихъ Ричмондъ, впоследствiи король Генрихъ VII, является на сцену только въ пятомъ акте разбираемой нами трагедiи; но его значенiе, какъ противника и победителя короля Ричарда, какъ представителя добраго начала, и мстителя, вызваннаго разгневаннымъ народомъ, даетъ ему первое место между другими второстепенными лицами. Шекспиръ видимо не придавалъ большаго значенiя отделке этого характера, все таки необходимаго, какъ необходимо jeune premier въ труде намъ современныхъ драматурговъ. Генрихъ Ричмондъ совершенный jeune premier и джентльменъ по понятiямъ елисаветинскаго времени; но не следуетъ забывать, что елисаветинское время было великимъ историческимъ перiодомъ и что, стало быть, его идеалы ни въ какомъ случае не могутъ считаться мелкими. Ричмондъ - герой того общества, которое при всехъ своихъ порокахъ и несовершенствахъ, все-таки стояло во главе современной цивилизацiи,-- истинное дитя Британiи, въ которой прилагательное gentle (милый, кроткiй, ласковый), присоединенное къ собственнымъ именамъ вельможъ и принцевъ, считали почетнее словъ: vaillant, noble, puissant, употребляемыхъ по соседнимъ странамъ. Во многихъ драмахъ Шекспира видимъ мы молодыхъ рыцарей въ роде Ричмонда, gentfe Richmond; но въ "Ричарде III" этотъ современный типъ яснее обрисовавъ, и сверхъ того получаетъ особенную прелесть отъ своей противоположности съ сатанинской фигурой соперника.
Непорочнымъ и нежнымъ агнцемъ выходитъ графъ Ричмондъ на апокалиптическаго исполина-змея, обвившаго его родную Британiю своими кольцами. Чистымъ и трогательнымъ явленiемъ проходить онъ посреди крови и огня, поверженныхъ труповъ и лицъ, распаленныхъ бешенствомъ. Онъ считаетъ себя избранникомъ неба, "капитаномъ Господа", и благочестиво, смиренно, но съ юношеской гордостью, носитъ это званiе. Осиротевшая отрасль царственнаго дома, онъ воспитанъ вдали отъ междоусобiй, матерью и старушкой герцогиней Йоркской, о которой будетъ ниже сказано; следы женскаго влiянiя еще свежи въ молодомъ графе. Въ ночь передъ сраженiемъ, на минуту увидавъ отчима своего, лорда Стенли, онъ почтительно спрашиваетъ о томъ, что делаетъ его мать, и проводивъ лорда, закончивъ приготовленiя къ предстоящему бою, набожно творитъ молитву, и какъ младенецъ "опускаетъ окна своихъ глазъ", слово и приветливую шутку. И въ бою, и передъ боемъ, не взирая на весь свой действенный пламень вождя, онъ не произноситъ жестокой брани, не позволяетъ себе ни одной цинической выходки, которыя такъ страшны и такъ возбудительны въ устахъ короля Ричарда. (Genie Richmond покраснелъ бы, какъ девушка, услыхавъ какой нибудь отрывокъ изъ речей своего соперника; и можно сказать, что если Ричардъ - король всемъ теломъ, то юный его победитель - елисаветинскiй джентльменъ отъ головы до ногъ, что тоже не мало значитъ въ Англiи. Импровизацiя, которую говоритъ графъ Ричмондъ своимъ войскамъ въ день сраженiя, совершенно исчезаетъ передъ бешеными, кипучими, неблагопристойными словами Ричарда къ своимъ дружинамъ; но при вторичномъ чтенiи, когда нашъ умъ успокоился отъ всей бури пятаго действiя, мы найдемъ, что эта речь полна юношескимъ, возвышеннымъ лиризмомъ. Ничего более светлаго и не въ силахъ сказать молодой полководецъ передъ первымъ своимъ сраженiемъ, а едва бой кончается и корона снята съ кроваваго чела ея похитителя, какъ Ричмондъ осведомляется о сыне лорда Стенли, томящемся въ заложникахъ у Ричарда, приказываетъ съ почетомъ похоронить непрiятельскихъ вождей и объявить помилованiе всякому, кто придетъ въ его войска съ изъявленiемъ покорности. Вследствiе прелести, приданной всеми этими подробностями особе молодаго Ричмонда,-- заключенiе драмы, пунктъ самый трудный для поэта, не имеетъ ничего безцветнаго: не такъ, какъ напримеръ, заключительныя слова Фортинбраса, свалившагося съ неба при конце "Гамлета", единственно затемъ, чтобъ немного пофилософствовать надъ кучей труповъ. Радостныя пророчества Ричмонда на боевомъ поле, передъ грудой убитыхъ враговъ, и короной ему предлагаемой, не общее место счастливаго резонера, а радостный вздохъ народа, съ груди котораго снята тяжесть, благодарственная молитва страдальцевъ, избавленныхъ отъ плена вавилонскаго. Величавымъ аккордомъ заканчиваютъ они всю грозную ораторiю, за минуту назадъ доходившую до полнаго crescendo, и умилительно возносятся къ небу, снова прояснившемуся надъ небомъ любимой Британiи.
Для полнаго уразуменiя, сложнаго и нелегко разгадываемаго характера Букингама, обстоятельства въ жизни поэта, онъ можетъ быть не былъ бы въ силахъ коснуться многаго въ своихъ историческихъ драмахъ. Само собой разумеется, утонченный дворъ королевы Елизаветы не могъ представить Шекспиру лицъ, сходныхъ съ Букингамомъ "Ричарда III" по злодействамъ, но въ отношенiи типическихъ сторонъ и, такъ сказать, всего остова этой личности, онъ былъ способенъ дать наблюдателю многое, какъ и всякiй дворъ въ гораздо позднейшее время. Букингамъ - лицо двойственное. Натура его вовсе не натура злодея, въ ней есть величавость вельможи и еще другое чисто британское качество - независимость, которая можетъ на время изгладиться, даже замениться раболепствомъ, но которая непременно проявится при избытке гнета, а потому всегда будетъ требовать большой осторожность со стороны повелителя. Ричардъ на минуту забылъ эту осторожность, и за то нажилъ себе врага въ человеке, который, за день тому назадъ, продалъ бы свою душу дьяволу по его прихоти. Это светлыя стороны Букингама; черныя его стороны все въ одномъ слове: онъ царедворецъ всей душой, и способенъ быть человекомъ тогда только, когда царедворецъ погибъ навеки. Какъ хамелеонъ получаетъ свой цветъ отъ предмета, на которомъ сядетъ, такъ Букингамъ получаетъ свои качества и пороки отъ властителя, который даетъ ему поле для интригъ и почести для честолюбiя. При вяломъ, но кроткомъ Эдварде, Букингамъ не только не делаетъ худыхъ делъ, но считается истиннымъ вельможей, стоящимъ выше мелкихъ ссоръ или смятенiй. Въ тревожную пору междоусобiй, при конце царствованiя Генриха VI, онъ не только велъ себя съ осторожностью, но даже прiобрелъ почетную известность, не принимая участiя въ кровавыхъ делахъ, развязка которыхъ была для него еще загадочна.
"Ты не запятнанъ нашей царской кровью", говоритъ ему королева Маргарита и выделяетъ его изъ общихъ своихъ проклятiй до техъ поръ, пока онъ не раздражаетъ ее, угождая Глостеру. Живи Букингамъ при Генрихе V, мы бы видели его на коне, врубающимся во французскiя дружины; при Ричарде II, онъ забавлялъ бы короля разными увеселенiями и, можетъ быть, пошелъ бы защищать его противъ Болингброка. Но судьба послала ему въ повелители кроваваго злодея, въ лице Ричарда III. Дальновидный более всехъ своихъ товарищей но двору, Букингамъ сразу понялъ, что этотъ человекъ сокрушитъ все передъ нимъ стоявшее и схватитъ корону въ свои руки. Безъ усилiя, безъ внутренней борьбы, онъ избралъ единственный путь, сулившiй ему власть; милость сильнейшаго изо всехъ принца, доверiе существа, рожденнаго для владычества, Онъ продалъ свою душу и хладнокровно сталъ Іудою при особе повелителя адскихъ легiоновъ. Спокойно и навсегда передавшись интересамъ герцога Глостера, Букингамъ до малейшихъ подробностей действуетъ сообразно своему призванiю царедворца. Не имея въ душе никакой жестокости, онъ исполняетъ все желанiя тирана; не питая никакой вражды къ людямъ, ни даже къ своимъ соперникамъ у трона, онъ проливаетъ кровь, исполняетъ казни, замышляетъ убiйства. Привязанности къ Глостеру онъ не чувствуетъ ни малейшей; въ этомъ отношенiи онъ заметно отделяется отъ Кетсби и Ратклиффа,-- грубыхъ убiйцъ, по симпатiи зла питающихъ къ Ричарду собачью преданность {*}. Наслажденiя зломъ Букингамъ не понимаетъ и между темъ, какъ Глостеръ при всякомъ помысле о еще живомъ враге; позволяетъ себе выходки бешенаго бульдога, его клевретъ ведетъ дела мрака и крови, словно какое нибудь дипломатическое дело или придворный праздникъ. Въ тонкомъ, требующемъ великой ловкости; деле, по избранiю на царство Ричарда Глостера, Букингамъ одушевляется несравненно более, во первыхъ потому, что тутъ интересъ его собственнаго возвышенiя, а во вторыхъ изъ за возможности вести огромную интригу, передъ которой ничто все такъ презираемыя имъ интриги, кипевшiя при короле Эдварде. Тутъ онъ на своей почве, тутъ душа его радуется, речь становится весела, и хитрейшiя выдумки идутъ одна за другою. Что за тонкость при подготовке всей суеты избранiя, что за глазъ на эффекты обстановки, что за светлое сознанiе своего мастерства въ ту минуту, когда Глостеръ выходитъ на балконъ своего замка, съ молитвенникомъ въ руке, между двумя почтеннаго вида епископами. И епископы, и молитвенникъ, и далее ожиданiе гражданъ подъ галлерею - все это придумано Букингамомъ; при всей хитрости патрона его, такiя ухищренiя даже Глостеру не подъ силу! Вчитайтесь со вниманiемъ въ речь, которою Букингамъ призываетъ на престолъ своего соумышленника: какой торжественно офицiальный тонъ, какая изворотливость доводовъ, какая тонкость лести, какое смелое и такъ необходимое для глупаго народа обращенiе къ угрозамъ, - вследствiе колебанiй Глостера! Тутъ Букингамъ весь высказывается, и после этой сцены, характеръ его не требуетъ уже никакихъ художественныхъ дополненiй.
{*) Вспомнимъ, какъ Ратклиффъ ухаживаетъ за королемъ въ пятомъ акте, какъ онъ говоритъ съ нимъ, и на сколько самъ Ричардъ полонъ къ нему доверiя. Что до Кетсби, то онъ увлеченъ личностью своего повелителя, дивится ей за минуту до потери сраженiя.
На помощь, герцогъ Норфолькъ! Выручай!
Подъ нимъ коня убили,-- безъ коня
Онъ рубится...}
не выказывавшiй признакомъ корыстолюбiя, до такой степени вдругъ захотелъ какого-то графства и движимой собственности покойнаго короля Эдварда? Какимъ образомъ этотъ тонкiй человекъ могъ до такой степени увлечься жадностью и даже позабыть первыя условiя двора, запрещающiя тревожить короля частными просьбами во время торжественныхъ выходовъ? A какимъ же способомъ объяснимъ мы безумiе сильнымъ и умныхъ вельможъ, выходящихъ изъ себя за то, что имъ не данъ въ очередь какой нибудь орденъ святаго Лазаря, ценой въ девять червонцевъ, считая тутъ и ленту? Изъ-за какихъ причудъ екатерининскiй магнатъ, получивъ известiе о томъ, что ему велено побывать въ его великолепныхъ именiяхъ, упалъ на полъ, пораженный апоплексическимъ ударомъ*? Кто самъ не испытывалъ или, по крайней мере, не видалъ ничего подобнаго, тотъ можетъ философствовать вволю; но Шекспиръ не счелъ тутъ философiи за необходимость, а предпочелъ воспользоваться истинно художественной чертою, безъ сомненiя, не разъ подмеченною имъ въ Виндзоре и Ричмонде.
Какъ вы презрененъ поводъ разрыва герцога Букингама съ королемъ Ричардомъ, но нельзя не сознаться, что самый разрывъ не можетъ быть заклейменъ этимъ эпитетомъ. При всехъ своихъ преступленiяхъ и безсовестности, Букингамъ все-таки британскiй лордъ, котораго не всегда можно оскорблять безнаказанно. Баронъ Пумперникель или Картоффельнъ-Кранцъ, германскiе вельможи, на его месте, отправились бы въ свои замки, полные безсильнаго гнева, и король, ихъ обидевшiй, оставилъ бы обоихъ недовольныхъ дуться на свободе, но въ настоящемъ случае ничего подобнаго быть не можетъ, и Букингамъ не уедетъ дуться въ свой замокъ, и король Ричардъ не оставитъ его хмуриться сколько ему угодно. Первое слово раздора между этими товарищами по пролитой крови есть слово войны и вызова. Герцогъ скачетъ на берегъ моря, собираетъ ополченiе и зоветъ на царство графа Ричмонда,-- король немедленно идетъ на него и, захвативъ своего бывшаго друга, приказываетъ казнить его немедленно. Мы встречаемъ Букингама въ последнiй разъ, передъ топоромъ и плахой, на конце кроваваго поприща, съ полнымъ сознанiемъ всехъ своихъ преступленiй. Здесь онъ въ первый разъ предстаетъ предъ насъ не царедворцемъ, а человекомъ. Душа его пробита скорбью, память хранить въ себе весь рядъ ложныхъ клятвъ, все жертвы, когда-то принесенныя минутному кумиру. Завеса спала съ глазъ несчастнаго, и подобно умалишеннымъ, которые почти всегда приходятъ въ разумъ предъ смертью, Букингамъ кидаетъ взглядъ раскаянiя на свое отвратительное прошлое, а потомъ безъ ропота сходитъ въ могилу.
и лордъ Стенли Гестингсъ же слишкомъ молодъ, а Стенли слишкомъ старъ для такой исключительности. Гестнигсъ слишкомъ любитъ наслажденiя, слишкомъ крутъ для того, чтобъ сделаться чьимъ либо хамелеономъ,-- лордъ Стенли слишкомъ дорожитъ остаткомъ своей жизни для того, чтобъ, очертя голову, бросаться въ опасный водоворотъ придворныхъ происковъ. Темъ не менее и Стенли и Гестингсъ люди далеко не ничтожные; король Ричардъ понимаетъ ихъ хорошо и видитъ въ нихъ опасныхъ непрiятелей. Онъ делаетъ все возможное для того, чтобъ переманить на свою сторону блестящаго, храбраго, щедраго и любимаго народомъ лорда Гестингса. Гестингсъ, какъ все вельможи, еще не вполне порабощенные дворомъ, не умеетъ скрытничать: его дружба горяча, его непрiязнь порывиста, открыта и неумолима. Онъ ненавидитъ родню королевы Елизаветы, не можетъ ладить съ новоиспеченными графами и маркизами, подпадаетъ ихъ наветамъ, и не смотря на свое званiе лорда-камергера, подвергается аресту въ Товэре. Ричардъ пытается, подойти къ нему съ этого пути, По смерти короля Эдварда, онъ арестуетъ и осуждаетъ на казнь противниковъ Гестингса, и подсылаетъ къ лорду-камергеру Кетсби съ этимъ известiемъ. Радость принца порывиста и необузданна. Онъ весело вспоминаетъ о гоненiяхъ, какiя терпелъ отъ своихъ враговъ; подсмеивается надъ ихъ бедой; какъ ребенокъ, хвастаетъ своей победой передъ посторонними лицами, еще недавно бывшими свидетелями его немилости. Но Кетсби, клевретъ герцога Глостера, имеетъ къ Гестингсу другое, более щекотливое порученiе; онъ долженъ выпытать его мысль насчетъ честолюбивыхъ видовъ Ричарда, насчетъ низложенiя сына той самой Елизаветы, которая когда-то такъ вредила нашему лорду. При нервомъ намеке передъ нами раскрывается вся прямота Гестингса, вся его преданность законности, а вместе съ нею и его гибельная неосмотрительность.
Покуда голова моя цела,
Короною играть я не позволю!
смертный приговоръ и все еще продолжающаго считать себя на верху величiя и почестей. Мало того, что Гестингсъ безъ нужды выдаетъ свои помыслы и становится на дороге лорда-протектора, онъ не принимаетъ никакихъ мерь для защиты короны, даже для спасенiя собственной жизни. Напрасно Стенли даетъ ему добрые советы, напрасно самый конь его спотыкается на пути и вздрагиваетъ, глядя на стены Товэра: - ни старческая мудрость, ни суеверiе не наводятъ Гестингса на мысль объ осторожности. Онъ спокойно входитъ въ западню: шутитъ и болтаетъ въ совете лордовъ, а минуту спустя, пропасть разверзается подъ нимъ - и мертвая голова Гестингса падаетъ съ плахи.
исторiи. Стенли не принадлежитъ къ друзьямъ законности; головы своей онъ не положитъ ни за кого на свете, и уживется со всякимъ извергомъ, до той поры однако-же, пока не представится явная, положительная возможность отделаться отъ изверга, насоливши ему какъ следуетъ. Ричардъ III видитъ Стенли насквозь, ненавидитъ въ немъ отчима графа Ричмонда, но при всей своей смелости и ловкости, не можетъ погубить этого старика, выскользающаго изъ рукъ, умаляющегося, увертывающагося при каждой опасности. Можетъ быть популярное имя Стенли удерживаетъ руку тирана, можетъ быть король надеется на свой зоркiй глазъ и своихъ шпiоновъ; но какъ бы то ни было, старый лордъ, подобно Протею въ мифлогiи, неминуемо ускользаетъ отъ всехъ преследованiй. Ричардъ не можетъ говорить съ нимъ хладнокровно: съ каждымъ словомъ онъ колетъ его своими подозренiями, выказываетъ къ нему оскорбительное недоверiе, даже передъ сраженiемъ беретъ его сына въ заложники, а между темъ Стенли все-таки остается однимъ изъ главныхъ вельможъ и командиромъ целаго отряда, который въ решительную минуту весь передается Ричмонду, конечно со своимъ начальникомъ.
На босвортскомъ поле, после выиграннаго сраженiя, лордъ Стенли снимаетъ корону съ мертваго Ричарда и надеваетъ ее на голову своего пасынка. Эта минута, на всей вероятности, должна назваться лучшей минутой въ жизни старой лисицы - Стенли. Но мы думаемъ, что радость стараго лорда должна несколько разниться отъ радости Ричмонда и вождей, съ нимъ победившихъ. Пока юноши возносятъ мольбы къ небу и пророчатъ счастливые годы своей родине, хитрый старичокъ, по всей вероятности, размышляетъ о томъ, какъ сладко будетъ ему отдохнуть въ своемъ великолепномъ замке и оттуда явиться ко двору, где ждетъ его, подъ конецъ жизни, почетное спокойствiе, безъ всякой перспективы быть обезглавленнымъ или задушеннымъ въ Товэре.
короля Эдварда IV стоитъ, однакоже, большаго вниманiя въ психологическомъ отношенiи. Король не делаетъ ровно ничего и является только въ одной сцене, впрочемъ довольно обширной, на которую мы долгомъ считаемъ обратить особенное вниманiе читателя. Въ ней соединены все художественныя черты, вследствiе которыхъ выростаетъ передъ нами образъ умирающаго сластолюбца, истощеннаго излишествами, не злого по душе, и самой болезнью расположеннаго къ болезненной нежности. Мнительность и суеверiе короля, которыми Глостеръ воспользовался на погибель Кларенса, тоже совершенно подходятъ къ положенiю Эдварда и роду его недуга. Люди неумеренные въ любовныхъ наслажденiяхъ редко бываютъ злы, но иппохондрическая недоверчивость, чувстввтельность, развитая ненормально, и трусливость во всехъ делахъ жизни, почти всегда бываютъ ихъ уделомъ, что подтвердитъ всякiй медикъ, знающiй свою науку. Въ этомъ отношенiи Шекспировъ Эдвардъ веренъ природе, и такъ какъ мы видимъ его въ последнемъ перiоде истощенiя, за несколько дней передъ смертью, то и черты выше обозначенныя, сказываются въ немъ съ полной рельефностью. Его тяготятъ несогласiя приближенныхъ, въ будущемъ видитъ онъ беды для своей семьи, и потому пытается примирять враждующихъ вельможъ, соединить ихъ воедино словами дружбы и благочестiя. Какъ дитя, онъ радуется дружеской комедiи, разыгранной въ его угоду лицами, неспособными на примиренiе; какъ больной человекъ онъ съ отрадою встречаетъ минуту отдыха, разсчитываетъ на ея продолженiе,-- и посреди до приторности добродетельнаго расположенiя духа, внезапно получаетъ известiе о смерти своего брата Кларенса. Тутъ къ его сердцу подступаютъ и ужасъ передъ судомъ Божiимъ и болезненная чувствительность, про которую мы говорили, и действительная братская любовь, на время позабытая. Душу леденящими словами, истиннымъ воплемъ сердца встречаетъ король Эдвардъ роковое известiе, и на долю его, одного изъ самыхъ незначительныхъ лицъ драмы, выпадаютъ строки, принадлежащiя къ лучшимъ памятникамъ Шекспировой поэзiи:
Имелъ я духъ сгубить родного брата,
Порвавши связи съ Варвикомъ могучимъ,
Кто мне напомнилъ, какъ въ бою тяжеломъ,
Онъ спасъ мне жизнь и ласково сказалъ мне:
"Живи и будь царемъ, мой милый братъ!"
Кто мне напомнилъ, какъ въ холодномъ поле,
Полузамерзшiе, лежали мы,
Подъ леденящимъ сводомъ темной ночи?...
Нужно ли говорить о томъ, какое действiе производитъ этотъ вопль о погибшемъ, этотъ пароксизмъ братской любви въ устахъ умрающаго человека и короля Англiи?
Женскихъ лицъ въ драме немного: первое и пленительнейшее изъ нихъ несомненно леди Анна, несчастная супруга короля изверга. Мы знаемъ очень хорошо, что женщинамъ не нравится характеръ леди Анны, и даже многiе изъ горячихъ поклонниковъ Шекспира не шутя упрекаютъ за него поэта. По мненiю поклонниковъ этихъ, творецъ "Ричарда III-го", всегда готовый смотреть на женщинъ съ слишкомъ средневековой точки зренiя, умышленно совместилъ въ леди Анне все шаткiя, ребяческiя и слабыя стороны женскаго характера. Защищать шекспировыхъ героинъ мы не беремся: Корделiя и Дездемона въ этомъ случае красноречивее всякой защиты; что же касается до леди Анны, то, по нашему мненiю, она не только не представляетъ поэта, по чему нибудь оскорбительнаго, но напротивъ, кажется намъ прелестною при всехъ своихъ слабостяхъ. Леди Анна есть лицо живое, верное во всехъ поколенiяхъ, стоящее не одного пристальнаго изученiя, но и всей симпатiи читателя. Она не имеетъ героизма Корделiи, это правда; у нея шаткiй, женскiй разумъ, какъ она сама сознается; при первомъ своемъ появленiи на сцену, она совершаетъ величайшее дело непостоянства, на какое только можетъ быть способна женщина,-- но изъ за этого еще нельзя бросать камня въ одно изъ трогательнейшихъ созданiй Шекспира. Мiръ наполненъ женщинами въ роде леди Анны,-- хотя, по счастiю для нихъ, въ томъ же мiре редко встречаются демоны-соблазнители, подобные Глостеру. Натура Анны - страстная и вспыльчивая, не знающая границъ въ своихъ порывахъ, но вместе съ темъ неспособная на продолжительный гневъ, и смягчающаяся темъ полнее, чемъ ужасней были минуты ея недолгаго раздраженiя. Это натура чистаго, горячаго, благороднаго ребенка, вечно нуждающагося въ надзоре и любящемъ руководстве, вечно впадающаго въ беду, чуть его предоставятъ собственному произволу. Все побужденiя этой натуры идутъ изъ чистаго источника; лишенная всякой зоркости на худое, она легко поддается каждому обольщенiю, если оно прикрыто маской любви, страданiя, чистаго раскаянiя. Безсилiе леди Анны передъ страстной речью есть недугъ всехъ преданныхъ женщинъ; ея способность скоро забывать старую любовь показываетъ въ ней существо, полное жизни и жаждущее любви живой, а не мертвой. Безъ этого, какъ все бы могли мы объяснить ея вниманiе къ человеку, который зарезалъ ея мужа, ея отца, и еще при гробе последняго, едва умывши свои кровавыя руки, осмелился произнести передъ всю признанiя отчаянной страсти? Не физическая же красота Ричарда ее обольстила, не увлеклась же она положенiемъ Глостера, въ то время не имевшаго ни силы, ни общественнаго уваженiя, да еще и запятнаннаго во всехъ отношенiяхъ! Ее просто увлекъ голосъ раскаянiя и преданности; ея доверчивое сердце не могло предугадать обмана въ человеке, который подставилъ ей свою грудь и съ воплемъ требовалъ смерти; наконецъ, ея женское самолюбiе увлеклось мыслiю о любви мужа, всемъ страшнаго, который никогда
Не обращался съ ласковой мольбою.
Неужели же эти побужденiя презренны, неужели они могутъ набросить тень на характеръ леди Анны и дать поводъ къ осужденiю Шекспировыхъ понятiй о женщине? Да ежели бъ наконецъ леди Анна была действительно темъ, что хотятъ видеть въ ней иные комментаторы, то есть пустою дурою; еслибъ въ ея существе не было началъ святыхъ и чистыхъ - то какъ же объяснить после того восхищенiе Глостера после ея ласковаго прощанiя? Такъ можетъ радоваться только демонъ, смутившiй душу ангела; а для ангела плохая характеристика въ глупости и женскомъ непостоянстве. Когда въ четвертомъ действiи, король Ричардъ уничтожаетъ гневъ королевы Елизаветы, матери имъ зарезанныхъ принцевъ, и даже выпрашиваетъ у ней согласiе на бракъ съ ея дочерью, такая победа не исторгнетъ изъ его души никакихъ радостныхъ криковъ. "Насилу-то смягчилась непостоянная дура", холодно говоритъ онъ вследъ королеве, и въ этомъ случае онъ правъ, какъ нельзя более: победе надъ Елизветой радоваться не стоитъ. Леди Анна - дело иное, и вотъ почему, обольстивъ ее, человекъ-демонъ доходитъ до проявленiй безпредельнаго восхищенiя. Нетъ, и повторяемъ это съ полнымъ убежденiемъ: леди Анна есть достойный цветокъ въ роскошномъ цветнике Шекспировыхъ женщинъ; светлое созданiе, не теряющее своего блеска въ созвездiи другихъ светлыхъ и более безгрешныхъ созданiй, которымъ целый светъ по справедливости удивляется. Подобно Корделiи, она является лишь въ самомъ небольшомъ количестве сценъ драмы, но везде является живою, верною себе, возбуждающею наше безграничное сострадаеiе. Мы не знаемъ ничего умилительнее сценъ, въ которыхъ снова является это бедное дитя, созданное для любви и счастiя, и является передъ нами обольщеннымъ, покинутымъ, и какъ будто въ насмешку надъ его долею, осыпаннымъ всеми наружными признаками величiя. Трудно удержаться отъ слезъ въ те минуты, когда Стенли приходитъ звать леди Анну въ церковь для коронованiя: такое сочетанiе неизбежнаго величiя съ безутешной скорбью могло бы одно прославить всякаго поэта, но у Шекспира подобныя сближенiя родятся безпрестанно, и подмечать ихъ значило бы писать новый этюдъ въ добавленiе къ этюду нашему. Королева Елизавета, но обыкновенная сила таланта сказалась сама собой и помимо всякой заботы со стороны творца. Елизавета стоитъ предъ нами какъ живая. Елизавета Грей, впоследствiи жена и вдова короля Эдварда, родилась въ небогатомъ семействе, вышла замужъ за небогатаго дворянина и служила образцомъ нехитрыхъ мещанскихъ добродетелей до той поры, когда Эдвардъ, самъ человекъ не блистательный, не пленился ею и не возвелъ ее съ собою на тронъ британскiй. Елизавета была уже не молода во время своего второго брака; вместе съ ней, въ семью Эдварда вошла многочисленная толпа ея родственниковъ, которымъ надавали титловъ и чиновъ въ ущербъ людямъ более достойнымъ. Это породило ссоры и интриги, въ которыхъ королева не могла не принять участiя. И дворъ, и народъ не были расположены къ Елизавете, хотя, полнаго пристрастiя къ своей родне, она не делала ничего худого, и даже можетъ быть, при другихъ более спокойныхъ годахъ, могла бы прослыть доброю королевою; какъ бы то ни было, посреди политическихъ смутъ, неизвестности за свою будущность, ссоръ и вечнаго столкновенiя партiй, Елизавета могла думать только о себе, своихъ детяхъ и своихъ неспособныхъ родственникахъ. Нелюбимая братьями короля, тяжко оскорбляемая Глостеромъ и его сторонниками, она горько сетуетъ о своей прежней скромной доле; но сетованiя эти (художественная черта, общая всемъ безхарактернымъ женщинамъ) не мешаютъ ей высоко ценить званiе королевы, безпрестанно трепетать за свою власть и свое влiянiе. Разъ вкусивши почестей, бедная женщина привязалась къ нимъ со всей силой своей мещанской натуры, но не получила ни энергiи, нужной для королевы, ни даже способности вполне наслаждаться своимъ величiемъ. Не смотря на то, Елизавета все таки выше всего ценила свой санъ, была готова забыть все на свете для его сохраненiя. Все эти тонкiя особенности мелкой души переданы Шекспиромъ съ большою рельефностью. Съ самаго начала драмы жена Эдварда плачется на свою долю, тоскуетъ о прежнихъ безмятежныхъ годахъ, открыто говоритъ, что званiе британской королевы принесло ей одни оскорбленiя, а между темъ боится всякой перемены и не столько жалеетъ объ умирающемъ муже, сколько заботится о тамъ, что будетъ съ ней самой после его смерти. Когда после смерти короля, Ричардъ Глостеръ наноситъ ударъ всей ея партiи арестомъ Грея и Вогена; Елизавета, даже еще не зная о ихъ предстоящей казни, почти лишается разсудка со страха. Вместо того, чтобъ соединить вокругъ себя друзей законности, и, принявъ все меры для защиты, выжидать своего часа, она запирается въ церкви съ своимъ младшимъ сыномъ, раздражаетъ протектора признаками явнаго недоверiя и вместе съ темъ не делаетъ ровно ничего, способнаго разрушить его зловредные планы. Плаксивая и пустая женщина, она упускаетъ все случаи въ свою пользу, до последней минуты не помышляетъ о возможности дать отпоръ злодею, и, оставаясь истинно неспособною на какое нибудь дело, все-таки отчаянно держится за свой безплодный санъ королевы. Самое состраданiе, возбуждаемое въ насъ Елизаветою въ ту пору, когда на голову ея обрушивается потокъ величайшихъ бедствiй, когда лета ея, невинные отроки предательски умерщвлены въ Товэре, самое состраданiе наше, говоримъ мы, какъ-то неполно и перемешано съ некоторымъ чувствомъ презренiя. Елизавета выказывается пустою и шаткою даже въ своей ненависти къ Ричарду, убiйце ея малютокъ. Она встречаетъ губителя вскоре после преступленiя, когда еще тела маленькихъ принцевъ не успели предаться тленiю: мы ждемъ отъ нея проклятiй или какого нибудь отчаяннаго дела, а она довольствуется многословными упреками, за которыми, въ самомъ скоромъ времени, следуетъ поступокъ истинно позорный, то есть согласiе за бракъ оставшейся дочери, и съ кемъ же - съ Ричардомъ, губителемъ всего ихъ семейства! Темъ или другимъ путемъ, званiе королевы и почетъ съ нимъ неразлучный будутъ сохранены для Елизаветы. "Дрянная дура!" говоритъ про нее Ричардъ, и эти слова единственная награда несчастной женщины, позабывшей и стыдъ, и мщенiе, и материнскую скорбь для сохраненiя сана, которымъ столько летъ не умела пользоваться.
королева Маргарита, вдова короля Генриха VI, свергнутаго съ престола и умерщвленнаго представителями Йоркскаго дома. Это королева настоящая и рожденная для королевскаго санъ, это женщина запятнанная кровью и преступленiями, но горько поплатившаяся за свое прошлое, и все-таки величавая въ своемъ уничиженiи. Не безъ боя уступила Маргарита свои права во время предпоследней борьбы Ланкастеровъ съ Йоркскимъ домомъ: народъ называлъ ее французской волчицей (she wolf of France), и не понапрасну. Она, какъ волчица, грызлась за свое логовище, она выезжала верхомъ передъ войсками, собирала дружины и вызывала помощь изъ Францiи; она издевалась надъ умирающимъ Йоркомъ и радовалась, глядя, какъ убивали маленькаго Рутленда, его сына. Изгнанная подъ страхомъ смертной казни Маргарита несколько разъ пробиралась въ Лондонъ, несколько разъ замышляла возстанiе и до последняго часа не переставала звать себя королевою. Для Маргариты санъ королевы выше всего, утрата его тяжеле гибели мужа и сына; о ней она никогда не забываетъ, ею она начинаетъ и заканчиваетъ все свои проклятiя. Сыну Елизаветы говоритъ она:
Знать не дано, что значитъ -
Утратить и оплакивать его...
"Ты мой престолъ взяла", безпрестанно повторяетъ она жене Эдварда ІѴ, и за то пророчитъ ей отплату, по ея мненiю, изо всехъ отплатъ самую страшную:
Переживи детей, и плачь надъ ними,
И все живи,-- и наглядись на то,
Твои права и почести твои!
Даже увидавши прежнихъ своихъ враговъ посреди уничиженiя, она неспособна смягчить своего гордаго сердца, и только можетъ радоваться исполненiю своихъ проклятiй, да снова припомнить свои слова о томъ, что значитъ когда-то быть королевою и навсегда проститься съ этимъ званiемъ. "Теперь ты пузырь за водной глади", повторяетъ она Елизавете,-- "теперь ты королева, годная только для театральныхъ подмостковъ! Где твоя былая радость,-- где вельможи, толпами ходившiе за тобой? где войска, тебя сопровождавшiя? Кто становится на колени передъ тобою? кто кричитъ въ честь твою: да здравствуетъ королева Британiи?." Слова истинно страшныя,-- раскрывающiя передъ нами всю душу этого неукротимаго существа, у порога гроба не имеющаго силы забыть о прошломъ величiи. Какая разница съ Елизаветою и ея жалобами по поводу прежней безвестной доли и тихихъ радостей!
избьггокъ лиризма, эта роль не всегда ладитъ съ ходомъ драматическаго действiя, и не смотря на то, вообразить драмы "Ричардъ III" безъ королевы Маргариты мы не въ состоянiи. Душе было бы тяжело, еслибъ, во всемъ этомъ лабиринте кровавыхъ и беззаконныхъ делъ, глаза наши не останавливались на величественной фигуре женщины, жестоко пострадавшей за свои преступленiя и пророчащей еще страшнейшiя кары злодеямъ, наполняющимъ сцену. Потребность высшей справедливости удовлетворена, а некоторая задержка въ движенiи пьесы съ избыткомъ выкупается художественнымъ созданiемъ этой дряхлой, изтерзанной, но не сокрушимой Сивиллы, съ ея жаждой мщенiя, съ безконечной скорьбю объ утраченномъ величiи.
Въ созданiи лица герцогини Йоркской, безукоризненный, сердцу говорящiй образъ кроткой старушки, чуждой всемъ преступленiямъ, вокругъ нея совершающимся, испытавшей все удары враждебнаго рока, оплакавшей все свое, когда-то цветущее семейство, родившей на светъ сына-чудовище, и не смотря на все это, милой и любящей, чуждой всякаго ожесточенiя, до той поры, когда наконецъ последнее гибельное дело Ричарда, убiйство детей Эдварда, переполнивъ все меры зла, не заставляетъ ее произнести свое тяжелое, материнское проклятiе. Герцогиню Йоркскую мы постоянно видимъ окруженную детьми, въ кругу сиротъ Кларенса, маленькихъ принцевъ, сыновей Эдварда, и всякiй читатель, когда либо наблюдавшiй за проявленiями любви прародительской, тутъ сказывается нежность и горе женщины, черезъ старость сближенной съ детствомъ, положившей всю свою честную, любящую душу въ любовь къ внучатамъ. Даже въ ту минуту, когда, поглощенная отчаянiемъ, герцогиня Йоркская проклинаетъ своего сына злодея, трезвыя слова получаютъ особенный характеръ отъ одного нежнаго выраженiя по поводу погибшихъ младенцевъ. "Малютки души детей Эдварда вдохнутъ отвагу твоимъ врагамъ, и предскажутъ имъ победу надъ тобою", произноситъ страдалица, убитая во всехъ своихъ привязанностяхъ. Неправильное и полное ласки выраженiе littte souls (малютки души), своей прелестью выдается изо всей речи, вызывая слезу отъ самаго холоднаго ценителя.
Собственно о переводе мы не считаемъ нужнымъ распространяться, и скажемъ только, что онъ сделанъ не по Колльерову изданiю. Полемика по поводу колльерова открытiя, въ прошломъ году разгорелась съ новой силою и мы сожалеемъ откровенно, что у насъ недостало терпенiя снова следить за ходомъ этого нескончаемаго спора. Съ годами вопросъ решится, и тогда мы успеемъ, если будетъ нужно, сделать въ нашемъ тексте небольшiя измененiя, сообразно заметкамъ, открытымъ въ знаменитой рукописи. Равнымъ образомъ читатель почти не найдетъ въ нашихъ примечанiяхъ подстрочно-буквальнаго перевода некоторыхъ стиховъ, какъ это было въ примечанiяхъ "Корiолана". Въ "Ричарде III-мъ" мы тоже останавливались предъ странностью некоторыхъ, черезчуръ метафорическихъ отрывковъ, и переводили ихъ безъ смягченiя.