Вступление к переводу "Короля Лира" (старая орфография)

КОРОЛЬ ЛИРЪ.
ТРАГЕДІЯ ВЪ ПЯТИ ДЕЙСТВІЯХЪ. 

Представляя на судъ читателя переводъ знаменитой драмы Шекспира, нужнымъ считаемъ сказать несколько словъ объ основанiяхъ, на которыхъ былъ задуманъ и выполненъ трудъ, ныне появляющiйся въ печати.

произведенiй на два отдела. Къ первому должны были относиться переводы буквальные, точные, подстрочно близкiе къ подлиннику, ко второму же - те труды, въ которыхъ переводчикъ, по необходимости жертвуя буквально полнотою и верностью, более всего старается возсоздать на своемъ родномъ языке ту поэзiю, которая поразила его въ переводимомъ творенiи. Слить оба условiя въ одномъ труде, въ одно время передать и поэзiю и букву подлинника, есть трудъ едва ли доступный силамъ человеческимъ. Всякiй народъ выражается по своему, всякiй языкъ имеетъ свои собственные поэтическiе идiотизмы, и разность въ духе каждаго языка делаетъ слiянiе поэзiи съ безукоризненной точностью перевода деломъ решительно невозможнымъ. Жуковскiй, самый даровитый и точный изъ всехъ русскихъ переводчиковъ, понималъ вышеприведенную истину до тонкости, Въ своихъ превосходныхъ трудахъ онъ никогда не держался буквы Мура, Шиллера, Бюргера: на многихъ страницахъ онъ давалъ полную волю своему таланту и, такъ сказать, вступилъ въ бой съ переводимыми поэтами, бой - весьма часто оканчивавшiйся решительною победою переводчика. Поэтому переводы Жуковскаго намъ кажутся образцами поэтическихъ переводовъ,-- образцами не по одной прелести исполненiя, но и по крайней добросовестности отделки. Жуковскiй никогда не отступалъ отъ буквы подлинника безъ крайней необходимости, никогда не жертвовалъ ею безъ основанiя, но за то никогда не подчинялъ роднаго своего языка формамъ и оборотамъ ему чуждымъ. Его манера должна служить вечнымъ предметомъ изученiя для всехъ переводчиковъ, каковы бы они ни были, какъ бы далеко ихъ талантъ ни разнился съ талантомъ ихъ непобедимаго учителя. Обдумывая нашъ переводъ "Короля Лира", мы смело держались методы роднаго поэта нашего. Само собой разумеется, ни величiе оригинала, ни сознанiе нашей собственной слабости не позволяли намъ, подобно Жуковскому, помышлять о какой бы то ни было борьбе съ Шекспиромъ; но мы, по возможности, удаляли себя и отъ литературнаго идолопоклонства, во многомъ вреднаго переводчикамъ. Задумавъ смелое дело, мы решились выполнить его со всевозможной смелостью. Решась на поэтическiй переводъ "Короля Лира", мы оставили всякое преувеличенное благоговенiе въ букве оригинала. Метафоры и обороты, несовместные съ духомъ русскаго языка, мы смягчали или исключали вовсе. Къ счастiю, подобныхъ оборотовъ и метафоръ отыскалось немного. Передавая вдохновенныя слова вдохновеннейшаго изъ поэтовъ вселенной, мы старались, чтобъ слова эти сделались доступны всемъ русскимъ читателямъ безъ различiя пола, возраста и развитiя. Твердо веря, что поэзiя Шекспира, не смотря на честный трудъ множества переводчиковъ, до сихъ поръ еще не понята у насъ какъ следуетъ, мы прилагали все наши силы къ разъясненiю и упрощенiю этой поэзiи. Мы стремились къ тому, чтобы переводъ нашъ не утомилъ самого неразвитаго читателя, не поразилъ ни одного человека воспитаннаго на простой русской речи. Безъ страха употребляя самыя простыя русскiя слова, самые вседневные обороты языка нашего, мы задумывались надъ каждой запутанной фразой, надъ каждой метафорической подробностью, хотя бы эта фраза и эта подробность составляли неотъемлемую красоту подлинника. Поступая такимъ образомъ, мы, можетъ быть, ошибались; но мы применяли на деле мысли, давно уже перешедшiя въ наше убежденiе. Часть этихъ мыслей была уже нами одинъ разъ высказана; но мы считаемъ нужнымъ повторить ихъ во всей подробности. Передавая поэтическiй языкъ Шекспира на языкъ современной русской поэзiи, нельзя не иметь въ виду великой противоположности между обоими языками. Стихъ, отъ котораго сердце современнаго англичанина волнуется поэтическимъ восторгомъ, можетъ произвести недоуменiе и даже смехъ въ русскомъ человеке нашего времени. Причины тому весьма понятны: оне заключаются въ разности народныхъ преданiй, народнаго развитiя, народнаго слова и народной поэзiи. Шекспиръ писалъ въ то время, когда англiйскiй языкъ, еще не достигнувъ всей своей красоты и энергiи, былъ обезображенъ преднамеренной напыщенностью и картинной метафоричностью слога. Искусственное разцвеченiе языка было въ ходу между образованнейшими классами елисаветинской Англiи. Оно было заимствовано отъ итальянцевъ и называлось эвфуизмомъ. Шекспиръ не имелъ ни охоты, ни возможности враждовать съ эвфуистической манерой речи, дававшей такiя яркiя краски его исполинской фантазiи. Многiе археологи уверяютъ насъ, что древнiе греческiе скульпторы красили свои мраморныя статуи не смотря на этотъ обычай, едва ли неприменимый въ наше время, нетъ сомненiя, что крашеныя статуи великихъ древнихъ ваятелей неизмеримо прекраснее нашихъ современныхъ статуй. Шекспиръ действовалъ подобно древнимъ ваятелямъ, о которыхъ сейчасъ говорилось; но это еще не все. Гигантъ между поэтами, онъ изъ недостатковъ речи умелъ создать прелесть и величiе. Изъ временной, преходящей моды онъ сотворилъ вечную красоту и передалъ ее последующимъ поколенiямъ. Онъ, такъ сказать, узаконилъ незаконное и провелъ по всей литературе своей родины ту метафорическую струю, которую мы и теперь подмечаемъ въ Байроне, Муре, Вордсворте, Тенннсоне, Шелли, Китсе,-- однимъ словомъ, во всехъ первыхъ поэтахъ Великобританiи. То, что прежде было въ языке прихотливою случайностью, само возвелось въ правило, перешло въ плоть и кровь народа, слилось со всей его поэзiею, со всеми его поэтическими преданiями. Старый эвфуизмъ, временъ елисаветинскихъ, перешедшiй чрезъ горнило шекспирова генiя, живетъ въ словесности шекспировой родины, живетъ въ ней и будетъ жить полною, законною жизнiю до техъ поръ, пока англiйскiй языкъ раздается по всемъ частямъ земнаго шара.

Подобно тому, какъ меткiе обороты чисто-народной речи безвредно переходятъ отъ поколенiя къ поколенiю, изъ столетiя въ столетiе, все великiе стихи Шекспира прошли, одинъ за другимъ, все поколенiя англичанъ, отъ временъ Елисаветы до нашего времени. Самаго развитаго англичанина не поразитъ ни "пуховой сонъ" въ "Макбете", ни слепой Глостеръ "съ кровавыми кольцами безъ драгоценныхъ камней", ни "море, стремящееся затопить небесныя пространства", ни другiя выраженiя, еще более странныя для русскаго. Эти фразы, эти метафоры составляютъ часть жизни и часть преданiй для англичанина. Оне неразлучны съ именемъ певца, котораго Карлейль называетъ вековечнымъ властителемъ англосаксонскаго племени. Эти неестественныя метафоры англичанинъ слышалъ ребенкомъ, въ часы семейнаго чтенiя, изъ устъ своего отца; книга, въ которой оне были напечатаны, стояла въ отцовскомъ кабинете на одной полке съ библiей. Ихъ онъ въ первый разъ прочелъ самъ въ первой книге, которую ему прочитать позволили. Ихъ онъ услыхалъ въ школе, отъ профессоровъ и товарищей; ихъ онъ опять услышалъ въ театре, посреди общаго благоговейнаго молчанiя тысячи зрителей. Ихъ онъ повторялъ на годовщине Шекспира, ихъ онъ говорилъ про себя со слезами на глазахъ, вступая въ маленькiй домикъ города Стратфорда,-- домикъ, прославленный человекомъ въ немъ родившимся. Смеяться надъ этимъ уваженiемъ такъ же безумно, какъ, напримеръ, смеяться надъ цветистой манерой въ языке восточныхъ народовъ. Но копировать и заимствовать это уваженiе, навязывать его вкусу русскихъ читателей, наперекоръ условiямъ собственнаго языка нашего, было бы такъ же странно, какъ, напримеръ, вводить въ свой слогъ кудрявые обороты восточныхъ поэтовъ и мыслителей.

Обсудивъ мысли, нами сейчасъ высказанныя, читатель легко пойметъ основанiя, руководившiя насъ при труде, нами предпринятомъ. Мы имели въ виду дать русской публике поэтическiй переводъ "Короля Лира". Поставивъ себя въ независимое положенiе относительно шекспирова текста, мы, однако же, не дали себе воли распоряжаться съ нею по одной прихоти нашей. Твердо решась не искажать шекспирова слова ни для звучности стиха, ни для щегольства языкомъ, ни для картинности слога нашего, мы темъ съ большей смелостью поступали тамъ, где буква подлинника никакъ не могла сойтись съ буквой русскаго перевода. Тамъ, где отъ рабской подстрочной верности могла страдать поэтическая сторона нашего дела, мы забывали личныя наши симпатiи, давно укоренившiяся въ насъ, вследствiе нашего долгаго знакомства съ великобританскою словесностью. Не въ одномъ месте нашего труда мы подчинили собственную нашу симпатiю къ шекспировой поэзiи - духу и потребностямъ простаго русскаго читателя. Ни разу не упускали мы изъ вида, что трудимся не для однихъ знатоковъ дела, не для однихъ дилеттантовъ, изучившихъ Шекспира въ совершенстве. Мы знали, что образованный классъ русскихъ читателей изобилуетъ людьми, жаждущими узнать Шекспира, заглянуть въ сокровищницу мудрости и генiя, которая заключается въ творенiяхъ Шекспира. Такихъ людей, воспрiимчивыхъ и умныхъ, но еще не подготовленныхъ къ прямому и непосредственному сближенiю съ музой Шекспира, не удовлетворяютъ подстрочные переводы, те переводы, надъ которыми надо сильно трудиться и много задумываться. Не всякiй человекъ имеетъ время и возможность на медленное чтенiе такихъ переводомъ, поверяя свои ощущенiя каждую минуту, часто становясь въ противоположность своимъ понятiямъ о поэзiи и, по мере силъ своихъ, глядя на Шекспира глазами его современниковъ и его соотечественниковъ. Мы желали, чтобъ этотъ трудъ былъ облегченъ, по возможности. Мы имели намеренiе стать посредниками между великимъ большинствомъ нашей публики и духомъ шекспировой поэзiи. Можетъ быть, претензiя наша слишкомъ значительна; но насъ ободряетъ то соображенiе, что мы взялись за дело не безъ большихъ приготовленiй, не безъ долгаго и страстнаго занятiя своимъ предметомъ.

Мы сами не съ перваго раза поняли Шекспира во всемъ его поражающемъ величiи; мы сами долго и часто задумывались надъ его текстомъ; мы сами не разъ запутывались въ немецкихъ комментарiяхъ и уныло оставляли изученiе дивнаго поэта, говоря сами себе: "мы еще слишкомъ молоды, намъ еще рано понимать Шекспира!" Еслибъ въ этомъ перiоде раздумья и безсилiя нашелся человекъ, сердцемъ обожающiй тотъ предметъ, который намъ не давался, еслибъ онъ рядомъ легкихъ и поэтическихъ уроковъ разъяснилъ намъ наши сомненiя и медленно, легко, осмотрительно ввелъ насъ во храмъ, у порога котораго мы стояли въ бездействiи, сколько трудовъ было бы у насъ сохранено, сколькимъ усилiямъ мы бы не подвергнулись! Но во всемъ есть своя полезная сторона. Наше долгое непониманiе Шекспира, наше раздумье передъ его поэзiей принесли свою пользу. На себе мы испытали все трудности, неразлучныя съ изученiемъ шекспировыхъ творенiй для русскаго читателя; а испытавъ ихъ, можемъ здраво судить какъ о значенiи этихъ трудностей, такъ и о лучшей методе для борьбы съ ними.

"Мы все учились понемногу", сказалъ о насъ Пушкинъ. Редкiе изъ насъ въ учфническiе свои годы прошли ту спасительную эпоху строгаго, железнаго, классическаго воспитанiя, которая сообщаетъ устойчивость мыслямъ человека и прiучаетъ его къ упорству въ каждомъ труде, большомъ или маломъ. Редкiе изъ русскихъ людей, молодыхъ и старыхъ, умеютъ читать усердно и строго, учиться до конца своей жизни и къ мiровымъ поэтамъ обращаться какъ къ учителямъ, въ полномъ, благоговейномъ настроенiи всего своего вниманiя. Это не ветренность, а необходимый плодъ развитiя нашего, результатъ нашей молодости и нашего недавняго, хотя быстро двигающагося просвещенiя. Потому-то на указанную особенность русскаго читателя не дозволяется глядеть съ величавымъ неодобренiемъ педанта. Напротивъ того, на нее надо разсчитывать, съ ней надо соображаться всякому писателю, желающему добра своей публике. Разсеянность читателя не помешала ему оценить Пушкина, Карамзина, Гоголя; она не помешаетъ ему усвоить себе генiй Шекспира въ его глубочайшихъ проявленiяхъ. Надо только стараться, чтобъ уроки были не тяжелы и, по возможности, увлекательны. Современный германецъ совершенно доволенъ подстрочнымъ переводомъ Шекспира; молодой русскiй человекъ едва ли можетъ имъ удовольствоваться.

Въ простоте русской речи (и вседневной и поэтической русской речи),-- въ той простоте, которая навсегда укоренилась въ литературе нашей, таится еще одна причина, по которой изученiе Шекспира для насъ трудно. По нацiональному развитiю своему, по своей врожденной зоркости и насмешливости, можетъ быть, по отсутствiю южной пылкости въ характере, всякiй русскiй человекъ есть врагъ фразы, метафоры, напыщенности и цветистаго слова. Литературная реакцiя, навеки убившая въ нашей поэзiи псевдоклассицизмъ и реторику, именно оттого победила, что за нее стояли все мыслящiе русскiе люди. Высокопарность и даже напряженность речи у насъ всегда были недостатками временными, прививными, повсюду возбуждавшими смехъ и сопротивленiе. Первые русскiе писатели были сатириками и представителями простоты слога. Ни одинъ видъ литературной высокопарности не проходилъ безъ пародiй и скрытыхъ насмешекъ. Сумароковъ, едва сделавшись отцомъ русскаго театра, увиделъ все свои трагедiи переделанными для посмеянiя публики. Участь Сумарокова была участью всехъ писателей реторической школы. Въ наше время всякая цветистость, кудреватость и метафоричность слога есть смертный приговоръ для писателя.

наше, оно выходитъ изъ нашего характера, въ немъ плоть и кровь русской поэзiи. Оттого мы не можемъ сетовать на русскаго человека, еслибъ онъ, по своей антипатiи ко всему, что отклоняется отъ простоты общепонятнаго языка, иногда заходилъ слишкомъ далеко. Мы знаемъ очень хорошо, что всякая поэтическая речь имеетъ свои законныя особенности. Мы вполне понимаемъ различiе между смелой, разительной метафорой и безплодной напыщенностью слога. Мы знаемъ, что весьма часто некоторая напряженность слога ведетъ къ его сжатости, картинности и энергiи. И несмотря на то, мы не решаемся гнаться за буквою поэтическаго языка временъ Елисаветы и Іакова. При всехъ усилiяхъ нашихъ, мы сами не помиримся никогда съ языкомъ и манерой Форда, Марстона, Марлова, Вебстера. Шекспиръ неизмеримо выше этихъ драматурговъ; но у Шекспира есть фразы, обороты, сравненiя, способные возмутить современнаго русскаго человека. Со сказанной стороной шекспирова генiя намъ предстоитъ быть въ постоянномъ антогонизме. А между темъ, нашъ переводъ долженъ быть какъ нельзя вернее и ближе къ подлиннику. Вотъ противоречiе, котораго мы никогда не упускали изъ вида во все время труда нашего, помня какъ нельзя лучше, что для читателя, особенно молодаго и воспрiимчиваго читателя, одно натянутое выраженiе, одна фраза, отзывающаяся высокопарностью, одна метафора, противная духу языка русскаго, будетъ темнымъ пятномъ, порчею всего дела и, наконецъ, поводомъ къ насмешке, вещи столь разрушительной въ настоящемъ случае. Итакъ, после всего, что мы сейчасъ высказали, публике сделаются понятны воззренiя, руководившiя насъ во время труда нашего. Задача наша состояла изъ трехъ отдельныхъ задачъ, или, говоря определительнее, наше отношенiе къ "Королю Лiру", какъ предмету для поэтическаго перевода, выказывалось троякимъ образомъ. Во-первыхъ, мы должны были помочь читателю уразуметь и оценить все великое произведенiе нами избранное, въ его общей драматической сложности. Во вторыхъ, мы должны были решиться: какимъ образомъ поступать съ теми частностями драмы, которыя или безъ нужды замедляли ея теченiе, или, по своей резкости, не годились для читателя нашихъ понятiй? И въ третьихъ, наконецъ, намъ предстояла самая важная трудность, а именно; установленiе отношенiй нашихъ къ языку оригинала въ техъ отрывкахъ и оборотахъ, которые, по чрезмерной своей цветистости или метафоричности, не ладили съ духомъ языка русскаго.

Вся вторая половина вступительнаго этюда нашего занята выполненiемъ первой задачи. Избегая общихъ хвалебныхъ фразъ и туманныхъ выводовъ о значенiи "Короля Лира", какъ одного изъ высочайшихь творенiй, когда либо являвшихся на языке человека, мы выбрали методу, какъ намъ кажется, и простую и заманчивую. Не мудрствуя лукаво, мы решились подготовить читателя къ занятiю ему предстоящему, и провести передъ его поэтическимъ окомъ весь рядъ отдельныхъ личностей, составляющихъ, такъ сказать, всю человеческую сущность шекспирова творенiя. Мы анализировали, какъ умели, художественные образы всехъ лицъ драмы, начиная Лиромъ и кончая герцогомъ Корнвалльскимъ, постоянно стараясь, въ продолженiе нашихъ очерковъ, передавать разныя положенiя пьесы со взглядомъ на ихъ происхожденiе, цель и поэтическiя совершенства. За эрудицiей характеристикъ мы не гнались: въ наше время подобная эрудицiя дается дешево и дивитъ собою только людей очень неразвитыхъ. Если читатель получитъ безпредельное обожанiе къ шекспирову "Королю Лиру", онъ съумеетъ отыскать то, что было писано объ этой пьесе въ археологическомъ, историко-литературномъ и философскомъ отношенiяхъ. Мы стремились только къ тому, чтобъ онъ полюбилъ творенiе Шекспира, и потому старались въ нашихъ характеристикахъ перелить хоть часть той безпредельной и восторженной любви, какой мы исполнены къ героямъ великаго творенiя, надъ которымъ мы трудились столько времени.

Въ отношенiи второй задачи, то есть поведенiя нашего въ виду слишкомъ длинныхъ, резкихъ или непристойныхъ частностей драмы, трудъ нашъ не былъ большимъ трудомъ. Выполнять его было можно на основанiи примера, поданнаго иностранными и русскими переводчиками. Изъ последнихъ мы долгомъ считаемъ назвать г. Якимова, котораго честный и полезный трудъ (переводъ "Короля Лира", С. -Петербургъ, 1833 года) былъ для насъ лучшимъ руководствомъ и пособiемъ. Въ подробностяхъ, затемъ остававшихся сомнительными, стоило только справляться со здравымъ смысломъ и литературнымъ тактомъ, безъ которыхъ невозможенъ никакой переводъ Шекспира, ни подстрочный, ни поэтическiй. Здравый смыслъ говорилъ намъ очень ясно, что такая-то неблагопристойная шутка или песня быть выпущены изъ уваженiя къ публике нашего времени; литературный тактъ указывалъ намъ, что такая-то незначительная реплика, безъ нужды замедлявшая действiе, могла остаться непереведенною безъ ущерба красотамъ подлинника. Другихъ, более важныхъ сомненiй намъ не встретилось. Ни до одной сколько нибудь важной подробности мы не коснулись, веря, что времена Дюси прошли, и что наша публика не нуждается въ смягченiи "варварскихъ красотъ великобританскаго дикаря". Изъ этого не следуетъ, чтобы мы не уважали деятельности Дюси, какъ популяризатора шекспировскихъ творенiй: зоркiй французъ сделалъ много полезнаго дела, какъ ни ненавистенъ онъ немецкимъ комментаторамъ. Но, повторяемъ еще разъ, Шекспиръ уже не варваръ для русской публики, и дюсисовскiя времена для нея прошли окончательно.

Сцена вообще имеетъ свои условiя, не всегда совпадающiя съ условiями, необходимыми для печатной книги. Сценическiй переводъ "Короля Лира" долженъ разниться отъ перевода поэтическаго, и мы сами не могли бы отдать на сцену нашего труда въ его настоящемъ виде. Сцена, въ которой Регана и Корнвалль своими руками вырываютъ глаза у Глостера, не можетъ итти на театре по своей возмутительности: но мы не видимъ причины, почему бы ей не явиться въ печати, при всей своей чудовищной наготе, такъ оправдываемой старыми нравами и исторiей стараго времени. Въ великихъ историкахъ мы всякiй день читаемъ описанiя преступленiй, еще более потрясающихъ, нежели преступленiе, о которомъ здесь говорится. Англiйская исторiя въ особенности, за года гораздо позднейшiя, чемъ время Шекспира, изобилуетъ подобными эпизодами: для чего же мы будемъ отдаваться чрезмерной щепетильности, и въ средневековой, полуязыческой легенде охуждать то, что читаемъ и обдумываемъ ежедневно? Съ другой стороны, сцена иногда съ выгодой допускаетъ подробности, безполезныя и утомительныя во время чтенiя пьесы. То, что живить и разнообразитъ драму на сцене, вредитъ той же драме въ поэтическомъ переводе. Два лица въ "Короле Лире": шутъ и Эдгарь (во время сумасшедствiя) своими репликами чрезвычайно облегчаютъ действiе, даютъ отдыхъ главному актеру, отвлекаютъ вниманiе публики, тягостно сосредоточенное на потрясающихъ душу страданiяхъ короля Лира. Для читателя часть этихъ репликъ замедляетъ действiе, и безъ нужды склоняя его къ разсужденiю о томъ, что въ пьесе высказывается запутаннымъ, непонятнымъ образомъ, не награждаетъ его за эти неудобства никакимъ наслажденiемъ. Мы сперва перевели роли Эдгара и шута безъ всякихъ сокращенiй, будто для сцены, но во время труда убедились, какъ мало даютъ читателю некоторыя реплики сказанныхъ ролей. Значительная часть безсмысленныхъ речей беднаго Тома не могла произвести ничего, кроме удлинненiя пьесы. Некоторыя шутки и песни шута, запутанныя и нисколько не поэтическiя, представляли тоже неудобство. Имея въ виду, что въ русской литературе уже есть полнейшiй и подробнейшiй переводъ "Короля Лира", въ книге г. Якимова, мы безъ долгаго колебанiя пожертвовали несколькими частностями въ двухъ роляхъ, о которыхъ сейчасъ говорилось.

мы высказали нашъ взглядъ на отношенiи шекспирова языка къ поэтическому языку современной русской словесности. Взглядъ этотъ давно уже былъ нами выработанъ; но съ первой строкою перевода приходилось применить его на деле, во всей его строгости. Мы не имели намеренiя передавать "Короля Лира" своими словами, но не хотели и ломать своего роднаго языка на образецъ ему чуждый. Мы знали, что слишкомъ безцеремонное обращенiе съ буквой подлинника повело бы къ ущербу той поэзiи, которую мы взялись передать русскому читателю; но въ то же самое время намъ было ясно, какой ущербъ можетъ произойти отъ цветистости языка въ переводе. Двигаясь между Сциллой и Харибдой, мы увидели себя въ необходимости делать каждый шагъ съ крайней осторожностью, глядеть въ одно время и на англiйскiй оригиналъ, и на законы русскаго языка, и на вечнаго Шекспира, и на преходящую массу русскихъ читателей. На сказанной дороге надо было двигаться, разсчитывая лишь на собственныя силы да на советы друзей, знатоковъ дела. Впрочемъ, къ нашему счастiю, въ дельныхъ и применимыхъ советахъ недостатка не было. Почти каждый изъ литераторовъ, и преимущественно поэтовъ, пользующихся заслуженною славою въ современной русской словесности, оказалъ намъ въ этомъ отношенiи самое радушное содействiе. Сцена за сценой была нами читана въ обществахъ лицъ, имеющихъ почетный голосъ во всякомъ литературномъ деле; каждый сомнительный оборотъ обсуживался тщательно; стихи неверные или неудачные изменялись общими силами; на многiе меткiе и поэтическiе обороты перевода можно указать, какъ на светлыя места труда, принадлежащiя не намъ, а лицамъ, более насъ сведущимъ въ деле русской поэзiи. Съ такой помощью всякое предпрiятiе имеетъ отрадную сторону, хотя бы оно и не сопровождалось даже темъ наслажденiемъ, котораго невозможно не испытать, передавая на русскiй языкъ произведенiя, подобныя "Королю Лиру".

По мере того, какъ мы освоивались съ нашимъ деломъ, многiя трудности, о которыхъ не разъ приходилось намъ думать съ замешательствомъ, являлись въ виде далеко не такъ страшномъ, какъ прежде. Изучивъ каждую сцену и каждую строку оригинала, мы начали убеждаться въ томъ, что манера Шекспира, даже въ самыхъ метафорическихъ ея особенностяхъ, не стоитъ въ непримиримомъ антагонизме съ духомъ простой русской речи. Правда, въ "Короле Лире" встретили мы не мало страшно цветистыхъ местъ, которыхъ наше перо не решилось бы передать на родной языкъ во всей точности, но большую ихъ часть можно было смягчать и упрощать, не уничтожая черезъ то ихъ поэзiи. Задача упрощенiя не могла назваться легкою, но тамъ, где необходимость дела ясна, само дело производится съ горячностью. По нашимъ понятiямъ, мы не могли сравнивать выколотые глаза Глостера съ окровавленными кольцами, изъ которыхъ вынуты драгоценные каменья (!) Мы не могли допустить въ русскiй языкъ прилагательнаго не имели возможности уподоблять плачущiе глаза лейкамъ для поливанiя цветовъ. Сказать, что самоубiйство есть расхищенiе жизненной сокровищницы, что что человекъ отъ слезъ делается соленымъ человекомъ, что людская пышность должна принимать лекарство, по нашимъ убежденiямъ значило вводить въ русскую поэзiю чуждый намъ эвфуизмъ, результатомъ котораго читатель получитъ недоуменiе и, что еще хуже,-- некоторое неуваженiе къ Шекспиру. Но смягчить все эти странные обороты, приладить ихъ, по возможности, къ простоте русской речи мы могли и имели право. Мы имели право, подходя къ фразамъ вышеприведеннымъ, передать ихъ такъ, какъ, по нашему мненiю, могъ бы сказать ихъ русскiй современный поэтъ, поставленный въ необходимость выразить на своемъ языке то, что говорятъ на своемъ шекспировы герои. Русскiй поэтъ, сколько бы онъ ни проливалъ слезъ въ самомъ деле, не имеетъ никакого права насиловать роднаго языка, называя себя соленымъ человекомъ; пышности принимать лекарство; но ежели у него есть слогъ и фантазiя, онъ съумеетъ высказать ту же мысль, не оскорбляя инстинктовъ своего читателя. Такъ глядели мы на наше дело во многихъ местахъ "Лира", ставившихъ насъ въ прямую необходимость разлада съ подлинникомъ. Не мешаетъ заметить, что подобныхъ местъ оказалось гораздо менее, нежели мы сами о томъ думали. При большей части затрудненiй средство къ ихъ сглаживанiю сказывалось само собою. Богатство русскаго языка по истине безпредельно. Не одно англiйское слово, слишкомъ яркое и цветистое по своему значенiю, могло передаваться несколькими русскими словами по выбору: стоило только выбирать изъ нихъ то, которое ближе подходило къ простоте и ненатянутой картинности. То же и съ фразами, тоже и съ целыми репликами. Обилiе комбинацiй само говорило о необходимости выбора, и чуть выборъ производился осмотрительно, плодомъ его выходила обычная простота речи, вовсе не противоречившая смыслу подлинника.

Такимъ образомъ былъ выполненъ нами трудъ, который теперь представляется вниманiю читателя и суду знатоковъ дела. Какъ ни важенъ для насъ приговоръ литературныхъ ценителей и любителей великобританской словесности, мы должны сказать однако же, что главная награда труду нашему, главная ваша цель - цель, повидимому, странная - есть одобренiе той части публики, которая по своимъ занятiямъ, по своему возрасту и развитiю, еще до сихъ поръ не находитъ особеннаго наслажденiя въ чтенiи шекспировыхъ произведенiй. Пусть переводъ нашъ будетъ признанъ слабымъ и недостаточнымъ; какъ ни непрiятенъ будетъ такой приговоръ, съ нимъ мы можемъ помириться. Всегда найдутся люди, которые искуснее применятъ нашу систему перевода или, составивъ свою собственную, подарятъ современемъ публике истинно поэтическiй переводъ "Короля Лира". Но грустно, и очень грустно, было бы намъ убедиться, что вторая цель перевода нашего не достигнута, что надъ нашими страницами не задумывались люди, жаждущiе шекспировой поэзiи, но не имеющiе возможности угадать ее въ верномъ подстрочномъ переводе. Для такихъ людей мы трудились съ усердiемъ и горячностью. Передавая каждую сцену "Короля Лира" русскимъ стихомъ, мы постоянно имели въ виду ту часть публики, для которой Горацiй такъ любилъ трудиться, по своему собственному признанiю. Мы трудились для юношей и для девушекъ, для того поколенiя, которое теперь учится и размышляетъ, которое еще не вполне знакомо съ чудесами мiровой поэзiи, которое знаетъ Шекспира лишь по наслышке, которое еще не живетъ и не действуетъ, а будетъ жить и действовать тогда, какъ мы состареемся и сойдемъ со сцены. Сверхъ того, мы имели въ виду людей простыхъ и малоразвитыхъ, читателей, озабоченныхъ практической деятельностью и редко порывающихся въ мiръ поэзiи. Если такая публика будетъ довольна нашимъ деломъ, мы сочтемъ себя вполне награжденными за годъ честнаго труда и за долгiя минуты раздумья надъ страницами великаго произведенiя. Если она прочитаетъ нашъ переводъ безъ напряженiя и сердцемъ своимъ почтитъ дивное величiе поэта, предлагаемаго ей въ слабомъ снимке, трудъ нашъ не напрасенъ и цель нашего посредничества совершенно выполнена. 

Король Лиръ, "король отъ головы до ногъ", какъ онъ говоритъ самъ про себя слепому Глостеру. Лиръ прожилъ на свете более восьмидесяти летъ; но могучая, великанская природа стараго властителя не утратила съ годами ни силы, ни страстности, ни самовластiя. Передъ кемъ изъ образованныхъ людей, благодаря Шекспиру, при имени короля Лира не рисуется эта почтенная, грозная фигура царственнаго старца, съ длинной седой бородою, въ широкомъ королевскомъ облаченiи, съ печатью безпредельной власти во всякомъ движенiи, съ отраженiемъ маститой патрiархальности во взгляде? Въ самыхъ недостаткахъ Лира все властно и царственно. Въ первыхъ сценахъ драмы, являясь разрушителемъ своего счастiя, неразумнымъ гонителемъ лучшей своей дочери, несправедливымъ властелиномъ относительно преданнейшаго изъ слугъ своихъ, Лиръ все-таки исполненъ истиннаго величiя. Онъ упоенъ своимъ могуществомъ, онъ испорченъ общимъ поклоненiемъ, онъ отвыкъ отъ правды и выраженiй истинной преданности; но онъ все-таки остается первымъ между первыми, грозою своихъ недруговъ, патрiархомъ своего королевства. Люди не въ силахъ бороться съ нимъ даже тогда, когда онъ самъ накликаетъ на себя беды, выставляетъ наружу все свои слабости. Смирить его можетъ только перстъ Божiй, неотразимая воля небесъ, имъ самимъ вызванная. Все страданiя Лира ничто иное, какъ одинъ великiй урокъ, данный мудрымъ Промысломъ человеку сильнейшему между всеми смертными. Дивно прекрасенъ и божественно мудръ выходитъ этотъ урокъ, проявленiе высшаго правосудiя, не только сокрушившаго всю человеческую гордыню въ наказуемомъ, но, сверхъ того, поставившаго само наказуемое лицо посредствомъ великихъ страданiй, на высшую ступень между грешниками, истинно просветленными черезъ ихъ наказанiе.

По природе своей, король Лиръ полонъ любви, правосудiя, мудрости; но качества эти, затемненныя его безграничной гордостью, забытыя вследствiе постоянныхъ удачъ и общаго раболепства, могутъ только выказаться подъ тяжелымъ гнетомъ наказующаго Промысла, посреди бедствiй нечеловеческихъ. Бедствiя обыкновенныя не могли бы надломить душу самовластнаго старца, пробудить все добро въ ней заключающее: для того-то жизнь его кончается посреди страданiй, какъ бы размеренныхъ по силамъ полубога, нравственнаго Алкида между смертными. Читатель Шекспира, проливая слезы надъ старымъ королемъ, проливаетъ ихъ не изъ одной жалости. Безъ ужасовъ, которымъ подвергся Лиръ отъ своей собственный семьи, Лиръ никогда не свершилъ бы всего своего назначенiя, никогда не развился бы всеми сторонами своего царственнаго духа, никогда не достигъ бы того торжественнаго просветленiя, о которомъ мы сейчасъ говорили. Въ ту минуту, когда старецъ король падаетъ безъ дыханiя на трупъ обожаемой своей Корделiи, всякiй человекъ, способный слушаться голоса поэтической мудрости, преисполняется возвышеннымъ пониманiемъ святости человеческаго страданiя, законности самыхъ тяжкихъ житейскихъ испытанiй.

Проследимъ же, придерживаясь этой последней мысли, за главными действiями нашего короля патрiарха. Въ первой сцене мы видимъ его во всемъ блеске величiя и гордости. Нетъ пределовъ силе и счастiю Лира: - онъ почти богъ для своихъ подданныхъ, его домъ цвететъ дочерьми-красавицами, две дочери нашли уже себе мужей, благоговейно повинующихся старому королю, изъ-за третьей, лучшаго перла въ его венце, спорятъ двое могучихъ владыкъ, повелители Бургони и Францiи. Долгiе годы почета и спокойствiя ожидаютъ старика впереди, ибо, не смотря на свои восемьдесятъ летъ, Лиръ еще имеетъ много жизни передъ собою. Короли, подобные Лиру, живутъ до ста летъ, сохраняя свежесть всехъ своихъ способностей, можетъ быть делаясь съ годами жестче и властолюбивее, но никакъ не кротче душою.

И вотъ, посреди такихъ условiй, старецъ король начинаетъ ощущать потребность полнаго спокойствiя. Онъ утомленъ деятельностью правителя, утомленъ пирами и раболепствомъ; онъ решается "дать место юношамъ" и сложить съ себя заботы трудной власти королевской. Нетъ сомненiя въ томъ, что желанiе спокойствiя, въ Лире есть ничто иное, какъ капризъ, общiй ему съ Карломъ V и Дiоклетiаномъ; но капризъ такихъ полновластныхъ причудниковъ слишкомъ часто приводится въ исполненiе, на горе самимъ властителямъ.

той дочери, которая его больше любить; каждая изъ дочерей должна высказать свои родственныя чувства при всемъ многочисленномъ собранiи чиновъ королевства. Эта странная прихоть, эта величавость и торжественность семейственнаго процесса, ясно указываетъ вамъ, что Лиръ, собираясь "безъ ноши на плечахъ плестись ко гробу", не разстался ни съ одною изъ особенностей своего самовластiя. На покой желаетъ онъ удалиться торжественно, сердечныя излiянiя дочерей должны быть выражены пышной речью. И когда, после напыщенныхъ, льстивыхъ тирадъ Реганы и Гонерильи, стыдливая Корделiя не находитъ въ себе силы на пышныя фразы, старый король, раздраженный ея прямотою, осыпаетъ укоризнами любимое свое дитя, лишаетъ наследства ту дочь, которая столько летъ была драгоценнейшей подпорою его старости.

Разъ показавъ въ себе, на зло своимъ тихимъ замысламъ, короля отъ головы до ногъ, Лиръ уже не останавливается въ своемъ гневномъ неразумiи. Оскорбивъ лучшую изъ дочерей своихъ, онъ оскорбляетъ лучшаго изъ своихъ подданныхъ. Левъ, пожелавшiй на минуту сделаться ягненкомъ, пробудился и сталъ рыкать по львиному. Честный Кентъ изгнанъ, едва избегнувъ смерти за свою правдивость. Корделiя опозорена, унижена передъ ея женихами; король Францускiй, оставшiйся вернымъ бедной принцессе, осыпанъ недружескими словами. Наследство меньшой дочери разделено между дочерьми старшими, корона отдана зятьямъ, король самъ производитъ себя въ нахлебники Реганы и Гонерильи, Корделiя отпущена безъ благословенiя, герцоги и вельможи, собранные въ тронной зале, по всей вероятности расходятся въ большомъ ужасе.

Такъ кончаетъ Лиръ со своимъ золотымъ королевскимъ венцомъ; но праведная судьба готовитъ для седой головы его другой великiй венецъ - венецъ страданiя, венецъ искупленiя прежнихъ долгихъ заблужденiй. Въ последней сцене перваго действiя горькiй плодъ уже взросъ изъ горькихъ семянъ, только что посеянныхъ старцемъ. Старшая дочь его, Гонерилья Альбанская, видимо тяготится своимъ родителемъ. Ея недавнiя льстивыя речи истекали изъ злаго сердца. Она ненавидитъ Лира; ненавидитъ его самовластныя привычки, ненавидитъ его свиту, конечно, не очень привлекательную по образу ея жизни. Большое благодеянiе забыто,-- мелкiя непрiятности стоятъ на первомъ плане. Гонерилья самовольно распускаетъ половину Лировой свиты, и придравшись къ первому случаю, осмеливается кинуть въ лицо своему отцу-благодетелю самые дерзкiе, самые язвительные упреки.

Нельзя не остановиться съ благоговенiемъ надъ темъ генiальномъ мастерствомъ, съ какимъ Шекспиръ развиваетъ действiе детской неблагодарности на могучую душу короля Лира. Со старикомъ давно уже худо обходятся во дворце Гонергльи; но онъ еще не понимаетъ этого дурного обхожденiя, неспособенъ даже подумать распознать, пока она сама не выльется передъ нимъ, во всемъ своемъ адскомъ безобразiи. Оттого его поведенiе при дерзостяхъ, наконецъ сказанныхъ ему Гонерильею, не можетъ не потрясти души читателя. Истинный актеръ долженъ думать объ этой сцене съ особеннымъ вниманiемъ. Вся пылкость, вся необузданная ярость, на какую только способна повелительная, страстная природа, должны вполне высказаться съ той минуты, когда все сомненiя его разсеялись. Въ первый разъ, втеченiе всей своей жизни, король-патрiархъ встречаетъ открытое оскорбленiе,-- и отъ кого же? Гневъ его долженъ доходить до крайнихъ пределовъ гнева человеческаго: отъ проклятiй его сами боги должны содрогаться! Онъ еще новъ въ страданiи, онъ еще не присмотрелся къ детской неблагодарности. Его воспоминанiе о Корделiи (я ее обиделъ!), его задумчивыя слова шуту, следующiя за жгучими воплями уязвленнаго отцовскаго сердца, должно понимать, какъ краткiе интервалы между пароксизмами, какъ вздохи организма, замученнаго порывами безпредельнаго гнева. - Лиръ разстается съ Гонерилью и едетъ къ Регане.

увиделъ своего гонца, преданнаго постыдному наказанiю. Регана и мужъ ея медлятъ выйти къ своему гостю. Но, догадываясь и подозревая, Лиръ, съ отчаянiемъ утопающаго, крепко держится за последнюю соломинку. Онъ не доверяетъ своимъ подозренiямъ; сдерживаетъ въ себе порывъ гнева, силится объяснить все дурные признаки въ хорошую сторону, онъ винитъ себя за свой крутой нравъ и подозрительность,-- онъ, король отъ головы до ногъ, недавнiй повелитель Британiи! Оттого, при тяжкомъ своемъ объясненiи съ Реганой, старикъ такъ, долготерпеливъ и даже почти угодливъ. Онъ разражается въ проклятiяхъ на одну Гонерилью; онъ не даетъ воли своему сердцу даже тогда, когда вторая дочь, змея, имъ вскормленная, открыто беретъ сторону старшей злодейки. Если сцена съ первой дочерью потрясаетъ зрителя, сцена съ Реганой вызываетъ на глаза его горячiя слезы. Прiездъ Гонерильи, дерзость обеихъ дочерей, делаютъ наконецъ всякую иллюзiю невозможною. Лиръ одинъ въ целомъ мiре; все для него погибло. У него нетъ ни дочерей, ни крова. Въ бурную ночь покидаетъ онъ замокъ Реганы, и ворота замка запираются за оскорбленнымъ родителемъ. Здесь, въ безотрадной степи {Неизвестно почему, во многихъ театрахъ знаменитыя сцены бури происходятъ въ лесу. Шекспиръ изображаетъ Лира подъ бурей въ степи, и едва ли степь не лучше леса въ этомъ случае.}, подъ проливнымъ дождемъ и змеистыми молнiями, выплакавъ все свои слезы и высказавъ все проклятiя, въ его душе накопившiяся, Лиръ является несравненно более великимъ, нежели былъ на своемъ прародительскомъ троне, посреди трепещущихъ подданныхъ, въ кругу покорнаго семейства. Перiодъ просветленiя начинается, великая казнящая рука, тяготея надъ душой старца, извлекаетъ наружу все доблести, въ ней заключенныя. Разсудокъ короля, до самаго дна взволнованный страданiемъ, выбрасываетъ наружу дивныя слова и дивныя мысли, подобно бурному морю, выкидывающему на берегъ изъ своей глубины, многоценные перлы и кораллы. Поверхностные блюстители сценическихъ законовъ пытались утверждать, что въ положенiи несчастнаго старца, выгнаннаго подъ бурю своими дочерьми, некогда говорить высокими мыслями и поэтическимъ образомъ: такая речь пуста, чтобъ не сказать более. Въ простой мещанской драме оскорбленный отецъ находитъ великiя слова въ своемъ несчастiи, въ драме Шекспира передъ нами не только отецъ, но престарелый король, патрiархъ-Титанъ, пораженный огнемъ небеснымъ.

Оттого-то все речи Лира въ степи кажутся намъ не только высокими и поэтическими, но истинными и верными въ полномъ смысле этихъ словъ. Упорный металлъ расплавленъ страшнымъ огнемъ, упорная душа смягчена неслыханными ударами судьбы. Передъ нами уже не тотъ вспыльчивый старикъ, который, въ упоенiи самовластiя, кидался съ мечемъ на вернейшихъ своихъ слугъ, не тотъ отецъ, который отказывалъ меньшой своей дочери въ прощальныхъ ласкахъ: въ страдальце-короле является намъ человекъ исполненный человеческихъ стремленiй. Невзирая на тоску, его гнетущую, онъ находитъ время пожалеть о бедномъ шуте, промоченномъ до костей; онъ вспоминаетъ о страждущихъ нагихъ несчастливцахъ, принужденныхъ перенести такую ночь,

Безъ крова надъ бездомной головой.

Онъ говоритъ о нихъ:

Кто защититъ васъ, бедные? Какъ мало
Объ этомъ думалъ я!...

онъ принимаетъ участiе въ бедномъ Томе, и когда Глостеръ хочетъ нести несчастнаго короля изъ шалаша на ферму, Лиръ никакъ не желаетъ бросить юродиваго нищаго, уже кажущагося ему "ученымъ афиняниномъ" и философомъ, исполненнымъ премудрости.

Около Довера, вблизи отъ Корделiи, поспешившей съ французскимъ войскомъ на помощь къ родителю, мы снова встречаемъ короля Лира, одного, въ полномъ помешательстве. Подобно тому, какъ человекъ подъ влiянiемъ вина разсказываетъ сокровенныя тайны души своей, несчастный старецъ высказываетъ намъ и въ помешательстве, великiя стороны своего царственнаго духа. Невзирая на бредъ, сплетающiйся съ чистою правдою его речей, на этомъ месте нельзя не повторить словъ самаго Лира: "король отъ головы до ногъ". Мудрымъ, правосуднымъ, истиннымъ королемъ произноситъ Лиръ свои разбросанныя сужденiя о правде, законе и добродетели. Люди, сами пораженные горемъ, внимаютъ ему благоговейно, потому что въ словахъ помешаннаго старика просвечивается душа, имъ хорошо знакомая. Призраки разстроеннаго воображенiя родятъ въ Лире благой помыселъ за благимъ помысломъ, личность его, отрешенная отъ гордыни и властныхъ увлеченiй, светлеетъ съ каждымъ словомъ. Разве не говоритъ онъ, недавнiй властитель Британiи:

Сквозь рубище худое
Порокъ ничтожный ясно виденъ глазу.
Подъ шубой парчевою нетъ порока!

Копье закона сломится безвредно;
Одень его въ лохмотья, и погибнетъ
Онъ отъ пустой соломинки Пигмея!
Нетъ съ мiре винофатыхъ!

"Всехъ оправдаю я; я буду общимъ заступникомъ!"

Нужно ли говорить о томъ, что все сцены, сейчасъ нами набросанныя, давно уже примирили читателя съ Лиромъ? Уже въ конце перваго действiя, читатель, только что видевшiй старца-короля достойнымъ божескаго наказанiя, начинаетъ переходить на сторону грешника, всей душой своей стоять за родителя такъ жестоко караемаго за свои ошибки, такъ тяжко оскорбленнаго по всехъ своихъ привязанностяхъ. Полное примиренiе съ Лиромъ происходитъ во время сценъ въ степи и помешательства; но этимъ дело еще не кончается. И читатель и зритель должны жить жизнью Лира, плакать его слезами, восхищаться его радостями. Король приходитъ въ себя после долгаго сна, въ палатке у Корделiи. Ясный солнечный лучъ на время разрезалъ черныя тучи, висевшiя надъ страдальцемъ, и какъ радуемся мы этому лучу, какъ приветствуемъ мы его появленiе! Постель короля окружена лицами преданныхъ ему слугъ; всюду встречаетъ онъ умиленно-благоговейные взгляды. Надъ его изголовьемъ рыдаетъ его меньшая дочь или небесный ангелъ, на нее похожiй. Старикъ Лиръ приходитъ въ себя и тихо опускается на колени предъ существомъ, когда-то имъ непонятымъ. Хвалить мастерство, съ какимъ поэтъ выполнилъ всю эту нежную сцену, придалъ исцеленiю Лира колоритъ верный и трогательный, наконецъ, говорить о томъ искусстве, съ какимъ окружилъ онъ небеснымъ светомъ свое любимое созданiе, принцессу Корделiю,-- мы считаемъ не только лишнимъ, но смешнымъ даже. Пробужденiе Лира въ палатке есть картина, воспоминанiе о которой возноситъ человека, понимающаго поэзiю, въ мiръ неземной, въ область духовъ света.

Если Корделiя явилась достойною дочерью въ отношенiи къ бедному своему родителю, то какъ и платитъ ей король Лиръ за ея преданность, какъ заглаживаетъ онъ самый следъ своей прежней ошибки? Натура старца, необузданная въ гневе, не знаетъ пределовъ въ деле любви. Все ею выстраданное, ею перенесенное за последнее время, только могло увеличить эту способность къ отцовской привязанности, эту потребность любви, доходящую до изступленiя. Никогда ни одинъ изъ отцовъ целаго мiра не любилъ своей дочери такъ, какъ Лиръ любитъ Корделiю. Любовь Гамлета къ Офелiи - стоящая любви сорока тысячъ братьевъ,-- меркнетъ передъ такой страстью. Отцовскiе восторги Лира доходятъ до ребячества, до высокаго сладострастiя, до безпредельнаго старческаго эгоизма, невыразимаго словомъ. Когда войска Корделiи побиты Эдмундомъ, когда король Лиръ и дочь его попались въ руки злейшему своему гонителю, любящiй отецъ, сопровождаемый стражами, лишенный свободы, не можетъ думать ни о свободе, ни о царстве, ни о своемъ проигранномъ деле. Онъ забылъ даже о старшихъ дочеряхъ и о ихъ злобе; при напоминанiи о нихъ онъ только говоритъ съ отвращенiемъ, но безъ гнева:

Нетъ, нетъ, нетъ, нетъ! Скорей уйдемъ въ темницу;
Мы будемъ петь въ ней, будто птицы въ клетке!

сказки, смеяться надъ всемъ светомъ, лишеннымъ такого блаженства: - вотъ все стремленiя отца, живаго въ одной только своей отцовской любви. Онъ не можетъ наглядеться на Корделiю, не можетъ придумать для нея достаточно ласковыхъ названiй; онъ даетъ волю своему страстному сердцу, потому онъ великъ и въ неволе, и въ цепяхъ, и передъ лицомъ своего победителя. Эдмундъ, железный Эдмундъ, опьяненный славой и черными помыслами, не можетъ глядеть хладнокровно на эти радостныя слезы, на эти поцелуи, на эти восторги, на эти высокiя безумства родительской нежности. "Взятъ ихъ скорей!" говоритъ онъ воинамъ. Что значатъ эти короткiя слова: взять ихъ скорей? Шекспиръ скупъ на поясненiя ролей. Намъ кажется, что самъ Эдмундъ, собираясь умертвить Лира и Корделiю не можетъ видеть ихъ ласкъ безъ какого-то непонятнаго ему чувства.

Съ поразительной физiологической верностью идутъ одинъ за другимъ все признаки окончанiя Лировыхъ страданiй. Зренiе великаго мученика померкаетъ; онъ не узнаетъ вида и голоса своихъ друзей; на трупы Реганы и Гонерильи смотритъ онъ беззаботными глазами. Связь его съ землей разорвана; одна мысль и одна любовь, какъ последнее звено, еще держатся въ его сердце. Онъ не отходитъ отъ трупа Корделiи и умираетъ глядя на останки всего, что было ему всего драгоценнее въ целомъ свете. Примирительная жертва совершилась. Воля небесъ исполнилась вполне, и на место прежняго несправедливаго короля Лира, мiру остался идеалъ великаго страдальца, на вечныя времена просветленнаго чрезъ свои страданiя. 

Отзывъ нашъ о личности принцессы Корделiи мы должны начать заметкою мистриссъ Джемисонъ, лучшею заметкою изъ всехъ, когда либо сказанныхъ этой даровитой писательницею. Разбирая характеры героинь Шекспира, она говоритъ следующiя слова по поводу Корделiи: "Между образомъ меньшой дочери короля Лира, какъ поэтическимъ созданiемъ и между лицами лучшихъ мадоннъ Рафаэля, какъ произведенiями величайшаго живописца, я вижу поразительное "сходство. Корделiя, при первомъ чтенiи драмы Шекспира, поражаетъ читателя такъ же мало, какъ мало поражаютъ Рафаэлевскiя мадонны зрителя, непривыкшаго къ пониманiю высшихъ проявленiй искусства. Мимо героинь Шекспира и мимо картины Рафаэля пройдетъ съ холодностью не одинъ поверхностный ценитель. И той и другой часто предпочитались созданiя, замечательныя лишь по эффектности исполненiя и по яркости красокъ. Но при внимательномъ взгляде и при добросовестномъ изученiи, дело принимаетъ оборотъ инаго рода. Строгая, небесная, идеальная прелесть Корделiи приковываетъ къ себе ценителя точно такъ же, какъ мадонна Сикстинская привлекаетъ къ себе всехъ художниковъ, посещающихъ Дрезденскую Галлерею. Передъ ей красотами меркнетъ красота героинь, созданныхъ великими поэтами и самимъ Шекспиромъ. Каждый взглядъ открываетъ въ ней новое совершенство, и после некотораго времени, посвященнаго изученiю всего характера, принцесса Корделiя делается истиннымъ идеаломъ женщины, великолепнейшимъ проявленiемъ того высшаго искусства, какое давалось только, можетъ быть двумъ художникамъ въ целой вселенной, а именно - Рафаэлю и Шекспиру".

Мы передали своими словами мысль госпожи Джемисонъ,-- мысль, съ которой соглашаются едва ли не все критики. Мы, съ своей стороны, не способны найти въ ней ни малейшаго преувеличенiя. При каждой фразе, вложенной Шекспиромъ въ уста своей героини, мы вспоминаемъ о женщинахъ Рафаэля; при взгляде на каждую Корделiю, изображенную великимъ итальянскимъ артистомъ, грезится намъ идеалъ женщины, созданной творцомъ "Короля Лира". Меньшая дочь короля Лира, первая изъ Шекспировскихъ женщинъ, очерчена поэтомъ съ умеренностью, повидимому доходящей до бедности. Только въ четырехъ сценахъ драмы Корделiя является на сцену, и изъ числа этихъ сценъ въ она произноситъ по нескольку словъ. Второе, третье действiе происходитъ безъ Корделiи; въ пятомъ она является на одно мгновенiе; въ последней сцене пятаго действiя передъ нами одинъ трупъ Корделiи. А, между темъ, безъ нея не было бы ни драмы, ни даже всехъ почти эпизодовъ драмы. Подобно тихому дневному свету, спокойно заполняющему собою все, что мы различаемъ вокругъ себя, Корделiя живетъ и светитъ небеснымъ сiянiемъ во всей исторiи короля Лира, страшной и поучительной исторiи. Корделiя - светлый ангелъ, кроткое божество дивной драматической поэмы. Все, что только есть чистаго и прекраснаго въ созданiи Шекспира, или соединено съ Корделiей, или сгруппировано около Корделiи, или говоритъ про Корделiю, или тоскуетъ о Корделiи. Вестники отзываются о ней, какъ объ ангеле; Кентъ ставитъ одно ея ласковое слово выше всехъ наградъ; Лиръ умираетъ, лишившись ея; возмутительныя сцены злодейства изглаживаются изъ памяти читателя при первомъ слове, сказанномъ Корделiею. По объему своему, роль Корделiи меньше, чемъ роль второстепенной любовницы въ небольшой Скрибовской комедiи, а между темъ, до сознанiю знатоковъ дела, ни одинъ театръ въ мiре не имелъ въ лучшей своей актрисе настоящей Корделiи. Лучшiя героини Шекопира вообще говорятъ немного; но изъ нихъ Корделiя - самая молчаливая, стыдливая, самая скупая на речи. По какому же волшебству творчества эта самая Корделiя, въ строгомъ смысле слова являющаяся лишь въ двухъ сценахъ "Короля Лира", близка и знакома всемъ намъ, какъ только можетъ быть намъ близка самая несравненная, самая восхитительная женщина, обожаемая первымъ обожанiемъ молодости?

Если Корделiя говоритъ мало, действующiя лица "Короля Лира" своими речами помогаютъ намъ составить портретъ Корделiи въ физическомъ отношенiи. Она красавица: у ней лазурные голубые глаза, не смотря на тихую стыдливость характера, ея лицо даже при слезахъ хранитъ ясную улыбку, у ней тихiй, милый, нежный голосъ, "большая прелесть въ женщине", сказываетъ намъ Шекспиръ, величайшiй знатокъ женскихъ прелестей. Более намъ ничего не надобно: вся Корделiя передъ нами. Еслибъ мы имели страсть къ тонкостямъ, вводившимъ въ такiя смешныя крайности многихъ немецкихъ поклонниковъ Шекспира, мы прибавили бы, что Корделiя высока ростомъ и имеетъ белокурые волосы. Мадонны Рафаэля все со светлыми волосами. Рафаэль не писалъ мадоннъ минiатюрнаго стана. Маленькiя женщины всегда бываютъ слишкомъ живы и подвижны. Сверхъ того, у короля Лира едва ли могла родиться дочь малаго роста.

Если когда либо читатель, увлекаясь нравственными красотами героини драматическаго произведенiя, забывалъ о ея красотахъ физическихъ, то это, вероятно, происходило съ нимъ при изученiи Шекспировой Корделiи. Изображать нравственное совершенство, более чемъ трудно; можетъ быть, эта задача по силамъ одному Шекспиру. Нравственная прелесть Корделiи далеко оставляетъ за, собою все примеры въ подобномъ роде. Главное, основное достоинство молодой принцессы,-- постоянство слитое со всею ея жизнью, со всеми ея словами и помыслами, есть безпредельная честность сердца. Прямота всехъ поступковъ, истекающая изъ этой честности, совокупившаяся со всею поэзiею юности, красоты, преданности, добра, безкорыстiя, какъ будто разливаетъ небесное сiянiе вокругъ всей фигуры Корделiи. Только въ обществе, где, не смотря на его темныя стороны, мужчина могъ быть рыцаремъ безъ страха и упрека, имели право существовать девушки, подобныя меньшой дочери Лира. Въ поэтическихъ средневековыхъ легендахъ изредка мелькаютъ красавицы, какъ будто сходныя съ Корделiей. Для добыванiя ихъ, паладины убиваютъ чудовищъ, сражаются съ богатырями и целые годы воюютъ въ Святой Земле, нося у сердца ленту или перчатку даны, достойной ихъ привязанности.

Посмотримъ теперь на другiя достоинства и, можетъ быть, недостатки Шекспировой Корделiи,-- недостатки и достоинства, обусловленныя той сферой, где ей приходится действовать. Съ перваго взгляда моженъ мы распознать, что семейство и дворъ короля Лира не подходятъ къ нравственнымъ сторонамъ Корделiи. Въ этомъ семействе Регана и Гонерилья считаются добрыми дочерьми; при этомъ дворе честнымъ сердцамъ мало почета. Самовластiе, гордость, ложь, пышныя речи, раболепство - вотъ основные элементы, жизни, посреди который выросла молодая принцесса. Прекрасная натура Корделiи не можетъ поддаться нравственной порче; но все зло, окружающее девушку, не проходитъ безъ сильнаго влiянiя на ея характеръ. Стыдливость и застенчивость составляющiя основу ея нрава, принимаютъ характеръ той сосредоточенной сдержанности, которая всегда неразлучна съ упорствомъ. По натуре своей, Корделiя богата нежной гибкостью и терпимостью ума, составляющими высшую силу женщины: иначе, она не могла бы до несчастнаго раздела областей быть обожаемымъ сокровищемъ своего гордаго родителя. Но женственно кроткая вообще, она, по временамъ, бываетъ склонна къ тихому, несокрушимому упрямству натуръ честныхъ. Она не умеетъ приласкаться где надобно обезоружить ласковой речью, угловатость отцовскаго характера, польстить капризу старика, избалованнаго общей угодливостью. Въ ея душе - океанъ детской любви; но, когда у ней требуютъ торжественныхъ проявленiй этой любви, Корделiя вся сосредоточивается въ своей стыдливости. Слова не слушаются ея сердца и ея сердце возмущается невинной фразой, будто преступленiемъ.

обещанiя нарады за свою преданность, после высокопарно-льстивыхъ рапсодiй Гонерильи и Реганы, молодая принцесса ощущаетъ въ себе не одну стыдливость, но но прямодушное негодованiе. Страстно любя отца, она, по причине этой самой любви, глубоко чувствуетъ его безумiе; сознавая въ себе сокровища детской преданности, она истинно возмущена речами сестеръ, смеющихъ надевать на себя маску любви къ родителю. Пусть всякiй прямодушный человекъ припомнитъ чувство, съ которымъ когда нибудь ему приходилось слушать выраженiя глубокой лусти, относящейся къ лицу очень сильному, и тогда ему будетъ понятенъ молчаливый протестъ Корделiи. При всей своей стыдливости, меньшая дочь Лира съумела бы или сказать отцу на его вызовъ нежное слово, или, просто, броситься къ его ногамъ; но Корделiя не желаетъ сказать или сделать что нибудь подобное. Наедине съ отцомъ, въ часъ испытанiя или простой откровенности, она отдастъ ему свою душу; но при этомъ блеске, при этой толпе народа, при этой горделивой кичливости, при этихъ возгласахъ, исполненныхъ лжи, Корделiя не скажетъ своего слова. Оттого и Лиръ разгневался на нее не изъ одного мимолетнаго каприза. Старикъ понялъ протестъ и ответилъ на него "безобразной злобой", по выраженiю Кента.

герцога Бургундскаго. Но принцессе предстоитъ еще одно, самое тяжкое испытанiе. Нетъ сомненiя въ томъ, что стыдливая девушка уже давно сделала выборъ между обожателями. Ея сердце лежитъ къ пылкому, юному и задорному королю Францiи. Что можетъ сказать король, когда ему объявляютъ о томъ, что дама его сердца - отверженная дочь, лишенная приданаго? Но это еще не все: честь Корделiи страдаетъ, девушку стыдятъ передъ молодымъ властителемъ, ее называютъ позоромъ природы, ее провозглашаютъ чудовищемъ достойнымъ презренiя. Корделiя вынесла все; но униженiя передъ любимымъ юношей вынести она не въ силахъ. Непорочная голубка должна защищаться. О любви своей она говорить не смеетъ; но никто не можетъ помешать ей заступиться за свое доброе имя. Корделiя превозмогла свою застенчивость и обратилась къ отцу съ той простою речью, которая для всехъ людей понимающихъ поэзiю, есть высокое совершенство:

Государь!
Хоть нетъ во мне уменья говорить... и проч.

Она проситъ только объявить о томъ, что не изъ-за какого нибудь преступленiя или порока, недостойнаго девицы, Корделiя лишена отцовской милости. Успехъ ея краткихъ словъ огроменъ. французскiй король влюбляется въ Корделiю более прежняго. Радостно называетъ онъ бедное изгнанное дитя королевой Францiи. Сцена кончается прощанiемъ между сестрами. Корделiя, предугадывая участь отца, поручаетъ его старшимъ дочерямъ. Съ мыслiю объ оскорбившемъ ее отце уходитъ она за своимъ счастливымъ любовникомъ.

Во второй половине перваго действiя и въ двухъ действiяхъ еще, какъ мы уже сказали, читатель не видитъ Корделiи. Но Шекспирь знаетъ это дело: его героини никто не забудетъ и после одной сцены, ею украшенной. Сверхъ того, какъ мы тоже сказали, во все время действiя драмы, почти каждое изъ действующихъ лицъ тянется къ Корделiи "Я оскорбилъ ее!" задумчиво говоритъ Лиръ после разрыва со старшей дочерью: не трудно понять, кого разумеетъ здесь несчастный старецъ. Кентъ въ злую минуту получивъ тайное посланiе, знаетъ, что оно отъ Корделiи, чувствуетъ, что въ немъ есть слово надежды и утешенiя. Французы высадились въ Довере; мы знаемъ: кто съ французскимъ войскомъ, чьи горючiя слезы побудили молодаго короля поднять свои знамена въ защиту короля Лира. Самый шутъ печалится о Корделiи и похуделъ после ея отъезда! Всюду, какъ светлое виденiе первой любви, какъ мелодическiй основный мотивъ грандiозной ораторiи, проходитъ нежный образъ королевы французской. Она не изменилась ни въ чемъ, эта кроткая, преданная, стыдливая девушка! При первой вести о несчастiяхъ родителя, она летитъ къ нему на помощь. При первомъ посланiи по поводу ужаснаго поступка своихъ сестеръ, она заливается горькими слезами. Она не можетъ прощать отца, мириться съ отцомъ, потому что даже отъ его несправедливости, не могла питать никакого враждебнаго чувства въ своемъ сердце. Вестникъ, относившiй къ ней письмо Кента, говоритъ о ней, какъ Гомеръ говоритъ объ Андромахе троянской, и въ его разсказе опять видна вся Корделiя, вся ея женская прелесть, вся ея несокрушимая преданность. Какъ борется она со своей тоскою, какъ возмущается она противъ зла, какъ быстро убегаетъ она къ себе, чуть заметивъ, что на ея плачущiе голубые глаза устремлены взоры посторонняго зрителя:

Прерывисто и шопотомъ сказала
Она: отецъ, какъ будто это слово

- Ахъ, сестры, сестры! женщины! стыдитесь!
Отецъ мой!.. Сестры!.. Кентъ!.. Какъ? въ бурю? ночью?!.
Где жъ въ мiре жалость?" Тутъ изъ глазъ лазурныхъ
Святая влага хлынула рекой,

Наедине остаться...

Найдемъ ли мы хотя въ одномъ изъ величайшихъ поэтовъ мiра что нибудь выше этого описанiя?

Цель нашего этюда состоитъ, между прочимъ, въ томъ, чтобы артисты, которые когда нибудь будутъ участвовать въ исполненiи "Короля Лира", съ большей легкостью могли изучать свои роли. Поэтому мы считаемъ нужнымъ сказать одно замечанiе: - Сцена четвертаго действiя, когда король Лиръ просыпается въ палатке меньшой своей дочери, приходитъ въ себя отъ помешательства и проситъ прощенiя у Корделiи, требуетъ почти невозможнаго искусства отъ актрисы, играющей роль принцессы. Король спасенъ отъ убiйцъ; онъ спитъ посреди своихъ друзей; сильная рать идетъ защищать его права; но вместе съ темъ, онъ лишился разума. Его усыпили, ему дали врачебное пособiе; - минута его пробужденiя должна показать: вернется ли къ старику-страдальцу его сознанiе. Вся участь Корделiи зависитъ отъ сказанной минуты. Приготовляясь къ решительному испытанiю, принцесса снова является во всемъ блеске своей сдержанно-страстной натуры. Она робко говоритъ съ Кентомъ, робко советуется съ врачемъ, боязливо проситъ его, Но тутъ видъ любимаго старца, видъ этой почтенной седой головы, изведавшей такiя бедствiя, неотразимо действуетъ на Корделiю. Она преображается въ небеснаго ангела, и за темъ уже должна оставаться божественнымъ существомъ до конца сцены. За тонкими и нежными чертами характера должно следовать сiянiе, почти невыносимое для взгляда смертнаго. Плачъ Корделiи надъ спящимъ отцомъ, поцелуй, съ которымъ она хочетъ послать ему исцеленiе, ея речь о "собаке моего врага", ея тревога при пробужденiи Лира, ея первое приветствiе, исполненное безпредельнаго обожанiя...

Здоровъ ли мой великiй повелитель,
Какъ чувствуетъ себя король?

все это трудности изумительныя для артистки, но, вместе съ темъ,-- перлы возвышеннейшей поэзiи. Когда Лиръ говоритъ: "неужели эта лэди - дитя мое, Корделiя?" въ ответе Корделiи: "я! я!" должна звучать струна поразительнаго восторга. Съ такою же и, можетъ быть, большею страстностью долженъ следовать ответъ ея на слова короля:

Я оскорбленъ былъ. Нетъ у нихъ причины;
Но у тебя, я знаю, есть!

Нежный, восторженный, радостный ответъ Корделiи: "нетъ; нетъ причины!" долженъ быть началомъ одной изъ разительнейшихъ немыхъ сценъ въ драме. Сказавъ: "нетъ, нетъ причины!" артистка, играющая Корделiю, должна кинуться къ Лиру, покрывать поцелуями его руки, не отрывать, своей головы отъ груди старика и судорожно рыдать до техъ поръ, пока врачъ не скажетъ: "успокойтесь, кроткая государыня!" Эти короткiя минуты должны потрясти весь театръ. Неземная сторона Шекспировой героини должна сiять до последнихъ словъ сцены; - театръ какъ будто померкаетъ въ ту минуту, когда страдалецъ-Лиръ тихо уходитъ изъ палатки, держась за руку своей преданной дочери.

Въ пятомъ акте Корделiя говоритъ лишь несколько словъ, сообразныхъ съ своимъ положенiемъ. Дело стараго короля погибло, французскiя войска разбиты, злодейство восторжествовало. Она тоскуетъ о бедномъ родителе; - для нея же самой нетрудно встречать беду съ холодностью. О томъ, какое впечатленiе производитъ на зрителя смерть Корделiи, многаго говорить мы не будемъ. Англiйская публика первой половины прошлаго столетiя не могла мириться съ участью Шекспировой мадонны. При всякомъ представленiи "Лира", когда старецъ-король выноситъ трупъ Корделiи на авансцену, театръ дрожалъ отъ рыданiй, отчаянныхъ криковъ и воплей негодованiя. Драматическiй писатель Тетъ, человекъ не бездарный, по приглашенiю директоровъ театра, попробовалъ дать "Королю Лиру" другое окончанiе, более счастливое: Корделiя, идолъ публики, оставалась жива и спасала своего родителя. "Но переделка не имела никакого успеха - говоритъ намъ Джонсонъ: - публика поняла, что съ лучшей изъ женщинъ Шекспира нельзя было обращаться какъ съ героиней какой-нибудь трогательной мещанской драмы". 

или дуракъ (fool) короля Лира, лицо весьма эффектное и въ особенности любимое зрителями; но взятый, какъ отдельное лицо въ драме, по нашему мненiю, не вполне заслуживаетъ своей популярности. Для хода пьесы онъ необходимъ: онъ оттеняетъ главное лицо короля-страдальца, онъ наводитъ насъ на возвышеннейшiя мысли о нищете всего земнаго величiи,-- это совершенная правда. Но по значенiю своему,-- значенiю отдельной и живой поэтической личности,-- знаменитый шутъ короля Лира не есть целое поэтическое созданiе. Речи его однообразны и часто натянуты, его остроты унылы и грубы, песни его иногда непонятны, иногда неблагопристойны безъ всякой надобности. Въ немъ нетъ резвости и веселости, какая, какъ кажется, должна быть во всякомъ шуте старыхъ временъ: это самый непривлекательный и печальный изо всехъ шутовъ. Король Людовикъ XIII, имевшiй при своемъ дворе шута, безпрерывно толкующаго о смерти, гробе и ничтожестве земнаго бытiя, одинъ могъ бы найти увеселенiе въ выходкахъ мрачнаго шута, Лирова любимца. Его грубость къ несчастному королю, его постоянные намеки объ одномъ и томъ же предмете, его безжалостныя насмешки надъ старцемъ, слишкомъ дорого поплатившимся за свое заблужденiе, намъ почти непонятны, не говоря уже о томъ, что они часто насъ возмущаютъ. Тонкiе комментаторы могутъ говорить намъ, что въ ядовитость шута проявляется понятное чувство торжества, которое онъ, униженное и жалкое созданiе, чувствуетъ при виде бедствiй высочайшаго изъ смертныхъ. Мысль хороша; но мы видимъ того же ядовитаго шута преданнымъ слугой Лира, спутникомъ его въ самыя тяжкiя минуты. Другiе истолкователи говорятъ намъ, что роль шута есть роль хора въ древней трагедiи, что въ ней сосредоточивается resume воззренiя зрителей на положенiе короля Лира. Едва ли оно такъ можетъ быть, потому что ясный ходъ драмы не нуждается ни въ хорахъ, ни въ объясненiи. Антикварiи, основываясь на привычкахъ старыхъ драматурговъ, объясняютъ созданiе шута потребностью въ клоуне. Отчего же клоуна нетъ въ "Макбете" и "Отелло"? Намъ кажется, что ничего подобнаго не имелъ въ виду великiй поэтъ, написавшiй "Лира". Шутъ ему прежде всего былъ надобенъ для сценическихъ распоряженiй, потому что мы должны помнить о томъ, что великiй Шекспиръ былъ не только поэтомъ, но актеромъ и режиссеромъ своего собственнаго театра.

Въ самомъ деле, взглянемъ на драму "Король Лиръ" съ точки зренiя чисто театральной. Актеръ, играющiй Лира, почти безпрерывно на сцене. Не считая первой половины перваго акта, где онъ все-таки долженъ играть съ большимъ напряженiемъ, весь конецъ перваго действiя, вся вторая половина втораго и все третье действiе (въ степи) исполнены сценъ потрясающихъ, трудныхъ, требующихъ отъ артиста усилiй почти нечеловеческихъ. Весь третiй актъ въ особенности вертится на проклятiяхъ, отчаянныхъ вопляхъ, страданiи, безумiи короля Лира. Этотъ третiй актъ въ особенности важенъ для драматурга съ точки зренiя театральной. Въ первыхъ двухъ актахъ Лиръ былъ не одинъ: реплики многихъ лицъ давали отдыхъ артисту, несколько развлекали вниманiе публики, иногда позволяли переводить духъ, взволнованный ужасными перипетiями творенiя. Въ третьемъ акте нетъ ничего подобнаго. Лиръ долженъ быть одинъ, а, между темъ, потрясающая сторона его роли разрослась до того, что можетъ сокрушить собой и силу актера и сердце зрителей. Говоря словами драмы, "нетъ силы человеку снесть всего этого". Кого могъ бы поэтъ въ такiя минуты поставить на сцену съ Лиромъ, для облегченiя роли артиста, его играющаго, для избежанiя однообразiя въ положенiи, до оттенки главнаго действiя и для доставленiя отдыха зрителю? Вернаго Кента? но Кентъ съ своей трогательной преданностью только будетъ еще более волновать зрителя. Глостера? но уже самъ Глостеръ есть предметъ для состраданiя. Одного изъ ничтожныхъ рыцарей Лировой свиты? но тутъ надо безъ нужды создавать новое лицо;-- Шекспиръ не умеетъ возиться съ личностями безцветными. Шутъ, уже несколько разъ оттенявшiй особу Лира,-- и тутъ подходитъ какъ нельзя лучше. Его речи составляютъ поэтическiй контрастъ съ речами короля-страдальца, его видъ прiятенъ зрителю, самая его наружность идетъ къ делу лучше всякой другой наружности.

Остановясь на разсчете, сейчасъ нами переданномъ, Шекспиръ (такова сила его великаго генiя) немедленно создалъ изъ простой необходимости рядъ сценъ, истинно необыкновенныхъ по своему значенiю. Даже не обработавъ своего шута, какъ все целое лицо, онъ извлекъ изъ него то, чего не могъ бы извлечь другой драматургъ, положивъ все свои силы на отделку шутовой личности. Данъ шутъ - какой бы ни было шутъ; - Шекспиру довольно этого. И шутъ делается великою частностью величайшихъ сценъ, когда либо написанныхъ рукой человека, когда либо созданныхъ творчествомъ человека. Великiй король и ничтожнейшiй изъ смертныхъ, шутъ, созданный для посмеянiя,-- одни въ дикой степи, подъ громомъ небеснымъ, одни въ своей общей, человеческой слабости. Оба одинаково безпомощны;-- оба равны передъ Богомъ и природой. Король и шутъ,-- король, шутъ и сумасшедшiй нищiй,-- король, шутъ, нищiй и преданный рабъ (ибо Кентъ укрывается подъ одеждой раба);-- что за мудрость, что за уроки нашей гордости, переданные языкомъ непреодолимой поэзiи! Вотъ где значенiе шута, какъ одного изъ участниковъ этого страннаго собранiя, въ глухую ночь, подъ бурей, подъ грозной десницей сокрушающаго Промысла.

кисти. Что такое шутъ короля Лира, или, вернее: къ какого разряда людямъ должны мы отвести этого шута? Ядовитъ ли онъ, или просто глупъ, преданъ онъ своему господину или следитъ за нимъ только для того, чтобъ огорчать его еще более? Смотритъ ли на него поэтъ какъ на лицо живое, или какъ на простую подставку, неважную, хотя и нужную подробность въ общемъ созданiи? Какъ согласить намъ противоречiя въ речахъ и поступкахъ шута - его язвительную речь съ верностью королю, его болтовню съ молчанiемъ въ последнихъ сценахъ, его насмешки надъ Кентомъ съ темъ повиновенiемъ, которое онъ выказываетъ, когда Кентъ вышелъ ему помогать при переноске соннаго Лира? Сознаемся откровенно, мы не разъ задумывались надъ этимъ. Противоречащiе отзывы комментаторовъ, съ одной стороны, и артистовъ, игравшихъ шута, съ другой, не во многомъ уяснили намъ предметъ догадокъ нашихъ. Лучшее объясненiе Лирова шута нашли мы въ творенiяхъ человека, воспользовавшагося этой личностью для созданiя художественнаго пастиччiо, имеющаго заслуженную славу. Вамба Вальтеръ-Скотта въ романе "Айвенго" навелъ насъ на несколько мыслей, которыя мы сейчасъ сообщимъ читателю. Скоттъ, такъ много бравшiй у старыхъ поэтовъ, особенно у Шекспира и Чаусери, состроилъ своего безсмертнаго шута, думая о шуте короля Лира: Вамба, во всей его мастерской оконченности - прямой потомокъ этого недоделаннаго, небрежно набросаннаго джестера (jester). Онъ такъ же не дуракъ, какъ и дуракъ Лира; онъ юмористъ и сатирикъ по натуре; онъ преданъ своему господину и часто обижаетъ своего господина; онъ способенъ на большiе подвиги и на дела полнаго неразумiя; и, наконецъ, въ немъ ярко обозначена та сторона характера, которая сделала его шутомъ и поставила его въ невозможность быть ничемъ инымъ, кроме шута. Вамба есть человекъ, "не имеющiй царя въ голове", не пустоголовый, но взбалмошно-головый болтунъ, у котораго языкъ не способенъ быть на привязи, потому что голова его не способна твердо остановиться на одномъ какомъ нибудь предмете.

Именно къ такому разряду людей, не глупыхъ, но безнадежно взбалмошныхъ, принадлежитъ шутъ короля Лира. Его мозгъ вовсе не мозгъ тупоумнаго смертнаго; но въ этомъ мозгу вечно гуляетъ ветеръ. Отъ крайней подвижности, воспрiимчивости, сопряженныхъ съ такимъ состоянiемъ разсудка, нашъ шутъ постоянно находится въ безпокойномъ и напряженномъ состоянiи. Онъ не умеетъ молчать и держать своего языка на привязи; всякое событiе, печальное и радостное, действуетъ на него гораздо сильней, чемъ на всякаго другаго человека. Когда съ нимъ ничего не случается, онъ поетъ и болтаетъ, находя въ своихъ мимолетныхъ впечатленiяхъ и наблюденiяхъ надъ людьми пищу своей болтливости. Онъ очень похуделъ отъ печали, когда Корделiя уехала во Францiю; но случись той же Корделiи невзначай огорчить его, тотъ же шутъ выбранилъ бы свою любимицу и не пересталъ бы ей надоедать до техъ поръ, пока впечатленiе досады не заменилось бы новымъ впечатленiемъ. Онъ говоритъ дерзости Гонерилье не изъ-за одного того, что та не права въ своихъ отношенiяхъ къ родителю, даже не изъ-за того, что онъ возмущенъ ея неправотою, но просто изъ-за того, что его поразилъ необыкновенный ея переходъ отъ льстивой и преданной дочери къ грубой и жестокой повелительнице.

Представьте же себе теперь, какое впечатленiе должна была произвести на эту взбалмошную и воспрiимчивую натуру великая перемена въ положенiи его господина и повелителя, на котораго онъ втеченiе столькихъ летъ гляделъ, какъ на полубога. Лиръ разсорился съ лучшей своей дочерью, изъ короля сделался обременительнымъ приживальщикомъ, лишился власти и почета, самъ сошелъ съ высоты величiя на путь нужды и горя. Весь мозгъ шута перевернулся отъ такого зрелища. Во все продолженiе первыхъ двухъ актовъ мы видимъ шута подъ неотступнымъ влiянiемъ одной и той же мысли, которой онъ скрыть не можетъ и не умеетъ. Все его шутки направлены въ одну сторону, все его мысли стремятся по одному теченiю. Король уже не король: - на Лира никто не смотритъ какъ на прежняго грознаго Лира, вотъ волшебный кругъ, изъ котораго шутъ выйти не можетъ. Тутъ, разгадка всехъ песенъ, всехъ его колкостей, всехъ его намековъ, странныхъ какъ по своему однообразiю, такъ и по безжалостности, недостойной преданнаго слуги. Шутъ пораженъ темъ же, чемъ поражены и все действующiя лица; но воспрiимчивая натура его поражена ими гораздо больнее. Онъ не можетъ не говорить о томъ, о чемъ другiе молчатъ или изъ страха, или изъ осторожности, или изъ любви къ государю. Для шута нетъ ни страха, ни осторожности,-- онъ любитъ Лира, но терзаетъ его, не умея думать о положенiи другаго человека, не имея возможности молчать о томъ, что наполняетъ всю его ветренную голову.

натуру, могъ-бы успокоиться, позабыть о предмете, такъ его занимавшемъ, и приняться за свои обычныя шутовства. Но ходъ пьесы не даетъ ему отдыха, событiя, быстро следующiя одно за другимъ, непреодолимо действуютъ на него въ одномъ и томъ же духе, съ силой, постоянно возрастающею. За Гонерильей идетъ Регана, за первымъ оскорбленiемъ короля следуетъ рядъ делъ еще ужаснейшихъ. Лиръ, великiй Лиръ, наконецъ является предъ шутомъ во всей безпомощности, во всемъ потрясающемъ свете своего родительскаго отчаянiя. Повелитель, котораго взглядъ кидалъ въ дрожь каждаго британца, выгнанъ въ бурю, изъ дома своей дочери, подобно последнему нищему. Съ нимъ нетъ никого, кроме шута, ошеломленнаго темъ, что онъ виделъ и что предъ нимъ делается. Намъ немудрено теперь сообразить, отчего однофбразное настроенiе духа въ шуте поддерживается такъ постоянно. Онъ не въ силахъ развлекать короля и отшучиватъ тоску его, еслибъ даже Лиръ могъ его слушаться. Кроме того, что шутъ весь занятъ одной мыслью, самое его положенiе къ тому влечетъ беднаго дурака. Ему холодно, ему жутко посреди леса, наконецъ, ему страшно въ темноте, ибо шутъ, какъ все натуры ему подобныя, есть трусишка, полный ребяческой воспрiимчивости на ужасныя ощущенiя и ребяческой способности пугаться. Вспомните, съ какимъ страхомъ выскочилъ отъ изъ шалаша, увидавъ тамъ сумасшедшаго нищаго. Эта черта драгоценна: она объясняетъ намъ шута лучше всехъ диссертацiй.

Волненiе дурака, не утихающее ни на минуту во все время третьяго действiя, наконецъ достигаетъ высшаго пункта тогда, какъ Лиръ начинаетъ мешаться въ разсудке. Во время воображаемаго суда надъ Реганой и Гонерильей шутъ еще смеялся, потому что его фантазiя развлекалась мыслью о скамье, принятой за женщину, и другими такими же несообразностями; но этотъ отводъ действовалъ лишь на минуту. Когда сумасшествiе Лира начало принимать бешенный характеръ, когда Глостеръ принесъ известiе, что государя хотятъ убить, съ шутомъ происходитъ то, чего ожидать надлежало. Событiя, предъ нимъ происходящiя, сокрушаютъ его окончательно. Онъ прикусилъ языкъ, которымъ все время распоряжался такъ усердно. На него находитъ столбнякъ, молчаливое недоуменiе, изъ котораго онъ уже и не выбивается. Молча слушаетъ онъ слова Глостера. Когда Кентъ велитъ ему взять своего господина съ постели, шутъ повинуется молча. Поэтому намъ кажется, что актеръ, играющiй шута, не долженъ вы засыпать, ни вертеться на сцене во все довольно значительное пространство времени, которое ему около конца третьяго действiя, приходится стоять предъ зрителемъ безъ всякихъ речей.

Ему надо въ это время думать о выраженiи своего лица и о своихъ телодвиженiяхь. Онъ долженъ присмиреть, умалиться и представлять изъ себя нечто въ роде шумливаго ребенка, вдругъ пораженнаго ужаснымъ зрелищемъ, смыслъ котораго только въ настоящую минуту имъ окончательно понятъ. 

играющiй во всей драме роль далеко не первостепенную, принадлежитъ, однако же, къ числу безсмертнейшихъ созданiй Шекспира. Охарактеризовать Кента можно немногими словами: это типъ преданнаго слуги, идеалъ истиннаго верноподаннаго. Онъ стоитъ живой передъ читателемъ. Для актера съ высочайшимъ дарованiемъ небольшая роль Кента можетъ быть торжествомъ самымъ полнымъ. Впродолженiе всей драмы онъ не изменяетъ себе ни однимъ словомъ, не говоритъ ни одной фразы, не совместной со своимъ значенiемъ. Можно сказать утвердительно, что надъ лицомъ Кента Шекспиръ мало трудился, хотя и любилъ, его той любовью, которой Кентъ не можетъ не возбуждать во всякомъ, кто его знаетъ. Все созданiе цело, стройно и просто, выражая собой высочайшую степень творчества - творчества легкаго, почти безсознательнаго и почти беззаботнаго.

Кенту сорокъ-восемь летъ; по всей вероятности, онъ человекъ военный и непривычный къ придворнымъ тонкостямъ; у него золотое сердце, нравъ крутой и честный; умомъ большимъ онъ не отличается, но безценная душа Кента дальновиднее головы, по прекрасному выраженiю Карлейля. Онъ непременно человекъ одинокiй; у него нетъ семьи и привязанности: его привязанность - "великiй Лиръ, котораго имя поминаетъ онъ въ своихъ молитвахъ"; его семья - семья его государя, въ которой, конечно, всехъ милее для Кента кроткая Корделiя. Кентъ имеетъ бездну недостатковъ; но эти недостатки - по чужеземному выраженiю - недостатки его качествъ. Честность его доходитъ до грубости, преданность - до угловатости безстрашiе - до задорности. Часто услуги его принимаютъ характеръ невежливости, и это всего чаще бываетъ въ техъ случаяхъ, когда лица, имъ обожаемый, своимъ неразумiемъ готовятъ себе бедственныя затрудненiя. Тутъ уже Кентъ не помнитъ себя и превращается въ медведя, у котораго хотятъ отнять детенышей. Лиръ, по своему великому несчастiю, испытываетъ отъ вернейшаго изъ своихъ слугъ такую грубость. При самомъ начале драмы, вовремя раздела королевства и ссоры Лира съ Корделiей, Кентъ забываетъ все приличiя, все практическiя соображенiя и изъ любви къ своему старому государю идетъ на этого самого государя такъ, какъ бы шелъ на злейшихъ его непрiятелей. Не принимая въ соображенiе ни Лирова самовластiя, ни его раздражительности, ни капризнаго настроенiя духа, въ которомъ король находится, Кентъ передъ всемъ дворомъ заступается за Корделiю. "Ты сделалъ худо", говоритъ королю упрямый рыцарь. "Опомнись старикъ", продолжаетъ онъ, даже не соблюдая вежливости въ своей речи,-- останови въ себе порывы гнусной злобы; меньшая дочь твоя лучше всехъ твоихъ дочерей; ты напрасно злишься и призываешь боговъ въ подтвержденiе своего безумiя!" Самъ Лиръ, не взирая на свое раздраженiе и самовластiе, гораздо мягче Кента до техъ поръ, пока грубая правда спорщика не побуждаетъ его схватиться за мечъ и потерять все терпенiе. Легко понять, что не одна жесткая угловатость нрава причиною суровыхъ речей Кента: его грубыя речи полны любви безпредельной; ими защищаетъ онъ двухъ самыхъ обожаемыхъ смертныхъ, изъ которыхъ одинъ требуетъ защиты отъ самого себя. Кентъ портитъ все дело: онъ доводитъ Лира до изступленiя, замышляя все лучшее для Корделiи и для самого Лира. Даже разставаясь съ королемъ и отправляясь въ изгнанiе, старый слуга обращается къ Лиру съ жесткимъ прощанiемъ, а старшимъ дочерямъ его говоритъ несколько словъ, въ которыхъ весь ходъ последующихъ событiй обрисовывается съ пророческой ясностью:

А вамъ желаю я, чтобъ вы на деле
Всю правду пышной речи показали!

первомъ известiи о бедахъ, грозящихъ его повелителю, Кентъ, на зло изгнанiю, подъ одеждой слуги, презирая смерть и опасность, является къ Лиру. За всякое оскорбленiе, сделанное его старому властелину Кентъ спешитъ мстить съ обычной своей необузданностью: горе дворецкому Освальду, осмелившемуся сказать при короле непочтительное слово, горе всякому человеку, который смеетъ итти противъ того самого старца, котораго Кентъ еще такъ недавно называлъ безумцемъ, исполненнымъ безобразной злобы! Резко говорить съ Лиромъ Кентъ позволяетъ только Кенту, да и то въ эпоху полной Лировой власти. Чуть король огорченъ и встревоженъ, чуть его небо заволоклось тучами, чуть злыя дочери подняли противъ него свои змеиные языки, Кентъ уже не скажетъ Лиру суроваго слова, не оскорбитъ его безплоднымъ попрекомъ. Страстная, любящая женщина,-- женщина самая деликатная по натуре, не станетъ ухаживать за дорогимъ юношей такъ, какъ Кентъ ухаживаетъ за старикомъ, когда-то отвергнувшимъ его советы и заплатившимъ за нихъ постыдною ссылкою. Преданный дуракъ поминутно язвитъ Лира намеками на его положенiе; ни одного подобнаго намека Кентъ не скажетъ и даже не подумаетъ. Безропотно сноситъ онъ все неудобства своего новаго положенiя, служитъ государю, "какъ самый рабъ служить не согласится", отъ себя самого начинаетъ сношенiя съ Корделiей и въ то же время развозитъ письма отъ Лира, какъ какой нибудь конюхъ или дворецкiй. Въ такихъ занятiяхъ застаетъ его страшная катастрофа всей драмы. Лиръ выгнанъ своими дочерьми. Старый король, исполненный отчаянiя, бродитъ по безпредельной степи, въ ночную пору, подъ проливнымъ дождемъ, льющимся на его обнаженную седую голову. Съ Лиромъ одинъ только шутъ,

Который отшутить
Старается тоску его.

Съ нимъ нетъ Кента: Кентъ сиделъ въ колодкахъ, испытывая наказанiе раба въ то время, когда дочери его господина позорили природу человеческую. Освободясь, верный слуга кинулся искать своего государя. Онъ посылаетъ встречнаго рыцаря въ Доверъ повестить обо всемъ Корделiю; онъ несколько разъ стучится у дверей "проклятаго дома", осведомляясь о государе. По всей вероятности, его выгоняютъ и оскорбляютъ; но что ему за дело до оскорбленiй! Наконецъ встречаетъ онъ Лира, подъ бурей, близкого къ помешательству. Ни словомъ, ни намекомъ честный Кентъ не прибавляетъ новыхъ мученiй страдальцу: онъ не изъ техъ людей, которые, видя исполненiе своихъ горестныхъ предсказанiй, говорятъ съ некоторымъ самодовольствiемъ: "Я предвиделъ это!" Утешать Лира Кентъ только можетъ делами своими, своей речью, исполненной невыразимой преданности, своимъ присутствiемъ, своей готовностью вынести отъ него все муки ада. Онъ приводитъ Лира къ шалашу и советуетъ ему укрыться отъ непогоды, собираясь снова итти въ замокъ, где сейчасъ лишь стучался понапрасну. "Тамъ я силой всехъ подниму!" восклицаетъ неукротимый слуга и онъ способенъ выполнить свое обещанiе, не думая о его безполезности. Неловко и дубовато Кентъ упрашиваетъ Лира войти поскорее въ шалашъ; но какая бездна истиной, честной любви въ этой дубоватости и неловкости. "Войдите, добрый государь!" повторяетъ онъ три или четыре раза, пока несчастный старецъ задумавшись, стоитъ подъ ливнемъ и молнiей.

Ты хочешь сердце

спрашиваетъ Лиръ, теряя терпенiе. "Мое пусть рвется прежде!" отчаянно восклицаетъ Кентъ и вследъ затемъ опять пускается надоедать своему повелителю. "Войдите, добрый государь!" опять повторяетъ онъ, и на этотъ разъ голосъ его не теряется напрасно. Сердце Лира, истерзанное своимъ горемъ, все-таки тронуто терзанiемъ Кента. Бедный король говоритъ:

Самъ войди, прошу тебя,
И успокойся самъ...

Пропустимъ несколько сценъ и посмотримъ на Кента въ палатке Корделiи: посреди французскаго войска, распустившаго знамена за правое дело, у постели своего больнаго, обожаемаго государя. Лиръ спитъ. Онъ еще не излеченъ отъ помешательства: но, не смотря на печальную сцену, Кентъ, въ своей одежде простаго слуги, почти счастливъ. Обожаемая принцесса, идолъ его преданнаго сердца, вознаградила его ласковымъ словомъ: его король въ безопасности; умилительныя, нежныя слезы Корделiи надъ одромъ родителя проливаютъ целебный бальзамъ на сердце вернаго слуги. Кентъ опять въ своемъ семействе, опять съ людьми, за которыхъ смерть покажется ему радостью. Когда Корделiя кончила пленительную свою молитву, когда она напечатлела нежный поцелуй на устахъ родителя, Кентъ не выдержалъ. "О, милая и кроткая государыня!" произноситъ онъ отъ полноты чувства и затемъ не говоритъ ничего больше. Но мы можемъ себе представить, что делаетъ и ощущаетъ онъ вследъ затемъ, въ те минуты, когда Лиръ, приходитъ въ себя и узнаетъ оскорбленную дочь, и проситъ у ней прощенiя, и любуется на нее, и тихо уходитъ изъ палатки, поддерживаемый руками своей единственной, своей кроткой заступницы.

плену. Эдмундъ Глостеръ решилъ ихъ погибель и самъ палъ подъ ударами своего брата. Старшiя дочери Лира сгубили одна другую. Действiе кипитъ и волнуется стремительнымъ потокомъ, отбросивъ и зрителя и действующихъ лицъ отъ главныхъ страдальцевъ драмы. Въ водовороте событiй дико набегающихъ одно на другое, Корделiя и Лиръ забыты; - Эдмундъ давно уже отослалъ ихъ отъ себя подъ стражею, давъ тайно приказанiе умертвить ихъ обоихъ. Кто вспомнитъ о несчастныхъ, посреди этой картины крови и ужаса, при виде Немезиды, летающей надъ преступниками?

Но одинъ человекъ не забылъ ни Лира, ни Корделiи. На сцену, где лежатъ трупы Реганы и Гонерильи, где Эдмундъ раненый на смерть, смиряется передъ тяжкой рукой Промысла, приходитъ Кентъ, только что оторвавшiйся отъ трупа стараго Глостера. Для Кента все пропало, ему скрываться не зачемъ: съ потерею сраженiя онъ превратился въ тень прежняго могучаго Кента. "Струны жизни въ немъ оборвались", по великолепному выраженiю Эдгара. Но одно чувство въ немъ не умерло, одна струна его существованiя еще не оборвалась. Великое, неизъяснимое действiе производятъ его тихiя слова, непосредственно следующiя за пламеннымъ разсказомъ Эдгара. Кентъ говоритъ, глядя вокругъ себя потеряннымъ взоромъ:

Сюда
Пришелъ затемъ я, чтобы государю
И господину моему сказать:
"Ночь добрая." Не здесь онъ?

Поздно пришло напоминанiе честнаго слуги, когда раскаялся Эдмундъ Глостеръ; поздно поспели гонцы, посланные въ темницу съ отменой прежняго повеленiя. Лиръ выходитъ на сцену съ мертвой Корделiей въ своихъ объятiяхъ. Напрасно Кентъ обнимаетъ его колени, напрасно онъ льнетъ къ своему несчастному государю, напрасно силится онъ расшевелить въ немъ последнiя искры сознанiя: все кончено для Лира и вернаго Кента. Ребенокъ пойметъ, что къ концу драмы, съ последнимъ вздохомъ "венчаннаго страдальца", Кентъ уже человекъ мертвый. Герцогъ Альбани хочетъ назначить Эдгара и Кента правителями царства: "мне надо итти въ дорогу - государь мой зоветъ меня!" другаго ответа не получитъ Альбани отъ Кента нашего. Другихъ словъ не будетъ говорить Кентъ, другiя мысли не зародятся въ его геройски преданномъ сердце. Въ переводе господина Якимова сказано, что после этихъ словъ Кентъ умираетъ; въ изданiяхъ Шекспира, намъ известныхъ, мы не нашли этой заметки. Для насъ она и не нужна, впрочемъ: нетъ нужды въ томъ, что между трупами, лежащими на сцене, одинъ лишнiй трупъ не лежитъ, а двигается и стоитъ на ногахъ. Кентъ - трупъ съ той минуты, когда его король, за котораго онъ молился, испустилъ последнiй вздохъ, глядя на губы Корделiи. Жизнь Кента прекратилась, действующее лицо драмы, означенное его именемъ, кончило свое существованiе. Умеръ Кентъ, верный слуга Лира и Корделiи; но никогда, черезъ тысячи поколенiй, еще не родившихся, не умретъ поэтическiй образъ Шекспирова Кента, сiяющiй образъ преданнаго слуги, великаго верноподданнаго! 

По блеску, смелости и исторической правде лицо Эдмунда Глостера заслуживаетъ полнаго вниманiя со стороны ценителей. Читатель, непривычный къ поэзiи Шекспира, можетъ безъ особеннаго сочувствiя проследить за всеми словами и делами Эдмунда, даже, по причине некоторой небрежности исполненiя, признать его обыкновеннымъ злодеемъ, бездельникомъ, выведеннымъ для чисто сценическихъ целей, въ противоположность лицамъ великимъ и прекраснымъ. Такое заключенiе будетъ более, чемъ ложно. У Шекспира, при всемъ его величiи, есть эффектные, раскрашенные злодеи; но Эдмундъ никакъ не принадлежитъ къ ихъ разряду. Эдмундъ не бездельникъ, даже не "великолепный бездельникъ", по выраженiю одного критика: элементы, изъ которыхъ составленъ онъ, и разнообразны и многознаменательны. Въ первыхъ сценахъ Эдмунда съ братомъ и со старикомъ Глостеромъ видны со стороны поэта небрежность, отсутствiе строго обдуманной темы: по обычаямъ старыхъ драматурговъ, драма всегда состояла изъ двухъ сплетавшихся между собой драмъ, изъ которыхъ главная отделывалась постоянно въ ущербъ второстепенной. Увлекаясь Лиромъ и его дочерьми, Шекспиръ мало заботился о Глостере и сыновьяхъ графа Глостера; но вдохновенiе взяло свое, а после первыхъ несколько рутинныхъ сценъ, лицо Эдмунда сделалось въ высшей степени поэтическимъ. Жизнь закипела живымъ ключемъ около коварнаго юноши, и самъ онъ, погрузясь въ эту жизнь, вышелъ изъ нея уже не мелодраматическимъ героемъ, а живымъ олицетворенiемъ техъ безстрашныхъ и безбожныхъ авантюрьеровъ, которыми такъ богата исторiя Европы вообще, а исторiя Англiи въ особенности.

незаконный сынъ, уменъ и смелъ, онъ красивъ собою и храбръ непомерно; въ немъ таятся способности политика и полководца, съ такой силой выказавшiяся въ последнемъ действiи драмы. Онъ воспитанъ въ роскоши, обученъ наукамъ и рыцарскому делу, виделъ светъ, жаждетъ наслажденiй и власти: а, между темъ, по своему общественному положенiю, Эдмундъ не более, какъ паразитъ въ отцовскомъ доме, искатель будущихъ подаянiй отъ своего законнаго брата. Шекспиръ понимаетъ положенiе незаконныхъ сыновей въ старомъ обществе: на характере этихъ смелыхъ, красивыхъ, бойкихъ юношей, самой судьбой предназначенныхъ на борьбу съ жизнью, онъ построилъ много драматическихъ созданiй. Побочныя дети королей и вельможъ играли важную роль въ хроникахъ Европы: они странствовали по свету за славой и богатствомъ; они командовали наемными войсками; они предлагали свои шпаги къ услугамъ всехъ партiй; они делали чудеса военнаго искусства, выигрывали сраженiя, умирали за своихъ наемщиковъ. Они бились въ Палестине и грабили на большихъ дорогахъ, служили образцами рыцарской чести и собирали дань съ беззащитныхъ селенiй. На море они командовали флибустьерами и бросались на разбросанныя суда Испанской армады. Всюду дрались и пробивались они, часто употребляя во зло свою храбрость и образованiе, ими полученное. Часто начинали они съ делъ самыхъ кровавыхъ для того, чтобъ кончить жизнь въ подвигахъ долга и безкорыстiя. Чернымъ путемъ многiе изъ нихъ доходили до власти и часто, получивъ власть въ свои руки, распоряжались ею не только мудро, но и милостиво. Эдмундъ Глостеръ - одинъ изъ такихъ героевъ. По натуре своей онъ не столько золъ, сколько безжалостенъ, не столько коваренъ, сколько безсовестенъ. Совершая ужасныя преступленiя, онъ не борется съ своей натурой и не действуетъ вследствiе какихъ нибудь разбойничьихъ софизмовъ; даже о своемъ праве жить и пользоваться жизнью онъ думаетъ весьма мало. Онъ едва ли ненавидитъ Эдгара и къ старику Глостеру вражды не чувствуетъ: но для него и отецъ, и братъ, и все другiе люди не более, какъ мухи, какъ докучныя шавки; какъ глупые камни, лежащiе поперегъ его собственной дороги. Сдвинуть эти камни съ наименьшимъ для себя трудомъ, а затемъ выйти на широкiй и светлый путь - вотъ вся цель, вся разгадка Эдмундовыхъ замысловъ. Путь Эдмунда сходенъ съ путемъ Ричарда III, Людовика XI, Чезаре Борджiа; но все великiе злодеи и воины, сейчасъ названные, имели несомненную любовь къ злу, которая едва ли найдется въ Эдмунде. Эдмундъ едва ли способенъ мучить своего врага и наслаждаться его терзанiями; но онъ способенъ не задумавшись уничтожить своего друга и въ придачу къ нему тысячи невинныхъ людей, если оно можетъ его подвинуть хоть немного къ власти и обширной деятельности. Насъ нисколько бы не удивило известiе о томъ, что человекъ, подобный Эдмунду, достигши апогея почестей и силы, ознаменовываетъ свою жизнь делами геройства и доблести.

У Эдмунда есть одна индивидуальная особенность, общая ему съ другими однородными лицами только въ частностяхъ. Все авантюрьеры въ его роде храбры; но Эдмундъ Глостеръ воинъ, рыцарь и вождь отъ головы до ногъ! Въ немъ, какъ показали последнiя дела его жизни, зрелъ великiй полководецъ, котораго имя было бы словомъ ужаса и для непрiятеля, и для завоеванныхъ странъ, и для его собственныхъ войскъ, при всемъ ихъ средневековомъ безначалiи. Во всехъ четырехъ действiяхъ "Короля Лира", Эдмундъ Глостеръ только сбрасываетъ съ дороги всехъ лицъ, мешающихъ его возвышенiю. Во всехъ явленiяхъ, занятыхъ его ролью, онъ строитъ зло за зломъ, ковъ за ковомъ, пользуется слабостями влюбившихся въ него герцогинь, устроиваетъ возмутительные заговоры, является волкомъ и лисицей, змеей и жабою. Но уже въ пятомъ действiи мы видимъ вередъ собою не волка и лисицу, а льва, властелина хищныхъ животныхъ. Намъ понятно обожанiе, пробужденное имъ въ сердцахъ двухъ тигрицъ; Реганы и Гонерильи. Эдмундъ явился полководцемъ въ полномъ смысле слова. Онъ разметалъ храбраго супостата, сильнаго своимъ правымъ деломъ; онъ захватилъ въ пленъ виновниковъ брани, кончилъ войну однимъ ударомъ, сталъ выше всехъ своихъ соперниковъ и союзниковъ. Все подчинилось Эдмунду, и онъ самъ вдругъ выросъ, и духомъ и теломъ. Слабодушный добрякъ Альбани является къ нему съ поздравленiемъ, пробуетъ завести речь о пленномъ короле и его дочери - посмотрите, какими гордыми, сжатыми, высокомерными словами отвечаетъ Эдмундъ своему герцогу и повелителю:

"Я велелъ ужь
И старика презреннаго, и дочь
Держать подъ сильной стражей. Есть опасность

Надъ ними можетъ сжалиться народъ
И противъ насъ пойти. Обоихъ пленныхъ
Я после выдамъ вамъ. Теперь не время,
Съ насъ льются кровь и потъ, на бранномъ поде

Минуты после самой славной битвы!
О королеве и ея отце
Здесь говорить не место.

И ошеломленный Альбани можетъ ответить на эту крылатую речь только такимъ протестомъ:

Мне вамъ сказать, что васъ считаю я
Военачальникомъ, намъ подчиненнымъ,
Никакъ не братомъ!

Но если противоречiе вяло, знаки сочувствiя къ Эдмунду велики. Обе сестры, обе дочери короля Лира, увлечены, обезумлены его новою славою. Для обеихъ Эдмундъ - юное божество, полное гордости, торжества, неодолимой энергiи. Въ сердцахъ этихъ по выраженiю старика Лира, горятъ необузданныя страсти настоящихъ самокъ хищной породы. Каждая сестра вполне отдалась Эдмунду; но Регана, какъ вдова, первая видитъ возможность узаконить свои отношенiя къ блистательному военачальнику. Она признаетъ его супругомъ и властелиномъ, велитъ созвать войска при барабанномъ бое, объявить, что вся ея власть сдана Эдмунду.

Бери себе мои войска, всехъ пленныхъ (говоритъ она),
Владенiя мои,-- повелевай
Всемъ, что имею я, и мной самою!

Такъ вотъ кому брошена подъ ноги половина Лирова царства, предметъ столькихъ злодействъ и ужасовъ! Наконецъ Альбани, возмущенный высокомерiемъ Эдмунда и сверхъ того, поставленный въ известность о замыслахъ авантюрьера на свою собственную жизнь, выходитъ изъ нерешительности. Онъ кидаетъ свою перчатку и зоветъ Эдмунда на судъ Божiй, какъ великаго государственнаго изменника.

И едва только перчатка Альбани легла къ ногамъ Эдмунда, какъ молодой полководецъ кидаетъ свою, съ полной готовностью.

Воинъ, неостывшiй отъ боя, радостно обнажаетъ свой мечъ, еще покрытый кровью. Эдмундъ какъ бы вырастаетъ еще более при ожиданiи смертнаго поединка, позабывъ и срою безопасность, и сестеръ, въ него влюбленныхъ, и даже то обстоятельство, что его войска уже распущены. Онъ зоветъ за единоборство, на смертельную битву всехъ подобному бойцу приходится честный, вялый, слишкомъ много говорящiй Альбани! Но судьба готовитъ Эдмунду другаго противника. На вызовъ герольда выходитъ другой боецъ, рыцарь съ опущеннымъ забраломъ. Это Эдгаръ, явившiйся за темъ, чтобъ отмстить своему брату за все злодейства, имъ сделанныя.

Разговоръ обоихъ бойцовъ ведется съ безпредельнымъ великолепiемъ: подобно героямъ Гомеровой "Илiады", они перебрасываются жгучими словами (burning words), отъ которыхъ затрепещетъ сердце самого невоинственнаго смертнаго. Какъ хороши тутъ и формальные переговоры черезъ герольда, и обвиненiя, высказанныя Эдгаромъ въ лицо своему сопернику, и гордый ответъ Эдмунда на его вопросъ о томъ, "кто смеетъ здесь назвать себя графомъ Глостеромъ".

Я Глостеръ. Дальше!

Дальше и дальше идетъ вся грандiозная сцена, которой исполненiе на театре требуетъ большихъ приготовленiй и большаго блеска. По рыцарскимъ постановленiямъ, не можетъ быть поединка между бойцами, изъ которыхъ одинъ не хочетъ сказать своего имени и поднять железной решетки шлема. Эдмундъ имеетъ полное право не принять вызова отъ незнакомца. Но онъ не изъ техъ людей, которые прячутся отъ боя или бьются только изъ необходимости. Кровь его разгорелась: онъ идетъ на битву какъ на пиршество. "Могъ бы я - говоритъ онъ Эдгарду -

Могъ бы я
Спросить, кто ты; но самъ я не желаю
Воинъ ты по виду
И дворянинъ по речи.

Эдмунду больше ничего не надобно. Мечи скрестились, и поединокъ начался. Пораженный смертельнымъ ударомъ, Эдмундъ падаетъ. Тогда Эдгаръ говоритъ ему свое имя. Ответъ юноши достоинъ его характера. "Свершило колесо свой полный кругъ, и я поверженъ",-- такими словами отвечаетъ онъ на слово брата. Жизнь прошла, и все прошло съ жизнью. Теперь можно признать власть Неба и даже сделать какое нибудь добро, наперекоръ природе. Теперь все люди равны для Эдмунда; у него нетъ более ни враговъ, ни помощниковъ, ни любовницъ. Путь пройденъ, и уже нетъ камней на дороге, потому что и самой дороги нетъ.

Глядя на характеръ Эдмунда съ этой точки, мы совершенно понимаемъ, по какой причине онъ такъ легко соглашается на спасенiе Лира и Корделiи, имъ осужденныхъ на гибель. Ричардъ III, и Чезаре Борджiа, и другiе историческiе злодеи, злобные по своей натуре, и умирая не помиловали бы жертвъ, попавшихся въ ихъ руки; чужое мученiе было бы бальзамомъ для ихъ собственнаго бедствiя. Но Эдмундъ не таковъ: злодеянiями своими онъ никогда не тешился. Пораженный смертнымъ ударомъ, онъ призналъ правоту судьбы. Но нетъ никакой причины думать, чтобъ съ этимъ признанiемъ пришло къ нему раскаянiе. Вовсе не изъ раскаянiя Эдмундъ хочетъ спасти Лира и Корделiю. Ихъ погибель ему не нужна: они перестали быть помехою его помысламъ. Понявъ, что ему не дано итти далее, онъ действуетъ совершенно сообразно съ этой идеей. Умирая, онъ уже не видитъ въ брате соперника и въ отце глупаго гонителя; съ ударомъ эдгарова меча для него наступила пора полной холодности къ деламъ житейскимъ.

Корделiи; едва замечена зрителемъ, чуть успевающимъ следить за новыми страданiями. Только при внимательномъ изученiи "Короля Лира" выдвигаются передъ наше воображенiе последнiя минуты молодаго волна, и въ памяти ценителя невольно возникаютъ энергическiе стихи сэра Вальтеръ-Скотта, въ которыхъ поэтъ говоритъ устами умирающаго флибустьера Бертрама {Въ поэме "Рокби".}:

Какъ солнца юга тяжкiй зной,
Былъ страшенъ людямъ полдень мой;
Какъ отъ палящаго огня,
Они скрывались отъ меня,

Какъ солнце юга кончу я!
Безъ яркихъ отблесковъ утраты,
Безъ бледныхъ сумерковъ заката,
Какъ раскаленный круглый щитъ,

И, въ глубь пучины прянувъ резко,
Залижи твердь кровавымъ блескомъ,
Оно сверкнетъ въ последнiй разъ,
И солнца нетъ, - и день погасъ! 

отецъ Эдмунда и Эдгара, какъ важное действующее лицо въ ряду другихъ лицъ драмы, обрисованъ поэтомъ безъ особенной тщательности, но съ тонкой и поэтической прелестью, заслуживающей большаго вниманiя. Судьба этого старца скорей достойна великой психической поэмы, нежели такой драмы, какъ "Король Лиръ", где все кипитъ действiемъ и самыми пылкими страстями. Знаменитая сцена, где говорится о Доверскомъ утесе и где Эдгаръ съ помощiю хитрости, исцеляетъ своего родителя отъ отчаянiя, весьма трудна для драматическаго действiя, всегда требующаго крупныхъ чертъ и порывистаго действiя. Но при чтенiи прелесть ея неотразима: она представляетъ намъ несколько страницъ истинно гомерическихъ;

Глостеръ - человекъ весьма не молодой, умный и добрый. Въ сердце его таятся все благородныя чувства (иначе честный Кентъ не рыдалъ бы надъ теломъ Глостера); но ихъ обилiе скрыто для всехъ, даже для самого старика, воспитаннаго въ школе притворства и осторожности. Глостеръ жизнь свою провелъ при дворе,-- при дворе воинственнаго средневековаго властелина, страшнаго въ минуты вспыльчивости, но, со всемъ темъ, любящаго лесть и притворство. Глостеръ, безъ сомненiя, виделъ многое на своемъ веку: его жизнь, его политика, его понятiя о людяхъ сделали его тонкимъ государственнымъ мужемъ, ловкимъ, сметливымъ въ своихъ поступкахъ, недоверчивымъ, и даже слишкомъ недоверчивымъ къ другимъ людямъ. Какъ прототипы Эдмунда Глостера живутъ и движутся въ Англiйской исторiи, такъ и образцы Глостера старшаго въ ней тоже находятся. Видя въ своей жизни много зла и преступленiй, старикъ невысокаго понятiя о людской добродетели; мiросозерцанiе его не отличается высокими сторонами: онъ любитъ спокойствiе, довольство, почетъ, некоторую власть и кредитъ при дворе. Зла онъ не сделаетъ никому, потому что зла не любитъ. На доброе дело, если оно не сопряжено съ опасностью, Глостеръ пойдетъ гораздо скорее. Проведя свое судно между подводными камнями, въ ураганы юныхъ годовъ, онъ не хочетъ подвергаться кораблекрушенiямъ, въ виду пристани. По душе онъ незлобенъ и мягокъ, по жизни онъ эпикуреецъ или, по крайней мере, былъ въ свою молодость любителемъ наслажденiй.

Натуры подобнаго рода часто бываютъ прекрасны, посреди тишины и тихаго отдыха преклонныхъ годовъ. наше цивилизованное время въ особенности обильно такими безвредными, привлекательными явленiями. Но въ среднихъ векахъ или въ той фантастической древности, къ какой великiй поэтъ относитъ царствованiе своего короля Лира, общество не могло давать своимъ ветеранамъ того надежнаго отдыха, какое оно имъ даетъ ныне. Въ те столетiя, когда царства потрясались и завоевывались, когда сынъ шелъ противъ отца и братъ противу брата, когда герцоги-правители и супруги ихъ своими руками вырывали глаза у своихъ непрiятелей, когда бунты и феодальныя распри кипели по всей Европе, никакой старикъ, имевшiй власть и общественное значенiе, не могъ сказать, что съ нимъ и его ладьею не случится гибельнейшаго кораблекрушенiя, даже въ виду последней, вечной пристани.

Мы сказали уже, что Глостеръ недоверчивъ къ людямъ. Этотъ недостатокъ всегда бываетъ соединенъ съ другимъ, повидимому ему противоположнымъ, а именно съ доверчивостью. Всегда почти такъ бываетъ, что особа, подозрительная по природе, начинаетъ подозревать зло въ хорошихъ людяхъ и вследствiе того слепо поддается советникамъ злымъ, но умеющимъ пользоваться ея подозрительностью. Такъ поступилъ Глостеръ въ деле Эдмунда и Эдгара, Легкость, съ которою отецъ поверилъ всемъ клеветамъ на сына, ему истинно преданнаго, не имеетъ въ себе ничего неправдоподобнаго. Время, про которое мы говорили, должно было изобиловать отцеубiйцами, буйными юношами, жадными до отцовскаго наследства, родителями, не доверявшими своимъ детямъ. Монархи и вельможи, по уму и характеру во сто разъ сильнейшiе Глостера, безпрестанно вверялись коварнымъ советникамъ. Разве Филиппъ II не былъ убежденъ втеченiе многихъ летъ, что донъ-Жуанъ Австрiйскiй, ближайшiй его сродникъ, умышляетъ на его жизнь и строитъ опасные заговоры?

- испытанiе верноподданнаго. Лиръ самъ себя лишилъ царства; дочери явно идутъ противъ Лира; въ которую сторону склонится мудрый Глостеръ, общiй другъ, общiй советникъ и отчасти общiй угодникъ? Пойдетъ ли онъ по дороге честныхъ подданныхъ, или станетъ рабомъ грубаго Корнваля, жестокосердой Гонерильи? Изберетъ ли онъ путь прямодушнаго Кента или холодно отвернется отъ своего покорнаго государя и благодетеля? Благородное сердце старика лежитъ къ Лиру; но Глостеръ - придворный человекъ, не дающiй воли порывамъ своего сердца. Въ ту минуту онъ, можетъ быть, одобрилъ-бы знаменитый афоризмъ Таллейрана о зловредности "первыхъ движенiй сердца". И вотъ Глостеръ лавируетъ между двумя партiями, не изъ однихъ стремленiй къ личной выгоде, но вследствiе понятiй и привычекъ всей своей жизни. Онъ принимаетъ у себя въ замке Регану и ея супруга, хочетъ взять на нихъ влiянiе своими советами; въ душе своей не одобряетъ дерзкаго поступка герцога съ гонцомъ короля Лира, но вступается за гонца осторожно, не решаясь раздражать "вспыльчиваго нравомъ Корнвалля, такъ непреклоннаго и упорнаго въ своихъ поступкахъ". Даже при последнихъ оскорбленiяхъ, сделанныхъ старому королю, Глостеръ молчитъ и выжидаетъ, на что-то надеется. Когда Лира принудили покинуть замокъ и заперли за нимъ ворота, нашъ советникъ не разражается упреками на Регану, какъ это сделалъ бы герой Кентъ, но онъ силится разжалобить неблагодарныхъ изверговъ, говоритъ имъ, что въ степи воетъ ветеръ, что по ней на большое разстоянiе нетъ ни куста, где бы укрыться королю. Въ человеке юномъ такая осторожность была бы возмутительна; но мы оправдываемъ ее въ придворномъ старике, предчувствующемъ большiя беды и только что выдержавшемъ страшное душевное потрясенiе, вследствiе своихъ семейныхъ обстоятельствъ.

Только оставшись наедине, посоветовавшись съ Эдмундомъ и получивъ известiе о высадке французскаго войска, Глостеръ наконецъ отдается порывамъ полнаго состраданiя къ участи Лира. Съ той минуты, какъ партiя короля обозначилась и состраданiе Глостера нашло возможность выразиться не въ одномъ опасномъ, хотя и геройскомъ протесте, старый политикъ, искушенный въ придворныхъ интригахъ, принимается за дело. Но, между темъ, буря наступила; бедный король въ ужасномъ положенiи. Корнвалль и его супруга противятся всякому слову участiя и даже замышляютъ новое зло для своего недавняго повелителя. Тутъ уже Глостеръ не въ силахъ обуздать своихъ верноподданническихъ чувствъ: увлекаемый важностью минуты и уверенный въ скромности Эдмунда, онъ покидаетъ замокъ, спасаетъ Лира, даетъ ему надежныхъ проводниковъ и горько платится за свою преданность царственному страдальцу. Лишенный зренiя, низверженный съ высоты честей въ бездну нищеты и муки, убежденный въ невинности Эдгара и вероломстве любимаго сына, Глостеръ мгновенно переходитъ все ступени человеческихъ бедствiй.

Въ высшей степени замечателенъ результатъ бедствiй этихъ на кроткую, уклончивую и несколько изнеженную душу Глостера. Поставьте Кента на его место, преданный рыцарь, исполненный твердости и несокрушимыхъ убежденiй, былъ бы прежнимъ Кентомъ, не смотря на все удары судьбы. По выраженiю Корнвалля, онъ и безъ глазъ, носомъ нашелъ бы дорогу въ Доверъ, твердости. Не то съ Глостеромъ: онъ старее и себялюбивей Кента; онъ не фанатикъ преданности; онъ добрый скептикъ по своему мiросозерцанiю; даже въ религiозныхъ своихъ понятiяхъ ему не найти твердой опоры въ часы ужаснаго испытанiя. Глостеръ впадаетъ въ отчаянiе, систематическое, непреклонное отчаянiе. Имъ овладеваетъ мысль о самоубiйстве; онъ велитъ вести себя къ высокому утесу надъ бездной моря, для того, чтобъ разомъ покончить со своими страданiями.

оставшихся намъ во всей своей неподражаемой, наивной прелести. Хитрость Эдгара чрезвычайно простодушна: она можетъ даже произвести смешной эффектъ на сцене; но при чтенiи вся сцена потрясаетъ и умиляетъ душу, возноситъ ее въ область высочайшей христiанской мудрости. Нужды нетъ, что Шекспиръ, съ какимъ-то упрямствомъ дитяти, безпрестанно говоритъ о богахъ и хочетъ придать речамъ своихъ графовъ и рыцарей языческiй оттенокъ; - смыслъ всего эпизода со слепцомъ Глостеромъ есть смыслъ высоко-христiанскiй, проповедующiй намъ терпенiе, доверiе къ благой силе, насъ карающей, и смиренiе передъ неисповедимой волей Промысла.

Въ последнихъ своихъ делахъ и словахъ слепецъ Глостеръ является намъ существомъ просветленнымъ и величественнымъ. Его доверчивость къ неузнанному имъ Эдгару, его трогательное умиленiе при встрече съ своимъ государемъ, жадность, съ которою онъ целуетъ руку Лира, наконецъ самая его смерть - между слезами и улыбкою, въ объятiяхъ нежнаго сына - все это служитъ достойнымъ заключенiемъ всей деятельности Глостера, кроткаго и мудраго старца, созданiя, надъ которымъ великiй Шекспиръ трудился безъ особеннаго старанiя, но съ большой любовью. 

О личности мы не можемъ сказать многаго, хотя эта роль довольно велика и, для молодаго артиста, обладающаго прiятной наружностью и звучнымъ голосомъ, есть роль благодарная. Не следуетъ думать, однако же, чтобы Эдгаръ былъ простымъ трагическимъ jeune premier и ничемъ более. Въ немъ есть черты пленительныя, верныя веку, делающiя изъ Эдгара лицо не скоро забывающееся. Эдгаръ добръ и прямодушенъ, прямодушiемъ юнаго богатаго рыцаря, взросшаго подъ отцовской кровлей и не видавшаго света съ его зломъ и неправдою. Въ его доверчивости къ брату, въ его безпредельной любви къ отцу скрыто много нежной свежести, которая и ныне заставляетъ всякаго хорошаго человека, испытавшаго бури жизни, отдыхать сердцемъ при взгляде на честнаго и добраго юношу, привлекательнаго своей молодостью, въ Эдгаре очень много Глостеровскаго. Онъ какъ будто не на своемъ месте посреди междоусобныхъ битвъ и семейныхъ ужасовъ: его кроткая натура создана для чистыхъ рыцарскихъ подвиговъ и мирной жизни между подвигами. Но, убедясь въ козняхъ, погубившихъ его счастiе, тяжелымъ опытомъ изведавъ вероломства брата, когда-то имъ любимаго, Эдгаръ предается гневу со всемъ пыломъ несколько холодныхъ людей, когда ихъ оскорбятъ и принудятъ къ защите. Въ последнемъ акте, передъ поединкомъ съ Эдмундомъ, онъ не помнитъ себя отъ ожесточенiя, осыпаетъ своего противника не рыцарскими укоризнами,-- даетъ полную волю своей мести. Во время самаго боя, актеръ, играющiй Эдгара, по нашему мненiю, долженъ кидаться на брата, какъ бешеный и, нанося удары, не отражать ударовъ соперника. Чуть месть совершилась, гневъ Эдгара падаетъ. Незлобная душа благодушнаго рыцаря и юнаго христiанина, такъ блистательно высказавшаяся въ сценахъ со слепцомъ Глостеромъ, должна более или менее проявляться во всехъ поступкахъ молодаго Эдгара. 

ы Гонерилья, за драматическимъ типомъ. Повидимому, обе сестры скроены по одной мерке; ихъ деянiя сходны по своей гнусности; обе оне одинаково ненавистны зрителю. А между темъ, между двумя "волчицами" существуетъ огромная разница. Регана не похожа на Гонерилью, точно такъ же, какъ напримеръ, Кентъ не похожъ на Глостера. Обе злобны и неблагодарны, обе порочны,-- но порочны не до одинаковой степени. Самый видъ ихъ долженъ быть несходенъ, скажемъ мы, подражая немецкимъ комментаторамъ. Гонерилья - величественная брюнетка, вся создана изъ огня, вспыльчивости, грубой и порывистой злости, ужасной въ первыя свои минуты, но едва ли очень продолжительной и упорной. Съ Гонерильей, при всехъ отвратительныхъ сторонахъ ея характера, легче ужиться, чемъ съ Реганой. Регана, худенькая, белокурая, наружностью своей какъ будто напоминающая Корделiю, но только глядящая часто изподлобья, есть сатана и дьяволъ въ образе женщины. Манеры ея тихи; она не скоро приходитъ въ озлобленiе,-- но озлобленiе ея вечно, неумолимо, чудовищно. Если Гонерилья есть тигрица, то Регана - змея самого ядовитаго свойства. Регана приказываетъ запереть ворота за старымъ своимъ отцомъ; Регана его язвитъ злее чемъ Гонерилья. Регана своими руками рветъ бороду у Глостера, радуется чудовищной казни, совершенной надъ старцемъ, чего, какъ намъ кажется, не могла бы сделать Гонерилья. Изъ того не следуетъ, чтобъ Гонерилья не имела въ себе безчеловечнаго. И она бы казнила старика Глостера, можетъ быть убила бы его своими руками, но, во первыхъ, не стала бы его оскорблять и мучить, а во вторыхъ, совершила бы преступленiе подъ влiянiемъ порывистаго бешенства, а не холодной, змеиной, демонской злобы. 

Герцоги Корнваллiйскiй (Корнвалль) и Альбани - человекъ хорошiй и честный, нефлегматическiй. Въ лучшiя свои минуты онъ имеетъ въ себе какъ будто что-то Гамлетовское. Вообще онъ мастеръ на слова самого благороднаго свойства; но въ жизни онъ вялъ, некстати терпеливъ и некстати чувствителенъ. Въ последнихъ сценахъ драмы онъ является почти величественнымъ; но тому причиной не личныя достоинства Альбани, а событiя выдвинувшiя впередъ его вялую фигуру. Альбани долженъ быть красивъ собою, величественъ чрезвычайно; но въ манере, походке и речахъ его постоянно видно нечто ленивое. Вальтеръ-Скоттъ, создавая Адельстана Конингбурскаго, помогъ намъ вообразить передъ собой лицо и фигуру Альбани, мужа Гонерильи. 

Корнвалль очерченъ еще рельефнее и яснее. Это злой дуракъ, но дуракъ, способный на крайнiя свирепства и злодеянiя. Онъ упрямъ, упрямствомъ злаго дурака; речи его нескладны и глупы. Это достоинство всего яснее выказывается въ тотъ вечеръ, когда онъ пришелъ на дворъ Глостерова замка, судить ссору Кента съ дворецкимъ Гонерильи. Лицо его, по всей вероятности, грубо и противно {*}; нескладная фигура имеетъ въ себе нечто дикое.

  Въ былыя времена.
Видалъ я лица много лучше лицъ,
Чемъ те, что здесь теперь передо мною.
говоритъ Кентъ Корнваллю.}

"второстепенныхъ лицъ" въ "Короле Лире". Стоило только поэту самымъ непринужденнымъ образомъ развивать типы Эдгара, Альбани, Гонерильи, Реганы, Корнвалля для того, чтобъ изъ нихъ вышли полныя и живыя созданiя, пригодныя для первостепенныхъ местъ въ первостепенныхъ драмахъ. Шекспиръ этого не сделалъ, единственно по той причине, что подобное развитiе нарушило бы постройку той драмы, надъ которой онъ трудился. Такъ, у сильнаго отца все дети сильны; относительно ихъ возраста, Эдгаръ, Альбани, Корнвалль, Гонерилья и Регана - младенцы,-- но сильные младенцы Шекспировской породы.

"Короля Лира" читатель найдетъ въ особыхъ заметкахъ при конце перевода.