"Тысяча душъ", романъ А. Ф. Писемскаго.
("Отечественныя записки", 1858.)
Начало нынешняго 1859 года можетъ считаться весьма утешительной норою въ нашей изящной литературе: бельлетристическая атмосфера, сделавшаяся удушливою отъ наплыва дидактическихъ и обличительныхъ снисходительной критики. Почти каждый изъ лучшихъ нашихъ писателей, при самомъ начале новаго года, подарилъ читателямъ по одной истинно художественной вещи, и все эти, разомъ явившiяся произведенiя даютъ результатъ, какого оне, можетъ быть, не произвели бы, явившись по одиночке. "Обломовъ" г. Гончарова, "Воспитанница" г. Островскаго. "Дворянское Гнездо" г. Тургенева, безспорно, принадлежатъ къ разряду зрелейшихъ трудовъ когда либо написанныхъ ихъ авторами. Передъ каждымъ изъ сказанныхъ трудовъ надолго померкнутъ рапсодiи наставниковъ и обличителей, не шутя начинавшихъ глядеть на область искусствъ, какъ на непрiятельскую землю, ими завоеванную и укрепленную за ними общественнымъ мненiемъ. Благотворная реакцiя, кажется, совершена, и совершена дружно, последовательно, энергично. По радуясь ей и указывая на нее, намъ не приходится забывать о художникахъ, мало по малу подготовившихъ эту реакцiю и твердо поддержавшихъ знамя искусства въ ту страшную пору, когда оно колыхалось изъ стороны въ сторону подъ непрiязненнымъ действiемъ налетевшаго на него шквала, пыльнаго шквала "а dust-whirlwind", но выраженiю Карлейля.
Собираясь говорить съ читателемъ о г. Писемскомъ, котораго последнiй романъ есть единственное обширное художественное произведенiе за весь прошлый 1858 годъ, мы должны сделать одну небольшую оговорку. Въ нашемъ журнале не место похваламъ литератору, имеющему голосъ и постоянный трудъ но редакцiи "Библiотеки для Чтенiя." Пока авторъ "Тысячи Душъ" былъ, просто нашимъ сотрудникомъ, мы имели возможность съ подробностью толковать о значенiи его въ русской современной литературе и сделали это въ одной изъ книжекъ нашего журнала за 1857 годъ. Теперь, по самой сущности дела, задача наша будетъ иная. Мы просто разскажемъ о причине успеха "Тысячи Душъ" въ нашей публике и постараемся ответить на некоторыя замечанiя, сделанныя критикой автору этого романа. Тутъ нашъ трудъ и окончится,-- это темъ легче сделать, что последнее произведенiе г. Писемскаго уже выдержало судъ публики и въ рекомендацiяхъ не нуждается.
Въ первомъ нашемъ этюде по поводу г. Писемскаго и его "Разсказовъ изъ Крестьянскаго Быта", мы, кажется, упомянули, что нашъ авторъ долженъ считаться едва ли не самымъ практическимъ, изъ всехъ новыхъ русскихъ литераторовъ. Эта деловая особенность, составляющая главную силу, и, повременамъ, слабость разбираемаго романиста, происходитъ вовсе не изъ стремленiя поучать современное общество, а изъ самой жизни.
Г. Писемскiй едва ли много думалъ объ указанiи общественныхъ язвъ, или "разведенiи окружающей насъ грязи слезами покаянья" но онъ много жилъ въ самомъ сердце Россiи, жилъ и много трудился, много служилъ, много разъ сходился съ самыми разнообразными классами своихъ соотечественниковъ и, наконецъ, тяжелымъ трудомъ пробивалъ себе дорогу въ обществе. Такой жизнью и такою опытностью онъ по многомъ отличается отъ большинства лучшихъ нашихъ романистовъ, людей, или обезпеченныхъ съ малолетства, или прожившихъ свои ученическiе годы въ одной изъ столицъ, посреди жизни условной и не разнообразной. Но времени своего появленiя на арене русской словесности принадлежа къ группе младшаго литературнаго поколенiя, г. Писемскiй этимъ самымъ былъ устраненъ отъ слишкомъ общихъ и несколько туманныхъ теорiй, на которыхъ взросли и развились его старшiе товарищи. По всему этому онъ прiобрелъ практичность и деловую сторону дарованiя, прiобрелъ ее до такой степени, что она, повременамъ, ему самому становится въ тягость и отклоняетъ его отъ поэтическихъ сторонъ искусства. Припомнимъ хотя то место во второмъ томе "Тысячи Душъ", где нашъ авторъ, устами своего критика Зыкова, почти отвергаетъ возможность художественнаго созданiя, основаннаго на любви или другихъ тонкихъ ощущенiяхъ. Эта дiатриба, которой онъ самъ же поперечитъ, съ любовью вспоминая о барышняхъ стараго времени, воспитанныхъ на поэзiи Пушкина, напомнила намъ слова Джонсона, при которомъ кто то упомянулъ про аристократическую лэди, умиравшую отъ тоски по умершемъ муже. "Она дура,-- сказалъ угрюмый лексикографъ. Это все плоды роскоши и нежничанья. Будь эта лэди прачка и поддерживай она своимъ трудомъ осьмерыхъ детей, некогда было бы ей думать о тоске любовной ". Односторонность такого, черезчуръ делового, воззренiя оказывается, съ перваго взгляда: отвлеченная законность Факта можетъ подлежать обсужденiю съ разныхъ точекъ зренiя, но пока самый Фактъ существуетъ, не составляя аномалiи посреди явленiй даннаго общества, онъ всегда будетъ иметь право на наше сочувстiе, и, стало быть, на возсозданiе его въ художественной форме.
Какъ бы то ни было, г. Писемскiй, во всехъ своихъ лучшихъ произведенiяхъ, оставался и остается совершенно вернымъ тому самому воззренiю, какое вложилъ онъ въ уста одного изъ действующихъ лицъ романа: "Тысяча Душъ". Въ этомъ отношенiи его произведенiя составляютъ какъ бы противоположный полюсъ съ произведенiями Гончарова и Тургенева, но большей части основанными на поэтическихъ особенностяхъ нашего существованiя, заимствованныхъ изъ жизни меньшинства русскихъ людей, изъ жизни, обильной тонкими наслажденiями и страстными порывами къ идеалу. Въ лучшихъ трудахъ г. Писемскаго напрасно станемъ мы искать идеальныхъ сторонъ, тонкаго психологическаго анализа, поэтическаго воспроизведенiя высокихъ страданiй и высокихъ радостей. У него все просто и подчасъ жостко, какъ жосткая деловая действительность. Его герои мало занимаются любовью, редко думаютъ о глубокихъ вопросахъ, набегающихъ на душу людей избранныхъ и богато одаренныхъ: для всего этого у нихъ много своей насущной заботы. Имъ некогда жить внутренними ощущенiями и созерцанiями. Каждый изъ нихъ или хлопочетъ о средствахъ жизни, или думаетъ, какъ бы поискуснее выполнить обязанность взятую по службе, или ищетъ жениться повыгоднее, или, за неименiемъ дела, какъ бы кутнуть до помраченiя разсудка. Подобное направленiе можетъ иметь свои слабыя стороны, когда дело идетъ о лицахъ изъ общества развитаго и, стало быть, не всегда подходящихъ къ практической мерке нашего автора, но оно превосходно въ примененiи къ действующимъ липамъ изъ простого, трудового званiя. Этимъ последнимъ обстоятельствомъ объясняется все значенiе г. Писемскаго, какъ наблюдателя и воспроизводителя народныхъ нравовъ. Его "Питерщикъ", "Плотничья Артель" и "Старая Барыня" решительно нанесли смертный ударъ той псевдо-простонародной литературе, которой представителемъ былъ у насъ г. Григоровичъ, писатель почтенный и даровитый, но знающiй русскаго простолюдина совершенно на столько же, на сколько иной чиновникъ провiантскаго ведомства знаетъ нравы испанскихъ земледельцевъ. Мужицкая идиллiя, которой много летъ увлекались самыя разумныя головы, стала у насъ положительной невозможностью, и заслугу эту мы прямо относимъ къ трудамъ г. Писемскаго. Передъ удалой Грачихой (въ "Старой Барыне") сумрачнымъ Петромъ (въ "Плотничьей Артели"), и питерщикомъ, съ его воспоминанiями о томъ какъ ему "Питеръ бока повытеръ", навсегда померкли Менялки тульской губернiи и Титиры съ береговъ Оки, принаряженные въ современномъ вкусе. Время ихъ прошло и, конечно, не вернется более.
После всего, нами сказаннаго, читателю будетъ не трудно угадать отношенiя г. Писемскаго къ такъ называемой на деле всесторонность натуры человеческой. По его понятiямъ, много разъ проводимымъ въ целомъ ряде литературныхъ трудовъ - задача искусства состоитъ въ дельномъ воспроизведенiи темныхъ и светлыхъ сторонъ даннаго предмета, независимо отъ заданныхъ темъ и сантиментальныхъ надеждъ къ исправленiю общества. Поученiе, коли оно должно быть, явится само, если въ произведенiи даровитаго писателя окажется вся жизнь въ ея всесторонности - сводить же весь трудъ къ поученiю по что бы ни стало, значитъ не понимать коренной задачи искусства. Подобно тому, какъ народные разсказы Писемскаго разрушали сентиментальность и идилличность воззренiя на русскаго мужика,-- такъ другiе его труды и романъ "Тысяча Душъ" - разрушаютъ дело сантиментальнаго общественнаго поученiя. Это поученiе, съ некотораго времени захваченное писателями несведущими и непрактическими, по самому ходу дела должно было придти къ рутине, къ созданiю условныхъ лицъ, къ промахамъ противъ действительности, къ пустословiю и Фантастическимъ образамъ. Противодействовать сухому поученiю могъ всякiй писатель съ поэтическимъ чувствомъ и талантомъ художника,-- но для того, чтобы убить рутину, имъ порожденную; нуженъ именно писатель-практикъ. Къ счастiю для русской литературы, у насъ нашлись и писатели-поэты и писатели-практики - практикъ даже, какъ оно часто бываетъ, приспелъ къ делу ранее поэтовъ. Пока гг. Гончаровъ и Тургеневъ готовили свои произведенiя, имеющiя очистить нашу атмосферу отъ зловонiя обличительной литературы,-- г. Писемскiй съ своимъ последнимъ романомъ повелъ нападенiе съ другой стороны,-- и успехъ "Тысячи Душъ" показываетъ, что онъ повелъ его непонапрасну.
Мы весьма далека отъ той мысли что романъ "Тысяча Душъ" написанъ съ целью противодействiя общественной дидактике. Намъ очень хорошо известно, что произведенiе это начато задолго до появленiя обличительнаго элемента въ словесности, намъ известно также, какъ далекъ его замыселъ отъ всякихъ литературныхъ тенденцiй и политическихъ целей. Но подобно тому, какъ по всякомъ истинно-художественномъ произведенiи, жизненное поученiе является само собою, помимо всехъ авторскихъ целей, такъ и въ каждомъ труде, съ любовью выполненномъ, необходимо сказывается значенiе этого труда въ ряду ему современныхъ произведенiй. На этой-то, всякому известной и всякому доступной истине, построена большая часть значенiя журнальной критики - и действительно, если критикъ не признаетъ истину, о которой мы сейчасъ говорили, а толкуя объ абсолютныхъ достоинствахъ разбираемаго труда, проглядитъ его относительное значенiе въ данную эпоху литературы, трудъ такого критика пропадетъ даромъ и слово его никого не заставитъ призадуматься. Оговорившись такимъ образомъ, поспешимъ перейти къ новому роману г. Писемскаго.
Романъ "Тысяча Душъ", какъ известно всякому читателю, появился въ светъ въ начале 1858 гола, въ самый разгаръ обличительныхъ повествованiй, обличительныхъ драмъ и даже обличительныхъ стихотворенiй. Журналы были наводнены произведенiями, достойными съезжихъ дворовъ и иныхъ заведенiй, можетъ быть очень почтенныхъ по части исправленiя нравовъ, но нисколько не подходящихъ къ области искусства. Снисходительность критики доходила до последнихъ крайностей, но большинство развитой публики видимо расходилось съ воззренiями ценителей и начинали чувствовать отвращенiе къ делу соцiальной дидактики, къ грубому глумленiю непрошеныхъ наставниковъ надъ вековыми условiями поэзiи. Идея о маломъ знанiи всякому, свершаютъ свой ходъ медленно. Нужно было много времени для того, чтобъ читатель, не руководимый критикою, оглушенный возгласами разныхъ обличителей (очень часто вовсе незнакомыхъ съ русскимъ бытомъ, но мирно сидящихъ въ четырехъ стенахъ петербургской или московской квартиры), собственнымъ разумомъ дошелъ до обличенiя самихъ обличителей въ непониманiи дела, ими на себя взятаго. Крикунъ всегда озадачиваетъ смирнаго слушателя, и много вечеровъ пользуется безпрепятственнымъ правомъ на крикъ, и много времени проходитъ до той поры, покуда наконецъ смирный слушатель вскочитъ съ своего места и скажетъ своему собеседнику: ты ужь кажется, началъ отливать пули!
Легко сообразить, какъ можетъ быть полезенъ при раздумьи и недоуменiи смирнаго слушателя, внезапный голосъ посторонняго человека, который безъ шума подойдетъ къ крикуну и станетъ проверять его выходки на основанiи своей собственной, обширной житейской опытности. Тутъ не нужно ни споровъ, ни опроверженiй, пусть только истинно-практическiй человекъ замолвить свое слово о предмете, сейчасъ лишь вдохновлявшемъ заносчиваго крикуна,-- и самъ издаватель возгласовъ пойметъ, что ему остается только притихнуть передъ голосомъ практическаго и много видавшаго человека.
Последнiй романъ г. Писемскаго былъ именно такимъ голосомъ; и нотъ причина, но которой и онъ и его авторъ крайне ненавистны нашимъ ветреннымъ обличителямъ.
До романа, о которомъ говоримъ мы, дело сантиментально-преувеличеннаго обличенiя высказывалось рядомъ такихъ отъявленныхъ нелепостей, которыя теперь положительно невозможны. Вспомнимъ о повестяхъ и разсказахъ, достойныхъ барона Мюнхгаузена или маiора Гагагана, прославленнаго Теккереемъ,-- вспомнимъ объ исправникахъ, налагающихъ фантастическiе поборы на села въ 3,000 душъ мужескаго пола, объ инженерныхъ субалтернъ-офицерахъ, получающихъ отъ щебенки доходъ, превышающiй доходы Миреса и Перейры, объ окружныхъ начальникахъ, которые прежде брали съ мужика по барану, но въ последствiи стали похищать целыя стада (о. Аркадiя обличительной литературы,-- у отдельнаго мужика находятся целыя стада, забираемыя начальникомъ!) Вспомнимъ только все это, и намъ самимъ сделается страшно за то, что мы читали такъ недавно, за то, что годъ тому назадъ,-- одинъ только годъ! печаталось въ самыхъ лучшихъ изданiяхъ, не только петербургскихъ, но и московскихъ! Какая же причина этому небывалому безобразiю, озадачившему даже германскую критику и заставившему ее признать новую русскую литературу какимъ-то чудовищнымъ явленiемъ? Неужели вся, сейчасъ изображенная ложь, теперь признанная за ложь даже журналами, склонными къ общественной дидактике, происходила отъ отъявленной недобросовестности, отъ яростнаго намеренiя лгать и надувать читателя по что бы ни стало? Этого мы никакъ не скажемъ, хотя питаемъ нелицемерное омерзенiе къ деятельности большей части нашихъ литературныхъ обличителей. Ложь, действительно была, но корень ея заключался не въ безнравственности, а и Ласенеровъ въ одежде скромнаго помещика.
Многостороннее знанiе жизни,-- потъ главная заслуга г. Писемскаго въ нашей словесности, и вместе съ темъ, основанiе успеха, которымъ его романъ пользуется. Безъ сомненiя, сказанное знанiе извлекаетъ всю свою силу изъ того обстоятельства, что человекъ, имъ обладающiй, вместе съ темъ обладаетъ и многими качествами писателя-художника; и однакоже, не однимъ достоинствомъ художественнаго произведенiя богатъ романъ "Тысяча Душъ". Такую же, и можетъ быть, еще высшую степень художественности замечали мы въ прежнихъ, небольшихъ произведенiяхъ нашего автора, достаточно оцененныхъ публикою, по не затронувшихъ ее очень глубоко. Романъ, про который мы говоримъ, открываетъ намъ доступъ въ области, до сихъ моръ мало кемъ описанныя, ставитъ передъ нами десятки лицъ илъ разнообразнейшихъ слоевъ общества и безъ усилiя принуждаетъ насъ жить жизнiю этихъ лицъ, интересоваться ихъ интересами. Подобнаго романа (съ точки зренiя практически-житейской) мы на русскомъ языке не встречали. Не одинъ изъ лучшихъ нашихъ писателей превышаетъ г. Писемскаго способностью видеть и изображать поэзiю человеческаго существованiя, но ни одинъ изъ сверстниковъ нашего романиста не рискнетъ вступить въ те области, по которымъ онъ смело ходитъ, какъ хозяинъ и распорядитель. Благодаря своимъ житейскимъ познанiямъ и неотступному изученiю быта, какъ столичнаго, такъ и провинцiальнаго, г. Писемскiй, безъ малейшаго усилiя надъ самимъ собою, достигаетъ той всесторонности взгляда, которая равно исключаетъ и идеальность, и односторонне-мизантропическое воззренiе на дела общества.
Самый краткiй обзоръ лицъ и происшествiй, изображенныхъ въ романе "Тысяча Душъ", подтвердитъ все нами сказанное. Мало того, что большая часть лицъ, выведенныхъ на сцену г. Писемскимъ, живы и типичны въ литературномъ отношенiи,-- эти лица до мелочи верны всему, что мы видимъ въ действительной жизни. Персонажи вполне нравственные и благородные (Годневъ, журнальный критикъ, другъ Калиновича и т. д.) встречаются въ романе редко, но также редко появляются въ немъ лица решительно гнусныя, поражающiя своимъ нравственнымъ безобразiемъ. Главные герои и лица, всего чаще приходящiя съ ними въ столкновенiе, принадлежатъ къ безконечному большинству существъ, населяющихъ нашъ мiръ, то есть къ людямъ, въ которыхъ пороки и достоинства слиты въ одну нераздельную массу. Таковъ Калнновичъ, способный при другихъ случайностяхъ, но въ томъ же самомъ обществе, быть полезнейшимъ гражданиномъ, такова Настенька, которой нежныя свойства уравновешены провинцiальной эксцентричностью и другими недостатками односторонне развитой женщины. Въ лицахъ самыхъ второстепенныхъ, заброшенныхъ на заднiй планъ, встречаемъ мы тоже самое; Экзархатовъ намъ милъ, не взирай на его внешнюю грязноватость, молодые люди партiи Калиновича (во время его вице-губернаторства) весьма пусты и не надежны, не смотря на честность своихъ убежденiй. Только изъ этой смеси житейскаго добра и зла, действительныхъ пороковъ, перемешанныхъ съ лучшими нравственными началами, можетъ зарождаться тотъ внешнiй интересъ, безъ котораго никакой читатель не останется доволенъ никакимъ романомъ, какъ бы романъ ни былъ уменъ и даже поэтиченъ. Борьба, коллизiя, напоръ и отпоръ житейскихъ интересовъ - вотъ необходимыя условiя истинной занимательности, и мы легко можемъ понять, почему писатель идеалистъ чуждъ всякой занимательности, также какъ чуждъ ей одностороннiй романистъ-обличитель. Литератору легко передаться на одну изъ сторонъ сейчасъ упомянутыхъ, но не легко справиться съ последствiями такой передачи. Идиллистъ, закрывъ глаза на житейское зло, и все таки нуждаясь въ зле, важномъ ингредiенте своихъ созданiй, будетъ вынужденъ рисовать размалеванныхъ изверговъ, какъ это делалъ Диккенсъ въ "Святочныхъ Разсказахъ." Обличитель, не видя ничего кроме зла и страдальцевъ въ силу этого зла, впадетъ въ монотонность, ложь и кислоту, невиданную въ действительности, где все борется за себя и где самое насекомое свершаетъ чудеса ловкости, чтобъ спастись отъ грозящей ему опасности. Точно также, какъ односторонность въ искусстве неминуемо ведетъ за собой скуку, такъ точно качество ей противоположное, именно всесторонность воззренiя, живитъ собою все, къ чему ни коснется. Если насъ спросятъ о томъ, какого рода писатели более всего способны къ этой всесторонности, мы. не обинуясь, ответимъ: писатели много жившiе практическою жизнью, писатели собственнымъ опытомъ убежденные въ томъ, что безусловное добро, вместе съ безусловнымъ зломъ, суть явленiя исключительныя, редко усматриваемыя въ действительности насъ окружающей.
автора и требованiями ценителей. Если бы сказанный разладъ происходилъ вследствiе частностей романа, действительно грешащихъ противъ разумныхъ теорiй критики, еслибъ ценители, напримеръ, заметили въ романе "Тысяча Душъ* небольшую сухость и непоэтичность изложенiя, еслибъ они, на основанiи дозволеннаго пуризма, указали намъ на грамматическiе промахи и небрежность языка,-- мы не могли бы сказать ничего въ оправданiе г. Писемскаго. Но намъ было тяжело видеть въ статьяхъ, проникнутыхъ уваженiемъ непреложныхъ законовъ чистаго искусства, неодобренiе той самой житейской всесторонности, которая составляетъ главную силу всего произведенiя. Еще читатель, всегда привыкшiй къ взглядамъ незрелымъ, расходящимся съ действительной жизнью, могъ недоумевать предъ значенiемъ Калиновича, предъ эксцентричностями Настеньки и такъ далее, но какъ же ценители не проверили этихъ уклоненiй отъ рутины съ действительной жизнью и не увидели въ жизни непрестанныхъ оправданiй этимъ отклоненiямъ? Неужели репертуаръ романиста навсегда долженъ состоять изъ загнаннаго праведника, неистоваго злодея, дивной, безукоризненной героини и статистовъ въ роде буйнаго исправника и плантатора помещика? Позвольте спросить, где же, въ действительной нашей жизни, встречаются все эти резко определенныя особы, характеры изъ одного куска, безъ малейшаго следа мозаичной работы? "Наша собственная душа вся изъ мозаики (какъ говорилъ пресловутый докторъ Зауртейгъ), и, не взирая но то, мы не хотимъ видеть той же самой мозаической работы въ душе своего ближняго." Странно признаться, а признаться надобно, будь главныя лица г. Писемскаго менее верны вседневной житейской правде, оне нашли бы себе гораздо большее число поклонниковъ и защитниковъ. Будь Калиновичъ отъявленный бездельникъ, будь Настенька Жоржъ-Сандовской героиней - и тотъ и другая показались бы доступнее для большинства дилетантовъ. Чтобъ ценить всесторонность писателя, необходимо самому понимать жизнь во всехъ ея проявленiяхъ, да еще обогатиться той терпимостью ума, безъ которой лучшiе уроки действительности проходятъ понапрасну.
Намъ недавно случилось прочесть одну небольшую, но съ уваженiемъ написанную рецензiю, въ которой г. Писемскаго упрекали, какъ вы думаете, въ чемъ? въ томъ что онъ сделалъ своего Калиновича воспитанникомъ московскаго университета! Рецензентъ, положительно сочувствующiй романисту и тонко подметившiй многiя хорошiя стороны его произведенiя, въ тоже время говорятъ, что герой "Тысячи Душъ" ничемъ не оправдываетъ своего воспитанiя въ означенномъ университете. Признаемся, что такое обвиненiе насъ крайне озадачило. При всемъ безграничномъ нашемъ уваженiи къ значенiю и важности Московскаго университета, мы никакъ не можемъ думать, что временное въ немъ пребыванiе способно пересоздать всю человеческую организацiю, слить въ одно целое то, что въ ней сложно, и какую нибудь нравственную мозаику переделать въ сплошной кусокъ мрамора.
многосторонности и сложности въ своемъ характере. Для людей, подобныхъ Калиновичу, никакая серьезная школа не пропадаетъ даромъ, но оставляетъ по себе рядъ убежденiи и понятiй, совмещающихся съ прежними, имъ добытыми понятiями и убежденiями. Съ этой точки зренiя Калиновичъ многое взялъ отъ московскаго университета, и не только взялъ, но даже провелъ въ жизни, на сколько это было совместно съ его натурой. Авторъ тутъ не сделалъ промаха, а напротивъ того, показалъ знанiе общества и натуры современнаго человека. Между сотней слоевъ и наплывовъ, составляющихъ собою многостороннiй характеръ Калиновича, слой, образовавшiйся вследствiе московскаго воспитанiя, играетъ видную и спасительную роль. Безъ него Калиновичъ потерялъ бы не одну изъ своихъ характеристическихъ, лучшихъ сторонъ. Натура молодого человека, скептическая, сухая, себялюбивая и черезъ чуръ практическая, скорее подходитъ къ Петербургу чемъ къ Москве, и ежели бы на нее налегли следы настоящаго петербургскаго воспитанiя, она стала бы вдвое суше, что отразилось бы на всей жизни Калиновича. Не то видимъ мы въ настоящемъ случае. Переда, нами не бальзаковскiй Растиньякъ, весь проникнутый одной идеею: разбогатеть и пробиться во что бы ни стало, не просто себялюбивый юноша, чуть чуть возмущающiйся низостью средствъ на то предлагаемыхъ: передъ нами честолюбецъ, сознающiй свое достоинство, жаждущiй жить и играть роль въ обществе, но вместе съ темъ развитый нравственно, не разъ заносившiйся въ возвышенныя области мышленiя. Калиновичъ делаетъ не одну низость для богатства, но чего стоитъ ему каждая низость, какъ борется онъ съ необходимостью зла, и наконецъ, достигнувъ своей цели, онъ не погружается въ безнравственное спокойствiе, а напротивъ Усилится трудиться и делать дело по крайнему своему разуменiю. Оттого онъ идеалистъ въ своей практичности, фантазеръ въ себялюбiи и романтикъ въ эгоистическихъ стремленiяхъ. По всей деятельности его проходитъ струя, изъ-за которой само лицо часто мирится съ нами, и сильно действуетъ на лицъ его окружающихъ. Откуда же возьмется сказанная струя въ душе человека до такой степени сухого по своей натуре? Жизнь, какъ оно достаточно показано, только сушитъ Калиновича еще более, только подготовляетъ его къ разладу съ задушевнейшими изъ его убежденiй. Откуда взялись самыя его убежденiя? Отчего онъ, едва оставивъ студенческую скамью, написалъ весьма неглупую повесть? Почему онъ, получилъ место вице-губернатора,-- не ужился съ властями и "зарвавшись" въ искорененiи злоупотребленiй, испортилъ всю свою служебную будущность? Неужели во всехъ этихъ особенностяхъ, вовсе не истекающихъ непосредственно изъ натуры Калиновича, и между темъ идущихъ изъ нея совершенно естественно, не увидимъ мы следовъ серьезнаго, благороднаго воспитанiя (даже воспитанiя известной эпохи) въ кругу товарищей, проникнутыхъ юношескимъ стремленiемъ къ идеалу, на глазахъ наставниковъ, неспособныхъ глядеть на свое дело съ сухой или чиновнической точки зренiя? Умолчи г. Писемскiй о месте воспитанiя Калиновича, онъ уничтожилъ бы черту, наиболее поясняющую его героя.
Обвиненiя, делаемыя автору "Тысяча Душъ" за характеръ Настеньки, не столь важны, и сверхъ того съ идеею ихъ внушившею, мы меньше расходимся. По нашему личному мненiю, лицо Настеньки, безукоризненно верное действительности, грешитъ темъ, что не возбуждаетъ большой симпатiи въ читателе. Мы желаемъ всего лучшаго героине г. Писемскаго, жалеемъ о бедствiяхъ, ею перенесенныхъ, но ни разу не способны взглянуть на нее глазами Калиновича въ эпоху его любви или тоски по оставленной имъ девушке. Настенькина сухое и непрiязненное отношенiе ея къ окружающему ея обществу, самыя ея речи, но временамъ напоминающiй собой разговоръ молодого студента, по никакъ не девушки - все это встречается въ жизни и встречается довольно часто. Но не всякое жизненное явленiе бываетъ истинно привлекательнымъ, не смотря на верность его воспроизведенiя. Будь дочь старика Годнева персонажемъ не первостепеннымъ, мы бы ей отдали весь должный почетъ,-- но наша Настенька играетъ первую роль,-- самое первое лицо романа по временамъ глядитъ на нее съ идеальной точки зренiя, следовательно тутъ была необходима романисту некоторая степень здравой поэтъ возвелъ въ идеалъ самыя странности Татьяны,-- и мало того, создавая прелестнейшiй женскiй типъ, когда либо являвшiйся въ нашей литературе, ни одной чертою не погрешилъ противъ житейской правды.
нашъ здесь не нарушилъ ни одного закона житейской правды. Онъ могъ бы сделать более, чемъ долженъ быль сделать, но менее она. не сделалъ, и ни на одинъ шагъ не подался отъ законовъ настоящаго творчества. Въ "Русскомъ Вестнике" было замечено, что Настенька, покинутая, оскорбленная и преданная Калиновичемъ, вновь возвращается къ нему при конце романа, возвращается ласково, спокойно, безъ взрывовъ негодованiя, безъ проявленiй женской оскорбленной гордости. Но мненiю рецензента, выраженному умно и красноречиво, этотъ поступокъ неправдоподобенъ и почти унизителенъ, темъ более, что въ какомъ то романе Жоржа-Санда встреча женщины съ покинувшимъ ее человекомъ, происходитъ иначе. Съ замечанiемъ, сейчасъ приведеннымъ, мы никакъ согласиться не можемъ. Оно наверное должно принадлежать человеку, еще молодому и не имевшему случая наблюдать за ходомъ тяжкихъ душевныхъ болезней. Рана, нанесенная сердцу человека, имеетъ почти ту же патологическую исторiю, какъ и рана, произведенная на нашемъ теле, огнестрельнымъ или холодными оружiемъ. Въ первые часы и дни, после полученiя раны, весь организмъ страждетъ, подвергается опасности разрушенiя, и сама рана не такъ страшна, какъ ея возможныя последствiя. Затемъ, при успешномъ леченiи, опасность гангрены проходитъ, деятельность организма возстановляется, но раненое место страдаетъ. Въ этомъ перiоде, мучительно всякое прикосновенiе къ язве, мучительны даже (при мнительности пацiента), самые помыслы о наболевшемъ месте. Затемъ рана заживаетъ, оставляя но себе более или менее, тягостныя последствiя. На всемъ организме, эти последствiя сказываются, человекъ хромаетъ, или плохо владеетъ рукою, ходитъ согнувшись или кашляетъ, теряетъ веселость и чувствуетъ перемены погоды, въ некоторомъ отношенiи становится инымъ человекомъ, но раненое и зажившее место, уже не представляетъ ни опасности, ни чувствительности. До него можно смело дотрогиваться, очень часто оно даже теряетъ свою нормальную чувствительность. Тоже самое съ душевными болезнями, изъ которыхъ, несчастная любовь занимаетъ не последнее место. Вместо леченiя научнаго, подставьте леченiе силою времени, и результаты будутъ одни и теже: сперва опасность для всего духовнаго организма, потомъ невыносимо-болезненное состоянiе сердца, жгучее страданiе при малейшемъ воспоминанiи прошлаго, наконецъ нравственные следы недуга и, рядомъ съ ними, уничтоженiе всехъ симптомовъ. Сообразите сколько времени прошло после женитьбы Калиновича на Полине до свиданiя его съ Настенькой, припомните, что въ это время покинутая девушка, нашла себе задачу или развлеченiе въ драматическомъ искусстве,-- и вы безъ труда поймете, что героиня г. Писемскаго, при конце романа, находится уже въ третьемъ перiоде своей нравственной болезни. Калиновичъ для нея почти воспоминанiе, онъ - интересный человекъ, чрезвычайно похожiй на человека ею прежде любимаго, другъ молодости, товарищъ светлыхъ дней и ничего более. И въ этомъ виде, онъ ей дорогъ, но онъ не приводитъ въ восторгъ ея сердца, не наполняетъ его негодованiемъ. Тутъ мы видимъ самый вседневный и самый обычный ходъ событiй, тутъ правда житейская схвачена въ совершенстве, и протестовать противъ нея, значитъ требовать не здравой идеализацiи, а исключительности.
Затемъ, въ романе "Тысяча Душъ", остается еще одно лицо, осужденное критиками, лицо Белавина. Этого господина мы выдаемъ головою, радуясь тому только, что оно, играя неважную роль во всей интриге, мало вредитъ художественной целости произведенiя. Вводя въ романъ Белавина, г. Писемскiй, очевидно, не отдалъ себе отчета о его значенiи, а потомъ, убоясь нравственной его безукоризненности, поспешилъ дать замыслу своему оборотъ противоположный и ни къ чему не нужный. Этимъ онъ вполне подтвердилъ, когда-то высказанную нами мысль о томъ, что лицо никогда не заменитъ собою лица сразу задуманнаго, хотя бы задуманнаго слабо. Даже сентиментальность въ созданiи, если она искренна, гораздо лучше, чемъ постройка лицъ но журнальнымъ и критическимъ рецептамъ. Г. Писемскiй побоялся, что о Белавине скажутъ,-- "онъ слишкомъ уменъ и чистъ",-- вышло гораздо хуже: о немъ говорятъ, что онъ вовсе не похожъ на живое лицо. И относительно житейской правды, нашъ авторъ погрешилъ безъ нужды, ибо лицо, первоначально имъ задуманное, весьма немногимъ отклонялось противъ этой правды. Белавинъ уменъ, по темпераменту не задоренъ, образованъ, зорокъ, ленивъ, любимъ въ свете и наконецъ богатъ; кажется, при такихъ благопрiятныхъ условiяхъ, не трудно быть нравственно-безвреднымъ человекомъ. Если бы люди счастливые и обезпеченные, да сверхъ того огражденные самою своею организацiею, отъ двусмысленныхъ порывовъ, занимались деланiемъ великихъ гадостей, вместо того, чтобъ сидеть смирно и никого не трогать, нашъ светъ вышелъ бы хуже каторги, чего, кажется, не желаетъ и не предполагаетъ нашъ даровитый авторъ.
1859