Стихотворения Полежаева. Москва. 1857. (старая орфография)

Стихотворенiя Полежаева. Москва. 1857.

Гг. Щепкинъ и Солдатенковъ своими изданiями принесли много пользы делу просвещенiя, - и какъ мы надеемся, со временемъ принесутъ еще более пользы. Ихъ деятельность только что начинается, а успехъ каждой новой книги, ими изданной, яснее всего говоритъ о томъ, что въ деятельности подобнаго рода наша словесность давно нуждалась. Разумные и доброжелающiе издатели, да сверхъ того издатели, не имеющiе нужды гнаться за быстрой прибылью, на свете встречаются редко, а русское общество редко имело въ своей средъ лицъ такого рода. Перечитывая старые журналы, газеты и сборники, неопытный читатель можетъ подумать, что обе наши столицы когда-то были наполнены великими книгопродавцами-издателями - на деле выходитъ совсемъ иное. Какого капиталиста, изредка сующагося въ книжное дело, у насъ не называли Констеблемъ, Ладвока и Мурраемъ? въ сущности однако все эти Ладвоки и Констебли сами кончали худо, да и словесность черезъ нихъ мало выигрывала. Примеръ ихъ безпорядочной деятельности и память о ихъ крушенiяхъ много повредили делу книжной торговли, поселили въ коммерческихъ людяхъ недоверiе къ этому роду деятельности, раздробили самую торговлю между множествомъ людей, не имеющихъ силы придать ей обширные размеры, - и такимъ образомъ отняли у русской публики всякую надежду видеть русскаго Муррая между нашими издателями. Къ счастiю - упадокъ книжной торговли повелъ за собой начало ея возрожденiя, на новыхъ и утешительныхъ основанiяхъ. Литераторы и люди, глубоко сочувствующiе литературе, мало-по-малу начали прибирать въ свои руки то, что само выпало изъ рукъ неумелыхъ или неловкихъ. Люди со средствами, образованiемъ и любовью къ наукъ стали сами трудиться по издательской части, выдавая въ светъ творенiя того или другаго изъ образцовыхъ писателей нашихъ, прiобретая право на изданiе современныхъ писателей, пользующихся уваженiемъ публики. Въ теченiе короткаго времени вышли въ светъ изданiя Пушкина, Гоголя, Кольцова, труды гг. Тургенева, Огарева, Некрасова и другихъ. Все эти книги имеютъ видъ въ высшей степени приличный, текстъ ихъ проверенъ съ полной исправностью, ни въ одной мелочи онъ не сходны съ другими изданiями известныхъ писателей, предпринятыми для одной выгоды, выполненными съ обиднымъ нераденiемъ. Мы назвали лишь небольшое число новыхъ книгъ, изящно и умно изданныхъ; за последнее время число подобныхъ изданiй постоянно увеличивается и мы можемъ утвердительно сообщить, что въ будущемъ году ихъ появятся еще более. Гг. Солдатенковъ и Щепкинъ, подарившiе русской публике несколько замечательныхъ книгъ, превосходно изданныхъ, - уже имеютъ не одного конкуррента между московскими и петербургскими жителями; нечего и говорить о томъ, что подобная конкурренцiя можетъ только принести одинъ почетъ для обеихъ сторонъ. Многiе люди, съ большими средствами, замышляютъ обратить часть своей деятельности на пользу литературы, на изданiе хорошихъ русскихъ книгъ, на популяризированiе полезныхъ произведенiй нашей словесности, чрезъ невысокую и общедоступную цену книгамъ. Мурраевъ и Ладвока мы точно не дождались, но мы уже имеемъ людей, просвещенно разумеющихъ роль издателя и выполняющихъ ее, какъ следуетъ просвещеннымъ русскимъ людямъ.

Изданiе стихотворенiй Полежаева, въ настоящую минуту находящееся передъ нами, составляетъ своего рода литературную роскошь, о которой, за несколько летъ назадъ, при плаченномъ положенiи издательскаго дела, никто не могъ бы и подумать. Въ самомъ деле - книга, о которой говоримъ мы, книга для немногихъ. Не взирая на личность автора, пробуждающую въ умахъ нашихъ грустно-интересныя воспоминанiя, не взирая на некоторую славу, которую когда-то имели стихи Полежаева, не взирая наконецъ на умный, исполненный благородныхъ страницъ разборъ Белинскаго, большинство русскихъ читателей позабыло Полежаева. Оно позабыло его навсегда и окончательно. Оно едва ли вернется къ нему, и если еще разъ перечитаетъ лучшiя произведенiя несчастнаго поэта въ настоящемъ изданiи, то не останется ими довольно. Въ этомъ отношенiя большинство публики право, и судъ его не подлежитъ никакой аппеляцiи, потому что поэтъ, передъ лучшими стихами котораго холодна масса безпристрастныхъ читателей, - никогда не можетъ зваться поэтомъ высокаго разбора. Въ заменъ того, для тонкихъ чтителей искусства, для людей, привязанныхъ къ исторiи своей словесности, для внимательныхъ наблюдателей, которымъ дорога личность всякаго русскаго писателя, когда-либо пользовавшагося известностiю, - изданiе Полежаева не пройдетъ напрасно. Оно будетъ прочитано съ пользой и удовольствiемъ, надъ нимъ задумается не одинъ ценитель и не одинъ любитель поэзiя скажетъ за нихъ душевное спасибо издателямъ. Во всехъ хорошо составленныхъ библiотекахъ эта небольшая книга непременно займетъ свое место и будетъ раскрываться хотя изредка, какъ воспоминанiе о временахъ, отъ насъ отдаленныхъ, о людяхъ, уже не живущихъ между нами.

Мы живо помнимъ впечатленiе, произведенное на насъ, въ эпоху полной юности и воспрiимчивости, статьею Белинскаго по поводу стиховъ Полежаева, статьею, теперь напечатанною въ начале нами разбираемаго изданiя. И грустью, и проницательностью, и сочувствiемъ къ слабому, упавшему поэту, была наполнена статья эта - ее нельзя было признать одною изъ лучшихъ статей нашего критика, но въ ней имелись две или три страницы идеальнаго благородства. Чувственныя и циническiя стороны музы Полежаева были смело осуждены на означенныхъ страницахъ, но грозная строгость суда не нарушала симпатiи поэта-критика къ поэту-стихотворцу, въ самой жесткости приговора слышался голосъ братскаго соболезнованiя. Талантъ, хотя и зарытый въ грязь, все-таки звался талантомъ, не былъ оскорбляемъ ни однимъ словомъ, какiя въ ту пору журнальныхъ неистовствъ всюду были терпимы и дозволяемы. Статья была усеяна значительнымъ количествомъ выписокъ, составлявшихъ какъ бы сводъ всего лучшаго въ трудахъ Полежаева, выписки эти, поэтически выбранныя и поэтически истолкованныя, невольно подкупали всякаго читателя въ пользу разбираемаго поэта. Отъ нихъ щемило сердце великою грустью. Въ нихъ слышались стоны энергическаго, погибающаго, кающагося человека. Подобныхъ выписокъ и подобныхъ толкованiй нельзя было прочесть, не пожелавши короче ознакомиться съ полными сочиненiями поэта. Смелый приговоръ Белинскаго о томъ, что Полежаевъ превышаетъ всехъ поэтовъ, явившихся въ первое время Пушкина, кроме Грибоедова и Веневитинова, еще более усиливалъ такое желанiе. Мы помнимъ, что тотчасъ же по прочтенiй статьи, мы достали себе и "Кальянъ" и другiя серыя книжечки изданiй Полежаева. Къ сожаленiю - ожидаемыхъ наслажденiй мы не получили, конечно, обвинивши въ томъ свою собственную непонятливость. Статья критика казалась намъ образцовою, сводъ выписокъ трогательнымъ до крайности, но къ самому поэту мы оставались холодны. Строки, изъ него взятыя въ журнальную статью, блистали, правда, на страницахъ сочиненiй Полежаева, но блистали тусклымъ, неровнымъ светомъ. Ни одной звездочки не прибавилось къ полежаевскому созвездiю, которое разсыпалъ Белинскiй по своей критике; скажемъ более, не одна звезда казалась звездой лишь между его строками, его объясненiями и горячимъ истолкованiемъ.

Съ печалью въ душе закрыли мы серые томики сочиненiй Полежаева, и раскрыли ихъ съизнова только теперь, для проверки несколькихъ стиховъ новаго изданiя съ изданiями прежними. Много летъ прошло со времени чтенiя техъ серыхъ томиковъ, многое изменилось въ литературе нашей, скрылся отъ насъ и тотъ человекъ, который когда-то первый приветствовалъ унылыя песни Полежаева, сказалъ о нихъ свое, по возможности, правдивое и симпатическое слово. Не совершенно еще скрылись, къ сожаленiю, люди, при жизни своей кидавшiе грязью на имя знаменитаго ценителя, и теперь еще кидающiе туже грязь, съ прежнимъ озлобленiемъ, на его памятникъ. Само собою разумеется, выходки ненавистниковъ Белинскаго ни въ чемъ не могутъ иметь влiянiя на смыслъ нашего отзыва, и собственная задача наша все-таки остается прежней задачею. Равно отдаливъ себя и отъ фетишизма, и отъ неблагодарности, мы находимъ возможнымъ сказать свое безпристрастное слово и о поэте Полежаеве, и о заметкахъ критика, много летъ тому назадъ говорившаго съ нашей публикой о значенiи Полежаева.

Мы не можемъ решить съ достоверностью, подъ влiянiемъ какихъ побужденiй была написана статья Белинскаго, ныне помещенная въ виде предисловiя къ разбираемой нами книге, не знаемъ определительно, какихъ поэтовъ своего времени имелъ онъ въ виду, жестоко нападая въ начале своего труда на "рифмотворцовъ, у которыхъ, кажется, что ни слово, то мысль, а какъ вглядишься - такъ что ни слово, то риторическая завитушка, или дикое сближенiе несближаемыхъ предметовъ". Въ особенности критику ненавистны стихи, въ которыхъ гладкими и звучными стихами воспевается звонъ рюмокъ, студентскiя попойки, или малага, полезная тогда, когда уже ничего другаго желудокь не выноситъ. Последняя насмешка видимо направлена на поэзiю Языкова, она не лишена основанiя, хотя само собою разумеется, что въ наше время никто уже не решался назвать Языкова рифмотворцемъ, "котораго произведенiя не имеютъ даже цены и достоинства прейскурантовъ". Какъ бы то ни было, по мненiю критика, целый рядъ поэтовъ, пользующихся лишь прошлою своей известностью, некогда заслонялъ собою Полежаева, котораго и теперь не видно изъ-за ихъ поблеклой известности. "И какъ имъ было не заслонить его, значится въ начале статьи, "ихъ стихотворенiя печатались въ Петербурге, издавались такъ красиво, сами они писали другъ къ другу посланiя, участвовали въ прiятельскихъ журналахъ, и некоторыхъ изъ нихъ самъ Пушкинъ печатно величалъ своими сподвижниками. Стихи Полежаева ходили по рукамъ въ тетрадкахъ, журналисты печатали ихъ безъ спроса у автора, который былъ далеко; наконецъ они и издавались или за его отсутствiемъ, или безъ его ведома, на плохой бумаги, неопрятно и грубо, безъ разбора и безъ выбора, хорошее вместе съ посредственнымъ, прекрасное съ дурнымъ..."

На основанiи красноречивыхъ строкъ, сейчасъ приведенныхъ нами, мы можемъ составить свое заключенiе, какъ о настроенiи духа, съ какимъ рецензентъ принимался за свое дело, такъ и о цели, которую онъ имелъ въ виду, при своемъ разборъ произведенiй Полежаева. Намъ кажется, что видъ оскорбительно-неряшливыхъ, небрежно изданныхъ стихотворенiй поэта, за живое зацепилъ ценителя, одареннаго поэтическою душою, человека, всегда готоваго стать на сторону слабыхъ и недостаточно признанныхъ деятелей словесности. Грязное изданiе полежаевскихъ трудовъ ясно говорило о крутъ читателей, для которыхъ эти труды предназначались, о непростительномъ равнодушiи всехъ любителей словесности къ деятельности человека, достойнаго лучшей участи и за дарованiе, ему данное, и за горестную жизнь, достаточно загладившую собою заблужденiя его юности. По идее Белинскаго (какъ намъ кажется), Полежаева было еще рано разбирать и жалко истолковывать. Хладнокровно оценивать легко лишь писателей, на которыхъ давно устремлены внимательные взгляды любителей изящнаго, съ поэтомъ совершенно заброшеннымъ, забытымъ, издаваемымъ лишь для утехи самой низшей части читателей, должно было действовать иначе. Къ такимъ поэтамъ всего лучше подходитъ та метода оценки, которую Лессингъ называлъ спасенiемъ, Rettung. Прежде всего къ нимъ требовалось притянуть читателя, датъ имъ ту известность, которая, по словамъ Карлейля, "сама не даетъ достоинства человеку, но действуя подобно яркому освещенiю, дозволяетъ разглядеть въ немъ все принадлежащiй ему достоинства". Сочувствуя непризнанному деятелю, критикъ прежде всего долженъ, силою своего авторитета, уничтожить холодность, темноту, сливающiяся съ именемъ писателя, имъ истолковываемаго. При такихъ условiяхъ, отчасти позволительны и горячность, и даже пристрастiе. Лишь бы цель всего дела была достигнута, лишь бы оцениваемый писатель привлекъ на себя вниманiе массы - а тамъ, время сгладитъ неровности приговора, поставитъ на свое место деятелей, насильно сдвинутыхъ съ места, имъ принадлежащаго, на выгоду деятелю имъ противупоставленнаго. Статья Белинскаго достигла этой цели, потому значенiе ея остается благотворнымъ. По совету, въ ней данному, труды Полежаева ныне явились въ изящномъ изданiи и со строгимъ выборомъ. Въ следствiе оценки, въ ней помещенной, уже ни одинъ поэтъ ничтожнаго разбора не заслонитъ собой Полежаева. Труды писателя, почти забытые недавно и поступившiе въ достоянiе торговцевъ серобумажными изделiями, спасены отъ грозившей имъ участи, освещены и истолкованы на столько, что въ настоящее время каждый разумный человекъ самъ можетъ усмотреть ихъ достоинство. Такова польза, принесенная небольшою статьею, которая, какъ мы уже сказали, далеко не принадлежитъ къ числу лучшихъ рецензiй Белинскаго. Намъ кажется, что безъ горячности и сильнаго пристрастiя къ музе Полежаева, подобныхъ результатовъ достигнуть было невозможно, и теперь, когда они ужь достигнуты, когда имя поэта навсегда спасено отъ незаслуженнаго забвенiя, мы имеемъ полное право на пересмотръ перваго приговора, на окончательную переоценку недостатковъ и достоинствъ поэта Полежаева.

"Отличительную черту характера и особенность поэзiи Полежаева", говоритъ намъ Белинскiй, "составляетъ необыкновенная сила чувства, свидетельствующая о необыкновенной силе его натуры и духа, и необыкновенная сила сжатаго выраженiя, свидетельствующая о необыкновенной силе его таланта. Правда, одна сила еще не все составляетъ: важны подвиги, въ которыхъ бы она проявилась; Раппо одаренъ чрезвычайною силою, но играть чугунными шарами, какъ мячиками, еще не значитъ быть героемъ. Такъ; но ведь все же не Раппо ходить смотреть на людей и мириться имъ, а толпы людей ходятъ смотреть на него и дивиться ему. И въ сфере своихъ подвиговъ не выше ли онъ техъ людей, которые почитаютъ себя силачами, и кряхтя подъ тяжестiю не по силамъ, надрываясь отъ натуги, думаютъ удивить людей силою!.. Мы не видимъ въ Полежаеве великаго поэта, котораго творенiя должны перейдти въ потомство; мы безпристрастно высказали, что онъ погубилъ себя и свой талантъ избыткомъ силы, неуправляемой браздами разума; но въ то же время, мы хотели показать, что Полежаевъ и въ паденiи замечательнее тысячи людей, которые никогда не спотыкались и не падали, выше многихъ поэтовъ, которые превознесены ослепленiемъ толпы, и что его паденiе и поэзiя глубоко поучительны; мы хотели показать, что источникъ всякой поэзiи есть жизнь, что судьба всякаго могучаго таланта - быть представителемъ известнаго момента общественнаго развитiя, и что наконецъ, могутъ падать только сильные, замечательные таланты... При другихъ условiяхъ, поэзiя Полежаева могла бы развиться, разцвесть пышнымъ цветомъ и дать плодъ сторицею: возможность этого видна и въ томъ, что имъ написано при ложномъ его направленiи, при неестественномъ развитiи..."

Нельзя не согласиться съ этими словами, нельзя не заинтересоваться участью даровитаго певца, долгое время заслоняемаго отъ публики известностiю поэтовъ менее даровитыхъ, но когда ценитель начинаетъ намъ обозначать людей, превознесенныхъ ослепленiемъ толпы во вредъ Полежаеву, съ доводами его согласиться труднее. Еслибы критикъ, по этому случаю, назвалъ мне хоть целый рядъ поэтовъ бездарныхъ, но имевшихъ славу въ свое время, такая мера могла бы не только удовлетворять читателя, но спасти и самого ценителя отъ большой крайности въ приговоре. "Мы не обинуясь окажемъ", такими словами заключается рецензiя, "что изо всехъ поэтовъ, явившихся въ первое время Пушкина, исключая генiальнаго Грибоедова, который образуетъ въ нашей литературе особую школу, несравненно выше другхъ и достойнее вниманiя и памяти, Полежаевъ и Веневитиновъ..." отъ Полежаева съ его поэзiею. Ограничимъ какъ можно более циклъ поэтовъ, писавшихъ въ первое время Пушкина, исключивъ изъ ихъ числа имена первоклассныхъ деятелей, лучшая пора которыхъ по времени совпадаетъ съ деятельностью Пушкина, Грибоедова и Полежаева, намъ все-таки придется причислить къ этому циклу имена Дельвига, Языкова, Баратынскаго. Можно иметь невыгодное мненiе о таланте трехъ поэтовъ, сейчасъ нами названныхъ, но въ томъ, что каждый изъ нихъ имелъ и талантъ и свое самостоятельное положенiе въ словесности, сомневаться никто не можетъ. Поставить Полежаева на неизмеримую высоту сравнительно съ ними, едва ли согласится кто-нибудь изъ хладнокровныхъ ценителей, а причина тому заключается въ самой книжке стихотворенiй, предъ нами находящихся. Стихотворенiя эти не лишены многихъ достоинствъ, но въ нихъ не увидимъ мы яркаго, ясно определившагося, самостоятельнаго поэтическаго дарованiя. Впечатленiя самаго понятливаго читателя этихъ стихотворенiй, не оправдываютъ собою надеждъ, поданныхъ ценителемъ, и въ следствiе такого нежданнаго разочарованiя терпятъ лучшiя произведенiя поэта, слишкомъ возвеличеннаго, въ ущербъ писателямъ, сильнейшимъ его по таланту.

Въ самомъ деле, попробуемъ бросить нашъ собственный, совершенно независимый взглядъ на сущность таланта Полежаева, изложить те причины, въ следствiе которыхъ, по нашему мненiю, онъ долженъ занимать видное, но весьма второстепенное место въ ряду русскихъ поэтовъ. Исходнымъ пунктомъ нашей оценки будетъ одно место изъ рецензiи Белинскаго: небольшой отрывокъ, направленный знаменитымъ критикомъ противъ несколькихъ поэтовъ современныхъ Полежаеву, по нашему мненiю, какъ нельзя лучше определяетъ самого поэта, имъ противупоставленнаго. "Есть дарованiя, такъ или почти такъ говоритъ критикъ, въ которыхъ нельзя не признать ни чувства, ни вдохновенiя, ни поэтической формы, но о поэтахъ этихъ можно безъ ошибки сказать, что путь ихъ будетъ кратокъ. Это те одностороннiя дарованiя, которыя пробуждаются отъ какой нибудь случайности -- несчастiя, утраты, и открывъ въ душе своей затаенный родникъ грустной поэзiи, скоро исчерпываютъ его весь." особенно поразительною, во-вторыхъ ранняя кончина поэта не даетъ намъ полнаго права судить о томъ, скоро ли исчерпался бы родникъ сильной, грустной поэзiи, открывшейся въ душъ Полежаева въ следствiе бурной, сокрушительной катастрофы, поразившей поэта.

лучшихъ русскихъ писателей, прiобрели замечательную способность владить русскимъ стихомъ. Молодость его, не смотря на ея безпорядочность, не была чужда науки и житейской опытности, самыя заблужденiя юноши, высказываясь въ бурной жизни, сталкивали его съ многими сторонами действительности, какъ бы подстрекая на сильныя ощущенiя и попытки къ ихъ воплощенiю въ звучной речи. Не взирая на все эти залоги, не взирая на силу чувства, неотъемлемую собственность Полежаева, его поэтическiе отклики на жизнь не имеютъ въ себе ничего самостоятельно-поэтическаго. Писатели съ определившимся дарованiемъ, заслонявшiе его отъ публики, имели каждый свою, собственно имъ принадлежавшую область, которой не имелъ Полежаевъ. У каждаго изъ нихъ былъ свой поэтическiй мiръ, свое хотя быть можетъ не совсемъ стройное воззренiе на жизнь и действительность: ничего подобнаго не видимъ мы у Полежаева до техъ поръ, пока бурныя событiя его жизни, разрешившись бедой и гибелью, не пробудили въ душе его того поэтическаго стона, которымъ поражаютъ насъ его последнiя произведенiя. Стихотворенiя Полежаева, даже помещенныя въ настоящемъ изданiи, после самаго строгаго выбора, грешатъ той самой поэтической рутиною, на которую Белинскiй нападалъ въ начале своей рецензiи. Въ нихъ есть и бутыльный звонъ, и богъ винограда, и лоно сладострастiя, и увядшая жизнь во всевозможныхъ видахъ, и сочетанiе рифмъ самаго трескучаго свойства. До замечательной степени обладая формою, Полежаевъ, по содержанiю своихъ произведенiй, несравненно беднее и Баратынскаго, и Языкова, и Дельвига. И напрасно стали бы мы утверждать, что недостатокъ содержанiя иместъ своей виной неразвитость поэта, его небрежность къ своей музе, безпокойную и печальную жизнь Полежаева. Поэтъ потому только и зовется поэтомъ, что онъ видитъ глубже и дальше, чемъ остальные люди, если въ немъ не высказывается этой способности, его, при самомъ простомъ роде деятельности, приходится признать человекомъ, идущимъ не по своей дороге. Ни трезвость жизненныхъ воззренiй, ни большое образованiе, ни опытъ жизни, ни самыя честныя стремленiя нравственной природы еще не даютъ человеку той оригинальной и даже, по временамъ, причудливой душевной складки, безъ которой нетъ и не можетъ быть истиннаго поэта. Смеемъ спросить, какими произведенiями своей лучшей поры (кроме малаго числа вещей, писанныхъ на Кавказъ, о которыхъ будемъ мы говорить ниже) Полежаевъ выказалъ свою способность глядеть на мiръ проницательными глазами поэта? Ни въ "Божеемъ Суде", ни въ "Валтасаре", ни въ Цыганке, ни въ песне пленнаго Ирокезца, ни въ Грешнице, нивъ Баю-баюшки баю (произведенiяхъ, признанныхъ за лучшiе въ собранiи), Полежаевъ не доказалъ своихъ правъ на прозванiе самостоятельнаго поэта, хотя бы одного разбора съ заслонявшими его лицами. Произведенiя, нами названныя, при своихъ достоинствахъ, не носятъ на себе никакого отпечатка, по которому ихъ можно было бы признать полежаевскими. Ихъ могли бы написать многiе изъ поэтовъ пушкинской плеяды, на нихъ не лежитъ того индивидуальнаго клейма, которое разомъ ставятъ передъ нами поэта со всей его сферой деятельности, съ его любимыми предметами, съ его, ему одному принадлежащими, заблужденiями. Мы вполне согласны съ Белинскимъ, что песнь Ирокезца полна благородной силы въ чувстве и выраженiи, что "Божiй Судъ" вещь прекрасная по мысли, но въ обеихъ вещахъ и мысль и выраженiе не отмечены личностью поэта, не отличены какимъ-либо характеристическимъ, ему одному принадлежащимъ признакомъ. Остальныя пiесы, изъ числа названныхъ нами, могутъ быть признаны за полежаевскiя лишь потому, что редкiй поэтъ могъ угнаться за Полежаевымъ какъ въ безвкусiи, такъ и въ неопределенности частностей, безвкусiи и неопределенности иногда следующихъ за изящной и почти поэтической речью. Возьмемте, напримеръ, "Баю, баюшки, баю".

Въ темной горнице постель,
Надъ постелью колыбель -
Въ колыбели, съ полуночи,

Безпокойное дитя.
Вотъ, лампаду засветя,
Червобровка молодая
Суетится, припадая

И лелеетъ, и ко сну
Избалованнаго клонитъ,
И поетъ, и тихо стонетъ
На чувствительный распевъ

"Да усни же ты, усни,
Мой хорошiй молодецъ!
Угомонъ тебя возьми -
О, постылый сорванецъ!

"Ужь и есть ли где такой

Ненаглядный, дорогой,
Какъ мой маленькiй сынокъ?

"Во зеленомъ во саду
Красно вишенье растетъ;
По широкому пруду
Белый селезень плыветъ -

"Словно вишенье румянъ,
Словно селезень онъ белъ -
Да усни же ты, буянъ!
Не кричи же ты, пострелъ!--

"Я на золоте кормить
Буду сына моего,
Я достану, такъ и быть,
Царь-девицу для него -

"Будетъ важный человекъ,
Будетъ сынъ мой генералъ -

Побери его провалъ!"

Чернобровка покрываломъ
Обернула колыбель,
И ложится на постель...
Въ темной горнице молчанье;

И неясныя слова
Были слышны раза два...
После, тенью боязливой
Кто-то, чудилося мне,

При мерцающей луне,
Пробирался по стене...

Всякое эстетическое чувство возмущается безобразiемъ колыбельной песни и нестройностью выраженiй, въ нее вкравшихся. Во всемъ произведенiи напрасно станемъ мы искать какой-либо поэтической мысли, въ ней есть только, и то при конце, нечто похожее на поэтическiй мотивъ, но напрасно станете вы искать въ немъ какого-либо значенiя. Намъ скажутъ, можетъ быть, что все дурныя стороны песни были замечены и прежде. Возьмемъ же въ противоположность ей, хоть "Цыганку", вещь много разъ превозносимую, понравившуюся Белинскому и съ его легкой руки перепечатываемую во всехъ отзывахъ о Полежаеве.

Кто идетъ передъ толпою

Съ загорелой красотою
На щекахъ и на груди?
Подъ разодраннымъ покровомъ,


Эта дивная жена?
Вьются локоны небрежно
По нагимъ ея плечамъ,
Искры наглости мятежно

И страшней ударовъ сечи,
Какъ гремучая река,
Льются сладостныя речи
У безстыдной съ языка.

Незабвенной старины:
Ты - коварная цыганка,
Дочь свободы и весны!
Подъ узлами бедной шали

Ненавистницу печали,
Друга радостнаго дня!
Ты знакомка вдохновенью
Поэтической мечты,

Африканскiе цветы!
Ахъ, я помню... Но ужасно
Вспоминать лукавый сонъ:
Фараонка, не напрасно

Пронеслась съ годами сила,
Я увялъ - и на яву
Мне рука твоя вручила
Приворотную траву!

значенiи всего стихотворенiя. Неопределенность представленiй, верный признакъ слабой способности на творчество, здесь не прикрыта ни звучностью рифмы, ни рядомъ выраженiй, модныхъ въ то время, когда цыганокъ и цыганское безстыдство воспевали на все возможные лады. Читатель не можетъ даже дать себе отчета, какого рода цыганку описываетъ поэтъ - молода или стара эта цыганка и почему именно заслуживаетъ она прозванiе дивной жены, ей данное отъ Полежаева? Возьмите все строки, кажущiяся картинными, перечитайте ихъ съизнова, за исключенiемъ двухъ стиховъ:

Вьются локоны небрежно
По нагимъ ея плечамъ *,

вы не найдете ни одной, изображающей что-нибудь определенное. Поэтъ даже какъ бы нарочно запутываетъ представленiя, сладостныя речи у него выходятъ страшнее ударовъ сечи, дивная жена имеетъ въ глазахъ разбежавшiяся искры наглости, за темъ следуетъ ненавистница печали, лукавый совъ и иныя общiя места старыхъ временъ, а въ результате самъ читатель сбивается съ толку и не можетъ решить, о комъ говорено было поэтомъ: о прекрасной ли девушке цыганскаго племени, или о мрачной ведьме изъ того же народа, за много летъ назадъ считавшейся красавицею. Мы знаемъ очень хорошо, что изъ Полежаева, уже по одной его жизни, не могъ развиться спокойный поэтъ-художникъ. "Известность поэта была печальная, говорится въ рецензiи, жизнь его представляла грустное зрелище сильной натуры, побежденной дикою необузданностью страстей, которая, совративъ его талантъ съ истиннаго направленiя, не дала ему ни развиться, ни созреть. Жизнь Полежаева была жизнь буйнаго безумiя, способнаго возбудить къ себе ужасъ и состраданiе: Полежаевъ не былъ жертвою судьбы, и кроме самого себя, никого не имелъ права обвинять въ своей гибели... Явившись въ другое время, при более благопрiятныхъ обстоятельствахъ, при науке и нравственномъ развитiи, талантъ Полежаева принесъ бы богатые плоды, оставилъ бы после себя замечательныя произведенiя и занялъ бы видное место въ исторiи русской литературы..." Но, соглашаясь съ частью этого отзыва, мы расходимся съ главной мыслью, въ немъ заключающеюся. Чтобы погубить въ себе талантъ, нужно иметь то, что зовется талантомъ, хотя бы и не въ обширномъ смысле этого слова; необходимо владеть дарованiемъ самостоятельнымъ, определеннымъ, дающимся анализу. Такимъ дарованiемъ Полежаевъ не былъ богатъ до самыхъ последнихъ годовъ своей жизни. Онъ написалъ несколько энергическихъ и благородныхъ по мысли стихотворенiй, но стихотворенiя эти, какъ нами сказано, не представляли ровно ничего новаго, оригинальнаго, въ массе одновременныхъ съ ними произведенiй. Художникъ, въ болезни и горячке можетъ испортить лучшую свою картину, изорвать и зачернить ее совершенно, но когда въ его комнате нетъ никакой картины, когда передъ его глазами лишь чистый холстъ съ двумя, тремя маленькими рисуночками на поляхъ (какъ это часто бываетъ у художниковъ, обдумывающихъ вещь передъ натянутымъ холстомъ), ему невозможно быть собственнымъ своимъ Геростратомъ. У насъ всегда были, можетъ бытъ и теперь есть, поэты, испортившiе свой талантъ (иногда въ следствiе самыхъ простыхъ житейскихъ обстоятельствъ); если мы сравнимъ ихъ съ Полежаевымъ, то увидимъ всю правду, сейчасъ нами сказаннаго. Дельвигъ, по своей лености и недовольству начатыми трудами, не написалъ почти ничего замечательнаго, но въ маломъ количестве оставшихся отъ него стихотворенiй (особенно въ антологическомъ роде), виденъ поэтъ самостоятельный, отделяющiйся отъ своихъ сверстниковъ и по складу таланта, и по взгляду на дело поэта. Василiй Львовичъ Пушкинъ, невзначай открывшiй новые пути искусства въ известномъ своемъ шуточномъ стихотворенiи, бросилъ богатую жилу, ему давшуюся, и погубилъ все свое значенiе, увеселяя себя мадригалами или посланiями во французскомъ вкусе. Можно привести еще несколько примеровъ, но мы надеемся, что въ томъ не настоитъ надобности Полежаевъ, по страстности натуры неизмеримо превышавшiй и Дельвига, и В. Л. Пушкина, отставалъ отъ этихъ второстепенныхъ поэтовъ и въ поэтической зоркости, и въ способности на творчество. Крушенiе его частной жизни не только не принесло съ собою крушенiя его поэтическаго значенiя, но скорее, какъ мы сейчасъ увидимъ, развило въ немъ некоторыя поэтическiя стороны, которымъ безъ того бы никогда не проявиться. Муза Полежаева поступила съ поэтомъ какъ самая капризная изъ богинь, и великодушная, и злая въ одно время. Она едва глядела на своего поклонника въ то время, когда тотъ имелъ и молодость, и честь, и доброе имя, и силы къ труду, и пылкiя страсти. Когда все это было утрачено, когда несчастный певецъ увиделъ себя предъ дверью гроба, погубленнымъ, полуразрушеннымъ и покончившимъ со всеми жизненными радостями, муза слетела къ бедному страдальцу и своей улыбкой усладила последнiе, горькiе дни его земнаго поприща. Потому-то перiодъ истинно поэтической деятельности Полежаева кратокъ, и не взирая на свою краткость, довольно однообразенъ.

На душе становится тоскливо при одномъ воспоминанiи о началъ этого перiода. Необузданный и пылкiй юноша, котораго вся жизнь походила на буйную оргiю, самъ накликалъ на себя бедствiя, очевидный результатъ такой жизни. Слишкомъ долго считалъ онъ освобожденiе отъ предразсудковъ освобожденiемъ ото всякой разумности, слишкомъ долго обожалъ онъ буйную свободу, "забывая о томъ, что то была не свобода, а своеволiе, что наиболее свободный человекъ есть въ тоже время и человекъ, наиболее подчиненный" {Разборъ стихотворенiй А. Полежаева, стр. 20.}. Здоровее Полежаева было разрушено излишествами всякаго рода, за долгое время до кончины онъ виделъ себя обреченнымъ на смерть и не обманывался въ своемъ положенiи. Нетъ сомненiя въ томъ, что, и при паденiи, Полежаевъ еще хранилъ въ своей натуре много силы и привлекательности. Его поразила величественная природа кавказскихъ странъ, онъ былъ храбръ и ценилъ поэзiю боевой жизни; боевые товарищи, по золотому преданiю кавказскихъ воиновъ, берегли и любили беднаго странника, заброшеннаго къ нимъ издалека. И между женщинами дальняго края нашлись существа, сильно пробудившiя любящую способность въ Полежаеве, - но и порывы къ чистой любви, и дружба новыхъ людей, и возбудительная прелесть кавказской природы, все это пришло слишкомъ поздно для Полежаева. У него уже не было силъ для того, чтобъ начать жизнь съизнова, онъ уже былъ нравственно разрушенъ для любви, физически ослабленъ для военной деятельности. Сознанiе своего отчаяннаго положенiя росло въ немъ за одно съ жгучимъ раскаянiемъ, а подъ влiянiемъ этихъ двухъ двигателей, его субъективно-лирическая душа въ первый разъ заговорила голосомъ, ея достойнымъ. Родникъ поэзiи, до-сихъ-поръ ни въ чемъ еще не проявившiйся, закипелъ ключемъ въ душе поэта, закипелъ и исчезнулъ лишь тогда, когда самого певца не стало.

"Вальтасара", не изъ "Грешницы", не изъ "Песни Ирокезца" можемъ мы извлечь истинное пониманiе полежаевскаго дарованiя: можетъ быть эти произведенiя и были имъ написаны въ ту эпоху, о которой мы сейчасъ говорили, но въ нихъ не отразились ни означенная эпоха, ни личность самого Полежаева. Какъ писатель по преимуществу субъективный, да сверхъ того весь охваченный сознанiемъ своихъ нравственныхъ страданiй, онъ не можетъ съ самостоятельностью говорить ни о чемъ, кроме страданiй этихъ. Поэтому вещи Полежаева, хотя сколько нибудь относящiяся къ Кавказу, къ привязанностямъ и горестямъ поэта за последнiе годы жизни, для насъ несравненно дороже его переложенiй изъ Виктора Гюго и Байрона, его стихотворенiй, имеющихъ интересъ эпизодическiй, слегка лишь связанный съ личностью поэта. Увлекаясь этой мыслiю, мы готовы сделать маленькiй упрекъ гг. Щепкину и Солдатенкову за исключенiе изъ настоящаго собранiя двухъ поэмъ "Эрпели и Чиръ-Юртъ", да еще одного длиннаго, неудачнаго, но проникнутаго поэтическими мотивами стихотворенiя "Герменчугское кладбище". Въ поэмахъ, нами названныхъ, есть следы самого Полежаева, некоторые изъ отпечатковъ его личности, и одна или две картины изъ кавказской природы, въ нихъ заключенныя, стоятъ вниманiя. Въ Герменчугскомъ кладбище есть трогательные звуки, за которые невольно прощаешь длинноты произведенiя.

Не можетъ быть никакого сомненiя въ томъ, что Кавказъ и жители Кавказа более всего пробудили душу Полежаева изъ того полумертваго оцепененiя, въ какомъ она находилась после крушенiя его будущности. Не въ первый и не въ последнiй разъ чудесамъ Кавказа, этого невыразимо-поэтическаго края, приходилось освежать силы человека, съ отчаянiемъ въ душе прiютившагося подъ сень его седыхъ возвышенностей. Мы убеждены всемъ сердцемъ, что никакая, самая цветущая страна вселенной, въ этомъ отношенiи не подействуетъ сильней Кавказа. Въ этомъ благословенномъ крае слито все, ценимое страждующимъ человекомъ, его красота имеетъ свой неуловимый, словомъ, уныло-поэтическiй отпечатокъ, его жители живутъ жизнiю, въ которой нетъ ничего вялаго, рутинно-европейскаго, разслабляющаго натуру нашу. Страна гостепрiимства и военнаго братства, полубаснословныхъ подвиговъ и нетронутыхъ сокровищъ - Кавказъ поработилъ себе Полежаева, приковалъ его къ себе, такъ какъ одинъ разъ приковалъ къ себе Пушкина, а въ другой Лермонтова. На Кавказе Полежаевъ могъ написать, наперекоръ всей своей безнадежности, такого рода дифирамбическiя строки:

Проснись, задумчивый певецъ!
Где гармоническая лира,
Где барда юнаго венокъ?


Ужель бездушный идеалъ
Неотразимаго разврата
Тебя, какъ жертву каземата

О, нетъ! свершилось - жаръ мятежный
Остылъ на пасмурномъ челе,
Какъ сынъ земли, я дань земле
Принесъ чредою неизбежной

Но предъ лицомъ кавказскихъ горъ
Я рву нечистыя одежды!
Подобный гордостью горамъ,
Заметнымъ въ безднахъ и лазури,

Съ цветовъ пустынныхъ, къ небесамъ,
И передамъ моимъ струнамъ
И ревъ, и вой минувшей бури.

Это голосъ сильнаго, мощно-раскаявающагося человека, это откликъ певца, пораженнаго величiемъ вновь открывшагося передъ нимъ мiра. Будь Полежаевъ менее разрушенъ душою и теломъ, можетъ быть за этой восторженной песнью для него началось бы перерожденiе, если не по таланту, то по жизни, и существованiе поэта украсилось бы новыми целями, и присоединился бы онъ къ многочисленному разряду людей, вспоминающихъ о кавказскомъ крае, какъ объ утишителе злейшихъ нравственныхъ недуговъ. Но для нашего певца прошло время перерожденiя и торжественной веры въ свое будущее: лишь въ самомъ небольшомъ числе произведенiй (какъ, напримеръ, "Провиденiе" и "Водопадъ") слышится намъ голосъ нравственно-бодраго, хотя и страдающаго, человека, затемъ смолкаетъ этотъ голосъ, сменясь на звуки далеко грустнейшiе и вместе съ темъ несомненно поэтическiе. "Черныя глаза", "Море", "Отрывокъ", "Ночь на Кубани", "Цени", два посланiя къ А. П. Л - у, "Осужденныя", "Песнь погибающаго пловца", "Живой мертвецъ", "Вечерня заря", принадлежатъ къ лучшему, что только когда-нибудь была написало Полежаевымъ. Все они проникнуты однимъ и тьмъ же грустнымъ лиризмомъ, во всехъ ихъ, съ большею или меньшею ясностiю слышится тотъ самый вопль, о которомъ мы говорили выше, вопль иногда бурный и отчаянный, иногда тоскливо-гармоническiй. Некоторыя изъ пьесъ, нами названныхъ, грешатъ неопределенностью выраженiй, неясностью мысли, за то другiя, но своимъ достоинствамъ, какъ бы заставляютъ предчувствовать музу другаго поэта, также певшаго на Кавказе, и на Кавказе же сложившаго свои кости, подобно Полежаеву.

"Ночь на Кубани", безспорно, принадлежитъ къ числу нанболее удачныхъ и трогательныхъ пьесъ изъ разряда сейчасъ нами указаннаго. Содержанiемъ она не богата, разсужденiи поэта, относящiяся къ его грустному положенiю, выражены безъ особливой силы, но картины кавказской ночи, въ ней заключенныя, полны замечательной прелести. Тутъ виденъ взмахъ настоящаго художника, тутъ отразилась грандiозно-унылая поэзiя края, того края, о которомъ, во время Полежаева, лучшiе поэты писали не безъ трескучихъ фразъ и метафоръ. Надобно много горя выносить въ душе своей, надо всею силою скорбной души прилепиться къ красамъ природы для того, чтобъ набросать строки въ роде следующихъ:

Весеннiй вечеръ на равнины

Туманъ медлительный оделъ
Горъ дальныхъ синiя вершины.

Заря слилась на небе чистомъ
Съ мерцаньемъ солнца золотистымъ,
И гаснетъ все; и съ высоты
Необозримаго эфира,

На крыльяхъ легкаго зефира
Спустился другъ природы - сонъ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Едва заметною грядой -

Плывутъ во тьме седыя тучи,
И месяцъ бледный молодой,
Закрытый ихъ печальной тканью,
Прорезатъ дальный горизонтъ

Глядится въ новый Гелеспонтъ...
Бывало, бодрый и безмолвный,

Вперяетъ взоръ сторожевой:

Такилъ коней татарскихъ топотъ
Передъ тревогой боевой.
Тогда винтовки смертоносной
Нежданный выстрелъ вылеталъ,

На бреге русскомъ погибалъ;--
Или толпой ожесточенной
Врывались злобные враги
Въ шатры Защиты изумленной,

Горячей кровью казаки.
Но миновало время брани,
Смирился дерзостный Джигитъ,
И редко, редко по Кубани

Молчаньемъ мрачнымъ и печальнымъ
Окрестность битвъ обложена,
И будто миромъ погребальнымъ


Все спитъ... Но что же сонъ отрадной,
Въ тиши таинственныхъ ночей,
Не посетитъ моихъ очей?
Зачемъ зову его напрасно?

Ихъ, кто мечте высокой верилъ,
Кто почиталъ коварный светъ,
И на заре весеннихъ летъ
Его ничтожество измерилъ, -

Свои надежды и желанья, -
Предъ кемъ разрушились вполне
Грядущей жизни упованья, -
Кто сиръ и чуждъ передъ людьми, -

Иль ненавистнаго презренья,
Когда-нибудь клочекъ земли -
Одинъ лишь тотъ меня оценитъ,
Моей тоски не обвинивъ,

И скажетъ: такъ, ты несчастливъ!
Какъ братъ къ потерянному брату,
Съ улыбкой нежной подойдетъ,
Слезу страдальную прольетъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь онъ одинъ постигнуть можетъ,
Лишь онъ одинъ пойметъ того,
Чье сердце червь могильный гложетъ!

Какъ тень налетная въ лазури,
Въ немъ отразится после бури
Душа унылая моя!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очаровавшiй идеалъ -
Мое прелестное виденье
Среди пустыхъ, туманныхъ скалъ?
Подобно грознымъ исполинамъ,


Лишь иногда на высоте,
Или въ развалинахъ кремнистыхъ,
Мелькая парой глазъ огнистыхъ,

Или орловъ голодныхъ стая,
Съ пустынныхъ местъ перелетая,
На время сонъ ихъ возмутитъ.
А я на камне одинокомъ,

Сижу въ забвенiи глубокомъ,
Какъ духъ подземной стороны.
И пронесутся дни и годы
Своей обычной чередой,

Не возвратятъ они съ собой!

Стихотворенiе "Черные Глаза" кажется намъ самымъ крайнимъ пунктомъ деятельности Полежаева за всю скорбную, по несомненно поэтическую ея пору. Для поэта пришелъ последнiй, самый возбудительный вызовъ къ перерожденiю. Онъ полюбилъ со всей страстностью своей натуры, полюбилъ искренно и глубоко, но полюбилъ напрасно. Судьба ли разлучила Полежаева съ предметомъ его новой привязанности, самъ ли онъ уже чувствовалъ себя неспособнымъ на душевное возрожденiе - по только "поэтъ не воскресъ, а лишь пошевелился въ гробе своего отчаянiя: солнечный лучъ слишкомъ поздно упалъ на поблекшiй цветъ его души..." Чувствуя въ себе жадную потребность любви, онъ въ тоже время постигнулъ всемъ сердцемъ невозможность ея удовлетворенiя; подъ влiянiемъ этого горькаго сознанiя и вырвался изъ истерзанной, наболевшей души стонъ, отъ котораго и теперь похолоднетъ всякое сердце, сколько нибудь способное отзываться на страданiя людскiя. Въ "Черныхъ Глазахъ" самый стихъ Полежаева, стихъ всегда гладкiй и довольно сильный, прiобретаетъ гармонiю, прежде въ немъ никогда не встречавшуюся, а это обстоятельство говоритъ лучше всякаго другаго о томъ, что стихотворенiе вытекло изъ глубины души, вытекло безъ всякихъ приготовленiй, безъ понудительныхъ усилiй, безъ черной поэтической работы, которою грешатъ и поэты сильнейшаго свойства. Скажемъ съ откровенностью, что для насъ стихъ тяжелый и беззвучный, даже звучный, но не гармоническiй, всегда служитъ признакомъ слабаго поэтическаго дара. Полежаевъ не владелъ музыкой стиха, хотя писалъ гладко и сильно. Но въ Черныхъ Глазахъ онъ представляетъ истинное исключенiе, за то Черные Глаза, при всехъ длиннотахъ, западаютъ въ память чуть не съ перваго прочтенiя.

Попробуемъ освободить эту грустную песнь отъ амплификацiй, отъ двухъ-трехъ строфъ неудачныхъ или составляющихъ разладъ съ общимъ тономъ. Въ результате останется отрывокъ, который поразитъ собой читателя.

О грустно мне!

Наскучилъ я обителью земною!

Какъ райскiе лучи предъ сатаною,
Вы - черные, волшебные глаза?


Я привыкалъ къ лихой моей судьбе:
Неистовый, безжалостный къ себе,
Презрелъ ее въ отчаянной борьбе,
И гордо быхъ несчастiю послушенъ!


Я не страдалъ, какъ робкая жена;
Меня несла противная волна,
Несла на смерть - и гибель не страшна
Казалась мне, въ пучине безпощадной.


Любилъ встречать я съ думою суровой,
И свисту бурь, подъ молнiей багровой,
Внимать, какъ мужъ отважный и готовой
Испить до дна губительный фiалъ...


. . . . . . . . . . . о цели бытiя,
Я трепеталъ, чтобъ истина меня,

Не извлекла изъ тьмы ожесточенья.


Отъ дерзкихъ думъ до света провиденья;
Я избегалъ невиннаго творенья,
Которое бъ могло, изъ сожаленья,
Моей душе дать выспреннiй полетъ.


О, нетъ! - какъ духъ карающiй и злой,
Светлее дня, явилось предо мной,
Съ улыбкой розъ, пылающихъ весной
На мураве долины ароматной!


Я позабылъ, въ мучительной невзгоде,
Мою любовь и ненависть къ природе,
Безумный пылъ къ утраченной свободе,
И все, чемъ имъ, дышалъ доселе я...


Лила мне въ грудъ невыразимымъ взоромъ
Невинную любовь, съ таинственнымъ укоромъ,
И пела въ ней душа небеснымъ хоромъ:
"Лобзай меня и въ очи и въ уста!


Какъ мотылекъ лилею поутру!
Люби меня, какъ милую сестру -
И снова я и къ небу и къ добру
Направлю твой разсудокъ омертвелый!"


Мой злобный рокъ на помощь призывалъ:
Со мною онъ, какъ другъ изнемогалъ,
Какъ слабый врагъ предъ мощнымъ трепеталъ -
И я въ цепяхъ предъ девою стыдливой!


Играетъ мной по воле безотчетной,
Казнитъ меня съ улыбкой беззаботной -
И я, какъ рабъ, влачусь за нимъ охотно,
Всю жизнь мою страданью посвяти!...


Быть можетъ, я достоинъ наказанья;
Но я съ душой - могу ли безъ роптанья
Сносить мои жестокiя страданья?
Забуду ль васъ, о, черные глаза!


Блуждали мы, съ унылыми мечтами,
И вечный сонъ надъ мирными крестами,
И смерть и жизнь летали передъ нами,
И я искать покоя мертвецовъ, -


Следила ходъ мой, быстрый и неровной;
Ты шла за мной подъ тенiю дубровной,
Была со мной, и я - нашъ мiръ духовной
Не променялъ на счастливый земной!...


Меня терзалъ и медленно губилъ;
Мне снова мiръ, какъ прежде, опостылъ...
Быть можетъ... Нетъ, мой часъ уже пробилъ,
Ужасный часъ, ничемъ неотвратимой!

"Черные Глаза" и на поэзiи, какою оно проникнуто, и остановилось дарованiе Полежаева. Въ книге, передъ нами находящейся, мы встречаемъ насколько очень хорошихъ стихотворенiй, навеянныхъ тамъ же самымъ настроенiемъ духа, между ними одно: "Зачемъ задумчивыхъ очей" - невольно привлекаетъ къ себе особенное вниманiе ценителей, но все произведенiя, нами названныя, звучатъ однимъ и темъ же звукомъ. Это варiацiи на скорбный мотивъ Черныхъ Глазъ, и ничего более: оне милы намъ, какъ повторенiе мелодiи, когда-то трогавшей насъ до слезъ - ничего другаго отъискать мы въ нихъ не въ состоянiи. Страданiя для Полежаева не привели съ собою полнаго поэтическаго прозренiя на мiръ, окружавшiй поэта, - они ни въ чемъ не изменили его отношенiй къ своей музе, они не дали новаго горизонта для его творчества. Они точно пробудили поэтическiй родникъ, до того времени ото всехъ скрытый и едва сочившiйся изъ подъ земли редкими каплями, но роднику этому не довелось побежать гремучимъ ручьемъ, принять въ себя дань другихъ родниковъ и речекъ, явиться въ виде широкой реки съ могучей растительностью вдоль ея береговъ. Родникъ такъ и остался, глубокимъ и кипучимъ ключомъ самаго незначительнаго объема. По своей малой поверхности онъ отражалъ на ней одно и тоже всегда, - всегда одинъ и тотъ же уголокъ неба, съ одними и теми же двумя или тремя звездочками. И напрасно стали бы мы утверждать, что поэтическое развитiе Полежаева не совершилось отъ враждебныхъ обстоятельствъ жизни: въ одно время съ "Ночью на Кубани" и "Черными Глазами", поэтъ набрасывалъ и Чиръ-Юртъ, и подражанiя народнымъ песнямъ, и юмористическiя стихотворенiя, выключенныя изъ собранiя его стихотворенiй за негодностью. Ни въ военныхъ сценахъ, ни въ подражанiяхъ, ни въ шутливыхъ вещахъ Полежаевъ не набросалъ ни одной поразительной картины, не сказалъ ни одной меткой шутки, не произвелъ ни одного вполне мастерскаго стиха, которымъ бы определялось его наступательное движенiе на пути творчества. Даже въ его произведенiяхъ, писанныхъ подъ влiянiемъ воспоминанiй о времени разгульной молодости, не находимъ мы ни размашистой манеры, ни огня жгучей неги, которая разрушила и сожгла собою молодые годы Полежаева. Перечитайте "Гаремъ", тутъ нетъ ни горячки, ни вдохновенiя, которое въ подобныхъ произведенiяхъ давалось писателямъ самого скромнаго (хотя и нескромнаго) разбора: известныя и популярныя места этого дифирамба ничто иное, какъ наборъ словъ, шевелящихъ воображенiе одной своей смелостью; ни образовъ, ни художественно возсозданныхъ порывовъ не найдете вы и следа. Всюду, куда не пробовалъ разливаться поэтическiя родникъ Полежаева, разливы эти не шли далеко, а высыхали или стояли мелкимъ пространствомъ сонной воды. За этими-то стоячими лужами многiе изъ людей, сочувствующихъ поэзiи, не замечали и самого родника, маленькаго, но глубокаго родника чистой влаги, хотя и обставленнаго ржавыми лужами, хотя и подавленнаго скалами, теснившимися вокругъ него, какъ теснились дагестанскiя скалы вокругъ истекающаго кровью воина, во вдохновенной песне Лермонтова.

Мы дали отчетъ о небольшомъ числе лучшихъ произведенiй Полежаева, о стихотворенiяхъ, оставшихся плодомъ его сильнейшаго поэтическаго развитiя, въ самую безотрадную пору жизни для самого поэта. Пользуясь данными, сейчасъ лишь подвергшимися нашему анализу, мы имеемъ возможность обратиться къ вопросу о томъ, что вышло бы изъ Полежаева, еслибъ печальная жизнь его имела другой, лучшiй исходъ, еслибъ за тоской и какъ бы предсмертной скорбiю, пробудившими въ немъ живые родники дарованiя, последовало бы для поэта физическое и нравственное изцеленiе. Обстоятельства жизни могли бы сложиться иначе для Полежаева, и потому мы вправе предположить, что нашъ поэтъ отрешился бы отъ заблужденiй молодости и перешелъ бы къ мирнымъ занятiямъ писателя, уже пользующагося некоторой известностью. Что могъ бы произвести, при подобныхъ условiяхъ, его талантъ, уже разъ проявившiйся подъ гнетомъ житейской невзгоды? Ответъ нашъ, по здравомъ обсужденiи всего дела, едва ли можетъ быть благопрiятенъ для музы Полежаева. Безъ определеннаго мiросозерцанiя, безъ самостоятельныхъ отношенiй къ действительности, въ ея великихъ и мелкихъ сторонахъ, - намъ кажется, что эта муза всегда бы осталась музой житейской случайности, способной подавать свой голосъ лишь при потрясающихъ и ненормальныхъ призывахъ. Разъ откликнувшись трогательнымъ плачемъ на бедствiя, сокрушающiя и человека и его будущность, она или повторяла бы прежнiй плачъ безо всякаго къ нему повода, дли замолкла бъ завсегда съ уничтоженiемъ страданiй, се пробудившихъ. Лучшiя песни Полежаева были предсмертными песнями, после нихъ поэту оставалось одно изъ двухъ - или кончить свою жизнь, что и случилось, или умереть для поэзiи вследъ за устраненiемъ страданiй, ту поэзiю породившихъ.

Великое горе, великiя житейскiя испытанiя - действуютъ на истинныхъ поэтовъ не такъ, какъ онъ подействовали на страждущаго Полежаева. Изъ борьбы страстей, изъ паденiя, изъ самой безнадежности, для сильныхъ певцовъ родится не одинъ вопль души, но то нравственное перерожденiе, одинъ слабый порывъ къ которому мы видели въ пiесе Полежаева "Раскаянiе". Каково бы вы было направленiе ихъ, каково бы ни было ихъ мiросозерцанiе - сильные поэты всесторонно крепнутъ подъ тяжелой десницей испытующаго ихъ Промысла. Не только мiръ видимый, ихъ окружающiй, мiръ всеминутно напоминающiй о себе, осмысливается чрезъ испытанныя душевныя тревоги - нетъ! черезъ нихъ воскресаетъ, приходитъ въ одно гармоническое целое мiръ прошлыхъ впечатленiй поэта. Сила истиннаго таланта, пробужденная бедствiями, такъ какъ это было съ Полежаевымъ, не направится никогда въ одну субъективно-лирическую сторону, охватитъ собою весь поэтическiй кругозоръ певца, и - или возсоздастъ ряды совершенно новыхъ образовъ, всюду открывая нетронутые предметы для песнопенiй, или сгибнетъ въ своихъ попыткахъ на перерожденiе. Лермонтовъ, имя котораго уже не разъ мы упоминали въ статье нашей, можетъ служить лучшимъ доказательствомъ всего сейчасъ сказаннаго.

Въ кавказской жизни Полежаева и Лермонтова есть много сходнаго, не взирая на все различiе въ таланта и общественномъ положенiи обоихъ поэтовъ. На Кавказе началась лучшая пора деятельности для того и другаго. Оба они прибыли на Кавказъ больными нравственно, оба они съ перваго раза поддались обаятельному влiянiю уныло-величавой природы Кавказа. Стихотворенiя ихъ, относящiяся къ первымъ впечатленiямъ кавказской жизни, до того сходны по духу, что въ некоторомъ отношенiи Полежаева можно назвать какъ бы провозвестникомъ Лермонтова. Мы не изумились бы, увидавъ подъ иными изъ кавказскихъ стихотворенiй Лермонтова имя Полежаева, и на оборотъ, авторъ Героя нашего Времени, не краснея, могъ бы подписать свое имя подъ Ночью на Кубани и некоторыми строфами изъ пiесы "Черные Глаза". Даже въ лучшихъ вещахъ позднейшаго певца, въ его "Мцыри", въ его "Валерике", особенно же въ "Демоне" много хорошихъ сторонъ и недостатковъ, общихъ ему съ Полежаевымъ. Тутъ виною, конечно, не подражанiе, сильный не подражаетъ слабому, а Лермонтовъ, даже въ юношескихъ своихъ опытахъ, всегда былъ неизмеримо талантливее Полежаева. Сходство мотивовъ происходитъ отъ сходства натуръ и обстоятельствъ жизни. Лермонтовъ былъ также страстенъ душою, какъ поэтъ ему предшествовавшiй, онъ растратилъ много своихъ молодыхъ силъ, хотя и не до такой ужасной степени, какъ Полежаевъ, онъ также взросъ на Байроне, разочарованiи и увядшемъ жизни цвете, - онъ также, какъ и Полежаевъ, впервые очнулся и взглянулъ внутрь себя подъ гнетомъ горя, подъ возбуждающей силой поэтическаго края и скорбно-поэтическихъ воплей сердца.

Но тутъ и кончается сходство. Тамъ, где слабый швецъ пробудился и застоналъ, талантъ сильный семи-верстными шагами пошелъ къ перерожденiю. Где у перваго все слилось въ одно чувство безнадежной тоски, - у втораго явилась тоска, более потрясающая, но тоска богатырская, предвестница великой деятельности. Посреди степей и горъ, серебрянымъ венцомъ обхватывающихъ эти степи, Полежаевъ едва-едва откликнулся на призывъ кавказской природы, въ Лермонтове все струны жизни, жизни настоящей и прямой, величественно зазвучали отъ этого призыва. Сравните хотя часто упоминаемую Ночь на Кубани съ любымъ изъ кавказскихъ произведенiй Лермонтова, поставьте этотъ рядъ лучшихъ полежаевскихъ картинъ, будто подернутыхъ туманною пеленою, съ теми картинами, какими мы не можемъ надивиться въ стихотворенiяхъ: "Выхожу одинъ я на дорогу", "Въ полдневный зной, въ долине Дагестана", "Ужь за горой дремучею погасъ вечернiй лучъ", "Памяти Од - го" и такъ далее. Тутъ нетъ ни туманности образовъ, ни слабости очерковъ, ни однообразнаго субъективнаго лиризма, дробящаго общее впечатленiе художественнаго созданiя! Весь край передъ нами, и сотня летъ пройдетъ еще до-техъ-поръ, пока чудеса Кавказа найдутъ себе подобное истолкованiе. И даже, не взирая на отсутствiе субъективнаго оттенка, въ названныхъ нами вещахъ мы ближе распознаемъ личность Лермонтова, чемъ личность Полежаева распознается въ лучшихъ, запечатленныхъ отпечаткомъ личности, трудахъ Полежаева. Поэтъ, написавшiй "Ночь на Кубани", безпрерывно примешиваетъ къ картинамъ кавказской ночи намеки на свое грустное положенiе, а намеки эти ничего не объясняютъ, ничего не прибавляютъ къ стихотворенiю. Лермонтовъ ничего не говоритъ о себе, въ особенности о своихъ прошлыхъ несчастiяхъ, онъ говоритъ о лихорадочномъ бреде раненаго воина, подъ жгучимъ солнцемъ, на песчаной площадке, между уступами горъ Дагестанскихъ, - то какое слово ценителя способно передать ту невыразимую словомъ, смертную и поэтическую скорбь, высочайшимъ воплощенiемъ которой служитъ безсмертное стихотворенiе, нами чей часъ упомянутое?

до крайности; оно более всего доказываетъ силу таланта, предвещаетъ его громадную будущность, такъ жестоко перерванную безпременной кончиной. Мощь дарованiя высказывается не въ одномъ его пробужденiи въ следствiе той или другой случайности, но во всесторонности этого пробужденiя. Подъ влiянiемъ сильной страсти, жестокой утраты, самые простые люди произносили по нескольку вдохновенныхъ словъ, выражали жалобу, отъ которой и у холоднаго слушателя глаза наполнялись слезами. На долю Полежаева выпало несколько трогательныхъ аккордовъ, на томъ и стала его муза. Не то съ музой Лермонтова, еще недавно сыпавшей трескучими фразами въ Хаджи-Абреке, не гнушавшейся моднымъ байронизмомъ и даже альбомными стихами въ честь светскихъ красавицъ. Она ожила, возмужала, какъ мужаетъ блистательно-прекрасная девушка въ переходъ отъ детства къ юности, возмужала въ каждой черти лица, въ каждомъ мускулъ, во всехъ частяхъ своей стройной фигуры. Она бросила свой зоркiй взглядъ не въ одну душу своего поэта съ ея запасомъ личнаго горя, но взглянула орлиными глазами на весь мiръ, его окружающiй и окружавшiй, на весь матерiалъ будущихъ созданiй, на плодъ впечатленiй детства, юности, радости и горя, страсти и тоски по идеалу. Взглядъ былъ брошенъ не понапрасну и для поэта победа пошла за победой, новое завоеванiе за новымъ завоеванiемъ. Не говоримъ уже о жизни кавказской, давшей Лермонтову половину его лучшихъ произведенiй, о ней мы уже толковали достаточно. Муза обратилась къ детскимъ воспоминанiямъ, къ поэзiи юности Лермонтова и мы имеемъ "Первое Января" - элегiю, которая не умретъ, пока хоть два человека на свете будутъ говорить по-русски. Она коснулась глубокихъ вопросовъ поэзiя и правды - плодомъ того вышелъ "Пророкъ", одно изъ совершеннейшихъ и самыхъ глубокихъ произведенiй Лермонтова. Въ "Последнемъ Новоселье" она торжественно откликнулась на случай совершенно частный, лишь временно занимавшiй собою политиковъ того времени, и откликнулась самымъ самостоятельно-поэтическимъ отзывомъ, на время поставившимъ въ тупикъ самыхъ зоркихъ ценителей, заставившимъ ихъ серьозно оправдывать перенесенiе наполеоновскаго гроба;-- такъ силенъ и оригиналенъ былъ поэтическiй протестъ Лермонтова! Все двигаясь и двигаясь на пути къ совершенству, великiй поэтъ крепнулъ и въ уме, и въ таланте, и въ своемъ мiросозерцанiи. Великая скорбь, такъ спасительно подействовавшая на все его силы, съ каждымъ новымъ произведенiемъ становилась прозрачнее, и падала какъ пелена, за которою таилось что-то чудное, еще невиданное нами... Въ это время смерть подошла къ поэту и сказала: ты не пойдешь далее.

Примечания

* Намъ кажется, что въ одномъ изъ старыхъ изданiй Полежаева напечатано "бьются локоны небрежно", отъ чего два стиха выходятъ еще картиннее.