Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо XXXVII

XXXVII.

За что насъ, литераторовъ, такъ часто упрекаютъ въ литературномъ самолюбiи? За что мы сами честимъ нашихъ собратiй и недруговъ именемъ самолюбивыхъ литераторовъ? Что значатъ все эти обвиненiя, все эти шуточки, все эти дидактико-моральныя ухищренiя? Почему автору не позволено иметь авторскаго тщеславiя? почему литераторъ не имеетъ права обладать литературнымъ самолюбiемъ? Ты идешь по ложной дороге, о литераторъ, укоряющiй своего товарища за его самолюбiе! Ахъ, если бы все поэты и прозаики, все бельлетристы и фельетонисты были именно телъ, чемъ вы не желаете ихъ видеть, то есть самолюбивыми, страшно самолюбивыми, безгранично самолюбивыми особами! Ахъ, еслибъ въ каждомъ изъ насъ, въ каждомъ изъ лицъ, трудящихся на пользу русской науки русской поэзiи, горелъ этотъ жгучiй огонь самолюбiя, тотъ огонь, что такъ не приходится вамъ по вкусу, ценители и критики! Пусть бы каждый изъ васъ, сгарая на этомъ плодотворномъ огне, клалъ всю свою душу въ свое произведенiе, путемъ тяжкаго труда шелъ бы къ мерцающей впереди славе и добивался бы этой славы и, упиваясь сладостью успеха, посреди упоенiя, мечталъ бы о новой славе, о новой борьбе, о новомъ труде, о новыхъ усилiяхъ и о новыхъ рукоплесканiяхъ! Тогда литература и поэзiя приняли бы иное движенiе, тогда во сто кратъ прiятнее было бы беседовать съ читателемъ о литературе и поэзiи. Тогда светъ не былъ бы наводненъ поэтами безъ дела, нувеллистами, улегшимися на отдыхъ посреди своихъ поклонниковъ! Тогда мы не встречали бы зрелыхъ мужей, всю свою жизнь подававшихъ одне надежды и никогда ихъ не осуществлявшихъ на деле; тогда намъ не представлялось бы на каждомъ шагу одно изъ непрiятнейшихъ литературныхъ зрелищъ - зрелище, состоящее въ томъ, что писатель, получившiй два-три успеха, начавшiй свое поприще почти блистательныхъ образомъ, беззаботно ложится на свой лавровый листокъ и тихо засыпаетъ въ сладкой неге, для поученiя будущихъ тружениковъ. Вся беда въ томъ, что мы не хотимъ быть самолюбивыми, не имеемъ духу быть самолюбивыми, боимся быть самолюбивыми и, следовательно, славолюбивыми. Мы слишкомъ любимъ комфортъ идешевенькiй успехъ, убегая отъ труда упорнаго, мощнаго, мучительнаго, но славнаго. Насъ не жжетъ и не подстрекаетъ та лихорадочная жажда труда, безъ которой не создается ничего прекраснаго ни въ поэзiи, ни въ живописи, ни въ музыке, ни даже въ журналистике. Къ самому любимому произведенiю мы подступаемъ тихо, вяло, небрежно; мы бережемъ себя какъ некое заветное сокровище, подобно тому, какъ иной любитель лошадей бережетъ красивую, дорогую, но слабую и никуда не годную лошадку. Мы боимся проработать три ночи сряду и захворать вследствiе сильнаго труда; мы не откажемся отъ бала и обеда для того, чтобъ трудиться въ четырехъ стенахъ, сидя надъ любимымъ созданiемъ своей фантазiи. Такъ ли поступали великiе поэты, полные великаго поэтическаго самолюбiя? такъ ли действовали художники, деянiями своими завоевавшiе себе безсмертiе во смерти и безпредельную популярность при жизни? Кто изъ нихъ спалъ на лавровомъ листочке, кто изъ нихъ отдавался лени, кто уклонялся отъ беседъ о предмете своихъ занятiй, кто щадилъ себя на поприще изящнаго? Они шли впередъ къ славе, не отдыхая и не отступая шагу, шли такъ, какъ лучшiй воинъ идеть на непрiятеля, смело и твердо, не думая о себе собственно, не думая объ удобствахъ жизни, помышляя объ одной победе! То были истинно самолюбивые люди, ибо они любили въ себе поэта и художника. Они не скрывали своего самолюбiя, и ихъ за то никто не смелъ упрекнуть; на солнце ихъ самолюбiя зрели исперидскiе плоды, про которые разсказываетъ намъ древняя поэзiя. "Служенье музъ не терпитъ суеты", думалъ каждый изъ этихъ великихъ себялюбцевъ. Въ наше время мы думаемъ иначе. Намъ непременно хочется согласить светскую суету и служенiе музамъ; но кажется, что все попытки сказаннаго соглашенiя оказываются неудачными попытками.

любить русское искусство, русскую словесность и вследствiе того готова отчасти баловать литераторовъ своимъ вниманiемъ и своей предупредительностью. Она слишкомъ долго питала невыгодное мненiе о писателяхъ вообще,-- и вдругъ, сблизившись съ ними, была прiятно поражена. На место воображаемыхъ ею угрюмыхъ и задорныхъ чудаковъ, передъ ней предстали люди благовоспитанные и привлекательные, вежливые и часто остроумные, люди вовсе не принадлежащiе къ разряду такъ прославленныхъ чердачныхъ поэтовъ, люди слишкомъ готовые подлаживаться, во вредъ себе, къ условiямъ и прихотямъ света. Увидавъ такой эффектный сюрпризъ, публика осталась крайне довольна и вследствiе того устроила моду на поэзiю и литераторовъ. Мода очень мила и зародышъ ея, чрезвычайно утешителенъ, но она можетъ быть опасна для нашихъ собратовъ по словесности. Если мы и безъ моды на насъ умели лениться и нежиться на своихъ лавровыхъ листочкахъ, то чего же придется отъ насъ ожидать теперь, когда насъ ласкаютъ, хвалятъ и балуютъ? Светская ласка будетъ для насъ аннибаловой Капуею, и бедное искусство оттого пострадаетъ не мало! Мы пустимся выезжать, острить, безпрерывно обедать въ гостяхъ, разменивать свое дарованiе на мелкую разговорную монету и заботиться о своихъ трудахъ гораздо менее, нежели мы о нихъ и теперь заботимся. Какъ трудиться и создавать, не имея времени на трудъ, убивая себя удовольствiями и тихо засыпая посреди неги, посреди тихаго лепета тихихъ похвалъ света?

Несколько разъ я пытался выяснить себе идеалъ поэта и литератора, такъ, какъ его понимаетъ и публика наша и большинство современныхъ литераторовъ и поэтовъ. И, нужно сознаться, я всякiй разъ оставался недовольнее и недовольнее означеннымъ идеаломъ. Литераторъ нашего времени, относительно литературныхъ делъ, долженъ быть Чайльдъ-Гарольдомъ или Печоринымъ, иначе ему нетъ спасенiя! Онъ долженъ судить объ изящныхъ предметахъ такъ, какъ, напримеръ, холодный прiятель княжны Мери судилъ о женщинахъ - съ учтивой холодностью, пожалуй даже съ истиннымъ или поддельнымъ презренiемъ. Его одинъ видъ долженъ говорить зрителю: "Я не писатель, я не труженикъ - я человекъ света, je ne m'occupe de la poésie que dans mes moments perdus! Я не глумлюсь надъ словесностью: глумиться надъ ней не принято и глупо,-- но я не пылаю къ ней любовью. Я пишу оттого, что мои творенiя правятся. Труда я не люблю: мне все дается легко и спокойно, Лучшiй другъ мой не можетъ узнать, когда я работаю - утромъ, днемъ или вечеромъ. Смею думать, что во мне живетъ истинный литераторъ, идеалъ писателей,-- лицо, которое можетъ безъ стыда показать себя свету!"

Горе же тебе, щеголеватый и равнодушный литераторъ, горе тебе, о лицо, которое можетъ безъ стыда показать себя свету! Во сколько разъ выше тебя, во сколько разъ полезнее для словесности эти сосредоточенные и задумчивые труженики, умеющiе говорить только о своихъ литературныхъ усилiяхъ! Во сколько разъ сильнее тебя бедные и крутые писатели, убегающiе отъ света и проводящiе безсонныя ночи въ четырехъ стенахъ надъ книгой или рукописью! Что намъ за дело до ихъ угловатости, до ихъ конфузливости передъ другими людьми, до ихъ малаго знанiя женщины, до ихъ неизящнаго наряда! Эти люди оставятъ после себя имя и трудъ; этими людьми, можетъ быть, станетъ гордиться русское искусство! Мы одинъ изъ нихъ не заснетъ после перваго успеха, ни одинъ не отдается лени, ни одинъ не разменяетъ своего дарованiя на мелкую монету Нельзя разомъ идти по двумъ дорогахъ, нельзя въ одно время служить тремъ господамъ, то есть самому себе, cвету, и поэзiи!

На такого рода мысли и на многiя другiя имъ подобныя навело меня чтенiе одного изъ стихотворенiй барона Дельвига, найденнаго въ рукописяхъ покойнаго поэта и доставленнаго въ редакцiю "Отечественныхъ Записокъ" г. Гаевскимъ, авторомъ известной, умной и еще неоконченной бiографiи Дельвига. Въ жизни Дельвига, такъ, какъ она представляется мне въ настоящее время, имеется много поученiя для настоящихъ и будущихъ литераторовъ. Другъ и товарищъ Пушкина, "возростившiй на снегахъ феокритовы нежныя розы", былъ германцевъ по имени, по характеру же чистейшiй россъ и даже малороссъ. Поэтическiй талантъ его не подлежитъ сомненiю, душа его могла назваться прекрасною, поэтическаго инстинкта имелось у него бездна. Но Дельвигъ заразился леностью съ юныхъ дней, и леность эта оказалась темъ зловреднее, что въ ней действительно заключалось нечто нежное, теплое и поэтическое. Известность пришла къ нему нежданная и, можетъ быть, непрошенная: великiй Пушкинъ взвелъ на Парнассъ своего милаго прiятеля, а потомъ и самъ поверилъ его заслугамъ. Русская публика, всегда готовая любить поэтовъ добрыхъ и милыхъ, наградила первые опыты Дельвига довольно шумными рукоплесканiями. Хорошенькая Софья Дмитрiевна Пономарева, вдохновлявшая своимъ умомъ всехъ поэтовъ того времени, женщина истинно-замечательная и достойная на веки славиться въ исторiяхъ русской словесности, была въ восторге отъ идиллiй, мадригаловъ, посланiй и стихотворныхъ шалостей барона Дельвига. На долю счастливаго поэта-юноши,-- поэта Хлой, Лилетъ, праздной лени и шумной молодости,-- выпалъ не одинъ лавровый листокъ, о которомъ мы говорили несколько разъ, а листка три или четыре. Разнеженный успехомъ, милый товарищъ Пушкина поспешилъ лечь на одинъ изъ этихъ листковъ, изъ двухъ другихъ свилъ себе венокъ, украсилъ его розами и миртами, задремалъ и покончилъ свое поприще. Года проходили, а Дельвигъ, вполне довольный своею судьбою, своими лаврами и розами, своими друзьями и своими Хлоями, не ознаменовывалъ годовъ ни трудомъ, ни даже попытками къ труду. Беззаботный и тихiй по сердцу, спокойный и кроткiй на нраву, всеми любимый и всеми почитаемый, онъ весело прошелъ свое поприще, радуясь за успехи своихъ однокашниковъ и изредка бросая имъ какое нибудь посланьице. Самолюбiя въ немъ не было вовсе: за одинъ дружескiй обедъ съ Пушкинымъ онъ отдалъ бы свой лучшiй сюжетъ, только что начинавшiй созревать, за день малороссiйской дремоты подъ липой, подъ голубымъ небомъ и между цветами, онъ, пожалуй, разстался бъ и съ частью своей известности. Его не томили бурные порывы вдохновенiя, голова его не облекалась въ священную бурю; еслибъ ему предложили не поспать десять ночей, честью ручаясь, что плодомъ безсонницы выйдетъ великая поэма, онъ засмеялся бы въ лицо людямъ, интересующимися его славою. Такъ жилъ и угасъ одинъ изъ наименее самолюбивейшихъ поэтовъ, когда либо проживавшихъ на свете. Но всегда ли былъ Дельвигъ спокоенъ и счастливъ своей ленью, всегда ли онъ могъ взирать равнодушно на зарытый свой талантъ, на годы светскаго успеха, безплодные для его музы на свою испорченную славу, на свои недосказанные порывы? Увы! одно изъ стихотворенiй Дельвига, ныне напечатанныхъ, даетъ намъ ответъ,-- ответъ поэтически-грустный и почти потрясающiй душу. Прочтите эти стихи со вниманiемъ, вникните въ ихъ меланхолическiй размеръ, чуткимъ ухомъ подслушайте въ нихъ тяжкую жалобу, и вы проникнете въ сокровенные тайники Дельвигова сердца:

Певецъ! зачемъ, когда къ тебе стучалась

И тихо грудь подъ дымкой колебалась,
И взоръ светлелъ притворною слезой,
Ты позабылъ твой жребiи возвышенный
И пренебрегъ душевной чистотой,

Ты Бахуса манилъ къ себе рукой?
И Бассарай съ кистями винограда
Къ тебе пришолъ, шатаясь на ногахъ,
Съ улыбкой рекъ: "вотъ бедствiямъ отрада,
"

И Грацiя закрылася рукой,
И отъ тебя мечтанiй рой блестящiй
Умчался вследъ невинности святой!

Не будешь къ намъ ты Фебомъ прiобщенъ!
Блаженъ, кто могъ съ невинностью пробраться

Этотъ вопль души кажется мне едва ли не лучшимъ изъ всехъ произведенiй Дельвига, поучительность выписаннаго здесь стихотворенiя не можетъ подлежать сомненiю. Любопытно было бы узнать въ какое время дельвиговой деятельности оно написано: въ последнiе ли голы жизни поэта, или въ пору его юношескихъ начинанiй, посреди розъ и грацiй, миртовыхъ венковъ и сладкой лени, такъ часто воспеваемой всей плеядой пушкинскихъ товарищей, такъ упорно воспевавшихъ и восхвалявшихъ эту гибельную лень, злейшаго своего врага, чудовище, пожравшее не одинъ талантъ на Руси. Какъ бы то ни было, стихотворенiе Дельвига о которомъ мы ведемъ речь, принадлежитъ къ числу замечательныхъ песнопенiй, напечатанныхъ въ нашихъ журналахъ за мартъ месяцъ.

По всей вероятности въ настоящемъ моемъ письме речь будетъ идти объ однихъ только стихотворенiяхъ, объ одной только поэзiи - обстоятельство небывалое и радостное,-- по крайней мере для меня радостное. Въ этомъ взрыве поэзiи, и прекрасной поэзiи, въ этой тысяче свежихъ голосовъ для меня имеется прелесть неописанная. Давно ли, кажется, журналы по годамъ обходились безъ стиховъ, критики, говоря о стихахъ, впадали вълирическое негодованiе? давно ли поэты, напуганные критиками и фельетонистами, крылись подобно оробевшимъ птичкамъ и боялись подавать свой голосъ? Теперь кончилось тяжкое время для поэтовъ, они переждали бурю и снова стали на свои место, въ голове русской литературы. Почти каждый изъ ныне живущихъ замечательныхъ поэтовъ снова началъ петь, посреди общаго вниманiя, при знакахъ нелицемернаго участiя. Князь Вяземскiй, Тютчевъ, Майковъ, Фетъ и другiе поэты, менее ихъ известные, много сделали для марта месяца. Г. Фетъ даже разомъ выступилъ и со стихами и разсказцемъ въ прозе, окоторомъ будетъ сказано въ своемъ месте. "Клермонтскiй Соборъ", г. Майкова, небольшая поэма, изображающая историческiй эпизодъ начала крестовыхъ походовъ, замечательна по прекрасной сцене, въ которой пилигримъ, вернувшiйся изъ Святыхъ Местъ, разсказываетъ посреди феодальнаго собранiя про Гробъ Господень, про страданiя христiанъ и про утеснителей турокъ. Но, несмотря на достоинства "Клермонтскаго Собора", я долженъ признаться въ одномъ: последнiя страницы поэмы кажутся мне слишкомъ сухи по выполненiю.

Въ некоторыхъ последнихъ произведенiяхъ г. Майкова (и въ "Клермонтскомъ Соборе" между прочимъ) есть одна особенность, по временамъ возбуждающая во мне впечатленiе какъ будто тягостное. Мне кажется, что нашъ поэтъ, какъ некоторые люди, съ сильной поэтической фантазiей соединяющiе аналитическiй умъ и значительную учоность, старается по временамъ вводить въ свою поэтическую речь образы и обороты не совсемъ согласные съ поэзiею, не смотря на все свое изящество. Такъ, напримеръ, въ заключительной странице "Клермонтскаго Собора", велелъ за стихами безукоризненно отделанными, встречается стихъ "чужда высокимъ идеаламъ",-- этихъ, производящiй эффектъ анахронизма въ дельномъ изысканiи или высокой фразы въ обыденномъ, бегломъ разговоре. A вотъ еще четыре стиха, еще более необыкновенные. Авторъ спрашиваетъ, въ ряде прекрасныхъ выраженiй, за что наши западные братья враждебно глядятъ на Русь, подвизающуюся на святомъ поприще, и потовъ отвечаетъ:

За то, что мы матерьялизмомъ


Мы надъ безсмертною душой, и т. д.

Мысль благородна и неоспорима, но, смею сказать, выражена не поэтическимъ образомъ. Научныя выраженiя никогда не получатъ гражданства въ языке поэзiи, и пока поэзiя будетъ существовать на свете, ни цинизмъ, ни не станутъ рифмовать между собою, особенно въ произведенiяхъ поэтовъ-художниковъ, подобныхъ г. Майкову. Авторъ "Алкивiада", "Анакреона" и многихъ безукоризненныхъ антологическихъ стихотворенiй слишкомъ хорошо знаетъ, что безъ картинности простоты нетъ поэзiи, что вся тонкая прелесть стихотворной речи бываетъ способна разрушиться отъ одного неточнаго слова, отъ одного оборота, имеющаго характеръ риторическiй. Подобнаго рода мысль пришла мне въ голову, когда я отыскалъ въ стихотворенiя г. Майкова "Встреча" строку, въ которой говорится объ "электричестве двухъ встретившихся взглядовъ". И опять я почувствовалъ будто маленькiй электрическiй толчекъ и опять, неизвестно почему, слово "анахронизмъ" пришло мне, въ голову. Истинно правъ былъ немецкiй поэтъ, говорившiй про себя: "Когда я беру перо набрасываю первую размеренную отроку, я забываю все прочитанное мною, я пишу будто для несовершеннолетнихъ!". Когда читатель съ поэтическимъ инстинктомъ приступаетъ къ чтенiю поэтической вещи, съ нимъ совершается духовное превращенiе, которое, вероятно, каждый изъ насъ испыталъ, более или менее. Онъ забываетъ все научное и добытое путемъ труднаго опыта: онъ становится юношей, почти дитятей; онъ скликаетъ вокругъ себя образы, давно любимые и понятные съ детскихъ летъ, онъ молодеетъ и свежеетъ. Въ этомъ-то и состоитъ могущество поэзiи, сила ея влiянiя на развитаго человека. Когда, въ прекрасной поэме г. Майкова, чтенiе которой пробудило во мне поэтическiя фантазiи о феодальномъ времени, крестовыхъ походахъ, рыцарскихъ разсказахъ и детскiя впечатленiя при чтенiи ихъ, когда въ этой поэме я встретилъ слова цинизмъ и матерiализмъ и высокiй идеалъ, я словно постарелъ пятнадцатью годами и изъ заветныхъ областей фантазiи перепрыгнулъ въ мiръ учоной действительности. Вместо старыхъ зданiй Клермонта, витязей, закованныхъ въ железо, и пламеннаго пилигрима, съ пальмовой ветвью, нашелъ я передъ собой книжку журнала, чисто и прiятно изданную, наполненную учоными статьями, стихотворенiями и такъ далее. Поэзiя воспеваемаго эпизода будто скрылась въ тумане.

"Клермонтскимъ Соборомъ", стихотворенiе за мартъ месяцъ,-- стихотворенiе нашего брата по крови и плоти, хотя и не по стране,-- стихотворенiе, сочиненное сербомъ, имя котораго неизвестно, переведенное на русскiй языкъ и совершенно неожиданно бросившееся мне въ глаза при чтенiи "Московскихъ Ведомостей", где его перепечатали, кажется, изъ петербургскихъ газетъ. Оно попалось мне въ руки во время моей беседы съ двумя особами, небезъизвестными въ русской литературе и, какъ кажется, имеющими право знать кое-что въ деле поэзiи: однимъ изъ моихъ собеседниковъ былъ авторъ "Писемъ объ Испанiи", другимъ - авторъ "Рыбаковъ". Мы прочитали вслухъ произведенiе талантливаго серба и вскрикнули въ одно слово, будто хоръ жрецовъ въ опере: "это истинная поэзiя!" Мы перечитали стѵхи два раза, потомъ еще два раза, и всякiй разъ съ прибывающимъ наслажденiемъ. Переводчикъ выполнилъ свое дело прекрасно, и прiятно было бы узнать его имя. Но самъ поэтъ долженъ принадлежать къ блестящимъ натурамъ, къ поэтамъ минуты, къ поэтамъ бурныхъ и славныхъ временъ, къ разряду техъ поэтовъ, которыхъ идеаломъ ученые мужи воображаютъ себе греческаго Тиртея, а знатоки современной литературы - известнаго воина-поэта Арндта. Что-то широкое, нацiональное, выстраданное и грозное слышится въ каждомъ слове, въ каждомъ возванiи, особенно въ окончанiя произведенiя. Взгляните, какими картинами оно открывается, какою поэзiею славянскаго духа и славянскихъ преданiй оно преисполнено!

Земля шумитъ, земля дрожитъ,


И разсекаетъ грудью тучи!
На горы всходятъ знамена,

Встаетъ великая война --

Съ своею дивною судьбой,

Вследъ за этимъ поэтическимъ началомъ идутъ проклятiя на мусульманъ-утеснителей, совершенно понятныя и совершенно искреннiя въ устахъ серба и христiанина. Тутъ есть две или три строки, можетъ быть, слабо выполненныя въ оригинале, или испорченныя въ переводе. Но зато сколько силы и гнева, сколько поэзiи въ этомъ изображенiи Стамбула, притона магометанскихъ враговъ.

Слушайте:

Тебя съ подножья смоетъ море... ¹
Гляди! ужь сильная рука
Подъята надъ твоей главою!

Издавна ты въ народахъ слылъ
И съ озлобленiемъ великимъ

²

Подходитъ время воздаянья
За вопли угнетенныхъ, странъ,

Тобой гонимыхъ христiанъ!

Свинцомъ тяжелыя пяты ³

Топталъ, безчеловечный, ты!
Твои убiйственныя руки


Сгубили счастiе Славянъ!

Въ последнихъ двухъ стихахъ - вопль целаго племени! За ними идутъ последнiя четыре строки, которыхъ нельзя читать и оставаться спокойнымъ.

Но страхъ объялъ твои ужь грады,

Не будетъ для тебя пощады
За то, что самъ ты не щадилъ!

Мне сейчасъ сказали, что разбираемое мною стихотворенiе прислано изъ Сербiи, какъ бы въ благодарность после прочтенiя книжечки Ф. Н. Глинки, недавно напечатанной въ Петербурге. Поэтъ, самъ не сознавая силы, въ себе заключающейся, робко подноситъ своимъ русскимъ братьямъ свой слабый трудъ, по его мненiю, не имеющiй никакой цены после стихотворенiя Ф. Н. Глинки! Поблагодаримъ же отъ души г. Глинку за то, что его песнопенiе возбуждаетъ отголоски подобнаго рода! Пусть поэтъ-сербъ приметъ и нашу дань братской похвалы за одно изъ самыхъ пламенныхъ, одно изъ самыхъ энергическихъ стихотворенiй, читаннымъ нами за все эти годы. Пусть получитъ онъ полное сознанiе своихъ силъ и долго еще поетъ победныя песни своимъ собратiямъ--славянамъ!

"Отечественныхъ Запискахъ" за мартъ месяцъ два своихъ новыхъ стихотворенiя. Второе изъ нихъ есть хорошiй переводъ весьма плохой вещицы Шиллера, сделанный для полнаго собранiя переводовъ изъ этого писателя - собранiя, подготовляемаго къ изданiю г. Гербелемъ. Первое же, подъ заглавiемъ "Шарманщикъ", замечательно потому, что оно многимъ не нравится - вещь редкая съ последними произведенiями г. Фета. И действительно "Шарманщикъ" запутанъ, едва понятенъ. Но г. Фетъ остался веренъ себе даже въ этомъ легкомъ и небрежномъ эскизе. Въ теченiе трехъ или четырехъ последнихъ месяцевъ я убедился всемъ сердцемъ въ одной радостной истине: г. Фетъ, по моему непоколебимому убежденiю. принадлежитъ къ числу замечательнейшихъ поэтовъ нашего времени. Если къ кому нибудь изъ поэтовъ нашего времени идетъ выразительный эпитетъ трувёра (un trouveur), то онъ идетъ къ Фету более всего. C'est un trouveur par excellence, сказалъ бы про него какой нибудь старый любитель поэзiи. Дети, рожденныя въ воскресный день - говоритъ вамъ авторъ одной новой пьесы - имеютъ способность видеть духовъ; если это поверье принять за действительность, то нужно предположить, что г. Фетъ родился въ воскресенье. Онъ видитъ безплотнаго духа поэзiи тамъ, где до него другiе ничего не видали; онъ чуетъ поэзiю такъ, какъ муха чуетъ сахаръ или кошка мышь (тысячу разъ прошу прощенiя за тривiальность сравненiй). Въ последнее время талантъ г. Фета значительно развился и обещаетъ намъ много наслажденiе въ будущемъ: это видно даже изъ слабыхъ произведенiй нашего поэта. Всюду видитъ онъ поэзiю и, мало того, заставляетъ насъ ее видеть: Фета такъ могущественно и своеобразно, что ему не вредятъ даже недостатки, способные погубить другого писателя. Кому изъ русскихъ поэтовъ прощали мы столько неточностей, туманностей, неопределенныхъ выраженiй, излишнихъ разсужденiй, оборотовъ речи, явно враждующихъ съ грамматикой! Согласитесь въ одномъ: много силы нужно иметь поэту для того, чтобъ жить, писать и восхищать читателя, не смотря на такiе недостатки. Со всемъ этимъ мы миримся, и охотно миримся, безъ всякаго условiя: мы безсовестно подкуплены дарованiемъ г. Фета. Еслибъ въ нашей литературе имелись три или четыре поэта, ему подобныхъ, нашъ стихотворный языкъ испортился бы въ конецъ: такъ много неправильностей въ г. Фете, но такъ симпатично дарованiе, заставляющее насъ забывать эти неправильности. Стихами г. Фета можно зачитываться до опьяненiя: такъ много даетъ намъ самъ авторъ, такъ мало усилiй требуетъ онъ отъ своего читателя. Сколько тысячъ поэтовъ видели пчелъ, распевающихъ надъ кистями души стой сирени, сколько юныхъ организмовъ испытывали весеннюю негу при этомъ зрелище; но кто когда либо выносилъ изъ всего этого произведенiе, по своей тончайшей прелести, достойное стать на ряду съ пчелами г. Фета. Можетъ быть, въ моей собственной натуре есть нечто особенно симпатизирующее поэзiи талантливаго певца,-- во всякомъ случае, я признаюсь откровенно: появленiе всякой новой вещи г. Фета есть для меня поэтическiй праздникъ, нечто въ роде Маниловскихъ имянинъ сердца. Пересчитать, сколько разъ я прочелъ самъ себе и другимъ, тихо и громко, вслухъ и шопотомъ "Спи, еще зарею", или "Старый паркъ", или

И саней далекихъ

можетъ разве тотъ грекъ, которому Анакреонъ поручалъ сосчитать своихъ возлюбленныхъ. "Положи сперва триста въ Афинахъ, да две тысячи въ Коринфе (этотъ городъ славенъ красавицами), да еще сколько-то сотъ въ другомъ городе..."

"Калевикъ" нельзя сказать много, темъ более, что мы должны быть снисходительны къ первому прозаическому опыту поэта, доставившаго намъ столько чистыхъ и поэтическихъ наслажденiй. Г. Фетъ можетъ писать прозой и проза его можетъ нравиться - въ томъ нетъ сомненiя; но ему придется много поработать надъ собою, если онъ захочетъ серьёзно испробовать свои силы на новой, часто скользкой для поэта дороги. Начало "Каленика" показываетъ, какъ нельзя яснее, что даровитый авторъ видимо не звалъ какимъ образомъ подступиться къ непривычной задаче: онъ открываетъ свой разсказъ префилософскимъ афоризмомъ (смыслъ котораго тотъ, что природу понять очень трудно), а потомъ вдается въ личныя воспоминанiя, вовсе непричастныя къ ходу разсказа. Каленикъ, герой эскиза, является на минуту, потомъ исчезаетъ и опять приходитъ передъ читательское око весьма неловкимъ образомъ. Скажу откровенно, что такое запутанное начало поразило меня какъ нельзя непрiятнее; но разъ кончивъ со вступленiемъ и сделавъ тотъ первый шагъ, что французы называютъ, "половиною дела", авторъ миритъ съ собой своихъ почитателей. Въ его вещице есть мысль и новизна. Каленикъ Вороненко - это деньщикъ-кавалеристъ, замечательный по своему оригинальному нраву, причудамъ и некоторымъ необыкновеннымъ способностямъ. Въ особе Каленика ловко перемешиваются многiя типическiя особенности истаго хохла: и леность, и преданность, и веселость, и упорство, и зоркiй глазъ, и безпечная удаль; но более всехъ качествъ и недостатковъ замечательно въ немъ "знанiе природы со многими ея таинствами и богатствами". Каленикъ видитъ на баснословномъ разстоянiи утку, которой никто не видитъ, отыскиваетъ потерянную сигарочницу посреди степи, знаетъ самыхъ малоизвестныхъ зверьковъ до тонкости (проживъ много летъ на свете, я только чрезъ Каленика получилъ сведенiе о звере: "зимское щеня"), предсказываетъ грозу и ясную погоду, съ помощiю одного кнута отыскиваетъ путь для переезда по весеннему льду. Кто знаетъ русскаго солдата (особенно легкаго кавалериста) и кто следитъ, напримеръ, за метеорологическими заметками нашихъ мужиковъ, тотъ безъ труда поверять существованiю Каленика и признаетъ его существомъ, достойнымъ описанiя. Вообще весь разсказъ имеетъ свою физiономiю, свое значенiе, и если г. Фету захочется время отъ времени даритъ васъ эскизами изъ быта его подчиненныхъ и товарищей воиновъ, мы всегда останемся ему благодарными.

Нельзя читать безъ особеннаго прiятнаго чувства статью С. Т. А. "Отрывокъ изъ Семейной Хроники", напечатанную въ пятой книжке "Москвитянина". Или я очень ошибаюсь, или названное произведенiе действительно принадлежитъ тому литератору и дилетанту природы, который еще недавно очаровывалъ русскаго читателя, разсказывая ему про охоту въ Оренбургскомъ крае, знакомя его съ бытомъ и привычками лесныхъ птицъ и во поводу какого нибудь дубельшнепа рисуя вередъ нимъ мастерскiя картины весны, лета, осени, болотистыхъ луговъ, степи, затканной цветами, и дремучаго леса, наполненнаго пернатымъ и четвероногимъ населенiемъ. "Отрывокъ изъ Семейной Хроники" такъ хорошъ и живописенъ, что я душой желалъ бы видеть следомъ за нимъ другiе отрывки, а если можно, то и всю "Семейную Хронику", изъ которой выдержки ныне предложены читателю. Кому изъ насъ по временамъ не вспадала на умъ мысль о томъ, что пора наконецъ, хоть для опыта, изменить форму теперешнихъ бельлетристическихъ произведенiй, оставить въ покое любовь съ ея катастрофами, психологiю съ ея тонкостями, и обратиться къ простоте разсказа и придать ему нечто обыденное, всемъ доступное и близкое къ действительному теченiю людского быта? Я по крайней мере много разъ убеждалъ одного изъ моихъ искреннейшихъ друзей-помещиковъ, человека до последней тонкости понявшаго сущность сельскаго хозяйства и поставившаго свое поместье въ блистательное состоянiе, произвести маленькiй опытъ въ такомъ роде. Ценя его умъ, наблюдательность, уменiе владеть перомъ и завидную способность подходить къ каждому делу съ практической стороны, я упрашивалъ его, описать въ сжатомъ, увлекательномъ и, пожалуй, въ юмористическомъ разсказе, всю исторiю своего хозяйства, съ его удачами и неудачами, трудами и успехами, начиная отъ переселенiя молодого мечтателя-помещика изъ Петербурга въ свое именiе, до той минуты, когда онъ, пройдя огонь и воду, положивъ десятки летъ на исполненiе своихъ плановъ, могъ сказать себе самому: "именiе мое процветаетъ, и крестьяне мои благоденствуютъ!" Смею сказать, что подобнаго рода тема, обработанная даровитыхъ человекомъ, въ роде господина С. Т. А., оказалась бы темою въ высшей степени плодотворною, а сочиненiе, написанное такимъ образомъ, сделалось бы популярнейшимъ, любимейшимъ сочиненiемъ по всей читающей Россiи. Подумайте и сообразите, сколько тутъ можетъ быть истины, жару, смысла, печальныхъ и радостныхъ страницъ, сколько борьбы ума съ рутиною, сердца съ интересомъ кармана, сантиментальной филантропiи съ здравымъ пониманiемъ русскаго быта и русской натуры! Сколько тутъ можетъ быть выискано типовъ всякаго рода, какой увлекательный интересъ можетъ быть приданъ фактамъ, по видимому, неспособнымъ быть увлекательно переданными! Чтобъ оценить и по возможности выяснить себе свою мысль, пусть читатель, напримеръ, перечитаетъ со вниманiемъ те страницы "Семейной Хроники" господина С. Т. А., где авторъ описываетъ переселенiе своего дедушки, со всеми его крестьянами, изъ Симбирской губернiи въ Уфимское наместничество. Тутъ есть уменье и мастерство неподдельное; читая этотъ отрывокъ, кто не сознается, что подъ рукой даровитаго человека все средства хороши, все событiя интересны. Крестьянамъ дедушки Степана Михайлыча и самому дедушке съ семьею было очень тесно въ Симбирской губернiи, но покидать свое родное пепелище слишкомъ тяжело для русскаго человека, и прощанiе мужичковъ съ родной землей описано, какъ нельзя лучше, хотя и несколькими строками. Зато какъ радуется читатель простору и приволью, которое встретило нашихъ переселенцевъ въ Оренбургскомъ крае, на пяти тысячахъ десятинъ девственной земли, которую стояло только тронуть сохой для того, чтобъ она наградила работу баснословнымъ урожаемъ! Новое именiе лежало на речке Большой Бугурусланъ, быстрой, глубокой и многоводной. Полюбуйтесь на то, какими живописными оборотами рисуетъ вамъ авторъ чудную картину угодья и приволья на берегахъ этой речки. "Вода такая чистая, что даже и въ омутахъ, сажени въ две глубиною, можно было видеть на дне брошенную денежку! Местами росла изъ березы, осины, рябины, калины, черемухи и черноталу, вся переплетенная зелеными гирляндами хмеля и обвешанная полевыми кистями его шишекъ; местами одна тучная трава съ безчисленнымъ множествомъ цветовъ, подъ которыми возносили верхи свои душистая кашка, татарское мыло (царскiе кудри) и кошачья трава (валерiана). Бугурусланъ течетъ по долине; по обеимъ сторонамъ его тянутся, то теснясь, то отступая, отлогiя, а иногда и крутыя "горы; во скатамъ и отрогамъ ихъ растетъ чорный лесъ; поднимаешься на гору, тамъ равнина - не початая степь, черноземъ въ аршинъ глубиною. По реке и окружающимъ ея виде болотамъ все породы утокъ и куликовъ, гуси, бекасы, дупеля и турахтаны вили свои гнезда и разнообразнымъ крикомъ и пискомъ наполняли воздухъ... река кипела всеми породами рыбъ, которыя могли сносить ея студеную воду,-- щуки, окуни, головли, язи, даже кутема и лохъ изобильно водились въ ней; всякаго зверя въ лесахъ и степяхъ водилось невероятное множество, словомъ сказать, это былъ - да и теперь есть - уголокъ обетованный...

"Крестьяне привыкли къ новому месту и полюбилось имъ оно. "Да и какъ не привыкнуть, какъ не полюбить! Изъ безводнаго и лесного села Троицкаго, где было такъ мало луговъ, что съ трудомъ прокармливали по корове да по лошади на тягло, где съ незапамятныхъ временъ пахали одни и теже загоны - переселились они на обширные, плодоносные поля и луга, никогда нетронутые ни косой, ни сохой человека,-- на быструю, свежую, здоровую воду со множествомъ родниковъ, на широкiй проточный рыбный прудъ, и на мельницу у самаго носа, тогда какъ прежде они таскались за 25 верстъ, чтобъ смолоть возъ хлеба..."

Если въ этихъ немногихъ строкахъ и въ мысли этихъ строкъ не бьетъ родникъ истины и чисто русской поэзiи, то нужно отказаться отъ повестей изъ русскаго быта и вернуться къ Дюкре-Дюменилю.