XXXVI
Февраль 1854.
Нетъ! это не иллюзiя, не мода, не скоропреходящая прихоть изящнаго света! Сочувствiе столичныхъ жителей къ русскому искусству, русской науке и русской словесности ростетъ не по днямъ, а по часамъ; съ каждой неделей оно развивается въ обширныхъ размерахъ и пророчитъ намъ отрадное, золотое время для русскихъ поэтовъ, художниковъ и мыслителей. Съ чувствомъ достоинства и доверiя русскiй литераторъ долженъ встретить эти родныя ласки, эти залоги любви и вниманiя, это участiе къ своимъ трудамъ, эти радушные вызовы на полезную деятельность. Откинувъ скорее всякое поклоненiе чужестранному, забывши наши крошечныя несогласiя и братски взявшись за руки, отблагодаримъ русскаго читателя за его любовь ко всему отечественному. Въ наше время, более чемъ когда либо, стыдно будетъ тому, кто чемъ либо запятнаетъ почетное званiе литератора, кто примется сплетничать и вредить своимъ собратiямъ по искусству, кто станетъ угрюмо смотреть на своего читателя и ценителя, кто зароетъ свой талантъ въ землю, кто станетъ называть модой и прихотью жажду публики ко всему своему и родному! Иностранные журналы, иностранная поэзiя, иностранныя картины и иностранные романы скорее были до сихъ поръ модой и прихотью. Масса публики вечно любила свое и жаждала родного; только одна неумолимая мода не давала ея инстинктамъ возможности высказаться, а высказавшись - на всегда отбросить докучную моду. Кто жилъ въ провинцiи и виделъ не разъ эти милые почтовые дни, съ приходомъ русскихъ газетъ, книгъ и журналовъ, тотъ не заподозритъ русскаго читателя въ холодности. Кто по часамъ следилъ, стоя у картины своего друга, отзывы и толки толпы, волнующейся въ задахъ Академiи Художествъ, во время годичной выставки, тотъ удержится отъ упрековъ, такъ обычныхъ, когда дело идетъ о нашей публике. Если въ одной изъ залъ Академiя народъ стоитъ, тесно сомкнувшись, около которой нибудь изъ картинъ, будьте уверены, что картина эта изображаетъ или подвигъ русскихъ воиновъ, или черту изъ народнаго быта. Неужели и это случайность, прихоть и мода? Неужели и въ наше время нужно приписать одной моде на все русское это огромное количество стиховъ въ честь вашего славнаго воинства и успехъ оригинальныхъ пьесъ въ Москве и Петербурге, и потребность въ новыхъ русскихъ книгахъ, и тысячи знаковъ поощренiя, вниманiя и сочувствiя къ нашей словесности? Но, впрочемъ, дело не въ названiи: пусть только само явленiе утешительно,-- а называть его пускай берется всякiй по своему усмотренiю. Конечно, для человека съ сатирическимъ складомъ ума и тутъ откроется возможность подглядеть крошечныя странности, неловкости, промахи со стороны света, такъ недавно считавшаго русскую литературу чемъ-то ничтожнымъ, нестоящимъ вниманiя - и вдругъ начавшаго чтить ее и интересоваться ею. "Читать русскихъ писателей! какое несчастное занятiе!" два года тому назадъ говорила не одна дама, ныне пламенеющая любовью къ русской музе. У меня имеется крайне богатый и горделивый знакомецъ, еще недавно при встречахъ нашихъ подававшiй мне съ самымъ покровительственнымъ видомъ два пальца правой руки, на что я постоянно ответствовалъ протягивая ему одинъ палецъ - обстоятельство, питавшее между нами постоянную холодность. Теперь этотъ знакомецъ безъ всякой причины, по видимому, превратился въ моего друга, жметъ мою длань обеими руками, греетъ ее въ нихъ более чемъ по четверти часа и проситъ позволенiя посещать меня когда только мне это будетъ угодно. Отчего когда-то горделивый другъ такъ крепко жметъ мои руки, отчего дамы, недавно еще презиравшiя русскихъ поэтовъ, теперь заучиваютъ наизустъ ихъ стихотворенiя? Ветеръ подулъ въ нашу сторону, и прихотливая мода, во вредъ разнымъ немцамъ и французамъ, Шнупфенiусамъ, Базандурамъ, Гондрекурамъ и д'Арденкурамъ, обратила свой сiяющiй ликъ на русскую поэзiю и на русскихъ писателей. Базанкуръ, Фудрасъ, Дюма и Шнапсiусъ усыпали свои головы пепломъ, а героями дня оказались г. Григоровичъ съ своими "Рыбаками", Островскiй съ своими комедiями и Фетъ съ своими прелестными стихотворенiями.
коренное происхожденiе въ томъ образованiи юношества на чужой манеръ, о которомъ писалъ Грибоедовъ въ своей комедiи, Пушкинъ - въ "Графе Нулине", и скромный Нахимовъ въ своихъ сатирахъ. Тридцать летъ тому назадъ, какой нибудь богатый помещикъ, приставляя къ своимъ детямъ изъ Францiи прiезжаго гувернера и заставляя ихъ вызубривать разсказъ Терамена, безсознательно готовилъ лавровые венцы для Дюна и Гондрекура, безсознательно причинялъ ущербъ русскимъ артистамъ и писателямъ вашего времени. Почтенная дама, еще прошлый годъ говорившая, что она не позволитъ своей дочери читать Пушкина (а какъ теперь она стыдится этого изреченiя!), принадлежитъ къ числу растенiй, требующихъ многiе годы на свое развитiе и процветанiе. Ея резкiй отзывъ о любезнейшемъ изъ нашихъ поэтовъ подготовленъ былъ трудами эмигрантки Фалбалла, усилiями мосьё Трике, неусыпной деятельностью француза Гильоме, подбитаго ветеркомъ. Мода никогда не приходитъ сама собою, спроста. Отчего какъ-то не очень давно вошли въ употребленiе шолковыя матерiи съ преогромными цветами, матерiи, придававшiя дамамъ видъ ходячихъ креселъ? оттого, что на лiонскихъ фабрикахъ залежалось огромное количество этихъ нелепыхъ матерiй, съ помощью парижскихъ портнихъ, фабриканты принялись наводнять ими все части образованнаго света! Въ-томъ, что наша публика тамъ долго отворачивалась отъ отечественнаго искусства, виноватъ не одинъ эмигрантъ, содержатель пансiона, ныне уже сгнившiй въ своей земле, не одна institutrice, выучившая сотню девицъ лепетать по французски и отучившая ихъ говоритъ на ихъ родномъ наречiи! Виноваты отчасти и сами молодые литераторы, изредка позволявшiе себе грызться между собой для потехи читателя, и старые писатели, не желавшiе поощрять, поучать и любить своихъ юныхъ преемниковъ во литературнымъ заслугамъ.
"Мелочей изъ Запаса моей Памяти", ныне лежащая передъ нами, заслуживаетъ и полнаго вниманiя и полной благодарности нашей. Сведенiя, доставленныя г. Дмитрiевымъ о делахъ, наружности, значенiи Карамзина, Шишкова, В. Л. Пушкина, князя Шаликова и С. Н. Глинки, чрезвычайно любопытны и полезны, но размышленiя, которыми почтенный авторъ приправляетъ эти живыя сведенiя, могли бы остаться въ его портфеле безъ всякаго ущерба "Мелочамъ изъ Запаса моей Памяти". Г. Дмитрiевъ питаетъ живейшее отвращенiе къ русской литературе и журналистике нашего времени; отвращенiе это (совершенно чистосердечное, а не накинутое на себя изъ разсчета, какъ у некоторыхъ литераторовъ, высказываетъ онъ въ целомъ ряде безпрерывныхъ отступленiй, сравненiй между старымъ и новымъ слогомъ, колкихъ заметокъ по поводу поэтовъ и литераторовъ последняго двадцатипятилетiя. По убежденiю даровитаго автора, нынешнiе писатели и пишутъ безграмотно, и не умеютъ ценить таланта своихъ предшественниковъ, и заражены самохвальствомъ, и даже въ частныхъ беседахъ являются не иначе, какъ сухими, бездарными педантами, не умеющими даже смеяться и веселиться. На чемъ основано такое нелестное убежденiе, я не могу себе представить, темъ более, что все мои личныя убежденiя идутъ имъ совершенно на перекоръ. По моему крайнему разуменiю, многiе изъ нашихъ писателей пишутъ легко и изящно, никогда не хвалятъ ни себя, ни своихъ друзей, питаютъ безпредельной уваженiе къ славнымъ именамъ нашихъ старыхъ поэтовъ и мыслителей. Въ обществе этихъ литераторовъ мне случалось проводить целые дни, оживленные добродушнейшей веселостью, разговорами дельными, живыми и увлекательными. То, что кажется г. Дмитрiеву темнымъ и серымъ мне кажется белымъ и светлымъ... Если онъ выражаетъ свою мысль, не подкрепляя ея фактами, то и я могу поступить по тому же способу. Изъ столкновенiй двухъ личныхъ убежденiй, неподкрепленныхъ фактами, можетъ родиться истина, ненуждающаяся въ фактахъ для доказательства. A истина эта будетъ проста: во всякое время литераторы имели свои недостатки и свои достоинства,-- недостатки, съ которыми нужно мириться изъ уваженiя къ словесности, и достоинства, заслуживающiя общей симпатiи. Тотъ, кто для оценки известнаго литературнаго перiода заведетъ двое весовъ и две меры, кто станетъ унижать прежнихъ деятелей во вредъ новымъ, или, расточая хвалы старымъ поэтамъ, поднимать ферулу на ихъ учениковъ, тотъ вечно останется въ накладе. Семя, красующееся въ наливающемся колосе, происходитъ отъ семени, въ прошломъ году брошенномъ въ землю, и отъ него въ свою очередь произойдутъ новые колосья и новыя семена; урожай можетъ выйдти богатый или скудный, но весъ, и видъ, и мера, и цена зеренъ должны оставаться одинаковыми во все годы. Пшеница не переродится въ крапиву, а ученики Карамзина и Пушкина не вернутся (даже, еслибъ сами того хотели) къ деятельности Хераскова или Тредьяковскаго. Недостатки, въ которыхъ упрекаетъ насъ г. М. Дмитрiевъ, существовали всегда и везде во всехъ литературныхъ кругахъ, съ примесью добрыхъ качествъ, которыя и ныне не исчезли. Хотите доказательствъ, такъ обратитесь къ "Мелочамъ изъ Запаса моей памяти". Самъ авторъ ихъ представитъ вамъ доказательства десятками. Про насъ говорятъ, что мы пишемъ безграмотно - то же самое говорилъ о Карамзине и его последователяхъ Шишковъ, человекъ умный и страстно преданный делу русскаго слова. Нападки Шишкова отличались едкостью, невозможною въ ваше время: такъ смягчились литературные нравы. Шишковъ, разгорячась на своего противника {См. "Мелочи изъ Запаса моей Памяти", стр. 188.}, говоритъ, что не все славянскiя выраженiя принадлежатъ къ высокому слогу. Есть и простыя - продолжаетъ онъ - напримеръ: и сотворю ти подзатыльницу. и абiе воздамъ тебе сторицею! выходкахъ, изречь свой приговоръ надъ Шишковымъ и противниками Шишкова, какъ надъ лицами, возмущающими духъ по своей невежливости? Нетъ, мы ценимъ и того и другихъ, ихъ имена пользуются нашимъ полнымъ уваженiемъ...
Далее. Г. Дмитрiевъ и другiя лица одного съ нимъ мненiя упрекаютъ современныхъ литераторовъ въ духе нетерпимости, въ преднамеренномъ и коварномъ униженiи таланта въ своихъ противникахъ. Разверните ту же статью на странице 195 и следующихъ, где говорится о литературныхъ несогласiяхъ между несколькими первыми литераторами стараго времени, то есть между Карамзинымъ, Жуковскимъ - съ одной стороны, и колкимъ, даровитымъ княземъ Шаховскимъ - съ другой. Направленiе Карамзина и Пушкина, или, скорее, направленiе ихъ поклонниковъ и подражателей, не нравилось Шаховскому, воспитанному на остроумныхъ, правильныхъ, но холодныхъ излiянiяхъ французской старой музы. Чувствительные герои Карамзина, Эрасты, Лизы и такъ далее,-- герои, пользующiеся всякимъ удобнымъ случаенъ для проливанiя слезъ и даже бросающiеся въ прудъ при несчастныхъ случаяхъ жизни, имели действительно свою смешную сторону, выгодную для наблюдательнаго насмешника. Привязанность Карамзина къ слезливому и безалаберному Іорику, то есть Стерну, рослужила первымъ начатiемъ войны, и вотъ на русскомъ театре начали являться въ изобилiи "Новые Стерны", во фракахъ мердуа и розовыхъ платочкахъ, со слезой на реснице и нежной улыбкой на губахъ,-- "Новые Стерны", всегда готовые задушить мiръ въ своихъ объятiяхъ, надоесть ближнему своими поцалуями и затягивать элегiи по поводу сорваннаго цветка или застреленной тетерьки! Жуковскiй, не менее Карамзина оказавшiй услугъ родной словесности, тоже не могъ ускользнуть отъ насмешекъ: его туманность, его привиденiя, его луна, вечно светящая сквозь облака, его раскрытыя гробы и голубки на плече мертвеца, его леса, его барды, умеющiе только влюбляться и изнывать, его запутанно романтическiя описанiя давали много пищи товарищамъ и последователямъ Шаховского 1. Съ своей стороны и Жуковскiй и Карамзинъ, сознавая свои дарованiя, лишая впередъ искусство, выкупая свои недостатки тысячью красотъ и достоинствъ, не могли терпеливо переносить шутливыя речи объ этихъ недостаткахъ, и только однихъ недостаткахъ. "Насъ помирили, мы обнялись и съ техъ поръ ненавидимъ другъ друга", могли сказать о себе и классики и романтики. Взаимное неудовольствiе проявилось въ сатирахъ, комедiяхъ, шуткахъ, въ церемонiяхъ арзамасской школы, въ журнальной полемике, и борьба не кончилась даже и тогда, когда начальники враждебныхъ кружковъ сами принялись смеяться надъ своей горячностью. За нихъ стали воевать подражатели и журналисты, новые классики и романтики, новые Аяксы, бившiеся во мраке. Напрасно здравые ценители говорили и той и другой стороне: "успокойтесь, прекратите вашу вражду, вы все правы и все виноваты",-- никто не успокоивался и не прекращалъ ратоборства. Какой же выводъ сделать изъ всей этой исторiи? - по моему мненiю, тотъ, что во всякой литературе споры и разногласiе также неизбежны, какъ шумъ станковъ и стукъ разныхъ машинъ на бумагопрядильной фабрике. Лишь бы шумъ не мешалъ работать, лишь бы споры не переходили границъ приличiя; большаго не могутъ требовать ни зрители, ни самые труженики. Литературныя нововведенiя, упрощенiе слога, открытiе новыхъ путей въ области изящнаго никогда не могутъ произойти безъ пренiй более или менее жаркихъ. Положимъ, что въ настоящемъ году явится на Руси великiй поэтъ и пойдетъ собственнымъ своимъ путемъ и произведетъ бездну прекрасныхъ вещей, проникнутыхъ прелестью чисто новой, неведомой до сихъ поръ свету, положимъ, что передъ его трудами труды наши, труды теперешнихъ писателей, покажутся вялыми и устарелыми; следуетъ ли изъ этого, что мы все отречемся отъ своей манеры, отъ прожитыхъ годовъ труда, опыта и мышленiя, отъ своихъ учителей, отъ Пушкина, Лермонтова, Гоголя, и, отрекшись отъ всего прошлаго, смиренно пойдемъ за блистательнымъ счастливцемъ? Ничуть не следуетъ. Литературное нововведенiе не есть то же, что, напримеръ, замененiе сальныхъ свечей стеариновыми, или тяжелыхъ парусныхъ баркасовъ вертлявыми пароходами: выгоды стеарина и паровъ ощутительны съ перваго взгляда, съ перваго опыта, между темъ какъ открытiе новыхъ путей въ области изящнаго требуетъ много времени, многихъ споровъ и долгой полемики для призванiя ихъ светомъ. Рубенсъ, говорятъ, одной чертой умелъ делать изъ плачущаго лица лицо смеющееся; но такiя превращенiя невозможны въ словесности. Мы должны обсудить и понять черту, о которой говорится. Когда населенiе германскаго Парнасса начало раболепствовать передъ приговорами Гёте, великiй Гёте утратилъ часть своего величiя: до такой степени нужны великому писателю и споръ, и противоречiе, и даже нападки невоздержныхъ на слово противниковъ. Шишковъ, нападая на языкъ Карамзина, делалъ пользу и Карамзину и его последователямъ, побуждая ихъ глядеть за собой строже, избегать чужестранныхъ оборотовъ речи и такъ далее. Противники Жуковскаго и романтическихъ поэтовъ своими шутками ограничили страсть названныхъ поэтовъ ко всему туманному и разплывающемуся. Когда Пушкинъ и Гоголь перестали писать слогомъ перiоду размеренному и непременно заканчивавшихъ свою фразу прилагательнымъ звучнымъ, вмешательство этихъ противниковъ, лицъ, отрицавшихъ дневной светъ, писавшихъ слогомъ старымъ, несходнымъ съ живой речью? а между темъ, польза пришла, и пришла сама собою. Посреди полемики и словопренiй совершены были взаимныя уступки, избранъ путь прямой и правильный,-- путь, съ котораго, можетъ быть, сбились бы два названныхъ нами поэта, еслибъ все ихъ окружающее безпрекословно поверглось передъ ними ницъ и молча признало бъ ихъ своими вожатаями. Все нами сказанное давно известно каждому любителю родной словесности, и г. Дмитрiевъ, авторъ "Мелочей изъ Запаса моей Памяти", все это знаетъ; но къ сожаленiю, его ничемъ необъяснимая антипатiя къ новымъ литературнымъ деятелямъ мешаетъ ему взглянуть на весь вопросъ съ истинной точки зренiя.
"Москвитянина", начавшаго 1854 годъ выпускомъ довольно толстой книжки, которую надо считать за две, ибо на ней выставлено: NoNo 1 и 2. То, что казалось более чемъ достаточнымъ для одного нумера, для двухъ кажется несколько беднымъ, и мы отъ души желаемъ, чтобъ редакцiя московскаго журнала поскорее вернулась къ своей прежней системе выпуска книжекъ - по две въ месяцъ. NoNo 1 и 2 вмещенные въ одну книжку, почему-то мне напомнили печальную шутку одного давнишняго изданiя, запоздавшаго четырьмя месяцами и,для соблюденiя своего достоинства, издавшаго декабрьскую свою книжку съ надписью NoNo 9, 10, 11 и 12. Въ толстой январьской книжке "Москвитянина" имеется довольно много интересныхъ мелкихъ статей, "Последнiй Патито" (живой и свежiй разсказъ г. Бибикова о бедномъ итальянскомъ аббате, когда-то сочинявшемъ арлекинады, влюблявшемся въ Коломбинъ и страдавшемъ вследствiе ихъ неверностей), да сверхъ того шекспировъ "Макбетъ", переведенный г. Лихонинымъ. Для читателя, котораго интересуетъ вопросъ о томъ, что именно заставило г. Лихонина переводить "Макбета", дважды переведеннаго на русскiй языкъ стихами и еще раза три прозою, находится въ начале драмы "Предисловiе Переводчика". Въ этомъ предисловiи г. Лихонинъ объявляетъ, что все его старанiя были устремлены на сохраненiе размера подлинника и на тщательное переложенiе метафоръ Шекспира,-- разумеется, кроме техъ, которыя совершенно противоречатъ духу языка русскаго. Мне кажется, что тутъ-то и таится камень преткновенiя всемъ настоящимъ и будущимъ переводчикамъ шекспировыхъ произведенiй; метафора, "раскидывавшая складки своей мантiи" по всемъ европейскимъ театрамъ и до сихъ поръ укоренившаяся въ великобританской словесности более чемъ где либо, решительно несовместна съ духомъ русскаго языка и, просто русскимъ духомъ. Русскiй современный человекъ не въ состоянiи переварить метафорическаго слога, какъ бы великъ ни былъ поэтъ, писавшiй такимъ слогомъ. Пусть метафора будетъ блистательна, грамматически правильна, неожиданно остроумна, счастлива и выразительна - ни русскiй зритель, ни русскiй читатель съ ней не примирится. Онъ даже не въ силахъ смотреть на нее какъ на необходимое зло, и вотъ одна изъ причинъ, почему подстрочные переводы Шекспира (особенно переводы въ стихахъ) никогда не найдутъ себе у насъ популярности. Шекспиръ великъ, необъятно великъ,-- объ этомъ не можетъ быть двухъ разноречащихъ мненiй. Но мы можемъ откровенно спросить всехъ русскихъ любителей, благоговеющихъ передъ Шекспиромъ, имевшихъ счастiе изучать его въ оригинале, со всеми пособiями, которыя имъ можетъ дать самое разностороннее литературное образованiе, мы можемъ спросить ихъ: искренно ли они мирятся съ метафоризмомъ Шекспира, съ этимъ цветистымъ слогомъ, съ этими запутанными остротами и определенiями, которыя идутъ наперекоръ всемъ нашимъ понятiямъ, всемъ нашимъ привычкамъ? Простота есть сущность русской речи, основа нашего характера, наша атмосфера, вне которой намъ душно и тоскливо. Северный житель можетъ чувствовать себя не на месте посреди дивнаго климата и могучей растительности тропическихъ краевъ: въ этомъ не виноватъ ни онъ самъ, ни край, въ который его переселили. По той же аналогiи, намъ кажется страннымъ русскiй переводъ Шекспира, въ стихахъ, съ сохраненiемъ метафоръ великаго поэта, со всеми антитезами, игрою словъ и цветистостiю оригинала. Возьмите, напримеръ, на удачу два или три места изъ перевода г. Лихонина, наиболее близкiя къ подлиннику:
............. Херувимъ небесный
Потопятъ ветеръ. - У меня нетъ шпоръ,
Чтобы колоть намеренiй бока:
Перескакалъ - и на другихъ падетъ.
Мне кажется, что такъ и слышу голосъ:
"Не спи ужь больше". -- Сонъ Макбетъ убилъ,
Невинный сонъ, кемъ всехъ заботъ мотокъ
Отъ тяжкаго труда, бальзамъ душой убитыхъ,
ой каналъ великой сей природы,
Главу, питателя на пире жизни.
Сердце мое возмущается этими уподобленiями и описанiями, я не могу видеть ихъ на своемъ языке, они оскорбляютъ мое родное наречiе въ его сокровеннейшемъ значенiи, и примириться съ ними я не въ состоянiи, не взирая на весь генiй поэта, на все усилiя переводчика. Въ каждомъ языке есть свои неуловимыя, таинственныя особенности, нисколько не зависящiя отъ грамматики, синтаксиса и такъ далее. Отчего иная превосходнейшая, игривейшая песенка Беранже, переданная по немецки или англiйски, со всевозможной тщательностью, съ дарованiемъ и добросовестностью, выходить сходна съ пародiею, а не съ переводомъ? отчего весьма ловкiй переводъ французскаго милаго куплетца возмущаетъ нашу душу своей дубоватостью? отчего прелестная повесть Пушкина, переданная по французски и переданная со знанiемъ дела, не возбуждаетъ сочувствiя въ европейскомъ читателе. Потому что переводчики, даже и схватывая духъ переводимаго писателя, не помышляютъ о духе языка, на которые его перелагаютъ, не помышляютъ о духе читателей, для которыхъ этотъ переводъ готовится! Шекспирова "Макбета" я разъ восемь читалъ въ оригинале, съ трепетомъ восхищенiя. Я прочелъ многихъ комментаторовъ Шекспира и несколько знакомъ съ драматургами-современниками и предшественниками творца "Гамлета". Я пригляделся къ цветистости великобританскихъ поэтовъ, знаю ея происхожденiе, признаю законность, даже уважаю пристрастiе наше къ этой стародавней, прославленной цветистости. Но любить ее я не могу; скорее я полюблю единства безпокойствомъ: мне поминутно кажется, что "вотъ зловещiй воронъ крикнетъ" и вследъ за дивными строками явится на сцену "пуховый сонъ", или "земля, трясущаяся въ лихорадке", или "дерзкiй ножъ, не видящiй нанесенныхъ имъ ранъ", или "небеса, приготовляющiяся завопить: стой! стой!" тягостны въ подлиннике, невыносимы въ русскомъ верномъ переводе. Если сказанные обороты речи производятъ такое действiе на человека, несколько освоившагося съ англiйскою словесностью, то какъ должны они поражать читателя, въ первый разъ приступающаго къ Шекспиру въ русскомъ подстрочномъ переводе? Еслибъ читатель не боялся выражать своего откровеннаго мненiя по поводу величайшаго изъ драматурговъ, сколько бы любопытныхъ признанiй мы услышали! Сколько особъ, способныхъ восхищаться поэзiею, оттолкнуты отъ Шекспира излишней точностью его переводчиковъ! Сколько недоуменiя, досады и унынiя породили въ русскихъ дилетантахъ все эти метафоры, антитезы и обороты речи, несовместные съ духомъ нашего языка, несовместные съ понятiями нашими!
"Но - спроситъ меня не одинъ человекъ, сочувствующiй направленiю г. Лихонина въ его переводе "Макбета" - но какимъ же образомъ следуетъ переводить Шекспира по русски? Неужели иногородный подписчикъ желаетъ возвращенiя временъ Дюси (или, какъ его привыкли называть, Дюсиса), неужели онъ хочетъ вернуться къ той поре, когда Шекспира ломали наизнанку и прилаживали ко вкусу щепетильныхъ петиметровъ или сухихъ академиковъ?" На такой запросъ отвечать нелегко, темъ более, что онъ гораздо сложнее, нежели кажется. Новыхъ Дюсисовъ видеть я не желаю, хотя съ исторически-литературной точки зренiя весьма уважаю и Дюсиса и его переделки шекспировыхъ драмъ. Вольтеръ и Дюси, своими отрывочными переводами, заимствованiями и целыми драмами французскаго Шекспира, подготовили успехъ шекспировыхъ творенiй во Францiи, подготовили его лучше, чемъ Летурнеръ, Мерсье и другiя лица, истинно понимавшiя Шекспира и разумно имъ восхищавшiяся. Въ подготовленiи такого же почти рода нуждается великое большинство русскихъ читателей, и читателей весьма образованныхъ; только подготовленiе это не должно вылиться въ техъ смешныхъ, обидныхъ для искусства формахъ, какiя ему придали классицизмъ и самонадеянность французовъ. У насъ уже есть подстрочные переводы Шекспира; теперь намъ нужны переводы поэтическiе, хотя бы отчасти и своевольный. Поэтъ-переводчикъ, который, не гоняясь за буквой Шекспира, проникается великаго поэта и возсоздаетъ этотъ духъ въ ряде выраженiй, непротиворечащихъ духу языка русскаго, окажетъ нашей публике заслугу, передъ которой ничто заслуга труженика-комментатора. Карлейль, нападая на слишкомъ мелочныхъ переводчиковъ, выражается такъ: "душа человека видна во всемъ его живомъ теле - не въ кусочкахъ этого тела." Не точности метафоръ хотимъ мы въ русскомъ переводе "Макбета", но точности поэтической. Не остроты, по возможности верно переданныя, намъ надобны - намъ надобенъ рядъ мощныхъ сценъ и образовъ, намъ нужна сумрачная поляна, поросшая верескомъ, на которой ведьмы совершаютъ "свое дело безъ названiя", намъ нужно видеть передъ собой массивный замокъ тана кавдорскаго, проникнуть въ его тускло-освещенныя, зловещiя залы въ тотъ часъ, когда преступная леди преклоняетъ своего мужа на преступленiе. Мы хотимъ присутствовать на пире, цепенеть во время виденiя, наступать на замокъ Макбета съ кланами мстителей, мучиться вместе съ слабымъ честолюбцемъ, верить въ предсказанiе о бирнамскомъ лесе и содрогаться въ ту минуту, когда зеленый лесъ двигается съ своего места, кроя за собой вооруженныхъ всадниковъ. Пока переводчики будутъ гнаться за буквою поэта, ничего подобнаго не увидитъ, не испытаетъ читатель. Несколько летъ тому назадъ, въ Лондоне, дирекцiя одного изъ театровъ выдумала поставить на сцену "Макбета" самымъ артистическимъ образомъ по части внешней обстановки. Декорацiи писаны были съ развалинъ макбетова замка и съ окрестныхъ пейзажей, все костюмы изменены согласно эпохе, сцена пира происходила не въ великолепной зале (что всегда делалось и чего не должно было делаться, ибо при Макбете въ Шотландiи не имелось великолепныхъ залъ), а въ нагой, серой, каменной галлерее, будто сложенной циклопами изъ обломковъ утесовъ. Ряды косматыхъ, полуодетыхъ горныхъ воиновъ, съ пылающими факелами въ рукахъ, стояли вдоль стенъ живыми канделябрами, придавая всей картине нечто грозное и фантастическое. Эффектъ вышелъ громадный и поразительный. Спрашивается теперь, какая причина породила этотъ эффектъ? неужели искусство декоратора, неужели одна тщательность обстановки, дикая пестрота костюмовъ? Были балеты, обставленные въ десять разъ великолепнее, на сцене лондонской оперы давались пьесы съ золотомъ, электрическимъ освещенiемъ, целыми полками статистовъ; но публика забыла все эти пьесы, не потрясалась ими такъ, какъ "Макбетомъ" при его новой обстановке. Дело въ томъ, что дирекцiя проникнулась духомъ Шекспира и подладила все сценическое очарованiе драмы къ сумрачной поэзiи, ее наполнявшей. Будущiй поэтъ-переводчикъ Шекспира не худо сделаетъ, если во время своего труда будетъ думать обо всемъ сказанномъ. Русской публике нужна не буква "Гамлета", "Корiолана" и "Отелло": мы хотимъ шекспировской поэзiи въ стихе, обороте речи, въ поэтическомъ предисловiи, даже въ самомъ мелкомъ изъ комментарiевъ. Большинство переводчиковъ Шекспира никакъ не можетъ примириться съ той мыслью, что великаго поэта, отдаленнаго отъ насъ столетiями, жившаго не вашей жизнью, нельзя изучать съ усилiемъ, какъ Декарта, или Ньютона, или Эвклида. Помогайте же читателю понимать безъ усилiй духъ Шекспира и тогда, если нужно, гонитесь за драматурга.
прiятный,-- именно довольно большую повесть: "Суженаго конемъ не объедешь",-- повесть, подписанную именемъ Ольги Н**, едва ли не въ первый разъ явившимся въ нашей литературе. Зная очень хорошо, каковы выходятъ журнальныя отзывы о женщинахъ-писательницахъ, особенно новыхъ и еще не примелькавшихся очамъ критиковъ, я боюсь быть отчаянно приторнымъ въ моемъ отзыве. Мне уже чудится читатель, пожимающiй плечами и вопiющiй: "опять дело пошло о женственности, тонкости женскихъ наблюденiй и прозрачности фигуръ, писанныхъ женскою кистiю!" Во избежанiе подобнаго неудовольствiя, я предположу лучше, что повесть "Суженаго конемъ не объедешь" писана мужчиной, имеющимъ многiя достоинства, равно доступныя и мужчинамъ и женщинамъ (только не всемъ), то есть умъ, теплоту сердца, терпимость, мягкость духа и несомненное уменье прiятно разсказывать простыя исторiи. Кому изъ моихъ читателей не приходилось, явившись въ гости на полчаса, встретить въ салоне какого нибудь незнакомаго человека и незаметно заболтаться съ нимъ до самого ужина? Или не случалось ли кому нибудь изъ нихъ получать изъ далекаго края письма, писанныя умной прiятельницей, писанныя безъ разсчета и претензiи, подъ влiянiемъ минуты и новыхъ впечатленiй,-- весьма ласковыя, светлыя, которыя перечитываешь и после ихъ перваго прочтенiя,-- письма, которыхъ не решишься истребить ни за что въ свете? Впечатленiе, оставленное во мне повестью г-жи Н**, совершенно равняется впечатленiю после двухъ вышеприведенныхъ случаевъ. Разбирать эту повесть въ литературномъ отношенiи мне кажется также страннымъ, какъ, напримеръ, писать рецензiю на разговоръ своего новаго, умнаго прiятеля или кропать статью по поводу частнаго письма, недавно полученнаго. Говорю безъ всякихъ шутокъ: мне до сихъ поръ кажется, что я прочелъ произведенiе г-жи Н** не въ печати, не въ журнале, а въ рукописи, въ ряде настоящихъ писемъ: такъ поразило меня въ немъ отсутствiе всякой авторской претензiи, всякаго разсчета на литературную славу. Сцены не округлены, эффектовъ даже дозволенныхъ нетъ вовсе, событiя дня разсказываются на десяти страницахъ, между темъ, какъ происшествiя целаго года сжаты на двухъ,-- но весь этотъ безпорядокъ нравится и не можетъ не нравиться. Расположить свою повесть по последне похваленнымъ образцамъ можетъ всякiй. Но не всякiй можетъ разсказать такъ хорошо то, что разсказываетъ намъ авторъ "Суженаго". Мысль повести превосходна: любовь умной женщины къ одному изъ техъ блестящихъ и слабыхъ существъ, которыхъ суровые мыслители называютъ пустыми людьми, и, правду сказать, называютъ довольно справедливо. Многiе замечательные писатели вдохновлялись подобною мыслью, на ней построенъ не одинъ романъ Жоржа-Санда, но тема такъ обширна и многообразна, что ни одинъ изъ виртуозовъ, за нее бравшихся, не вредить своему соседу и сотруднику. Пока на свете будетъ водиться неудачная любовь и пока юныя женщины станутъ кидаться въ объятiя красивыхъ, но недостойныхъ юношей (обстоятельство, оправдываемое темъ, что особы, достойныя истинной страсти, редко бываютъ красивы), пока угрюмые философы не перестанутъ сравнивать женщинъ съ бабочками, летящими къ огню и погибающими отъ огня, до тихъ поръ сказанная тема не изобьется. Каждый изъ поэтовъ и каждая изъ романистокъ станутъ подступать къ ней по своему: кто со слезами, кто со скрежетомъ зубовъ, кто съ меланхолiею, кто съ уморительными проклятiями на мужчинъ, кто съ философскими выводами, кто съ тихой и ясной, хотя несколько грустной улыбкой. Съ такой именно улыбкой подступилъ къ знаменитой теме авторъ новой русской повести. Его привлекательная героиня, полюбившая хорошенькаго юношу Нагибина, зараженнаго бесомъ дендизма, безхарактерности, фразерства и донъ-жуанства, не силится оправдать своей любви или возвести ее на степень какого-то мiрового явленiя; она говоритъ откровенно и печально: "взгляните какъ милъ и слабъ этотъ человекъ, который усыпалъ такими тернiями путь моей жизни. И мы совершенно согласны съ героинею: ея Юрiй и милъ, и слабъ и стоитъ любви, хотя любовь можетъ принести одне беды преданной ему женщине! Учоные дилетанты поэзiи любятъ судить людей коротко и гневно, не думая про circonstances atténuantes, облегчительныя обстоятельства. Юрiй зараженъ безхарактерностью - убейте Юрiя: мужчина, по кодексу критиковъ, не можетъ быть безхарактернымъ! Увы, грозные ценителя повестей! для мужчинъ и особенно женщинъ съ теплымъ и любящимъ сердцемъ вашъ кодексъ никуда не годится. Безхарактернейшiй изъ людей можетъ быть милъ своему другу и прекрасенъ для преданной ему невесты. За этого безхарактернаго, зараженнаго донъ-жуанствомъ человека умретъ любящая женщина, и суровый другъ, тысячу разъ разрушавшiй свою съ нимъ дружбу, пойдетъ въ огонь и воду! Для совершенiя всехъ этихъ чудесъ, безхарактерному, но привлекательному человеку следуетъ только поплакать, отпустить десятокъ фразъ и самому имъ поверить на время, явиться съ бледностью на своемъ красивомъ личике, пошутить сквозь слезы, обещать исправиться. Если ценителъ такъ снисходителенъ къ кавалеру Дегрiё, избегавшему Старый и Новый Свегь следомъ за своей ветренной Машей, то отчего онъ не хочетъ допустить существованiя кавалеровъ Дегрiё женскаго пола и девицъ Леско во фракахъ и палевыхъ перчаткахъ? Безхарактерный и слабый мужчина можетъ иметь величайшую прелесть для прекраснешей женщины; за что же нибудь троянская Елена любила Париса, навлекшаго столько бедъ на свою родину и посреди сраженiя являвшагося чуть не трусомъ? Кто мешалъ ея сердцу выбрать "достойнейшаго" въ тотъ часъ, когда она обозревала греческiй ставъ со стенъ Илiона, ясно различая, посреди меднолатныхъ ахейцевъ, и Ахиллеса, храбрейшаго изъ красавцевъ, и мудраго Одиссея, подобнаго богамъ безсмертнымъ, и неукротимаго Аякса Теламонида, съ его семикожнымъ щитомъ, и Дiомеда, сына Тидеева, не побоявшагося въ пылу битвы налететь въ копьемъ на самого Арея, бога войны и кровопролитiя?
Въ повести г-жи Н*** кроме удачной темы и оригинальнаго выполненiя, кроме двухъ главныхъ характеровъ, имеются и другiя достоинства. Въ ней нетъ действующихъ лицъ, особенно прекрасныхъ и особенно порочныхъ: что-то примиряющее и снисходительное слышится во всякомъ очерке, во всякомъ отзыве о другихъ людяхъ даже особы, особенно антипатичныя героине (разсказъ идетъ отъ ея лица), обрисованы безъ резкости, такъ обычной большинству записныхъ разскащиковъ. Этотъ кроткiй, интимныя, джентльменскiй тонъ разсказа еще более возвышаетъ героиню въ глазахъ читателя. Настасья Александровна очень умна, и гувернантка Анна Петровна, о которой мы говорили въ прошлой книжке, весьма неглупа,-- но какая разница между умомъ той и другой! типъ, где одна судитъ и рядитъ, осуждаетъ ближняго, расточаетъ высокопарные приговоры и совершаетъ свой путь толкая и оскорбляя своихъ соседей,-- другая живетъ и поучаетъ и заставляетъ любить себя. Слабостямъ Анны Петровны не можетъ быть пощады, ибо она сама не щадитъ чужихъ слабостей,-- ошибки Настасьи Александровны, высказанныя ею самою, оправданныя ею, перестаютъ быть ошибками. Она сама, героиня г-жи Н**, такъ мягка сердцемъ и такъ снисходительна къ ближнимъ, ея характеръ такъ созрелъ и возвеличился въ трудной школе, которая называется неудавшеюся любовью! Не для смягченiя ли нашей души, не для нравственнаго ли блага предусмотрительная судьба такъ часто связываетъ любовью слабаго съ сильнымъ, достойнаго съ недостойнымъ? не для пользы ли нашей, можетъ быть, она привязываетъ гордаго мужчину къ пустой ветреннице или высокоразвитую женщину къ мальчику-фразеру? Разве при подобныхъ союзахъ и бедствiяхъ, неразлучныхъ съ нами, не крепнетъ умъ, слишкомъ способный засыпать посреди счастливой страсти, не смягчается сердце, вынужденное действовать, и страдать, и мириться съ жизнью? Влiянiе несчастной любви отражается во всякомъ слове, во всякомъ поступке нашей Настасьш Александровны: слова эти утешительны, хотя и унылы по временамъ, поступки много страдавшей женщины отличаются нежностью и благородствомъ. Оттого весь характеръ выходятъ веренъ, и правиленъ, и привлекателенъ. Еслибъ Настя г-жи Н**, при самомъ вступленiи въ светъ отыскала себе супруга, наполненнаго всеми возможными добродетелями и совершенствами, она могла бы, отдыхая на розахъ, утратить великую часть своего ума, сердце же такъ и оставить неразвитымъ,-- однимъ словомъ, превратиться въ женщину счастливую и ничтожную. Съ своей настоящей страстью, съ своей печальной борьбой и ошибками Настасья Александровна можетъ быть истинно несчастна по временамъ, но ничтожной особой она не сделается ни на минуту.
Вотъ все, что могу я сказать о новой писательнице я о новой повести. Целыя репутацiи женщинъ-писательницъ во Францiи и Германiи создавались на основанiи произведенiй гораздо менее стоящихъ вниманiя, нежели повесть "Суженаго конемъ не объедешь", и это обстоятельство отчасти повергаетъ меня въ отчаянiе. Конкурренцiя иностранныхъ разскащиковъ и романистовъ темъ обиднее, невыносимее для всякаго человека, когда либо занимавшагося своей литературой, что известность этихъ романистовъ и разскащиковъ часто бываетъ известностью незаелуженною. Многiе изъ нашихъ журналовъ делаютъ обзоры иностранныхъ перiодическихъ изданiй; но по моему мненiю, до сихъ поръ они оставляютъ въ тени одинъ пунктъ несомненной важности; именно: глубокiй упадокъ изящной словесности во Франци и Германiи. До сихъ поръ еще наша публика находится на этотъ счетъ во мраке. Не одинъ читатель закроетъ мою статью съ ужасомъ, если я скажу ему, что въ парижскихъ литературныхъ журналахъ, даже въ величавомъ "Revue des Deux Mondes", печатаются повести и разсказы, недостойные быть напечатанными въ слабейшемъ русскомъ журнале за летнiе месяцы,-- что немецкiе литературные листки, издающiеся въ такомъ изобилiи, щеголяютъ изящными произведенiями, за которыя въ Петербурге хорошiй профессоръ литературы выставилъ бы своему семнадцатилетнему ученику самой умеренное число баловъ. Все это знаютъ многiе дилетанты - и молчатъ, по терпимости русскаго человека. Лицамъ, желающимъ иметь подъ рукой фактъ для вящаго убежденiя въ истине словъ нашихъ, мы рекомендуемъ прочесть еще недавно переведенные у насъ разсказы Генри Мюргера (человека, о которомъ кричатъ, какъ о генiи) и другихъ его сверстниковъ. Въ январьской книжке одного нашего перiодическаго сборника те же лица могутъ отыскать повесть "Сонъ въ Спессартскомъ Лесу", взятую изъ одного первенствующаго въ Германiи листка, подъ названiемъ "Novellen-Zeitung", Повесть написана авторомъ съ любовью, съ уверенностью въ своихъ силахъ, съ псевдопоэтическими отступленiями и, по всей вероятности, трогала своихъ голубоокихъ читательницъ до слезъ; но, при всемъ томъ, написать ее у насъ могъ бы разве одинъ авторъ "Жезла Правоты" и "Юродиваго мальчика, взыгравшаго въ садахъ Трегуляя". Сотрудникъ "Немецкой литературной Газеты" разсказываетъ намъ, съ ужасающею добросовестностью, о несчастiяхъ некоего герра Конрада, жившаго летъ за семьсотъ до нашего времени и влюбившагося въ лесную нимфу, ответившую на его страсть полною взаимностью. Любовники, какъ и следуетъ во всякой фантастической и трогательной повести, погибаютъ неизвестно за что и по какимъ причинамъ,-- кажется, вследствiе непрязни королевы эльфъ, вознегодовавшей по случаю легкаго поведенiя своей нимфы. Въ упоминаемой нами повести есть все, что когда либо изобретала досужая германская фантазiя; и лесной балъ нимфъ, и пожаръ, и разрушенiе замка, и привязанность, продолжающаяся чуть ли не столетiе. Въ довершенiе всего Конрадъ оказывается импровизаторомъ, а въ важнейшихъ случаяхъ жизни говоритъ стихами, плохими до невероятности. Подобныя произведенiя могутъ только являться съ успехомъ въ Германiи, этой стране, где возможны все извращенiя читательскаго вкуса, где Ж. П. Рихтеръ сказалъ во всеуслышанiя: "въ юности моей я любилъ читать книги, ничего въ нихъ не понимая. Темнота произведенiя имела для меня невообразимую прелесть". Читать подобныя произведенiя иногда очень полезно, хотя бы для того, чтобъ убедиться въ естественности и правоте того направленiя, которое проникаетъ собою всю отечественную литературу. Каковы бы ни были наши деятели по таланту, какимъ нападкамъ ни подвергались бы ихъ произведенiя со стороны критики, ихъ литературное направленiе заключаетъ въ себе нечто здравое, практическое и твердое. Слабейшiй изъ нашихъ современныхъ бельлетристовъ не увлечется фантастическимъ родомъ поэзiи, не потеряетъ своей мысли, своихъ чернилъ и своего труда, изображая эльфъ, и сиренъ, и героевъ Конрадовъ, жившихъ на свете во времена Карла Великаго. Самый несчастный изъ нашихъ героевъ, употребляя плохую прозу для выраженiя своихъ мыслей, не заговоритъ посреди романа стихами, хотя бы стихами сносными. На свете нетъ эльфъ и сиренъ, на свете люди не говорятъ стихами. Этихъ двухъ истинъ, не существующихъ для немецкаго литератора, достаточно для того, чтобъ обуздать фантазiю злейшаго изъ нашихъ супер-натуралистовъ. Наконецъ, всякiй почти изъ нашихъ товарищей и литературныхъ сверстниковъ, путемъ разсудка, дошелъ до одного полезнаго вывода: по его разуменiю, жизнь самая простая и, по видимому, самая прозаическая, действительность самая немногосложная по временамъ бываютъ любопытнее целаго волшебнаго царства, подобный взглядъ на чудеса жизни и действительности возвышаетъ душу, порождаетъ много прекрасныхъ начинанiй, делаетъ изъ словесности нечто прочное и устойчивое, вполне достойное сочувствiя публики. Литература, основанная на подобныхъ началахъ, никогда не представятъ изъ себя зданiя, выстроеннаго на песке, никогда не сделается праздной забавой или пустымъ развлеченiемъ.
"Спессарскомъ Лесе", немецкой ничтожной повести, заговорилъ я более для того, чтобъ отъ нея, по аналогiи предметовъ перейти къ прекраснейшей статье г. Черепанова о ловле зверей въ лесахъ отдаленной Сибири. Чтобы понять, до какой степени простая русская действительность волшебнее и увлекательнее фантастической германщины, нужно читателю сделать то, что я сделалъ: прочесть разсказъ г. Черепанова тотчасъ после немецкой повести, отъ временъ Карла Великаго перейти къ нашимъ годамъ, изъ лесовъ Германiи перешагнуть въ лесистый миръ, лежащiй между Уральскимъ хребтомъ и Восточнымъ океаномъ, покинуть лесныхъ нимфъ съ импровизаторами и променять ихъ компанiю на компанiю зверолововъ. Эффектъ производитъ поразительный, въ этомъ я смею ручаться. Действительность покажется намъ фантазiей, а фантастическiя заключенiя герра Конрада чемъ-то невыносимо пошлымъ. Не задумываясь и не робея высказываю свое мненiе о г. Черепанове, его разсказахъ и его таланте. Истинно говорю вамъ, о мой почтеннейшiе читатели, въ этомъ писателе, только что выступившемъ на арену нашей словесности, имеется та самая жилка; за которую Куперъ, Сисфильдъ и Вашингтонъ Иравингъ получили свою всесветную репутацiю. Духъ этихъ трехъ безподобныхъ поэтовъ, обезсмертившихъ своими сочиненiями леса и степи северной Америки, живетъ въ г. Черепанове. Можетъ быть, я увлекаюсь подъ влiянiемъ минуты и испытаннаго удовольствiя, но, какъ бы то вы было, удовольствiе не можетъ придти само собою: самый странный порывъ безпричиннаго, по видимому, пристрастiя долженъ же обусловливаться чемъ нибудь замечательнымъ. Я въ восторге отъ воспоминанiй г. Черепанова; я вижу запасъ чистой поэзiи въ каждомъ отделе этихъ воспоминанiй.
край г. Черепановъ называетъ зверинцемъ Россiи. Угрюмая прелесть этого необъятнаго края, поросшаго непроходимыми лесами и пересеченнаго реками, въ числе которыхъ прежде всего должно назвать Лену - Миссисипи сибирскаго края, можетъ поспорить съ прелестью странъ, по которымъ бродили стрелокъ Патфайндерь и Натанъ, первый американецъ Техаса. Ветви Саянскаго хребта, пробегая въ разныхъ местахъ края, довершаютъ его живописность, образуя ущелья, светлые оазисы, пещеры и скалы, съ которыхъ бегутъ горные ручьи и весьма часто водопады, до сихъ поръ остающiеся неназванными, несрисованными и необозначенными на картахъ. Селенiй и притоковъ для кочующихъ племенъ тутъ находится немного; главные жители страны - это звери всякаго рода, начиная отъ дикой лошади и кончая белкою; съ ними-то ведетъ постоянную войну компанiя полуоседлыхъ, полукочующихъ зверопромышленниковъ, къ числу которыхъ принадлежалъ когда-то и самъ г. Черепановъ. Охотился ли онъ по нужде, или изъ любви къ искусству, мы сказать не въ состоянiи, хотя воспоминанiя нашего автора, проникнутыя безпредельной любовью къ краю и быту зверопромышленниковъ, изобличаютъ въ немъ человека, умеющаго смотреть на свое дело съ артистической точки зренiя. Какъ любитъ онъ простыхъ, безстрашныхъ товарищей своей кочевой жизни, какъ рисуетъ онъ намъ ихъ удачи и несчастные походы, ихъ поверья ихъ молодечество, ихъ встречи съ дикими зверями,-- встречи, исполненныя драматизма, ихъ ночлеги подъ темнымъ небомъ или веселые ужины въ зимовьяхъ, то есть избушкахъ, тамъ и сямъ раскинутыхъ по лесамъ для прiюта зверолову! Вотъ бытъ и вотъ сцены для иного разочарованнаго европейца, предававшагося сплину и малодушiю! Где, если не въ этихъ лесахъ и пещерахъ, посреди труда и опасностей, въ маломъ кружке верныхъ и неутомимыхъ товарищей, человекъ можетъ ознакомиться съ величiемъ природы, узнать цену другому человеку, постигнуть все значенiе вернаго глаза, твердой руки и безстрашнаго сердца? Какъ здорово и свежо должна идти жизнь человеческая въ этихъ странствованiяхъ съ винтовкой за плечами! съ какимъ неслыханнымъ аппетитомъ совершаются эти трапезы у горящаго костра! что за разсказы идутъ на зимовье въ утлой избушке, передъ ужиномъ! какой богатырскiй сонъ сходитъ по ночамъ на кружокъ подобравшихся къ огоньку зверолововъ! какой возбуждающiя холодъ усиливаетъ ихъ дремоту въ тотъ часъ, когда тени ночи пошатываются и первыя полосы утренней зари загораются на востоке! Обо всемъ этомъ даже подумать прiятно, а читать воспоминанiя человека, испытавшаго все нами сказанное и умеющаго ясно передавать свои ощущенiя, еще прiятнее и еще целительнее для сердца!
Всякiй изъ читателей, конечно, не одинъ разъ слышалъ разсказы о знаменитыхъ путешественникахъ, перенесшихъ во время своихъ странствованiй великiя бедствiя и, несмотря на то, полюбившихъ кочевую жизнь до изступленiя. Великiй Мунго-Паркъ, разъ пять чуть не умершiй въ степи отъ голода и несколько месяцевъ терпевшiй всякiя мученiя въ плену у африканскихъ мавровъ; чуть не утопился отъ скуки на родине и при первой оказiи уехалъ опять въ Африку, где и погибъ окончательно. Брюсъ, покончившiй свои поездки, достойный путешествiй Синдбада изъ "Тысячи одной Ночи", сталъ жить въ Европе какимъ-то трупомъ, утешая себя одними разсказами о своихъ деянiяхъ. "Вы спрашиваете меня, зачемъ я рвусь изъ своей родины - говоритъ третiй путешественникъ - зачемъ я бросилъ жену, детей, все удобства цивилизацiи? Дело въ томъ, что я хочу спать подъ деревомъ!" Изреченiе истинно великое, не взирая на свою странность. Брюсъ и Мунго-Паркъ, пускаясь въ свои отчаянныя экспедицiи, могли иметь въ виду славу, любопытство и т. д.; но господинъ, покидавшiй европейскую жизнь для того, чтобъ спать подъ деревомъ изображаетъ собой нечто более великое: онъ любитъ искусство для искусства - l'art pour l'art - природу для природы. Кажется мне, что и г. Черепановъ принадлежитъ къ туристамъ того же разряда; по крайней мере въ его "Воспоминанiяхъ" столько живописности и свежести! Они замечательны въ литературномъ отношенiи, какъ верная картина края, съ его природой, промышленниками и мохнатыми жителями. Вспоминая о своихъ звероловныхъ подвигахъ, о ночлегахъ и переходахъ, г. Черепановъ делается счастливъ и передаетъ часть своего восторга читателю. Истинно умный, истинно артистическiй трудъ эти "Воспоминанiя"!
о многомъ иномъ, что будетъ разсказано читателю въ следующихъ статьяхъ за следующiе месяцы. Одна статья г. Ротчева напечатана въ "Отечественныхъ Запискахъ", другая - въ перiодическомъ сборнике; изъ последней можно ознакомиться съ одной изъ причинъ, придающихъ особенную увлекательность разсказамъ автора. Г. Ротчевъ, состоя въ Россiйско-Американской Компанiи, проживалъ на берегахъ реки Сакраменто въ то время, когда ни одному человеку не приходила въ голову мысль о сокровищахъ, скрывавшихся въ недрахъ ея береговъ. Въ то время - говоритъ онъ - Калифорнiя представляла собой великолепную пустыню, слабое населенiе которой занималось скотоводствомъ, деньги же добывало себе, за безценокъ продавая бычачьи шкуры на мелкiя суда, изредка посещавшiя ихъ суровое пристанище. Въ такомъ виде оставилъ г. Ротчевъ Калифорнiю (кажется, около 1840 года); посетивъ ее во второй разъ, по прошествiи немногихъ летъ, онъ засталъ превращенiя, о которыхъ каждый изъ насъ съ изумленiемъ читалъ въ свое время. На месте хижинъ высился огромный городъ, пустынные когда-то берега заставились тысячами кораблей; жизнь странная, неестественная, но все-таки грандiозная кипела повсюду. Можно себе представить, какъ должно было подействовать это чудо нашего столетiя на жителя, уже подготовленнаго къ дельной наблюдательности и знанiемъ края, и слухами, и воспоминанiемъ о томъ, чемъ была Калифорнiя въ старое время. Разсказы г. Ротчева вышли живы и занимательны, хотя въ нихъ имеется что-то поспешное, неровное и даже лихорадочное, какъ жизнь Калифорнiи.
Примечания
1 На дняхъ, въ старой книжке "Благонамереннаго", я нашелъ две пародiи на произведенiя Жуковскаго, - пародiи, кажущiяся мне, по крайнему моему разуменiю, замечательно удачными. Въ нихъ схваченъ и размеръ, и туманность, и неопределенность фантазiи, и простонародныя выраженiя, которыми иногда любилъ шеголять поэтъ Людмилы.
ней ворота отворились.
Въ избушке ей старуха отзывалась:
"Отколе ты, молодка - отзовись?"
Я, бабушка, изъ ближняго селенья;
неведомый
Дорогой мне мелькали привиденья....
Ахъ! не къ тебе ль онъ
Что за шорохъ, что за ветеръ?
Кто стучитъ въ окно?
То знакомый-незнакомецъ!
Въ двери онъ, съ приветной лаской,
Руку мне пожалъ...
Догорали въ небе звезды