XXXV.
Январь 1854.
Прежде всего о литературныхъ воспоминанiяхъ M. A. Дмитрiева {"Мелочи изъ запаса моей памяти", "Москвитянинъ", No 63.}, прежде всего о нашихъ учителяхъ и предшественникахъ,-- прежде всего о старой русской словесности, о Державине и Карамзине, даже о Сумарокове и Кострове. Мысль автора этихъ воспоминанiй стоитъ и похвалы и подражанiя. Пусть не одинъ г. Дмитрiевъ делится съ публикой запасомъ своихъ сведенiй объ усопшихъ поэтахъ и прозаикахъ нашего отечества. Пускай, подобно ему, десятки почтенныхъ дилетантовъ словесности, когда-то имевшiе счастiе встречаться на жизненномъ пути съ тою или другою знаменитостью, поспешатъ сообщить русской публике хотя что нибудь о частномъ быту, о наружности, о характерахъ этихъ знаменитостей! Мы такъ нуждаемся въ подобныхъ сведенiяхъ, они такъ оживятъ собой исторiю юнаго русскаго искусства, они дадутъ такую пищу будущимъ историкамъ вашей словесности, они со временемъ возсоздадутся такъ ярко и поучительно въ целомъ ряде превосходныхъ бiографiй. До сихъ поръ мы много потеряли времени, до сихъ поръ мы почти не разработывали исторiи своей родной словесности; до сихъ поръ, вследствiе какого-то непонятнаго предразсудка, мы мало интересовались частной жизнью нашихъ великихъ людей, не думая о томъ, что даже мелочи изъ жизни великаго человека могутъ быть въ высшей степени поучительны. Но объ этомъ важномъ предмете я прошу позволенiя говорить съ некоторою подробностью.
въ теченiе последнихъ пятидесяти летъ. Въ нашемъ последнемъ письме мы много говорили о вреде поклоненiя всему чужестранному, но въ настоящую минуту можемъ сказать несколько словъ о пользе подражанiя тому, что хорошо и благородно у чужестранцевъ. Сочувствiе французовъ, немцевъ и особенно англичанъ къ трудамъ по части исторiи словесности заслуживаетъ несомненныхъ похвалъ. Бiографическая, анекдотическая, нравоописательная часть исторiи великобританской литературы, исполненная прелести изумительной, представляетъ собой садъ, изъ котораго выходить не хочется: такъ онъ разработанъ и украшенъ трудомъ человека. Разъ вступивъ въ очарованный край, дилетантъ видитъ себя не въ какой нибудь сумрачной Валгалле, населенной шаткими и туманными тенями: ему представляется толпа лицъ, живыхъ или сделанныхъ живыми, его братьевъ по сердцу, уму, порокамъ и слабостямъ, существъ изъ крови и плоти, причудливыхъ, но осязаемыхъ лицъ, съ которыми онъ знакомится какъ съ живыми, и о которыхъ помнитъ всю жизнь, какъ о дорогихъ товарищахъ и начальникахъ, жившихъ съ нимъ вместе. У каждаго светила изъ этихъ светилъ есть своя луна, сiяющая его светомъ; каждая великая личность окружена сонмомъ друзей и исторiографовъ, передающихъ потомству ея по возможности нелицепрiятное изображенiе: Джонсонъ иместъ своего Босвелля, Байронъ - Мура, Свифтъ - Скотта, Скоттъ - Локгарта, Джеффри - Кокборна, Муръ - Росселя, портретисты Шекспира считаются сотнями. И, благодаря ихъ трудамъ и благодаря пристрастiю публики къ бiографiямъ, анекдотамъ и хроникамъ, Англiя имеетъ свой Пантеонъ, свою поэтическую колонiю, за которую она не возьметъ другой Индiи - колонiю теней, вызванныхъ изъ мрака,-- колонiю великихъ людей, великихъ воиновъ, великихъ поэтовъ, великихъ мыслителей,-- колонiю, населенiе которой съ каждымъ годомъ увеличивается. Въ нашъ векъ, такъ несправедливо названный прозаическимъ, происходятъ волшебства, передъ которыми ничто волшебства Калiостро, вызывавшаго после ужина, для потехи полупьяныхъ гостей, тени Кесаря или Клеопатры Египетской. Какой нибудь Муррэй или Чапменъ, книгопродавецъ, издаетъ два-три тома писемъ, анекдотовъ и болтовни, томы, часто подписанные незнакомымъ именемъ,-- и вдругъ новая звезда загорается на литературномъ горизонте, живой и великiй образъ покидаетъ могилу, великобританскiй Пантеонъ начинаетъ гордиться новымъ гостемъ, туманное, полузабытое имя становится братскимъ и дружескимъ именемъ для читателя, гордостью и поученiемъ - для отдаленнаго потомства. Сорокъ летъ имя Вилльяма Питта знакомо каждому ученому исторiи, и сорокъ летъ имя великаго министра оставалось для всей Европы однимъ когда полусумашедшая лэди Стенгопъ, скитаясь по Востоку, болтая со своимъ докторомъ, даетъ ему позволенiе напечатать кое что изъ своихъ разсказовъ,-- и вдругъ умершiй врагъ Наполеона становится существомъ живымъ, знакомымъ, какъ сердцу милый другъ и учитель! Мы присутствуемъ на обедахъ молодого правителя Англiи, слушаемъ его заметки о женскомъ туалете, досадуемъ, когда лэди Эсфирь, бегая по заламъ съ подругами, мешаетъ спать утомленному труженику; мы готовы прослезиться, читая описанiе того, какъ Питтъ, составляя коализацiю, находитъ время обласкать каждаго служителя и выдать горничную сестры за своего грума, "потому что ему часто приходилось встречать Мери въ передней, тихо шептавшуюся съ грумомъ, при чемъ оба краснели очень!"
Другой примеръ: лордъ Байронъ, "властитель нашихъ думъ", до самой смерти своей сводитъ съ ума всю Европу, бесятъ друзей и враговъ, повергаетъ пансiонерокъ въ обморокъ однимъ своимъ именемъ, и между темъ все-таки остается для Англiи и Европы какимъ-то туманнымъ призракомъ, гьяуромъ, по всей вероятности, убившимъ человекъ десять и собиравшимся по крайней мере зарезать законную подругу своей жизни. Сбродъ ужаса, сплетней и нелепостей, которымъ самый мракъ придаетъ какую-то фантастическую жизнь! Но съ появленiемъ Мурровой бiографiи нетъ более тумана, и Ахиллесъ поэзiи выступаетъ передъ нами не какъ герой праздной мелодрамы, но какъ Гомеровъ Ахиллесъ, плачущiй надъ трупомъ дорогого Патрокла! И мы видимъ его, и мы злимся на него, и мы плачемъ вместе съ нимъ, и мы любимъ его, даромъ что онъ писалъ дерзости своимъ друзьямъ за то, что они не выслали ему вовремя зубныхъ порошковъ въ Италiю. И, мало того, целый кругъ людей, близкихъ Байрону, оживаетъ передъ нами: мы словно по целымъ днямъ глядели на эту чудную мистриссъ Ли,-- "сестру, милую мою сестру!" - "женщину, изъ всехъ женщинъ оставшуюся верною!"; мы какъ будто беседовали съ пиратомъ Трелавнеемъ, въ юности своей грабившимъ китайскiе корабли и даже не отказывавшимся отъ схватки съ военными судами подъ своимъ роднымъ флагомъ!
чемъ доказали мы, что отечественное искусство намъ дорого, что великiе люди нашей Россiи безсмертны? Богъ далъ намъ въ короткое время великихъ воиновъ и великихъ государственныхъ деятелей, великихъ поэтовъ и великихъ художниковъ, которые все, безъ исключенiя, благодаря нашей безпечности и нашей ложной щекотливости, отправились въ Валгаллу, где нетъ даже теней, а откуда только слышатся ихъ обожаемые голоса,-- голоса, такъ часто вопiющiе въ пустыне! - голоса, и ничего более! эти люди умерли и съ нихъ не писано портретовъ, они превратились въ полкъ теней, и даже тени становятся все прозрачнее и прозрачнее. Они не любили писать о себе, и о нихъ никто не писалъ, можетъ быть, затемъ, чтобъ не задеть "щекотливости семействъ и публики"! Очень кстати подобная щекотливость! какъ будто бы великiй и благой человекъ не делается достоянiемъ всего своего отечества,-- какъ будто бы изображенiе той или другой изъ его слабыхъ сторонъ можетъ сделать малейшiй ущербъ его памяти! По милости подобной щекотливости, личность Державина сделалась тенью, такъ же, какъ личность Пушкина, Карамзина, Жуковскаго, Грибоедова; а я говорю еще объ однихъ только писателяхъ! "Память его умерла! - восклицаетъ Горацiй о какомъ-то великомъ муже - намять его умерла, ибо онъ не имелъ своего поэта!" И ваша Валгалла, по неименiю бiографовъ и историковъ словесности, наполнена образами безъ лицъ, и читатель позднихъ временъ, восхищенный трудомъ того или другого изъ названныхъ поэтовъ, понапрасну будетъ вызывать обожаемую тень изъ сумрака: его голосъ пропадетъ напрасно, тень не явится во плоти и крови, ваши Байроны останутся безъ Мурровь, наши Джонсоны - безъ преданныхъ Босвеллей!
его сердце биться сильнее. Разве Державинъ, порожденiе волшебнаго Екатерининскаго века, счастливый поэтъ и царедворецъ, философъ, не чуждый какого-то милаго анакреонтическаго направленiя, не силится предстать передъ нами сквозь сумракъ минувшаго, съ Фелицей и исторiей Фелицы, со своей Званкой и картинами уединенной жизни подъ старость? И Карамзинъ, со своей милой, воспрiимчивой, любящей душою, и нежный Жуковскiй, и Лермонтовъ, полный богатырской грусти, не рисуются по временамъ передъ вашимъ "умственнымъ окомъ?" рисуются отчасти; но что же изъ этого? кто уловитъ милыя черты дорогого мертвеца, кто составитъ верный портретъ изъ миллiона отдельныхъ штриховъ? Пройдутъ года, XIX столетiе сделается "прошлымъ столетiемъ", и сказанные штрихи пропадутъ навсегда и портретъ станетъ вещью невозможною, хотя бы кто нибудь и пожелалъ за него взяться! Горькая, печальная перспектива! Зачемъ каждое изъ нашихъ солнцъ не имело своихъ лунъ, зачемъ Пушкинъ не имелъ своего Мурра и Державинъ не былъ знакомъ съ компанiей Босвеллей? О! еслибъ личности этихъ великихъ поэтовъ были сохранены, еслибъ читатель, опираясь на труды преданныхъ бiографовъ, смотрелъ на русскихъ поэтовъ, какъ на своихъ братiй по жизни, радостямъ, бедамъ и слабостямъ, во сколько разъ возвысилось бы тогда сочувствiе публики къ родной словесности? Въ голосе ветра и въ говоре леса много прелести, много силы таится въ голосахъ, которые отвсюду таинственно подаетъ намъ природа; но во сколько разъ сильнее и прекраснее здоровый голосъ изъ груди живого и родного, можетъ быть, любимаго нами человека,-- человека, изображающаго для васъ все благое и великое въ жизни!
Чрезвычайно оригинальна участь нашихъ поэтовъ въ стихахъ и прозе, поэтовъ первоклассныхъ или посредственныхъ, но знакомыхъ публике хотя по имени. Милая и завидная популярность окружаетъ человека, когда либо написавшаго хотя десять страницъ, полюбившихся читателю: памятливость, симпатiя, добродушное любопытство любителей русскаго слова по истине безпредельны. Васъ, конечно, не украшаютъ лавровыми венками, где нибудь въ маскараде, и къ вамъ не обращаются, какъ къ оракулу, за решенiемъ вопросовъ, о которыхъ вы не имеете никакого понятiя, около васъ не толпятся и не зовутъ васъ "звездою", но васъ ласкаютъ и любятъ, особенно, если вы держите себя прилично ине мечете вокругъ себя яростно-самодовольныхъ взоровъ. Ваше умное слово, ваша шутка не пропадутъ безъ вниманiя; вашу дружбу оценитъ гораздо скорее, чемъ, можетъ быть, дружбу человека далеко старшаго и сильнейшаго, нежели вы, молодой поэтъ и литераторъ. Если, ко всему этому, у васъ носъ на месте, глаза не косятъ и сами вы несколько бледны, вамъ станутъ присылать букеты, искать невестъ, и ваше появленiе въ каждомъ не очень большомъ городъ станетъ производить некоторую суматоху. Сочинивъ хорошую книжку, вы можете несколько летъ не держать своего стола: столько у васъ будетъ приглашенiй на обеды. И - заметьте еще - во всей этой ласковой угодливости не будетъ и тени обиднаго меценатства, какихъ либо корыстныхъ разсчетовъ на печатную лесть, посвященiя и такъ далее. Къ вамъ станутъ даже время отъ времени вторгаться Босвелли въ минiатюре,-- вторгаться затемъ, чтобъ выведать кое что о васъ самихъ, разнести по разнымъ кружкамъ десятокъ сплетенъ на вашъ счетъ и, можетъ быть, похвастаться дружбой съ вами. Благодаря старанiю этихъ усердныхъ джентльменовъ, вашъ портретъ, не всегда похожiй, но всегда отделанными con amore, витаетъ еще передъ взорами заклятыхъ любителей литературы, и, пока вы живы, краски его не полиняютъ. Но умрите вы, и все переменится: тотъ же Босвелль въ минiатюре сядетъ за столъ, окунетъ перо въ чернилицу, и тутъ же накатаетъ некрологъ, изъ котораго читатель ровно ничего не узнаетъ, будьте вы знамениты, какъ Гёте и Байронъ, слитые воедино. И любитель литературныхъ бiографiй и чтитель нашего дарованiя (если у васъ имеется дарованiе) узнаютъ про васъ тоже самое, что ему говорили про пятьдесятъ человекъ, не имеющихъ съ вами никакого сходства, ни одной общей черты, за исключенiемъ только того, что они умерли и вы умерли. Въ некрологе пропадетъ весь босвеллизмъ друзей, которые при жизни такъ хорошо на васъ сплетничали, а сами вы окажетесь "добрымъ супругомъ и добрымъ гражданиномъ, слабости котораго вполне выкупались дарованiями, добротою, остроумiемъ и веселостью" (пусть вы были веселы при жизни, какъ Гераклитъ - безъ остроумiя и веселости нетъ некролога). Къ этому прибавится, что "звезда скатилась съ литературнаго горизонта", что "наша словесность понесла новую утрату", потомъ пойдетъ маленькая выписка изъ послужного списка - и вы въ Валгалле, и вы поступили въ компанiю образовъ безъ лицъ, хотя въ этой компанiи вамъ предстоитъ встретиться и съ "потомкомъ Багрима", и съ "певцомъ Руслана и Людмилы", и съ нашимъ "незабвеннымъ исторiографомъ"! Расплачивайтесь за тихiя удовольствiя жизни! Еслибъ когда нибудь литераторовъ пришлось делить на касты, я бы подалъ голосъ такого рода: "поместите составителей некрологовъ въ разрядъ парiй или, еще лучше, истребите ихъ такъ же какъ индейскiе завоеватели истребляли оптомъ целыя племена!" Ненависть, питаемая мною къ газетнымъ бiографамъ, сочинителямъ жизни того или другого русскаго поэта, сшивателямъ предисловiя къ такому-то полному собранiю сочиненiй, безпредельна какъ океанъ! Эти плакальщики мало того, что лгутъ на каждой странице, но, сверхъ того, производятъ целый потопъ общихъ местъ,-- потопъ, гибельный для нашихъ великихъ людей. Лучше молчать, чемъ говорить подобныя речи, чемъ писать такого рода портреты. У англичанъ былъ живописецъ сэръ Питеръ Лилей, жившiй очень давно и писавшiй все портреты на одно лицо: эти портреты, какъ говоритъ какая-то газета, сходны все такъ, какъ куриныя яйца сходны одно съ другимъ. Родоначальникъ фамилiя Дорсетовъ глядитъ совершенно такъ же, какъ предокъ нынешняго Ноттингама, и потомки Чорнаго Принца ничемъ не отличаются отъ правнуковъ Судфолька. Представьте себе бешенство какого нибудь гордаго аристократа, впервые открывшаго, что его пращуръ, какъ две капли воды смахиваетъ на пращура чужой фамилiи, и что оба старца словно срисованы съ третьяго пращура, опять таки чужого! Сообразите сами, не лучше ли было бы этому любителю своей генеалогiи воображать своего предка гордымъ, величавымъ, грознымъ рыцаремъ, съ опущеннымъ забраломъ и страусовымъ перомъ на железной каске, нежели иметь его портретъ, писанный сэромъ Питеромъ. Иллюзiя разрушена, а вместо нея осталось общее место, куриное яйцо, пращуръ, похожiя на всехъ пращуровъ, портретъ, годный разве для сожженiя. Тоже и съ нашими поэтами по милости некрологистовъ, красноречивыхъ плакальщиковъ, убежденныхъ, что вне общаго места нетъ ни спасенiя, ни величiя.
"Добрый супругъ, добрый гражданинъ!" Очень верно: человекъ, услаждавшiй своимъ генiемъ досуги целаго поколенiя, очень быть могъ хорошимъ супругомъ; но вероятно же я онъ, въ перiодъ молодости, волочился, влюблялся, можетъ быть, остался съ носомъ, и, вероятно, его любили, и самъ онъ стоилъ преданности. "Добрый гражданинъ" и это правдоподобно; но люди не становятся добрыми гражданами только что выпрыгнувъ на светъ Божiй. Читатель желаетъ знать, какимъ путемъ умершая знаменитость дошла до титла добраго гражданина,-- желаетъ знать затемъ, чтобъ, вдохновившись примеромъ, бодрее идти по тому же пути, по которому следовалъ поэтъ, милый его сердцу. "Все его оплакиваютъ!" это - пустая болтовня, потому что не все умеютъ читать поэтовъ, плакать о поэтахъ, да, сверхъ того, сведенiя о количестве плачущихъ не подвигаютъ нашего дела. Прочь отъ насъ все эти хитросплетенiя, все эти зловредныя общiя места! Ставьте передъ нами портретъ великаго человека, его истинный портретъ, и ничего более. Пусть онъ стоитъ передъ нами не въ тумане, а во фраке, въ кафтане, шитомъ золотомъ, пожалуй хоть въ шлафроке, какъ портретъ г. Рафаила Зотова, приложенный къ изданiю "Ста Русскихъ Литераторовъ". Не пугайтесь тривiальности, не сильтесь передать истину классической перифразою. Опишите намъ домъ великаго человека, его дачу или деревню, его гостинную, его прiемную комнату, кабинетъ, въ которомъ онъ задумывалъ свои творенiя, постель, на которой отдыхалъ онъ отъ дневнаго труда, son intérieur enfin, la douce patrie où l'on on souffre et où on aime! Не украшайте его лица, если оно не было красивымъ: великiй человекъ можетъ нравиться безъ белилъ и румянъ; не скрывайте его маленькихъ и большихъ слабостей, но заставьте насъ любить самого человека и съ почтеньемъ говорить о его слабостяхъ. Ломоносовъ могъ браниться съ Сумароковымъ и все-таки остаться отцомъ русской поэзiи. Костровъ, писавшiй вензеля по улицамъ, все-таки намъ любезенъ, какъ честный труженикъ и человекъ, исполненный поэтической мягкости сердца. Для освещенiя и различенiя предметовъ простая сальная свеча лучше блистательнаго фейерверка. Костровъ былъ этой сальной свечей, и при ея слабомъ мерцанiя первые русскiе читатели стали разглядывать Гомера. То, что я говорю теперь, весьма не ново; но между темъ не лишено поучительности. До сихъ поръ мы не умеемъ отъ души благодарить лицъ, решающихся, подобно г. Дмитрiеву, говорить съ публикой о наружности, частномъ быту, добрыхъ и дурныхъ качествахъ старыхъ деятелей нашей словесности. Года четыре тому назадъ, я встретилъ въ одномъ изъ нашихъ журналовъ теплую и любезную статью съ описанiемъ Званки, усадьбы Державина, и последнихъ летъ поэта, проведенныхъ посреди сельскаго уединенiя. Читая эту статью, проникнутую пониманiемъ природы и украшенную умело подобранными выписками изъ стиховъ Державина, относящихся къ деревне и деревенскимъ наслажденiямъ, я полюбилъ и понялъ гордаго певца "Фелицы" такъ, какъ я не могъ понять я полюбить его прежде. Сказанная статья прошла себе никемъ не замеченная и никемъ не похваленная; она забылась хуже любой повести съ сантиментально-кислымъ настроенiемъ, писанной въ три дня сроку. Я самъ забылъ имя литератора, такъ хорошо писавшаго про Званку и Державина, и про запущенный садъ поэта, и про живописный беретъ Волхова, на которомъ певецъ Екатерины столько разъ стоялъ и любовался жницами или длиннымъ рядомъ поселянъ, вооруженныхъ сверкающими косами! A между темъ, читая статью, я строилъ въ уме своемъ разные воздушные замки, полезные для исторiй нашей словесности. "Статья получитъ огромный успехъ - думалъ я - и журналы наши наводнятся драгоценными сведенiями о жизни русскихъ старыхъ литераторовъ. Одинъ изъ моихъ товарищей по "Современнику" нарочно поедетъ въ именiе А. С. Пушкина, осмотритъ домъ, освященный пребыванiемъ поэта, опишетъ все комнаты въ точности, заимствуетъ изъ разсказовъ какого нибудь стараго дворецкаго фамилiя Пушкиныхъ известiя о деревенской жизни Александра Сергеича, съездитъ къ соседямъ покойнаго, привезетъ десятокъ анекдотовъ - живыхъ, характеристическихъ анекдотовъ. Другой литераторъ, питающiй особенное сочувствiе къ Карамзину, добудетъ кучу новыхъ матерiаловъ о жизни истрiографа, не дастъ покоя его семейству, перероетъ десятокъ частныхъ семейныхъ архивовъ я подаритъ насъ статьею, которая, въ свою очередь, произведетъ громадное впечатленiе, видя успехъ изысканiй подобнаго рода, найдется свой бiографъ и для Жуковскаго и для Лермонтова, о которомъ память до того свежа на Кавказе, что сотни сведенiй о его жизни придутъ къ бiографу сами, по первому востребованiю." Все это думалъ я по поводу Званки Державина, и все это не сбылось вовсе. Нужно было трубить о Званке, кричать о Званке, вызывать подражателей, учреждать учено-литературныя экспедицiя къ местамъ, сделавшимся памятными по случаю пребыванiя въ нихъ новыхъ и старыхъ русскихъ поэтовъ! Нужно было расшевеливать и публику и литераторовъ. Если я поеду по озерамъ вестморлендскимъ и на дороге не посмотрю домика Соути (Southey - поэтъ, коего я терпеть не могу), англичанинъ назоветъ меня безчувственнымъ болваномъ, и я заеду смотреть домъ Соути затемъ, чтобъ не заслужить такого позорнаго прозванiя. Какъ же после этого не дорожить мне памятниками своей родины, воспоминанiями о своихъ родныхъ поэтахъ?
"Мелочи изъ запаса моей памяти", г. Дмитрiева начинаются ab оѵо, какъ выражается самъ авторъ, то есть съ Тредьяковскаго, Сумарокова и Ломоносова. Двухъ последнихъ поэтовъ видали и знали родственники г. Дмитрiева: по словамъ Н. А. Бекетова, который представлялъ на сцене кадетскаго корпуса "Семиру" Сумарокова и впоследствiи часто виделся съ "отцомъ росскаго театра", Сумароковъ очень любилъ блистать умомъ и говорить остроты, довольно плохiя. "Однажды за столомъ у моего деда - говоритъ г. Дмитрiевъ - подали кулебяку. Сумароковъ, какъ будто не зная, спросилъ: "Какъ назвать этотъ пирогъ?" - "Кулебяка", отвечалъ хозяинъ. "Кулебяка! - повторилъ поэтъ: - какое грубое названiе, а ведь вкусна! Вотъ такъ-то иной человекъ по наружности грубъ, а разпознай его: найдешь что прiятенъ!" Замечанiе очень обыкновенное (прибавляетъ авторъ "Мелочей изъ памяти"), котораго онъ, однако же, не применялъ къ Ломоносову. Действительно, замечанiе о кулебяке не сiяетъ остроумiемъ или новостью; но въ немъ какъ-то живо обрисовывается нашъ русскiй Вольтеръ и Расинъ, со своей нетерпимостью и страстью умничать! Сумароковъ всю жизнь свою шелъ наперекоръ афоризму, высказанному за кулебякой: онъ оскорблялъ Ломоносова, кололъ ему глаза незначительнымъ его происхожденiемъ, затемнялъ его влiянiе подобно тому, какъ дымъ отъ сожженной соломы иногда можетъ затемнить на минуту и луну и звезды! Передъ темъ, чтобъ поощрить своей похвалой какой бы то ни было талантъ, Сумароковъ осведомлялся о томъ, богатъ ли и принятъ ли въ обществе обладатель этого таланта. Ошибется, однако же, читатель, который поторопится признать Сумарокова дурнымъ человекомъ. Вотъ что говоритъ о родителе росской сцены "Санктпетербургскiй Вестникъ" его времени - "Вестникъ", котораго умному безпристрастiю могутъ позавидовать составители новейшихъ некрологовъ: "Что касается до свойствъ его души, то, кажется, онъ былъ весьма добраго сердца; но безмерная чувствительность, качество нужное стихотворцу, которое, однакожь, должно обуздывать благоразумiемъ, была виною его крутого и горячаго нрава, который всехъ имеющихъ съ нимъ союзы, а больше его самого, терзалъ. Склонемъ сколько благодетельствовать, сколько и мстить, не могъ никогда позабыть ни одолженiй, ни обидъ ему сделанныхъ. Притворства и коварствъ ненавидя, былъ друзьямъ верный другъ и не умелъ скрывать злобы противъ враждующихъ ему... Гнушаясь всякой низостью души, былъ онъ снисходителенъ къ учтивымъ, но гордъ противу гордыхъ; "
Кто не проститъ Сумарокову многихъ недостатковъ за это последнее, благородное свойство души, не проститъ даже недостатковъ унизительныхъ отчасти? "Ибо - продолжаетъ добрый старый бiографъ - неумеренность его (прости мне, о тень, любезная музамъ, мое чистосердечiе,-- ты, который столько истины вещалъ въ своихъ стихахъ для наставленiя человековъ! Позволь вещающему о тебе быть тебя достойнымъ, и неумолчанiемъ прискорбной истины засвидетельствовать свету нелицемерiе похвалъ, принесенныхъ мною твоимъ достоинствамъ и великимъ дарованiямъ!) невоздержность его была вящею причиною его болезни, снедавшей его медлительно, и наконецъ преждевременной его смерти, случившейся 1-го октября 1777 г."
Дядя г. Дмитрiева видалъ Сумарокова въ последнiе годы его жизни, въ Москве, отправляющимся пить вино, черезъ Куриднскую площадь, въ беломъ шлафроке. Эта неизящная черта старинныхъ нравовъ не должна приводить въ ужасъ читателя: въ старину, по всей Европе, люди пили много, не считая того позорнымъ деломъ, и щеголеватый вельможа XVIII столетiя - по словамъ Теккерея - показался бы страненъ и дикъ въ гостинной нашего времени." Литературные сверстники и преемники Сумарокова часто отличались разгульною жизнью; Костровъ въ особенности велъ жизнь решительно нетрезвую, такъ что отъ пьянства стоялъ на ногахъ нетвердо. Его, однакожъ, любили за добродушiе и безответность, простиравшуюся до того, что когда Костровъ проживалъ въ доме Ив. Ив. Шувалова, горничныя девушки приказывали ему сшивать выкройки, что и было исполняемо безпрекословно. У Ив. Пет. Бекетова, родственника автора "Мелочей", для Кострова всегда имелась въ готовности суповая чаша съ пуншемъ. Подпоивъ переводчика "Илiады", гости ссорили его съ меньшимъ братомъ Н. М. Карамзина, устроивали дуэль и наслаждались тревогою Кострова, выше меры боявшагося "пролить кровь неповинную". Любопытна еще следующая исторiйка.
"Светлейшiй князь Потемкинъ пожелалъ видеть Кострова. Бекетовы и мой дядя принуждены были, по этому случаю, держать советъ, какъ его одеть, во что, и какъ предохранитъ, чтобъ не напился. Всякiй уделилъ ему изъ своего платья, кто французскiй кафтанъ, кто шелковые чулки, и проч. Наконецъ при себе его причесали, напудрили, обули, одели, привесили ему шпагу, дали шляпу, и пустили идти по улице. А сами пошли его провожать, боясь, чтобъ онъ, по своей слабости, куда-нибудь не зашелъ; но шли за нимъ въ некоторомъ разстоянiи, поодаль, для того, что идти съ нииъ рядомъ было несколько совестно: Костровъ и трезвый былъ не твердъ на ногахъ и шатался. Онъ во всемъ этомъ процессе одеванья повиновался, какъ ребенокъ. Дядя мой разсказывалъ, что этотъ переходъ Кострова былъ очень смешонъ. Какая-нибудь старуха, увидевъ его, скажетъ съ сожаленiемъ: видно бедный больнехонекъ!" - А другой, встретясь съ нимъ, пробормочетъ: "Экъ нахлестался!" - Ни того, ни другаго: и здоровъ и трезвъ; а такая была походка! такъ проводили его до самыхъ палатъ Потемкина; впустили въ двери, и оставили, въ полной уверенности, что онъ безопасенъ отъ искѵшенiй!"
"Россiады" и "Владимiра", очень живо очеркнутый г. Дмитрiевымъ, представляетъ намъ лицо не очень привлекательное. То былъ угрюмый и самолюбивый педантъ, смотревшiй на искусство какъ-то печально и сумрачно, работавшiй педантически, съ усилiемъ, безпрерывно помогавшiй своему воображенiю посредствомъ мысли и вне Лагарпа не видавшiй спасенiя искусству. Въ литературе всехъ народовъ есть много Атлантовъ, носящихъ на своихъ сильныхъ плечахъ по щепке. Херасковъ принадлежалъ къ разряду этихъ богатырей. Когда Херасковъ написалъ свою "Россiаду", несколько Петербургскихъ литераторовъ собирались несколько времени сряду у Новикова, чтобы обдумать и написать разборъ поэмы - но не могли: тогда еще было не по силамъ обнять столь большое произведенiе поэзiи! "Рижскомъ Журнале", и уже оттуда переведенъ на русскiй; впрочемъ, вся статья состояла изъ похвалъ поэту и изложенiя самой поэмы {Мы пропускаемъ здесь замечанiе г. Дмитрiева о томъ, что имя Хераскова живетъ семьдесятъ летъ, между темъ какъ новейшiе генiи живутъ года по два, и то съ помощiю друзей! Это сравненiе и некоторыя другiе заметки почтеннаго автора вътомъ же роде кажутся намъ добродушными шутками, противъ которыхъ грешно ополчаться. Скажемъ одно только: известность его. Подобно освещенiю, она не даетъ намъ предмета, но только помогаетъ распознать его. Известность, которою пользуется имя Хераскова, только мешаетъ его творенiямъ перейти въ океанъ спасительнаго забвенiя.}.
Последнее произведенiе Хераскова ("Бахарiана", повесть въ стихахъ) не нравится даже снисходительному г. Дмитрiеву. "Бахарiану" никто изъ книгопродавцевъ не брался печатать, и Бекетовъ, по порученiю поэта, напечаталъ ее въ своей типографiи, на счетъ Хераскова. Но книга худо продавалась, и потому авторъ долго не платилъ въ типографiю. Бекетовъ, соблюдая всю деликатность, долго не напоминалъ ему, но наконецъ попросилъ одного общаго друга поговорить объ этомъ долге съ супругой Хераскова. "Какъ? - сказала Лизавета Васильевна - вообразите, ведь онъ сказалъ, что Бекетовъ купилъ у него рукопись!" Старику хотелось похвастаться передъ женою! Она заплатила деньги, но после спросила его: "Какъ же ты, Михайло Матвеичъ, сказалъ мне, что продалъ "Бахарiану" Бекетову? - "Да - отвечалъ сквозь зубы Херасковъ - дело было слажено, да ужь после разошлось!"
Въ пуху, въ картузе съ козырькомъ...
"Евг. Онегина)
и привезъ съ собою новые стихи своего произведенiя, на судъ властелина. "Какiе это стихи?" спросилъ Херасковъ. - "Разсужденiе о жизни, смерти и любви", отвечалъ авторъ. Певецъ "Россiады", со свойственною ему величавостью, приготовился слушать нечто дидактическое, важное, достойное Боало. Вдругъ начинаетъ Пушкинъ:
"Чемъ я начну теперь? Я вижу, что баранъ
Нейдетъ тутъ ни къ чему, где рифма
стаканъ
Для подкрепленья силъ; вранье не Алкоранъ" и проч.
Херасковъ чрезвычайно насупился и не могъ понять, что бы это были за стихи! Пушкинъ, заметивъ неудовольствiе властителя, сконфузился въ свою очередь, и сцена вышла крайне забавная. Дело въ томъ, что стихи, читанные Васильемъ Львовичемъ, были bouts rimes, на заданныя рифмы и все на анъ. Тамъ значилось между прочимъ
"Арманъ
И лучше въ ней всего - бифштексъ и лабарданъ."
"Россiады" такими изумительными излiянiями шутливой музы!
О Державине могъ бы г. Дмитрiевъ сообщить и более; но мы благодарны и за те сведенiя, которыя нашли себе место въ статье. О любви Гаврилы Романовича къ природе и о его искусстве возсоздавать картины природы, по моему мненiю, писано очень мало. Державинъ въ этомъ отношенiи былъ артистъ безпримерный въ свое время. Откиньте тяжеловесность некоторыхъ его описанiй въ такомъ роде, и вы невольно изумитесь мастерству поэта. Говоритъ ли онъ объ окнахъ своего дома, которыя "горятъ пламенемъ" въ часъ захожденiя солнца, описываетъ ли онъ серую равнину волнъ, усеянную белыми кораблями, рисуетъ ли онъ вамъ Петербургскую ночь и луну, "рисующую златыя стекла" на лаковомъ полу его залы, вы чувствуете повсюду взмахъ мощной кисти могучаго художника. Ни яркость красокъ, ни вставка не кстати, ни мифологическiя уподобленiя, ни старинныя слова, изломанныя нетерпеливымъ поэтомъ, не въ силахъ повредить ему, какъ живописцу. Нетъ нужды, что осеннiй пейзажъ въ русскомъ вкусе испорченъ "нимфами голосистыми", пускай неизбежный Борей является на зиму въ Россiю XVIII столетiя, вашъ поэтъ великъ наперекоръ Борею и Нимфамъ, наперекоръ классицизму, наперекоръ чужимъ образцамъ. Многiе предшественники и преемники Державина рисовали природу съ помощью общихъ местъ пiитики, изобретали картины, сидя въ своемъ кабинете; но певецъ "Ключа" и "Званки" действовалъ иначе. "Державинъ - по словамъ нашего автора - любилъ природу, какъ живописецъ. Память его (но выраженiю Ив. Ив. Дмитрiева) была запасомъ картинъ и красокъ. Однажды виделъ онъ, что Державинъ стоитъ у окна, и что-то шепчетъ. На вопросъ объ этомъ поэтъ отвечалъ: "Любуюсь на вечернiя облака, какiе у нихъ золотые края! Какъ бы хорошо было сказать въ стихахъ ". Въ другой разъ, за столомъ, долго смотрелъ онъ на щуку, и сказалъ, обратясь къ Дмитрiеву: "Я думаю, что очень хорошо будетъ въ стихахъ: " Эти два, по видимому, неважные разсказа ясно обрисовываютъ передъ нами художническую, истинно артистическую натуру Державина. Это не то, что замечанiе Сумарокова о кулебяке!
Вотъ еще трогательный разсказъ, свидетельствующiй о нежной душе нашего поэта. Державинъ, нежно любя вторую жену свою (онъ называлъ ее Пленирою; что-жъ делать! тогда было такое время), не могъ забыть своей первой супруги. Ив. Ив. Дмитрiевъ, обедавшiй у него вскоре после второй женитьбы певца "Фелицы", заметилъ, что Державинъ, нагнувшись надъ своей тарелкой, что-то чертитъ вилкою по остатку соуса. Гость взглянулъ на поэта и увидалъ, что глаза его полны слезъ. На тарелке чертилъ онъ вензель первой своей жены. Дмитрiевъ заметилъ ему, "что если заметитъ Дарья Алексеевна, ей будетъ оно непрiятно". Державинъ стеръ написанное и зарыдалъ такъ, что Иванъ Иванычъ принужденъ былъ вывести его, подъ предлогомъ дурноты, въ другую комнату.
Но пора намъ будетъ перейдти къ другимъ статьямъ и другимъ журналамъ. Единственная бельлетристическая вещь (изъ оконченныхъ), которая попалась мне въ трехъ изданiяхъ за последнее время, есть новая повесть г-жи Евгенiи Туръ подъ заглавiемъ: "Заколдованный Кругъ". Объ этомъ произведенiи следовало бы говорить очень снисходительно, во-первыхъ, потому, что оно написано умно, во-вторыхъ, по той причине, что это почти единственная повесть за январь месяцъ (кроме повести г. Тургенева въ "Современнике"); но г-жа Туръ, по своей известности, не нуждается ни въ чьей снисходительности. Сверхъ того, автора столько хвалили, что небольшое указанiе некоторыхъ его слабыхъ сторонъ не покажется ему излишнимъ. Итакъ, скрепя сердце, я осмеливаюсь произнести одно заключенiе, которое, впрочемъ, и сочинительница и лица, сочувствующiя ея дарованiю, могутъ принять за что угодно,-- пожалуй, за несправедливое обвиненiе, пожалуй, за шипенiе зависти. "Заколдованный Кругъ" (какъ и некоторыя иныя произведенiя г-жи Туръ) кажется мне, при всехъ его достоинствахъ, одною изъ манернейшихъ, вычурнейшихъ и неестественнейшихъ новеллъ, когда-либо появлявшихся въ русской литературе. Самостоятельность направленiя иногда выкупаетъ излишнее стремленiе къ оригинальности; но, къ несчастiю, по части самостоятельности, женщины-писательницы редко блистаютъ. Музы женщинъ-писательницъ, какъ русскихъ, такъ и иностранныхъ, всегда находятся въ зависимости отъ чьей нибудь чужой музы. Г-жа Фарнгагенъ, женщина истинно замечательная, портила свой слогъ, копируя манеру разныхъ гелертеровъ ея времени. Можетъ быть, въ этой способности женщинъ-писательницъ поддаваться влiянiю чужихъ образцовъ есть своя хорошая черта. Часто искусство въ заимствованiи значитъ более, чемъ познанiе. Нужно только, чтобъ образцы были выбраны хорошо - достоинство весьма редкое, какъ у писательницъ, такъ и у писателей. Намъ грустно сказать, что оригивалы, по которымъ г-жа Туръ сформировала свой слогъ и свою манеру, не принадлежать къ числу образцовъ, достойныхъ подражанiя. Въ повестяхъ и романахъ даровитой писательницы звучатъ тоны въ высшей степени странные, въ нихъ все хитро, запутано и притянуто насильно, какъ мелодiи въ менее удачныхъ операхъ Верди. Въ "Заколдованномъ Круге" и въ "Племяннице" мне зрится странная амальгама матерiаловъ, неладящихъ между собою. Тамъ выглядываетъ фраза, которую можно встретить только въ скучнейшей ученой статье съ претензiей, въ другомъ месте стоитъ нерусское слово, являвшееся два раза въ отчетахъ о русской словесности и съ техъ поръ всеми забытое. Зачемъ взято это слово? Позволяется засветить свою свечу у соседа; но не надо уносить съ собой его свечи и подсвечники, особенно, если и то и другое не стоитъ похищенiя! Тамъ два обитателя губернскаго города трактуютъ между собою слогомъ учоныхъ изследованiй, черезъ несколько страницъ молодая девушка бросается въ изложенiе психологическихъ тонкостей, какiя и на умъ не приходятъ молодымъ девушкамъ. У героевъ и героинь г-жи Туръ есть какой-то свой кодексъ поведенiя,-- кодексъ, сильно пахнущiй прихотями маленькаго, узкаго, полнаго нетерпимости, но неглупаго кружка. Эти героя и героини часто бываютъ вычурнее созданiй Марлинскаго, не по языку, но по идеямъ и действiямъ. Они любятъ простоту и ненавидятъ экзальтащю, а между темъ чужды простоты и полны какой-то холодной, придуманной экзальтацiи. Они очень много говорятъ о жизни, о сочувствiи къ людямъ, о естественности, о непосредственности,-- однимъ словомъ, обо всемъ томъ, о чемъ живые и практическiе люди никогда не говорятъ между собою. Хуже всего они выходятъ, когда ихъ посещаетъ внезапное желанiе быть своей натуры, бегалъ, бегалъ по комнате и выпрыгнулъ за окошко. Героиня "Заколдованнаго Круга", гувернантка, Анна Петровна, со своей простотой и съ своимъ высокоумнымъ другомъ Персильевымъ, тоже приверженнымъ къ простоте и ненавидящимъ способны истинно разсердить читателя. Эта смиренная гувернантка, полная практическаго пониманiя жизни и видевшая большой светъ, но не гордящаяся этимъ, ведетъ себя хуже всякой тщеславной щеголихи, которая бы вздумала нарочно оскорблять людей къ себе близкихъ и колоть глаза своей светскостью. Подобныя Анны Петровны должны представлять изъ себя язву, чуму, бедствiе скромной, доброй и гостепрiимной провинцiи! Какъ отделываетъ эта гувернантка своихъ соседей, какъ обрываетъ она какую-то вертушку, захотевшую похвастаться своими связями въ свете, какъ резко судитъ она знакомыхъ и незнакомыхъ, какъ щедра она на эпитеты {Яумалчиваю о другихъ выраженiяхъ еще страннейшихъ, напримеръ: "Сколько доброты въ душе, но какъ она!" Есть еще оборвавшаяся любовь доверить моихъ будущихъ сыновей гувернеру въ роде гувернеровъ изъ повестей г. Крестовскаго; но гувернантка "Заколдованнаго Круга" есть существо, можетъ быть, еще опаснейшее для ребятишекъ! Я бы выдалъ гувернантку г-жи Туръ за гувернера г. Крестовскаго. Впрочемъ, за что страдать бедному педагогу! пусть лучше Анна Петровна мучитъ и просвещаетъ своего величаваго Персильева, имеющаго большiе, светлые, (Анна Петровна словечка не скажетъ въ простоте). Пусть они толкуютъ вдвоемъ о томъ, что Ангелика Кауфманъ не умела рисовать человеческихъ мускуловъ, также объ оборвавшейся любви, о фальшивой экзальтацiи, о Средиземномъ море и о тесныхъ многомодныхъ (впрочемъ, это, кажется, опечатка; не следуетъ ли тутъ залахъ парижскихъ крезовъ! По деломъ ему, человеку съ упорнымъ взглядомъ! не влюбляйся въ глубокомысленныхъ гувернантокъ, не гляди упорнымъ взглядомъ на Анну Петровну, не злись на Дуню за то, что та, начитавшись какого-то романа съ самопожертвованiемъ, непременно хотела принести себя въ жертву сестре, влюбленной въ Персильева. У всехъ трехъ девицъ дурной вкусъ, ибо Персильевъ будетъ жить съ Анной Петровной въ Москве, давать скучнейшiе литературные вечера и трудиться надъ какой-то статьей, которая не пойдетъ далее первой главы. Анна Петровна надоестъ ему на второй месяцъ, онъ будетъ бегать отъ нея въ Англiйскiй клубъ, отчего скоро растолстеетъ потеряетъ свой упорный взглядъ. Впрочемъ, о Персильеве и Анне Петровне добрая Москва будетъ говорить очень долго: "у! какiе умные люди!" Твердо убедившись въ-томъ, что она необыкновенно умна, Анна Петровна Персильева прикатитъ въ Петербургъ по железной дороге; но Петербургъ, не удивляющiйся ничему, не удивится и Анне Петровне Персильевой. Въ одинъ прекрасный день Анна Петровна сделаетъ визитъ на англiйскую набережную своей подруге Саше (которой адресованы письма въ повести) и удивитъ вышереченную даму своимъ страннымъ слогомъ.
-- Какъ тебе показался Петербургъ, Анета? спросить m-me Саша.
-- Обаятеленъ! ответитъ Анна Петровна.
-- Я рада, что она тебе но вкусу.
-- Я выстрадала себе право восхищаться Рашелью, скажетъ наша умница.
-- Ты фривольна, душа моя! возразитъ на это Анна Петровна. - Ты испорчена Петербургомъ. У васъ здесь ледъ, ледъ, экзальтацiи мало!
экзальтацiи мало, къ ней можно добавить экзальтацiю самого автора, энтузiаста Италiи, Помпеи, древностей, картинъ, голубого неба, длинноволосыхъ доннъ и всего прелестнаго на свете. Г. Яковлевъ достоинъ назваться милейшимъ изъ энтузiастовъ; онъ чувствуетъ глубоко и говоритъ мало, говоритъ только о томъ, что любитъ, а любитъ онъ то, чего человеку не любить невозможно. После страницъ г. Яковлева, мне кажется, что я самъ совершилъ какое-то фантастическое путешествiе въ край, несколько похожiй на Италiю, но гораздо более фантастическiй. Мне кажется, что я дни бродилъ подъ белыми скалами на берегу сапфирнаго моря, виделъ какiя-то безконечныя колоннады мраморныхъ дворцовъ, полупотонувшихъ въ зелени, стаивалъ часы передъ таинственной древней статуей, укрывшейся въ тени лавровыхъ деревьевъ и перевитой ползучими растенiями. Я бегалъ по незнакомымъ городамъ въ роде техъ великолепныхъ городовъ, что рисуются на оперныхъ декорацiяхъ,-- виделъ ряды красавицъ на крытыхъ балконахъ, безъ цели и надобности отмеривалъ пять верстъ дистанцiи, следуя за какой нибудь неаполитанской босоножкой, хотя бы въ роде Ламартиновой Грацiэллы. Такое мысленное путешествiе совершать прiятно, темъ более, что совершить его также трудно, какъ совершить настоящую поездку. Изъ иностранныхъ писателей, изображавшихъ Италiю, только двое уносили меня туда на крыльяхъ фантазiи: это - Поль-де-Мюссе, статьи котораго не разъ переводились въ нашихъ журналахъ, и англiйская актриса миссъ Фанни Кэмбль, она же г-жа Ботлеръ, уехавшая въ Италiю разгонять какое-то горе, до котораго намъ нетъ надобности. Она разогнала горе и сочинила книгу объ Италiи, которая мне живо напомнила итальянскiе этюды г. Яковлева. Эти этюды собственно мне дороги потому, что въ нихъ много поэзiи. Съ Италiею ознакомиться не трудно. Можно съездить въ Неаполь и вернуться изъ него скорее, нежели добраться весной до города Пятигорска. Купить "Путеводителей по Италiи" можно целый десятокъ за десять рублей. Восторженные возгласы по поводу Италiи,-- возгласы изустные и печатные, можно читать и слышать gratis. Но перенестись въ Италiю Мюссе, миссъ Кэмбль и г. Яковлева трудно безъ помощи этихъ авторовъ. Еще труднее читателю самому побывать въ Помпее, не выходя изъ своей комнаты. Я много разъ пытался съездить въ Помпею такимъ дешевымъ способомъ, и всякiй разъ дело не удавалось. Мне приносили великолепныя изданiя, эстампы, учоныя сочиненiя, мне показывали вещи, вырытыя въ Помпее въ присутствiи ихъ обладателей, и я все-таки не бывалъ въ Помпее. Для человека мало знакомаго съ древностью, поэзiя древности можетъ быть даже непрiятна, какъ холодъ мраморной статуи непрiятенъ слепцу, къ ней прикоснувшемуся. Напрасно гляделъ я на игры Сатира съ козою, на Марсiаса, обучающаго мальчика играть на флейте, на рисунки триклинiумовъ и тепидарiевъ: настоящей Помпеи, живой Помпеи, нигде не оказывалось. Вилльямъ Теккерей одинъ разъ далъ мне запустить око въ Помпею, говоря о Конгреве и сравнивая его поэзiю съ остатками римской оргiи въ доме Саллюстiя. "Пошатнувшiйся столъ, амфора, въ которой когда-то заключалось фалернское, грудь танцовщицы, отпечатавшаяся на пепле, черепъ шута, чичероне съ своей моралью, и светлое, голубое небо надъ всемъ этимъ." Волшебная, божественная сила сильнаго таланта! Счастливъ, кто прокладываетъ дороги по краю, считавшемуся непроходимымъ! Слова Теккерея, какихъ нибудь пять строчекъ его пера сделали более, нежели кипа многоумныхъ розысканiй о Помпее. Читая "Помпею" г. Яковлева, я благодаренъ и Теккерею и нашему русскому туристу. Я уже имею понятiе о Помпее вообще и о многихъ ея редкостяхъ въ особенности. Вотъ, напримеръ, каким сторонами описываетъ г. Яковлевъ античныхъ танцовщицъ. Если после этихъ строкъ вы ихъ не увидите передъ собою, то закройте книгу и откажитесь отъ Италiи. Вы, значить, не оцените Помпеи даже и побывавъ въ ней шесть разъ сряду.
"Не знаю ничего волшебнее античныхъ танцовщицъ. Эти изображенiя украшали четыре стены довольно-обширной комнаты. Я такъ часто останавливался передъ ними, что оне врезались въ моей памяти; вижу и теперь эти чудно-грацiозныя существа, написанныя на темномъ грунте, въ положенiяхъ, какихъ роскошнее, привлекательнее и многообразнее невозможно придуматъ. Я знаю всехъ этихъ античныхъ танцовщицъ наперечетъ: ихъ всего, кажется, шестнадцать, но вы не променяли бы их на целыя фаланги нынешнихъ. Эти помпейскiя очаровательницы полуодеты въ прозрачныя цветныя покрывала, и облекаютоя въ нихъ съ неслыханною грацiей. Ножки античныхъ танцовщицъ обнажены; впрочемъ, у некоторыхъ вы видите пурпурныя сандалiи, у иной даже нечто въ роде туфель; руки украшены браслетами. Волосы этихъ красавицъ убраны въ короткiя кудрт, или свободно развеваются по плечамъ; нитка перловъ, ветка плюща, или морскiя растенiя съ равною небрежностью и прелестью вплетены въ ихъ косы. Особенно поражаетъ ярко-золотистый цветъ волосъ у девъ Великой Грецiи. Но припомните, что въ древнемъ Риме была неистовая мода на эти германскiе оттенки. Чернокудрыя матроны тратили десятки тысячъ сестерцiй на парики, или на краску волосъ, которая была бы натуральна. Нетъ сомненiя, и танцовщицы, увлекаясь общимъ предравсудкомъ, перывали прекрасный природный цветъ своихъ волосъ.
"Изображенiя помпейскихъ танцовщицъ не забываются. Какъ роскошна та, которая несется восторженная, какъ сущая вакханка! Сколько грацiи въ движенiи ея рукъ, которыя придерживаютъ развевающееся покрывало, и роняютъ его безчисленныя складки на роскошные члены, между-темъ, какъ длинная коса золотистыми прядями ниспадаетъ на нихъ черезъ руку!
"Другая держитъ въ правой руке амфору, а на левой ладони широкую золотую чашу; зеленая, какъ морскiя волны, одежда съ широкой розовой каймой обвиваетъ и обрисовываетъ ея грацiозныя формы, не упадая до ножекъ, слегка обутыхъ въ жолтыя туфли.
"Вотъ еще одна въ светло-желтыхъ и розовыхъ одеждахъ: въ левой руке высоко надъ плечомъ держитъ она тамбуринъ и грацiозно подымаетъ правую, чтобъ ударить въ него легкими пальцами. Вотъ танцовщица, одетая менадой: на голове у нея венокъ изъ виноградныхъ листьевъ; фiолетовая одежда роскошно волнуется, обвивая тело ея; обнажены только руки и часть груди; она пляшетъ подъ звуки тимпана.
"Не менее привлекательна и та, что держитъ въ левой руке плоскую чашу. Ея прелестное тело полуприкрыто прозрачной темно-желтой тканью, упадающей въ густыхъ сладкахъ на левую руку, между-темъ, какъ правою приподнято это развевающееся покрывало надъ головою, и вся фигура, кажется, летитъ въ золотистомъ тумане.
одеждъ до всей ея позы. Матово-жолтая мантiя, обрисовывающая обворожительные члены, придерживается на плечахъ золотыми аграфами, и ревниво и кокетливо прикрываетъ молодую грудь своими прозрачными складками.
"Наглядевшись на этихъ античныхъ очаровательницъ, я, разумеется, ужь не могъ помириться съ современнымъ неаполитанскимъ балетомъ, и поэтическимъ натурамъ будетъ это понятно."
"Путевыя Заметки барона Клементiя Боде", бывшаго первымъ секретаремъ Россiйской Императорской Миссiи въ Тегеране, представляютъ много интереснаго, и по занимательности фактовъ и по легкости изложенiя. Оне напечатаны въ первомъ номере "Библiотеки для Чтенiя" и спасаютъ собой этотъ первый нумеръ, наполненный статьями безъ начала и безъ конца, наперекоръ январю месяцу и справедливому негодованiю читателя, давно уже сетующаго на неудобную дробность журнальныхъ статей. Уже несколько летъ, какъ все журналы стараются кончать начатыя сочиненiя къ Новому году и начинать январь рядомъ вещей по возможности не раздробленныхъ; но редакцiя "Библiотеки" давно уже какъ-то уединилась отъ другихъ редакцiй, не читаетъ новыхъ журналовъ и не следитъ за ихъ улучшенiями. Это ничемъ не оправдываемое упорство, о которомъ, помнится, я говорилъ чуть ли не въ 1849 г., въ самомъ первомъ моемъ письме о русской журналистике, продолжается и поныне, къ огорченiю всехъ лицъ, уважающихъ "Библiотеку для Чтенiя" и принимающихъ участiе въ судьбе почтеннаго изданiя, ныне вступающаго въ 21 годъ своего существованiя. Двадцать одинъ годъ считается совершеннолетiемъ для мужчины; совершеннолетiе же "Библiотеки", какъ журнала, носящаго названiе женскаго рода, должно бы начаться ранее. Съ горестью нужно сознаться, что, несмотря на многiя свои достоинства, "Библiотека для Чтенiя" есть журналъ въ некоторомъ смысле странный. Последнiе года этого изданiя современенъ сделался литературною редкостью своего рода. Иванъ Александрычъ Чернокнижниковъ, авторъ "Сантиментальнаго Путешествiя", любитъ читать "Библiотеку для Чтенiя". Ему особенно нравятся въ ней стихи г. Долина, творенiе г. Болтина о "Ножке Психеи", передъ которой поэтъ млелъ, вынувъ мерочку чьей-то другой ножки,-- необыкновенныя рецензiи съ кучей восклицательныхъ знаковъ и, въ особенности, превосходная система распределенiя статей. Иванъ Александрычъ говоритъ, что нетъ книжки "Библiотеки" безъ сюрприза. За какiе нибудь два или три года онъ припасъ себе сюрпризовъ тридцать, начиная отъ огромной повести, неудачнее которой ничего не было писано по русски, до двухъ статей о сочиненiяхъ г. Кукольника,-- статей, изъ которыхъ каждая написана отдельно, двумя разными критиками. Его не менее поразила одна статья, объ иностранномъ писателе, неизвестно почему отнесенная въ отделъ русской критики, и каталогъ некоего музыкальнаго магазина, напечатанный въ Наукахъ, подъ заглавiемъ "Музыкальная коллекцiя аббата Сантини". Аббатъ Сантиви въ высшей степени полюбился Ивану Александрычу. Нашъ романистъ даже собирается, переписавъ предлинное газетное объявленiе о нотахъ, продающихся въ музыкальной лавке Тимма, отправить его въ редакцiю "Библiотеки", прибавивъ на заголовке: "Списокъ нотамъ, которыя разъигрываетъ на скрипке Иванъ Чернокнижниковъ". Не въ виде шутки, но въ виде предостереженiя я разсказываю все это. Есть границы, за которыми небрежность по изданiю книгъ и журналовъ становится явнымъ невниманiемъ въ отношенiи къ читателямъ. Пробегая невыносимо-плохiе стихи, которыми насъ изредка потчуетъ "Библiотека" {Одинъ разъ дело дошло до того, что въ этихъ стихахъ "слезы журчали"!}, просматривая повести безъ окончанiя, романы, брошенные самими авторами на третьей главе, ученыя статьи, по содержанiю своему годящiяся только въ спецiальные сборники, безконечные трактаты о пьянистахъ, до которыхъ нетъ дела читающей Россiи,-- я иногда готовъ думать, что редакцiя уважаемаго мною журнала переступила роковую границу, о которой мы сейчасъ говорили. Кому же указать на это зло, если не человеку, всегда желающему улучшенiй для каждаго журнала, считающему каждое дельное перiодическое изданiе вещью, достойною полнаго сочувствiя людей благомыслящихъ? Я съ своей стороны, по мере слабыхъ силъ своихъ, считаю за честь трудиться для каждаго журнала, сотрудничествовать ему деломъ и советомъ, хотя бы эти советы не всегда принимались. Потому, разбирая первую книжку "Библiотеки", я имею право вступить во все права настоящаго иногороднаго подписчика, иногороднаго читателя. Отчего январьская книжка не издана такъ, какъ изданы январьскiя книжки другихъ журналовъ? Отчего въ ней ничего не говорится о литературныхъ новостяхъ Европы, о театре, о петербургскихъ увеселенiяхъ, о новейшихъ путешествiяхъ и открытiяхъ? Обо всемъ этомъ "Библiотека для Чтенiя" говорила когда-то, стало быть можетъ говорить и въ настоящее время. Съ какой стати въ Смеси говорится все о фортепьяно и о ценахъ на фортепьяно? или въ журнале такъ много места, или онъ вспомнилъ за январь месяцъ все то, что долженъ былъ выполнить? Для чего эта Смесь начинена переводами изъ "Voleur" или "Moniteur de la Mode", двухъ журналовъ, ничтожнейшихъ въ литературномъ отношенiи? Для чего на странице 88 разсказана исторiя (взятая изъ того же дрянного "Voleur") можетъ значить много. На этой странице можно напечатать дельную новость, сообщить провинцiальному читателю кое что о петербургскомъ театре, о петербургскихъ артистахъ и художникахъ. Во всякомъ случае лучше оставить эту страницу безъ оригинала, нежели печатать на ней о мыши, игравшей на фортепьяно. Оставьте, хоть на время, это фортепьяно и пьянистовъ. Они и такъ "претятъ", по выраженiю г. Островского!
Заметки барона Боде, о которыхъ мы было начали беседовать съ читателемъ, состоятъ изъ двенадцати или тринадцати писемъ, посланныхъ авторомъ къ близкимъ людямъ въ Россiи, во время его переезда отъ Исфагани въ Гамаданъ, а изъ Гамадана въ Тегеранъ и на гору Алемонтъ. По моему мненiю, примесь личныхъ воззренiй и даже некоторое количество того, что англичане называютъ (разговоръ автора о себе самомъ), нисколько не портятъ собой никакихъ путевыхъ заметокъ. Если личность писателя не имеетъ въ себе ничего непрiятно-разительнаго, такая примесь или даже можетъ быть очень прiятною. На иныхъ туристовъ сердишься за то, что они говорятъ о себе слишкомъ мало. Мельница не можетъ делать своего дела безъ воды; она же останавливается, если ее затопитъ водою. Баровъ Боде, съ тактомъ умнаго путешественника, умеетъ говорить о своихъ личныхъ похожденiяхъ въ Персiи, не слишкомъ много, не слишкомъ мало; многiя его письма проникнуты тихой веселостью, или комическимъ колоритомъ, или нежнымъ чувствомъ по поводу отсутствующихъ друзей и далекой Россiи. Все это знакомо людямъ много скитавшимся по свету и оттого не лишено большой прiятности, а самыя письма барона, безъ сомненiя, произведутъ на публику то же впечатленiе, какое производили они на особъ, ихъ получавшихъ.
Въ начале поля 1840 года, баровъ Боде выехалъ изъ Исфагани по пути къ Буруджирду, Манчестеру Персiи, городу, въ которомъ находится более пятидесяти ситцевыхъ фабрикъ. Не подражая немецкому учоному, начавшему свою "Исторiю Афинъ" геологическимъ обзоромъ почвы Акрополя, нашъ туристъ приглашаетъ за собой читателя безъ всякихъ введенiй и предисловiй. Переходъ отъ Исфагани, пункта, замечательнаго своимъ прелестнымъ местоположенiемъ, къ безплоднымъ равнинамъ окрестностей, весьма печаленъ. Везде, где есть вода, встречаются плодородiе и изобилiе; но, къ сожаленiю, воды въ томъ крае весьма немного. Зато темъ отраднее глядятъ фруктовые сады и платановыя рощи, представляющiе собою нечто въ роде оазисовъ около заселенныхъ местъ. Проводя часы отдыха въ этихъ зеленыхъ убежищахъ, предаваясь кейфу и созерцанiю природы, нашъ путешественникъ не пропускалъ, однако же, случаевъ вникать въ правы жителей, нравы, во многихъ отношенiяхъ довольно свирепые, но часто смягчаемые гостепрiимствомъ и веселостью народа. Г. Боде, по видимому, совершенно согласенъ съ мненiемъ туристовъ, утверждавшихъ, что персiяне имеютъ въ своемъ характере нечто юмористическое. Мирза Хаджи-Баба, прославленный Маррiетомъ и нашимъ г. Сенковскимъ, не есть лицо фантастическое: оно могло процветать въ стране, когда-то бывшей Афинами мусульманскаго востока. Баронъ Боде между деломъ сообщаетъ вамъ несколько шуточекъ и сатирическихъ выходокъ, которыми персiяне часто угощаютъ другъ друга; некоторыя изъ нихъ очень милы, особенно замечанiе о колпаке Хаджи-мирзы-Агасса, который, "конечно, стоитъ двадцать червонцевъ, но на голову надевается всего на несколько грошей."Кто виделъ головные уборы персiянъ, тотъ вполне оценитъ это забавное замечанiе.
найдутъ сказанныя сведенiя на странице 13; тутъ же читатель найдетъ кое-что занимательное о персидскихъ фабрикахъ и о географическихъ познанiяхъ персiянъ.
Въ Гамадане встретили нашего туриста молодой мирза-Али, товарищъ министра иностранныхъ делъ, и главный придворный медикъ мирза-Баба (можетъ быть, Хаджи-Баба), почтенный мужъ науки, поспешившiй познакомить барона Беде съ слепымъ волхвомъ и кудесникомъ того края. На заданный ему запросъ (и запросъ весьма затруднительный для понятiя мусульманина) волхвъ отвечалъ такъ искусно, какъ только могутъ отвечать европейскiе искусники по части сомнамбулизма, магнетизма и столописанiя. Изъ Гамадана баронъ Боде поехалъ въ Тегеранъ, присоединясь къ поезду шаха, все время оказывавшаго русскому путешественнику большое вниманiе и много разъ подзывавшаго его къ своей карсте для изустной беседы. Огромная свита и отрядъ войска сопровождали шаха, отчего безпорядокъ всю дорогу происходилъ неслыханный. Въ Персiи не имеютъ понятiя о продовольствiи войскъ на пути, и потому солдаты прокармливались по своему, грабя деревни и забирая провизiю безплатно. На этомъ переезде мы оставимъ автора "Путевыхъ Заметокъ", въ полной уверенности, что читатель самъ захочетъ съ ними познакомиться. Мы не помнимъ другихъ статей барона Боде въ печати, а между темъ онъ говоритъ, что у него имеется много заметокъ, писанныхъ во время другихъ его переездовъ по Востоку. Смело просимъ талантливаго туриста поделиться ими съ публикой: его заметки не принадлежатъ къ числу заметокъ, способныхъ остаться безъ читателей. "Многiе люди не писали книгъ - говоритъ Байронъ - но какъ мало людей, сочинившихъ по одной книге!" Замечанiе слишкомъ мизантропическое. Если удалась первая книга, почему же не сочинить второй?
неименiю на то времени, покуда остались непросмотренными, я говорить удерживаюсь. Никакой журналообозреватель не въ состоянiи сплошь прочитывать все наши журналы и съ толкомъ указывать на все лучшiя статьи, въ нихъ помещенныя. Съ помощью голословiя и темныхъ похвалъ, основанныхъ на общемъ отзыве, я могъ бы говорить пожалуй о всехъ новыхъ статьяхъ. Я могъ бы сказать, напримеръ: "статья г. Забелина въ "Отечественныхъ Запискахъ" совершенно достойна другихъ статей этого замечательнаго писателя, столь ценимаго публикой". Ничего нетъ легче, какъ объявить, что рецензiя г. Сенковскаго на филологическое сочиненiе г. Гильфердинга отличается остроумiемъ столь обычнымъ сему остроумному... и прочая. Изъ десяти журналообозревателей восемь сделали бъ то же, прибавляя отъ времени до времени рядъ общихъ местъ, въ роде: "эта капитальная статья, этотъ превосходный трудъ, это дельное изысканiе." Не верьте, пожалуйста, журналообозревателямъ, слишкомъ любящимъ подобные эпитеты. Если журналообозреватель, хваля известный трудъ, не знакомитъ съ нимъ (по возможности) своего читателя, значитъ онъ предается голословiю, говоритъ о вещахъ, имъ нечитанныхъ. Журналообозреватель любитъ хитрить и жать тамъ, где ничего не сеялъ. Журналообозреватель склоненъ думать, что его одобрительное голословiе способно восхитить собой техъ авторовъ, о которыхъ онъ хорошо отзывается. Есть разныя манеры обозревать журнальныя статьи. Лучшая манера - хвалить прочитанное; за темъ идетъ манера бранить прочитанное же. Сверхъ того можно хвалить вещь не читавъ ея и бранить ее, тоже не имея о ней понятiя. Что лучше: хвалить нечитанное или бранить нечитанное? Если нужно выбирать изъ двухъ золъ, то я выберу себе последнее. Осуждая то, чего человекъ самъ не читалъ, человекъ еще можетъ съострить порядочно; но, расхваливая вещи, о которыхъ ничего не знаетъ, онъ будетъ отменно скученъ и плосокъ.