XXXII.
Декабрь 1852.
О мысль, мысль! въ особенности мысль безпристрастная, невысокопарная и незадорная, полезущая за облака и непретендующая решать утонченныхъ вопросовъ,-- мысль бойкая и ясная, светлая и немного насмешливая, зародившаяся не отъ столкновенiя съ чужими головами, а изъ нашей собственной натуры, въ минуты спокойствiя и наблюденiй, мысль скромная и пригодная къ делу, чуждая пустозвонства и выкраденныхъ тонкостей,-- какъ отрадно возиться съ тобою, какъ умеешь ты награждать человека, тебя вскормившаго и приголубившаго, сколько отрадныхъ чувствъ и счастiя кидаешь ты на его жизнь, на панораму его обычныхъ занятiй! Какъ мило и весело следить за тобою, бросать тебя въ океанъ другихъ мыслей, делиться тобой съ друзьями и недругами, приветствовать твой успехъ, твое появленiе въ чужихъ головахъ и подъ чужими перьями, радостно кивать тебе головою, и ждать, пока ты снова покажешься, снова затронешь кого нибудь, снова возбудишь шумъ и возгласы, снова наградишь того или другого педанта щелчкомъ по носу и опять бросишься гулять по свету, вечно невинная, приветная, ласковая, непомнящая зла и готовая разливать вокругъ себя довольство, улыбки, шутку и доброжелательство. Вотъ она вспыхиваетъ - эта мысль - ярко озаряетъ собою тотъ или другой уголокъ литературнаго пандемонiума, какъ блудящiй огонекъ въ третьемъ акте "Роберта", носится туда и сюда, по временамъ озаряя какое нибудь "чудище", угрюмо сидящее въ своемъ уголку, подобно некоей кикиморе, пугалищу древнихъ славянъ! Кикимора сердится, досадуетъ на огонекъ, обличающiй его нескладныя стати, но огонекъ все летаетъ и летаетъ, не жжетъ никого, почти не светитъ, а между темъ делаетъ свое дело, и вокругъ него начинаютъ порхать другiе огоньки, и оркестръ играетъ, сперва довольно свирепо, потомъ все тише и тише, и зрители знаютъ, что скоро начнется балетъ, и на сцену явятся хорошенькiя донны въ белыхъ платьицахъ, и что музыка сделается еще веселее, еще увлекательнее. Не то же ли съ мыслью шутливою и самостоятельною, когда она влетитъ въ обитель, передъ темъ загроможденную суровыми и кислыми умниками, съ ихъ безконечнымъ самохвальствомъ, съ ихъ учонымъ шарлатанизмомъ, съ ихъ страстью взлезать на кровли, для поимки звездъ съ небосклона, съ ихъ буйною нетерпимостью, съ ихъ преунылымъ взглядомъ на жизнь, въ которой, чтобъ они ни говорили, столько есть вещей утешительныхъ, радостныхъ и прекрасныхъ! И очень понятно, и очень извинительно, что немного постаревшiе умники встречаютъ эту мысль угрюмо и неохотно, очень понятны и извинительны ихъ жалобы, нападки и сетованiя, но еще понятнее, еще извинительнее упрямство самой мысли, которая все порхаетъ и порхаетъ, легкая и смелая, уверенная въ себе и въ своемъ успехе! Ибо за самой длинной зимой все-таки идетъ весна - истина, неоспоримая въ природе и журналистике! И крикъ, воздвигнутый педантами, утихаетъ мало по малу, и года проходятъ, а мысль все та же и та же, или скорее уже не та, но прежняя по направленiю, новая по сочетанiю своему съ другими радостными огоньками! И вотъ она дробится и светлеетъ, идетъ далее по завоеванному пространству, начинаетъ греть и светить, освещать другимъ людямъ обитель благородныхъ радостей, благотворныхъ идей, сердце успокоивающихъ помысловъ! И уже ополчаться на эту мысль никто не желаетъ; противъ блудящаго огонька продолжаютъ кричать только те люди, которымъ говорить нечего; остатки когда-то рьяныхъ противниковъ только сумрачно отворачиваются въ сторону, представляя, будто не видятъ ничего, кроме того, что видели при начале своей молодости, когда не было места вокругъ нихъ ни светлымъ огонькамъ, ни светлымъ мыслямъ, ни светлымъ мечтанiямъ! Итакъ, впередъ же, впередъ, люди съ добрыми и успокоительными мыслями, впередъ добрые счастливцы, впередъ все те писатели, для которыхъ поэзiя не есть трудъ мрачный и упорный, для кого наука не представляется въ виде исхудалой гарпiи, для кого шутка существуетъ и для кого веселый смехъ не есть одна фраза, придуманная въ минуту вящшаго сплина! Скажемъ последнее прости всемъ этимъ словамъ сквозь смехъ, и пристрастiю подъ личиной педантизма, и усиленному разсматриванью кислыхъ сценъ кислой жизни, и бурямъ, поднимающимся изъ мракомъ одетой главы, и печальному дендизму, и разочарованiю, и учоности, проживающей въ бочке Дiогена, и женщинамъ, вечно страждущимъ и забытымъ; простимся съ самохвальствомъ и Теньеровскими сценами безъ Теньерова таланта, и съ нашими друзьями художниками въ прозе (не безъ орфографическихъ ошибокъ), съ женщинами-писательницами, въ роде Анны Крутильниковой, и съ духомъ партiй, ныне, увы! сгнившихъ и разсыпавшихся отъ двухъ-трехъ удачныхъ щелчковъ! "О горе!" возглашаетъ при сей оказiи, слабый, маленькiй кружокъ прежнихъ авторитетовъ: "о страшная для насъ невзгода! Что же вы подставите, дерзкiе литераторы новой школы, вместо вашихъ драгоценныхъ бурь, кислыхъ сценъ и женщинъ-писательницъ, съ ихъ меланхолическими героинями, достойными Филарета Шаля и Петра Петровича Буйновидова?" Что мы подставимъ? спрашиваете вы, о господа суровые любители всего кислаго,-- вотъ что мы подставимъ на место бурь и мракомъ одетыхъ дiогеновъ. Мы подставимъ веселость и уменье быть счастливыми, трудъ сильный, по некрикливый), деятельность ohne Hast, ohne Kost, но въ особенности ohne Scandal, деятельность, приправленную способностью сживаться съ жизнью. Для насъ останется все утешительное и прекрасное въ современной жизни, любовь и дружба, борьба и наслажденiе, блистательные перiоды своей и чужой исторiи, безконечное наблюденiе надъ человекомъ всехъ сортовъ и видовъ, только не надъ кислымъ, однакожъ, человекомъ! Намъ останется сокровищница древней и новой словесности, легiонъ поэтовъ, которыхъ одни имена до сихъ поръ известны нашей публике, сонмъ именъ прекрасныхъ и благородныхъ, изъ которыхъ многiя до того забыты, что могутъ казаться только что появившимися въ светъ! Для насъ критика живая и безпристрастная, слитая съ исторiей народныхъ нравовъ и обычаевъ; для насъ путешествiя по всемъ уголкамъ земного шара; дня насъ наука въ виде популярномъ, спокойномъ и привлекательномъ; для насъ жизнеописанiя людей великихъ, воиновъ и мыслителей, чудаковъ и художниковъ, сделавшихъ то, что человеку бываетъ повременамъ весело назвать себя человекомъ! Поле обширно, и принесетъ золотые гесперидскiе плоды, если Богъ даетъ намъ нужную силу для его обработанiя, нужную долговечность для снятiя плодовъ. Если же нашъ перiодъ будетъ беденъ талантами - мы все-таки будемъ вправе сказать последующимъ талантливымъ поколенiямъ: вотъ святое и плодотворное поле; и работали на немъ, и были счастливы работой, и прокармливались на немъ, хотя и не могли, по слабости силъ, добыть золотыхъ плодовъ, произвести несколько произведенiй на радость отдаленнымъ читателямъ! Теперь ваша очередь, показывайте свои таланты, и дайте намъ умереть спокойно. Какъ американскiе скваттеры или пiонеры, поспешимъ же занять хорошую, теплую территорiю, навсегда простившись съ печальнымъ болотомъ, на которомъ такъ долго и такъ безплодiю тратила свои силы наша журналистика стараго времени!
по случаю новаго года, все журнальныя книжки за ноябрь прошлаго 1852 года. И точно, не лучше ли начать съ декабря - шумливаго, хлопотливаго, деятельнаго, завеселившагося, денежнаго декабря месяца?
Одинъ изъ моихъ добрыхъ прiятелей, о которомъ я такъ часто разсказывалъ, что имею даже некоторое право считать его добрымъ прiятелемъ моихъ читателей,-- именно тотъ самый джентльменъ, что находилъ наслажденiе, по причине своей саркастической натуры, въ поддразниванiи задорнаго человечества, недавно отпустилъ въ одномъ изъ кружковъ своихъ штуку, о которой я долженъ пересказать друзьямъ Иногороднаго Подписчика. Молчанiе, даже красноречивое молчанiе, тутъ невозможно: есть шутки, шалости, умныя проказы, о которыхъ полезно трубить во всеуслышанiе, если не для поддразниванiя, то для поученiя племени земнородныхъ. Итакъ, нужно вамъ узнать, что прiятель мой любилъ, проживая въ Петербурге, любилъ... (тутъ томныя читательницы ждутъ начала романической исторiи, но онъ любилъ...) просто давать гастрономическiе обеды, съ отличнымъ виномъ и беседою, достойною беседъ прошлаго столетiя. Мой другъ любилъ людей. "Еслибъ въ мiре жилъ только одинъ человекъ - говаривалъ онъ въ минуты дружеской откровенности,-- этотъ человекъ былъ бы ужасомъ для себя самого. Горе смертному, удаляющемуся отъ людей и жизни!" И вотъ почему онъ любилъ давать обеды. Все ездили кънему въ гости, пили и ели съ аппетитомъ, болтали очень остроумно, обижались, если обедъ безъ нихъ обходился, и при всемъ томъ сильно ругали своего постояннаго амфитрiона,-- ругали конечно за-глаза. Учредитель обедовъ зналъ очень хорошо, что въ Северной Пальмире безъ этого дело не обходится,-- да и самъ любилъ иногда, покидая великолепный балъ, выбранить на лестнице радушнаго хозяина съ его гостями,-- темъ не менее, ему одинъ разъ захотелось узнать, по какой причине компанiя людей, имъ постоянно угощаемыхъ, остается недовольна, какъ хозяиномъ, такъ и его угощенiемъ. Изъ разспросовъ оказалось, что часть друзей недовольна была позднимъ часомъ обеда, между темъ какъ другая сердилась, зачемъ за столъ не садятся въ восемь часовъ вечера, какъ это делали Робертъ Пиль и лордъ Грей, люди, какъ изволите видеть, не простые - петербугскiй pique-assiette никогда не хочетъ брать примера съ людей темныхъ и незначительныхъ. Потомъ, одной части посетителей поваръ приходился не по мысли, вторая партiя недовольна была умнымъ разговоромъ, третья не любила хозяина за то, что въ его доме никогда не играютъ въ карты, четвертая, находила, что вино было подаваемо не совсемъ старое. Узнавши обо всемъ этомъ, мой прiятель задумался, и видя, что за всеми претензiями не уследишь, ухватился за последнюю и прежде всего задалъ себе вопросъ такого содержанiя: "а кстати, хотелось бы мне знать, понимаютъ ли мои гости толкъ въ порядочномъ вине?"
У человека, имеющаго вкусъ къ поддразниванiю себе подобныхъ человековъ, всякая причудливая мысль есть уже половина исполненiя. И вотъ мой джентльменъ поехалъ ко всемъ лучшимъ погребщикамъ, не жалея денегъ (еще бы ихъ жалеть,-- у него шесть домовъ въ двухъ столицахъ!), выбралъ себе запасъ драгоценнейшихъ и старейшихъ напитковъ, потомъ привезъ корзины домой, опустилъ бутылки въ воду, и держалъ ихъ тамъ до техъ поръ, пока гласированные, золоченые и росписные ярлычки на сихъ сосудахъ размокли и отвалились. Вследъ затемъ онъ съездилъ къ граверу или литографу, заказалъ у него полсотни билетовъ съ надписью: Погребъ Ефрема Единорогова въ Колтовской, и когда билеты были готовы, налепилъ ихъ на прибывшiе съ виномъ изъ Эперне, Шато д'Икема, Токая, Бургунди, Мадеры, Опорто и съ береговъ Рейна. Устроивъ все это, онъ завалился спать, счастливый какъ школьникъ, заготовившiй гильзу съ табакомъ, для всунутiя оной, на следующее утро, въ носъ которому нибудь изъ товарищей.
Наступилъ желанный день, гости съехались, часъ обеда приблизился. Когда сели за столъ, хозяинъ показалъ одну изъ бутылокъ соседу, и сказалъ такъ, что все могли это слышать: "сегодня, господа, я намеренъ васъ подчивать, какъ следуетъ истинному покровителю отечественной торговли - именно виномъ съ южнаго берега Крыма. Одинъ изъ моихъ жильцовъ, купчина, изгнанный изъ подвальнаго этажа, за неплатежъ денегъ, вздумалъ расплатиться со мною, представивъ сюда запасъ винъ, имъ выписанныхъ и улучшенныхъ. Я намеренъ васъ угощать сегодня виномъ; не правда ли, прилагательное обещаетъ много хорошаго? Говорятъ, французскiя вина вредны, венгерское тоже-- я по себе сужу, у меня начинаетъ делаться подагра. И потомъ, какая нужда человеку пить вечно одно и тоже вино. Я люблю перемены, я желаю, чтобъ въ жизни не было однообразiя, чтобъ самая природа являлась къ вамъ въ разныхъ видахъ, чтобъ иногда, вместо зеленой весны, являлась къ вамъ весна краснаго или лиловаго цвета. И такъ, vive la joie и вино, улучшенное Ефремомъ Единороговымъ!-- Что же ты не смеешься, Данiэль?" прибавилъ онъ, обращаясь къ своему соседу, какъ Шиллеровъ Францъ Мооръ, после своего потрясающаго разсказа,
Но гостямъ было не до смеха,-- все наморщились, кой-кто выпилъ полрюмки, иной сделалъ полглотка, и представилъ, что готовъ выплюнуть остальное. Вино оказалось пресквернымъ; все его пробовали, но никто не решался наливать себе дважды,-- одинъ только гость, съ успехомъ занимающiйся поэзiею, выпилъ чуть не целую бутылку разомъ,-- причина такого самоотверженiя заключалась въ его желанiи завтра занять несколько денегъ у хозяина. Изъ всехъ собеседниковъ пили съ удовольствiемъ только хозяинъ да моя особа, звавшая секретъ шалости. Гости уже начали перешептываться и метать на амфитрiона мрачные взоры. Таковъ петербургскiй человекъ, такъ извращаетъ его роскошь, вглодавшаяся въ наши нравы! Поверь мне, любезный читатель, скоро, скоро придетъ пора, когда радушные хозяева будутъ трепетать, чтобъ любезные гости не выкинули ихъ совсеми домочадцами за окно, вследствiе дурно заготовленнаго блюда или, гостинной, не совсемъ изящно убранной! Печальны будутъ тогда наши балы и обеды, о, читатель! Но я забываю, что дело идетъ не о грядущихъ балахъ и обедахъ, а o проказе моего прiятеля.
Приметивъ угрюмые взоры, метаемые на него справа, слева, прямо и наискось, нашъ джентльменъ разсмеялся, произнесъ шутя: "нетъ, господа, не бывать вамъ покровителями нашей торговли", и громко велелъ служителю подать другое вино изъ погреба. Камень свалился съ сердецъ, когда, наконецъ, на столе появились бутылки съ знакомыми, сердцу милыми ярлыками, съ якорями и видами разныхъ замковъ, съ фарфоровыми пробками; съ раззолоченной фольгой. Все начали пить и похваливать. О, горе!-- вина этого не тронули только мы съ хозяиномъ. Мы знали, что передъ нами разыгрывается второй актъ комедiи, что красивыя бутылки съ гербами и ярлыками вмещали въ себе вино изъ погреба купца Фарнаосова, если не Единорогова, что столько хвалимое вино почти не было виномъ, что то былъ не огонь, а изображенiе огня, неспособное светить и греть,-- что, наконецъ, наши собственные глаза узрели двойной обманъ, целое собранiе гастрономовъ, добровольно попавшихъ въ двойную западню!
О, человекъ, таковъ ты всегда! - возглашаю я въ виде эпилога къ вышепрописанной исторiи. Въ литературныхъ делахъ ты совершенно свободенъ оттолкнуть отъ себя дорогое вино въ дурной бутылке, и упиваться микстурою виноторговца Фарнаосова, потому только, что сосудъ, ее вмещающiй, украшенъ видами замковъ икемскаго и рюдергеймскаго! Оттого съ тобой довольно легко ладить, о, читатель, котораго Корнель называетъ такъ часто близорукимъ читателемъ, а иногда и гораздо хуже. Чтобъ понравиться тебе, нужно двинуться на тебя смело и несколько нахально, показать тебе кукишъ, и объявить, что намъ, пишущимъ людямъ, нетъ никакой надобности въ твоихъ похвалахъ, внимательности и снисхожденiи. Тогда ты изъявишь желанiе кинуться въ наши объятiя, но мы, не разверзая своихъ объятiй, начнемъ тебя поддразнивать, и темъ самымъ доведемъ до крайней степени твое къ намъ расположенiе.
"Снобсахъ" - довольно исправно переведенной въ "Современнике" за последнiе месяцы. Въ томъ почтенномъ творенiи, написанномъ на тему, повидимому, крайне старую, изображающемъ нравы и обычаи лицъ, надъ которыми столько столетiй потешаются разные юмористы, авторъ съумелъ быть новымъ, съ помощью безжалостнаго поддразниванья и безпредельнаго насмешливаго равнодушiя къ предразсудкамъ своей публики. Теккерей становится противъ двухъ глазъ задорнаго и зубастаго зверя, чтобъ дразнить, щипать, злить и бесить его, чтобъ уколоть булавкой между каждыми двумя волосками его шерсти, чтобъ сунуть палку въ его зубы, зубы, когда-то пожравшiе Шелли и Китса, нанесшiе столько ранъ молодому гиганту Байрону! Зверь этотъ - британская публика съ ея щекотливостью, самолюбiемъ, благородной гордостью, великимъ лицемерiемъ и мелкою нетерпимостью, съ ея пороками и добродетелями, славой и слабостями, съ ея особенностями, заставлявшими лорда Байрона говорить своему лакею въ Венецiи: - "Пускай ко мне каждаго гостя,-- но англичанъ гони, гони въ шею!" И посмотрите, чего только не делаетъ Теккерей, любимецъ англiйской публики, съ этой публикой, съ этимъ зубатымъ, задорнымъ, но все-таки благороднымъ и прекраснымъ зверемъ, съ этимъ львомъ, леопардомъ, единорогомъ! Онъ колетъ и дразнитъ его такъ, какъ можетъ его никто дразнить безнаказанно,-- и что же? зверь ослабляется, играетъ, ласково вертитъ хвостомъ, лижетъ руку, вооруженную булавкою! Говорилъ ли Байронъ, тотъ самый поэтъ, что велелъ гнать съ своего мраморнаго крыльца британскихъ туристовъ,-- говорилъ ли онъ, напримеръ, своимъ читателямъ что нибудь обидное для военной славы Великобританiи? Смеялся ли онъ надъ историческимъ величiемъ своей родины? О, нетъ! онъ высоко ценилъ и то и другое,-- въ минуту злейшей мизантропiи, онъ позволилъ себе написать только следующiе жгучiе два стиха:
Увы еслибъ она (Англiя) знала истинно, вполне знала,
великое имя ненавидимо целымъ мiромъ!
великаго имени! "Мы выиграли - говоритъ онъ - во Францiи и Испанiи несколько маленькихъ сраженiй, которыми снобсы очень гордятся, хотя ихъ давно ужь забыли и Францiя и Испанiя!" Да какъ-же после этихъ словъ стены Соединеннаго Клуба не обвалились поддразнивателя, маiоръ О'Ганаганъ не пустилъ въ автора бутылкой хереса, морякъ Бордеръ не спрыгнулъ съ своего места, милордъ Типтупъ не возгласилъ словами г. Ободовскаго:
Полъ мраморный - раскройся подо мной!
Столпы, со своего сойдите основанья,
Разсыпьтесь впрахъ, развейтеся грозой!
Природа, выступи изъ рубежей предвечныхъ,
И между темъ, къ моему крайнему недоуменiю, все упомянутыя особы съ забавными именами, все снобсы оказались совершенно равнодушными, и премило улыбаясь, стали слушать, какъ онъ же, неистовый Теккерей, отъ военной славы перешелъ къ обворожительной красоте ея женщинъ, и смеялся надъ этою красотою, и представилъ загородную жизнь англичанъ въ смешномъ виде, и назвавши снобсомъ какого-то директора ост-индской компанiи, вследъ за темъ вызвалъ изъ мрака леди, угощающую своихъ гостей ребрами тощаго барана на серебряномъ блюде! Намъ, русскимъ, показавшимъ столько сочувствiя къ сатирической литературе, и никогда неоскорбляющимся при указанiи нашихъ слабыхъ сторонъ, ядовитость Теккерея можетъ показаться весьма извинительною и невинною,-- но надо вникнуть въ британскiе нравы, сообразить привязанность англичанъ къ своей ост-индской компанiи, своей славе, своимъ коттеджамъ, вспомнить до какой степени этотъ народъ ценитъ красоту своихъ женщинъ и блескъ жизни, чтобъ оценить значенiе этихъ толковъ о тощемъ баране, о континентальныхъ снобсахъ и о леди Карабасъ или Маркекрю, которыхъ одни имена оскорбительны для публики, неимеющей себе никого равнаго по своей нетерпимости! Думая обо все-жъ этомъ и удивляясь продерзостямъ автора "Vanity Fair", повременамъ ощущаешь некоторую боязнь за благосостоянiе Вилльяма Теккерея. Не сегодня, такъ завтра, можетъ подняться въ публике общее вопiянiе, вопль ненависти, это страшное outcry, для котораго, нетъ равносильнаго слова на русскомъ языке. И можетъ быть сочинитель "Пенденниса", ныне такъ услаждающiй насъ своими лукавыми, меткими выходками, очутится по неволе, или вернее, въ добровольномъ изгнанiи, где нибудь въ Венецiи, и прикажетъ своему служителю прогонять отъ себя въ зашей всехъ великобританскихъ туристовъ, континентальныхъ снобсовъ, такъ хорошо имъ обрисованныхъ! Но до сихъ поръ, пока еще нетъ ни изгнанiя, ни outcry, ни мизантропическихъ приказанiй камердинеру, намъ можно глядеть въ оба глаза на спектакль, разыгрываемый Теккеремъ, на ловкаго поддразнивателя смертныхъ, въ минуты его картеровской игры съ дикимъ зверемъ британской нетерпимости, съ общественными предразсудками Англiи.
Однако, что же такое значитъ книга о "Снобсахъ"? спроситъ иной читатель, неимеющiй времени, по причине картежныхъ заседанiй, следить за новостями англiйской словесности. И вообще, что такое значитъ снобсъ? На это вамъ можно ответить, не безъ основанiя, такимъ образомъ: книга о "Снобсахъ" - нечто въ роде потешнаго огня, устроеннаго изъ матерiаловъ, оставшихся после постройки "Ярмарки житейскаго тщеславiя", костра, устроеннаго такъ, что уголья и искры должны сыпаться съ него прямо въ бороду зевакъ, сбежавшихся любоваться зрелищемъ. A что касается до значенiя слова снобсъ, то его можно перевести заглавiемъ известной басня, именно вор есть человекъ, который лезетъ знакомиться вне своего круга, хвастается своей дружбой съ княземъ Г., тратитъ последнюю сотню целковыхъ на лондонскiй фракъ съ принадлежностями, надеваетъ белый галстукъ для того, чтобъ отобедать у своего роднаго брата, даетъ балы, и при этотъ случае превращаетъ собственную и женину спальню въ комнату для игроковъ, или пожалуй въ столовую. Есть люди, одаренные отъ природы крыльями (конечно моральными), и не умеющiе владеть ими. Снобсы, напротивъ того, не имея никакихъ крыльевъ, такъ и порываются залетать въ поднебесную область. Снобсъ обыкновенно ходитъ по Невскому въ морозъ, одетый въ пальто выше коленъ; въ опере кланяется незнакомымъ дамамъ; въ настоящемъ году носитъ такiе широкiе рукава, что прiобретаетъ себе, въ нашемъ суровомъ климате, нечто въ роде летучаго ревматизма; тоскуетъ, проматывается, бьется, злится и скучаетъ,-- а все это потому, что имеетъ страсть сыграть роль хоть на вершокъ выше той роли, которая дана ему небомъ. Но да не подумаетъ читатель, чтобъ снобсъ былъ тоже, что когда-то называлось франтомъ или онагромъ: идти въ уровень съ особами, несравненно умнейшими себя, есть снобсъ, и умный, но небогатый малый, лезущiй въ дружбу къ богачамъ - снобсъ; однимъ словомъ, къ разряду снобсовъ потребно причислить всехъ индивидуумовъ, бросающихъ, для потехи своего презреннаго тщеславiя, ту жизненную колею, следуя по которой они могутъ быть счастливыми и до конца дней своихъ избегнуть названiя снобсовъ. Характеристика подобнаго народа набросана Теккереемъ весьма ловко, хоть очень небрежно: читая первыя главы, решительно не понимаешь въ чемъ дело,-- но такъ какъ авторъ "Пенденниса" болтаетъ необыкновенно мило, то этотъ недостатокъ потомъ забывается.
"Снобсахъ",-- авторъ явно выказываетъ свое пристрастiе въ дурную сторону, и, называя городъ Лондонъ отчизною снобсовъ, поперечитъ всемъ нашимъ понятiямъ объ общественной жизни своихъ соотечественниковъ. Весь мiръ есть отчизна снобсовъ,-- но въ Англiи сноббичность развита менее, чемъ въ другихъ столицахъ мiра: лондонскiе жители имеютъ другiе пороки, стоящiе сноббичности, которая никогда не будетъ очень процветать въ отечестве мистера Домби, сквайра Олльворти и Самуила Джонсона. Снобсы, подсмотренные и обрисованные Теккереемъ, принадлежатъ почти все безъ исключенiя къ празднымъ членамъ лондонскаго общества,-- а такъ какъ праздный британецъ есть изъятiе изъ общаго правила, то и героя Теккерея грешатъ своею исключительностью. Несколько неодолимыхъ плотинъ защищаютъ лондонскiй светъ отъ океана сноббичности. Первая изъ этихъ плотинъ есть англiйское home, вторая - практичность, врожденная нацiи, третья - резкое разграниченiе многоразличныхъ кружковъ общества {На дняхъ одна молодая иностранка, все детство свое и первую молодость прожившая въ Лондоне, на вопросъ какого-то петербургскаго денди по поводу вечеровъ простодушно ответила: да разве мы съ мужемъ можемъ быть у ней на вечерахъ? Сказанная молодая особа имеетъ, кроме необыкновенной русскiй негоцiантъ. Где сноббичность?}. И наконецъ, самое обилiе чудаковъ, резкая особенность британской нацiи, есть защита своего рода: чудакъ, эксцентрикъ никогда не сделается снобсомъ и не пустится лезть въ чужiя сани, ибо пускаясь на такое дело, онъ перестанетъ быть чудакомъ, и для мизернаго тщеславiя разстанется со своею самостоятельностью. Недавно мне разсказывали исторiю одного Лондонскаго жителя, повесившагося потому, что ему сделалось несноснымъ одеваться каждое утро! Согласитесь, что это не былъ снобсъ, любитель обезьянства! Все это Теккерею известно гораздо лучше нашего,-- онъ самъ сознается, что его изложенiе не совсемъ согласуется съ программой, а потому и вертится, и вьется, бросается на мелочи, и смешитъ насъ милейшими, но совершеннейшими пустяками. Возьмите, напримеръ, описанiе поездки автора въ коттеджъ мистера Панто, отбросьте изъ него все прекрасныя, неидущiя въ делу частности, и оставьте для оценки только заметки о сноббичности семейства Панта --эти заметки вертятся около двухъ предметовъ; календаря перовъ и конюха, превращеннаго въ буфетчики. Вернувшись назадъ, возьмемъ главу о снобсахъ на пароходе - сатира опять таки вертятся на мелочахъ, на обезьянстве туристовъ, на ихъ смешномъ наряде, Заключенiе автора о томъ, что великое число его соотчичей ездятъ на твердую землю изъ духа подражанiя, можетъ быть, справедливо, но даже, противъ этого заключенiя найдется своя заметка въ опроверженiе: англичанину гораздо дешевле жить за границей, чемъ въ Лондоне,-- и вотъ какимъ образомъ иной весьма самостоятельный, ирасчетливый джентльменъ попадаетъ въ Теккереевы снобсы, не имея въ себе ровно ничего сноббичнаго.
Изъ всего сказаннаго явствуетъ, что снобсы вообще были раскрыты и описаны гораздо прежде Теккереевой книги о "Снобсахъ". Шарль Бернаръ, въ своей "Львиной Коже", очертилъ этихъ господъ очень удачно. Совсемъ темъ Теккерей сделалъ все-таки довольно многое для пользы науки о снобсахъ; онъ далъ этимъ джентльменамъ нерушимое названiе, завоевалъ область снобсовъ, какъ Кортесъ завоевалъ великую часть не имъ открытой Америки, и вообще сочинилъ вещь очень замечательную. По следамъ Теккерея пойдутъ многiе, и начавъ съ небольшаго, мало по малу изследуютъ, можетъ быть - изследуютъ хотя приблизительно эту страшную, гибельную болезнь девятнадцатаго века, называемую тщеславiемъ. Въ виде пособiя будущимъ трудамъ въ этомъ роде, и указанiя некоторыхъ особливо странныхъ фазисовъ этой ужасной и унизительной болезни, которою, изо всехъ городовъ, Петербургъ едва ли не зараженъ въ особенности, беру смелость выписать здесь несколько строкъ, изъ сочиненiя о снобсахъ города Петербурга, написаннаго и изготовленнаго къ печати однимъ изъ нашихъ скромныхъ, во весьма трудолюбивыхъ нраво-наблюдателей.
Сегодня я могу сказать себе, какъ говаривалъ Титъ, утешенiе рода человеческаго: день мой не прошелъ даромъ.
Со мной случилось происшествiе самое обыкновенное и мне повстречался человечекъ самый невеликiй, но происшествiе оказалось совершенно оригинальнымъ, чисто петербургскимъ, а въ сказанномъ человеке успелъ я подсмотреть признаки интересующей меня болезни.
Впрочемъ, едвали тутъ можно употребить слово признаки - это была гангрена, смертная язва тщеславiя, чудовищнаго при всей своей мелкоте.
карету, служившую для постоянной перевозки пассажировъ, за малую цену, къ Новой деревне и обратно.
Карета оказалась почти полною, и тотчасъ же тронулись. Въ ней, кроме двухъ писцовъ и барышень самаго кроткаго вида, помещался еще бледный и худой молодой человекъ. Этотъ одетый чрезвычайно щеголевато, но съ большимъ вкусомъ, юноша только что метавшiй вокругъ себя холодно презрительные взгляды и развалившiйся съ небрежностью истиннаго денди, сконфузился при нашемъ появленiи.
-- Нетъ средствъ сидеть въ твоей глупой карете, брюзгливо сказалъ онъ кондуктору: - я здесь въ первый и последнiй разъ! Извольте после этого, продолжалъ онъ, холодно обратясь ко мне: - поощрять деятельность нашихъ антрепренеровъ...
Я не ответилъ ни слова, кондукторъ же хитро улыбнулся, будто говоря: "Знаемъ мы вашу братью, щеголей, что не любите ездить въ общихъ каретахъ".
Бледный молодой человекъ и его тревожное состоянiе меня заняли. Нужно было видеть, какъ лицо его зеленело и коробилось всякiй разъ, когда насъ обгонялъ какой нибудь красивый экипажъ съ хорошенькими женщинами, любопытно оглядывавшими неуклюжую карету и ея пассажировъ. Юноша страдалъ ужасно, и я, зная хорошо жизнь и понятiя петербургской молодежи, почти догадывался о причине его страданiй. На Троицкомъ мосту карета остановилась и въ все сели какой-то старичокъ самаго почтеннаго вида, вероятно иностранецъ, со своей дамою, черноглазою, пышноволосою и чисто одетою особою. Молодой человекъ, меня заинтересовавшiй, не выдержалъ и гордо сказалъ кондуктору: "не забудь же остановиться на --скаго!" Многое уяснилось передо мною, но это былъ только первый томъ романа. Карета остановилась на Каменномъ-Острову; нашъ денди поправилъ перчатки, и направился къ стороне одной аристократической виллы.
Въ это время К. шепнулъ мне: "сойдемъ и последимъ за этимъ господиномъ!" Я думалъ тоже,-- въ минуту уже мы были въ темной аллее, и невидимые молодымъ человекомъ, двигались за нимъ потихоньку.
Какъ и следовало ожидать, онъ не зашелъ ни въ первую, ни во вторую, ни въ третью изъ целаго ряда дачъ, мимо которыхъ проходилъ. Онъ шелъ съ усилiемъ, какъ ходятъ люди после болезни; зной утомлялъ его. Въ одной изъ аллей, перерезывавшихъ островъ поперекъ, онъ свернулъ на право, и сделавъ большой крюкъ мимо дачь, расположенныхъ, насупротивъ Минеральныхъ Водъ, пошелъ по Строгоновскому мосту.
во сте шагахъ отъ того места, где нашъ денди-пассажиръ ступилъ на твердую землю. Онъ прошелъ пешкомъ, въ жаръ и зной, более получаса, для того, чтобъ иметь удовольствiе, передъ своими незнакомыми fellows-passengers, остановиться и выпрыгнуть около богатой дачи съ цельными стеклами.
Пройдя мостъ, онъ направился къ Новой Деревне и вошелъ въ одну изъ крошечныхъ дачь, возле самаго того места, где останавливаются общiя кареты.
Въ полисадничке упомянутой вами дачи гулялъ толстый человекъ среднихъ летъ, съ крестомъ на шее; около него ходили две молодыя девушки. "Где ты такъ замешкался, Мишель?" спросили все трое бледнаго молодого человека.
"Я былъ на Каменномъ, отвечалъ тотъ. Comtesse Аnastasie меня задержала!" И вдругъ, оглянувшись, молодой человекъ увиделъ васъ обоихъ. Съ чуткостью несчастнаго петербугскаго снобса, онъ догадался обо всемъ, понялъ причину нашего преследованiя. Съ нимъ едва не сделалось дурно. Мы отошли съ тяжелымъ и страннымъ чувствомъ на сердце.
11 августа 1852 года.
на даче.
На второй месяцъ брака, онъ не можетъ смотреть на жену безъ злости, а она платитъ ему чистосердечнейшимъ и нимало нескрытымъ презренiемъ. Оба супруга люди порядочные и не бранятся при другихъ,-- можетъ быть и съ глазу на глазъ сохраняютъ должный декорумъ; но весь адъ ихъ жизни высказывается въ бледности и худобе лицъ, въ маленькихъ шуточкахъ и колкостяхъ, въ обращенiи безотрадномъ до того, что на меня, во все время посещенiя, веяло чемъ-то злотворнымъ.
Илья В - ой принадлежитъ къ числу лучшихъ друзей моего детства, онъ имеетъ почетное имя въ ученомъ мiре, не беденъ, хорошъ собою, былъ достаточно любимъ женщинами своего обычнаго круга, и напоследокъ женился на особе, хотя немолодой, но съ громкимъ именемъ, прiятной манерою, дельнымъ образованiемъ и немалыми деньгами. Оттого онъ несчастенъ выше всехъ, и онъ заслужилъ свое несчастiе.
Работая съ барономъ П. и бывая у него каждый вечеръ, онъ заметилъ, что сестра хозяина, девица умная и когда-то блиставшая красотою, неравнодушна къ нему. Разсчетъ немолодой девушки былъ недуренъ, хотя въ любви ея къ Илье я сомневаюсь. Ей просто хотелось сказать своимъ прежнимъ, блестящимъ, ныне остывшимъ къ ней обожателямъ: "мне васъ не нужно. Я кокетничала съ вами отъ нечего делать; другомъ жизни и мужемъ я избираю себе человека простого и незнатнаго, но человека свежаго, известнаго въ мiре дельныхъ людей, человека съ головой и горячимъ сердцемъ, который пойдетъ далеко, и всехъ васъ обгонитъ! Вотъ вамъ - господа полькёры и денди! Сплетничайте и злитесь,-- я прощаюсь со светомъ не безъ славы!"
Илья былъ точно человекомъ умнымъ и нелишеннымъ сердца, но на сердце этомъ уже обозначились маленькiя язвинки тщеславiя. Онъ полюбилъ девушку не сердцемъ, даже не головою, а полюбилъ ее всею болезненною частью своей натуры. Плачевнее этой любви, кончившейся наиплачевнымъ бракомъ,-- едвали бывала какая нибудь любовь въ мiре. Съ той и съ другой стороны тщеславiе, мужская и женская сноббичность завяли место святыхъ порывовъ. Девица видела очень хорошо, что ея избранный, будетъ вечнымъ пришлецомъ въ ея круге, Илья - любитель красоты женской - зналъ какъ дважды два число летъ своей невесты, число ея морщинъ, и тщетно пытался найти въ ея преждевременной бледности нечто обворожительное или затрогивающее. Обманывая самихъ себя и другъ друга, женихъ съ невестою съ ужасомъ взглянули въ лицо одинъ другому. Первые дни брака оказались еще сносными; супруговъ оживила на некоторое время борьба другъ съ другомъ: каждыя хотелъ перевеса - одинъ за свою голову, другой за свое имя,-- одинъ за свое сердце, другая за жертву, ею принесенную. Посчитавшись и поссорившись несколько разъ, супруги пришли къ заключенiю, что победа надъ существомъ чуждымъ и неувлекательнымъ не принесетъ съ собой никакихъ радостныхъ последствiй. Теперь они живутъ не по состоянiю, и конечно промотаются въ три или четыре года. Ихъ судьба лишена для меня всякой занимательности; это не люди, а два волчка, которые столкнулись, разбились, и лежатъ одинъ возле другаго, пока ихъ кто нибудь не приберетъ къ другимъ поломаннымъ игрушкамъ. Боже мой, если мне случится погибнуть отъ какой нибудь страсти, то пусть эта гибельная страсть не будетъ нашимъ несчастнымъ, убiйственнымъ, петербургскимъ, сноббическимъ тщеславiемъ!
несколько бiографическихъ сведенiй. Виллiамъ Мекшъ Теккерей вовсе не такой молодой человекъ, какъ почему-то думаютъ все охотники до его произведенiй,-- ему въ настоящее время около сорока двухъ летъ, и онъ уже очень давно подвизается на поприще великобританской словесности; по жизни своей онъ можетъ назваться человекомъ, много видевшимъ и перетерпевшимъ въ свой векъ. Теккерей происходитъ отъ весьма хорошаго семейства, въ юности учился весьма долго въ Кембриджскомъ университите, и вышелъ оттуда безъ всякой ученой степени, думая посвятить себя живописи. Въ 1836 году онъ проживалъ въ Париже и съ усердiемъ копировалъ картины Луврской галлереи, посвящая свободное отъ занятiя время пирушкамъ съ друзьями-артистами, рисованiю карикатуръ во вкусе Гогарта и, можетъ быть, публичнымъ баламъ города Парижа. Но увы! по сужденiю знатоковъ, карикатуры Теккерея оказывались несравненно лучше его серьезныхъ картинъ, и картинъ этихъ решительно никто не покупалъ, хотя ихъ производитель отчасти нуждался въ деньгахъ. Промучившись три года, Теккерей возненавиделъ живопись, решился вступить на литературное поприще, и прямо началъ съ изданiя еженедельной газеты, въ роде "Атенея" и "Литературныхъ Ведомостей". Но его газета не выдержавъ соперничества съ старшими листками, упала решительнымъ, но не безславнымъ образомъ. Такъ какъ Теккерей уже прiобрелъ себе репутацiю человека весьма способнаго, то редакцiи "Понча" и "Fraser's magazine" предложили ему место на страницахъ своихъ изданiй,-- а скоро его статьи, подписанныя страннымъ псевдонимомъ Михаилъ Анджело Титмаршъ, обратили на себя вниманiе любителей.
Работая неутомимо и поправивъ свои денежныя дела, Теккерей нашелъ возможность сделать два путешествiя, одно, небольшое, въ Ирлавдiю, другое, более значительное, въ Константинополь и Сирiю. Обе поездки были описаны полукомическимъ образомъ; изданiе первой украшено, при выпуске его въ светъ картинками работы самого автора. Ирландскiя заметки особенно понравились читателямъ: отдавая полную справедливость отличнымъ качествамъ ирландскаго народа, соболезнуя о его бедственномъ положенiи; Теккерей нашелъ, однако, случай надъ нимъ подсмеяться, и подсмеяться весьма умно и верно. "Разве абсентеизмъ чуть ветеръ растреплетъ ихъ кровлю, начинаютъ думать отъ всей души, что обязанность владельца заключается въ томъ, чтобъ явиться и починять ее собственноручно. Я вижу, что народъ ленивъ, но изъ этого не следуетъ ему быть грязнымъ - можно иметь мало денегъ, и не жить вместе съ свиньями. Полчаса работы на то, чтобъ выкопать канаву, можетъ быть достаточнымъ для уничтоженiя сора и грязной воды передъ дверью обители. Зачемъ же Тимъ, имеющiй довольно рвенiя, чтобъ лупить 160 миль для того, чтобъ присутствовать на скачке, не займется работами около дома?
"Въ Лимерике я зашелъ въ давку, чтобъ купить пару знаменитыхъ тамошнихъ перчатокъ. Хозяинъ, вместо того чтобъ показать мне свой товаръ, поймалъ на пороге какото-то прохожаго, увелъ его на улицу и сталъ говорить съ нимъ (конечно о килаарнейскихъ скачкахъ), оставивъ меня на полной свободе украсть у него хотя целый мешокъ перчатокъ. Я этого, однако, не сделалъ, а вместо того вышедъ изъ лавка, сделалъ купцу низкiй поклонъ, и сказалъ, что зайду на будущей неделе. Онъ отвечалъ - лучше подождите теперь, и продолжалъ свою беседу. Надеюсь, что торгуя такимъ образомъ, онъ не замедлитъ въ скорости составить себе почетное, независимое состоянiе".
Путешествiе по Востоку описано въ еще более шутливомъ роде. Который-то изъ многочисленныхъ лондонскихъ чудаковъ, находясь въ компанiи орiенталистовъ и туристовъ, изъездившихъ все восточныя государства, долго слушалъ разсказы, и наконецъ прервалъ ихъ, выразившись такъ: "Э, господа, сознайтесь, что весь Востокъ - выдумка! (а hombug)." Съ той же точки зренiя смотритъ M. А. Титмаршъ на таинственный и заветный край, на Босфоръ, Смирну и такъ далее. Тамъ встречаетъ онъ турчанку въ коляске на лежачихъ рессорахъ, въ другомъ месте открываетъ, что мраморъ дворцовъ и кiосковъ сделанъ изъ дерева. Все это читается легко, и пользуется заслуженнымъ успехомъ.
Снобсы частью печатались въ "Понче", потомъ были изданы отдельно. "Эдинбургское Обозренiе", отдавая справедливость таланту автора, нападало на неопределенность сюжета, и очень остро заступилось за снобсовъ, дающихъ вечера. "Неужели г. Теккерей, говоритъ его редакцiя, запрещаетъ беднымъ людямъ веселиться и обращать свои спальни въ комнаты для игры вовремя вечера? Высшее общество все-таки будетъ высшимъ по образованiю и наружному блеску, и мы не видимъ сноббичности въ человеке, знакомящемся съ лордами, и даже весьма довольномъ этимъ знакомствомъ. Скорее - страсть актера къ награжденiю всего рода человеческаго сноббическими качествами, не заставляетъ ли въ немъ самомъ предполагать малую частицу сноббичности".
Подъ "Vanity Fair" Теккерей впервые подписалъ свое имя, и сверхъ того, на заглавномъ листке призналъ себя родителемъ всехъ творенiй, до того являвшихся въ светъ подъ псевдонимомъ Титмарша. Съ "Ярмарки Тщеславiя" начался второй и лучшiй перiодъ Теккереевой деятельности. Отъ души желаемъ, чтобъ онъ длился долго и долго.
"Москвитянину", о которомъ я прошлый разъ говорилъ такъ мало. Стихами последнiя его книжки едва ли могутъ похвалиться, не смотря на то, что все стихотворенiя украшены именами знакомыми: графини Ростопчиной, г-жи Жадовской, Л. Мея. Особенно г-нъ Мей отличился весьма неудачно, переделавши съ польскаго такую балладу о паше ренегате, въ которой ровно ничего не пойметъ самый зоркiй изъ читателей. Паша сидитъ на ковре, янтарь въ устахъ его дымится, одалиски танцуютъ восточную сарабанду, кизляръ-ага приводитъ къ паше новую невольницу снимаетъ съ нея покрывало. Невольница оказывается до того красивою, что паша падаетъ и умираетъ, Мораль баллады, какъ я подозреваю, состоитъ въ томъ, что иногда видъ хорошенькой особы можетъ повредить человеку, особенно если онъ ренегатъ. Мне случалось видеть людей, после маскараднаго ужина упрашивавшихъ свою даму снять маску, и вдругъ поражаемыхъ столбнякомъ при виде во ужасъ сердце приводящей физiономiи, но сколько могу упомнить, подобный припадокъ никогда не оканчивался смертью, а переходилъ въ тихое унынiе. Видъ блистательной красоты действуетъ иначе, если верить балладе, переведенной г-мъ Меемъ. Она, мне помнится, принадлежитъ известному поэту, но должно быть сильно испорчена въ переводе.
Въ последнихъ нумерахъ "Москвитянина" г. А. Григорьевъ продолжаетъ переводить исторiю ученическихъ годовъ Вильгельма Мейстера Гёте, къ сожаленiю раздробляя свой трудъ на микроскопическiя частички. Отдавая всю справедливость дельному, истинно безкорыстному труду переводчика Гёте, не могу не сказать, однако, что трудъ этотъ, пускаемый въ светъ помесячно и въ такомъ раздробленномъ виде, едва ли кемъ нибудь изъ читателей будетъ оцененъ по достоинству. "Вильгельмъ Мейстеръ" не будетъ популяренъ нигде, кроме Германiи - все эти Лаэрты, Ярно и другiя особы съ нечеловеческими именами вечно станутъ отталкивать отъ себя современныхъ читателей; правда, г. Григорьевъ даетъ публике эти пилюли въ возможно малыхъ прiемахъ, но медикаментъ оттого скорей проигрываетъ, чемъ выигрываетъ. Читающiй светъ, не взирая на восторги Карлейля въ Англiи и толкованiя разныхъ критиковъ Германiи, решительно предубежденъ противъ Мейстера, и не имей это странное литературное зданiе двухъ прелестныхъ карiатидъ въ особахъ Миньоны и Филины - романъ "W. Meisters Lebrjahre" неоспоримо разделилъ бы участь "Ахиллеиды" и второй части "Фауста". Сколько ни хлопочутъ толкователи, но негерманская публика никакъ не уживется съ этимъ моремъ мистицизма и аллегорiй, съ этими признанiями прекрасныхъ душъ, съ этими событiями, происходящими не на земле, а где-то вне места и времени, не въ человеческой среде, а въ какомъ-то странномъ мiре грёзъ передразсветныхъ. Особенно русскiй читатель, по крови наклонный къ шутливости, вскормленный поэтами сатирическими, полусатирическими или нежно ироническими, не станетъ сдерживать своихъ улыбокъ, читая "Вильгельма Мейстера". Все ему будетъ казаться смешнымъ и дикимъ; и философскiе споры актеровъ, кончающiяся грязнымъ пьянствомъ, и женщины романа, безъ всякой надобности переодевающiяся въ мужское платье, и мистики, обходящiеся съ героемъ романа, какъ съ своимъ лакеемъ, и арфистъ похожiй на полоумнаго, и разсказы, во сто страницъ, о кукольномъ театре, и заключительныя сцены въ замке князя, сцены, совершенно похожiя на кукольную комедiю. Г. Григорьевъ, если не ошибаюсь, объяснилъ въ предисловiя, что онъ присоединитъ къ своему переводу несколько заметокъ и комментарiевъ; и то и другое будетъ нелишнимъ, потому что всегда прiятно узнавать, какимъ образомъ человекъ со сведенiями и любовью къ своему труду смотритъ на самый этотъ трудъ. Въ одномъ изъ следующихъ нумеровъ "Библiотеки" будетъ напечатано извлеченiе изъ отзыва, сделаннаго летъ тридцать назадъ, редакцiею "Эдинбургскаго Обозренiя", по поведу появленiя въ Англiи перевода "Вильгельма Мейстера". - Какъ ни жестокъ и ни страненъ упомянутыя отзывъ, но онъ замечателенъ, отчасти какъ литературная редкость, отчасти какъ довольно верное изображенiе взгляда, которымъ и поныне большая часть великобританской публики смотритъ на романъ Гёте.
Со славою Гёте и участью половины его сочиненiй не все, далеко не все кончено. За безумнымъ идолопоклонствомъ последовала довольно неразумная реакцiя, и пока обе партiи ценителей волнуются, да ссорятся, вопросъ все-таки остается нерешеннымъ вопросомъ; вещи истинно великiя не отделятся сами отъ вещей слабыхъ, странныхъ или неудавшихся. Такъ должно быть со всеми великими писателями, и можетъ быть иначе и быть не должно. - Слава, всеми признанная безъ сопротивленiя, никогда невозбуждавшая реакцiи, всегда какъ-то шатка и ненадежна. Возьмите первые успехи Гюго и Ламартина, поэтовъ, въ молодости своей до того прославляемыхъ, что всякiй протестъ противъ общаго суда считался чемъ-то варварскимъ: чуть началась реакцiя - оба повалились ея своихъ пьедесталовъ. Очень худо и больно упасть на землю - говоритъ какой-то мыслитель - не еще больнее и хуже слететь на землю съ высоты. Въ другомъ отношенiи, Шатобрiанъ, этотъ Атлантъ, носящiй щепку, съ просонья увидевшiй себя въ разряде мiровыхъ генiевъ и по ваши дни невозбуждавшiй необходимой реакцiи,-- ныне до того хилъ и слабъ, что самые французы имъ гордятся только изъ вежливости. Не таковъ Гёте, писатель великiй, жившiй жизнью, а не красноречивыми мечтанiями. Осудите "Рене" -- вы осудили всего поэта, признайте 2-ю часть "Фауста", вторую часть "Мейстера" ошибками - генiй все-таки останется генiемъ. Вспомнимъ слова сердцу вялаго доктора Зауэртейга: Слава вероятность того; что заслуги нужно ждать въ прославленномъ человеке. Слава то же, что светъ солнца, который не даетъ намъ себя ничего, но помогаетъ распознавать предметы.
Въ 22 No "Москвитянина" есть очень занимательная статья, извлеченная изъ последняго творенiя барона Валькнера: "Госпожа Севинье". Вотъ тоже репутацiя, разукрашенная старанiями несколькихъ поколенiй, въ-теченiе несколькихъ сотъ летъ невозбуждавшая никакой реакцiи, репутацiя милая, светлая, огромная, а между темъ преувеличенная и даже отчасти фальшивая. Удивляться госпоже Севннье, именовать ее несравненною сочинительницею безподобныхъ писемъ, сравнивать эти письма съ перлами и бриллiантами умеетъ каждый читатель, а между темъ, отъ временъ Людовика XIV до нашихъ дней, не воздвигся ни одинъ хладнокровный ценитель; не воздвигся и не поднялъ голоса противъ всего, что есть въ этихъ письмахъ однообразнаго, ложнаго, лицемернаго и пустаго. Въ исторiи французской словесности, особенно въ известномъ ея перiоде, мадамъ де-Севинье должна иметь высокое место, какъ особа, много сделавшая для литературы; но что станется съ колоссальною славою ея писемъ къ дочери, если, откинувъ своевременность ихъ появленiя, важность ихъ влiянiя на развитiе духа простоты во французской словесности, мы попросту станемъ сравнивать ихъ умъ и занимательность съ умомъ и занимательностью писемъ Горацiя Вальполя? Выдержитъ ли талантъ госпожи де-Севинье сравненiе съ талантовъ леди Меря Монтегю, сочинительницы несравненныхъ "Писемъ о Востоке"? Какъ пусты, однообразны, изысканны въ своей горячности покажутся намъ посланiя Марiи де-Севинье къ своей дочери, съ ихъ вечными повторенiями одного и того же, съ ихъ жалобами на судьбу и холодность любимой особы, съ ихъ мелкими сплетнями, съ ихъ любовью, которая должна надоедать и мучить хуже всякой ненависти. Нежность мадамъ де-Севинье къ госпоже де-Гриньякъ была нежностью неразумною, назойливою, болезненной и весьма, можетъ-быть, неискреннею! Разсказы о томъ, что эта нежная мать, неспособная думать о своей отсутствующей дочери безъ слезъ и стенанiй, ссорилась съ госпожей де-Граньянъ при всякомъ свиданiи,-- справедливы какъ нельзя более, хотя отодвигаются на заднiй планъ каждымъ изъ услужливыхъ бiографовъ. Если мадамъ де-Севинье действительно обожала свою дочь, была нежнейшею изъ матерей въ полномъ смысле этого слова,-- то кто же мешалъ ей сопровождать Граньянъ въ провинцiю, жить съ ними, услаждать ихъ существованiе, создать маленькiй Парижъ въ глубине полудикой выгородить писательницу хотя какимъ нибудь предлогомъ - и не находишь даже предлога. Дни этой матери, каждую секунду трепещущей за здоровье любимой своей отрасли, проходятъ въ бездушной болтовне, въ потехахъ мелкаго честолюбiя, въ чтенiи пустыхъ книгъ, наконецъ въ прiятныхъ и очень веселыхъ занятiяхъ, извинительныхъ всякому, но не матери, утверждающей поминутно, что весь мiръ для вся ничто, и что одна дочь составляетъ для нея все къ жизни. Даже выраженiя материнской любви въ ея письмахъ, тамъ утомляющiя каждаго самого симпатическаго читателя,-- именно утомляютъ потому, что страсть, безспорно въ нихъ заключающаяся, не есть страсть живой женщины къ своему живому детищу, по плоти и крови, а скорее страсть избалованнаго дитяти къ своей кукле, И наконецъ самый бракъ госпожи де-Граньянъ не говоритъ въ пользу ея матери - бракъ этотъ одинъ изъ очень печальныхъ по началу и следствiямъ, устроенный безъ любви, съ какой-то безотрадной ветренностью, на которую такъ способны французы всехъ временъ и возрастовъ. Госпожа де-Севинье почти ненавидитъ своего зятя за то, что онъ увозитъ отъ нея дочь, плачетъ и хохочетъ, передъ свадьбой отпускаетъ неблагопристойныя шуточки, прощается съ дочерью заливаясь слезами, и вследъ за темъ приходитъ въ восторгъ оттого, что одно изъ очень значительныхъ лицъ благосклонно отзывается о новобрачныхъ. Это ли идеалъ матери? это ли чувства, высочайшiя изъ всехъ чувствъ?.. Бiографы, силясь поставить г-жу Севинье на недосягаемую высоту, только вредятъ ея будущей славе.
Какъ особа, изобразившая въ целомъ ряде милыхъ, живыхъ, и милыхъ писемъ, характеръ и бытъ своихъ современниковъ, г-жа де-Севинье имеетъ неоспоримое право на славу,-- но я скажу опять, слава эта возвеличена непомерно. Выбросьте изъ собранiя знаменитыхъ писемъ письмо о сватовстве Лозёна, о самоубiйстве Вателя - пожалуй еще письмо о смерти Тюрення - эти постоянно цитируемые отрывки (частое восхваленiе однихъ и техъ же немногихъ местъ въ писателе мне всегда казалось подозрительнымъ) - и много ли останется во всей переписке отдельныхъ страницъ, драгоценныхъ для историка или сочинителя историческихъ романовъ? письма г-жи де-Севинье неспособны занять собой человека, мало знающаго исторiю и бытъ стараго французскаго общества,-- оне далеко не то, что, напримеръ, письма Гримма, въ которыхъ, какъ въ зеркале, отражается вся эпоха, и отражается такъ ясно, что ихъ чтенiе кажется увлекательнымъ для весьма неразвитыхъ читателей. Мадамъ де-Севинье счастлива темъ, что родилась во Францiи, въ эпоху, всемъ намъ известную, писала на языке любимомъ и понимаемомъ отъ одного края Европы до другаго. Явиться на светъ вовремя, принадлежать къ знаменитой эпохе и писать на языке, доступномъ всему читающему мiру - есть великое благо для писателя. Положимъ - пишетъ какой-то англичанинъ, что трагедiя "Эдипъ" не досталась намъ отъ грековъ, а только что сочинена какимъ-нибудь немцемъ, переведена и разыграна на Дрюри-Ленскомъ театре. Какъ бы публика худо отозвалась о трагедiи, и какую убiйственную статейку, можетъ быть, я самъ бы о ней тиснулъ въ газетахъ!
Въ 9-й книжке "Сына Отечества", журнала, съ которымъ, какъ и съ "Пантеономъ", я вижусь довольно редко, есть повесть, или маленькiй романъ, переведенный съ фламандскаго - "Франциска ванъ-Рузмаль", сочиненный Генрихомъ Консiансомъ {Любимецъ бельгiйской публики, какъ значится въ выноске "Сына Отечества".}. То, что мы сейчасъ говорили о счастiи родиться вовремя и писать на общедоступномъ языке, никакъ не можетъ относиться къ автору "Франциски ванъ-Рузмаль", родившемуся въ-Бельгiи весьма недавно, и принужденному писать на негармоническомъ, мало изучаемомъ и даже въ самой Бельгiи мало любимомъ фламандскомъ дiалекте. Печальна участь господина Генриха Консiанса, достаточно печаленъ его романъ "Франциска", но еще более печальна судьба самой Бельгiи, въ литературномъ отношенiи. Думая о несчастной бельгiйской словесности, о бельгiйской публике, пренебрегающей своимъ роднымъ языкомъ,-- поневоле делаешься снисходителенъ даже къ темъ историкамъ литературы (въ роде Ф. Шаля), которые не могутъ говорить о самой плохой книжонке, не сближая ее съ исторiей, географiей и судьбой края, въ которомъ она написана и издана. Бельгiя кроткая, музыкальная, цветущая, белокурая Бельгiя, въ литературномъ отношенiи есть страна порабощенная, и можетъ-быть, порабощенная навеки. Ураганъ французскихъ понятiй, французскаго шарлатанства, французскаго фразёрства и французскаго празднословiя прошелъ надъ этой страною, опозорилъ ея природный языкъ, испортилъ ея тиxiй бытъ, уничтожилъ ея поэтическую самостоятельность, и обратилъ половину народа, имеющаго право жить своей жизнью, въ легiонъ обезьянъ и фразёровъ. Газета "Indépendance Belge", которую я такъ восхваляю и всюду вожу съ собою при путешествiяхъ, можетъ представить каждому читателю грустнейшее зрелище нацiональнаго униженiя, безуспешной подражательности, литературной смерти! Въ этой газете люди пишутъ на чужомъ языке, о вещахъ для нихъ чуждыхъ и прививныхъ, силятся представить себя французами,-- и увы! действительно делаются французами самаго последняго разбора. Читая политическiя тартинки бельгiйцевъ на французскомъ языке, ихъ французскiя повестушки и бледнейшiе фельетончики съ кислыми остротами, такъ и чувствуешь нечто полумертвое, затхлое, удушающее. Отъ романовъ и другихъ сочиненiй, писанныхъ бельгiйцами по французски,-- слышно своего рода зловонiе - зловонiе уже мертвой словесности. Прочитайте бельгiйское подражанiе "Парижскимъ тайнамъ", просмотрите бiографiи знаменитыхъ бельгiйцевъ въ приложенiяхъ къ "Бiографiямъ знаменитыхъ современниковъ", окиньте глазомъ всю эту печальную бельлетристику на чужомъ языке, и нечто неслыханно-плаченное предстанетъ вашему умственному оку! Это во сто разъ плачевнее французскихъ стиховъ, писанныхъ какою нибудь россiйскою m-lle Темиръ въ альбомъ своей пансiонской подруге, хуже русскихъ поэтовъ, явившихся во французскомъ переводе, вследствiе великосветскихъ старанiй графа Бутылкина. По крайней мере Бутылкинъ и девица Темиръ пишутъ на чужомъ языке для малаго круга своихъ друзей, остальная публика надъ ними смеется,-- но бельгiйскiй поэтъ на французскiй ладъ уродуетъ чужой дiалектъ для отрады большинства, наказывается же за подражанiе только безсильнымъ ропотомъ малаго количества патрiотовъ. Генрихъ Консiансъ, безспорно, долженъ занять почетное место между этимъ малымъ числомъ патрiотовъ за противодействiе (увы, довольно безплодное противодействiе) бельгiйскому обезьянству. Я воздаю должную дань хвалы Генриху Консiансу, прочитываю его "Франциску ванъ-Рузмаль" отъ первой главы до последней (включительно), учтиво сдерживаю зевоту на многихъ страницахъ, и въ заключенiе провозглашаю повесть "Франциска ванъ-Рузмаль" произведенiемъ, исполненнымъ добрыхъ мыслей и намеренiй! Отъ всей души желалъ бы сказать что-нибудь более лестное и приветное,-- но... mi manca la voce! Нетъ силъ хвалить что-либо во "Франциске", кроме добрыхъ мыслей и побужденiй ея автора! Генрихъ Консiансъ упорно борется съ французскими понятiями, съ подражателями французамъ, съ бельгiйцами, забывшими свой родной языкъ; но все это благородное негодованiе не придаетъ перу фламандскаго романиста ни живости, ни бойкости! Въ своей "Франциске ванъ-Рузмаль" авторъ смешиваетъ съ грязью когда-то честныхъ фламандскихъ торгашей, ныне сделавшихся шарлатанами на французскiй манеръ, сыплетъ укоризны на семейства, садящiяся обедать ввечеру, при свечахъ, въ подражанiе парижскимъ обычаямъ, предсказываетъ великiя бедствiя девушкамъ, бросающимъ мирный родительскiй кровъ для пансiоновъ, где учатъ наряжаться и болтать по-французски. Намеренiе прекрасно,-- но ахъ! дарованiе Генриха де Консiанса, исполненiе его повести не могутъ назваться прекрасными. Если авторъ "Франциски" действительно любимецъ бельгiйской публики, какъ про то уверяетъ редакцiя "Сына Отечества", то мы все, любители самостоятельности въ литературе, должны отчасти радоваться за бельгiйцевъ. - Консiанса - сколько можно судить по вновь переведенной повести,-- решительно не за что любить, кроме добрыхъ намеренй. Одинъ немецкiй баронъ, охотясь на тигровъ съ сиромъ Корнваллисъ Гаррисономъ, ранилъ, впопыхахъ, а можетъ быть отъ страха, какого-то беднаго негра. Когда онъ извинялся темъ, что имелъ намеренiе попасть зверю между глазъ, вспыльчивый Гаррисъ закричалъ громкимъ голосомъ: "Господинъ баронъ, пожалуйста безъ намеренiй! Цельтесь хоть мне въ лобъ, но делайте такъ, чтобы попадать въ тигра!" Тоже и съ Генрихомъ Консiансомъ, любимымъ писателемъ бельгiйской публики: въ своей повести онъ изображаетъ великiя несчастiя, постигшiя одно доброе фламандское семейство, захотевшее жить на французскiй манеръ. Отецъ - когда-то честный торговецъ - потерялъ доброе имя, разорился и умеръ, мать почти пошла по мiру, а дочь ихъ, Франциска, виновница всего зла, со своими нарядами, кокетствомъ и французскимъ языкомъ, попалась въ когти соблазнителю. Очень жалко, но достаточно скучно разсказано! Одна характерная черта, непридуманная авторомъ, но безъ его сознанiя вторгнувшаяся въ повесть - стоитъ упоминанiя. Целое семейство антверпенскихъ торговцовъ, этихъ патрiархальныхъ людей, столь славныхъ по разсказамъ и исторiи, столь часто изображаемыхъ живописцами и романистами, столь полныхъ добродушiя,-- разрушается въ прахъ, гибнетъ физически и нравственно, угождая прихоти женской, капризамъ девченки, и девченки, принадлежащей къ этому самому семейству. Франциска ванъ-Рузмаль, героиня повести, девушка зараженная подражательною страстью, какъ наши бельлетристы-подражатели Гоголя, белобрысая фламандка, офранцуженная до костей, пылающая страстью къ нарядамъ, болтовне и молодымъ сидельцамъ съ францѵзскими бородками, втягиваетъ своего отца и мать въ пучину гибели. Она принуждаетъ ихъ одеваться иначе, говорить иначе, отделать свою лавку иначе, платить долги иначе, то есть вовсе ихъ не платить, сделать въ своей торговле спасительную реформу, то есть производить дрянный товаръ и лупить со всехъ покупателей втрое дороже за вещи втрое хуже, чемъ бывало въ старое время. "Нельзя угождать во всемъ женщине, нельзя всего сказывать женщине" - говоритъ тень Агамемнова Одиссею. Но старики угождаютъ и гибнутъ. Вотъ она, характеристическая черта! Ветреная девчонка водитъ за носъ, ввергаетъ въ пучину безчестiя двухъ стариковъ, и старики эти подставляютъ носы, повинуются реформамъ Франциски, сами лезутъ въ пучину! Бедные бельгiйскiе граждане и бедный бельгiйскiй романистъ, у котораго жертвы являются въ виде чуть не худшемъ, чемъ сама грешница! Франциска виновата чуть ли не менее своихъ родителей, упустившихъ добрый случай взять палку или однородное съ ней орудiе, и отделать свою дщерь такъ, какъ отделали бы ее фламандцы стараго времени, фламандцы истинные, изображенные на картинахъ фламандской школы. Но этой спасительной операцiи несовершено, и Франциска такъ и остается победительницей! Того и следуетъ ждать въ Бельгiи, отчизне контрфакцiи, стране, восхищающейся "Брюссельскими Тайнами", и считающей преплохаго французскаго остряка Жюль Леконта за идеалъ совершенствъ человеческихъ и политико-литературныхъ!
"Кумушки" ("Отечественныя Записки", нумеръ двенадцатый). Это собранiе забавныхъ и удачно подмеченныхъ сценъ изъ народнаго быта несравненно лучше смутно грустной повести того же нувеллиста "Скромная Доля", и мне истинно прiятно взять назадъ большую часть неблагосклонныхъ заметокъ, которыми я встретилъ первое произведенiе г. Михайлова. Дело въ томъ, что муза автора "Кумушекъ" не всегда гоняется за кислымъ и смутно-грустнымъ въ жизни, и хотя порою любитъ окружать себя толпою салопницъ, свахъ и юношей геморроидальнаго вида, но очень часто выкупаетъ свою слабость благороднейшею изъ страстей человеческихъ, именно страстью къ наблюдательности. Въ "Кумушкахъ" изображенъ вечеръ у старушонки, весьма бедной, болтливой, но доброй и гостепрiимной. Дочь или племянница хозяйки, Стеша, объявлена невестою писаря Чигуненки, а въ продолженiе вечера болтливыя гостьи, объятыя болезнью, известною подъ названiемъ делирiумъ сплетарiунса, мучиться духомъ. Вся исторiя на этомъ пункте выказываетъ явное поползновенiе къ чему-то смутно-грустному, но къ удовольствiю читателя, за Чигуненко заступается его добрый другъ и хозяинъ дома, где живетъ Стеша,-- суровый и прямодушный детина, имеющiй въ себе только то печальное, что женатъ на щепетильной особе, носящей чепчикъ и пренебрегающей компанiею бедныхъ людей. Сказанный безкорыстный другъ напускается на кумушекъ, делаетъ имъ разные заслуженные афронты, успокоиваетъ Стешу, и наконецъ приводитъ къ невесте самого Чигуненку. Кажется, исторiя проста и герои принадлежатъ къ особамъ весьма низкаго званiя,-- а между темъ вся вещь читается съ охотою, и мало того, на выборъ сюжета можетъ сетовать только какой нибудь щепетильный снобсъ, пропитанный ложнымъ франтовствомъ. Странное дело! вопросъ вопросовъ! отчего иная вещь, писанная съ претензiями на высокiй тонъ, кажется намъ грязна и противна,-- тогда какъ другое произведенiе, по видимому, скопированное со сценъ, подсмотренныхъ въ самыхъ нижнихъ слояхъ общества,-- не имеетъ въ себе ровно ничего возмущающаго изящное чувство? Отчего по временамъ, одинъ и тотъ же авторъ, силясь насъ разжалобить слезною исторiею, кажется намъ немного грязноватымъ, и вскоре после того, овладевъ сюжетомъ неизысканнымъ, даже несовсемъ опрятнымъ, по видимому, производитъ на умъ читателей впечатленiе чистое, прiятное? Почему Поль-де-Кокъ, на многихъ своихъ страницахъ, чище и светлее высокопарнаго д'Арленкура, и какими ухищренiями весельчакъ Фильдингъ, при своихъ, по видимому, крайне анакреонтическихъ импровизацiяхъ, умеетъ быть гораздо менее грязнымъ, чемъ Ричардсонъ, педантическiй мудрецъ Ричардсонъ считающiй Фильдинга за какое-то отребiе рода человеческаго? Много есть въ словесности подобнаго рода тонкихъ и едва-ли разрешимыхъ вопросовъ!
"Кумушками" Михайлова, сценъ, называющихся, если не ошибаюсь, "Приглашенiе на блины" и подписанныхъ буквами Е. Х-ва, навелъ меня на одно изъ соображенiй въ вышепрописанномъ роде. Лица, выставленныя въ этихъ сценахъ, по своему общественному положенiю, стоятъ гораздо выше старушонокъ и писарей, выведенныхъ господиномъ Михайловымъ; они сходятся въ модномъ магазине и въ чьей-то гостиной, не едятъ стручковъ и пряничныхъ орешковъ, покупаютъ коафюрки и бальныя платья,-- а не смотря на то, немного возмущаютъ душу читателя. Особенно тамъ есть одна донна, взирающая свысока на провинцiальный мiръ, читающая романы въ большомъ изобилiи и, кажется, считающая себя не на месте между докторшами и помещицами, казначейшами и губернскими матушками; эта дона, по видимому, очень любезная автору и съ намеренiемъ выставленная впередъ, какъ бриллiантъ, скрывающiйся между кучкой поддельныхъ камушковъ, производитъ впечатленiе очень смутно-грустное. Вообще пора, и давно пора, нашимъ бельлетристамъ исцелиться отъ некотораго пристрастiя къ героямъ и героинямъ, скучающимъ посреди недостойной (по ихъ мненiямъ) обстановки и брезгающимъ жизнью на все лады. Сказанные герои и героини решительно всегда оказываются хуже того мiра, въ которомъ вращаются, въ которомъ хандрятъ и который предаютъ посмеянiю. Одно время все русскiя повести и романы начинались описанiемъ: то высокой женской натуры, тоскующей посреди грубыхъ провинцiаловъ, то молодого учителя съ возвышенными тенденцiями въ кругу добрыхъ, но, по его мненiю, пустыхъ деревенскихъ жителей, то какого нибудь юноши, непременно прiезжаго изъ столицы, едко подшучивающаго надъ губернскими добряками и плохими нарядами дамъ, неимевшими счастiя побывать въ Петербурге. Конечно, такiе люди есть, и отчего ихъ не описывать,-- но не для чего повторять ихъ слишкомъ часто, совершенно передаваться на ихъ сторону. Мы поставлены на землю не для того, чтобъ признавать своихъ собратiй чудаками, дураками и олухами, а затемъ, чтобъ трудиться, создавать себе жизнь, интересы и счастiе изъ всехъ техъ матерiяловъ, которые попадаются какъ подъ руку. Светъ лопнулъ бы съ тоски, еслибы все его обитатели нарядились по моде, все обладали бы темъ количествомъ совершенствъ, которыя ему нужны по мненiю героевъ и героинь съ столичною душою,-- перестали бы жить во своему, мыслить по своему, веселиться по своему, кушать по своему и управлять своими делами по своему. Потому-то бельлетристы грешатъ, сочувствуя высокимъ и изящнымъ натурамъ, способнымъ только на то, чтобъ смеяться надъ провинцiалами, и вздыхать о своихъ былыхъ (всеконечно сноббическихъ) подвигахъ. Еще более грешатъ сами эти прiезжiе люди (ихъ вы во множестве можете встретить въ каждой провинцiи), грешатъ также и провинцiалы, открыто ласкающiе столичныхъ дамъ и мужчинъ, позволяющихъ себе действовать такъ невежливо. По этому случаю, вы позволите, я разскажу одинъ действительно случившiйся анекдотъ, и имъ заключу мои повествованiя за настоящiй месяцъ.
другаго литератора, по видимому, причислявшаго себя къ разряду высокихъ натуръ, потому-что онъ имелъ невинное обыкновенiе класть ноги на столъ вовремя баловъ, на гулянье совать свою вооруженную лорнетовъ голову чуть не въ шляпки проходящихъ дамъ, и всякiй день отпускать колкости по поводу жителей и жительницъ милаго города - а. Всемъ известна любезность и снисходительность губернскихъ жителей къ россiйскимъ писателямъ,-- а оттого мне безъ труда поверятъ, если я скажу, что оба означенные литератора, каждый въ свою очередь, были приняты дружелюбнейшимъ и даже блистательнейшимъ образомъ. Старый проезжiй уехалъ, новый остался на его месте, съ весьма извинительнымъ удовольствiемъ наслаждаясь встречею, новыми знакомствами, радушными пирами и другими радостями, изъ которыхъ такъ бьются вечно недовольные светомъ литераторы. О писательскихъ достоинствахъ молодого гостя говорить мы не будемъ, чтобъ не возмутитъ чужой скромности, но для поясненiя всей исторiи должны сказать, однакоже, что въ частной своей жизни, нашъ литераторъ всеми признавался за человека скромнаго, вежливаго и добропорядочнаго.
И вдругъ, после несколькихъ дней пребыванiя въ городе N, нашъ юный счастливецъ чуть было не раскаялся въ своей вежливости и добропорядочности,-- по городу начала ходить странная весть: "Господинъ К., говорили некоторые туземцы мужескаго и женскаго пола: - вовсе не литераторъ, и не столичный житель, а просто добрый молодой человекъ, носящiй одну фамилiю съ известнымъ человекомъ, и очень довольный темъ, что, благодаря этой фамилiи, его ласкаютъ и встречаютъ повсюду лестнымъ образомъ!" - "Стало-быть вы меня считаете за обманщика?" смеясь спросилъ нашъ литераторъ одну изъ городскихъ дамъ, сообщившихъ ему означенное сказанiе. - "Нисколько не обманщикомъ - отвечала та - напротивъ, вы никогда не говорите про литературу, про увеселенiя Петербурга, и сами никогда не вводите въ заблужденiе!" - "Однако же вы видите, я не делаю ничего должнаго, чтобъ отвратить отъ себя незаслуженную, не мне принадлежащую почесть." - "Въ этомъ виноваты уже мы, глупые провинцiалы,-- вамъ-то что до того, какъ мы васъ встречаемъ." - "И вы серьозно думаете,что я ношу чужое имя и чужую известность?" - "Имя - ваше! - ответила дама, улыбаясь, но известность..." - "Стало-быть я не " "Именно - вы не онъ. не петербургскiй житель!.."
Вотъ вамъ, бедные петербургскiе жители - avalez moi èa! И нужно признаться, что вы вполне заслужили свою печальную репутацiю!