Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо XXXI

XXXI.

перенестись, по воле обманчиваго Морфея, или просто сна, такъ фантастически очертаннаго Флаксманомъ въ его рисункахъ къ "Илiаде",-- вдругъ перенестись, говорю я, къ самой горестной и тревожной поре нашей жизни, къ поре, которую обманщики поэты вечно зовутъ золотой порою,-- именно къ поре нашего школьнаго воспитанiя? Сонъ любитъ играть съ гордымъ человекомъ подобныя шалости, и не одинъ почтенный старикъ, давно уже нажившiя себе внуковъ, имеетъ привычку, хотя разъ въ месяцъ, видеть себя мальчикомъ, на скамье какого нибудь пансiона девяти-десятыхъ годовъ, и хорошо еще, если видеть себя сидящимъ, а не лежащимъ на этой скамье! И что замечательно, и что показываетъ несомненное коварство въ макомъ увенчанномъ Морфее - это то, что человекъ, переносясь, по воле сна, на школьную скамью своего детства, никогда не видитъ отрадныхъ событiй своей ученической жизни! Ему не грезятся игры веселыхъ товарищей, классные трiумфы и раздача наградъ, минута выпуска, утро веселыхъ шалостей, или горячая, искренняя беседа съ первымъ школьнымъ другомъ - неизменнымъ спутникомъ всей последующей жизни; нетъ! Морфей не представляетъ человеку такихъ видовъ: онъ подхватываетъ его на свои крылья, и, не обращая вниманiя на возрастъ, заслуги и значенiе своей жертвы, влечетъ ее за десять, за двадцать, за тридцать летъ назадъ, въ школьный мiръ щелчковъ и уроковъ, вызубриваемыхъ съ усилiемъ, въ мiръ гигантскаго, вечно неудовлетвореннаго аппетита, въ океанъ ссоръ, шума и нестройныхъ кликовъ! И бедный сонливецъ, просыпаясь, говоритъ съ досадою, отправляясь пить чай посреди своего семейства: "должно быть мы вчера много за ужиномъ ели - такая чепуха мне всю ночь грезилась!" И будто стыдясь Морфея, онъ даже не прибавляетъ, въ чемъ состояла эта чепуха и какъ онъ обмиралъ отъ страха передъ какимъ нибудь давно умершимъ, гувернеромъ, и какъ онъ, можетъ быть, былъ даже во сне приколоченъ какимъ нибудь давно прощеннымъ, давно потеряннымъ изъ вида товарищемъ.

Иногородный Подписчикъ сознается, въ простоте сердца, что причудливый богъ сна часто переноситъ его къ подобнымъ сценамъ, не смотря на все старанiя никогда не думать о школьномъ времени. Но думай или не думай, все-таки, хоть разъ въ два месяца, приходится ему, лежа на постели, подъ крыльями макомъ увенчаннаго сатирика, видеть себя или готовящимся къ экзамену, не зная ни одного билета, или отправляемымъ въ темную, или усаживаемымъ въ последнiй классъ, рядомъ съ девятилетними мальчиками. При этихъ случаяхъ происходитъ обыкновенно довольно странный феноменъ. Иногородный Подписчикъ припоминаетъ всю свою жизнь, свои заслуги, и приходитъ въ негодованiе, подобное негодованiю учонаго, который, подаривъ своему другу книгу, имъ сочиненную, и написавъ, со старанiемъ, на обертке: такому-то, въ знакъ дружбы отъ автора, какъ! доживъ до двадцати-семи летъ, видеть себя опять отданнымъ въ пансiонъ, и будто на смехъ посаженнымъ съ мальчиками самыхъ малыхъ летъ! Какъ! посвятивъ столько летъ жизни службе отечеству устройству своихъ владенiй, наживъ себе драгоценныхъ друзей и весьма прiятныхъ противниковъ, достигнувъ до великой способности исписывать листъ бумаги съ быстротой молнiи, породивъ целые ряды статей о своихъ недостаткахъ и достоинствахъ, изучивъ сердцемъ и душою величайшую науку изъ наукъ, искусство изъ искусствъ - науку и искусство быть счастливымъ, проехавши столько тысячь верстъ и видавши столько тысячь людей - быть въ опасности завтра получить нуль и быть поставленнымъ въ уголъ! Эти крики дерущихся школьниковъ раздираютъ мне уши, эта тетрадь арифметики не лезетъ въ мою голову! Прожить столько, сделать такъ много, и не получить позволенiя не знать арифметики. Ярость моя ростетъ, досада множится, лукавый сонъ ликуетъ, и я наконецъ пробуждаюсь, полный неистовства, отбивающаго дремоту на следующую четверть часа.

Нечто подобное произошло и теперь со мною, при начале моихъ вечно прекращаемыхъ и вечно возобновляемыхъ писемъ о русской журналистике. Представьте себе человека, почти полгода прожившаго посреди розъ и друзей сердца, посреди старыхъ мудрецовъ и великихъ поэтовъ Британiи, бродившаго въ тени сикоморы, съ важными мечтанiями въ голове и тихимъ, радостнымъ волненiемъ въ сердце, наслаждавшагося на персяхъ природы, какъ герой автора "Греческихъ стихотворенiй" красота! красота! красота! твердившаго съ умиленiемъ целые пять месяцовъ, целые пять месяцовъ незнавшаго, какъ свирепые литераторы бранятся между собою, представьте себе - говорю - такого человека, вдругъ переносимаго словно по воле лукаваго сна, въ этотъ душный мiръ несогласiй и самохвальства, зари благородныхъ трудовъ и яркаго заката прошлаго литературнаго чванства, въ этотъ мiръ шутокъ сквозь слезы и любезностей съ кукишемъ въ кармане, азартныхъ боксовъ за лишняго читателя и дубоватыхъ остротъ по поводу никемъ незнаемыхъ произведенiй! Представьте себе, повторяю, истиннаго любителя тени отъ сикоморъ, друга старинныхъ поэтовъ и остряковъ - вдругъ прыгнувшимъ въ этотъ странный океанъ. Сперва все для него кажется страннымъ, противнымъ, возмущающимъ его спокойствiе. Потомъ онъ приходитъ въ некоторый азартъ, какъ человекъ почтенныхъ летъ, увидавшiй во сне, что его распекаютъ за дурные успехи въ чистописанiи, посреди рекреацiи или репетицiи самого меньшаго класса школы. "Что за шумъ, что за нестройные клики? говоритъ онъ въ негодованiи. Изъ чего вы голосите, изъ чего вы деретесь, пищите и кусаетесь? какой общiй врагъ побуждаетъ васъ кидать грязью другъ въ друга? Разве вы не чувствуете, что уже перещипали одинъ другого везде, где только есть место для щипка, что выбранили сами себя и другихъ вполне, что теперь и лишнiй щипокъ и лишнее жесткое слово не достигнуть своей цели? Ваши одежды такъ выпачканы, что на нихъ нетъ места ни одному новому пятнышку; вы такъ хорошо обработали своихъ противниковъ и, въ свою очередь, такъ искусно ими отделаны, что новаго въ этомъ роде не можетъ быть создано умомъ самымъ изобретательнымъ! Изъ чего вы ратоборствуете, для какого разряда читателей испещряете свои страницы рядомъ самыхъ ребяческихъ, самыхъ задорныхъ, самыхъ унылыхъ полемическихъ личностей?" {Вотъ чрезвычайно простое обстоятельство, о которомъ не мешало бы подумать журналистамъ и литераторамъ, склоннымъ къ полемике безплодной и невежливой. Только пять месяцовъ не читая нашихъ перiодическихъ изданiй, я увиделъ себя этотъ месяцъ решительно неспособнымъ понимать значенiе большей части полемическихъ выходокъ, которыми наполнены наши октябрьскiе, даже сентябрьскiе журналы. Шутки "Современника" надъ какимъ-то фельетонистомъ, описавшимъ петербургскiя увеселенiя, нападки "Отечественныхъ Записокъ" на "Москвитянинъ", и такъ далее, для меня лишены всякаго значенiя и, стало быть, занимательности. Сообразите же теперь, что неизмерямое большинство русскихъ читателей, выписывая только по одному или по два журнала, не имея времени или охоты неотступно следить за антагонизмомъ перiодическихъ изданiй и перебранками писателей,-- по необходимости холодны къ этому антагонизму, и перебранками интересуются менее, нежели интересуется ими Иногородный Подписчикъ, лично знакомый съ большею частiю спорящихъ особъ. И вотъ почему обилiе полемики скорее вредитъ журналу въ глазахъ подписчиковъ, нежели содействуетъ его живости или интересу.}

Но увы! на все эти вопросы, особливо на последнiй изъ этихъ вопросовъ, ответъ уже готовъ, и къ сожаленiю, ответъ совершенно основательный! Есть своя публика для журнальной брани, есть на Руси читатели, для которыхъ печатная книга ничто, если въ ней не помещено хотя полдесятка страницъ недостойнаго и почти скандалезнаго содержанiя. Есть любители, есть худшая часть читателей (годъ тому назадъ я говорилъ о ея части, теперь же можно повернуть медаль), есть въ мiре русскихъ подписчиковъ и журналопоглощателей крошечная, но странная компанiя, разбросанная более по столицамъ,-- компанiя, для которой зрелище авторскаго униженiя - верхъ радости! Эта худшая часть публики радуется, когда господинъ такой-то предаетъ поруганiю другого господина, и самъ переноситъ отъ него нечто въ роде нравственной потасовки; эта часть публики приходитъ въ несказанный восторгъ, когда насмешливый Форнаниксовъ упрекаетъ ученаго Вертоградова въ томъ, что оный Вертоградовъ говоритъ напыщеннымъ слогомъ; или когда разъяренный шуткою Вертоградовъ спешитъ отозваться о Форнаониксове какъ о презреннейшемъ существе, когда либо топтавшемъ тротуаръ Невскаго проспекта! И да не подумаетъ только что описанная часть публики, будто бы пристрастiе къ такимъ недостойнымъ сплетнямъ показываетъ въ ней духъ сатиры, присутствiе мизантропiи или насмешливости... о нетъ!.. охота къ журнальной грязи, къ чтенiю побранокъ имеетъ зародышъ ни въ чемъ иномъ, какъ въ праздности, самой безотрадной и самой плаченной изъ всехъ праздностей! Много пути внизъ нужно сделать образованному любителю чтенiя, прежде нежели онъ доживетъ до того грустнаго дня, когда, раскрывая журнальную книжку, станетъ говорить: "а посмотримъ, какъ-то ныньче ругается NN! или: не прервалъ ли С. С. своего горделиваго молчанiя? или: въ прошломъ месяце отщелкали К. К. - поглядимъ-ка, какъ онъ теперь отпотчуетъ своихъ прiятелей!" Много ступенекъ нужно сделать подписчику, прежде нежели онъ начнетъ интересоваться исторiею авторскихъ дерзостей, и ступеньки эти сменяются одна другою медленно - почти незаметно. И увы! опытъ показываетъ, что большая часть любителей журнальной грязи когда-то многому учились, многое читали и многое видели, прежде нежели почувствовали въ себе дарованiе находить отраду при зрелище ежемесячнаго униженiя своихъ соотечественниковъ, бедныхъ, но немного азартныхъ русскихъ литераторовъ. Не одинъ человекъ, ныне небрежно разрезывающiй одинъ библiографическiй или фельетонный отделъ журнала, и роняющiй книгу изъ рукъ, если въ ней не находится царапанья и личностей,-- не одинъ человекъ подобнаго плачевнаго разбора, когда-то, въ своей молодости выписывалъ все новыя русскiя сочиненiя, получалъ журналы изъ Францiи, и, можетъ быть, изъ Англiи, въ русскихъ журналахъ разрезывалъ прежде всего отделы "Наукъ и Художествъ" и читалъ эти отделы, пополняя обычные промахи статей своими сведенiями и своими матерiялами. Мало по малу онъ разленился, пересталъ тратить часть денегъ на книги, пересталъ выписывать журналы изъ-за границы, забылъ англiйскiй и немецкiй языки. Потомъ и французскую книгу ему сделалось тяжело читать. Остался при немъ одинъ русскiй журналъ, выписываемый по привычке; скоро и въ этомъ журнале стала разрезываться только "Смесь", да повести (если они не дробились по несколькимъ нумерамъ). Прошли еще недели и месяцы - бельлетристика была оставлена, и по деломъ ей,-- ныньче таккъ слабы романы и повести! И остался бедному, маленькому кружку подписчиковъ одинъ только последнiй интересъ въ полученномъ журнале - его побранки съ противниками, его защиты, филиппики и кукиши въ кармане! Еслибъ какой нибудь другъ журналовъ вздумалъ составить статистическую таблицу о томъ, где, почему и какiе отделы журналовъ остаются неразрезанными, смею уверить, что изъ подобнаго рода данныхъ усмотрены были бы факты, весьма нелишенные интереса. Однако, пора обратиться къ журналамъ нашимъ, начиная съ сентября месяца (я думалъ было начать съ октября, но книжки какъ-то запоздали). Много было въ сентябрьскихъ журналахъ напечатано статей, имеющихъ почтя повсеместно остаться неразрезанными,-- еще более, можетъ быть такихъ, которыя будутъ разрезаны, прочитаны откинуты прочь съ горькимъ сетованiемъ на потерянное время. Къ статьямъ такого разряда неоспоримо принадлежитъ повесть г. Михайлова, помещенная въ "Отечественныхъ Запискахъ", подъ названiемъ "Скромная Доля". Я былъ привлеченъ къ ней новымъ именемъ, я раскрылъ ее съ живымъ участiемъ, мне такъ хотелось бы встретить радостнымъ приветствiемъ еще одно лицо изъ новаго литературнаго поколенiя, можетъ быть предсказать ему, какъ оно въ скорости вытеснитъ насъ долой съ литературной арены, посмеется, и какъ справедливо посмеется надъ непростительными заблужденiями писателей и кружковъ последняго пятнадцатилетiя,-- пожалуй, откроетъ новый путь въ искусстве. Однимъ словомъ, я не знаю самъ почему "Скромная Доля" и ея совершенно незнакомый авторъ обещали мне множество удовольствiя. Но увы! чемъ более я читалъ, темъ более убеждался, что трудъ г. Михайлова есть или мистификацiя, или насмешка надъ слепыми подражателями Гоголя, или же - прошу извиненiя - одно изъ самыхъ вопiющихъ произведенiй за эти последнiе три года, можетъ-быть даже и за тридцать три года!

Никогда московскiй литераторъ, описывавшiй въ подробности разодранный салопъ нищей старухи, или сотрудникъ "Благонамереннаго", напечатавшiй въ журнале А. Е. Измайлова "Записки бутылки", или г. Бутковъ, съ любовью пересчитывавшiй заплаты на чуйке одного изъ своихъ героевъ, не вдавались въ крайности, подобныя крайностямъ, украшающимъ собою и слогъ и содержанiе повести г. Михайлова. A между темъ, въ этой повести нетъ совершенно ничего резкаго, неопрятнаго {Разве за исключенiемъ описанiя, какъ Иванъ Петровичъ, приглаживаетъ свои волосы, имеющiе обыкновенiе торчатъ кверху.} или вопiющаго; правду сказать, ужь лучше бы въ ней было что нибудь резкое, неопрятное, вопiющее! Въ ней разсказывается, какъ въ некоемъ городе проживалъ Петръ Ивановичъ, сынъ его Иванъ Петровичъ съ кухаркой Матреной; какъ эта два почтенные гражданина клеили коробочки и ходили на базаръ покупать печенку; какъ одинъ разъ Ивамъ Петровичъ купилъ канарейку за два целковыхъ, и собрался было свататься, но съ трепетомъ убежалъ изъ дома своей невесты, убежалъ потому, что и мать и дочь (то есть невеста) имели обыкновенiе курить жуковскiй табакъ третьяго сорта, изъ длинной трубки, храпевшей, сопевшей и пищавшей во время куренiя. Потомъ Петръ Ивановичъ и Иванъ Петровичъ умерли, и передъ смертью последняго кухарка Матрена имела нечто въ роде виденiя! Какъ ни слабъ разсказъ г. Михайлова, а виденiе передъ смертью и бегство жениха отъ невесты рисуются въ немъ, катъ два цветка изъ чужого сада, занесенныя, Богъ ведаетъ зачемъ, на пустой заднiй дворъ, куда никто не ходить, да если и пойдетъ кто нибудь, то не останется довольнымъ. Долго ли мы будемъ подражать тому, что не терпятъ подражанiя? И какъ кстати хвастаться оригинальностью словесности, современностью, художественностью новыхъ писателей, толковать, что для насъ наконецъ прошелъ перiодъ подражанiя,-- и при всемъ этомъ жить только одними подражанiями. Во сколько разъ самое неудачное стремленiе къ оригинальности выше этого гулянья на помочахъ, этого игранья на чужой дудке! У всякаго человека, говоритъ Лессингъ, долженъ быть свой слогъ и свой носъ. Есть носы странные, уродливые, но никто не имеетъ права ихъ резать, если эти носы настоящiе, живые, не деревянные и не прикладные. Но прикладнымъ и фальшивымъ носамъ не нужно давать пощады! Нельзя написать фельетона безъ того, чтобъ десять человекъ не кинулись тотчасъ же усвоивать себе чужiя мысли и чужую манеру; а между темъ, всякiй силится выгородить себя отъ упрека въ заимствованiи! Десятокъ бельлетристовъ (изъ которыхъ более половины имеютъ все право и всю возможность идти своей дорогою) вредятъ себе стремленiемъ къ рабской копировке сочиненiй Гоголя, губятъ свои способности, лишаются успеха, надоедаютъ публике, и заставляютъ бедныхъ читателей терять время понапрасну. Можетъ быть и г. Михайловъ принадлежитъ къ тому же разряду, можетъ быть и онъ способенъ произвести что нибудь хорошее, если захочетъ жить своимъ разумомъ. Слогъ его прiятенъ, не взирая на обилiе странныхъ и неупотребительныхъ словъ {Напримеръ: смутно-грустное действiе, Иванъ Петровичъ смотрелъ козанкомъ, добывать свое пропитанiе посредствомъ ношебнаго стараго хлама. просто, уха не оторвешь. Более безобразныхъ выраженiй давно не случалось мне видеть въ печати.}; въ повести есть какая-то неуловимая особенность, по которой сочинитель признается (лучше, чемъ посредствомъ долгихъ оценокъ) за особу, способную снабжать журналы своими трудами,-- и не смотря на все это, повесть пуста, пуста и ничтожна до последней степени. Какъ сатира на подражателей Гоголя, она имела бъ некоторое значенiе, еслибъ, къ сожаленiю, не была слишкомъ длинна для шутки.

Изъ всехъ человеческихъ упрямствъ, самыхъ слепымъ и неодолимыхъ, бываетъ упрямство такъ называемыхъ литературныхъ школъ (пожалуй, даже музыкальныхъ школъ и школъ живописи {Въ примеръ можно привести упорство германскихъ живописцевъ, рабски копировавшихъ все слабыя особенности мастеровъ до-Рафаэлевскаго перiода, и находившихъ, что въ неловкости сказанныхъ мастеровъ, вънатянутости ихъ фигуръ, въ неестественности ихъ постановки, таится нечто высоко-наивное, более достойное подражанiя, чемъ неоспоримая прелесть ихъ головокъ, или другiя всеми признанныя совершенства.}, а компанiя нашихъ бельлетристовъ, полагающихъ, что никакое литературное совершенство невозможно безъ рабскаго копированiя, въ этомъ отношенiи совершено заслуживаетъ названiе школы. Эта школа словно пишетъ для одной себя и своихъ малочисленныхъ единомышленниковъ; советы, предостереженiя, решительная холодность публики кажутся ей зависти шипеньемъ, и только. Она проходитъ свой тернистый путь посреди насмешекъ, невниманiя, и продолжаетъ разсказывать читателю, какъ Сидоръ Васильевичъ покупаетъ печенку на базаре, какъ Петръ Ивановичъ плюетъ на руку и приглаживаетъ ею свои редкiе волосы, какъ Иванъ Онуфрiевичъ страждетъ геморроемъ и переписываетъ бумаги, какъ Тришка, лакей Сергея Сергеича, ходитъ въ "заведенiе". Изредка ко всемъ этимъ драгоценнымъ сведенiямъ примешивается описанiе того, какъ мохъ растетъ на старой кровле, катъ бранятся две свахи, и какимъ образомъ изъ сераго неба идетъ ни дождь, ни снегъ, а Богъ знаетъ что такое. Напрасно недовольные подписчики возглашаютъ хоромъ: "избавьте насъ отъ вашихъ мелочныхъ описанiй! прогоните прочь этихъ Петровъ Иванычей, свахъ и лакеевъ,которые насъ не интересуютъ ни мало!" школа не хочетъ ничего слушать, и опять пускается рисовать чуйки, фризовыя шинели, полинявшiя вывески и другiя прелести въ томъ же роде. Неужели же ей не приходитъ въ голову того соображенiя, что нельзя же наконецъ, во что бы то ни стало, идти на перекоръ общему вкусу, общимъ требованiямъ, глядеть только на одобренiе двухъ, трехъ праздныхъ друзей, и забывать всю вселенную. Положимъ, наши свахи и Петры Ивановичи, плюющiе на руку, прекрасны, но что же делать, если читающая масса думаетъ иначе. Храните ваши рукописи въ комодахъ дорадостнаго утра, пока вкусъ читателя очистится, а до техъ поръ хотя сколько нибудь обращайте вниманiе на требованiя читателей. Можетъ быть и въ "Скромной Доле" г. Михайлова таятся неслыханныя очарованiя, но, не смотри на то, можно смело сказать, что ни одинъ читатель не прочтетъ этого разсказа съ удовольствiемъ. Полезно направлять вкусъ публики, прiятно и отрадно бороться съ литературными антагонистами, но если вся публика противъ насъ, если антагонисты не воспринимаютъ вашихъ идей, если они безсознательно и охотно не принимаются вторить намъ сами, если они не начинаютъ, сами о томъ недогадываясь, развивать идей, вами же пущенныхъ въ оборотъ, если даже нетъ надежды вы на какое сближенiе между ими и вами - не лучше ли посмотреть на себя самихъ и задать себе такой вопросъ: не заблудились ли мы, не идемъ ли мы путемъ ложнымъ и никуда не ведущимъ? A такой вопросъ не будетъ безполезнымъ: духъ рабскаго подражанiято же, что тяжкiй сонъ... кашемаръ, давящiй человека; вступите съ нимъ въ борьбу и вы свободны, и отвратительныя виденiя разлетятся въ минуту.

Одинъ изъ умнейшихъ людей Петербурга сказалъ недавно въ кружке своихъ ученыхъ друзей: "Господа, я боюсь простыхъ и не многословныхъ определенiй". Этотъ афоризмъ, требующiй, можетъ быть, целыхъ страницъ для своего поясненiя, годится и въ нашемъ деле. Мы хотимъ все упрощать, все популяризировать, сверхъ того озадачивать публику такими простыми истинами, подъ простотой которыхъ кроется целое море лжи и безтолковости. Какъ легко, по видимому, оттолкнуть отъ себя всю немецкую и британскую критическую мудрость, осудить все философскiе труды историковъ литературы, и потомъ сказать: нашъ критерiумъ - простъ, наши требованiя яснее чемъ дважды два четыре. Мы идемъ своимъ путемъ, пора прекратить наши подражанiя. Вотъ вамъ наша эстетическая теорiя: будьте верны действительности, истина прежде всего и малейшее уклоненiе отъ изображенiя действительности есть уже недостатокъ въ поэте и прозаике.

верны действительности, и все сказано! Но только сделайте вопросъ, какой именно действительности? и первый признакъ лжи раскроется передъ вами, и вы увидите опять прежнюю пучину незнанiя, наскоро закрытую, какъ худо закрытую этимъ простымъ афоризмомъ, этими, по видимому, новыми дважды два четыре!

Какую действительность вамъ нужно, и какъ вы понимаете слово действительность? Разве вселенная, говорятъ великiй мыслитель, не вмещается въ голове человека? разве милльоны ея действительностей не доступны вашему разуму? Каждая изъ артистическихъ действительностей была въ свое время владычествующею действительностью, и исключала все другiя действительности и покрывала упреками людей, ее непризнававшихъ. Действительность Шиллера боролась съ действительностью Гете; действительность Байрона сокрушила действительность Соути, и сама пострадала отъ действительности Крабба; действительность Сервантеса положила пределъ действительности рыцарскихъ романовъ. И оно не можетъ быть иначе: слово действительность не простое слово, и всякiй талантливый поэтъ и всякая эпоха словесности имеютъ право иметь свою действительность. Расиновъ герой - действительность, потому что онъ нарумяненный, но великiй царедворецъ века Людовика XIV. Немцы Вильгельма Мейстера, поминутно обедающiе и напивающiеся, действительность, и Евгенiй Аранъ действительность, и герои Шеридана действительность, и Евгенiй Онегимъ действительность, и даже бедная Лиза Карамзина - отчасти действительность. Сатирикъ, угрюмо взирающiй на дела света, действительность, и юноша въ восторге первой любви действительность, и педантъ действительность, и шутникъ действительность, всюду, везде действительность, самая многообразная и даже противоречащая другимъ действительностямъ! Что же значитъ ваша формула "будьте верны действительности"? Не то же и она, что "пишите хорошо" или "не сочиняйте нелепыхъ сочиненiй"? Где критерiй, где путеводная нить?

быстрымъ шагомъ: не имея другаго якоря, кроме своего жалкаго и ничего незначущаго критерiя, онъ носится по произволу своихъ бедныхъ страстей, своихъ бедныхъ мыслей, своей малой жизненной опытности, какъ ладья по воде въ сильный ветеръ, безъ веселъ и паруса. Личное воззренiе идетъ впередъ, и все кончено съ критерiемъ. Я сижу въ четырехъ стенахъ, всякое романическое сцепленiе событiй мне кажется ложью. Я эпикуреецъ - всякое грустное изображенiе кажется мне уклоненiемъ отъ действительности. Такой-то живетъ въ свете и никогда не сидитъ одинъ, страданiя и радости уединенныхъ тружениковъ ему жалки, непонятны, кажутся несправедливыми. Другой ценитель - золъ, одинокъ и разогорченъ; ему чудится вертопрашество, преднамеренная насмешка, натянутое, обидное и неверное сближенiе въ творенiяхъ счастливаго человека. Человекъ, занятый всю жизнь спекуляцiями, вечно мечтающiй о деньгахъ, скажетъ вамъ: "нынешнiе писатели вечно лгутъ: откуда взяли они столько любовныхъ исторiй, въ жизни этого никогда не бываетъ". Юноша съ аркадскимъ сердцемъ, влюбляющiйся на каждомъ вечере, ответитъ: "эти писатели до того погрязли въ меркантильности, что у нихъ любовь не играетъ никакой роли, что они живутъ въ вечномъ разводе съ действительностью". Г. Писемскiй, въ одну изъ горестныхъ для своего дарованiя минутъ, сообщитъ вамъ, что драка съ рыжимъ половымъ въ трактире, за поросенка {Въ романе "Богатый Женихъ".} - чистая действительность, а графъ Соллогубъ объявитъ, что действительность - ничто иное, какъ денди въ Лондонскомъ фраке, запустившiй палецъ за край жилета (нужно признаться, жестъ очень некрасивый). Придетъ третiй писатель, неимевшiй случая наблюдать нравы половыхъ, или сiять на вечерахъ у графини В., посмеется надъ обоими, и скажетъ: "где эти странные писатели взяли подобнаго рода действительность?" Госпожа Крутильникова, исполненная нежныхъ порывовъ, отрицаетъ действительность творенiй, где нетъ журчащаго ручейка и любящихся сердецъ, а который нибудь изъ противниковъ Иногороднаго Подписчика скажетъ, что нетъ действительности тамъ, где описываются люди молодые и веселые, довольные светомъ и довольные судьбой, довольные жизнью и даже не совсемъ недовольные новыми журналами.

Между прочимъ школа рабскихъ подражателей Гоголя чрезмеру любить говорить объ истине действительности, понимая по своему и истину и действительность; для нея, кроме обыкновенной действительности, есть своя ультра-действительность, действительность par excellence, передъ которою должны, давая дорогу, разступаться все действительности мiра сего. Все унылое, хворое, оборванное, безобразное, хвастливое, ноздревское, скряжническое, плутоватое, все умирающее отъ чахотки, все пьющее водку и женящееся черезъ посредство свахъ, или грязныхъ лакеевъ, находитъ свой прiютъ подъ крыломъ школы, признающей своимъ руководителемъ автора "Бульбы", "Старосветскихъ Помещиковъ" и "Майской Ночи". Все кислое и вялое въ жизни воспевается остатками этой школы, осмеливающейся утверждать, что она одарена трезвостiю воззренiя на жизнь. взгляните, какъ подступались юмористы съ истинно трезвымъ воззренiемъ къ темъ предметамъ, что возбуждаютъ въ васъ такое проявленiе унылыхъ звуковъ. "Хвала бедности", говоритъ Жанъ-Поль, "она тоже, что операцiя протыканiя ушей у юныхъ девушекъ. Боль проходить, и къ болевшему месту привешиваются перлы и бриллiанты" "Кто хочетъ писать о людяхъ съ ихъ страданiями", въ свою очередь восклицаетъ Мильтонъ, "тотъ сделай сперва изъ своей жизни героическую поэму!" Бедная школа, воспевающая слабость и вялость, есть ли во всехъ твоихъ трудахъ что нибудь похожее на эти две искры небесной энергiи? Какъ осмеялъ бы Гоголь своихъ неловкихъ подражателей, какимъ меткимъ словомъ заклеймилъ бы онъ твою бедную действительность, еслибъ онъ жилъ еще, еслибъ у него было время и охота следить за темъ, какъ возвеличивается число его собственныхъ ошибочныхъ страницъ! A более всего позабавился бы онъ надъ ловкостью, съ которой его подражатели отыгрываются отъ дурныхъ последствiй своей подражательности! Ихъ никто не хвалитъ - "безтолковая публика, говорятъ они: она не хочетъ видеть драмы, скрытой подъ простымъ разсказомъ". Ихъ обвиняютъ въ карикатурности сценъ - "о невежество!" имъ советуютъ брать сюжеты позанимательнее - "близорукiе ценители! опять возглашаютъ эти джентльмены: неужели вы даже неспособны открыть интересъ, скрывавшiйся въ немногосложныхъ, на видъ прозаическихъ приключенiяхъ Сидора Емельяновича и Петра Никитича?"

Герръ фонъ-Арнимъ, супругъ Беттины Брентано, когда-то вешавшейся на шею Гёте, маленькой, черноглазной цыганки, блуждавшей пешкомъ по Германiи въ мужскомъ платье, съ пистолетами въ кармане (хотя опасности нигде не могло быть ни малейшей) - мужъ этой странной женщины, ныне забытой и, можетъ быть, уже умершей безъ шума, разсказываетъ, по германскому обычаю, исторiю довольно характеристическую, хотя отчасти хитросплетенную. Она заключается въ следующемъ: тремъ художникамъ и учонымъ людямъ, французу, немцу и англичанину, поручено было сделать по картине, изображающей верблюда, красиваго и здороваго верблюда, съ горбами, длинными ногами и такъ далее. Каждый изъ художниковъ подумалъ немного, и потомъ все трое разошлись въ разныя стороны, и каждый принялся за дело по своему. Французъ побежалъ въ зверинецъ Jardin des Plantes, сыскалъ какого-то чахлаго, полузамерзшаго верблюда, срисовалъ его очень ловко, прибавилъ къ своему эскизу изображенiе пальмъ и аравiйской степи изъ своей головы,-- и потомъ, полный самодовольствiя, принесъ свой рисунокъ на судъ знатоковъ дела. Англичанинъ поступилъ иначе: не теряя времени, онъ удержалъ место на первомъ пароходе, поехалъ въ Египетъ, и черезъ несколько времени прислалъ изъ Каира изображенiе настоящаго верблюда. Немецъ же принялъ совсемъ иныя меры, совершенно въ своемъ народномъ духе: онъ удалился въ свой кабинетъ, обложилъ себя книгами, заперъ все двери, велелъ отгонять отъ порога всехъ посетителей, и, севши за письменный столъ, решился конструировать изъ сокровеннейшей глубины своею самосознанiя! (un das Kameel aus der Tiefe seines sittlichen Bewustsein zu construiren! {Какъ не сказать съ однимъ изъ англiйскихъ ревьюэровъ: вотъ немецкаго-то языка не следовало бы доверять германской нацiи! Скорее отдать его куда угодно, лишь бы не къ немцу!}

Я немного дополню этотъ разсказъ барона фонъ-Арнима. Заказъ изобразить верблюда происходилъ при нашемъ соотечественнике, русскомъ учономъ художнике, только при художнике-литераторе, но не художнике-живописце. Никто не заказывалъ ему верблюда, никто не интересовался знать его мненiе о томъ, какъ должно рисовать-то животное. Но нашъ молодецъ пожелалъ перещеголять и немца, и француза, и англичанина - онъ-бы, пожалуй; и одолелъ ихъ, еслибъ отнесся къ людямъ, знающимъ дело; - но литераторъ былъ очень юнъ, и, вспомнивъ, что его когда-то учили рисовать носы, уши и глаза, решился приняться за дело, не прося ничьей помощи. Плодомъ его работы вышелъ воробей, недурно представленный, а что всего замечательнее,-- когда судьи, поглядевъ на картину съ улыбкою сказали, что не нуждаются въ воробье,-- нашъ запальчивый художникъ принялся уверять, что это не воробей, что это не птица,-- что воробей кажется только такъ глазу поверхностнаго наблюдателя, между темъ, какъ подъ воробьемъ, неизвестно какимъ образомъ, скрывается истинный, превосходный верблюдъ, вполне видимый глазу всехъ его добрыхъ прiятелей.

литературной школы,-- мы же оставимъ и ее, и верблюда, и обратимся къ "Пантеону", неимеющему ничего общаго съ верблюдами, кроме разве того, что онъ идетъ очень медленнымъ шагомъ.

"Пантеонъ", съ которымъ последнiй разъ я имелъ удовольствiе видеться въ начале настоящаго года, теперь далеко не тотъ, какимъ онъ былъ въ прошломъ январе, когда выступилъ на журнальную скачку здоровымъ и красивымъ, рьянымъ и безстрашнымъ. Обертка таже, бумага, печать попрежнему очень изящны; но чрезвычайная худоба журнала, его разсказы о летнихъ увеселенiяхъ посреди глухой осени, и более всего - торжественное объявленiе о "неимоверномъ успехе "Пантеона" предвещаютъ мало хорошаго. Нетъ сомненiя, что излишняя роскошь въ изданiи журнала вредитъ такъ же какъ и небрежность, но совсемъ темъ нельзя неуказать еще на одну изъ причинъ неудачъ "Пантеона", при его безпрерывныхъ возобновленiяхъ редакцiя этого изданiя, какъ кажется, желаетъ сделать его журналомъ не только театральнымъ, но и бельлетристическимъ - разсчетъ неверный и убыточный, какъ по причине дороговизны романовъ или повестей, такъ и по малому числу нашихъ бельлетристовъ. Сверхъ того, отделы изящной словесности и отделъ фельетонный, занимая собой место въ книжке, требуя хлопотъ, усилiй для ихъ поддержки, отвлекаютъ вниманiе редакцiи отъ отделовъ, которымъ следовало бы составлять всю силу "Пантеона", то есть, отделовъ, касающихся музыки, театра, старой и новой драматической словесности. Мне кажется, что "Пантеону" следуетъ быть драматическимъ альбомомъ самого изящнаго вида - и ничемъ более. Скажите, какая надобность театральному журналу печатать на своихъ страницахъ стихотворенiя, говорить о скульпторахъ, переводить съ французскаго разные романчики - когда въ области древней и новой драматургiи есть столько новаго, свежаго и нетронутаго. Въ книжке "Пантеона" за августъ можно даже найдти что-то похожее на литературные споры, на обзоръ журналистики, чего не было въ январе. Значительное число белой и очень белой бумаги потрачено безъ пользы, а между темъ, по части драматическихъ произведенiй, театральный журналъ представляетъ намъ не переводъ какой нибудь древней трагедiи, не исполненное пламени произведенiе испанскихъ драматурговъ, наконецъ, даже не новую драму Тэйлора, а два водевиля и маленькую комедiю, и все эти три пьески взяты съ французскаго; и мало того, сказанная комедiя "Аферистъ" выкроена ея авторомъ, некiимъ г. Бабушкинымъ, изъ милой повести Шарля Бернара "le Gendre"!

О, несравненный и злополучный Шарль Бернаръ, о, достолюбезная и прекрасная повесть о приключенiяхъ зятя, который, прикинувшись чудакомъ, смиренникомъ, наконецъ забираетъ въ руки все домашнiя дела своего семейства, обуздываетъ свирепую тещу, выручаетъ изъ-подъ башмака особу ея супруга, завоевываетъ любовь избалованной женщины и на последнихъ страницахъ спасаетъ честь всей фамилiи, притузивъ человека, вздумавшаго было посягнуть на эту честь. Милый, умный, обворожительный разсказецъ, когда-то читанный мною между цветами и фонтанами, при всплескахъ немолчно шумящаго моря, подъ вековыми деревьями, свидетелями (или свидетельницами?) дивныхъ торжествъ эпохи Великой Екатерины, въ кругу сердцу милой компанiи друзей и подругъ сердца, компанiи, достойной Гептамерона, Декамерона, Пантамерона, Макферсона, Эндимiона и Актеона! Сколько улыбокъ потрачено было при слушанiи разсказа, сколько шутокъ возбуждено было каждой его страницей, сколько сравненiй и аллюзiй, изобличавшихъ собой некоторую наклонность слушательницъ къ сплетничанью, сколько ужаса, когда этотъ добрый зять (вотъ благодарность автору: я забылъ имя его героя) кончаетъ повесть самымъ неожиданнымъ образомъ! И вотъ, теперь, и Шарль Бернаръ и его разсказъ о зяте подверглись бедствiю невознаградимому. - И люди и книги имеютъ свою участь: - милый авторъ покоится въ сырой земле, милая повесть переделана г. Бабушкинымъ на русскiе нравы, можетъ быть разыграна на театре, и, по всей вероятности, упала. Подумайте только, что одного изъ героевъ комедiи, именно афериста Харахоровскаго, въ последнемъ действiи уводятъ за сцену, куда уходитъ и зять Науменко, "уеду, уеду заграницу!" И по деломъ злодею! для чего онъ переделывался на русскiе нравы, прiехалъ къ намъ изъ-за границы непрошенный, со страницъ Шарля Бернара, подъ малороссiйскимъ именемъ! Авторъ поступилъ основательно, исполнивъ казнь за кулисами; изъ этого видно, что онъ читалъ Лагарпа, знаетъ, что все ужасное должно совершаться не на сцене, и зная это, стало быть, можетъ приниматься хоть за трагедiю съ тремя единствами, трагедiю съ наперсниками, нюхающими табакъ въ сеняхъ Агамемнонова обиталища.

Въ восьмой же книжке "Пантеона" напечатано множество стихотворенiй г-жи Хвощинской, съ прибавленiемъ похвалъ, очень преувеличенныхъ и не совсемъ грамотныхъ, но дело, впрочемъ, не въ грамотности похвалъ, а въ достоинстве стихотворенiй. Одинъ изъ моихъ прiятелей, человекъ съ большимъ вкусомъ, прислалъ мне въ деревню, въ августе месяце, два стихотворенiя г-жи Хвощинской, изъ которыхъ одно "Солнце за тучею чорной такой закатилося" - можетъ назваться весьма хорошимъ произведенiемъ, даромъ что авторъ на второй строке сильно озадачиваетъ читателя, сказавши: Тутъ рождается замечанiе, вопросъ, изъ котораго трудно выпутаться. Что значатъ слова: страшно! проглянетъ ли завтра солнце? Если сочинительница стихотворенiя изъявляетъ ими опасенiе по случаю целости солнца, уже более семи тысячъ летъ освещающаго человековъ и, будто имеющаго погибнуть завтра - такое опасенiе странно, не смотря на всю чорноту тучи, за которой закатилось солнце. Если же, напротивъ, г-жа Хвощинская просто желаетъ сказать, что завтра будетъ дурная погода, то къ чему тутъ многозначительное которое, какъ знаменитое Га! въ трагедiяхъ, употребляется только въ крайнихъ случаяхъ, на сердце рвущихъ строкахъ произведенiя. Если сочинительница действительно изъявила сомненiе въ неприкосновенности солнца, то, основываясь на сочиненiи Льюиза о вероятностяхъ, можно назвать ея скептицизмъ вопiющимъ: если же ей страшно по случаю чорной тучи, предвестницы дурной погоды,-- то во сколько разъ страшнее должны ей показаться журнальныя и газетныя похвалы, предвестницы появленiя целой тучи необделанныхъ, нестоящихъ печати, незрелыхъ и разрушительныхъ для репутацiи произведенiй? Мое мненiе, можетъ быть, произведетъ эффектъ унылой арiи посреди концерта, где инструменты трещатъ, хлопаютъ и разражаются громкими нотами, но, по крайней мере, это мненiе будетъ высказано въ словахъ простыхъ и короткихъ. Г-жа Хвощинская - поэтъ, которому следуетъ употребить свой поэтическiй даръ на что угодно - на прозу, на драмы, на выписки изъ книгъ, на романы, но только не на составленiе стихотворенiй. Для роли второстепеннаго, такъ называемаго, но если обладаетъ имъ замечательной степени, то можетъ прiобрести завидную славу. Если же у него всего две или три ноты,-- онъ погибъ безвозвратно.}; поэзiи же энергической и новой, поэзiи старшаго разряда, нетъ и не будетъ въ стихахъ г-жи Хвощинской. Для нея поэтическiй элементъ и способность излагать свои мысли картинно, сжато - ничто иное, какъ пособiе, какъ залогъ будущихъ успеховъ на другой дороге. Стихотворенiя, присланныя мне; и рядъ другихъ стихотворенiй, напечатанныхъ и выписанныхъ въ "Пантеоне", при всей гладкости версификацiи, при всемъ чувстве, которое въ нихъ зачастую мелькаетъ,-- есть посредственность, лишенная красотъ и недостатковъ, недостатковъ, въ которыхъ такъ часто, для поэта, кроется зерно будущихъ совершенствъ. Это все одна и таже довольно умная и довольно привлекательная, но однообразная песня о вечернемъ сумраке и шелесте изсохшихъ ветвей, о душевномъ горе, о безпокойныхъ ночахъ, о унылыхъ мечтахъ, о напрасныхъ слезахъ, о золотыхъ дняхъ, о синихъ небесахъ, и увы, о совершенно лишнихъ стихотворныхъ хлопотахъ!! Не будь у г-жи Хвощинской никакого другого литературнаго багажа, кроме мелкихъ стихотворенiй,-- мой отзывъ могъ бы назваться отчасти строгимъ, писаннымъ безъ вниманiя къ достоинствамъ автора, достоинствамъ относительнымъ инемалымъ, если взять въ соображенiе слабыя силы другихъ нашихъ стихотворцевъ,-- но мне известно, что г-жа Хвощинская пишетъ или собирается писать въ прозе. Занятiе это ей непременно удается, ея посредственныя стихотворенiя (то есть ихъ лучшiя места) въ томъ порукою. A до техъ поръ лучше поэту не обращать вниманiя на преувеличенныя похвалы своихъ друзей. Хвалебные дифирамбы, чуть они переходятъ должную и разумную границу, делаются почти отвратительными. Капитанъ Байронъ (Byron), известный мореплаватель, разсказываетъ одну забавную исторiю, которую тутъ можно припомнить. Приплывъ къ какому-то острову, онъ ласково принялъ на корабль несколькихъ дикарей и подарилъ имъ по гвоздю и по рубашке. Островитяне пришли въ такой восторгъ, что решились выразить свою благодарность наилучшимъ образомъ. Они явились на другой день целой толпою, съ запасомъ какого-то драгоценнаго, по ихъ мненiю, но весьма вонючаго краснаго жира, и не смотря на сопротивленiе Байрона, вымазали ему все лицо этимъ жиромъ! Таковы и журнальные дифирамбы.

Оканчивая со стихотворенiями г-жи Хвощинской, нельзя не сказать несколько словъ о которая въ последнiе годы развилась между нашими поэтами и прозаиками до последней степени. Стихъ, о которомъ только что было сказано - страшно, проглянетъ лu завтра оно? по всей вероятности не возбудилъ ничьего вниманiя, потому что подобнаго рода ошибки встречаются всюду и всемъ примелькались. Упадокъ критики и спешность журнальныхъ трудовъ сделали много вреда языку, и произведутъ со временемъ еще больше {Преувеличенныя, а иногда неприличныя обвиненiя защитниковъ чистоты русскаго слога утратили весь свой авторитетъ чрезъ преувеличенiе и неприличiе; часть правды, въ нихъ скрытая, ни на кого не действуетъ. Такъ важно чувство меры въ самомъ охужденiи!}, если люди безпристрастные, неторопливые, хладнокровные не поторопятся положить предела усиливающемуся искаженiю слога. Возьмите напримеръ, сколько двусмысленныхъ, неверныхъ, темныхъ выраженiй раскидано въ какомъ нибудь самомъ маленькомъ стихотворенiи гг. Майкова, Щербины, Полонскаго, не говорю уже о трудахъ г-жи Хвощинской. Въ миломъ, недавно еще мною перечитанномъ стихотворенiи собранья (assemblée?) винограда юноши сходятся съ Анакреономъ, у котораго черепъ - дряхлый, лысый, -- покрытъ розами! У господина Щербины прелести женъ очертаны Въ великолепномъ и самомъ лучшемъ стихотворенiи Некрасова: трубы (для стока воды) издаютъ заунывные звуки, а такъ какъ трубы бываютъ двадцати сортовъ (не считая дождевыхъ трубъ), то смыслъ выраженiя затемняется, и отличная черта разсказа, то есть звукъ воды, глухо шумящей, пробегая трубу, совершенно пропадаетъ для читателя.

О прозе и говорить нечего, темъ более, что я самъ причисляю себя къ числу великихъ (во не худшихъ!) грешниковъ.

правильно пишутъ лучшiе писатели этихъ странъ, и до какой степени мала тамъ область поэтическихъ вольностей) Лордъ Байронъ, въпоэме "Мазепа", описывая бешеную скачку коня, къ которому привязанъ его герой, выразился такъ:

And а low breeze crept moaning by

(День былъ серый, холодный и пасмурный, тихiй ветерокъ прокрадывался, уныло сетуя) и эти картинные два стиха, которые у насъ и въ ваше время прошли бы, не возбудивъ ничего, кроме похвалы, признаны были обозревателями за самое неудачное двустишiе, когда либо вырывавшееся изъ-подъ огненнаго пера Гарольдова поэта. Въ чемъ же заключалась ихъ слабость? - въ неправильности, неточности выраженiя; но многiе ли изъ моихъ читателей даже теперь, зная, что въ этихъ двухъ стихахъ есть неточность, угадаютъ, въ чемъ она заключается? Мазепа скачетъ, привязанный къ коню, при шибкой езде конь и всадникъ, разсекая воздухъ, производятъ въ немъ волненiе, вихорь, Правда, и тысяча разъ правда! Замечанiе, можетъ быть, слишкомъ строго,-- но принципъ, вследствiе котораго оно сделано, заслуживаетъ похвалы и подражанiя.

при чтенiи одной изъ лучшихъ страницъ "Ивангое". Вы помните описанiе жида Исаака, явившагося въ ротервудскiй замокъ въ то время, когда Цедрикъ, Буа-Гильберъ, леди Ровена, все гости и домочадцы патрiархальнаго Саксонца сидели за ужиномъ? "Вальтеръ-Скоттъ, говоритъ Гёте, описывая погрешилъ противъ правильности, такъ необходимой романисту. Читатель воображаетъ себя на месте Цедрика, нормандскихъ рыцарей и другихъ собеседниковъ, а потому не имеетъ права обращать вниманiя на эту подробность. Цедрикъ и его гости сидели за столомъ, при свечахъ -- ".

Отчеты о новостяхъ иностранной (преимущественно французской) словесности и журналистике, съ давняго времени помещаются въ "Отечественныхъ Запискахъ". Литературная исторiя всехъ народовъ такъ переплетена между собою, что особа, взявшаяся давать отчетъ о новостяхъ французскихъ, непременно должна знать то, что пишется въ Англiи, а сообщая что нибудь о немецкихъ сочинителяхъ, не упускать изъ вида то, какъ смотрятъ на ихъ труды французы и англичане. Чуть будетъ упущено изъ вида это обстоятельство, дело пойдетъ неладно, и промахи зароятся, какъ комары. Примеръ подобной неудачи - я пишу не въ укоръ составителямъ отчетовъ или редакцiи "Отечественныхъ Записокъ", а только для полезнаго сведенiя - мы видимъ въ коротенькой и очень гладкой статье, подъ названiемъ "Орасъ-Вальполь", извлеченной изъ статьи Шарля Ремюза, въ последнихъ ливрезонахъ "Revue des Deux Mondes". Составитель отчета, делая свое извлеченiе, очевидно обязанъ быль следитъ за темъ, не сделалъ ли Ремюза, писатель непустой, но ветренный и поверхностный, какъ все французы, какихъ либо промаховъ, отъ которыхъ следовало бы уберечь читателя. Еслибъ статья о Вальполе переводилась просто, ея неверности паля бъ на долю его французскому сочинителю, и редакцiя русскаго журнала осталась бы въ стороне; но сокращая трудъ иностранца, переделывая его, и вводя безъ имени въ свое изданiе, она должна бы сперва задать себе вопросъ: въ какой мере можно положиться на Шарля Ремюза, какъ на судью жизни и творенiй Вальполя?

вещью легкою и прiятною въ чтенiи, можетъ быть полезною въ массе другихъ матерiаловъ, но въ высшей степени ничтожною, какъ оценка жизни и трудовъ автора "Анекдотовъ о Живописи", "Отрантскаго Замка", переписки, которою такъ давно и такъ справедливо гордится британская словесность. Хорошо написанная жизнь, то есть бiографiя, есть вещь, можетъ быть, более редкая, нежели жизнь хорошо прожитая. Не впадая въ безсовестный шарлатанизмъ Планша или Шаля (шарлатанизмъ, уже давно изобличенный въ Англiи и даже во Францiи), Ремюза, какъ и большая часть сотрудниковъ "Revue des Deux Mondes", когда либо писавшихъ объ англiйской словесности, - грешитъ скудостью своихъ сведенiй и желанiемъ прикрывать эту скудость съ помощью фразъ и выводовъ, притянутыхъ за волосы. Повторяя взбитыя заметки о душевной холодности сына знаменитаго Роберта Вальполя, Ремюза ясно показываетъ, что ему даже неизвестно оправданiе Горацiя въ трогательныхъ статьяхъ известной миссъ Берри. Говоря о Вальполiоне Пинкертоне, онъ даетъ знать, что имъ не была прочитана статья въ "Quarterly Review" за 1843 или 44 годъ, где лжи и обманы мистера Пинкертона выставлены передъ публикою. {Не имея, къ сожаленiю, статьи Ремюза подъ рукою, не могу сказать, кому принадлежитъ (Ремюза или "Отечественнымъ Запискамъ") замечательный промахъ по случаю названiя Вальполiаны (собранiя анекдотовъ о Вальполе, и анекдотовъ лживыхъ) поэмою! "Отечественныя Записки", октябрь 1852). Передо мной лежитъ еще русскiй напечатанный переводъ статьи Ремюза, где сказано что Итонъ, Eton, второстепенное училище, доставило Англiи более знаменитыхъ людей, нежели ея университеты. Если и этотъ промахъ сделанъ господиномъ Ремюза, то нечего сказать, хороши сведенiя сотрудника "Revue des Deux Mendes" объ Англiи! Итонская шкода есть приготовительный пансiонъ, куда поступаютъ десятилетнiе мальчики, чтобы подготовиться къ университетамъ. Разсказъ о страстной любви г-жи Дюдеффанъ къ Вальполю видимо не основанъ ни на чемъ, кроме любезностей, бывшихъ въ употребленiи во всякой переписке между мужчинами и женщинами XVIII столетiя. Горацiй былъ влюбленъ въ миссъ Берри, я три раза предлагалъ ей свою руку втеченiе своей переписки съ госпожей Дюдеффанъ, а дама эта, если действительно любила чего нибудь въ свою жизнь, то, конечно, не Вальпола, а президента Гено. Просматривая переписку г-жи Дюдеффанъ, пожалуй, можно открыть, что эта слепая эгоистка была влюблена въ десятерыхъ своихъ корреспондентовъ разомъ. Наконецъ, въ "Отечественныхъ Запискахъ" сказано, что Вальполь умеръ въ 1799 году. Или Ремюза, или составитель отчета ошибся двумя годами: смерть Вальполя произошла въ 1797.} Уверяя своихъ читателей, что Горацiй Вальполь отличался во многомъ, но однако не превосходилъ ни въ чемъ, Ремюза самъ ужасается своей ветрености, и тутъ же сознается, что корреспонденцiя знаменитаго дилетанта почти должна стать въ первомъ ряду. Какъ будто бы нельзя прославиться уменьемъ писать письма и достигнуть славы г-жи Севинье, славы самой безукоризненной и неоспориваемой! Но сила Горацiя Вальполя, человека, котораго каждая фраза могла тотчасъ же отсылаться въ типографiю и занимать собой всю Англiю, кроме писемъ, заключалась въ противодействiи сухости и напыщенности (bombast) словесности его времени, въ безчисленныхъ путяхъ, открытыхъ имъ въ литературе и беззаботно оставленныхъ подражателямъ, въ чрезвычайномъ, хотя отчасти мизантропическомъ, но чисто англiйскомъ остроумiи, породившемъ то, чему мы теперь дивимся въ письмахъ и мемуарахъ Байрона, въ мелкихъ статьяхъ Гонта и Джеффри, въ этюдахъ несравненнаго, хотя далеко немизантропическаго Сиднея Смита. Все, что написано Горацiемъ Вальполемъ составляетъ, по прекрасному выраженiю Маколея, лакомство любителей чтенiя, а книги его и письма, такъ мало известныя у насъ и во Францiи, считались, считаются ибудутъ считаться драгоценностями въ богатой великобританской словесности.

когда англiйскiя и шотландскiя обозренiя и не только обозренiя, даже газеты, предавали заслуженному посмеянiю этюды этого знатока, писанные по поводу великобританской и северо-американской словесности. Филаретъ Шаль {Говоря о "Revue des Deux Mondes" и французскихъ знатокахъ англiйской словесности, я забылъ упомянуть объ одномъ изъ высокопарнейшихъ сотрудниковъ этого журнала (по части великобританской литературы), именно - (I. Milsand), составителе статей не только неимоверно бездарныхъ, но ложныхъ и наполненныхъ невероятными промахами. Читатели "Revuie des Deux Mondes" составители извлеченiй изъ этого журнала очень хорошо сделаютъ, если будутъ остерегаться этого писателя и не доверять его этюдамъ, передъ которыми этюды Ремюза и даже Шаля - верхъ аккуратности, соединенной съ изяществомъ. Статьи Мильсанда о Броунинге, или о новыхъ британскихъ драматургахъ достойны истиннаго посмеянiя; каждый изъ нихъ есть литературная редкость въ своемъ роде. Какъ не вспомнить, что Горацiй Вальполь называлъ французскихъ писателей недоучеными, но черезчуръ уверенными въ себе джентльменами! (over-bearing, but bred).} ныне сделался русскимъ литераторомъ и пишетъ изъ Парижа въ редакцiю "С. -Петербургскихъ Ведомостей" письма о парижской жизни, которыя, какъ кажется, могли бъ составляться и въ самой редакцiи, при помощи "Indépendance Belge" и французской иллюстрацiи, безъ тревоги почтенному знатоку британской словесности, безъ хлопотъ переводчику и безъ ущерба для публики. Филаретъ Шаль, такъ хорошо, такъ удачно названный англичанами меланхолическимъ шарлатаномъ, не имеетъ возможности шарлатанствовать при описанiи парижскихъ театровъ и ссоры Жанена съ Жоржемъ Сандомъ, но онъ пускаетъ въ ходъ свою меланхолiю, и зато ужь возятся съ ней всюду, на сильное изумленiе читателю, никакъ не догадывающемуся, изъ-за чего такъ скорбитъ и тоскуетъ бедный Филаретъ Шаль! читателямъ "С. -Петербургскихъ Ведомостей", которыхъ этотъ вопросъ интригуетъ сколько-нибудь, я отъ души советую просмотреть одинъ изъ последнихъ "Сборниковъ" Шаля, заключающiй въ себе, если не ошибаюсь, его этюды о французскихъ, великобританскихъ и северо-американскихъ нравахъ. Въ начале этого сборника они съ недоуменiемъ встретятъ, вместо заметокъ о Францiи, Англiи и Америке, слезную картину бедствiй, постигшихъ несчастнаго Филарета, едва ли не на пятнадцатомъ году возраста. Кажется мне, что ерунды более меланхолической и менее логической не было писано ни однимъ изъ современныхъ вамъ смертныхъ, кроме разве мизантропа Буйновидова, описавшаго своя несчастiя въ романе "Путешествiя Ивана Чернокнижникова по петербургскимъ дачамъ". И действительно, между меланхолическимъ чудакомъ Буиновидовымъ и меланхолическимъ пустомелей Шалемъ есть весьма много общаго. Дело въ томъ, что въ начале нашего столетiя, юнаго, подающаго блистательныя надежды Филарета ошибкою посадили въ Париже подъ арестъ, и, продержавъ его тамъ несколько дней, выслали въ Англiю, где онъ былъ очень ласково встреченъ "потомками древнихъ пуританъ". Действительно, событiе горестное, особенно если поверить Шалю въ томъ, что онъ былъ совершенно невиненъ въ проступке, за который ему досталось; но сообразите притомъ, что событiю этому чуть ли не сорокъ, можетъ быть более сорока летъ, что съ техъ поръ почтенный Филаретъ могъ вести жизнь очень спокойную на своей родине, и даже не испытывать никакихъ непрiятностей отъ критиковъ, еслибъ ему, вследствiе знакомства съ потомками пуританъ, не пришло въ голову говорить о своемъ короткомъ знакомстве съ британскою, американскою, испанскою, греческою, латинскою и только что не съ китайскою словесностью. Какъ бы то ни было, Филаретъ Шаль никакъ не можетъ простить роду человеческому того, что онъ, означенный Филаретъ, былъ посаженъ въ тюрьму и высланъ изъ Францiи. Привыкнувъ въ своихъ этюдахъ сближать участь Клариссы Гарловъ съ исторiей древней и новой Европы, онъ делаетъ тоже самое съ исторiей бедствiй своей молодости, а затемъ объявляетъ, что на земле жить невозможно, что правосудiя, добродетели и честности нетъ между земнородными, что мiръ разрушается, и что все это какъ нельзя более явствуетъ изъ оскорбительнаго поступка, учиненнаго Наполеономъ Бонапарте съ пятнадцатилетнымъ Филаретомъ Шалемъ. Еслибъ мэренгскiй победитель зналъ, какiя для человечества последствiя проистекутъ изъ неосторожнаго поступка съ беднымъ Шалемъ, онъ, конечно, оставилъ бы на время командованiе армiями и прилетелъ въ Парижъ, даже въ Лондонъ, для утешенiя будущаго мизантропа; но этого не случилось, жребiй былъ брошенъ, и мифъ Буйновидова осуществился, на славу его знаменитымъ авторамъ. Такимъ-то образомъ, великiя последствiя происходятъ отъ малыхъ причинъ, и вотъ почему нежный Филаретъ сделался меланхолическимъ Филаретомъ, а подписчики "С. -Петербургскихъ Ведомостей" недоумеваютъ, прослушивая, при чтенiи этой прекрасной газеты, заунывныя симфонiи, долетающiя до нашихъ ушей. Порядочною заунывностью въ своемъ роде отличается повесть г. Николая М. "Яковъ Яковличъ", помещенная въ октябрьской книжке "Современника", и показывающая, не смотря на обширный запасъ несообразностей, значительную, завидную теплоту чувства въ ея авторе. Вся описательная часть произведенiя мила, верна и изобильна наблюдательностью, но увы! разговоры действующихъ лицъ, расположенiе интриги, разсужденiя отъ лица разскащика, словно написаны чужимъ и какъ бы еще неискуснымъ перомъ. Купеческая дочка Катя объясняется съ своимъ чичисбеемъ, прикащикомъ, будто жанлисова героиня; школьный учитель разсказываетъ свою жизнь и дела Николаше, маленькому мальчику; мальчикъ этотъ, по поводу двухъ-трехъ фразъ своихъ воспитателей, пускается въ такой анализъ чувствъ, о которомъ и подумать страшно. Марфуша, сестра-учителя, убеждая брата взять къ себе въ домъ Николашу, говоритъ: много ли такому постояльцу надо? A пускай бы и у насъ въ дворе что-нибудь жужжало. при всемъ печальномъ настройстве души моей, удивили меня. Ай-да мальчикъ! Какова критическая проницательность.

исторiю "Слабаго Сердца", когда-то напечатанную въ "Отечественныхъ Запискахъ", но она могла бъ тронуть читателя, еслибы только событiя сведены были искуснее и разсказаны поправдоподобнее. Учитель Яковъ Яковличъ, съ перваго раза кажущiйся человекомъ жосткимъ, сухимъ, скупымъ, ничтожнымъ, на самомъ деле исполненъ доброты и чувства. Онъ влюбленъ въ купеческую дочку Катю и открываетъ ея къ себе взаимность черезъ посредство своего маленькаго постояльца Николашу. Счастье близится и делается возможнымъ, но бедное сердце Якова Яковлевича, непривыкшее къ сильнымъ ощущенiямъ, не выдерживаетъ этого счастiя. После свиданiя съ своею возлюбленной, учитель заболеваетъ и умираетъ. Лучшая часть повести - начало, где описывается школьная жизнь, школьные уроки и школьныя шалости; но чуть выступаютъ на сцену любовь и лишенная всякой естественности Катя, интересъ прекращается, разговоры делаются неестественными, и вся вещь начинаетъ наводить утомленiе.

Въ последней книжке "Современника" есть еще кое-что, кроме повести "Яковъ Яковличъ". Отъ всей души желалъ бы я расхвалить статью г. Корша "О Японiи и Японцахъ", расхвалить ее вдвойне, какъ за исполненiе, такъ и за мысль; отрадно видеть почетное и всеми уважаемое имя подъ статьей подобнаго рода. Разсказы о путешествiяхъ, нравахъ, обычаяхъ отдаленныхъ народовъ, приключенiяхъ разныхъ авантюрьеровъ, исколесившихъ и исходившихъ своими ногами все части света, составляютъ для журналовъ прекрасный, неистощимый рудникъ, въ который, къ сожаленiю, сходили до сихъ поръ одни безвкусные компиляторы, да еще и какъ редко сходили. Нечего и говорить о томъ, что г. Коршъ сошелъ въ этотъ рудникъ недаромъ; а что его примеръ не пропадетъ напрасно, въ томъ нечего сомневаться. Исторiя путешествiй - вотъ великое пособiе современнымъ журналамъ на трудномъ пути конкурренцiи. Зная, что места у меня немного ибоясь многословiя, какъ огня, я не назову труда г. Корша ни дельнымъ, ни прекраснымъ трудомъ, а просто посоветую каждому его прочитать, и, если можно, прочитать, имея подъ рукой другiе матерiалы по этому же предмету. Теперь же не могу говорить ничего о Японiи: прихотливая фантазiя увлекаетъ меня въ другую сторону отъ "Современника", именно къ описанiю плена въ Японiи, претерпеннаго русскимъ капитаномъ Головинымъ, въ царствованiе императора Александра Павловича.

этихъ идеальныхъ, разлученныхъ друзей, русскихъ Дамона и Пифiаса, Ореста и Пилада, плававшихъ по морямъ подъ нашимъ орломъ, этихъ храбрыхъ, любящихъ, твердыхъ въ беде, какъ железо, мягкихъ душою, какъ дети - капитановъ Головина и Рикорда? читать описанiя ихъ страданiя, когда одинъ схваченъ былъ дикарями, а другой, истощивъ все усилiя на его спасенiе уехалъ въ Россiю, чтобъ снова вернуться назадъ, и снова спасать своего друга, - нетъ силъ безъ истиннаго потрясенiя души. Притесненiя, делаемыя Головину японцами, его покорность судьбе, его вера въ Бога, его наблюденiя посреди голода и неволи, его обращенiе съ подчиненными, его благородное, но покорное обхожденiе съ японцами, его безпокойство о родине, державшей въ это время свой смертный поединокъ съ Наполеономъ - стоятъ десяти поэмъ и всехъ трагедiй прошлаго столетiя. И сколько безсознательнаго юмора во всей этой исторiи, какъ очаровательно столкновенiе добраго моряка съ хитрымъ узкоглазымъ народомъ, какъ они дивятся другъ другу и какъ они ошибаются другъ въ друге, какъ они ссорятся и мирятся другъ съ другомъ. И вотъ, после долгаго плена, после терзанiй, перенесенныхъ съ безответностью храбраго, сердцу милаго, навсе готоваго воина, близится часъ свободы; лучъ надежды мелькаетъ, на горизонте, заслоненномъ забавными толпами забавныхъ победителей (повиноваться уродамъ-японцамъ, быть въ плену у этихъ господъ, будто созданныхъ для шутки). Пифiасъ поспелъ къ сроку, верный Рикордъ сдержалъ свое слово, месяцы, года прошли какъ день, не изменивъ его твердости и дружбы, Пиладъ явился спасать Ореста, его флагъ развевается у береговъ вероломнаго государства. И Боже мой, пленникамъ говорятъ, что они почти свободны, что ихъ освободитель уже перетолковалъ съ японскими властями, что онъ вытребовалъ даже позволенiе лично увидаться съ товарищами - русскими. Боже мой, кто опишетъ эту восторженную сумятицу, эти священныя слезы, эти русскiя радостныя восклицанiя, эти крики благодарныхъ матросовъ, это военное спокойствiе Головина, съ виду холоднаго какъ следуетъ бытъ капитану передъ подчиненными,-- но съ прыгающимъ сердцемъ въ груди, но съ благословенiемъ на устахъ, благословенiемъ, призываемымъ на голову вернаго друга. Живее, давайте сюда зеленый шолковый халатъ, подаренный японцами и выкроенный въ роде русскаго мундира! скорее, велите людямъ принарядиться и выбриться. Государь ихъ помнитъ - онъ прислалъ за ними ихъ любимаго офицера! И вотъ, наконецъ, процессiя двигается, русскiе штыки заблистали у воротъ губернаторскаго дома, товарищи кинулись другъ-другу на шею, и полились святыя слезы. Пусть будетъ благословенъ годъ, и число, и месяцъ, benedetto sia il mese il giorno, e l'anno, когда ваши Дамонъ и Пифiасъ обнялись, когда они заплакали и заговорили о новостяхъ, не пустыхъ новостяхъ, не о погоде и даже не о благополучномъ плаванiи! Наполеонъ пошелъ на Россiю, и уже нетъ Наполеона,-- шестьсотъ тысячь чужого народа вломились въ Москву, и где теперь эти шестьсотъ тысячь вооруженныхъ воиновъ? Не сонъ ли это, не фантазiя ли, сочиненная для прославленiя дружбы и отечества? Нетъ, то не сонъ и не фантазiя, а героическая поэма отъ которой трепещетъ и бьется сердце читателя!

И названная поэма лучше "Энеиды", какъ ни полезенъ и не добросовестенъ переводъ г. Шершеневича, ныне доведенный печатанiемъ до одиннадцатой песни включительно. Отрицать прелесть Виргилiевой поэмы, какъ сборника высокопоэтическихъ отрывковъ, не сознавать ея важности въ историческомъ и археологическомъ смысле - значитъ походить на слепца, которому мраморная статуя не представляетъ никакой прелести, а напротивъ того, непрiятна, по своей твердости ихолодности. Вотъ почему всякiй смертный, умеющiй читать по-русски, оценитъ по заслугамъ предпрiятiе новаго переводчика "Энеиды", хотя его гекзаметры местами и не совсемъ гладки. Но едва-ли кто-нибудь изъ ценителей, въ наше время, поставитъ имя автора "Энеиды" наряду съ именами: Гомера, Мильтона и Данта, хотя еще не очень далеко отъ насъ то время, когда Гомеръ, Мильтонъ и Дантъ считались меньшими братьями певца Дидоны и Энея. Немецъ Маркландъ, былъ первымъ ученымъ, осмелившимся поднять голосъ противъ виргилiеманiи, и его за это чуть не побили камнями, какъ преступника. Не знаю, побьютъ-ли русскiе критики камнями другого ценителя, котораго строки я дерзаю здесь выписать, не сказывая, по моему обыкновенiю, кто былъ этотъ ценитель и даже къ какой онъ принадлежалъ нацiи. Господа знатоки очень хорошо сделаютъ, если припишутъ эти страницы собственно мне, и я, конечно, отъ нихъ не отступлюсь, какъ не отступался одинъ изъ новейшихъ мистификаторовъ отъ выписокъ изъ воображаемыхъ творенiй доктора Зауэртейга, Тейфельсшрека или Резартуса.

"Виргилiй родился 15 октября 682 и умеръ 22 сентября 733. Высказывая свое мненiе о Виргилiе, я всегда говорилъ, что решительно протестую противъ обожанiя этого писателя римлянами и следующими, более близкими къ намъ поколенiями. Виргилiй не имелъ плодотворнаго генiя, который соответствовалъ бы трудамъ, имъ предпринятымъ. Его эклоги - неудачное подражанiе Феокриту; самый родъ этихъ произведенiй не могъ процветать на римской почве. Пастухи Феокрита взяты не изъ греческой, а изъ сицилiйской жизни - идиллiи этого поэта порождены народными песнями, отъ того оне полны простоты и нацiональности. Виргилiй же, перенося действiе своихъ эклогъ въ Ломбардiю, населяетъ ее греческими пастухами (имена ихъ даже греческiя, кровь тоже), короче сказать, существами ей чуждыми. Его дидактическая поэма о земледелiи заслуживаетъ похвалы; но зато "Энеида", хотя заключаетъ въ себе много превосходныхъ частностей - сама по себе, отъ начала до конца, можетъ назваться несчастнейшею изъ задачъ. Учоность Виргилiя изумительна; историкъ, изучающiй "Энеиду", найдетъ, чему въ ней удивляться, но человекъ, ищущiй поэзiи, придетъ къ иному заключенiю. Только та эническая поэма можетъ удасться, которая въ живомъ и простомъ разсказе передаетъ намъ хотя часть того, что въ целомъ - собственность всей нацiи. Я не могу довольно надивиться безсмыслице, которою наполнена большая часть эстетикъ, чуть воззренiе касается эпической поэзiи. Вспомнимъ, какъ одинъ изъ современныхъ историковъ назвалъ Тассовъ "Іерусалимъ" ошибкою, основываясь на томъ, что сюжетъ

"Вопросъ этотъ сходенъ съ вопросомъ о сюжетахъ для историческихъ картинъ. Всякiй предметъ хорошъ, если онъ (сюжетъ картины) приводитъ зрителю на мысль то целое, котораго часть онъ составляетъ. И вотъ почему сюжеты изъ Священной Исторiи превосходны для исторической живописи. Каждый человекъ, при виде лика Мадонны или изображенiя Апостола, быстро припоминаетъ все событiя, все идеи, сопричастныя изображенiю,-- и если зритель видалъ много художественныхъ предметовъ, эффектъ происходитъ темъ съ большею силою. Когда Альбано и Доминикино изображали сюжеты мифологическiе, ихъ трудъ, доступный учоному, оставался непонятнымъ и безполезнымъ для большинства неразвитыхъ зрителей. Сюжеты изъ мифологiи были чрезвычайно доступны массе древняго народа, но въ наше время они утратили свое значенiе. Художнику хорошъ тотъ сюжетъ, который всемъ понятенъ, о которомъ говоритъ каждый: такъ, напримеръ, важнейшiя и известнейшiя событiя изъ новой исторiй могли бы служить хорошей темой для художниковъ, еслибы тому не препятствовало безобразiе современныхъ костюмовъ. Не мешаетъ, однако, заметить, что древнiе, хотя и не знали подобныхъ неудобствъ, но все-таки редко брались за изображенiе картинъ, взятыхъ изъ своей исторiи.

"Тоже и съ эпическою поэзiею: она должна быть частью того, что известно что поется, разсказывается и узнается всякимъ. Циклическая поэзiя ведется наподобiе исторiи, ея разсказъ последователенъ, но эпосъ беретъ часть, какъ целое, и поэтъ ведетъ речь, будто пересказывая то, что онъ самъ виделъ. Нетъ поэмы несчастнее Лукановой "Фарсалiи", она подвигается впередъ наподобiе летописи, тогда какъ самъ ея поэтъ желаетъ выставить впередъ только некоторые частные эпизоды. Оттого въ ней есть части, подобныя оперному речитативу, и отрывки, которыхъ языкъ не напоминаетъ собой ни исторiю, ни поэзiю.

"Виргилiй, принимаясь за "Энеиду", не взвесилъ всей трудности задачи. Онъ взялъ римскую исторiю такою, какова она у греческихъ писателей: еслибъ онъ держался народныхъ преданiй, трудъ его имелъ бы въ себе хотя итальянскую народность. Правда, въ его время эти преданiя были достаточно забыты, и Гомеръ былъ известнее Ненiя, но и въ остаткахъ преданiй нацiональныхъ таилась сила, способная дать жизнь его поэме. Виргилiй не понималъ своего призванiя,-- ему следовало быть лирическимъ поэтомъ, идти по следамъ Катулла, и не замышлять большой латинской поэмы. Горестно подумать, что самая эта ошибка, что самый неудачный трудъ Виргилiя, доставили ему обожанiе потомства, что превосходство Катулла надъ Виргилiемъ небыло признано до конца XVIII столетiя! Удивленiе Виргилiю въ среднихъ векахъ объясняется малымъ знакомствомъ знатоковъ дела съ поэмами Гомера, а также и отдельными красотами "Энеиды". Не изъ притворства или аффектацiи Виргилiй, умирая, приказывалъ сжечь "Энеиду": онъ созвалъ въ последнiя свои минуты, что трудъ всей его жизни былъ трудомъ неудачнымъ. Я радуюсь, что это приказанiе осталось невыполненнымъ; но я знаю тоже, что мы обязаны читать только то, что истинно, велико и прекрасно. Все, что древнiе говорятъ о личномъ характере Виргилiя, служилъ въ его пользу. Гробница его на горе Павзилиппо украшена лавровымъ деревомъ; я сохраняю между своими редкостями ветку, снятую съ этого дерева; но все это не заставитъ меня, однако, поместить Виргилiя въ число первоклассныхъ римскихъ поэтовъ".

Журналовъ за ноябрь я не имелъ еще времени прочесть, и даже октябрьскiе нумера "Москвитянина" не просмотрены мною, какъ следуетъ,-- изо всего этого друзья нашей перiодической литературы могутъ узреть, что нынешняя осень принадлежитъ къ числу достаточно урожайныхъ. Въ предпоследнихъ книжкахъ московскаго журнала я съ большимъ удовольствiемъ встретилъ имя г. Щербины подъ звучною и поэтической сценой "Ифигенiя въ Тавриде"; жаль только, что въ этомъ весьма удачномъ творенiи жрица Дiаны толкуетъ про обагренную кровью серебристыя кудри аргосскихъ старцевъ, на царскомъ пире у ея отца, Агамемнона; такая черта, отчасти пригодная для красоты слога, не на своемъ месте въ устахъ дочери царя, скиптроноснаго властителя Аргоса. Можетъ быть, герои, воспетые Гомеромъ, и позволяли своимъ дочерямъ присутствовать при угощенiи подданныхъ, но разливать вино и покрывать поцалуями мудрыхъ стариковъ едва ли разрешали; подобная фамильярность пошла-бъ наперекоръ всему, что мы знаемъ о семейномъ быте древнихъ народовъ. Воспоминанiя г-жи Марьи Ростовской о покойномъ Карле Павловиче Брюлове, напечатанныя въ одной книжке съ "Ифигенiей", очень занимательны и дышатъ пламенною преданностью памяти усопшаго художника.

Заметки г. Эраста Благонравова о русской литературе и журналистике равнымъ образомъ выказываютъ въ авторе пламенное сочувствствiе къ отечественной словесности - добродетель немаловажная, потому-что въ наше время, не смотря на все возгласы литераторовъ, ихъ словопренiя, ожесточенные клики и ярую борьбу между собою,-- истинныхъ любителей русскаго слова чрезвычайно мало между пишущимъ сословiемъ. Всякiй человекъ, хотясколько нибудь наблюдавшiй литературные нравы, согласится съ этой заметкою. Мне случалось встречать циническiй индифферентизмъ къ деламъ русской словесности у писателей, которые всемъ обязаны этой словесности, случалось мне сходиться съ свирепыми педантами, по видимому, готовыми умереть за истину въ искусстве, и не смотря на то, читающими въ нашихъ журналахъ только те отделы, где можетъ иногда встретиться колкость или бранное слово, или сплетня самая недостойная. Прiятно сознаться, что въ преданности, которую редакцiя "Москвитянина" питаетъ къ делу русской словесности, нетъ и тени лицемерiя: съ откровенной горячностью (а это едва ли не лучшая изъ всехъ похвалъ журналу) она трудится, спорится, исправляетъ собственныя ошибки. Точно такъ же смотритъ на журнальное дело и г. Эрастъ Благонравовъ, и вотъ чемъ можно объяснить тотъ шумъ, тотъ потокъ невежливостей, которыми большая часть вашихъ журналовъ приветствуетъ появленiе каждаго изъ его фельетоновъ! "Кричите, свирепствуйте противъ меня - говорилъ Джонсонъ своимъ противникамъ - благодаря вашей брани, половина моего дела сама собой сделалась!" Для фельетониста, особенно въ наше время, когда фельетонисты только и пишутъ что про журналистику, хоръ невежливыхъ возгласовъ во сто разъ дороже сладкой похвалы, которая, какъ это давно известно, никогда хорошо не врезывается въ память читателя.

Въ последней статье г. Благонравова, къ большому моему сожаленiю, нетъ шуточныхъ стиховъ, которые прежде ему такъ удавались: шуточные стихи, какъ и все, что оживляетъ собой полемическую статью - весьма полезны въ этомъ деле. A дело, взятое на себя Эрастомъ Благонравовымъ, я понимаю такимъ образомъ: удалившись на неприступную позицiю, вдалеке отъ партiй, делать оттуда резкiя, смелыя вылазки противъ всего того, что кажется автору вреднымъ для развитiя такъ любимой имъ русской словесности. Подсмеиваться, поддразнивать и беззаботно шутить надъ всемъ особенно чудовищнымъ, забавнымъ, противно анормальнымъ въ журналистике, умеемъ мы все - фельетонисты, пишущiе о журналахъ - но внести въ это занятiе всю любовь и горячность молодости, не всякiй, далеко не всякiй изъ насъ можетъ. Одинъ изъ насъ чувствуетъ очень мало симпатiи къ журнальному делу, и сознается въ томъ безъ лицемерiя; другой связанъ своими отношенiями и своимъ характеромъ; третiй утратилъ пламень молодыхъ летъ; четвертый действительно любитъ искусство, но пишетъ такъ тупо, дубовато, какъ писалъ бы медведь, еслибъ ему пришлось состязаться съ русскими фельетонистами. Потому-то, не смотря на обилiе нашихъ обозревателей журналистики, лучшее и почетнейшее между ними место не занято и, можетъ быть, долго останется незанятымъ. У насъ нетъ фельетониста умнаго, даровитаго, горячаго, чуждаго пристрастiя, преданнаго сердцемъ интересамъ русской словесности, человека, находящаго въ этой преданности силу на то, чтобъ говорить правду, и всю правду, своимъ недругамъ, друзьямъ, хвалителямъ и хулителямъ. Поприще истинно многотрудное, котораго невозможно совершать безъ любви, великой любви къ литературе! Г. Благонравовъ, по моему мненiю, сделалъ несколько шаговъ по этой дороге,-- ожесточенiе его противниковъ служитъ тому яснымъ доказательствомъ.

словъ, вдаться въ некоторыя подробности по поводу нынешняго фельетона и его жрецовъ. Избравши исходнымъ, основнымъ предметомъ нашихъ статеекъ только литературу и журналистику, сокрушивъ окончательно прежнiе тяжеловесные отчеты о годовомъ движенiи русской словесности, мы сами создали себе целый рядъ трудныхъ обязанностей. Мы стали полуфельетонистами и полукритиками, подняли на ноги вопросъ о слабыхъ сторонахъ журнальнаго дела, а въ вопросе этомъ увидели многое, многое, о чемъ прежде не подозревали. Передъ нами открылось широкое поле наблюденiй, повсюду обнаружились въ журналистике или поспешность, или малое знанiе, или самохвальство, или претензiи, или отчаянное педантство, или литературное вассальство, на которое намекнулъ добрый мой прiятель, Новый Поэтъ, толкуя объ отношенiяхъ знакомыхъ фельетонистовъ. Публика, сведенная нашими трудами въ журнальный мiръ, исполненный промаховъ, сплетенъ и недостатковъ, говоритъ намъ: "что же, господа журналообозреватели,-- кончайте дело, вами начатое, воюйте съ недостатками журналистики, объявляйте безпощадную брань людямъ, унижающимъ словесность, делайте свое дело, идите прямымъ путемъ, разите педантовъ, самохваловъ и сплетниковъ мы хотимъ одной правды,-- и, конечно, поддержимъ васъ своимъ одобренiемъ".

Такъ говорятъ читатели,-- но мы, новые фельетонисты, слушаемъ ихъ, и колеблемся, сами пугаясь своего призванiя. И мы отчасти правы: если наши беззаботныя заметки о слабыхъ сторонахъ журналистики нанесли многимъ добрымъ, но заблуждающимся людямъ столько горя, унынiя, гнева,-- то чего же ожидать отъ правильной войны съ господами, посвятившими себя изготовленiю и выпусканiю въ светъ перiодическихъ изданiй? Разве весело терзать чужое самолюбiе, унижать писателей, обладающихъ относительными достоинствами, отравлять часы и минуты того или другаго смертнаго, можетъ быть выкупающаго свои слабости чемъ нибудь очень хорошимъ? Я повторяю,-- и мы отчасти правы, но правы только какъ люди, не какъ литераторы, - правы только съ своей точки зренiя. Читателямъ нетъ никакого дела ни до нашей душевной мягкости, ни до хорошихъ сторонъ нашихъ противниковъ, ни до нашихъ дружескихъ отношенiй. Они требуютъ отъ насъ и злятся на его нарушенiе. Для чего вы, фельетонисты, смягчаете свои отзывы о людяхъ, которыхъ не уважаете; почему вы не покроете вечнымъ срамомъ лицъ, осмеливающихся въ литературные вопросы вводить аллюзiи, неимеющiя ничего общаго съ словесностью? Почему? почему?.. - потому что мы, но смотря на свои громкiя фразы объ искусстве и о сочувствiи делу отечественной словесности, не имеемъ

Пора кончить игру въ торжественныя фразы и говорить языкомъ общепонятнымъ. Развитiе журналистики и ея коммерческаго значенiя, соединившись съ бедностью на таланты, нанесло сильный, но, конечно, временный ударъ сочувствiю нашихъ писателей къ интересамъ отечественной литературы. Совершенная холодность къ литературной стороне журналовъ встречается въ людяхъ самыхъ ловкихъ и самыхъ деятельныхъ на журнальномъ поприще. У насъ есть франты, любители отечественнаго искусства, круглый годъ нечитающiе ни одного слова по русски, да, можетъ быть, и ни на одномъ изъ европейскихъ языковъ. Вашъ прiятель, "Иногородный Подписчикъ", по пяти месяцевъ не видитъ ни одной строки изъ русскихъ перiодическихъ изданiй, и никто не находитъ этого страннымъ, потому что онъ, въ свою очередь, можетъ назвать двухъ, трехъ литераторовъ, составляющихъ честь вашей словесности и вовсе незнающихъ того, что напечатано новаго на русскомъ языке. Бельлетристовъ и учоныхъ, посвящающихъ полчаса въ месяцъ на просматриванье новыхъ журналовъ, целые десятки въ Петербурге; иные изъ нихъ этимъ хвалятся, что очень дурно. Кому изъ насъ не случалось видать романистовъ, открыто сознающихся въ томъ, что ихъ новое творенiе написано для денегъ, или издателей журнала, простодушно признающихся, что ихъ последняя книжка изъ рукъ вонъ плоха! Всего этого нельзя назвать похвальнымъ, но возгласы и восклицательные знаки тутъ не помогутъ нисколько - тутъ помогутъ не возгласы, не восклицательные знаки, а время, примеръ преданныхъ своему делу литераторовъ.

Одна изъ привлекательныхъ сторонъ "Москвитянина" есть, безспорно, любовь и преданность, питаемая его редакцiею (здесь слово редакцiя взято въ обширномъ смысле) къ интересамъ и ходу русской журналистики. Потому-то, по моему мненiю только на страницахъ московскаго журнала могутъ со временемъ появиться фельетоны, вполне безпристрастные на хвалу и осужденiе всехъ новейшихъ явленiй въ нашемъ журнальномъ мiре. Господинъ ли Благонравовъ, или кто другой возьметъ на себя эту многотрудную, не очень благодарную, весьма непонятную, но чрезвычайно полезную для словесности обязанность - этого я не берусь сказать: излишняя снисходительность, которой весьма много въ последнихъ заметкахъ г. Эраста Благонравова, заставляетъ предполагать въ авторе некоторую мягкость духа, сильнейшую противницу резкой правды. Противъ великаго числа золъ, гнездящихся въ нашей журналистике,-- и мягкость и самая шутливость почти безсильны. Противъ чванства, педантизма, пустоты, духа сплетенъ, противъ пристрастiя и озлобленiя нужны меры, более твердыя и строгiя.

встречаться съ русскими журналами, и тому, безспорно, одна изъ причинъ - памятникъ, воздвигнутый мне въ мое отсутствiе, и прiятный сюрпризъ, заготовленный каждымъ изъ журналовъ для моего прiезда. Иногородный Подписчикъ словно не уезжалъ изъ столицы, словно не провелъ целыхъ пять месяцевъ подъ тенью сикоморы. Въ каждой книжке каждаго журнала этотъ достолюбезный псевдонимъ встречается по нескольку разъ, не говорю уже про обилiе фразъ, впервые пущенныхъ имъ въ оборотъ и принятыхъ во всеобщее употребленiе. И почти повсюду воспоминанiе высказано въ прiятныхъ выраженiяхъ; даже въ листкахъ газетъ, наудачу выбранныхъ изъ накопившеяся груды, память объ Иногородномъ Подписчике сiяетъ неоднократно, и мало того, даже летнiя мои деянiя, вовсе неотносящiяся въ литературе, комментируются съ лестной точки зренiя. Честь и благодарность вамъ, мои сверстники и антагонисты; памятникъ, вами сооруженный, будетъ жить въ моемъ сердце, если только памятники когда нибудь да еще въ сердцахъ благодарныхъ индивидуумовъ. A теперь, побранимся и поспоримъ въ меру, будемъ стараться, чтобы изъ столкновенiя нашихъ умозренiй роились светлыя искорки истины. Какъ часто, говоритъ одинъ англичанинъ, Итакъ, нечего бояться противоречiй и споровъ; съ нашей стороны, по крайней мере, эти споры и противоречiя никогда не перейдутъ въ крикливое и обидное для противниковъ побоище. Впередъ же, и вспомнимъ рыцарскiе переговоры передъ сраженiемъ при Фонтеноа. A vous, messieurs les gardes franèaises! Messiers les Anglois - tirez les premiers! "Вамъ стрелять, господа французскiе гвардейцы. - Господа англичане, стреляйте первые!"

И более всехъ сюрпризовъ и памятниковъ, более всехъ воспоминанiя и подражанiй, отраденъ Иногородному Подписчику личный приветъ и ласковая встреча драгоценныхъ друзей и давнихъ товарищей по журнальнымъ подвигамъ, можетъ быть, противниковъ его по идеямъ, но братьевъ по душе и чувствамъ, литераторовъ, которые теперь, даже при остаткахъ литературныхъ несогласiй, представляютъ изъ себя то, чемъ будутъ наши писатели летъ черезъ пять или черезъ десять, когда воспоминанiе о партiяхъ исчезнетъ, угловатости сгладятся, корыстные разсчеты покроются посмеянiемъ и когда, среди общей тишины, общей симпатiи и дружелюбiя, станутъ вопить только два или три печальные любителя брани, неспособные угомониться, и гудящiе себе, какъ бойкая, одинокая дудка въ шарманке Ноздрева.