XXX.
Апрель 1852.
Въ нашъ просвещенный и журнальный перiодъ словесности, когда журналисты и литераторы дотого просветили публику, что каждый изъ составляющихъ индивидуумовъ ее читаетъ втрое более любаго журналиста и литератора (это можетъ быть лесть, но лесть крайне умеренная, потому что наши литераторы почти постоянно ничего не читаютъ),-- въ наше книжное время, говорю я, волшебное, дорогое, многознаменательное и прекрасное слово, именно слово "старая книга", утратило всю свою поэзiю, все свое величiе, все свое успокоительное и отрадное значенiе. Нетъ старыхъ книгъ: оне спрятались, хотя ихъ никто не ищетъ,-- какъ Галатея латинскаго поэта, оне убегаютъ, убегаютъ, и, о горе, некому ихъ преследовать! И укрываясь, и убегая, оне уносятъ съ собою столько поэзiи и столько счастья, счастья мелкаго, микроскопическаго и раздробленнаго, но все-таки ценнаго, потому что мешокъ мелкой монеты разве не стоитъ столько же, сколько одинъ сплошной кусокъ чистаго золота? A сколько этихъ мелкихъ монетъ, сколько кусочковъ светлаго и раздробленнаго счастья давали и даютъ намъ эти добрыя, старыя книги въ порыжевшихъ телячьихъ или пожелтелыхъ пергаментныхъ переплетахъ, съ радужнымъ или полиняло-золотымъ обрезомъ, съ целымъ запасомъ наивностей, забытыхъ остротъ, великолепныхъ трактатовъ, страшныхъ событiй, шутокъ и благородныхъ порывовъ, уморительныхъ посвященiй щедрымъ меценатамъ и благороднаго доверiя напудренныхъ авторовъ къ своимъ силамъ! Маленькое утомленiе тела, отрадное спокойствiе духа, красивый, покойный кабинетъ, яркiй каминъ, весеннiй дождь на улице и старая книга въ рукахъ - вотъ тебе, о человекъ, мелкая монета жизненнаго счастья, и глупъ будешь ты, если, гоняясь за одними золотыми слитками, отворотишь свою физiономiю отъ благъ, которыя у тебя подъ рукою.
Въ особенности не могу я себе представитъ того, что будутъ делать наши литераторы безъ старыхъ книгъ, особенно безъ техъ древнихъ французскихъ, немецкихъ и более всего англiйскихъ изданiй, въ которыхъ разсказывается о старой литературе и писателяхъ стараго времени, безъ этихъ сборниковъ, мемуаровъ, энциклопедiй, писемъ, древнихъ журналовъ и колоссальныхъ монографiй, которыхъ каждая страница уясняетъ намъ настоящее съ помощью прошлаго. Безъ преувеличенiя могу сказать, что писатель, не проникавшiй, по мере своихъ силъ, въ литературныя тайны разныхъ вековъ и разныхъ нацiй, не углублявшiйся мыслью въ различные перiоды торжества и упадка изящныхъ искусствъ, не следившiй за всеми этими большими и малыми литературными ссорами, празднествами, хлопотами и сплетнями, не принимавшiй мысленнаго участiя во всей этой игре, ныне забытыхъ, но когда-то живыхъ, партiй,-- такой писатель достоинъ былъ бы охужденiя, еслибъ не стоилъ еще более истиннаго соболезнованiя. Достойный, серьозный, учоный человекъ, прочитавъ печатную противъ себя шутку, готовъ разорвать на себе одежду, приходитъ въ отчаянiе, роняетъ себя, выступая на журнальный бой, и поетъ и тоскуетъ какъ рыба, проглотившая удочку: значитъ, онъ не читалъ о томъ, какъ люди - и еще какiе люди! - бравились, спорили и все-таки жили на свете встарину. Молодой человекъ, только что выступившiй на писательское поприще и посетившiй несколько литературныхъ ассамблей, смотритъ вокругъ себя съ недоуменiемъ, не знаетъ какъ дождаться конца собранiя, и, наконецъ, уходитъ не дождавшись, уходитъ безъ ужина, не простившись, и уходятъ, говоря: "ну, нечего сказать, хорошъ народецъ!" И онъ не правъ: знакомство съ старыми литературными нравами показало бы ему, какъ дважды два, что писатели, какъ они ни плохи, когда сойдутся другъ съ другомъ, а все-таки въ каждомъ не хуже другихъ людей, если только не видать ихъ вкупе. Кто-то изъ старыхъ остряковъ сказалъ недурную вещь, глядя на одну изъ подобныхъ ассамблей: "посади каждаго изъ этихъ мудрецовъ въ маленькiй городъ, где бы ему нужно было искать въ людяхъ и быть самимъ собою: выйдетъ человекъ весьма порядочный. A здесь - вся эта ватага не стоитъ половины порядочнаго человека." Это было сказано не про нашихъ и не про современныхъ писателей. Подобные факты всегда были и всегда будутъ, правда, съ измененiями то къ лучшему, то къ худшему. Сознанiе этой истины даетъ писателю терпимость, а чуть этотъ редкiй цветокъ явится въ литературе - мягкость литературныхъ нравовъ будетъ прямымъ его последствiемъ.
только посмотреть, не подшутилъ-ли надъ вами кто-нибудь изъ праздныхъ друзей, подшившiй между ея листками современную выходку своего собственнаго сочиненiя. За примеромъ недалеко идти, и если у моихъ читателей хватитъ немного терпенiя, я попрошу ихъ внимательно проследить хотя за следующею выпѵскою изъ сочиненiй одного умершаго и, повидимому, неглупаго библiофила, процветавшаго много летъ назадъ въ... впрочемъ не назову ни роднаго города, ни имени почтеннаго библiофила, чтобъ доставить современнымъ любителямъ чтенiя удовольствiе поломать себе головы. Статья, изъ которой я выписываю самыя изумительныя, самыя поучительныя строки, не носитъ никакого названiя - она составляетъ одно письмо изъ обширной корреспонденцiи, письмо адресованное къ какому-то молодому писателю, котораго имени не сыщешь даже въ немецкихъ курсахъ всемiрной словесности. Читайте и удивляйтесь невероятной современности советовъ и заметокъ: это просто мистификацiя, предчувствiе нашего времени.
"Вы выступаете на новое поприще, молодой другъ мой, готовитесь занять место въ толпе людей странныхъ, испорченныхъ самолюбiемъ, враждующихъ между собою и служащихъ целью справедливымъ насмешкамъ со стороны публики. Литераторъ, докторъ, судья, вотъ три сословiя, надъ которыми любитъ шутить и комикъ, и болтунъ, и спокойный капиталистъ; многiя изъ ихъ шутокъ верны и метки, но изъ этого не следуетъ, чтобы обществу не нужды были ни поэты, ни медики, ни мирные судьи. Уваженiе къ отечественной словесности даетъ вамъ возможность безъ злобы вглядеться въ заблужденiя и непростительныя слабости нашего учонаго и литературнаго круга, различить между его членами людей дословныхъ истиннаго уваженiя, и, опираясь на опытъ, содействовать очищенiю нравовъ, которые такъ нуждаются въ очищенiи.
"Не скрою отъ васъ: въ этомъ круге вы найдете гораздо меньше хорошихъ людей, чемъ во всехъ кругахъ, въ которыхъ вы вращались до сего времени; не скрою и того, что даже лучшiе и достойнейшiе изъ нашихъ писателей поразятъ насъ тысячею непозволительныхъ странностей въ обращенiи и характере; темъ не менее, поле такъ обширно и, ново для наблюдателя, что изъ-за одного наслажденiя наблюдать, вы не должны оставлять его. Кроме всего сказаннаго, вспомните о томъ, какъ часто деятельность и примеръ двухъ-трехъ лицъ совершенно пересоздавали обычаи литературнаго круга, изгоняли изъ него все резкое и противвое законамъ порядочнаго общества, давали самому этому кругу и весъ, и значенiе, и почетъ въ обществе. Адиссонъ и два-три его товарища возвысили на время все сословiе поэтовъ,-- и не ихъ вина, что преемники не съумели удержаться на завоеванномъ посте и прибавить общаго къ себе уваженiя. То же и съ другими кругами артистовъ, съ художниками и актерами: по милости *** и даровитой госпожи *** {Я скрываю имена, чтобъ библiофилы наши не угадали по нимъ и имени автора.}, званiе комедiанта возвысилось, и те Гамлеты и Фальстафы, которые такъ недавно бродили въ загрязненныхъ камзолахъ, пробавлялись изъ милости на чужихъ кухняхъ,-- теперь пользуются общимъ вниманiемъ, ездятъ въ дома, куда не пустятъ нашихъ мрачныхъ и озлобленныхъ детищъ Аполлона, Потому-то появленiе новаго порядочнаго лица въ литературномъ мiре можетъ и должно принести всемъ ощутительную пользу.
"Еслибъ мы съ вами имели удовольствiе жить въ эпоху Адиссона, или хотя въ то время, когда литература наша была богата первоклассными поэтами и прозаиками, я сказалъ бы вамъ просто: "идите къ такому ты, просите позволенiя быть его ученикомъ и другомъ: высокiй талантъ облагороживаетъ человека, переделываетъ всю его нравственную сторону - первоклассный писатель не можетъ быть дурнымъ человекомъ". Но мы живемъ въ перiодъ раздробленiя силъ и въ эпоху мелкихъ деятелей: ваши будущiе товарищи - недоростки въ литературномъ и нравственномъ отношенiи; идти за ихъ хвостомъ - значитъ готовить себе униженiе.
"Но отложимъ всторону сужденiя о дарованiяхъ и перейдемъ прямо къ характеристике нашего литературнаго круга. Чуть вы войдете въ него, вы будете поражены страшнымъ, едва скрытымъ, печальнымъ и непреодолимымъ недоброжелательствомъ, съкоторымъ все эти люди смотрятъ другъ на друга. Изредка связанные интересомъ, взаимнымъ подличаньемъ, уступками и страхомъ, они самой прiязни едва даютъ форму прiязни. Каждый изъ членовъ того или другаго кружка знаетъ, что онъ ненавистенъ всемъ прочимъ и что все прочiе знаютъ про ненависть, питаемую имъ противъ товарищей. Оттого речи натянуты, лица бледны, беседы безотрадно-скучны; оттого самое злословiе не забавляетъ посторонняго слушатели, шутки и остроты не тешатъ его нисколько. Даже, глядя на нарядъ этихъ господъ, вы уже будете чувствовать себя не въ своей сфере: рядомъ съ циниками, пренебрегающими всякимъ приличiемъ и убежденными въ томъ, что ихъ высокiя дарованiя выкупятъ всякое неряшество, встретите вы неприличныхъ щеголей, поставляющихъ славу свою въ томъ, чтобъ утрировать манеры и одежду львовъ {Слово левъ здесь анахронизмъ. Въ подлиннике сказано "macarony". Въ прежнее время щеголи носили названiе hucks, потомъ macoronies, потомъ dandies, потомъ lions.} лучшихъ частей города. Если аристократiя носитъ кафтаны двуцветной матерiи, щеголь-поэтъ испестритъ себя всеми цветами радуги; если на шпаге принято носить по ленточке, нашъ жрецъ Аполлона навяжетъ на свою целый пукъ пестрыхъ украшенiй. Такiя же нелепыя преувеличенiя найдете вы и въ прiемахъ, и въ разговорахъ, и въ чувствахъ...
"Классъ писателей насмешливъ и по большей части умеетъ владеть злобной сатирою; но тутъ же находятся его слабость: этотъ самый классъ какъ нельзя более пригоденъ для того, чтобъ служить предметомъ сатиры, и насмешки. Потому-то обогащайте себя внимательнымъ наблюденiемъ на случай споровъ и письменной борьбы, изучайте безчисленныя забавныя стороны этого круга, готовьте себе оборонительное оружiе, потому что въ немъ скоро явится надобность. Выберите себе между сверстниками двухъ, трехъ людей благородныхъ и достойныхъ, за остальными только наблюдайте, заставляйте ихъ говорить другъ о друге, дополняйте свой запасъ сведенiй съ помощью лучшаго матерiала, чужаго злоязычiя. Не избегайте литературныхъ беседъ и собранiй, но не ищите ихъ - въ беседахъ этихъ будьте сухи, холодны и безукоризненно вежливы. Не бойтесь уступать на словахъ,-- но на деле оставайтесь непоколебимы и непреклонны въ своихъ убежденiяхъ. Литераторъ, крикливый и задорный въ беседе, всегда шатокъ и ничтоженъ передъ публикою.
"Если васъ вызовутъ на литературный споръ, если вамъ придется печатно оспаривать чужiя мненiя передъ публикой, будьте холодны, смелы и вежливы, какъ къ себе, такъ и къ личности противника. Можно быть вежливымъ говоря резкiя вещи, точно такъ же, какъ легко унизить себя, впасть въ дерзость, не сказавъ, по видимому, ничего особенно едкаго. Съ древнихъ временъ у насъ въ литературе допускается грубость выраженiй: обычай не дурной, если взять въ соображенiе, что умному, владеющему собой человеку такъ легко однимъ словомъ, одною шуткою, обратить всю эту грубость на самого поэта, осмеливающагося браться за такое постыдное оружiе! Владейте же собою и будьте холодны во всякомъ споре, и помните, что разгорячившiйся противникъ всегда самъ отдается въ руки насмешнику.
"Между товарищами вашими, а потомъ противниками, встретите вы несколько человекъ, завоевавшихъ себе постоянный авторитетъ во всякомъ споре, авторитетъ, основанный не на дарованiяхъ и проницательности ума, а на постоянной готовности выдвигать себя впередъ и осыпать своихъ противниковъ, вместо доказательствъ, самыми едкими и неприличными апострофами. Большинство пишущихъ людей - вы это верно знаете - всегда шатко, робко и готово потакать крикливому собрату, и вотъ откуда проистекаютъ указанные мною авторитеты. Речь ваша съ этими людьми должна быть проста; не давайте имъ веры и противоречьте имъ где только можете; шутите надъ ихъ заносчивостью, выводите ихъ изъ терпенiя меткими эпиграммами. Вся шаткая масса литераторовъ, посмотревъ на васъ съ ужасомъ и изумленiемъ, понемногу перейдетъ на вашу сторону, публика же будетъ на вашей стороне прежде всехъ.
"Еще разъ повторяю вамъ: въ книжныхъ спорахъ и литературной борьбе, будьте холодны и вежливы. Шутите и осмеивайте противниковъ, но шутите легко, осмеивайте съ беззаботностью, не увлекаясь примеромъ людей, во всякомъ споре выходящихъ изъ себя, на каждый аргументъ выкладывающихъ, такъ сказать, все силы своего духа и тела. Дiалектика подобныхъ людей сильна, но не выдержитъ сравненiя съ дiалектикой человеки владеющаго собою: шутки ихъ злобны, но слабее легкихъ и спокойныхъ насмешекъ писателя, не обращающаго книжнаго спора въ интересъ всей своей жизни. Ядро, брошенное двойнымъ зарядомъ, иногда пробиваетъ оба борта у корабля, но оставляетъ въ нихъ только две небольшiя скважины: чтобъ заделать ихъ, нужно пять минутъ времени, тогда какъ снарядъ, пущенный издалека и, по видимому, слабымъ количествомъ пороха, бьетъ людей, вредитъ кораблю и повсюду разбрасываетъ смертоносныя щепы.
"Кентавръ Хиронъ подарилъ Ахиллесу колье, котораго тупая оконечность имела свойство залечивать раны, нанесенныя острымъ концомъ: воздержность и благородная холодность въ спорахъ имеетъ свойство Хиронова копья. Будущiе противники наши такъ привыкли къ укоризнамъ, брани и постыдной едкости въ спорахъ, ихъ такъ часто оскорбляли, топтали въ грязь, ихъ лучшiе труды такъ часто встречали одно пристрастiе и недобросовестность,-- что всякое благородство въ речи, мысляхъ, обращенiи противника покажется имъ сперва презренiемъ, потомъ странностью, потомъ чемъ-то возвышеннымъ и необыкновеннымъ. Сначала они будутъ беситься на васъ, вследъ затемъ начнутъ глядеть на васъ съ недоуменiемъ, а напоследокъ получатъ къ вашей особе и истинамъ, вами высказанныхъ, невольное, но глубокое участiе."
этой новостью взгляда, глубокой истиной выводовъ, а более всего ихъ современностью. Машинально, самъ не отдавая себе отчета въ томъ, что делаю, я бросилъ глаза на заглавный листъ сочиненiя, даже вероятно подумалъ, что книга попалась мне не та... но черезъ минуту самъ смеялся надъ собою: никто не подменялъ сочиненiя, оно действительно было написано въ прошломъ столетiи, на первой странице стояло то же самое имя, у васъ мало известное, но два раза прославленное въ двухъ поколенiяхъ. То была, действительно, переписка сэра... но имени я все-таки не скажу: предоставляю только любителямъ чтенiя посмотреть, угадаютъ ли это имя наши фельетонисты и литераторы?
Должно быть майскому моему посланiю суждено вертеться на литературе и литераторахъ: первая вещь, прочитанная мною въ журналахъ за прошлый месяцъ, была четвертая часть романа "Проселочныя Дороги", где описывается литературный вечеръ у московскаго писателя Тирсиса Ивановича; вторая - маленькая комедiя г. Меншикова "Старый Литераторъ". Потолкуемъ сперва о последней, хотя, по моему мненiю, эта пьеска принадлежитъ къ самымъ слабымъ трудамъ г. Меншикова, въ прежнихъ вещицахъ котораго было много простоты, своего рода занимательности и, наконецъ, какой-то особенной замысловатости, заманивающей читателя къ чтенiю.
Въ "Старомъ Литераторе" описывается, какъ въ 1820 году, романистъ и одинъ изъ "законодателей росскаго Парнаса" Рубинъ прiезжаетъ на литературный вечеръ, где его встречаютъ съ должнымъ подобострастiемъ, читаетъ отрывокъ изъ своего романа, производитъ фуроръ, судитъ о ходе словесности, даетъ советы молодымъ жрецамъ Аполлона, важно прослушиваетъ несколько шарадъ, логогрифовъ и пустенькихъ стихотворенiй, говоритъ о Расине, Парни и Мильвуа, принимаетъ фимiамъ лести отъ какой-то женщины-писательницы, и такъ далее, и такъ далее. По этому случаю присутствующiе читаютъ отрывки изъ "Сына Отечества", "Вестника Европы" и, кажется, "Благонамереннаго", отрывки, въ которыхъ критикуется Пушкинъ и германскiя нововведенiя Жуковскаго. Въ этой части пьесы на долю автора приходится очень мало; несколько ничего незначащихъ разговоровъ; остальное занято извлеченiями изъ стихотворнаго и критическаго отдела журналовъ стараго времени. Имея порядочную коллекцiю старыхъ перiодическихъ изданiй, я могу сказать, что извлеченiя г. Меншикова могли бы быть несравненно полнее и интереснее, но во всякомъ случае подобнаго рода извлеченiямъ едва ли прилично появляться посреди произведенiя чисто бельлетристическаго. Въ "Современнике" еще недавно была сделана попытка подробныхъ отчетовъ о старой журналистике: вотъ где место такимъ выпискамъ, которыхъ чрезвычайная занимательность и поучительность не подлежитъ никакому сомненiю.
Во второй части комедiи - Рубинъ уже старикъ. Дело происходитъ въ 1850 году; контрастъ стараго и новаго воззренiя на словесность, вводитъ автора въ пучину общихъ местъ, ни для кого не занимательныхъ. Рубинъ уверяетъ, что новая словесность - мусоръ, что прежде писали лучше, что журналы наши никуда не годятся, реплика другихъ лицъ состоитъ въ томъ; что журналы очень хороши и что ныньче сочинители пишутъ отлично. При этомъ случае поименовываются все журналы, съ краткимъ взглядомъ на ихъ деятельность, а ходъ всей пьесы принимаетъ видъ газетнаго объявленiя. Мораль та, что въ двадцатыхъ годахъ перiодическiя изданiя были очень смешны, а въ наше время оне лучше, и что словесность сделала гигантскiе шаги впередъ, противъ словесности стараго времени. Такой взглядъ былъ хорошъ назадъ тому летъ десять, когда порывы восторга ко всему новому извинялись юностью и крайней неопытностью деятелей: въ наше время, если не ошибаюсь, каждый литераторъ, зная слабыя стороны старой словесности, еще лучше понимаетъ и недостатки современной литературы. Одно время журналы наши совершенно перестали улучшаться, а тонъ ихъ сталъ нестерпимо заносчивъ; это пора самонадеянности, но она прошла или по крайней мере проходитъ: признаки того мы видимъ, во-первыхъ, въ постоянномъ стремленiи перiодическихъ изданiй къ улучшенiю; во-вторыхъ, въ ослабленiи самонадеянности, и, наконецъ, въ совершенномъ упадке когда-то рьяныхъ и молодыхъ, ныне присмиревшихъ и поустаревшихъ, авторитетовъ. Самая разногласица журналовъ во взгляде на словесность служитъ знакомъ того, что пора разумнаго и безпристрастнаго сознанiя начинается. Последнiй трудъ г. Меншикова явно противоречитъ этому сознанiю, переносятъ насъ далеко назадъ, а потому производитъ на внимательнаго читателя непрiятное впечатленiе.
Вредно сочувствовать одному прошлому въ словесности, но еще хуже не знать ему цены и преклоняться передъ одной новостью. Писатель, называвшiй современную словесность мусоромъ, и рьяный поклонникъ однихъ новыхъ журналовъ, равно смешны, и смешны именно потому, что ихъ заблужденiя ничемъ почти не оправдываются: неужели просвещенному человеку такъ трудно возвыситься до самаго простаго, обыкновеннаго безпристрастiя? Двое весовъ и две меры тутъ не идутъ нисколько: если сатирическiй складъ вашего ума вызываетъ васъ на шутку по поводу "Благонамереннаго", шарадъ, стараго классицизма и подражанiй Геснеру, то отчего же вы не видите миллiона смешныхъ сторонъ въ претензiяхъ, ошибкахъ и заблужденiяхъ новыхъ писателей? Если же вы сочувствуете ходу новой словесности и видите во всемъ только хорошую сторону, то съ какой стати беретесь только изображать въ смешномъ виде деятельность вашихъ предшественниковъ? Неужели вы не можете сообразить того, что данныя, на основанiи которыхъ вы основываете свои шутки, крайне неполны и недостаточны? Перiодическiя изданiя двадцатыхъ годовъ, обычный арсеналъ забавныхъ извлеченiй и выписокъ, еще не оценены по достоинству; съ ними даже вовсе незнакома большая часть насмешниковъ, и, наконецъ, эти изданiя представляютъ намъ, такъ сказать, одинъ остовъ старой литературы. Духъ же, оживлявшiй этотъ остовъ, еще не понятъ какъ следуетъ, и въ этомъ, нужно признаться, виноваты старые литераторы, беззаботно позволявшiе смеяться надъ старымъ временемъ и отвечавшiе на шутки безплоднымъ негодованiемъ, вместо того, чтобъ заняться разъясненiемъ и истолкованiемъ блестящей поры своей деятельности. У насъ нетъ ни исторiи словесности двадцатыхъ годовъ, ни записокъ, ни монографiй, которыя достаточно знакомили бы насъ съ этимъ перiодомъ деятельности русскихъ писателей. Основываясь на комедiи г. Меншикова и многихъ другихъ трудахъ въ томъ же роде, иной читатель не шутя подумаетъ, будто въ двадцатыхъ годахъ литераторы только и занимались, что разгадыванiемъ шарадъ, да сочиненiемъ стишковъ къ Хлое; а между темъ въ это время Гнедичъ переводилъ "Илiаду", целая школа молодыхъ писателей сближала нашу поэзiю съ поэзiей германскою и классики воевали съ романтиками. Самое подражанiе французамъ предполагало большое знакомство съ старой и новой французской словесностью, потому что ей подражала одно время чуть ли не вся грамотная Европа! Весь этотъ рядъ произведенiй, надъ которымъ теперь любятъ смеяться,-- все эти идиллiи, эклоги, эпиграммы, дидактическiя поэмы, сентиментальныя повести, существовали и имели право существовать, потому что соответствовали потребностямъ и вкусу читателей. Въ своей комедiи г. Меншиковъ упоминаетъ о дилижансахъ и железныхъ дорогахъ, будто проводя параллель между этими улучшенiями и движенiемъ новой словесности; такой взглядъ неверенъ, потому что и черезъ сто летъ железныя дороги будутъ железными дорогами, а наши теперешнiя литературныя воззренiя радикально изменятся и изменятся въ самомъ скоромъ времени.
"Стараго Литератора", я перенесся воображенiемъ за несколько летъ назадъ и вспомнилъ свои летнiя беседы съ однимъ изъ наиболее мною любимыхъ и уважаемыхъ новыхъ писателей, беседы для меня чрезвычайно занимательныя. Литераторъ, о которомъ идетъ речь, имелъ тогда намеренiе начать большую повесть или романъ изъ новыхъ, литературныхъ нравовъ и по этому случаю делился со мною своими многочисленными наблюденiями надъ образомъ жизни, характерами, странностями, добрыми сторонами и слабостями своихъ литературныхъ сверстниковъ. Литераторы, начавшiе свою деятельность втеченiи последняго десяти или пятнадцатилетiя, ихъ ссоры и дружескiя связи, попытки и удачи, хлопоты и сплетни, причуды и притязанiя, странныя выходки и полевыя дела, составляли предметы нашихъ разговоровъ,-- и я долженъ признаться, что мало удавалось мне слышать разсказовъ страннее, смешнее, необыкновеннее этихъ. Мiръ, въ въ высшей степени странный, раскрывался передо мною, и, смею уверитъ г. Меншикова, для человека съ насмешливымъ складомъ ума этотъ мiръ своей смешной стороною едва лине превосходитъ эпоху стиховъ къ разнымъ пастушкамъ. Все эти блистательныя теорiи, рядомъ съ весьма неблистательными поступками, юношеское рвенiе къ труду въ противоположности съ постыднейшею леностью, любовь къ науке, соединенная съготовностью довольствоваться поверхностными сведенiями изъ чужой головы, пламенное убежденiе въ генiяльности своей и своихъ прiятелей, смелыя мечтанiя и предразсудки самые ребяческiе, твердость на словахъ ишаткость въ идеяхъ - вотъ миллiонная доля смешныхъ сторонъ и слабостей, способныхъ послужить темою не для одного романа, не для одной комедiи. Подумавъ обо всемъ этоѵь, убедимся въ душе, что судьба обильно даетъ запасъ слабостей каждому поколенiю людей,-- а убедившись, оставимъ излишнюю самонадеянность, постараемся тихимъ трудомъ и скромностью загладить наши недавнiе промахи, наше ребяческое убежденiе въ величiи своихъ силъ и талантовъ.
Я всегда считалъ и теперь считаю чрезвычайно неприличнымъ вводить разсужденiя о современной литературе и журналистике въ произведенiе, писанное для сцены или для первыхъ отделовъ журнала. A наши бельлетристы и драматурги даже крайне грешны въ этомъ отношенiи: не только читая новыя повести или романы, даже чисто слушая комедiю-водевиль, наскакиваешь на целую тираду о новыхъ писателяхъ, о петербургскихъ и московскихъ журналахъ. И большею частью все тирады и выходки подобнаго рода бываютъ очень злы, очень желчны... и совершенно-непонятны для публики. У меня былъ, и даже теперь есть, литературный прiятель, имеющiй непростительную слабость рисовать иногда въ своихъ статейкахъ портреты своихъ собратiй по Аполлону. Онъ опишетъ все - и взглядъ, и панталоны, и улыбку, и форму рукъ, и форму фрака и форму самолюбiя (писатели очень любятъ упрекать своихъ товарищей въ самолюбiи); портретъ кажется чрезвычайно похожъ, но вся беда въ томъ, что оригиналъ портрета имеетъ только двухъ знакомыхъ во всей Россiи, да и те не читаютъ журналовъ! И каждый читатель повторяетъ, изменивъ немного, стихъ Лермонтова:
"Съ кого же онъ портреты пишетъ?"
Это самое стремленiе къ мелкому сплетничанью (прошу прощенiя за резкое выраженiе), поминутно пятнаетъ собой очень милыя произведенiя изящной словесности и даже вторгается въ область наукъ и художествъ, когда-то мирную, безмятежную область! Спешу избавить последнюю комедiю г. Меншикова отъ этого упрека: - конечно, взглядъ ея автора на новую словесность слишкомъ сладокъ и одностороненъ, но въ немъ нетъ ничего особенно-резкаго, какъ во многихъ выходкахъ нашихъ нувеллистовъ и драматурговъ. Одинъ изъ нихъ между двумя патетическими сценами сообщаетъ намъ, что новыхъ романистовъ читаютъ только въ переднихъ. Все это очень хорошо, всякiй воленъ думать, что ему угодно, но этой прiятной заметке, кажется, незачемъ попадать въ повесть. Другая особа, принявшись разсказывать событiе изъ провинцiяльной жизни, вдругъ уведомляетъ публику, что журнальная критика очень пристрастна, "тяжеловата, скучновата и даже глуповата" (подражанiе известному стиху изъ эпиграммы Пушкина). Положимъ такъ, но если подобная мысль засела вамъ въ умъ, вы скажете ее въ фельетоне, въбиблiографической статейке, въ обзоре литературы, въ отчете о журналистике, только, пожалуйста, не въ повести и не въ учоной статье. Этотъ грустный обычай, въ вымыслу пристраивать полуполемическiя выходки, огорчаетъ мою душу словно фальшивая, крикливая нота лопнувшаго инструмента. Неужели такъ трудно забывать свои ссоры, свои антипатiи, или, по крайней мере, глядеть на нихъ здраво и хладнокровно?
кто когда-либо въ свою жизнь тиснулъ хотя одну печатную страницу. Литературные вечера, какъ всему мiру известно, бываютъ двухъ родовъ: по-первыхъ, вечера на которыхъ сходятся народы не любящiе другъ друга, писатели завистливые и въ душе перессорившiеся другъ съ другомъ, а во-вторыхъ - вечера увеселительные, где можно встретить литераторовъ и писательницъ истинно счастливыхъ, наслаждающихся другъ другомъ, крепко пожимающихъ руку каждому приходящему лицу и разсыпающихъ литературные комплименты направо и налево, въ надежде за одинъ изустный комплиментъ получить въ скорости два печатныхъ. На мрачныхъ вечерахъ писатели пьютъ довольно много вина, на увеселительныхъ дело большею частiю ограничивается однимъ чаемъ, съ приправою разнаго чтенiя; на первыхъ говорятъ всего одинъ или два человека, остальные курятъ и слушаютъ, на вторыхъ - каждый посетитель много болтаетъ и никто никого не слушаетъ.
Если на мрачномъ вечере возникъ споръ, будьте уверены, что тутъ одинъ индивидуумъ споритъ противъ всехъ, потому что при споре вся компанiя постоянно переходитъ на сторону крикливейшаго и делаетъ разменъ мыслей невозможнымъ. На увеселительномъ же вечере, напротивъ, спорятъ тихо и уступчиво, и въ споре не высказываютъ ровно ничего, кроме хитросплетенныхъ фразъ и приторныхъ тонкостей. Посетители мрачнаго вечера расходятся на разсвете, попарно, и у воротъ своего амфитрiона тотчасъ же пускаются ругать и его, и гостей. "Что за педантъ этотъ NN!" слышится отъ одной пары. "А нашъ милейшiй Семенъ Максимычъ, раздается въ другой группе, просто идiотъ неописанный!" Къ такимъ нелестнымъ заметкамъ присоединяются фразы еще менее прiятныя. Съ увеселительнаго же вечера гости расходятся и разъезжаются веселые и довольные, желудокъ ихъ пустъ, но сердце полно нежныхъ чувствъ. На мрачномъ вечере дамы играютъ грустную роль, сидя по уголкамъ и слушая въ молчанiи, какъ ихъ мужья и родственники ругаютъ хоромъ какого нибудь отсутствующаго прiятеля; на вечере втораго рода женщины, по большей части не очень красивыя, все оживляютъ и украшаютъ собою, передъ ними склоняется и учоный, и поэтъ, оне небрежно киваютъ головой фельетонистамъ, но очень ласковы съ сочинителями повестей, счастливейшими созданiями во всемъ свете! На мрачномъ литературномъ вечере много говорятъ лица непричастныя къ литературе, и оно понятно: эти господа, не зная журнальныхъ сплетенъ и сочинительскихъ антипатiй, вольны въ выборе предметовъ для беседы; на увеселительномъ вечере человекъ, не сочинившiй ничего въ свою жизнь, почти не имеетъ права голоса, и тихо сидитъ въ углу, удивляясь чужой мудрости. Я очень пристрастенъ къ увеселительнымъ вечерамъ, хотя редко ихъ посещаю; къ мрачнымъ же собранiямъ не чувствую никакой симпатiи, моя натура слишкомъ мягка и добра для вечеровъ такого рода, я такъ боюсь зацепить и обидеть котораго нибудь изъ собеседниковъ, а они такъ легко приходятъ въ негодованiе! У нихъ целый кодексъ уморительныхъ стереотипныхъ мненiй о каждомъ предмете; мненiя эти шатки, но темъ не менее ихъ защищаютъ съ энергiей, близкой къ невежливости. Нетъ, Богъ съ ними, съ мрачными литературными вечерами!.. То и дело добрыя, милыя, увеселительныя собранiя более или менее известныхъ литераторовъ?
"Проселочныхъ Дорогъ", принадлежитъ къ вечерамъ увеселительнымъ: малое число мрачныхъ личностей, попавшихъ на этотъ вечеръ, безсильно въ общей массе счастливыхъ литературныхъ добряковъ; трогательная атмосфера нежнаго и ласковаго собранiя действуетъ на нихъ какъ видъ обиталища белыхъ духовъ на какого нибудь мрачнаго и преступнаго Дива. Супруга Тирсиса Ивановича читаетъ, посреди общаго молчанiя, свое стихотворенiе "Другу, поднесшему мне букетъ незабудокъ"; по прочтенiи пьесы гости кричатъ "браво!" и приходятъ въ восторгъ, родитель худощавой поэтессы кричитъ громче всей публики - трогательная картина! Нежное увлеченiе мягкихъ сердецъ,-- зрелище, способное размягчить душу каждаго посетителя вечеровъ мрачнаго свойства! Но вотъ одна изъ посетительницъ, тоже женщина-писательница, вся красная и заплаканная, покидаетъ салонъ, Это экспромтъ по случаю только что прослушаннаго чтенiя, экспромтъ пламенный и глубоко трогательный, и можетъ ли быть иначе? Очи сочинительницы еще распухши отъ слезъ, слезы дрожатъ на ея длинныхъ ресницахъ, слезами закапана и исписанная бумажка. Чтенiе идетъ за чтенiемъ и восторгъ за восторгомъ! Идите же сюда, обычные члены мрачныхъ литературныхъ вечеровъ, идите, заклятые сплетники и злоязычники, краснейте и приносите поскорее раскаянiе въ своихъ угрюмыхъ, недоброжелательныхъ, сердце изсушающихъ беседахъ!
Сцена съ экспромтомъ выхвачена изъ действительности, какъ говорили когда-то; она такъ верна и мила, что вполне выкупаетъ собою некоторые недостатки всего описанiя. Главнейшимъ изъ недостатковъ этихъ я назову стремленiе г. Григоровича преувеличивать смешныя стороны некоторыхъ своихъ героевъ. Такъ, напримеръ, Тирсису Ивановичу очень вредитъ то, что сочиненiя его состоятъ изъ сорока восьми томовъ и что извлеченiя изъ нихъ, помешенныя въ романе, своею отъявленною нелепостью возбуждаютъ недоверiе въ читателяхъ. Супруга плодовитаго поэта уже черезчуръ безобразна: и лицо ея походитъ на лезвее ножа, и одевается она неслыханно дурно. Мне кажется, что эти уже слишкомъ карикатурныя особенности могли бы быть смягчены. Хотя литографiи и иллюстрированныя иностранныя изданiя и показываютъ намъ, что писательницы всей образованной Европы, за редкими исключенiями, не отличаются особенной прелестью наружности, однако долгъ совести побуждаетъ признаться, что между этими десятыми музами не много найдется физiономiй "во ужасъ сердце приводящихъ". О россiйскихъ я уже и не говорю: ихъ нужно не описывать, а воспевать, предварительно "ударивъ въ струны!" (Надеюсь, что и слогъ и мысль по галантности
Москве, въ начале нынешняго тысяча восемьсотъ пятьдесятъ втораго года; на вечере этомъ, между гостями нелитературными, заседалъ очень порядочный, богатый и приличный молодой человекъ изъ Петербурга, накануне прiехавшiй по железной дороге для окончанiя какого-то денежнаго дела. Не смотря на то, что новое лицо во всю свою жизнь не сочинило даже одного стихотворенiя и о журнальныхъ делахъ имело только смутное понятiе, хозяинъ, положимъ, то былъ Тирсисъ Ивановичъ г. Григоровича, былъ съ нимъ очень любезенъ и радушенъ. После разныхъ чтенiй, молодого человека упросили сыграть несколько вещицъ на фортепьяно и когда оказалось, что онъ превосходный музыкантъ, вся компанiя стала имъ интересоваться. Разговоръ сделался общимъ, по обыкновенiю, коснулся сравненiй между Москвою и Петербургомъ, и, наконецъ, остановился на какомъ-то, вероятно воображаемомъ, соперничестве между литераторами обеихъ столицъ. Прiезжiй отозвался очень скромно, что, по его мненiю, соперничества нетъ никакого, что Петербургскiе люди, следящiе за журналами, не разъ разсказывали, какъ Москва въ последнiе годы выставила несколько новыхъ и замечательныхъ писателей, тогда какъ Петербургъ все еще довольствуется старыми. "Сознайтесь, однако", ласково возразилъ Тирсисъ Ивановичъ, "что у васъ любятъ посплетничать на счетъ московскихъ литераторовъ и иногда приписываютъ имъ такiя мненiя и сочиненiя, о которыхъ они никогда не думали!"
-- Очень можетъ быть,-- отвечалъ молодой человекъ: - между писателями всегда бываютъ контры и неудовольствiя; только кажется мне, если на васъ и сплетничаютъ, то сплетничаютъ очень неудачно. Я вспоминаю, какъ передъ моимъ отъездомъ одинъ знакомый намъ журналистъ - имя его я скрою - разсказалъ мне такую нелепую исторiю, которой, конечно, не поверитъ и тринадцатилетнiй мальчикъ.
-- Что же онъ выдумалъ про Москву? спросили собеседники, придвигая стулья.
-- Мне совестно и разсказывать эту смешную сплетню, ответилъ прiезжiй. - Представьте себе: по словамъ правдолюбиваго журналиста, въ какомъ-то московскомъ альманахе, или въ журнале, или въ газете, напечатано всеми буквами, что исторiя Гамлета, принца Датскаго и сватовство Подколесина въ "Женитьбе" Гоголя - одно и то же: разница только во времени и въ действующихъ лицахъ. Гамлетъ говоритъ: "быть или не быть!" герой комедiи думаетъ: "жениться или не жениться!" И будто-бы сочинитель, не довольствуясь такимъ началомъ, ведетъ целую параллель между драмой Шекспира и "Женитьбою"! Я слушалъ журналиста и едва удерживался отъ смеха! Согласитесь, что такой неправдоподобный разсказъ вредитъ, конечно, не московскимъ литераторамъ, а самому разскащику.
о которой молодой человекъ говорилъ, какъ о сплетне, существующей только въ завистливомъ сердце петербургскаго журналиста, эта параллель, возбуждавшая въ немъ смехъ и совершенное неверiе, была действительно напечатана и напечатана весьма недавно, оттиснута всеми буквами въ одномъ изъ московскихъ изданiй. Къ счастiю, въ гостинной Тирсиса Ивановича не было ни автора параллели между Подколесинымъ и Гамлетомъ, ни даже его единомышленниковъ; все дело кончилось смехомъ, что не помешало прiезжему юноше прослыть за большаго шутника и злаго мистификатора. Не ручаюсь за истину анекдота, а передаю его такъ, какъ онъ былъ мне разсказанъ третьяго дня, по окончанiи веселаго и дружескаго обеда.
По поводу мистификацiй, мысль моя снова переносится къ предметамъ, послужившимъ темою для первыхъ страницъ моего письма, именно къ старымъ книгамъ. Слыхали-ль вы что нибудь про одно чрезвычайно редкое и необыкновенное, сочиненiе, изданное въ конце прошлаго столетiя во Францiи, водъ заглавiемъ "Переписка Кальо Дюваля", и заключающее въ себе собранiе самыхъ затейливыхъ, самыхъ изумительныхъ мистификацiй, какiя когда либо одинъ человекъ подготовлялъ другимъ людямъ. Авторъ этой книги, Форсьа де-Пилль, написалъ более сорока томовъ и не спасъ своего имени отъ забвенiя, между темъ, какъ небольшой томикъ, изданный подъ псевдонимомъ Кальо Дюваля, принадлежитъ къ разряду очень памятныхъ и замечательныхъ литературныхъ редкостей. Время есть, журналы новые пустоваты, и потому читатель, конечно, позволитъ мне сказать несколько словъ объ этой странной, забавной и необыкновенной переписке Кальо Дюваля.
и постоянно приходя къ одной скуке, де-Пилль (вы догадываетесь, что онъ и былъ авторъ переписки) решился сыскать занятiе для своего насмешливаго ума, съ помощью чужаго самолюбiя и легковерiя известныхъ въ то время людей. Мысль молодого чудака была крайне оригивальна: онъ придумалъ себе хорошiй псевдонимъ, и, прикрываясь имъ, какъ эгидой "Минервы", завелъ деятельную переписку съ несколькими десятками самыхъ разнообразныхъ лицъ, которыхъ имя обещало ему особенную потеху. Преимущественно обращался онъ къ учонымъ, артистамъ, банкирамъ, избалованнымъ женщинамъ, философамъ, а всего более къ поэтамъ и литераторамъ. Каждой изъ этихъ особъ Кальо Дюваль сначала льстилъ пребезсовестно, къ каждому подъезжалъ съ величайшею робостью, каждую очаровывалъ излiянiемъ своихъ чувствъ и, такимъ образомъ, затягивалъ въ корреспонденцiю. Чуть только цель достигалась и индивидуумъ, избранный мистификаторомъ въ жертву, начиналъ отвечать своему неизвестному корреспонденту подробно и ласково, змея являлась изъ подъ цветовъ и Дюваль строилъ съ бедною жертвою какую нибудь шалость, высказывалъ ей горестныя истины, или въ последнемъ письме разражался такимъ градомъ шутокъ и забавныхъ нелепостей, что жертва приходила въ неистовство и тщетно бросалась искать по городамъ и селамъ нигде не существующаго Кальо Дюваля. Но хуже всехъ шалостей была последняя: именно, изданiе въ светъ всей этой забавной корреспонденцiи. Правда, имена особъ, попавшихъ на удочку были скрыты, по можно ли было скрыть что нибудь любопытное во Францiи, въ тотъ литературный перiодъ?
тономъ, тотчасъ же следуетъ за посланiемъ. Вследъ затемъ Дюваль, принимая еще более униженную личину, называетъ себя юнымъ, неопытнымъ питомцемъ музъ и умоляетъ своего патрона пробежать его поэму въ двадцати четырехъ песняхъ. Поэтъ соглашается, но поэма затерялась. Потомъ Кальо пишетъ, что имея большiя связи за границею, можетъ поместить помянутаго литератора въ С. -Петербургскую Академiю, если онъ того пожелаетъ, только проситъ предварительно прислать ему запасъ новыхъ своихъ трудовъ. Поэтъ дается въ обманъ, благодаритъ своего неизвестнаго почитателя и высылаетъ ему груду поэмъ, мадригадовъ и такъ далее. Выманивъ такимъ образомъ кучу пресмешныхъ стихотворенiй, Дюваль доволенъ и прекращаетъ сношенiя съ литераторомъ.
Вследъ затемъ Дюваль идетъ въ атаку на какого-то учонаго, по видимому, имевшаго славу хорошаго натуралиста, и сообщаетъ ему, что страстно любя птичью породу, онъ какъ-то, ради опыта, посадилъ на годъ въ одну клетку иволгу и сову. Черезъ несколько времени сова снесла два яйца; изъ одного вышелъ воробей съ претолстымъ носомъ, изъ другого сорока. Все животныя находятся въ добромъ здоровьи, къ неслыханному изумленiю всехъ приходившихъ смотреть на последствiя опыта. Учоный сперва просто не веритъ, потомъ начниаетъ приходить въ сомненiе, потомъ интересуется всеми четырьмя птицами и требуетъ ихъ описанiя.
Наконецъ переписка Дюваля принимаетъ обширное и разнообразное направленiе, за которымъ уследить трудно. Первому изъ парижскихъ книгопродавцевъ онъ предлагаетъ купить поэму, подъ названiемъ "Торжественный въездъ Прiама въ Лютецiю", а потомъ, совершенно сторговавшись, отказывается отъ продажи рукописи. Въ то же время ведетъ онъ письменные переговоры съ актрисою Большой Оперы, мадмоазель Сенналь, предлагая ей выйти замужъ за какого-то баснословнаго татарскаго князя, влюбленнаго въ все безъ памяти. Это одна двадцатая доля всехъ мистификацiй Дюваля,-- и не нужно говорить, что каждая изъ этихъ мистификацiй представляетъ собою что нибудь чрезвычайно любопытное, обрисовывающее нравы стараго времени.
"Сына Отечества" не могу сказать ничего особеннаго, кроме того, что въ ней прехитрое разделенiе всехъ человеческихъ душъ, на души восковыя и Мраморныя души - это художники и великiе люди, къ восковымъ принадлежитъ литературная червь. Хорошо и замысловато! Впрочемъ, въ "Сыне Отечества" находится еще переводъ Бальзаковой повести "Un chef d'oeuvre inconnu", а какъ, по моему мненiю, одна хорошая страница этого великаго писателя иногда бываетъ умнее, чемъ все шесть журнальныхъ книжицъ за иной месяцъ, то, следовательно, нельзя и жаловаться на последнiй томъ "Сына Отечества". Но вотъ явленiе новое и много обещающее.
"Москвитянина" и названную, если не ошибаюсь: "О значенiи эстетической критики". Впрочемъ, названiе можетъ быть я и не такъ передалъ - книжку у меня зажилили очень скоро - но дело не въ заглавiи: каждый порядочный человекъ, прочитавъ названную статью, оценитъ ее по достоинству искренно порадуется за вашу журналистику. Давно, чрезвычайно давно не случалось имъ читать, въ которомъ либо изъ нашихъ перiодическихъ изданiй, статьи более благородной по изложенiю, более ясной по взгляду, более наполненной мыслями справедливыми, меткими, удобными къ примененiю. Здесь все злоупотребленiя журнальной критики, все жалкiя последствiя корыстной борьбы перiодическихъ изданiй обсужены и указаны съ простотой и строгостью, безъ примеси бабьихъ сплетень и никого уже не затрогивающихъ дерзостей. Авторъ подобнаго рода статьи, какъ бы не поперечилъ нашимъ личнымъ мненiямъ, имеетъ полнейшее право на сочувствiе и уваженiе со стороны каждаго изъ своихъ противниковъ. Проникнувшись справедливо грустнымъ и благороднымъ направленiемъ этого труда, самый насмешливый скептикъ остановится и скажетъ: здесь есть душа и теплое слово: respect aux convictions sincères et véritables! Слогъ статьи объ эстетической критике простъ, сжатъ, чистъ, чуждъ всякой напыщенности и высокопарности, такъ часто встречаемой въ статьяхъ подобнаго рода.
"Но - скажетъ мне иной литераторъ - помещая на своихъ страницахъ произведенiе подобнаго рода, "Москвитянинъ" не произноситъ ли некоторымъ образомъ осужденiя на часть своей критической деятельности и не впадаетъ ли черезъ это въ шаткость, такъ вредящую единству журнальнаго направленiя?" Я знаю, что наши фельетонисты и критики какъ-то особенно любятъ упрекать московскiй журналъ въ "шаткости" воззренiй; но на такое обвиненiе редакцiя "Москвитянина" можетъ ответить очень основательно латинскою пословицею, которой смыслъ таковъ: "медикъ, вылечи сперва себя самого!" Интересы названнаго журнала для меня совершенно равны съ интересами другихъ нашихъ перiодическихъ изданiй, всехъ безъ исключенiя, потому-то я съ полнымъ безпристрастiемъ могу сказать, что такъ часто упоминаемая "шаткость воззренiя" редакцiи "Москвитянина", принадлежа къ недостаткамъ общимъ всей нашей журналистике, есть зло временное и неизбежное, съ которымъ нужно мириться, ожидая его истребленiя при большемъ развитiи вкуса и знанiя дела. Всякiй журналъ готовъ польстить известному писателю, если ожидаетъ отъ него литературныхъ вкладовъ, всякiй журналъ потщится оцарапать отступившагося сотрудника; всякiй журналъ, если онъ ведется людьми дельными, приметъ хорошую статью отъ противника и станетъ совершенствоваться во взгляде и въ изданiи, хотя бы советъ и указанiя къ такому совершенствованiю даны были самымъ непримиримымъ его врагомъ. Шаткость такого рода еще извинительна, а что касается до следованiя чужимъ советамъ - даже похвальна. Осужденiя и жалости заслуживаетъ шаткость инаго рода, та шаткость, которая, колыхаясь и спотыкаясь, робко тащится за чужимъ хвостомъ, подражаетъ и стыдится своей подражательности, не имеетъ смелости и устойчивости въ мысляхъ, и совсемъ темъ силится прикрыть свое безвыходное безсилiе нахальствомъ и самохвальствомъ; та шаткость, которой во всякой задорной выходке журнальнаго крикуна чудится авторитетъ, и которая твердитъ свое вечное mea culpa, подвижности, а потому, что ему дали триста шестьдесятъ пять толчковъ, после каждаго изъ которыхъ онъ только встряхивалъ головою и, принужденно улыбаясь, пускался отплясывать по дудке своихъ противниковъ, предоставляя себе невинное удовольствiе показывать имъ кукишъ изъ кармана; шаткость откровенная и простодушная часто служитъ залогомъ хорошаго будущаго,-- шаткость хвастливая, шаткость съ притязанiями на твердость убежденiя, предвещаетъ быстрый упадокъ и человека, и предпрiятiя. Въ подобнаго рода шаткости никто не упрекнетъ "Москвитянина"; будемъ думать, что и другiе наши журналы въ ней не замечены. Указать значенiе и последствiя подобной шаткости, я считаю деломъ полезнымъ, но обвинять въ ней я никого не желаю; довольно одного указанiя.
любимый публикою, нынче, по небрежности литераторовъ, сделавшiйся самымъ вялымъ, самымъ несчастнымъ въ каждомъ журнале. Не трудно угадать, что я говорю о библiографическомъ отделе, ныне доведенномъ до последнихъ пределовъ небрежности безцветности. Когда-то наши перiодическiя изданiя щеголяли библiографiею, на ней пробовали свои силы молодые люди, много читавшiе и принимавшiеся за трудъ съ охотою; известные литераторы не стыдились, по поводу какой нибудь новой книжки, побеседовать съ публикой, иногда о самой книге, иногда, по примеру британскихъ обозревателей, о томъ, о семъ, а больше ни о чемъ. Рядъ статей такого рода, подобранный искусно, представлялъ родъ мозаики, довольно удовлетворительной, если не въ целомъ, то въ частностяхъ, а подписчики были этимъ очень довольны и библiографическiй отделъ разрезывался прежде другихъ отделовъ, разрезывался и тогда даже, когда остальные оставались вовсе неразрезанными. Въ настоящее время дела идутъ иначе: библiографiю прочитываютъ только люди, имеющiе обыкновенiемъ отъ скуки пропиливать книжку отъ доски до доски, да и те остаются недовольны этимъ, когда-то процветавшимъ, отделомъ. Советую кому нибудь изъ читателей со вниманiемъ просмотреть указанный отделъ во всехъ нашихъ перiодическихъ изданiяхъ за одинъ или два месяца; непростительная небрежность въ общемъ и въ частностяхъ поразитъ его съ перваго шага. Тамъ редакцiя не представляетъ разбора какого нибудь известнаго сочиненiя, какъ будто его и не было напечатано; тамъ дается отчетъ о книге, выпущенной въ светъ несколько летъ назадъ; въ другомъ месте рецензентъ, ленясь прочитать данную ему для разбора книгу, выхватываетъ изъ нея две, три фразы и даетъ отчетъ о целомъ труде, основываясь на этихъ, иногда действительно нелепыхъ, фразахъ. Библiографiя въ настоящее время представляетъ сбродъ великихъ промаховъ, неудачныхъ шутокъ, никуда не пригодныхъ отступленiй и пустословiя самого безотраднаго. Иногда въ иной маленькой рецензiи вдругъ встретишь какой нибудь решительно непонятный намекъ на какого-то хорошаго или дурнаго, добраго или смешнаго человека, выраженiе вовсе неупотребительные ни въ разговоре, ни въ журналахъ, ни въ книгахъ: это значитъ, что какой нибудь сочинитель изволитъ тешиться, описывая своихъ друзей и пуская въ ходъ фразу, которой значенiе известно только его добрымъ знакомымъ. Во всякомъ кружке людей есть свои идiотизмы и речи, свои особенныя, обыкновенно не правильныя, фразы поговорки, да читателю-то что за дело до такихъ фразъ и идiотизмовъ? Едвиственныя рецензiи, выходящiя изъ общаго уровня - те, въ которыхъ какой нибудь изъ известныхъ учоныхъ даетъ отчетъ о замечательномъ учономъ труде, касающемся сферы его собственныхъ занятiй, но такихъ рецензiй мало; очень часто журналъ говоритъ: мы скоро поговоримъ подробнее о такомъ-то истинно прекрасномъ, дельномъ и такъ далее, труде, и, само собой разумеется, оставляетъ обещанiе свое неисполненнымъ. Съ сочиненiями же посредственными, невыдержанными, неудавшимися, требующими поясненiй, дополненiй или опроверженiй, наши перiодическiя изданiя обходятся въ высшей степени неосмотрительно: одна неловкая шуточка, одна заметка по поводу наскоро прочитанной фразы и - кончено! Не говорю уже объ отзывахъ о книгахъ, писанныхъ прiятелями или непрiятелями: кто не знаетъ, что зачастую рецензiи на первыя изъ нихъ пишутся самими ихъ авторами? Такова ли должна быть библiографiя, которой главная обязанность, по словамъ одного великаго книгопожирателя, состоитъ въ томъ, чтобъ спасать изъ глубины книжнаго океана всякую мысль, всякое слово, всякую страницу, заслуживающую спасенiя и вниманiя?
Теперь остается покончить мое письмо и въ четвертый разъ проститься съ читателями. журналы откладываются всторону до осени, наступаетъ пора путешествiй, лености и отдыха, длинныхъ мечтанiй и беседъ на берегу живописнаго озера, наконецъ чтенiя этой нестерпимой "Indépendance Belge", про которую кто-то сказалъ недавно: "Удивляюсь этимъ бестiямъ-бельгiйцамъ! - чуть развернешь листокъ, кажется будто что-то дельное: говорятъ о Францiи, объ Англiи, о театре, а потомъ невзначай и свернули на заседанiя брюссельскихъ палатъ! ужасно хитрый народъ! чуть задумаешься читая - смотришь, ужь и откаталъ половину заседанiя". Однако для меня газета "Indépendance Belge", верная спутница моихъ летнихъ странствованiй, имеетъ какую-то особенную прелесть, въ которой нисколько не виновата ея редакцiя. И такъ въ дорогу! давайте сюда sac de voyage, листки брюссельскаго журнала и запасъ добрыхъ старыхъ книжицъ, до того старыхъ и забытыхъ, что новее ихъ ничего не выдумать величайшему любителю новизны литературной!
Въ прошломъ году, уезжая въ далекiй путь, я сообщалъ моимъ читателямъ, что вовсе не обижусь, если мне, въ ознаменованiе своей ко мне симпатiи, воздвигнутъ монументъ и почтятъ имя Иногороднаго Подписчика приличною надписью: въ настоящее время я тоже разсчитываю на памятникъ, но на памятникъ, воздвигнутый иждивенiемъ журналистовъ и ихъ сотрудниковъ. Сначала мысль эта или претензiя можетъ показаться странною; но когда я выскажу хоть малейшую часть услугъ, оказанныхъ мною за последнiе месяцы редакцiямъ всехъ перiодическихъ изданiй,-- памятникъ окажется вполне заслуженнымъ.
Всякiй читатель знаетъ, какую роль играютъ журнальные промахи въ нашихъ статьяхъ и заметкахъ о журналистике, и какъ дорого ценится завистливымъ классомъ спорщиковъ каждая вопiющая ошибка, подмеченная въ чужомъ изданiи... Исторiя некоторыхъ страшныхъ промаховъ доныне памятна литературнымъ сплетникамъ; и до сихъ поръ еще ярые фельетонисты колятъ глаза своимъ собратамъ какимъ нибудь âge). Но для отыскиванiя такихъ громадныхъ ошибокъ, нуженъ глазъ чрезвычайно меткiй и зоркiй, много времени и много навыка: еслибъ можно было покупать чужiе промахи, редкiй издатель журнала поскупился бы; но такiя вещи не покупаются, а отыскиваются, какъ золотая руда въ слояхъ твердаго камня. Промаховъ много и какъ много,-- но искать ихъ никто не умеетъ.
И я сознаюсь откровенно, во мне нетъ особенной способности подсматривать чужiя, мелкiя, но темъ более не менее вопiющiя ошибки, ошибки корректоровъ, переводчиковъ, издателей и учоныхъ людей, ошибка; ярко выставляющiя передъ читателемъ или незнанiе дела, или опрометчивость, или совершенное неведенiе, crassam ignorantiem! Но судьба, словно желая искусить меня, послала мне несравненнаго ловца книжныхъ и журнальныхъ промаховъ въ лице добраго моего друга, В. М. М***. Меткость и зоркость этого человека поистине изумительны: владея многими языками и обширнымъ энциклопедическимъ образованiемъ, онъ помнитъ все имъ прочитанное; про память и наглядку М***, я могу сказать только то, что на моихъ глазахъ онъ несколько разъ подмечалъ и исправлялъ перестановку одной цифры въ целомъ ряду хронологическихъ чиселъ, и подмечалъ ее шутя, разговаривая о предметахъ постороннихъ. Каждый месяцъ, словно подшучивая надо мною и вызывая меня на сплетничанье, онъ присылаетъ мне то одну, то две книжки новыхъ журналовъ - каждая книжка испещрена заметками и какими заметками!.. отъ одного ихъ вида волоса стали бы дыбомъ у нашихъ жрецовъ изящнаго! Тамъ вместо слова шесть футовъ (six foot) сказано шесть ногъ отступился самъ учоный; тамъ явное, вопiющее противоречiе самому себе - какъ нельзя лучше разъясняетъ передъ нами непростительную небрежность составителя статьи! Все это я получаю, показываю двумъ-тремъ собеседникамъ, иногда выписываю на клочки бумаги, и... мои читатели могутъ видеть, пользуюсь ли я страшнымъ арсеналомъ, который попался въ мои руки! Я даже ни разу не давалъ заметить, какое перiодическое изданiе богаче другаго на промахи, и если несколько разъ по поводу журнальной войны съ беззащитными авторами и указалъ две-три вопiющiя ошибки самихъ журналистовъ - ихъ книжки не были названы, а сами отцы промаховъ укрыты были подъ сенью благородныхъ инкогнито! Еслибъ я жилъ во времена Измайлова, я бы подписывался: "Другъ Журналовъ". é до того, что отказываюсь сообщить читателямъ даже ту великую новость, иначе инновацiю, иностранныхъ писателей: для вящей остроты одна изъ статей, переделанная на русскiя нравы, выхвачена не столько изъ действительности, сколько изъ литературной газетки "le Voleur". Тутъ и кончаются мои заметки: что это за статьи, кемъ оне подписаны, где и когда оне напечатаны - остается скрытымъ во мраке неизвестности!
Нетъ! ежели я самъ не воздвигъ себе памятника, какъ Горацiй,-- мне его построятъ признательные журналисты. Я полонъ отраднаго ожиданiя и лето покажется мне вдвое прiятнее!