XXVIII.
Февраль 1852.
Лукрецiй сказалъ: - "сладко человеку, стоя на берегу взволнованнаго моря, глядеть на несчастныя суда, борящiяся съ волнами и бурею!" Другой поэтъ пошелъ далее, и выразился такъ;-- "прiятно находиться на корабле въ бурю, если знаешь, что корабль останется невредимъ!"
противъ чужаго изданiя, противъ чужихъ мненiй, противъ одного изъ моихъ литературныхъ собратiй, и что всего ужаснее, противъ собрата, подвизающагося на одномъ со мною поприще, именно фельетонномъ. Прошло то время, когда одна похвальная строка въ рецензiи или критике могла сделать писателя счастливымъ, когда, прочитавъ обаятельныя слова "такой-то оказываетъ великiе успехи въ творчестве",-- скромный литераторъ убегалъ къ себе домой и целый годъ испивалъ свою чашу блаженства; увы! эти времена миновали и не вернутся более. Что вы намъ говорите про творчество, на что намъ эти вялыя похвалы, для какой потребы намъ однообразныя коленопреклоненiя услужливыхъ прiятелей, все это устарело, не шевелитъ вашего сердца. Дайте намъ противниковъ, во что бы то вы стало, дайте намъ сокъ едкаго кайенскаго перца въ журналистике, дайте намъ озлобленныхъ мудрецовъ, литературныхъ червячковъ, прыгающихъ отъ задора, букашекъ, разъяренныхъ донельзя, добрейшихъ добряковъ, съ триста шестидесятью пятью мненiями о каждомъ предмете, утверждающихъ ныне, что и у нихъ есть свое литературное убежденiе, дайте стиховъ на нашу собственную персону, на наши наряды и ваши домашнiя дела, дайте вамъ крикливыхъ ненавистниковъ и школьныхъ учениковъ, возвышающихся до лиризма! Это жизнь, это слава, и мы добьемся до такой жизни и славы, потому что, надобно сказать вамъ, желудокъ литератора перевариваетъ только едкiя пряности, и его имя можетъ возвеличиться только посреди грома и молнiи, и литературнаго шума, посреди визга и стука сталкивающихся самолюбiй. Поддразниванiе сделалось моднымъ словомъ, громовыя филиппики радостно приветствуются особами, ихъ возбудившими. Высшимъ благомъ литератора считается уменье затронуть праваго и неправаго, затронуть до крови, до мозга костей, до последнихъ пределовъ возможности.
Итакъ, погоня за противниками сделалась любимымъ занятiемъ всякаго индивидуума, желающаго играть роль въ литературномъ мiре, отъ издателя, замышляющаго какою бы статейкою получше взбесить своего соперника на журнальной скачке, до бедныхъ пiитовъ, затрогивающихъ всякаго, и къ неописанному своему горю, даже неполучающихъ малой любезности, въ виде ответа, отъ задумчиваго ученаго, втискивающаго въ свое глубокое извиненiе несколько намековъ на мыслителя противной литературной партiи, до фельетониста, пускающагося въ совершенно непонятные намеки на недостатки лицъ, решительно никому неизвестныхъ,-- отъ романиста, посреди патетической сцены едко отзывающагося о своихъ недругахъ, до женщины писательницы, упорно желающей (или желавшей бы) взбесить целый мiръ нелепостью своихъ воззренiй на значенiе женщинъ и сочувствiе... Хотя бы къ горестямъ рода человеческаго! Какъ же посреди этой steeple-chase за противниками оставаться празднымъ мне, Иногородному Подписчику? мне нужно хоть разъ въ годъ выехать на турниръ и переломить копье съ удачно избраннымъ противникомъ. На этотъ разъ я хочу сражаться съ фельетонистомъ одной газеты, именно съ господиномъ Ф., который мне такъ нравится по веселости его статеекъ и по благородномy, чуждому всякаго задора тому, съ которымъ они написаны. Геральдъ трубитъ, и разсказъ начинается.
Какъ-то я читалъ одинъ изъ романовъ Кappa, не помню какой именно. Kappa въ нашей журналистике принято называть "остроумнымъ авторомъ Осъ", точно также какъ Жоржа Санда "генiальною женщиною", Шекспира "необъятнымъ исполиномъ", Альфреда де Мюссе "творцомъ прелестныхъ пословицъ",-- съ этимъ уже нечего делать - наши перiодическiя изданiя и ихъ двигатели крайне любятъ пробавляться одними и теми же эпитетами, одними, и теми же общими местами, по прямой линiи идущими отъ прозаиковъ прежняго времени, называвшихъ Державина однимъ и темъ же именемъ "потомокъ Багрима", а Богдановича "создателемъ очаровательной "Душеньки". Въ остроумiи Kappa действительно нельзя сомневаться; но, по моему мненiю, въ этомъ миломъ, трогательно-благородномъ, неоцененномъ еще писателе есть много высокихъ и поэтическихъ сторонъ, более заметныхъ чемъ его остроумiе. Итакъ, читая "остроумнаго автора Осъ", я съ-какимъ-то особенно теплымъ чувствомъ остановился на исторiи молодого человека, одареннаго высокимъ музыкальнымъ талантомъ, но крайне слабаго въ денежномъ отношенiи и, сверхъ того, наделеннаго прехорошенькою сестрою, которую нужно кормить и одевать сообразно ея блистательной миловидности. Молодые люди живутъ одни посреди большаго города, безъ родителей, безъ друга и покровителя, безъ другихъ средствъ существованiя, кроме своей работы и взаимной братской любви, которая наполняя и животворя сердце, не приноситъ никакого облегченiя тощему и молодому желудку. Въ одинъ сумрачный и безденежный день, нашъ благородный юноша возвращается съ уроковъ домой, со скрипкой у сердца и пустымъ карманомъ; у сердца же, безъ надежды на прiобретенiе какихъ бы то ни было капиталовъ, съ перспективой голоднаго дня впереди. Сестра его больна, она заморила себя тяжолой работой, ей нуженъ день отдыха, хорошiй обедъ - но нечемъ удовлетворить ея потребностямъ: обеда взять неоткуда, отдыха не существуетъ посреди нищеты и болезни. Холодная толпа окружаетъ нашего виртуоза; можетъ быть, многiе изъ этихъ прохожихъ не отказались бы подать руку помощи двумъ хорошенькимъ, милымъ и страждущимъ существамъ,-- но какъ просить и кого просить? A между темъ наступаетъ вечеръ, и бедная больная сестра съ нетерпенiемъ ждетъ возвращенiя своего единственнаго друга и защитника...
Но что делать нашему голодному горою - о поэзiи некогда думать, когда бедная молоденькая сестра сидитъ безъ обеда;-- но какъ бы то ни было, все благородное и прекрасное доступно сердцу молодому и въ добавокъ еще братскому. Нашъ безденежный виртуозъ вынимаетъ изъ футляра свою скрипку и становится на самомъ видномъ месте; гуляющая публика, пораженная его бледностью и приличнымъ видомъ, съ почтенiемъ собирается въ кучку. Юноша начинаетъ играть, напередъ поставивъ передъ собой шляпу. Но музыка не потеряла отъ этого; волшебные звуки доходятъ до сердца каждаго слушателя, улица наполняется народомъ, въ шляпе нетъ места для денегъ, и когда кончается этотъ истинно благородной концертъ, какой-то великодушный и конечно необыкновенно богатый старичекъ, весь въ слезахъ, кидается на шею музыканта.
Подъ влiянiемъ прiятнаго впечатленiя, возбужденнаго во мне этимъ живымъ разсказомъ, я вдругъ прочиталъ одинъ изъ фельетоновъ "Санктпетербургскихъ Ведомостей", въ которомъ г. Ф. съобычнымъ своимъ лукавымъ простодушiемъ укоряетъ всехъ петербургскихъ и московскихъ литераторовъ - какъ бы вы думали въ чемъ?.. что они особенно любятъ описывать приключенiя хорошенькихъ героинь, совершенно упуская изъ вида романы и сердечныя драмы девушекъ съ носами въ виде бутылокъ, и зрелыхъ дамъ, замечательныхъ столько же по безобразiю лица, сколько по симпатичности своихъ пламенныхъ сердецъ. - "Я люблю бывать на свадьбахъ", говоритъ фельетонистъ, "и признаюсь, что большая часть счастливцовъ, мною тамъ виденныхъ, не имеетъ въ себе ровно ничего красиваго; за что же романисты и сочинители повестей гоняются за хорошенькими? Въ этомъ направленiи есть нечто фальшивое и неестественное!" Все это, само собою разумеется, высказано гораздо милее и занимательнее, но я выпускаю лучшiе аргументы ради краткости; авторъ оканчиваетъ свои замечанiя, подшучивая надъ красотою героинь несколькихъ новыхъ повестей и романовъ, и спрашиваетъ: где это господа романисты прiискиваютъ такiе грацiозные оригиналы для своихъ созданiй? Я такъ былъ пораженъ этимъ не совсемъ новымъ, но очень нововысказаннымъ взглядомъ на вещи, что въ первыя минуты почти согласился съ фельетонистомъ и готовъ былъ подосадовать даже на Kappa, выбравшаго себе хорошенькую героиню, какъ будто бы для спасенiя доброй дурняшки, человекъ не можетъ решиться на доброе дело, какъ будто бы подвигъ выведеннаго въ романе виртуоза могъ утратить свое величiе, еслибъ сестра юнаго скрипача была дурна, какъ нельзя более.
хорошенькихъ женщинъ, на описанiе героическихъ страстей и высокихъ движенiй сердца,-- наконецъ даже на переделыванiе самой жизни по своему. Я разсмотрелъ парадоксъ, прикрытый лукавою простотою, и такъ какъ въ деле парадоксовъ человекъ любитъ только соглашаться съ теми, которые имъ самимъ придуманы, то я опоясалъ мечъ и выступилъ на борьбу съ парадоксальнымъ фельетонистомъ. Какъ нарочно, въ тотъ же самый вечеръ, одна некрасивая, но умная леди, заседая въ своей drawing-room, приняла въ свои руки защиту девушекъ и женщинъ некрасиваго вида, будто бы обиженныхъ всеми поэтами, начиная отъ Гомера и кончая Ламартиномъ, котораго Грацiэлла мила даже въ ту минуту, когда она остригла, и очень неровно остригла, свои густые волосы. Все женщины приняли сторону ораторши, другъ дома какъ нарочно вспомнилъ о только что упомянутомъ фельетоне, разсказалъ его содержанiе, и еслибы г. A., явился въ ту минуту, его чело было бы украшено цветами.
По этому поводу сказанъ былъ мною очень хорошiй спичъ, который вкратце передаю здесь: "Глубоко уважаемые слушатели, и вы, господинъ слушатель, началъ я посреди общаго молчанiя: - доводы ваши, подкрепленные статьею вашего молодого писателя,-- кажутся мне совершенно ошибочными. Изгоняя изображенiе красоты изъ творенiй человеческой фантазiи, вы подаете руку старымъ фантазерамъ, когда-то кричавшимъ по всей Европе - le laid, c'est le beau! Я знаю только одно средство ниспровергать хитрыя теорiи, именно доводить ихъ результаты до последнихъ пределовъ несообразности. Чтобъ быть последовательными - вы должны, нападая на бедныхъ нувеллистовъ съ ихъ голубоокими сильфидами, предать безчестiю Праксителя съ его Венерою, Канову и его Психеею, Джулiо Романа съ его нимфами, Тицiана съ его Венецiанками. Правильно развитый человекъ долженъ уметь сочувствовать на свете всему: и мелкому и великому, и прекрасному и некрасивому. Каждое исключенiе, сделанное имъ изъ мiра искусства, есть уже признакъ слабости, а если это исключенiе относится до лицъ, одаренныхъ красотою, высокимъ, но совсемъ не редкимъ даромъ неба, то она изобличаетъ уже слепоту душевную и телесную, условiе совершенно гибельное.
"Этого еще мало: на парадоксъ вашъ я намеренъ отвечать еще одною мыслью, которая съ перваго взгляда покажется ультрапарадоксальною. Мы можемъ все дозволить фантазiи поэта, кроме права возводить въ героини романа женщинъ, необладающихъ красотою (Bruit). Это одно изъ моихъ сильнейшихъ убежденiй, хотя оно и идетъ наперекоръ вашему (sensation et murmures): - женщина, которую самъ авторъ признаетъ некрасивою, не имеетъ права занимать первыхъ местъ на страницахъ поэмы, драмы, романа и повести (confusion inexprimable)! Неслыханное смятенiе въ слушателяхъ, шутки и возгласы совершенно покрываютъ голосъ оратора.
"Минуту вниманiя, мы не добрались еще до развитiя моей мысли. (А-а, слушайте, слушайте!) Что называемъ мы героинею? - главное женское лицо произведенiя. Произведенiе основано на любви, стало быть главную роль въ приключенiяхъ героини составляетъ любовь. Я разумею любовь чистую, пламенную, потому что вы не захотите видеть своихъ некрасивыхъ protégée любимыми за одно ихъ приданое.
"Итакъ, вы желаете любви въ изящномъ произведенiи: надеюсь, вы согласитесь съ темъ, что авторъ, взявшись изображать нежную страсть, долженъ хотя сколько нибудь сочувствовать лицамъ, ее испытывающимъ, смотреть на героя глазами героини, и обратно: анализъ холодный и догадки вы къ чему не ведутъ въ этомъ деле безъ пособiя сердечной теплоты. Герой, особенно героиня, должны быть для поэта лицами живыми и близкими; дуэтъ, ими спетый, долженъ быть разученъ на клавишахъ авторскаго сердца (sensation)!
"Следуйте за моими выводами. Взываю къ вашей опытности, и спрашиваю васъ: есть ли въ мiре хотя одинъ влюбленный человекъ, который, питая истинную страсть въ своемъ сердце, хладнокровно признавался въ томъ, что у его очаровательницы глаза косые, носъ красный и зубы въ виде железныхъ гвоздиковъ; что даже если она не имеетъ этихъ достоинствъ, зато не имеетъ и красоты, короче сказать, что она нехороша собою!? Еслибъ въ человеке возможна была такая двойственность, мiръ пошелъ бы иначе и женщины были бы вдвойне несчастливы. Любимая женщина, т. е. героиня, всегда прекрасна для влюбленнаго, стало быть для героя, изображающаго типъ влюбленнаго, стало быть для автора, сочувствующаго своимъ созданiямъ. Есть женщины, прекрасныя для всехъ, есть женщины, прекрасныя только для того, кто ихъ любитъ и кого оне любятъ. "Вы удивляетесь, отчего я такъ восхищенъ своею женою", говорилъ одинъ умнейшiй человекъ, "это вы поймете изъ одного сравненiя. Красота пейзажа непонятна тому, кто осужденъ видеть этотъ пейзажъ только зимою. Когда вы видите мою жену въ большомъ обществе, знайте, что вы видите зиму."
"Поэтъ, который бы съумелъ сделать свою героиню въ одно время привлекательною и непривлекательною, безобразною и прекрасною, притягивающую къ себе и отталкивающую отъ себя, какъ героя, такъ и читателей, еще не родился до сихъ поръ, и конечно не родится. Попытокъ къ такимъ фокусамъ было немало - не одно описанiе женщины начиналось такими словами: она не была хороша, особливо съ перваго взгляда, но казалась привлекательною. И что же выходило? къ концу романа, повести, разсказа, авторъ столько разъ находилъ свою героиню прелестною, герой расточалъ ей столько любезностей, некрасивыя черты лица столько разъ оживлялись и украшались, что всякое безпристрастiе исчезало, о авторъ самъ себе противоречилъ. И осуждать его трудно: если ваши дети кажутся вамъ всегда милыми, то какъ же не любить дитяти своей фантазiи, дитяти, которое во произволу родителя можетъ быть обогащено прелестями, и заткнуть за поясъ по своимъ физическимъ достоинствамъ Петраркову Лауру и Эрминiю "Освобожденнаго Іерусалима"... Сова, увидевши орла, гордо летающаго надъ лесомъ, где было ея гнездо, горько заплакала, восклицая: орелъ пленился красотою моихъ детей, онъ хочетъ утащить ихъ къ своей орлице въ подарокъ! Всякiй авторъ долженъ, въ некоторомъ смысле, напоминать собою эту чадолюбивую птицу! (Браво, браво!)
"Итакъ, почтенные слушатели, и вы, русскiе нувеллисты, къ которымъ я взываю заочно, не увлекайтесь коварнымъ парадоксомъ лукаваго фельетониста, который, по всей вероятности, какъ ни любитъ бывать на свадьбахъ, но едва-ли покинетъ свой кабинетъ, если ему заранее скажутъ, что въ соседстве происходитъ бракосочетанiе двухъ особъ не отличающихся красотою, каждая съ своей стороны. Каждая женщина мила въ глазахъ любящаго ее смертнаго, и если романистъ не любитъ своей героини - не хочу я его романовъ и женщинъ, выводимыхъ имъ передъ публику! И такъ далее, и такъ далее - спичъ мой продолжался втеченiи полутора часа".
онъ въ мои заметки о русскихъ журналахъ за февраль месяцъ. Придется положить руку на сердце, и принести повинную голову: начиная мое письмо, я задалъ себе тему, состоящую въ томъ, чтобы сочинить два печатные листа по поводу журналовъ, не раскрывая ни одного изъ нашихъ перiодическихъ изданiй за февраль. Случалось ли вамъ бывать въ положенiи закоренелаго любителя путешествiй, черезъ несколько недель после его возвращенiя на родину, после первыхъ радостей свиданiя, после слезъ и объятiи, после сладости перваго отдыха? Какъ ни весело ему въ родномъ своемъ городе, какъ ни улыбаются ему обычныя его занятiя, какъ ни даетъ онъ себе слово распроститься съ шатаньемъ по свету, и снова окунуться въ океанъ маленькихъ прелестей оседлой жизни,-- но вотъ одно незначительное обстоятельство, одно слово, одно воспоминанiе, одинъ взглядъ на карту, одна прочитанная страница, можетъ быть одно письмо или просто взглядъ на дорожный мешокъ, сопровождавшiй его такъ долго, и такъ долго заключавшiй въ своихъ недрахъ весь скарбъ, необходимый для туриста (omnia me cum porto), заставляютъ его задуматься, покинуть свои занятiя, послать за лошадьми, и черезъ несколько часовъ снова лететь по широкой дороге, между снеговыми полями и сосновымъ лесомъ, въ даль отъ только-что отведанныхъ радостей, въ какой нибудь полузабытый уголокъ, давно невиданный, но давно милый для сердца! Въ одномъ изъ такихъ уголковъ провелъ я часть прошлаго месяца, не читая ни журналовъ, ничего, кроме той маленькой статейки, въ которой г. Ф., какъ мы сейчасъ видели, вступался за некрасивыхъ женщинъ, и нападалъ на россiйскихъ бельлетристовъ и художняковъ. И я думалъ-было посвятить весь прошлый февраль месяцъ полемике съ даровитымъ фельетонистомъ, но добродетель взяла свое, совестливость одолела; воротясь домой, я принялся за февральскiя изданiя, и готовъ говорить о нихъ со всей читавшей и нечитавшей ихъ публикою. Помнится мне, что очередь остановилась на романахъ г. Григоровича и г. Панаева, а такъ-какъ о второмъ изъ названныхъ мною писателей я еще ни разу не имелъ удовольствiя говорить въ моихъ письмахъ, то и начну свой отчетъ некоторыми разглагольствованiями по поводу ныне оконченной первой части романа: "Львы въ Провинцiи".
Изо всехъ современныхъ прозаиковъ, когда-либо ошибавшихся въ выборе своего направленiя, г. Панаевъ, судя по его прежнимъ произведенiямъ и по его новому роману, ошибался и ошибается едва-ли не более всехъ, и вследствiе своей непроизвольной ошибки не только вредитъ истине своихъ повестей и разсказовъ, но даже даетъ въ руки своимъ многочисленнымъ противникамъ орудiе чрезвычайно вредное, которымъ некоторые изъ нихъ уже воспользовались, забывая, въ своей запальчивости, что не все орудiя хороши въ споре, хотя бы и литературномъ. По натуре своей (выказывающейся, хотя изредка, но очень ясно, въ частностяхъ его многочисленныхъ произведенiй) г. Панаевъ чрезвычайно способенъ къ изображенiю простыхъ, трогательныхъ, почти идиллическихъ событiй, характеровъ не многосложныхъ и не многостороннихъ, то-есть или добрыхъ до чрезвычайности, или смешныхъ безъ затейливости и претензiи. Воспрiимчивый и чрезвычайно мягкiй по душе, авторъ "Львовъ въ Провинцiи", съ такою теплотою описавшiй въ этомъ романе страданiя и смерть старой няни, увлекается двумя вовсе несродными его дарованiю элементами, именно - сатирою и еще развитiемъ какой-то особенной насмешливости на заданную тему, въ которой есть частичка и байронизма, и дендизма, а всего более неестественности. Беда говоруну и писателю, если онъ увлечется насмешливостью на заданную тему, если онъ, принмаясь за перо, или раскрывая ротъ, мыслитъ такъ: будемъ смеяться надъ темъ-то, и темъ-то! Речи и труды его, на первый разъ разсмешивъ действительно, потомъ перейдутъ въ нечто мертвое, унылое посреди шутливости. Оттого сатира, идущая наперекоръ врожденной мягкости, не основанная ни на истинно-сатирическомъ настроенiи духа, ни на веселости душевной, ни на понятной мизантропiи, вся бросается на поверхность предметовъ, или переходитъ въ карикатуру, а насмешливость принимаетъ видъ когда-то моднаго разочарованiя и когда-то любимаго, ныне давно уже осмеяннаго и никому не милаго, злоязычiя. Только въ техъ, къ сожаленiю, редкихъ местахъ, где потребна душевная теплота и мягкосердечное добродушiе, нашъ авторъ оказывается совершенно въ своей сфере, но, къ несчастiю, является въ ней большею частью за темъ, чтобы поскорее изъ нея выскользнуть, словно приходя въ краску отъ своего собственнаго достоинства. Подобно людямъ, которые такъ часто принимаютъ свои добрыя качества за слабость, и силятся стать передъ зрителями самою темною своею стороною, авторъ "Львовъ въ Провинцiи" поминутно берется за средства, совершенно несовместныя съ лучшими сторонами его трудовъ. Средства эти (я ихъ прошелъ бы молчанiемъ, еслибъ они не вредили произведенiямъ г. Панаева) очень однообразны и очень неловки: оне все заключаются въ странныхъ для серьёзнаго и взрослаго человека отступленiяхъ, въ детскомъ преклоненiи передъ какими-то особенными условiями, более годными для какого нибудь молодца и щеголя, чемъ для скромнаго писателя, въ непрестанныхъ толкахъ о дурномъ и хорошемъ тоне, въ совершенно лишнихъ и преувеличенныхъ разсужденiяхъ о важности комфорта, великомъ значенiи человеческаго, особенно мужскаго, туалета въ жизненныхъ делахъ, и наконецъ въ целомъ ряде героевъ, обрисованныхъ только съ наружной стороны, героевъ, изъ которыхъ лучшiе ходятъ непременно въ чорныхъ жилетахъ и отлично повязанныхъ галстухахъ, а худшiе - въ жилетахъ яркаго цвета и дурныхъ панталонахъ. Словно опасаясь, чтобъ читатель не оставался подъ влiянiемъ прiятнаго впечатленiя отъ хорошей страницы, г. Панаевъ спешитъ вследъ за нею обрисовать такой характеръ, и отпустить такую выходку, после которыхъ остается только на него подосадовать. Такъ и въ новомъ своемъ романе, онъ, после очень хорошихъ страницъ, пускаетъ въ ходъ картинку, въ которой говоритъ отъ своего лица, что ему крайне неловко, даже непрiятно идти по улице съ умнымъ, но плохо одетымъ человекомъ, у котораго сюртукъ длиненъ, и волоса причосаны не гладко? "То ли дело - прибавляетъ авторъ - прогулка съ молодцоватымъ, хоть не очень умнымъ юношей, на которомъ модный сюртучокъ, отличная шляпа, и такъ далее, который на Невскомъ, какъ у себя дома! Къ тому же умные, но худо одетые люди не бываютъ ни въ маскарадахъ, ни у Дюссо, ни на Невскомъ проспекте; где же съ ними нашему брату встретиться?" Это можетъ быть и шутка, и вероятно шутка, но надобно же было яснее ее обозначить, хотя бы за темъ, чтобъ не дать повода своимъ недоброжелателямъ кинуться въ личности, и возопить громогласно! И къ чему помещать подобнаго рода умозренiе, къ чему служатъ шутки подобнаго рода? Видно, автору очень хотеѵiось ослабить прiятное влiянiе лучшихъ страницъ своего романа! Знаменитое nil mirari много принесло зла роду человеческому, но зачемъ же было ему вторгаться въ нашу литературу, этому грандiозному nil mirari, созданному для роскошныхъ римлянъ и британскихъ лордовъ, а не для васъ, тихихъ и незатейливыхъ литераторовъ, съ скромнымъ Дюссо, маскарадами и Невскимъ проспектомъ, съ вашими недорогими увеселенiями и уединеннымъ образомъ жизни?
Первымъ признакомъ каждаго хорошо воспитаннаго человека, а well-bred gentleman, если угодно - есть совершенная терпимость въ деле наружныхъ мелочей. Делить людей на существа хорошаго и дурного тона (эти самыя выраженiя звучатъ весьма неизящно) можетъ только человекъ неловкiй и неуверенный въ своемъ собственномъ достоинстве. Безпрестанные толки о туалете и восхищенiе передъ хорошо повязаннымъ галстухомъ такъ же вредятъ всякому порядочному человеку, какъ повредило бы ему, еслибъ онъ, надевъ очень хорошiя перчатки, пустился бы скакать по всему городу, упрашивая всехъ проходящихъ хоть немножко полюбоваться на свою гладко обтянутую руку. Все эти истины авторъ "Львовъ въ Провинцiи" знаетъ лучше меня, но за что же онъ открыто имъ противоречитъ, то гоняясь за родомъ графа Соллогуба, безъ средствъ и наглядности графа Соллогуба, то выписывая кодексъ какихъ-то франтовскихъ правилъ, то кидаясь въ изображенiя предметовъ, скорее интересныхъ для портного и куафёра, чемъ для русскаго читателя? У насъ былъ одинъ нувеллистъ, всякiй разъ обрисовывавшiй своихъ изящныхъ героевъ такими словами: "на голове NN превосходно сидела циммермановская шляпа!" собою геркулесовы столпы Какъ мы далекъ г. Панаевъ отъ такой забавной крайности, все-таки ему не мешаетъ немного подумать объ этомъ сближенiи, и поудержаться отъ изображенiя однихъ и техъ же дорогихъ ему франтовъ, потому-что героевъ подобнаго рода трудно назвать другимъ именемъ. Откровенно сознаюсь, что набрасывая эти строки, я, можетъ быть, увлекаюсь некоторымъ пристрастiемъ: у меня всегда была одна слабость, которая, нужно признаться, граничитъ съ нетерпимостью, хоть я постоянно нападалъ и нападаю на нетерпимость въ словесности. Мне отчего-то всегда делается непрiятно, когда я вижу хорошаго нувеллиста, романиста или разскащика безсильнымъ на то, чтобы поместиться выше описываемаго имъ мiра, какъ бы красивъ и щеголеватъ ни былъ мiръ, имъ избранный. Создать себе известный кружокъ вымышленныхъ идеаловъ, и всюду возиться съ ними почти такъ же вредно, какъ запереться въ тесный кружокъ живыхъ личностей, и видеть врага или зоила во всякой особе, не принадлежащей къ этому кружку. Мiръ, въ которомъ вращаются денди, выведенные на сцену графомъ Соллогубомъ, на три ступени выше мiра, взятаго г. Панаевымъ за идеалъ человеческихъ мiровъ, а между темъ, не смотря на блестящее дарованiе автора "Большого Света", не взирая на все его сведенiя и наглядность, этотъ мiръ способенъ навести сплинъ на читателя и теряетъ именно потому, что разскащикъ вводитъ насъ въ него, какъ бедныхъ профановъ, съ немного самодовольною и покровительственною улыбкою. Мы ждемъ чего-то необыкновеннаго, напрягаемъ зренiе... и не видимъ ровно ничего особеннаго, какъ путешественникъ, проникнувшiй въ одну изъ пирамидъ, узрелъ тамъ одни камни, и даже камни безъ всякихъ надписей. Мiръ, или, какъ говорятъ любители высокаго слога, среда, среды мелкихъ светскихъ условiй, совершенно неинтересныхъ для читателя. Изо всехъ даровитыхъ людей, когда либо благоговевшихъ передъ наружнымъ блескомъ и роскошью жизненной обстановки, когда либо устремлявшихъ все свои силы на изображенiе ослепительныхъ подробностей внешняго блистательнаго мiра своихъ светскихъ героевъ, я могу назвать только одного, умевшаго придать своему описанiю оттенокъ поэтическiй, и сверхъ того весьма понятный, доступный самому равнодушному читателю. Кто не догадается что речь идетъ о Бальзаке, когда-то непонимаемомъ до того, что одинъ изъ нашихъ лучшихъ критиковъ, умершiй слишкомъ рано для искусства, называлъ "Евгенiю Гранде" и "Горiо", произведенiями жалкими и риторическими! о Бальзаке, для творенiй котораго только-что наступаетъ пора истинной славы! Но Бальзакъ имелъ право повременамъ затворяться въ свой мiръ идеальнаго блеска и неслыханнаго великолепiя; онъ зналъ свою силу, и, что главное, самъ слишкомъ долго боролся для завоеванiя блеска и роскоши, отъ того блескъ и роскошь на его страницахъ принимаютъ тотъ интересъ, съ которымъ мы смотрели бы на золото, привезенное изъ Калифорнiи и стоившее неслыханныхъ трудовъ его обладателю. Онъ перечувствовалъ многое, этотъ даровитый живописецъ своего столетiя и современнаго ему общества; онъ переносилъ всевозможныя страсти въ своемъ сердце, прежде чемъ выучился изображать тайны сердца человеческаго. Романистъ, котораго упрекали за то, что въ его романахъ являются поминутно на сцену деньги, капиталисты и банкиры, имелъ право дать деньгамъ, банкирамъ и капиталистамъ такое видное место въ своихъ романахъ; онъ зналъ, что значитъ деньги и денежные люди, потому что самъ изведалъ и нищету, и роскошь, потому что самъ желалъ богатства всеми силами своей души, потому что жажда блеска и наслажденiй была въ немъ не фразой, не простымъ желанiемъ, а любовью своего рода. Онъ до тонкости разумелъ силу внешней обстановки на жизнь и понятiя человека, и разумелъ потому, что самъ боролся сперва изъ-за хлеба и славы, потомъ для довольства и славы, потомъ для роскоши и славы, потомъ для великолепiя и славы! Онъ торговалъ своимъ перомъ и - странное дело - этотъ торгъ, по видимому, способный изнурить силы артиста, далъ Бальзаку новое значенiе, новую энергiю. Онъ одинъ изъ первыхъ сделалъ изъ искусства нечто похожее на спекуляцiю и окрепъ въ силахъ, между темъ, какъ его подражатели погибли, будто мухи на морозе, какъ ихъ произведенiя выцвели и затаскались, словно дешевая и наскоро сотканная матерiя! Онъ смело говорилъ читателю: "иди профанъ, я тебя введу въ заколдованный, ослепительный мiръ своей фантазiи; ты увидишь внешнiй блескъ, передъ которымъ мы оба преклонимся" - и читатель шелъ, не сердясь за такую странную речь, и удивлялся, и завидовалъ, и детски склонялъ свою голову, потому что на каждой мелочи виделъ частичку фантазiи самого романиста, такъ сказать, клеймо его генiя!
Не забывая внутренняго мiра, не оставляя человека посреди интересовъ мелкихъ, посреди обстановки неблистательной, коснувшись всехъ сторонъ современной жизни, Бальзакъ имелъ право избрать себе свой особенный, любимый мiръ, въ которомъ даже золото говорило, и неодушевленные предметы казались живыми. Этотъ мiръ былъ, по видимому, скопировавъ съ быта высшаго парижскаго общества, но поэтъ умелъ придать столько самостоятельности и жизни своимъ копiямъ, что само общество, имъ описанное, поспешило склониться передъ собственнымъ своимъ изображенiемъ. Прочитайте одну изъ чудныхъ страницъ Бальзака, где онъ напрягаетъ всю свою фантазiю на изображенiе какихъ нибудь предметовъ искусства и роскоши, подобно тому, какъ фламандскiе живописцы клали всю свою душу на полотно, рисуя внутренность какой нибудь небогатой комнаты; прочитайте такую страницу, и васъ охватитъ кругомъ этотъ волшебный, заветный мiръ, къ которому романистъ нашего времени питалъ обожанiе, такъ понятное современному человеку. Бальзакъ умелъ глядеть на свой роскошный мiръ глазами жаднаго завоевателя, и здесь-то заключалась его оригинальность, его энергiя, его слабость, имевшая видъ своего рода силы! Что значатъ все романы избалованной леди Блессингтонъ, все полуфеодальныя фантазiи британскихъ щеголей-романистовъ, передъ какой нибудь одной страницею изъ "Madame Jules", несколькими строками "Горiо", где обрисованъ вечернiй пиръ въ Сенъ-жерменскомъ Предместiи, передъ главою изъ "Peau de chagrin", посвященной на изображенiе веселаго обеда блистательной молодежи; что значатъ все холодныя речи фешенебльныхъ разскащиковъ передъ всемъ этимъ хрусталемъ, золотомъ и мраморомъ, передъ тысячами свечей и безценныхъ безделокъ, передъ этими тицiановскими картинами, кружевами, коврами, зеркалами и альковами? Всякую описанную имъ вещь авторъ неподражаемой "Человеческой Комедiи" носилъ въ своемъ сердце, наряду съ изображенiями его лучшихъ героинь и героевъ, Дiаны Мофривьезъ, госпожи Фирмiани, Дельфины Носингенъ, Евгенiи и Жанны, Рауль Натана, герцога д'Эгриньонъ и этихъ вечныхъ друзей Растиньяка и Бiаншона! И потому-то долго въ Европе не будетъ втораго Бальзака, другаго поэта жизненныхъ удобствъ и ослепительной роскоши.
"Львовъ въ Провинцiи", и не познакомилъ читателя съ содержанiемъ первой части этого сочиненiя, даже не выписалъ изъ него страницъ, которыя могли бы подтвердить мои речи о лучшей и, къ сожаленiю, ни кемъ не указанной стороне новаго произведенiя г. Панаева. Впрочемъ, передъ нами еще две части, и если, къ моему удовольствiю, въ нихъ будетъ поменее сомнительныхъ львовъ и поболее добряковъ, въ роде господина, разсказывавшаго о своей старой няне, я еще могу указать читателямъ на хорошiя места всей вещи.
Читали ли вы что нибудь о Филипсе, довольно известномъ великобританскомъ натуралисте и неутомимейшемъ путешественнике, исходившемъ пешкомь всю Европу, Азiю и такъ далее до Австралiи включительно, или, какъ говорятъ о немъ, "все части света и еще многiя страны"? Филипсъ былъ страстнымъ охотникомъ до садоводства, онъ душой преданъ былъ этому занятiю, повидимому, совершенно неудобному для туриста, любимому только людьми оседлыми и несклонными къ шатанью по свету, занятiю, котораго высокая поэзiя узнается только истинными философами, изведавшими все житейскiя треволненiя и прицепившимися къ одному цветущему уголку на всемъ земномъ шаре, или спокойными добрыми душами, не понимающими никакой славы и прелести въ безпрестанныхъ передвиженiяхъ съ места на место, въ удовлетворенiи безпокойнаго любопытства, въ радостяхъ и страданiяхъ подъ всеми возможными климатами. Филипсъ, однако, умелъ сочетать две, по видимому, несовместимыя противоположности - радости туриста съ наслажденiями тихаго помещика, занятiя оседлаго садовника съ тревожными прiятностями путешественника. Посреди степей Сагары, девственныхъ лесовъ Южной Америки, болотъ Канады и каменистыхъ равнинъ Палестины, Филипсъ мечталъ только объ одномъ: какимъ образомъ, покинувъ свою странническую жизнь, онъ поселится на давно невиденной родине, выстроитъ себе прелестный коттеджъ, и разведетъ садъ на диво всей Англiи, где люди давно отвыкли дивиться чему бы то ни было. Въ этомъ отношенiи Филипсъ напоминалъ известный анекдотъ объ императоре Наполеоне, который, проезжая после одного сраженiя среди покинутаго врагами поля, опустилъ голову и сказалъ, вздохнувши: "Oh! une maison de campagne, un jardin, et dix mille de rente!" (Дайте мне дачу съ садомъ и десять тысячъ годового дохода!) Но однихъ мечтанiй и воздушныхъ замковъ было мало для ревностнаго ботаника и садовода; всюду, где онъ ни останавливался, где только ни раскидывалась палатка неутомимаго и эксцентрическаго путника, Филипсъ имелъ свой садъ, хотя на одни сутки, хотя на одну ночь, хотя на два часа. Изнуренный ездой и ходьбою, имея въ перспективе какихъ нибудь пять часовъ отдыха, Филипсъ не ложился спать, не выбравъ напередъ себе прiюта подъ какимъ нибудь красивымъ деревомъ, или около травки за неименiемъ дерева, наконецъ, около камня, поросшаго мохомъ, за неименiемъ травки. Это дерево, травка, камень служили основанiемъ ему на одну ночь. Если дело происходило въ крае, богатомъ растительностью, Филипсъ набиралъ цветовъ, втыкалъ ихъ въ землю стеблями, какъ это делаютъ маленькiя дети на песке, пересаживалъ къ себе ближе два-три молодыя деревца, три-четыре куста лучшихъ растенiй, и, устроивъ себе походную оранжерею, засыпалъ съ сладкимъ чувствомъ. Если край былъ суровый, бедный растительностью, слуги туриста и самъ онъ отправлялись на дальнее разстоянiе, привозили оттуда несколько растенiй, группировали ихъ, сажали одно возле другаго, и тогда только предавались покою. Въезжая въ пустыню, неимеющую никакой растительности, Филписъ запасался землею и готовыми растенiями, ухаживалъ за ними на походе, и чуть наступало время ночлега, выкапывалъ около своего ложа ямы, опускалъ туда горшки, и опять таки наслаждался удовольствiемъ, безъ котораго существованiе казалось ему невыносимымъ. Мне неизвестно, что сделалось съ чудакомъ-ботаникомъ, живетъ ли онъ и теперь, и до какихъ новыхъ странностей довела его благородная страсть къ садоводству.
Часто, при конце месяца, сидя надъ письмомъ о журналистике, я припоминаю себе милую исторiю ботаническихъ странностей Филипса, и она становится мне все понятнее и понятнее. Иной месяцъ бываетъ богатъ хорошими статьями, иной, напротивъ того, довольно беденъ, мной литературный годъ представляетъ въ результате кучу новыхъ именъ, другой не передаетъ намъ почти ни одного. A между темъ всякiй разъ стоитъ поискать хорошенько, вспомнить о томъ, что большая часть поэтическихъ и другихъ произведенiй всегда имеетъ свое особенное, выходки, три-четыре описанiя стоютъ того, чтобъ о нихъ упомнить; если и того нетъ въ новой вещи, она начинаетъ получать отрицательный интересъ. Изобилiе фактовъ, сказалъ одинъ изъ полейшихъ любителей парадоксовъ, не всегда показываетъ собою изобилiе дарованiя. Истинное искусство, по моему, состоятъ въ томъ, чтобъ уметь строить замки на конце иголки! И вотъ почему, признаюсь откровенно, для меня обзоры журналистики всегда составляютъ истинное удовольствiе; я никогда не дойду до того, чтобъ кричать, подобно многимъ изъ нашихъ деятелей: "плохи наши журналы, перечитывать ихъ - тоска неописанная". Подобно Филипсу, я всегда заготовляю себе маленькiй садикъ изъ того, что имеется подъ рукою, и если въ который нибудь изъ месяцевъ журнальная растительность не отличается силою и разнообразiемъ, я обращаюсь къ своему собственному запасу, то есть, статьямъ за предыдущiе месяцы.
Самымъ милымъ бельлетристическимъ цветкомъ - опять на уме Филипсъ и его садоводство!-- за нынешнiй месяцъ, я, безъ сомненiя, назову небольшой разсказецъ г. Тургенева "Три Встречи". Это маленькая поэма въ прозе; разсказать ея содержанiе почти невозможно, что не мешаетъ мне, однакоже, отдать справедливость прекрасневшимъ частностямъ разсказа, изъ которыхъ особенно замечательны все описанiя природы.
Интереснейшею статьею во второмъ нумере "Москвитянина", безспорно, должна назваться выдержка изъ рукописи, хранящейся въ библiотеке редактора, напечатанная подъ такимъ заглавiемъ: "О приватной жизни князя Потемкина, о некоторыхъ чертахъ его характера и анекдотахъ". Кому изъ васъ не случалось въ детстве слушать разсказы добродушныхъ стариковъ о великолепiи и прихотяхъ знаменитаго баловня счастья, о его баснословныхъ пирахъ, о его оригинальныхъ поступкахъ, въ которыхъ такъ и сказывалось какое-то неслыханное соединенiе рыцарства съ причудливостью, детскаго самовластiя съ мужественною твердостью, истиной доброты съ презренiемъ къ людямъ, тоски съ энергiею, избалованности съ желанiемъ добра? Для того, чтобы заметная личность резко выдвинулась впередъ и невольно приковала къ себе взоры потомства, намъ нужны и слабыя, и, можетъ быть, непривлекательныя стороны этой личности. Есть генiи, есть герои величiя и добродетели, о которыхъ даже самая зависть не въ силахъ сказать ничего непохвальнаго, но подобные люди какъ будто выступаютъ изъ ряда людей, и, отдавая имъ должную дань обожанiя, человекъ всегда готовъ сказать: "Онъ на столько выше меня, что я его съ трудомъ понимаю".
О князе Потемкине ни одинъ поэтъ, ни одинъ историкъ и ни одинъ романистъ не скажутъ. подобнаго слова. Потемкинъ былъ истиннымъ дитятей своего столетiя и своей нацiи. Въ ряду государственныхъ людей Европы XVIII столетiя, мы найдемъ много лицъ, напоминающихъ Потемкина; думая о нравахъ нашихъ дедовъ и прадедовъ, намъ легко отыскать точки сближенiя между ихъ добрыми сторонами, и добрыми сторонами "великолепнаго князя", между ихъ слабостями, и слабостями героя, воспетаго Державинымъ. Блестящая эпоха, прославленная именемъ великой государыни, имела многихъ великихъ представителей и очень мало историковъ; между первыми одно изъ почетнейшихъ местъ принадлежитъ князю Потемкину, существу, какъ мы уже сказали, въ высшей степени оригинальному и самостоятельному.
"Москвитянине", относятся къ последнимъ годамъ жизни князя. Составитель рукописи переноситъ насъ въ Яссы, и прежде всего даетъ несколько сведенiй касательно роскоши и великолепной обстановки, посреди которой постоянно находился самъ Потемкинъ и лица, къ нему приближенныя. Дворецъ наполненъ былъ драгоценностями, населенъ певцами, артистами, фокусниками, плясунами и шутами всякого рода, несколькими хорами музыкантовъ и певчихъ.
Потемкинъ любилъ блескъ, и не скрывалъ своей страсти, какъ то водилось иногда въ его время. Державинъ, назвавъ его великолепнымъ княземъ Тавриды, сделалъ трудное дело съ успехомъ: схватилъ сходство этого изумительнаго баловня судьбы, не разъ называемаго современниками хамелеономъ. Въ кабинете, где князь работалъ, постоянно лежали на столе ящики съ драгоценными камнями: блескъ бриллiантовъ, рубиновъ и изумрудовъ, успокоивалъ его глаза, утомленные трудомъ или безсонницею. Въ карты Потемкинъ игралъ неиначе, какъ на драгоценные камни, хотя отъ того происходили затрудненiя при расплате и даже не совсемъ похвальныя проделки со стороны некоторыхъ его партнеровъ. Одинъ разъ, когда какой-то собеседникъ обманулъ князя ценою проигранныхъ ему каменьевъ, Нотемкинъ заметилъ плутовство и решился отплатить за него по своему, то есть завезти фальшиваго игрока очень далеко отъ города, напередъ приказавъ кучеру испортить экипажъ, чтобъ окончательно сломать его по данному приказанiю. Приказанiе было дано и исполнено, экипажъ сломался, кучеръ ускакалъ съ лошадьми, и хитрецъ, дерзавшiй обманывать Потемкина, принужденъ былъ одинъ, подъ сильнымъ дождемъ, плестись въ городъ. Другого наказанiя не было.
Неизъяснимое равнодушiе къ людямъ было второю отличительною чертою характера князя Потемкина; къ нему можно было применять слова поэта:
Je vis les hommes, j'en pris
épris.
или оказывали ему услуги. Благородный, хотя, можетъ быть, слишкомъ самонадеянный чиновникъ, видя что князь, находясь въ припадке сплина, не хочетъ ничего подписывать и темъ причиняетъ остановку въ делахъ, решается идти въ кабинетъ начальника съ бумагами для подписанiя. Потемкинъ встречаетъ его безъ гнева, и слегка улыбнувшись начинаетъ подписывать бумаги; обрадованный чиновникъ съ восторгомъ глядитъ на князя, за минуту сидевшаго въ угрюмомъмолчанiи кусавшаго ногти, а теперь работающаго съ полной готовностью. Онъ выходитъ изъ кабинета, съ понятнымъ самодовольствiемъ показываетъ подписанныя бумаги столпившимся товарищамъ... О, ужасъ! на всехъ бумагахъ рукою князя написана или собственная фамилiя чиновника "Петушковъ, Петушковъ, Петушковъ", или насмешливыя слова: "Петушокъ, петушоночекъ, петушичко!" Бумаги следуетъ бросить, а между темъ трудъ пропалъ даромъ, а Потемкинъ все сидитъ, не заботясь ни о делахъ, ни о труде, напрасно потерянномъ!
въ откровенномъ разговоре: - "Вашей светлости много вредитъ значительное число людей, васъ окружающихъ, его не мешало бы ограничить, между этими особами столько пустыхъ людей!" Потемкинъ выслушалъ советъ очень милостиво и тотчасъ же началъ свои ограниченiя: на другой же день В** не былъ допущенъ къ князю. --"Ты ошибся какъ нибудь, говорилъ онъ офицiанту, не можетъ быть, чтобъ меня не пускали къ князю!" Лакей отвечаетъ на то; - "Ваше имя стоитъ первымъ "
Другому джентльмену, въ роде несчастнаго В**, пришлось едва-ли не хуже и того; онъ вздумалъ какъ-то хвастаться своимъ влiянiемъ на князя, и дохвастался до того, что многимъ просителямъ обещалъ особенную протекцiю. Потемкинъ повелъ хвастуна въ купальню, самъ вошелъ въ бассейнъ не снимая халата, и велелъ втолкнуть въ воду своего спутника, невзирая на его одежду и накладку. После купанья Потемкинъ повелъ своего мокраго любимца въ залы, собралъ гостей, позвалъ музыку, и показалъ беднаго страдальца, измоченнаго, дрожащаго и безъ накладки, всей съехавшейся публике.
"дабы строгостью наказанiя отвлечь ихъ отъ желанiя идти по дурной дороге" (драгоценное правило "гаси зло въ самомъ начале", было ему известно какъ нельзя лучше) Потемкинъ оказывался почти снисходительнымъ къ людямъ, его оскорбившимъ, и разъ давши полную волю своей вспыльчивости, забывалъ прошлое. Глубоко огорчить его не могъ никто; онъ хладнокровно садился играть съ гостемъ, позволившимъ себе разъ нечистую игру, допускалъ къ своему столу особъ, явно на него озлобленныхъ, пигмеевъ, которые, какъ говоритъ Карлейль, "силятся всегда стать противъ бегемота, чтобъ воткнуть ему въ носъ маленькую иголку"; презирая великое большинство людей, князь, по необходимости, былъ снисходителенъ къ ихъ порокамъ. Гордость и мизантропiя очень часто приводятъ человека къ снисходительности, даже къ некоторому рыцарству. Потемкинъ былъ всегда готовъ на помощь слабымъ, и число его добрыхъ делъ можетъ служить лучшимъ тому подтвержденiеѵъ. Большая часть благодеянiй Потемкина оставалась въ совершенной тайне, черта чрезвычайно характеристическая въ такомъ человеке. Нередко смелые поступки, откровенные доводы, энергiя просителей находили сочувствiе въ князе, всегда расположенномъ извинять мужество и оригинальность въ другихъ людяхъ.
Обхожденiе Потемкина съ окружающими его можетъ также служить предметомъ увлекательнейшихъ сценъ будущему бiографу или романисту, желающему воспользоваться для своего творенiя величавою личностью князя Потемкина. Съ молдаванами и ихъ женами князь былъ особенно любезенъ; онъ былъ простъ, ласковъ и съ остальными лицами, жившими въ его дворце или посещающими его праздники; но иногда, и даже нередко, весь отдаваясь непонятной тоске или огневой вспыльчивости, отступалъ отъ законовъ гостепрiимства. Если онъ чувствовалъ себя въ хорошемъ расположенiи духа и замечалъ, что все вокругъ него веселится, самъ онъ становился веселъ до чрезвычайности, шутилъ съ гостями, требовалъ, чтобъ никто не стеснялся его присутствiемъ, тешилъ собеседниковъ музыкой, пенiемъ, танцами и чудеснымъ угощенiемъ; но чуть на него находила минута хандры, онъ начиналъ съ того, что выгонялъ вонъ особъ, ему ненравившихся, а иногда вдругъ приказывалъ перестать музыке, прекращалъ потехи и отсылалъ гостей по домамъ. Потому все лица, имевшiя доступе на обеды и вечера князя, поневоле соображались съ настроенiемъ его духа, веселясь, если онъ бывалъ веселъ, и принимая унылый видъ, если хозяинъ начиналъ хандрить. Малейшая вещь способна была доставить Потемкину несказанное удовольствiе, и другая малость на целый день повергнуть въ нестерпимую скуку. Подобно древнему эпикурейцу, Потемкинъ лучше желалъ наслаждаться пустяками, чемъ скучать за важнымъ деломъ; но даже въ минуты лености и веселья не въ силахъ былъ удержаться отъ своихъ странныхъ припадковъ хандры и причудливости. Не одинъ изъ его приближенныхъ испытывалъ на себе последствiя бурной вспыльчивости князя: чтобъ быть вполне справедливымъ, не мешаетъ прибавить, что Потемкинъ всегда раскаявался въ своей запальчивости и старался примириться съ обиженными, лично прося у нихъ прощенiя.
Таковъ былъ человекъ, прославленный своею эпохою и содействовавшiй къ ея прославленiю; отъ души желаю, чтобъ почтенный редакторъ "Москвитянина" еще разъ поделился съ читателями отрывками изъ принадлежащей ему и столь интересной рукописи.
"Москвитянине" есть несколько стихотворенiй, но не взирая на мою слабость къ поэзiи, я не могу и не хочу похвалить этихъ новыхъ даровъ московской музы. Къ большей части изъ нихъ применяется стихъ поэта:
"Tis not poetry, but а prose run mad!" (Это не стихи, а проза, съ которой причинилось сумасшествiе.)
Отъ "Москвитянина" перейдемъ къ первой книжке "Пантеона", которая по своему наружному великолепiю совершенно затмеваетъ собою все ваши журналы. Бумага, печать и обертка таковы, что лучшаго пожелать не можетъ самый взыскательный изъ читателей. - "Пантеонъ", прежде столь серый и дурно печатавшiйся, представляетъ изъ себя не то журналъ, не то щегольской театральный альбомъ, въ которомъ я нахожу только одинъ недостатокъ: объемъ, слишкомъ обширный для альбома. При книжке, кроме модныхъ картинокъ, приложены еще ноты (кажись и романсъ), да еще весьма недурной фотографическiй портретъ известнаго русскаго романиста И. И. Лажечникова. Такихъ портретовъ редакцiя "Пантеона" обещаетъ целыхъ двенадцать. Драматическихъ вещей въ первой книжке две: водевиль самого редактора и комедiя г-жи Одинской, подъ заглавiемъ "Где медъ, тамъ и мухи." Сюжетъ комедiи выбранъ удачно. Это исторiя богатой, больной, избалованной старухи и ея родственниковъ, подобно воронамъ жаждущихъ добычи, то есть наследства. Чуть поправившись отъ тяжкой болезни, старуха, изображающая собой золотое руно, даетъ балъ и посреди бала падаетъ безъ чувствъ, можетъ-быть въ летаргическое усыпленiе, не помню въ подробности. Вы догадываетесь о последствiяхъ, и какимъ путемъ, следуя правилу драматическихъ писателей, жадность добивается до заслуженнаго наказанiя, а истинная привязанность торжествуетъ и обогащается, даже женится и выходитъ замужъ, чтобъ еще более усладить зрителя и читателя. Пьеса г-жи Одинской читается; но о драматическихъ способностяхъ автора нельзя сказать многаго: на всякой странице видна рука очень неопытная и нетвердая. Разсказываютъ, что Чарльзъ Фоксъ чрезвычайно любилъ слушать речи неопытныхъ еще ораторовъ, и часто переговаривалъ ихъ на свой ладъ, сглаживая все недостатки силою своего таланта. Жаль, что большая часть нашихъ драматурговъ не имеютъ своего Фокса: даже въ сочиненiяхъ самыхъ заслуженныхъ драматическихъ писателей есть какая-то своего рода недозрелость, почти неисправимая!
Две весьма обширныя статьи той же книжки "Пантеона" посвящены изображенiю странъ и нравовъ, до чрезвычайности любопытныхъ. Первая изъ нихъ называется "Шихъ-Мансуръ", восточный романъ г. Савинова,-- я ее не успелъ прочитать всю, но долженъ сказать, что первыя главы весьма удачны. Действiе происходитъ въ киргизскихъ степяхъ; описанiе вьюги въ степи и кочевья киргизовъ мне особенно понравилось. Романъ будетъ состоять изъ четырехъ частей, две уже напечатаны; при начале второй, авторъ переноситъ место действiя въ нагорную Чечню, и знакомитъ читателя съ обычаями этого замечательнаго края. Описанiя природы очень хороши у г. Савинова. Одно я могъ бы заметить автору "Шихъ-Мансура", именно недостатокъ простоты въ изложенiи; на его страницахъ метафора поминутно раскидываетъ передъ нами свою блестящую мантiю, недостатокъ общiй почти всемъ поэтамъ, романистамъ и разскащикамъ когда либо писавшимъ о Кавказе и его жителяхъ.
Вторая статья, подъ названiемъ "Согдейскiя скалы и еврейская община въ горахъ Абхазiи", принадлежитъ г. Натухайскому, о кавказскихъ разсказахъ котораго я уже говорилъ въ прошломъ году. Неужели вы едете въ Испанiю, спрашивалъ Гейне одного изъ своихъ прiятелей; разве можно говорить о какой нибудь стране, въ ней побывавши? Но г. Натухайскiй, наперекоръ ядовитой заметке германскаго насмешника, очень хорошо пишетъ о Кавказе, хотя былъ тамъ самъ, и въ какихъ еще грустныхъ обстоятельствахъ! Въ 1844 году, онъ находился въ плену у горцевъ, и долго прожилъ въ одномъ изъ кавказскихъ ауловъ, у князя Астанъ-Гари, где перенесъ достаточно горя и лишенiй, въ вознагражденiе за то получилъ возможность подсмотреть много интересныхъ подробностей быта кавказскихъ горцевъ. Посаженный въ грязную яму, не имея друтой защиты отъ холода, кроме большой собаки, имевшей благодетельную привычку сходить на ночь къ бедному пленнику и согревать его своимъ теломъ,поминутно подвергавшiйся насмешкамъ и притесненiямъ со стороны княжескихъ нукеровъ, сочинитель названной нами статьи имелъ, однако, несколько случаевъ, иногда делать поездки вместе съ княземъ. Какъ-то князю понадобились, по случаю замужества его дочери ковры, черкесски и новое вооруженiе; желая блеснуть своею роскошью передъ соседями, Астанъ-Гари отправился делать эти покупки въ аулъ согденскихъ евреевъ, известныхъ по всему Кавказу своимъ трудолюбiемъ, а сверхъ того совершенно оседлою и счастливою жизнью. Русскiй пленникъ помещенъ былъ въ княжескую свиту, и вотъ по какому случаю мы имеемъ теперь несколько сведенiй объ уголке, въ высшей степени замечательномъ и едва-ли доступномъ которому нибудь изъ туристовъ.
роскоши и первой необходимости, щегольскими платьями и оружiемъ. Не доверяя путникамъ и даже торговымъ людямъ, евреи отбираютъ у прiезжихъ къ нимъ за делами лошадей и оружiе, но разъ допустивъ къ себе гостей, оказываются людьми самыми гостепрiимными. Местоположенiе селенiя обворожительно, дома совершенно отличны постройкой отъ горскихъ хижинъ, и походятъ боле на мазанки, которыя мы встречаемъ въ военныхъ поселенiяхъ Херсона. Эти дома тянутся прямою линiею по обеимъ сторонамъ подъема на ребрахъ скалъ, обросшихъ соснами; еслибъ какая нибудь партiя вздумала взять селенiе приступомъ, ее задавили бы камнями на первыхъ шагахъ. Скалы окружены полянами и возвышенiями, рощами и виноградниками, вся прелесть сильной растительности раскидывается по сторонамъ; величiе окрестной природы можетъ равняться только съ ея богатствомъ.
"Каждый предметъ въ сакле еврея, говоритъ авторъ, бросается въ глаза своей чистотою. Глядя на бытъ скромныхъ караимовъ, поневоле переносишься воображенiемъ въ какую-то баснословную страну: чистота, аккуратность, приветливость хозяина, семейное чинопочитанiе - все это поражаетъ человека, привыкшаго видеть грязный и безпокойный бытъ магометанъ-горцевъ, добывающихъ себе хлебъ съ кинжалами и засыпающихъ подъ тенью - не деревьевъ, а своей боевой лошади! Наружность согденскихъ евреевъ сходна съ наружностью абхазскихъ горцевъ: таже стройность, орлиный взглядъ, суровая желтизна лица, острый абрисъ всей физiономiи, манера выражаться скоро, замечательная подвижность во всемъ теле. Можетъ быть, изъ всехъ евреевъ земного шара, согденскiе одни имеютъ духъ достаточно воинственный, отлично стреляютъ, хорошо ездятъ верхомъ, и часто имея случая защищать свою жизнь и достоянiе, не робки передъ опасностью. Женщины Согдена превосходятъ своею красотою всехъ женщинъ Абхазiи; оне не носятъ покрывала и очень свободны въ обращенiя, что не мешаетъ имъ. Однако свято соблюдать супружескiя обязанности. Споры, убiйства и семейные раздоры очень редки между поселенцами, если же случаются, то подлежатъ веденiю главнаго старшины, называющагося тшатшпа. Кроме судейской должности, тшатшпа исправляетъ многiе религiозные обряды, какъ, напримеръ, венчанiе. Отличается же онъ отъ другихъ караимовъ темъ, что въ торжественныхъ случаяхъ надеваетъ сверхъ своей черкесски белую мантiю.
одно племя на Юге, согденскiе евреи верятъ въ упырей, мертвецовъ, бесовъ и привиденiй, выходящихъ изъ~подъ земли съ первымъ крикомъ совы, и странствующихъ между утесами, на гибель запоздалыхъ прохожихъ. Селенiе наполнено старухами, имеющими репутацiю ведьмъ, но ведьмъ довольно благодетельныхъ: если ихъ не сердить, оне не станутъ вредить никому, довольствуясь только участiемъ во всехъ семейныхъ тайнахъ и должностью свахъ, должностью весьма прибыльною.
кучка промышленнаго и невоинственнаго племени, приведена была въ одно стройное целое, и расположилась между неприступными утесами въ крае дикомъ и вовсе недружелюбномъ. Обстоятельства дали пленнику возможность удовлетворить своему любопытству; изъ разсказовъ самихъ евреевъ и горскихъ нукеровъ, онъ узналъ, что основателемъ общины былъ еврей, по имени Іосифъ Кадзи, еще ребенкомъ проданный въ неволю чеченцамъ, и тридцать летъ томившiйся въ рабстве. Шатаясь изъ аула въ аулъ, отъ одного племени къ другому, то работая на своихъ враговъ, то спасаясь отъ одного плена и снова попадая въ руки хищниковъ, Кадзи имелъ случай встретить между горцами много евреевъ, называвшихъ себя потомками крымскихъ караимовъ; все эти евреи начинали одинаково, переселяясь въ горы и сначала производя довольно удачную торговлю, а потомъ попадая въ руки хищниковъ и меняя свою тревожную независимость на вечную неволю. Пленники и ясыри изъ евреевъ ценились весьма дорого; имъ поручено было ковать железо, изготовлять оружiе, платье и другiя вещи для своихъ господъ и ихъ холопей; положенiе евреевъ между запорожцами могло назваться счастливымъ въ сравненiи съ ихъ бедственнымъ положенiемъ. Въ груди Іосифа Кадзи зародилась мысль, которая вскоре применена была къ делу. Сопровождая последняго изъ своихъ обладателей на какое-то хищничество, Кадзи въ первый разъ увиделъ неприступныя скалы Согдена, пленительную окрестность, орошаемую речкой Анреуто, и сказалъ себе - здесь будетъ наша община. Въ следующую за темъ ночь еврей отделался отъ своего хозяина - сбросилъ его въ пропасть и потомъ вытащилъ у него изъ кармановъ все деньги, награбленныя во время поездки. Несколько еврейскихъ семействъ присоединились къ смелому Кадзи, каждый день прибывали къ нему новые беглецы, некоторыя семейства выручены были изъ неволи оружiемъ, другiя откупились и явились сами въ согденскiя скалы, сделавшiяся вернымъ прiютомъ угнетенному племени. Кадзи обратилъ каждую саклю въ заводъ или фабрику, богатство евреевъ росло и копилось; не прошло несколькихъ летъ, какъ хищныя горскiя племена начали посылать въ общину гонцевъ за товарами и оружiемъ. Скопище черкесовъ, выгнанныхъ изъ Анапы при защите ея Шихъ-Мансуромъ, попробовало было напасть на согденскiе аулы, но встреченное камнями, пулями, ядрами (потому что у караимовъ есть и орудiе, турецкаго литья), а более всего отчаянными вылазками, отступило съ урономъ.
Память основанiя согденскихъ поселенiй празднуется всеми жителями общины съ особенною торжественностью. Съ вечера евреи выносятъ изъ домовъ все свои вещи, и сами уходятъ на скалы, чтобы этимъ выразить безпрiютную долю, которую терпели прежде. Мужчины проводятъ всю ночь подъ открытымъ небомъ, девушки одне остаются въ сакляхъ; наутро и та и другая партiя, вверху и внизу, поднимаетъ великiй крикъ. "Кадзи едетъ, Кадзи едетъ!" восклицаютъ мужчины и женщины. Первый старшина селенiя едетъ вверхъ по тропинке на лихомъ коне,-- онъ-то представляетъ собою основателя общины и его-то обе стороны приветствуютъ радостными криками. Принявъ мнимаго Кадзи съ почетомъ, евреи уводятъ его въ нарочно смазанную для того саклю, где и начинается братскiй пиръ, въ которомъ принимаетъ участiе все населенiе ауловъ. Чтобъ придать дню памяти Кадзи еще радостнейшiй оттенокъ, многiя свадьбы отлагаются до этого дня, и пиръ заключается плясками и брачными церемонiями.
Слишкомъ цветистый слогъ и довольно небрежное группированiе фактовъ отчасти вредятъ интересу статьи, которой содержанiе здесь пересказано. Впрочемъ изъ-за такихъ любопытныхъ сведенiй можно примириться съ некоторою красотою слога. Прощаясь съ первою книжкою "Пантеона", не лишнимъ считаю указать на занимательный трудъ г. Серова, известнаго своими музыкальными статьями - трудъ этотъ называется "Спонтини и его музыка".
"Библiотека для Чтенiя" первая познакомила русскую публику съэтимъ сочиненiемъ. Еще въ конце 1850 г., именно въ ноябрьской книжке этого журнала, была напечатана статья: "Развитiе испанскаго языка и первые памятники испанской литературы." - Статья эта - начало "Исторiи испанской литературы Тикнора".} "Исторiя испанской литературы" ("Отечественныя Записки" за февраль месяцъ). Жаль только, что редакцiя не желаетъ дать подписчикамъ полнаго перевода, а довольствуется выписками. Впрочемъ, все-таки лучше Тикноръ въ сокращенiи, чемъ вовсе ничего, темъ более, что въ труде переводчика, въ его предисловiи, видны вкусъ и уменье. Слава тикноровой книги слишкомъ известна для того, чтобъ одна лишняя похвала могла обратить на все особенное вниманiе публики; не мешаетъ только заметить, что переводъ ея, кроме неоспоримой пользы и удовольствiя читателямъ, долженъ еще принести плоды своего рода, заставивъ русскихъ журналистовъ и ихъ сотрудниковъ обратить особенное вниманiе на благотворныя последствiя, происходящiя отъ чтенiя и печатанiя статей, относящихся до исторiи литературы всехъ вековъ и народовъ. Полезно быть самостоятельнымъ, полезно разработывать исторiю словесности своей родины, но исключительное разглядыванiе самихъ себя, напряженное толкованiе однихъ и техъ же творенiй, споры и полемика за одно и тоже, хотя и очень славное имя, ведутъ къ исключительности и детскимъ промахамъ, примеры которымъ мы видимъ на всякомъ шагу въ нашей журналистике. Кто не знаетъ, что малое знакомство писателей съ немецкой наукой и словесностью заставляло и заставляетъ современную нашу критику десятки летъ бродить наудачу, и тратить все свои силы на умствованiя, давно уже утратившiя свой авторитетъ. Кто не замечаетъ того, что наше неведенiе по части великобританской критики и великобританской поэзiи вводитъ насъ ежедневно въ такiя детскiя ошибки; которыя понятны самому невнимательному читателю? Прочтите напримеръ хотя то, что у насъ было когда-либо писано о значенiи юмора, о достоинствахъ техъ двухъ-трехъ англiйскихъ писателей, которыми довольствуется "Иностранная словесность" каждаго изъ журналовъ, и сличите эти отзывы съ отзывами англичанъ, понимающихъ и имеющихъ право лучше насъ понимать движенiе своей родной словесности. Попробуйте поменьше любоваться собою, и обратите взглядъ на труды англичанъ на литературномъ поприще, и вы ужаснетесь своей детской опрометчивости, пустоты своихъ сужденiй. Недавно мне случилось проследить весь споръ, происходившiй въ Англiи летъ за тридцать пять до нашего времени, между последователями поэтовъ-лэкистовь и критиками "Эдинбургскаго Обозренiя", споръ ожесточенный и крайне замечательный по остроумiю съ одной стороны и восторженности съ другой. И что же? споръ этотъ, давно забытый и послужившiй поводомъ къ десятку томовъ, преисполненными личностями и даже дерзостями, какъ нельзя лучше напомнилъ мне споры и тонкости, отпускаемыя нашими наивными литераторами по поводу художественности, картинности описанiй, искусства для искусства, и такъ далее. Вся разница была въ томъ, что за тридцать пять летъ назадъ, доводы были значительно складнее, и подкреплялись теорiями, для которыхъ у насъ не хватало воображенiя. Вся разница въ томъ, что англичане были дальше цели, стрелы же нашихъ детей-критиковъ падали на землю не долетевъ. Мистеръ Уордсвортъ въ своей новой поэме описываетъ на целой странице камень, покрытый мохомъ; критикъ "Эдинбургскаго Обозренiя" начинаетъ шутить и называетъ поэта дуракомъ (всему мiру известны британскiя любезности); друзья лэкиста тотчасъ же строятъ теорiю, очень подробно доказываютъ, что камень, поросшiй мохомъ можетъ служить созерцанiемъ не только одной страницы, даже целой книги, если поэтъ проникнется весь сказаннымъ камнемъ и изобразитъ его въ совершенстве, такъ, чтобъ читатель будто виделъ мохъ передъ собою. Въ заключенiе этихъ доводовъ, критикъ, какъ и следуетъ, провозглашается варваромъ и бешенымъ невеждою. Представьте себе, чти ваши спорщики, когда-либо толковавшiе о реализме, натурализме, художественности, картинности и такъ далее, когда-либо возводившiе хорошую страницу своего друга въ "дивное созданiи искусства" - были бы несведущее въ исторiи британской словесности, хотя бы только словесности временъ Саути, Уордсворта, лэкистовъ и ихъ защитниковъ. Споры и полемика приняли бы другой оборотъ, потому что никому не весело изобретать изъ своей головы то, что давно уже было сказано лучше нашего и навсегда погрузилось въ пучину забвенiя! Во всякомъ случае, полемика была бы складнее и разумнее!
Итакъ, по моему убежденiю, переводъ Тикноровой исторiи есть фактъ утешительный и который принесетъ свою пользу.
"двуногаго животнаго съ однимъ перомъ", безспорно, должно считаться зрелище того процесса, съ помощью котораго слова, заметки, мысли, пущенныя и пускаемыя имъ въ ходъ, начинаютъ приносить плоды, незаметно поселяясь въ умы не только читателей, но самихъ его собратiй, и что еще лучше, даже антагонистовъ. У насъ есть люди, соединяющiе любовь къ словесности съ чувствомъ уваженiя къ самимъ себе, и ихъ усилiя не пропадаютъ даромъ. Наблюдать за успехомъ и примененiемъ своихъ мыслей необыкновенно прiятно - это самый лучшiй родъ похвалы, награды за трудъ нравственный и литературный, награды темъ более драгоценной, что она обусловливается не лестью, не пристрастiемъ, не дружескою обязательностью даже, что она ясна и понятна опытному глазу, что она словно говоритъ человеку, подчасъ утомленному и иногда недоверяющему себе: - "иди впередъ, ты не напрасно трудился!" Безъ этого рода наслажденiя всякая литературная и учоная деятельность скоро бы опротивела каждому изъ васъ; безъ него всей пишущей публике скоро прiедаются ея обычныя занятiя: одинъ теряетъ охоту къ работе потому, что не задаетъ себе труда следить за идеями своихъ современниковъ, глядитъ на себя какъ на какую-то отдельную личность, несвязанную съ предшествениками и последователями; другой охладеваетъ въ своей деятельности, убедясь, что она прошла даромъ, не возбудила противоречiй, не заронила плодотворныхъ семянъ въ умы, по видимому, невоспрiимчивые. Зато какая отрада писателю подсматривать, по прошествiи несколькихъ летъ постояннаго труда, влiянiе своего ума на умы другихъ людей, влiянiе, выказывающееся безсознательно и ясно, исподволь и понемногу, выражающееся то въ заимствованномъ слове, то въ смягченiя прежней жесткости, то въ исполненiи когда-то даннаго совета, то въ невольной снисходительности, проявляющейся посреди прежнихъ симпатiй и антипатiй, то, наконецъ, въ самой шаткости противниковъ, въ ихъ колебанiяхъ и непроизвольныхъ противоречiяхъ самимъ себе. Тщеславиться подобнымъ влiянiемъ не следуетъ, но не следуетъ отъ него и отворачиваться, хвалиться своей силою грешно,-- но опасно не знать своей силы и ея проявленiй. Еслибъ наши писатели почаще анализировали речи своихъ поклонниковъ и противниковъ, они потеряли бы великую часть раздражительности, врожденной каждому литератору. Человекъ, уверенный въ себе, уважающiй свое достоинство и способный разсчитать, до какой степени онъ нуженъ и полезенъ словесности, никогда не увлечется вспыльчивостью, не унизитъ себя постыднымъ споромъ, не захочетъ ответить колкостью за колкость. Онъ, можетъ быть, будетъ несколько самонадеянъ, но никогда не сделается жалкимъ и задорнымъ. Въ литературномъ деле иногда слабость и нравственный недостатокъ бываютъ полезны, или, по крайней мере, безвредны какъ безвредна капля едкой кислоты, если она пущена въ бочку воды. Быть гордымъ человекомъ очень дурно,-- но въ лттературныхъ делахъ наша гордость спасаетъ насъ отъ мизернаго и унизительнаго столкновенiя. Не хорошо считать себя выше своихъ собратiй по ремеслу,-- а иногда такое вредное убежденiе наделяетъ писателя мягкостью, деликатностью и терпимостью.
Пора, однако, покончить съ моимъ безконечнымъ письмомъ. Нелишнимъ считаю, однако, истиннаго фельетониста, заключить его какою нибудь важною новостью или чемъ нибудь особенно замечательнымъ. Я только что открылъ въ нашей журналистике за последнiе месяцы событiе почти безпримерное, новость неслыханную, инновацiю новая! Готовьтесь услышать нечто прекрасное.
могутъ ломать себе голову.