XXVII.
Январь 1852.
Въ последнiй разъ мы остановились на томъ... но остановись самъ, о фельетонистъ, удержи свое перо, почтенный Иногородный Подписчикъ, поторопись сорвать цветокъ, на который наткнулся ты, джигитуя по широкой степи русской журналистики, задумайся надъ только-что написанными тобою словами, вернись за десять летъ назадъ и унесись воображенiемъ въ заветное поле своихъ воспоминанiй, въ величавое строенiе съ сгруппированными колоннами и закругленными окнами, пространными галлереями и древнимъ садомъ,-- съ кучкою товарищей детства и несколькими то добродушными, то строгими, то угрюмыми наставниками! Я написалъ: въ последнiй разъ мы остановились на томъ,-- и стоило написать эти восемь довольно хорошихъ словъ, а уже передо мною исчезла вся декабрьская и январьская журналистика, зеленый "Москвитянинъ" полинялъ и свернулся какъ засохшiй листокъ, "Отечественныя Записки" соскользнули со стола и пропали неизвестно куда, "Пантеонъ" замолкъ, "Сына Отечества" будто никогда не бывало въ моемъ обширномъ отечестве, "Современникъ" нигде не отыскивается, впрочемъ, "Современнику" оно позволительно,-- къ чести этого журнала я долженъ сказать, что ни одно изъ нашихъ перiодическихъ изданiй не зажиливается съ такою быстротою,-- онъ исчезаетъ съ моего стола на второй день после выхода каждой книжки, тогда какъ все остальныя безвозвратно переходятъ къ моимъ многочисленнымъ прiятелямъ иногда черезъ пять дней, иногда черезъ неделю, а повременамъ даже остаются въ моемъ вечномъ владенiи, по неименiю потребителей. Итакъ, въ последнiй разъ мы остановились на томъ, что наши журналы, несколько усовершенствовавшись втеченiе последняго полугодья, темъ самымъ поставили себя въ прямую необходимость двигаться впередъ, двигаться во что бы то вы стало и идти еще къ большему усовершенствованiю по части разнообразiя и приличiя, красиваго вида выбора статей, тщательности переводовъ и неумолимаго изгнанiя опечатокъ. Каждый журналъ, въ своихъ объявленiяхъ передъ новымъ годомъ, даетъ торжественное обещанiе сделать вся для уконтентованiя читателей; будемъ же довольны обещанiями и взглянемъ на манеру разныхъ журналовъ делать обещанiя. Одно время наши перiодическiя изданiя, даже въ самыхъ своихъ объявленiяхъ, находили случай восхвалять самихъ себя и колоть своихъ противниковъ - одинъ давалъ честное слово въ томъ, что онъ съ некотораго времени сталъ твердою ногою на арену русской журналистики; другой упрекалъ своего собрата въ излишней гуманности; третiй печаталъ списокъ статей, скорее неимеющихся чемъ имеющихся въ редакцiи. Обвинять въ этомъ деле нельзя никого: пока нужно поддерживать конкурренцiю, безъ хитрости обойтись трудно и на одну хорошую журнальную утку приходится отвечать целымъ десяткомъ ловкихъ вымысловъ. Теперь все объявленiя упростились и сделались по возможности чистосердечными; надъ журнальнымъ объявленiемъ 1852 года нельзя много задумываться; одинъ только журналъ, изо всехъ, затейливостью программнаго листка повергнулъ меня въ своего рода изумленiе, возбудилъ во мне даже некоторый страхъ за успехъ другихъ перiодическихъ изданiй. "Сынъ Отечества", печатнымъ листкомъ большаго формата, разосланнымъ по городу Санктпетербургу, обязуется печатать на своихъ страницахъ "все (подчеркнуто), что содержится во всехъ прочихъ, отдельныхъ, ограниченныхъ известными пределами, программахъ журналовъ". Действительно, "Сынъ Отечества" обещается дарить васъ въ этомъ году всемъ, всемъ, всемъ начиная отъ политики и доходя до сельскаго хозяйства, отъ театральныхъ пiесъ до забавныхъ анекдотовъ, отъ матерiаловъ для русской исторiи до переводныхъ романовъ, отъ всехъ наукъ до всехъ отраслей изящнаго искусства. Qui trop embrasse, mal elreint приходило-было мне въ голову по поводу такого пышнаго обещанiя, но я удержался отъ скептицизма (какъ советовалъ когда-то своимъ друзьямъ одинъ известный любитель занимать деньги) и продолжалъ читать великолепную, ослепительную программу "Сына Отечества". Каждый отделъ подразделенъ былъ особо, и въ каждомъ, после несколькихъ объясненiй редакцiи въ вышесказанномъ роде, находился перечень статей, вошедшихъ въ составъ того отдела за прошлый 1851 годъ.
Я читалъ: "Отделъ IV. 1) Переводы и извлеченiя изъ новейшихъ примечательныхъ творенiй иностранныхъ современныхъ писателей, переводы романовъ, вполне заслуживающихъ вниманiя читающей публики. 2) Переводы въ прозе или въ стихахъ произведенiй прежнихъ иностранныхъ прозаиковъ и поэтовъ, которые прiобрели общую известность; въ этомъ Отделенiи "Сынъ Отечества" не ограничивается одною французскою или германскою словесностью (то-есть, какъ остальные журналы!), но знакомитъ читателя съ произведенiями литературы англiйской, испанской, итальянской, голландской и польской! древнихъ или малоизвестныхъ языкахъ (!?).
"Катерина",-- романъ Жюля Сандо, въ 2 частяхъ.
"Лесной Бродяга",-- романъ Габрiэля Ферри, въ 9 частяхъ, съ прологомъ и эпилогомъ.
"Катерина" и "Лесной Бродяга", когда речь идетъ о стихахъ и малоизвестныхъ рукописяхъ, объ образцовыхъ созданiяхъ польской, испанской, англiйской, голландской, итальянской и германской литературы! Нетъ ли чего на той стороне, не было ли въ 1851 году напечатано въ "Сыне Отечества" другихъ, более известныхъ созданiй, переводовъ съ другихъ более незнакомыхъ языковъ? Ничего нетъ на той стороне листка. Не обманываютъ ли меня глаза?.. нетъ, глаза видятъ исправно: все тутъ, все - после обещанiй переводовъ съ испанскаго, и стиховъ, и древнихъ рукописей, стоитъ опять только "Лесной Бродяга" и "Катерина" Жюля Сандо. Помилуйте, вы обещаете насъ познакомить съ генiями всей Европы, съ поэтами всего мiра и еще несколькими въ придачу, а даете только два переводныхъ французскихъ романа, потому что хотя Габрiэль Ферри, авторъ "Бродяги", долго жилъ въ Мехике и избралъ Америку сценою своего творенiя, все-таки онъ романистъ не американскiй, не испанскiй, не польскiй, не древнiй, а французскiй, и самый обыкновенный! О, насмешливая редакцiя "Сына Отечества"! Можно ли такъ коварно подшутить надъ русскими читателями? Жюль Сандо и малоизвестные языки, "Лесной Бродяга" въ девяти частяхъ и пышное обещанiе, великолепный балъ съ двумя посетителями, концертъ съ однимъ только слушателемъ, огромная зала съ двумя стульями, вместо мебели - какая едкая иронiя надъ всей журналистикой, какой тонкiй намёкъ на важныхъ и озабоченныхъ мудрецовъ, запирающихся въ свой кабинетъ для занятiй и - вынимающихъ изъ красиво обделаннаго шкафа романъ Дюма "Три мушкетера"! И какое право имею я обвинять редакцiю "Сына Отечества" въ несдержанномъ обещанiи? Обещая въ своей программе переводы со всехъ возможныхъ языковъ и ограничась двумя французскими романами, она поступила, какъ поступаетъ весь родъ человеческiй! Нельзя же всего писаннаго принимать за истину - каждый изъ нашихъ знакомыхъ подписываетъ свои письма - "покорнейшiй вашъ слуга", а попробуйте попросить этого слугу, чтобъ онъ почистилъ ваше пальто, и "покорный слуга" наговоритъ вамъ самыхъ великихъ дерзостей! Въ двенадцатомъ номере "Сына Отечества", вопреки знаменитому объявленiю, нетъ ровно ничего переведеннаго изъ испанскихъ, итальянскихъ и польскихъ писателей, нетъ ни одной статьи, заимствованной изъ творенiй великихъ людей, изливавшихъ свою мудрость на одномъ изъ языковъ малоизвестныхъ многочитающей Европе,-- есть, правда, окончанiе романа "Дочь булочнаго мастера", но нельзя предполагать, чтобъ это произведенiе, съ которымъ я не успелъ еще познакомиться, было заимствовано изъ древней рукописи. "Лесной Бродяга" Габрiэля Ферри тоже едва-ли приманитъ къ себе вниманiе русскихъ читателей, не смотря на то, что переводъ прiятенъ и гладокъ, вещь редкая въ переводахъ, особливо съ французскаго! Романъ Ферри, какъ известно всемъ моимъ соотечественникамъ и соседямъ по именiю, когда либо выписывавшимъ изъ Петербурга для своихъ супругъ запасы красивыхъ брюссельскихъ книжечекъ въ палевой, лиловой и бледно-розовой оберткахъ,-- вертится весь на совершенно баснословныхъ похожденiяхъ некоего Фабiана де... ди... (фамилiя такъ неудобна къ произношенiю и такъ многосложна, что я ее забываю постоянно), юноши смелаго и влюбленнаго, знаменитаго по роду и богатству, но лишеннаго и богатства, и чести, и родины, вследствiе необыкновенно кровавой семейной исторiи. Фабiанъ, котораго мать зарезана была въ Испанiи, на берегу Средиземнаго моря, спасенъ былъ французскимъ морякомъ изъ Канады, потомъ снова потерянъ и, наконецъ, веленiемъ автора очутился въ Южной Америке, столь любимой и прославленной сочинителемъ Мехиканскихъ приключенiй. Достигнувъ зрелаго возраста, Фабiанъ попадается въ компанiю людей, словно для шутки съехавшихся на одинъ пунктъ изъ Европы, Азiи, Северной Америки, и такъ далее; одни изъ этихъ людей, враги Фабiана и губители его семейства, желаютъ непременно зарезать юношу,-- другiе побуждаемые или раскаянiемъ, или необыкновеннымъ сочувствiемъ, стремятся къ тому, чтобъ спасти его во что бы то ни стало, воротить ему титулы и богатство, женить самымъ выгоднымъ образомъ, однимъ словомъ, снабдить всеми дарами фортуны. Начинается борьба,-- обе партiи, одна блистательная и многочисленная, другая слабая и состоящая изъ лесныхъ бродягъ въ роде Куперова "Кожанаго Чулка", начинаютъ ратоборствовать по поводу золотыхъ прiисковъ, богатствомъ своимъ далеко оставляющихъ за собою лучшую часть Калифорнiи. И врагамъ Фабiана и его защитникамъ золото не лишнее, и вотъ почему въ окрестности плацера (прiиска) совершается рядъ событiй чудовищно невозможныхъ убiйствъ, повергающихъ въ трепетъ, эффектовъ, притянутыхъ за волосы, сраженiе съ дикими, патетическихъ объясненiй, трогательныхъ монологовъ, сопровождаемыхъ ежечасными ружейными выстрелами, изъ которыхъ, какъ водится, одни (выстрелы главныхъ героевъ романа) прямо попадаютъ въ цель, а другiе (это выстрелы злодеевъ) не имеютъ ни какого результата. Во время всей этой Илiады, какъ нельзя более напоминающей собою знакомыя места изъ "Могикановъ" и "Дирслейера", бедному Фабiану решительно приходится играть роль мячика, прыгать подъ облака и валиться въ пропасти; утромъ умирать, а къ вечеру преспокойно ужинать съ своими защитниками; получать удары въ сердце и после того делать переходы въ два десятка миль; умирать съ голода на островку, окруженномъ дикарями, и вследъ затемъ низвергать все ухищренiя своихъ противниковъ. Романъ, впрочемъ, читается, благодаря некоторымъ превосходнымъ подробностямъ, которыя много выиграли бы, еслибъ авторъ напечаталъ ихъ отдельно, а не бросилъ безвозвратно, на вечныя времена, въ пучину своего безконечнаго произведенiя. По моему мненiю, самое интересное место въ последнемъ нумере "Сына Отечества" - эта статейка о пребыванiи въ Херсоне умершаго тамъ въ 1790 году знаменитаго филантропа, друга человечества, благодетеля страждущихъ, оставившаго по себе вечное и во веки нерушимое воспоминанiе, именно Джога Говарда. Не только бiографiи этого великаго смертнаго, даже малейшей подробности о его жизни и делахъ, нельзя читать безъ какого-то особенно высокаго чувства, чувства способнаго превратить самого холоднаго читателя въ друга человечества, еслибъ оно могло только длиться подолее! Какъ строго последовательны те узкiе и холодные люди, которые, сами отказываясь пособлять страждущимъ, съ невольной злобой, съ насмешками говорятъ о благотворительности и о людяхъ ей преданныхъ - разсказъ о Говардовой жизни способенъ возмутить покой самаго бездушнаго эгоизма, наполнить чуждыми, неведомыми, напрасными порывами сердце беззаботнейшаго изъ эпикурейцевъ.
Вся жизнь Джона Говарда была борьбою за человечество. Отрасль почетной фамилiи, съ детскихъ летъ предназначенный на жизнь посреди роскоши и политическихъ интересовъ, онъ ищетъ себе другой деятельности; изъ круга наукъ выбираетъ себе науку унылую и трудную, но имеющую прямой целью пособiе страждущимъ. Онъ учится медицине и лучшимъ днемъ въ своей жизни называетъ тотъ, когда ему, еще неопытному мальчику, удалось самому спасти несколькихъ покинутыхъ бедняковъ отъ заразительной болезни! Денежнымъ благотворенiямъ его нетъ счета, оне не ограничиваются одной Англiею: когда весть о лиссабонскомъ землетрясенiи пронеслась по Европе подобно громовому удару и охолодила все сердца, Говардъ собираетъ все наличныя деньги, стремится въ Португалiю, чтобъ помогать жителямъ ея столицы. Французы захватываютъ его корабль и Говардъ, заключенный въ Брестъ вместе съ другими пленными, набрасываетъ, посреди трудовъ и лишенiй всякаго рода, свои первыя заметки о тюремныхъ улучшенiяхъ. По возвращенiи въ Англiю, онъ вступаетъ въ должность шерифа графства Бедфордъ; въ день избранiя, массы народа окружили домъ своего шерифа, плача отъ восхищенiя и благословляя имя благодетеля всехъ страждущихъ. Мысль о преобразованiи темницъ зреетъ въ душе Говарда, усиливается вследствiе его безпрестанныхъ наблюденiй и опытовъ, и, наконецъ, переходитъ въ законодательство его родины: нижняя палата предписываетъ Джону Говарду изложить передъ нею свои благотворительные проекты, Англiя получаетъ черезъ его содействiе целый рядъ богоугодныхъ учрежденiя. Съ 1775 по 1787 годъ, Говардъ посвящаетъ свою деятельность на пользу всей Европы: странствуетъ по всемъ государствамъ, издаетъ отчеты о тюрьмахъ во всехъ странахъ, имъ виденныхъ, всюду разсыпаетъ пособiя неимущимъ; какъ радостное занятiе - исполняетъ обязанности медика у всехъ, кто только беденъ и нуждается въ безкорыстной помощи. Неутомимый на все благое, около 1787 года Говардъ начинаетъ помышлять о деятельности еще более обширной и благодетельной для человечества: посетивъ чумные госпитали въ Марселе, Ливорно, Венецiи, Константинополе, онъ издаетъ знаменитое сочиненiе "О главнейшихъ карантинахъ Европы и о моровой язве", а самъ замышляетъ отправиться черезъ Россiю въ Египетъ, чтобъ еще разъ, ценою смертной опасности, прiобрести запасъ новыхъ сведенiй о ходе въ то время еще непобедимой болезни.
Для Джона Говарда задуманная поездка, хотя бы на край света, никогда не оставалась долго въ виде плана: въ томъ же 1789 году онъ пробрался въ Россiю, посетилъ Москву и въ исходе осени прибылъ въ Херсонъ, где суждено было прекратиться этой драгоценной для страждущихъ жизни. Городъ Херсонъ въ то время только-что возникалъ; жестокая, перемежающаяся лихорадка, развившаяся вследствiе летняго зноя и близости огромныхъ болотъ, свирепствовала между его жителями; хорошихъ медиковъ вовсе не было, городскiя больницы и аптеки находились въ плаченномъ состоянiи. Понятно, какою милостью неба для несчастнаго, зараженнаго города, было прибытiе Джона Говарда; какъ радостно приветствовали жители Херсона великодушнаго британца, котораго советы - какъ повелено было Императрицею Екатериною II-ю, имели исполняться какъ-бы Ея собственныя приказанiя.
Ободренный и истинно утешенный лестнымъ доверiемъ Великой Государыни, Говардъ решился подолее прожить въ Херсоне, къ чему склоняло его еще присутствiе въ городе его друга и соотечественника, контръ-адмирала Призмана. Филантропъ сталъ ежедневно, по два и по три раза, посещать больницы и тюремный замокъ, помогать беднымъ и лечить на свой счетъ всехъ неимущихъ въ городе. Скромный и почти скупой у себя дома, вечно одетый въ одномъ и томъ же черномъ фраке, не имея другой прислуги, кроме одного служителя, съ которымъ обходился какъ съ другомъ, Джонъ Говардъ не зналъ меры трудамъ и расходамъ, если дело доходило до денежнаго пособiя и личной помощи ближнимъ. Онъ былъ, такъ сказать, ревнивъ въ деле добра, жаденъ на благодеянiя, до того, что когда помещикъ Комстадiусъ умолялъ благотворительнаго туриста взглянуть на его жену, заболевшую гнилой горячкою и находящуюся въ безнадежномъ положенiи, Говардъ отвечалъ только: я не могу ехать въ ваше именiе,-- мое время и все мое искусство принадлежатъ только однимъ неимущимъ! решенiе и взялся лечить госпожу Комстадiусъ.
Возвращаясь въ сырую погоду, верхомъ, отъ этой самой пацiентки, Говардъ простудился и 20 января 1790 года, после жестокой лихорадки, умеръ, полный спокойствiя и сознанiя не даромъ прожитой жизни. "Смерть" говорилъ онъ въ самый день кончины, "не имеетъ для меня ничего страшнаго. Мне не надо ни монументовъ, ни надписей; доставьте только въ Англiю мое духовное завещанiе. Я желаю, чтобъ на моей могиле были поставлены часы!" Последнiй день жизни Говарда былъ проведенъ имъ въ долгой задумчивости.
Весь городъ провожалъ тело благотворителя до его последняго прiюта. Купецъ Дофине поставилъ на могиле памятникъ съ двумя надписями по-латине: "спасалъ другихъ" и "жилъ для другихъ". Памятникъ этотъ разрушился отъ времени, на его месте уже поставленъ другой, изъ мрамора, съ солнечными часами наверху. Императоръ Александръ Павловичъ, при посещенiи Херсона, приказалъ соорудить въ честь Говарда обелискъ, который окончательно открытъ въ 1850 году, противъ зданiя тюремнаго замка и украшенъ медальономъ съ Говардова портрета, подаркомъ герцога Глостерскаго. Въ Лондоне имеется тоже монументъ благотворителю человечества, въ кафедральной церкви св. Павла.
Большая часть состоянiя, оставшагося после Джона Говарда, передана, по его завещанiю, на улучшенiе тюремныхъ зданiй и домовъ для умалишенныхъ.
Статья "Сына Отечества" о пребыванiи Говарда въ Херсоне, заключаетъ въ себе еще несколько любопытныхъ подробностей и написана съ полнымъ благоговенiемъ къ памяти необыкновеннаго британца. Кроме этой статьи, въ декабрьской книжке нетъ ничего особенно-замечательнаго.
"Пантеона" и "Сына Отечества" еще не поспели въ мое уединенiе, то я ограничусь темъ, что скажу несколько словъ о декабрьской книжке перваго изъ этихъ журналовъ. "Пантеонъ" напечаталъ въ своемъ последнемъ нумере очень занимательную и гладко-переведенную комедiю Скриба, "Дамская Война" и, кроме того, подарилъ своимъ читателямъ, въ виде приложенiя, преизумительную пiеску русской работы, подъ заглавiемъ "Шалуны или Еще Бедовая Девушка". Решительно наша легкая драматическая литература похожа на заколдованный край, къ которому нельзя подступиться безъ беды и неудачи во всехъ отношенiяхъ. Талантливый авторъ "Записокъ Охотника" вздумалъ-было поохотиться въ этомъ крае и набрелъ на провинцiалку, надъ которой теперь самъ подсмеивается. Г. Островскiй, говорятъ - смастерилъ летомъ такiя сцены, что въ нихъ незаметно и тени его дарованiя. Г-жа Евгенiя Туръ, которую, увы! какъ и всехъ женщинъ-писательницъ, захваливаютъ съ ироническими оговорками везде и повсюду, подступилась-было къ светской комедiи и отошла назадъ, сама испугавшись того, что наделала. Что же после этого можно ожидать отъ совокупныхъ усилiй господъ: Григорьева, Кони, Соловьева, и Каратыгина, и Андрiевскаго, и Федорова, и князя Кугушева, и Ивана Ни. . . ова, и Яковлевскаго, и Владимiра Зотова, всехъ предпрiимчивыхъ нашихъ драматурговъ, столько разъ стучавшихся въ заветную дверь волшебнаго края и столько разъ отходившихъ отъ нея безъ ответа и привета, безъ удачи и одобренiя, безъ славы и, въ прибавокъ, еще съ сознанiемъ усилiй, потраченныхъ совершенно даромъ, съ сожаленiемъ о времени, употребленномъ понапрасну. Но что же съ этимъ делать: неудачныя пiесы писались, пишутся и будутъ писаться, драматурги всехъ вековъ и народовъ (да одни ли драматурги) упорны въ своемъ трудолюбiи. Камни растутъ, растенiя растутъ и живутъ, животныя растутъ, живутъ и чувствуютъ,-- такъ толкуетъ Линней. Я же отъ себя могу прибавить, что сочинители неудачныхъ пiесъ растутъ, живутъ, но не чувствуютъ,-- не чувствуютъ даже того, что ихъ сценическiя произведенiя, крайне слабыя на театре, въ печати решительно невыносимы. Пробегите глазами рядъ пiесъ, изданныхъ редакцiею "Пантеона" хотя за два месяца кряду,-- и я не отвечаю за здоровье вашего мозга! Какъ после этого говорить о комедiи г. Круглополева "Еще Бедовая Девушка"? да и признаюсь къ тому же, что столько разъ видя на сцене и перечитывая драматическiя похожденiя девицъ съ такимъ страннымъ названiемъ, я все еще не могу взять достаточно въ толкъ того, что бы такое могла значить бедовая девушка? Изъ какого языка взято это названiе и въ какихъ слояхъ общества раждаются, процветаютъ, выходятъ замужъ и поютъ куплеты существа, известныя подъ именемъ "бедовыхъ девушекъ"? Что это типъ, достаточно явствуетъ изъ многочисленныхъ пiесъ, посвященныхъ описанiю достоинства "бедовыхъ девушекъ"; но типъ этотъ должно-быть видимъ только вдохновенному взору, а я самъ, только-что подметивши кучу типовъ въ басне "Кондукторъ и Тарантулъ", решительно кладу въ ролю палецъ недоуменiя тамъ, где дело идетъ о "бедовыхъ девушкахъ". Въ какой-то пiесе г. Григорьева съ подобнымъ же названiемъ, "бедовая девушка" наливаетъ гостямъ рябиновку и называетъ своего жениха отъявленнымъ дурнемъ, но, кажется, тутъ нетъ особенныхъ признаковъ "бедовой девушки",-- самая смирная вдова можетъ сделать то и другое. Потомъ она надеваетъ мужскую шляпу и, кажется, поетъ нескладную песню, подделываясь къ чужому голосу... Сблизивъ это обстоятельство съ аттрибутами другихъ "бедовыхъ девушекъ" на нашей сцене, я начинаю видеть кое-что среди мрака. Истина кидается мне въ глаза, типичность разоблачается передъ мною, и я восклицаю, какъ Архимедъ въ то время, когда онъ, по словамъ хроники, бежалъ очень легко одетый изъ тепидарiума по сиракузскимъ улицамъ: "Эврика! нашелъ, нашелъ!" Подведемъ же наше открытiе въ рамку строгой и какъ нельзя более сжатой формулы, а обдумавъ выраженiя, произнесемъ торжественно по свидетельству новыхъ водевилистовъ, бедовая девушка есть существо, поющее плохiе куплеты чужимъ голосомъ и переодевающаяся мальчикомъ не только при всякомъ удобномъ, но даже и при совершенно неудобномъ случае.
второй сцены является въ курточке и прочихъ принадлежностяхъ мужскаго костюма. Для чего же она въ курточке? спросятъ меня непременно все читательницы; однако на вопросъ такого рода, я, признаюсь, самъ не знаю какъ отвечать. Наденька узнала, что ее хотятъ выдать за какого-то Голубкова и для того надела мужской нарядъ; но какое отношенiе между мужскимъ нарядомъ и сватовствомъ Голубкова - этого я не могъ и не могу постигнуть. Одно время, когда Голубковъ и его прiятель Горлицынъ, на вопросъ хозяйки, о томъ, путешествовали ли они, стали расхваливать Лондонъ, Мысъ Доброй Надежды и Пекинъ (разумея подъ этими именами Петербургскiя ресторацiи) - странная мысль мелькнула въ моей голове: я подумалъ - Наденька не для того ли оделась въ мужское платье, чтобъ лично, захвативъ разное наступательное оружiе вытолкать въ зашей такихъ неприличныхъ гостей, но ожиданiе мое не оправдалось - Наденька никого не прибила и не вытолкала, хотя гости довели свое безчинство до того, что начали горланить нелепыя цыганскiя песни и чуть не подрались въ доме, куда въ первый разъ прiехали. Истинные "Шалуны!" только, къ сожаленiю, девушка-то вышла не совсемъ "бедовая": она слишкомъ кротка; впрочемъ, нужно думать, что усовершенствуется съ летами, особенно если къ ней почаще будутъ присватываться юноши въ роде Голубкова и Горлицына. Несообразность вымысла, неестественность подробностей, выборъ лицъ изъ какого-то мiра "вне места и времени", не можетъ еще совершенно повредить успеху сценическаго произведенiя,-- если оно написано безъ претензiй на изящество, безъ разсчетовъ на долговременную славу, безъ отдаленныхъ попытокъ на правильность и совершенство. Одушевляйте ваши фарсы искрами настоящей, безтолковой, задушевной веселости; беритесь за перо не иначе, какъ въ минуту довольства собою и шутливости, и тогда вамъ многое простится, и вашъ фарсъ станетъ выше многихъ холодныхъ и длинныхъ произведенiй. A веселости такого рода,-- какъ на беду, мы напрасно станемъ искать въ нашихъ новыхъ пiесахъ; оне Богъ ихъ знаетъ почему, все какъ-будто написаны между двумя зевками, какъ-будто после карточнаго вечера, и проигрыша и чтенiя книги, обильной непомерной скукою. И какъ часто случалось мне видеть, какъ сами актеры спасали отъ паденiя подобныя пiесы, взявшись за нихъ дружно и живо, резвясь и дурачась на сцене, короче сказать, подставляя свою собственную веселость туда, где авторъ не поместилъ ничего, кроне сухой и кислой болтовни! Отъ моральной стороны автора, отъ его расположенiя духа, какъ часто зависитъ весь успехъ его произведенiя, какъ часто зритель и читатель, невольно поддаваясь магнетическому, исполинскому влiянiю живой сцены, печатной страницы, смеется отъ души, говоря самъ съ собою; "этотъ человекъ заставилъ меня поневоле смеяться".
По поводу душевной веселости, способной класть свою особенную печать на самое несовершенное и даже умышленно-нежное произведенiе, позвольте мне привести одну исторiю, случившуюся несколько летъ назадъ и теперь давно уже всеми забытую. Какъ-то летомъ, въ одномъ изъ красивейшихъ уголковъ, по близости Петербурга, съехалось несколько молодыхъ людей, имеющихъ некоторую известность въ литературе. Безъ плана, безъ общаго соглашенiя, не заглядывая даже за день впередъ, они поселились вместе, хотели провести на даче несколько дней и незаметно прожили более месяца. Плодомъ ихъ спокойнаго досуга вышли три части романа, задуманнаго такъ же незаметно, какъ самая ихъ жизнь, компанiею, романа страннаго и чистосердечно-нелепаго, непохожаго ни на какую действительность, романа истинно-вопiющаго, и во замыслу и по исполненiю, подобнаго пространному морю, населенному смешными чудовищами, романа, котораго каждая страница, украшенная баснословно-уродливыми стихами и преувеличенными описанiями, читалась съ хохотомъ при всемъ собранiи авторовъ. Подобнаго романа еще не бывало въ русской словесности, никогда еще сонмъ подобныхъ чудесъ и неестественныхъ креатуръ, какъ его многочисленные герои, не проходилъ передъ изумленными очами читателей! Никогда еще компанiя людей, собиравшихся вкупе, не разражалась такимъ потоковъ вопiющихъ виршей, отчаянныхъ остротъ, дубоватыхъ шуточекъ, героевъ съ синими носами, приключенiй далеко оставляющихъ за собою все то, чему можетъ съ усилiемъ поверить самый легковернейшiй изъ легковерныхъ читателей. Въ третьей части, которая, къ сожаленiю, не была окончена, и которою я наслаждался въ рукописи, авторы заврались до того, что одинъ изъ героевъ оставленъ былъ мертвымъ на горе Парнассе, въ Парголове, где его заставили выкурить девяносто шесть скверныхъ сигаръ сряду, а другой, пустившись на разныя неслыханныя предпрiятiя, встретилъ въ одномъ изъ лесовъ, окружающихъ городъ Петербургъ, какого-то стошестидесяти-летняго старца, въ одежде дикаго охотника, der walde Jäger, съ ружьемъ за плечами и сворою фантастическихъ собакъ. Громадная интрига романа угрожала принять какое-то сверхъестественное значенiе, Матюренъ и мадамъ Радклифъ собирались пошевельнуться въ гробе,-- но въ это время наши романисты разъехались въ разныя стороны, каждый по своимъ занятiямъ. Дивному роману суждено было остаться неконченнымъ.
Между темъ первыя части вышли въ светъ. Журналы заколыхались, вопль неслыханнаго ужаса пробежалъ по всей пишущей братiи. Вся Русь устремила свои мыслящiе очи на вопiющее произведенiе; съ помощью брани, на которую разсчитывали молодые поэты (ибо для созданiя подобнаго романа нужно быть истиннымъ поэтомъ!) - начало ихъ романа возбудило шумъ, читалось и перечитывалось; для стиховъ, которыми оно было преисполнено, сочинена была музыка, достойная ихъ поэзiи; отвсюду раздались голоса: "Читали вы новый романъ? въ жизни мы не встречали ничего нелепее этого романа! Кто сочинилъ это неслыханное произведенiе? скоро ли выйдутъ въ светъ следующiя его части?" Иные изъ прiятелей авторовъ, встретивъ ихъ на улице, потрясали воздухъ убiйственными возгласами; другiе, ближе понимая въ чемъ дело, смеялись и вызывались сами въ сотрудники для продолженiя такъ хорошо начатаго дела; третьи присылали по городской почте запасъ новыхъ, вопiющихъ стихотворенiй; четвертые откровенно сознавались, что при чтенiи некоторыхъ главъ, они смеялись какъ ребятишки. Листки, неизданныхъ еще главъ, переходили изъ рукъ въ руки, рукопись затерялась, такъ интересовались все вопiющимъ романомъ. О самомъ романе написано было столько, что изъ всего этого могла бы выйти следующая часть, достойная предыдущихъ. Наконецъ все затихло и самый романъ забылся, достаточно потешивъ собою и публику и самихъ авторовъ.
Прошло довольно много времени, когда одному изъ его сочинителей пришлось изъездить довольно порядочную часть Россiи: не любя толковать о литературе въ своемъ родномъ городе, съ людьми, мненiя которыхъ были ему вполне известны, онъ счелъ, однакоже, долгомъ, во время своего пребыванiя въ отдаленномъ крае, вслушиваться въ сужденiя публики о литературныхъ деятеляхъ, о ходе нашей журналистики, во все ея замечанiя относительно истинъ возможныхъ и примененныхъ къ делу. Каково же было его изумленiе, когда онъ приметилъ, что изъ трехъ вопросовъ о литературныхъ делахъ, изъ трехъ сужденiй, по поводу недавно явившихся сочиненiй, изъ трехъ замечанiй о известнейшихъ авторахъ, одинъ вопросъ, одно сужденiе, одно замечанiе падало на долю того самаго забавнаго и вопiющаго романа, котораго онъ былъ однимъ изъ авторовъ, подъ которымъ не было выставлено никакого известнаго имени, о существованiй котораго онъ забылъ совершенно. Несколько десятковъ людей, очень серьозныхъ и образованныхъ, помнили весь ходъ нелепой интриги, называли своихъ прiятелей именами вопiющихъ героевъ, звали наизусть самыя странныя изъ стихотворенiй, вплетенныхъ въ романъ, даже уверяли, что всякая неблагосклонная заметка по этому поводу приводитъ ихъ въ некоторое ожесточенiе. Сотрудникъ, продолжая хранить свое инкогнито и кусая губы, чтобъ не засмеяться, принялся осуждать свое и своихъ друзей творенiе съ точки зренiя эстетической, серьозной, наконецъ сделалъ воззванiе къ здравому смыслу. - "Неужели, спросилъ онъ,-- эта безтолковая шалость могла вамъ понравиться на столько, что вы готовы говорить о ней чаще и охотнее, нежели о произведенiяхъ новыхъ, писанныхъ искренно, съ любовью, заслужившихъ одобренiе строгихъ ценителей?" - "Полноте,-- отвечалъ ему одинъ умный старичокъ: - всему есть свое место - и серьозному труду и шутке. Въ нашемъ отдаленiи, более чемъ где-нибудь, мы любимъ видеть духъ авторовъ въ ихъ созданiи, а тотъ романъ, противъ котораго вы такъ ратоборствуете, удовлетворяетъ насъ въ этомъ отношенiи. Его авторы, или по крайней мере некоторые изъ нихъ, были вполне счастливы. писавши свою шалость, и ихъ-то веселость выкупаетъ все, что только можно ею выкупить. Дайте вамъ истинной, душевной живости, истинной душевной веселости, и многое въ сочиненiи вашемъ простится вамъ за то, что вы живы и веселы!"
Вотъ какъ много значитъ самое простейшее и, по видимому, незначительнейшее изъ обстоятельствъ; именно, тотъ настрой духа, въ которомъ авторъ садится за работу. Недавно Жюль Жаненъ, до сихъ лоръ первый изъ первыхъ, остроумнейшiй изъ остроумнейшихъ, фельетонистъ изъ фельетонистовъ, въ одной изъ своихъ еженедельныхъ импровизацiй давалъ какому-то фантастическому преемнику своей славы, наставленiе въ великой науке составлять фельетоны, и наставленiя его - о, диво! решительно согласовались со всемъ, что я только говорилъ въ последнiе годы о веселости духа, какъ о великомъ элементе успеху на всякомъ, особенно же на литературномъ поприще. Само собой разумеется, и веселость должна иметь свои пределы: знаменитый Маколей сказалъ еще весьма недавно: - "всякому изъ насъ нравится смехъ, но хорошо только, чтобъ онъ не доходилъ до конвульсiй; прiятно видеть человека живаго характеромъ, но если онъ, погнавшись за излишнею живостью, выпрыгнетъ въ окно и сломитъ себе обе ноги - удовольствiе наше изменится очень и исчезнетъ, чтобъ уступить место чувству более непрiятному".
"Москвитянинъ", имеетъ, по видимому, ревностное желанiе выпрыгнуть за окошко, подобно тому, о которомъ говоритъ Томасъ Маколей,-- только выпрыгнуть не для показанiя своей веселости и живости, а скорее отъ пифическаго восторга, смешаннаго съ ожесточенiемъ; но всякому изъ лицъ, читающихъ наши журналы, известно, что восторги и ожесточенiе часто сходятся въ одномъ и томъ же сердце ревностнейшихъ сотрудниковъ "Москвитянина". Вотъ въ чемъ дело, вотъ откуда взялись и восторгъ, и ожесточенiе: Просперу Мериме, замечательному и остроумному сочинителю повестей, романовъ, историческихъ сценъ, тому самому Мериме, котораго "Хроника изъ временъ Карла IX" послужила темою для блистательнейшей оперы Мейербера, автору "Коломбы" и "Double Méprise", чьи славянскiя песни были переведены нашимъ Пушкинымъ, захотелось поговорить съ европейской публикой о какомъ нибудь очень хитромъ предмете, высказать несколько мыслей о человеке неизвестномъ Францiи, отъ бельлетристическихъ произведенiй перейти къ критике, и даже къ критике самой трудной - къ оценке произведенiй, писанныхъ въ чужомъ государстве, на полузнакомомъ языке, имевшихъ успехъ въ обществе, совершенно чуждомъ тому обществу, въ которомъ Мериме провелъ всю свою жизнь. Мериме ухватился за Гоголя,-- какъ какой нибудь немецъ за Саади, какъ юный дилетантъ санскритской мудрости за отрывки къ "Магабараты",-- наговорилъ несколько очень милыхъ фразъ, разсыпалъ тамъ и сямъ десятокъ меткихъ мыслей, съ важностью обсудилъ деятельность русскомъ литераторовъ, назвалъ Гоголя особою, подражавшею и Стерну, и Скотту, и Шамиссо, и Гоффману, закруглялъ очень хорошо свои перiоды, получилъ изъ редакцiи "Revue des Deux Mondes" преизрядную сумму, и затемъ опочилъ на лаврахъ. Все это случается въ мiре, и случается съ людьми более способными къ критической деятельности, нежели Просперъ Мериме, и случается именно потому, что при нынешнемъ состоянiи критики, "воззренiе", понятное для француза, насмешитъ собой англичанина, и такъ далее. Мерить чужаго писателя на свой аршинъ - прiятно, и даже полезно, и даже имеетъ въ себе нечто чистосердечное: ежели и изъ насъ, Русскихъ, нетъ двадцати человекъ, смотрящихъ на "Мертвыя Души" съ одной и той же точки зренiя, то почему же требовать, чтобъ Мериме пошелъ далее насъ? Лордъ Джеффри былъ знаменитее Мериме, какъ критикъ, а справьтесь въ полномъ собранiи его сочиненiй, какъ нападалъ аристархъ "Эдинбургскаго Обозренiя" на Гёте, какъ прозаика и въ особенности романиста. Разборъ Вильгельма Мейстера есть верхъ иронiи, ядовитейшая и, вместе съ темъ, беззаботнейшая изъ насмешекъ, насмешка, отъ которой германскiй олимпiецъ долженъ былъ возрыдать посреди фимiама, которымъ окружала его вся Германiя и даже плохiе поэты и даже прегнуснаго вида еврейки, говорящiя между собою: "онъ Гёте - стало-быть каждое его слово есть великая истина!"
И посреди такихъ безсвязныхъ, хотя и очень поэтическихъ, комплиментовъ, вдругъ доходитъ до него весть, что благороднейшiй и шутливейшiй лордъ избралъ его, великаго Мейстера, темою, для своихъ жалостныхъ шуточекъ. И все герои Мейстера, и даже сама грацiозная Миньона, прошли подъ каудинскими фуркулами британскаго зоила; онъ даже пересчиталъ, какое огромное количество провизiи истреблено этими безпрерывно обедающими и ужинающими героями; онъ оскорбилъ весьма нелестнымъ словомъ актрису Филину; онъ не оставилъ въ покое ни Лаерта, ни Ярло, ни прочихъ героевъ съ собственными именами "вне места и времени", именами неупотребительными ни на одномъ полушарiи "Horrible, horrible, most horrible"!
Такъ говоритъ Шекспиръ, а по поводу самого Шекспира сколько насмешекъ, неудачныхъ поклоновъ до земли, промаховъ и напрасной эрудицiи потрачено было иноземными ценителями. Вольтеръ сперва и хвалитъ поэта временъ Елисаветы, потомъ отвергаетъ его, раскаивается въ своихъ похвалахъ, пишетъ едкiй рапортъ въ академiю сорока членовъ, называетъ Шекспира паяцомъ и пьяницею, называетъ пьяницами и его неосторожныхъ хвалителей. Немецкiе гелертеры нашего времени, изъ которыхъ многiе стоютъ похвалы и серьознаго изученiя, падаютъ во прахъ передъ Шекспиромъ, роются въ старыхъ книгахъ и хроникахъ, комментируютъ каждое его слово, и не смотря на всю свою добросовестность, не смотря на все свое расположенiе къ старымъ драматургамъ Англiи, возбуждаютъ гомерическiй хохотъ во всей великобританской словесности! Подъ перомъ неумолимыхъ ревьюэровъ разоблачается немецкiй промахъ за промахомъ, мальчики, только что покинувшiе Итонъ и еще не добравшiеся до университетской скамьи, подшучиваютъ надъ кровавыми трудами германскихъ критиковъ! "Что ты разсказываешь, о отчаянный любитель штандпунктовъ! восклицаетъ одинъ изъ нихъ: - что ты говоришь, что лучшая изъ комедiй безсмертнаго Вилльяма взята изъ такого-то собранiя рыцарскихъ разсказовъ? - вотъ тебе автографъ, заметка самого Шекспира, поясняющая истинное происхожденiе пiесы, книга, о которой говоришь ты, явилась десять летъ после смерти поэта; ты введенъ въ заблужденiе не тутъ поставленною цифрою!" - "А ты, о университетскiй мудрецъ! - восклицаетъ знаменитый Эссейстъ, обращаясь къ не менее знаменитому жителю туманной Германiи,-- исправь напередъ сотню промаховъ, сделанныхъ тобой при оценке Шекспира, сделанныхъ вследствiе того, что ты никогда не былъ въ Англiи и незнакомъ съ обычаями моей старой, веселой родины! Тебя, напримеръ, удивляетъ, что Офелiя, невинная, прелестная Офелiя, выходитъ на сцену съ грубой, простонародной, жестокой песнью въ устахъ,-- и вотъ, задавъ себе глубокiй вопросъ о томъ, для чего великiй поэтъ заставилъ это чистое существо петь такiя песни,-- ты вдаешься въ тонкости, бродишь ощупью, напрягаешь весь своей умъ и, наконецъ, приходишь въ восторгъ, открывъ, при семъ удобномъ случае, какую-то гигантскую, тебе одному понятную комбинацiю, о слiянiи грубаго съ нежнымъ, резкаго съ обворожительнымъ, грязи съ чистымъ золотомъ! Увы! твоя комбинацiя хитра, но фальшива; загадка, надъ которой ты столько ломалъ свою трудолюбивую голову, этой загадки не существуетъ для англичанина, сколько нибудь знакомаго съ исторiей своего театра. Во времена Шекспира, антрепренёры спектаклей имели обыкновенiе заставлять всехъ молоденькихъ актрисъ петь посреди представленiя, кстати или некстати, самыя дубоватыя, резкiя изъ простонародныхъ песенъ, и одну изъ подобныхъ песенъ, Шекспиръ, соображаясь съ сценическими требованiями своего времени, вложилъ въ уста бедной Офелiи. И при пенiи этой песни заднiе ряды стульевъ стучали, публика поднималась съ своихъ местъ, хлопала и подтягивала; все эти толстые простолюдины старой Англiи не помнили себя отъ восхищенiя, засыпали хвалой и поэта, и актеровъ, и миловидную, бледную Офелiю, въ чьихъ устахъ такъ забавно и необыкновенно звучали слова грубой и старой песни! {Въ одной изъ пiесъ Шекспира (Measure for Measure) одно лицо говоритъ другому фразу, которую поэтъ предполагаетъ весьма обидною: ахъ ты проклятый Аннибалъ (Hannibal). Немецкiе судьи пустились умствовать и доказали весьма последовательно, отчего Шекспиръ имелъ, даже долженъ былъ иметь, прегнусное мненiе о карфагенскомъ герое, и почему славное имя Аннибала обращено было имъ въ бранное слово. Черезъ несколько месяцевъ въ "Эдинбургскомъ Обозренiи" было сказано, что Hannibal - опечатка, и что въ лучшихъ, самыхъ старыхъ изданiяхъ Шекспира стоитъ везде Cannibal (людоедъ).}
A наши русскiе молодцы,-- не совали ли они Шекспира повсюду и не сравнивали ли съ нимъ безпрестанно своихъ друзей и друзей своихъ кумировъ; неповторяли ли они до пресыщенiя этого знаменитаго имени, и не повторяли ли они его по поводу или самыхъ странныхъ, или самыхъ невинныхъ сочиненiй, написанныхъ безъ всякой претензiи на совместничество съ Шекспиромъ. Сотрудникъ "Москвитянина", о которомъ мы намерены говорить, еще въ прошломъ декабре месяце объявилъ подписчикамъ этого журнала, что "Носъ маiора Ковалева, разгуливающiй по Невскому Проспекту (въ повести Гоголя "Носъ"), Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ, суть, " Не сказать ли, подражая Маколею: "Приходите въ восторгъ; только, Бога ради, не выбрасывайтесь за окошко!" Что если бъ эти строки прочитаны были въ Англiи?.. что еслибъ самъ авторъ "Мертвыхъ Душъ" узналъ, какъ черезчуръ наивные поклонники судятъ о его шуточныхъ герояхъ?.. Истинно сказано, что иногда обожатель бываетъ хуже врага; потешая своимъ восторгомъ, поклонникъ вредитъ своему кумиру больше, чемъ врагъ самый запальчивый! Впрочемъ, есть заблужденiя, надъ которыми даже и шутить совестно!
Потому-то я желаю быть кроткимъ съ неизвестнымъ, но рьянымъ сотрудникомъ "Москвитянина". Онъ выбрасывается за окошко, только я не могу решить хорошенько, отъ чего именно,-- отъ восторга ли, внушеннаго излишнимъ поклоненiемъ чаду неистощимаго юмора, "Носу, идущему по Невскому", или отъ вражды къ Мериме, не признающему особеннаго изящества и шекспиризма въ этомъ чаде! Восторгъ такъ перепутанъ съ ожесточенiемъ, что переходитъ въ презабавное амфигури, въ роде техъ куплетовъ, которые когда-то были въ моде на всехъ языкахъ. Въ монологе пламеннаго противника Мериме есть все,-- и "незримыя мiру слезы", и "всесторонняя поэзiя", и "перлъ созданiя"; впрочемъ не знаю наверное, есть ли перлъ созданiя - кажется этотъ перлъ, такъ часто катавшiйся по бархату нашей журналистики, укатился куда-то въ щель и не можетъ быть отысканъ более. И Мериме, и Гоголь, почтенные авторы всеми уважаемыхъ произведенiй, подъ перомъ сотрудника, выскакивающаго за окошко (говоря слогомъ Маколея), пускаются въ такой странный танецъ и проделываютъ такiя вещи, что ответственность во всехъ этихъ поступкахъ должна упасть отнюдь не на обоихъ даровитыхъ авторовъ, россiйскаго и французскаго, а скорее на одного только ихъ неловкаго воспевателя. Посудите только: "Ревизора" сходенъ съ лучшими планами Шекспира (опять бедный Шекспиръ!). Мериме не имеетъ права видеть съ Гоголе сатирика!" Поэты кипятъ дикими и молодыми силами; "Москвитянина" посреди его пиррическихъ танцевъ, и перейдемъ къ тому же самому "Москвитянину", только уже за январь 1852 года.
Книжка имеетъ цветъ фiолетовый, заключаетъ въ себе, кроме разныхъ более или менее мелкихъ мелочей, начало известнаго романа Бернара, "Жераръ" переведеннаго съ французскаго, и комедiю г. Писемскаго - "Ипохондрикъ". Одно время русскую публику такъ часто угощали ипохондриками, голяками, чахоточными героями, больными и мнительными субъектами, что целые бельлетристическiе отделы оставались неразрезанными, а редакцiя некотораго изъ нашихъ хорошихъ журналовъ получила отъ одного изъ отдаленныхъ читателей краткую записочку такого содержанiя: "А такими статеечками, какъ вашъ ипохондрикъ, подписчиковъ себе не зашибете!!" Следовала подпись и все было сказано! Къ счастiю, имя г. Писемскаго вывело меня изъ переплексiи (отчего жъ не переплексiи, если когда-то была въ печати рефлексiя?), "Тюфяка" и "Ипохондрика" создаетъ что-нибудь порядочное. И я не ошибся - комедiя очень хороша, и, къ довершенiю блаженства - "Ипохондрикъ" не есть ипохондрикъ, а премилый добрякъ, напустившiй на себя дурь вследствiе лености и прочтенiя двухъ лечебниковъ, и безпрестанно толкующiй о своей болезни, подобно одному изъ моихъ соседей, начитавшемуся филологическихъ и этимологическихъ изысканiй до того, что глаголъ подитбрить ныне кажется ему происходящимъ отъ слова Тибръ, на берегахъ котораго, какъ говоритъ исторiя, жили когда-то люди, набранные Ромуломъ безъ всякаго разбора и, конечно, склонные къ чужой собственности.
"Ипохондрику", потому-что труды г. Писемскаго решительно возбуждаютъ во мне зависть: посудите сами - писать такъ много, такъ бойко, метко и весело! Ему даже нельзя подавать советовъ (всякiй знаетъ, что значитъ советъ въ литературномъ деле); со всякимъ месяцомъ онъ является передъ нами въ новомъ виде; такъ что не успеешь и совета приготовить. Остается одно только: упрекать автора въ подражательности, соединенной съ неуменiемъ хоронить концы. Чтенiе "Ипохондрика" есть прогулка съ прекраснейшимъ человекомъ, во-время которой намъ попадается навстречу столько знакомыхъ лицъ, что одни поклоны занимаютъ собой половину времени и разговоръ становится почти невозможнымъ.
Пояснимъ дело: положимъ, вы идете по улице, полные тихой, безграничной, сладкой задумчивости, встречаете милейшаго друга, котораго присутствiе, после долгихъ странствованiй, кидаетъ васъ въ океанъ новыхъ удовольствiй; только-что беседа ваша завязалась, только-что вы коснулись интереснаго предмета и завернули за уголъ... о, ужасъ! съ вами совершается нечто необыкновенное: толпы народа сбиваютъ васъ съ ногъ, на городскихъ часахъ бьетъ три, солнце светитъ, экипажи мчатся; держа вашего друга подъ руку, вы очутились съ нимъ на Невскомъ проспекте. "Боже мой, какъ давно... Здравствуйте, Иванъ Ивановичъ. Разскажи мне... Боже мой, это madame Sophie, надобно подойти къ ней. Пожалуйста, не сердись... Это кто мне кланяется такъ мрачно? И такъ, мы говорили о томъ... вонъ еще трое господъ и я всехъ ихъ долженъ видеть. Здравствуйте Петръ Лукичъ, чемъ кончилось ваше вчерашнее приключенiе? Создатель мой, на меня двигается пресвирепая дева! Уйдемъ отсюда. Но где ты, о, другъ моего сердца?... я погибъ, онъ также подошелъ къ какому-то прiятелю! И это называется гуляньемъ,-- нельзя поговорить порядочно!" Тоже самое случилось со мной при чтенiи "Ипохондрика" съ тою разницею, что съ Невскаго можно убежать и увлечь прiятеля, а въ журнале дело другое. Каждую минуту я приступалъ къ удовольствiю побеседовать съ его авторомъ и всякiй разъ мне мешало одно изъ знакомыхъ и даже любимыхъ лицъ, незаметно становившихся между мною и комедiею. Ба! Подколесинъ, ты какъ сюда попалъ изъ "Женитьбы"? Отвяжись, пожалуйста, здесь не о тебе речь. Вотъ еще три выраженiя сряду... кто-то явился еще. - Это Осипъ изъ "Ревизора", и еще съ монологомъ. Какъ хорошъ этотъ Михаилъ Иванычъ, у котораго, какъ у Капернаумова въ моемъ любимомъ романе "вечно чешутся руки",-- только и у Михайлы Ивановича фигура презнакомая - это старичина Джой, въ русскомъ вкусе, побывавшiй въ школе Ноздрева и другихъ героевъ. Сутягу Дурнопечина тоже я где-то видалъ! Какъ мешаютъ мне все эти люди поближе побеседовать съ авторомъ "Ипохондрика"! Нежная старая дева! и она где-то была мною встречена, только не помню у котораго автора. Ахъ, еслибъ г. Писемскiй ухитрился, хотя на время, позабыть все имъ прочитанное на русскомъ дiалекте! Даже въ окончанiи, где, вероятно, автору захотелось пустить въ ходъ "незримыя мiру слезы", есть что-то чужое, унылое по заказу, неловкое и лишнее потому, что оно чужое. Отчего не позволить россiйской Тротвутъ Соломониде Платоновне разогнать враговъ "Ипохондрика", выдержать новый поединокъ съ Джоемъ-Ноздревымъ Кокоричемъ, спасти Дурнопечина отъ ипохондрiи, сделать его снова человекомъ? видно, очень понадобились незримыя слезы, и для нихъ даровитый авторъ разстался съ очень зримымъ и очень привлекательнымъ смехомъ. Право, хорошее, старое, веселое окончанiе, съ посрамленными уродами, счастливыми добряками, объятiями и шуточками, стоитъ слезъ даже и невидимыхъ мiру, и Диккенсъ очень недурно сделалъ, заставивъ одного изъ своихъ злодеевъ, продавца гадкихъ игрушекъ и коварнаго эгоиста, въ "Сверчке", придти на вечеръ къ добрымъ людямъ, имъ оскорбленнымъ, попросить у нихъ прощенiя, разомъ исправиться во всехъ отношенiяхъ и даже протанцовать джигъ съ топаньемъ, отъ котораго окна задребезжали и милые хозяева озарились новыми улыбками! Мне жаль "Ипохондрика", онъ былъ на такой прекрасной дороги, даже запелъ-было.
Краса пирующихъ друзей
Большая сребряная кружка!
Всему виной незримыя мiру слезы, которыя даже у автора "Мертвыхъ Душъ" зримы не всякому глазу. Темъ не менее, отбросивъ зависть, побуждающую меня всюду видеть одну подражательность, допустивъ даже, что авторъ "Ипохондрика" писалъ свою комедiю во прекрасному выраженiю Мильтона - левою рукою, "Москвитянину", сколько приноситъ вреда этому журналу его привязанность къ какой-то неприличной, плачевной полемике, въ которой такъ и видны слезы и страданiя хотя и незримыя мiру, но очень зримыя всемъ людямъ, следующимъ когда-либо за грустными проявленiями мелкаго, замученнаго самолюбiя. Въ литературе, какъ и въ обществе, есть своего рода старухи изъ провинцiалокъ, имеющiя особенною спецiальностью испытыванiе несчастiй всякаго рода. Читая полемику "Москвитянина", такъ и кажется, что она писана подобными страдалицами, только мужскаго пола, но за "Ипохондрика" можно еще извинить все это. Въ чтенiи пьеса г. Писемскаго очень легка; достоинство довольно редкое въ нынешнихъ комедiяхъ, и на сцене она будетъ иметь успехъ, если авторъ сохранитъ некоторыя сцены и хотя сколько нибудь переделаетъ неожиданное, но вполне вялое окончанiе своей комедiи. Сцены, где бабушка Соломонида Платоновна беретъ въ руки своего мнительнаго родственника, приказываетъ его обрить и выстричь, кормитъ его плотнымъ завтракомъ, и вместе съ темъ спасаетъ отъ сутягъ и искателей наследства, милы какъ нельзя более. Вообще январь месяцъ обиленъ очень замечательными произведенiями по части изящной словесности. Г. Григоровичъ началъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" печатанiе своего большаго романа изъ провинцiальной жизни "Проселочныя Дороги". Такъ-какъ романъ этотъ будетъ тянуться долго и, сверхъ того, я имелъ удовольствiе много говорить о г-не Григоровиче прошлый месяцъ, то я намеренъ умолчать о "Дорогахъ" до ихъ окончанiя. То же самое сделано будетъ мною съ романомъ г. Панаева - "Левъ въ Провинцiи" ("Современникъ", январь 1852); темъ более, что я предвижу: после обильнаго января начнется менее интересный февраль месяцъ, съ одними и теми же именами и продолженiями начатыхъ произведенiй. Это последнее обстоятельство, то есть обилiе вторыхъ и третьихъ статей, всегда доставляетъ фельетонисту некоторое огорченiе.
Я было чуть не забылъ, толкуя о "Москвитянине", сказать нечто о новыхъ стихотворенiяхъ г. Щербины, помещенныхъ имъ въ одной изъ последнихъ книжекъ этого журнала, подъ заглавiемъ "Новыя греческiя стихотворенiя". Почти каждое изъ упомянутыхъ двенадцати стихотворенiй читается съ удовольствiемъ, почти о каждомъ можно бы сказать что нибудь хорошее, еслибъ г. Щербина не заставилъ насъ ожидать чего-то гораздо большаго отъ автора книжки, два года тому назадъ такъ прелестно изданной въ Одессе и такъ понравившейся всемъ читателямъ. Съ другой стороны, я не имею права ограничиться молчанiемъ и легкою похвалою - петербургскiе журналы такъ жестоко приняли новыя произведенiя г. Щербины, наговорили ихъ автору столько несправедливыхъ (по моему мненiю) словъ, что каждый читатель, сочувствующiй дарованiю автора "Греческихъ Стихотворенiй", видитъ себя въ необходимости протестовать противъ подобнаго рода опрометчивыхъ сужденiй. Такова журнальная тактика: церемонясь съ бельлетристомъ, съ ученымъ, способнымъ доставить оригиналу листовъ на десять печатныхъ, журналъ не признаетъ надобности очень беречь поэта, пока онъ пишетъ немного и не завоевалъ себе громадной репутацiи. Поневоле спросишь: неужели у насъ такъ мало хорошихъ поэтовъ и такъ много художниковъ въ прозе? И долго еще наши перiодическiя изданiя будутъ несправедливы къ поэтамъ, и долго еще духъ пристрастiя, коммерческихъ разсчетовъ, будутъ руководить журнальными отзывами.
содействовать развитiю дарованiя, достойнаго всевозможной симпатiи со стороны любителя искусства. Ничего подобнаго я не заметилъ, и еслибъ г. Щербина захотелъ кое-чему поучиться изъ статей своихъ хулителей и хвалителей, онъ сталъ бы просто въ тупикъ, не находя въ этихъ статьяхъ ничего живаго, сказаннаго обдуманно, ничего полезнаго и применимаго. "Человекъ когда-то написалъ хорошую книгу, новая его книга не такъ хороша: дурно, очень дурно, въ немъ нетъ почти дарованiя, зачемъ писать то, что выходитъ нехорошо. Не лучше ли двигаться впередъ?" Вотъ и весь результатъ, вотъ и все полезное указанiе! Кому оно интересно: читателю, завсегда неохотному до голословiя, или автору, еще неимеющему доверiя къ своимъ силамъ? Что за плодъ отъ подобной оценки, какая въ ней надобность для всей читающей публики? Тактика подобнаго рода, давно уже уронившая нашу критику, делаетъ вредъ не только ей, но самимъ авторамъ, изъ которыхъ редкiй не обладаетъ некоторымъ недоверiемъ къ своимъ силамъ. Нужно много душевной энергiи и опытности, чтобъ верить въ самого себя, быть лучшимъ судьею своихъ творенiй, не нуждаться въ добромъ совете и правильномъ указанiи своихъ лучшихъ и слабыхъ сторонъ. Перечитавъ резкiе отзывы о дарованiи г. Щербины, отзывы, такъ быстро сменившiе ходъ довольно забавныхъ и гиперболическихъ похвалъ, мне хочется сказать молодому поэту: верьте въ себя и въ свою силу, не слушайтесь того, что сказано безъ убежденiя, учитесь въ отзывахъ вашихъ противниковъ отбрасывать то, что внушено опрометчивостью или пристрастiемъ, глядите не на нихъ, а внутрь самого себя. Они раскрыли передъ вами всю свою шаткость, потерпите еще немного, трудитесь упорно, съ доверiемъ, и вы дождетесь, что они еще разъ сделаютъ поворотъ въ нашу сторону. Достоинства ваши все еще при васъ, вашъ стихъ также звученъ, какъ и прежде, направленiе ваше хорошо и можетъ еще улучшиться, а ваше имя сделаться и почетнымъ и любимымъ публикою.
"Новыхъ Греческихъ Стихотворенiй"; что было бы легко, ибо те изъ нихъ, где есть последнiе, не лишены многихъ и резкихъ достоинствъ. Только я старался бы сделать свои указанiя полезными, взглянувъ на предметъ поглубже и сказавши хоть одну мысль, применимую къ делу, а мысль эта заключается въ следующемъ:
Перечитывая "Новыя Греческiя Стихотворенiя", мне было легко заметить, что въ последнiе два года г. Щербина почти не изучалъ древнихъ писателей, не знакомился съ подробностями того мiра, который одинъ, при постоянномъ изученiи, можетъ дать обильный матерiалъ поэту и подвинуть его впередъ на пути, имъ избранномъ. Будто отдыхая после своего перваго успеха прелестныхъ произведенiй, изданныхъ въ Одессе, онъ или пересталъ знакомиться съ бытомъ древней Грецiи, или не давалъ должнаго вниманiя тому, что было имъ читано по этому предмету. Потому вымыселъ его будто обеднелъ, и поэтъ изъ богатаго рудника извлекаетъ одне мелкiя крупинки золота, и какъ часто къ этому золоту примешаны постороннiе минералы! Будто не желая копаться въ источникахъ, гнаться за наукою, безъ которой нетъ содержанiя его произведенiямъ, г. Щербина дополняетъ недостающiя подробности изъ своей головы, и тутъ-то не только впадаетъ въ ошибки, но даже уклоняется отъ своего изящнаго направленiя. Возьмемъ, напримеръ, идиллiю "Загоревшая девушка", и подтвердимъ наши слова примеромъ: две трети стихотворенiя истинно прелестны, имъ даже не вредитъ некоторая изысканность выраженiй.
ЗАГОРЕВШАЯ ДЕВУШКА.
Элевзинской нивы жницы!
Въ золотыхъ волнахъ пшеницы
Вотъ, съ корзиной винограда,
Отъ подругъ вдали одна,
И опущены ресницы
На загаръ ея ланитъ,
Закрывая блескъ денницы
И хариты изъ харитъ...
Солнце! ветеръ, вы счастливы:
Следъ вашъ видевъ на поляхъ,
На щекахъ и на плечахъ.
Ваши страстныя желанья
Пыломъ жаркаго лобзанья -
A мечты мои и грезы
И признанiя, и слезы
Безъ следа прошли у ней!..
туники девушки, онъ отходитъ на двадцать столетiй отъ Грецiи и бросается въ изысканную игривость французовъ прошлаго века. Древнiй грекъ или не подумалъ бы о ветре, или же высказалъ свою мысль резко, какъ говорили древнiе.
по картинности и прекрасно выбранному размеру, какъ будто имеющему нечто соответственное мысли стихотворенiя.
СИМПОСІОНЪ.
На пурпурныхъ мы ложахъ сидели,
Іонiйскiя песни мы пели
Ужь не разъ разносился въ амфорахъ
Оживляющiй сердце напитокъ,
И въ немолчныхъ лился разговорахъ
И туманъ благовонiй носился...
Издали намъ послышалась лира,
Колыхаяся въ легкихъ движеньяхъ,
Выступали подъ тактъ песнопенья
Съ ними мальчикъ явился прекрасный.
Будто Эросъ - цитерскiй малютка:
- Что ты спряталъ на грудь подъ гиматiй?..
Что такъ выпукла грудь молодая!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ея возлюбленный.
Я постарался, по мере своихъ силъ, раскрыть препятствiя, не дающiя таланту г. Щербины развиться въ надлежащихъ размерахъ. Единственное средство къ ихъ устраненiю - наука и сосредоточенiе въ самомъ себе. И еслибъ всемъ изъ насъ, трудящихся людей наука могла улыбаться такъ, какъ она улыбается автору "Греческихъ Стихотворенiй"! Для него древнiй мiръ не есть полинявшая рукопись, въ которой каждую букву надо угадывать съ напряженiемъ,-- онъ можетъ угадывать эту жизнь сердцемъ, брать изъ нея только лучшiя и блистательнейшiя стороны, и понимать Грецiю въ трудахъ ея лучшихъ сыновъ! Съ помощью труда, поэтъ окружитъ себя роемъ новыхъ созданiй и поддержитъ свое направленiе, будемъ ждать этого времени съ терпенiемъ и охотою.
Нелишнимъ считаю выписать еще одно изъ "Новыхъ Греческихъ Стихотворенiй".
ИДИЛЛІЯ.
Не спали же огнемъ поцелуя
Этой утренней свежести устъ!
Для нея чуть блеснула весна: -
Пусть, болтая, хохочетъ она.
У нея столько детскихъ затей,
Что не видитъ она и не знаетъ
И, краснея, смущаешься ты...
Что же детски любить не умеешь
Это детство ея красоты!
гейневской, лермонтовской и еще какой-то, и даже подсмеялась надъ этими школами и вылезала изъ кожи, возводя каждый стихъ автора "Греческихъ Стихотворенiй" въ нечто невиданное и необыкновенное. Въ 1852 году она уже говоритъ о г. Щербине не иначе, какъ шутя, или посвящаетъ ему две строки, въ которыхъ равно хвалитъ и его новыя вещи и стихотворенiя г. Данилевскаго. Безспорно, о трудахъ г. Данилевскаго можно и, можетъ быть, должно отзываться съ благосклонностью, но не есть ли указанное нами сближенiе между двумя совершенно несходными поэтами промахъ своего рода, и промахъ вредный, потому что имъ нарушены, такъ сказать, все правила перспективы въ группированiи литературныхъ произведенiй. Подобнаго рода пеловкости поминутно случаются съ нашими критиками, и примера тому искать будете недолго. Изъ всехъ лохмотьевъ самыя жалкiя те, которыя состоятъ изъ дорогой матерiи. Эта грустная мысль пришла мне въ голову, когда я перелистывалъ отчетъ о русской литературе за 1851 годъ, помещенный въ январьской книжке "Отечественныхъ Записокъ". "Современникъ" вовсе не далъ отчета, объ отчете же "Москвитянина" говорить нечего; впрочемъ, я советую пробежать его всемъ желающимъ посмеяться.
Бедные отчеты! бедный родъ литературныхъ произведенiй, слабый и запущенный, неспособный выдержать конкурренцiи даже съ ежемесячными, эфемерными обзорами журналистики, которые вторгаются всюду, во все журналы, и пользуются успехомъ, потому что въ нихъ есть жизнь своего рода! Отчеты уронили себя двумя важными недостатками, а именно - отсутствiемъ малейшей критической фундаментальности и, сверхъ того, неименiемъ такта въ группированiи литературныхъ произведенiй, потому и судъ ихъ подвергается шуткамъ и приговоры не уважаются; и каждый сочинитель, когда-либо бравшiй деньги за свое скороспелое произведенiе, можетъ съ иронiею ответить на обвиненiя критиковъ то же, что отвечали корифеи французской фельетонной школы романовъ строгому Иланшу (знаменитому своими литературными подлогами): на какихъ основанiяхъ вы насъ осуждаете, изъ какихъ книгъ почерпнули вы ваши критическiя убежденiя, какимъ путемъ добились вы до уменья различать дурное и хорошее въ словесности? Вы упрекаете насъ въ неосновательности; но позвольте спросить, въ которомъ изъ вашихъ сочиненiй развиты вопросы, касающiеся эстетики, какими авторами руководитесь вы при своихъ занятiяхъ, где ваша критическая доктрина, во имя какихъ началъ вы ратоборствуете и сплетничаете на людей, никогда васъ не трогавшихъ? У насъ нетъ теорiй объ искусстве, но и вы не богаче нашего; у васъ есть друзья, да и мы стоимъ не одни; вамъ должны деньги, намъ тоже платятъ исправно; васъ читаютъ, и мы не остаемся безъ читателей! Почему же мы должны уступить и склониться подъ вашу ферулу, отказаться отъ успеха, отказаться отъ вашей же брани и согласиться на ваши доводы? Вы скажите намъ ваши теорiи, и мы найдемъ людей, которые возьмутся спорить съ вами; но пока вы скрываете свою мудрость въ облакахъ и не делитесь ею со смертными, позвольте же и намъ сомневаться въ ея существованiи. Мы приглашаемъ васъ выставить стройный рядъ правилъ, основанныхъ на науке, и высказать эти правила въ оценке какихъ угодно произведенiй, но какъ мы не видимъ ни правилъ, ни теорiи, то вы извините насъ, если мы отъ васъ отворотимся.
Подобнаго рода соображенiя часто приходили мне въ голову при чтенiи отчетовъ о русской словесности за последнiе годы; но, къ сожаленiю, эти отчеты такъ часто делали мне честь заниматься мною, что говорить о нихъ - значило бы вдаваться въ невольную полемику. Къ моему удовольствiю, нынешнiй январь месяцъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" обошелся безъ обычныхъ любезностей, и я могу высказать, по поводу отчетовъ, еще несколько мыслей, не опасаясь упрека въ пристрастiи.
Безъ прочной, строгой, ясно и подробно развитой эстетической теорiи не можетъ быть критики, и до сихъ поръ у насъ нетъ критики, были только фельетоны, иногда по десяти листовъ печатныхъ; фельетоны пламенные и изящные, шутливые и скучные, высокопарные и озлобленные, задорные, скучные и забавные, однимъ словомъ, фельетоны всехъ возможныхъ сортовъ и разрядовъ. Одно время публика любила такъ называемую критику, усердно читала отчеты, разборы старыхъ писателей и даже библiографiю; теперь она очень расположена къ ежемесячнымъ обзорамъ журналистики; ей нравится фельетонная манера изложенiя, и будетъ нравиться до техъ воръ, пока не настанетъ время строгой критики. Критика последнихъ годовъ, вдавшись въ сухость, утратила достоинство фельетона, не подвинувшись нисколько, она еще не сделалась критикою,-- вотъ причина ея упадка въ настоящее время, ея упадка въ глазахъ публики.
литературнаго мiра будутъ интересоваться мненiемъ критиковъ, черпать изъ подобнаго рода статей новыя мысли и узнавать свои собственные недостатки, потому что свои достоинства всякiй писатель и безъ того знаетъ. И такъ, особы, имеющiя претензiи на званiе литературныхъ судей, могутъ быть полезны пишущимъ людямъ, и, оказывая имъ пользу, двигая ихъ впередъ, приносить очевидную выгоду самой словесности. Но, къ сожаленiю, они и на эту роль неспособны, отчасти вследствiе недостатка критическаго такта, отчасти отъ излишней готовности, въ пылу собственнаго затронутаго самолюбiя, вдаваться въ крайности, вторить голосу той или другой литературной котерiи. Кто изъ насъ не помнитъ того времени, когда, по мненiю многихъ нашихъ критиковъ, вся русская литература сосредоточивалась въ творенiяхъ пяти-шести писателей, вполне разделявшихъ литературныя убежденiя критика или бывшихъ его личными друзьями; того времени, когда целый и длинный отчетъ о всей русской литературе за годъ, ограничивался изложенiемъ деятельности одного, а иногда двухъ только журналовъ? Не были ли отчеты подобнаго рода чемъ-то въ роде пистолета, выстрелившаго только черезъ затравку, въ физiономiю самихъ стрелковъ? Какими глазами должны были смотреть опытные литераторы, пользующiеся доверiемъ публики, на эти статьи, где пространно говорилось только о трудахъ людей новыхъ, сделавшихъ немногое и какъ часто обреченныхъ на вечное забвенiе, вопреки трудамъ новой критики? Все это, съ некоторыми ограниченiями, продолжается и теперь: наши критики (я говорю о техъ, которые не бездарны, о мелкихъ букашкахъ говорить нечего) до сихъ поръ сознательно нарушаютъ правила литературнаго такта, позволяютъ себя терять хладнокровiе, такъ необходимое безпристрастному ценителю; жертвуя интересамъ кружковъ, поминутно отступаются отъ своей самостоятельности, щадятъ произведенiя, въ ничтожестве которыхъ уверены, ратоборствуютъ съ людьми, которыхъ деятельность, можетъ быть, имъ и нравится. Какъ же заставить себя уважать посреди всехъ этихъ невольныхъ уступокъ, вспышекъ, сознательно ложныхъ оценокъ, темныхъ выходокъ, задорныхъ замашекъ; какъ внушить литераторамъ доверiе къ своему суду, утративъ всякое чувство литературнаго такта, и хладнокровно ставя на одну доску труды г. Щербины и г. Данилевскаго, оживленное созданiе г. Писемскаго и растянутый, полный риторическаго однообразiя романъ "Племянница", осыпая похвалами легонькiя произведенiя, надъ которыми шутятъ сами ихъ авторы, небрежно отзываясь о г. Вельтмане и восхищаясь какою нибудь писательницей средней руки? Мы веримъ и рады верить, что въ тишине кабинета, въ кругу добрыхъ прiятелей, все сужденiя, печатно высказываемыя многими изъ нашихъ критиковъ, можетъ быть, изменяются почти радикально,-- но что за дело намъ до внутреннихъ убежденiй критика, если у него на каждой печатной строке или уступка, или пристрастiе; если онъ при всякомъ споре и шутке теряетъ хладнокровiе и готовъ, какъ говоритъ Балланшъ, съ крикомъ вырвать и бросить на землю свои собственныя внутренности (répandre ses entrailles sur la terre)? Въ январьской книжке "Отечественныхъ Записокъ", кроме романа г. Григоровича, отчета о литературе, который все-таки стоитъ упоминанiя, какъ всякая вещь, заставляющая читателя думать, вспоминать и противоречить, двухъ статей г. Афонасьева и Забелина "О древнемъ русскомъ быте", находится еще довольно милая повесть А. Т... ва, подъ названiемъ "Преферансъ". Содержанiе разсказа довольно просто: въ немъ описывается, какъ одинъ разъ игра въ преферансъ, и игра самая ничтожная, то есть безъ денегъ и съ акомпаниментомъ сильной брани, была причиною соединенiя двухъ любящихся сердецъ, уничтоженiя козней злаго лицемера и зародышемъ долгихъ летъ невозмутимаго семейнаго счастiя. "Какой-то бывшiй игрокъ и мотъ, прiехавшiй на отдыхъ въ свое именiе, полюбилъ неопытную девушку, дочь одной доброй соседки, прекрасной старушки, брюзгливою и нестерпимой въ одномъ только преферансе. Девушке тоже полюбился затасканный соседъ, объездившiй Европу и удивлявшiй большiе города и ярмарки своими картежными подвигами; - фразерство, бледность и предпрiимчивость обманщика увлекли ея юное сердце; она начиваетъ мечтать и воображать въ немъ героя; даже, увлекаясь новымъ героемъ, забываетъ старую преданность молодого офицера, почти жениха своего, товарища ея детства. Къ счастiю, отецъ молодого, отвергнутаго юноши, не дремлетъ: онъ устроиваетъ преферансъ, сажаетъ пришлеца за одинъ столъ съ матерью Вариньки, игра закипела, столичный фразеръ почувствовалъ зудъ въ пальцахъ, кровь его загорелась при виде четырехъ мастей; въ свою очередь помещица предалась свирепству и начала браниться за картами, какъ ругаются только старыя, избалованныя дамы. Произошелъ разрывъ и почти скандалъ,-- правое дело одолело, а порокъ, въ образе истасканнаго Шелепова, бежалъ въ ожесточенiи. Въ повести есть милыя подробности и она проникнута какимъ-то тихимъ и прiятнымъ чувствомъ, частичка котораго передается читателю; темъ не менее ей суждено быть скоро забытой, можетъ быть неразрезанной. Сколько хорошихъ мыслей, сколько живыхъ картинокъ оставляется безъ вниманiя, даже въ повестяхъ первыхъ отделовъ и подписанныхъ знакомыми именами. И если мы жалеемъ строенiя, которыя разрушаются, то какъ не пожалеть хорошихъ и поэтическихъ частностей, дивныхъ сценъ, написанныхъ, напечатанныхъ и быстро отправляющихся въ пучину забвенiя? "Сказанное однимъ поэтомъ,-- говоритъ древнiй мудрецъ,-- не скажется другимъ, даже и превосходнейшимъ поэтомъ"!
"С. -Петербургскихъ Ведомостей" въ литературномъ отделе своей газеты и, между прочимъ, на те изъ ея фельетоновъ, которые подписаны буквою Ф. Разнообразiе, простота разсказа въ изложенiи этихъ заметокъ, съ которыми я недавно имелъ удовольствiе познакомиться, заставляютъ меня предполагать, что фельетонный полкъ обогатился еще однимъ новымъ и хорошимъ товарищемъ.
P. S. Я дописывалъ последнюю строку, когда громкiй и гомерическiй хохотъ, раздавшiйся въ соседней комнате, привлекъ все мое вниманiе и заставилъ меня подняться съ места: веселые эти звуки исходили изъ груди одного изъ моихъ добрыхъ прiятелей, поспешившаго, на вопросъ мой о ихъ причине, принести мне последнюю книжку "Москвитянина" и прочесть передо мной несколько строкъ изъ статьи водъ названiемъ "Обозренiе современныхъ явленiй иностранной изящной литературы". Самая статья заимствована, какъ признается и авторъ, изъ фельетоновъ Кювилье Флери; но странныя выраженiя и вопiющiя ошибки противъ языка и здраваго смысла, которыми она наполнена, конечно, незаимствованы ни откуда. Вотъ какъ говоритъ авторъ объ одномъ изъ персонажей Сувестрова романа: "Какъ вы сжата сфера, въ которой протекаетъ его тихое существованiе, потому что оно тутъ не задавлено и не уничтожено тяжестью обманчивой мишуры, языкъ ее не связанъ. то что посреди современныхъ волненiй ничего не можетъ быть лучше, усладительнее и ободрительнее для духа, какъ зрелище смиренной участи, "
"Scènes de la Vie de Bohême" (авторъ переводитъ это заглавiе: сцены Богемской жизни) говорится тако: "написанныя, по видимому, наскоро и съ целiю удовлетворить только любопытству праздныхъ читателей, они (сцены эти) должны были заинтересовать ихъ и производили смехъ, а какъ некоторые говорятъ, даже слезы. Книгу эту приняли какъ описанiе неизвестныхъ никому на свете нравовъ. Съ прискорбiемъ заключаемъ изъ этого то, что тому что ее потешаетъ, и въ особенности любитъ потешиться собственнымъ безобразiемъ. На "
Вся статья написана въ такомъ роде; на нее стоитъ указать, какъ на образецъ изумительной небрежности въ изложенiи, которая со всякимъ годомъ развивается въ нашей журналистике, портитъ собою труды лучшихъ нашихъ писателей, и поминутно пропускается повсюду незамеченною и неуказанною. Какъ ни скучны разглагольствованiя о стилистике и чистоте русскаго языка, все-таки оне лучше, нежели совершенное равнодушiе къ изяществу слога въ писателяхъ. Къ сожаленiю, при коммерческомъ состоянiи журнальныхъ делъ, самое благонамеренное указанiе чужихъ недостатковъ можетъ быть принято за "полезную брань" и ничего более; литературный мiръ ныне наводненъ особами, жаждущими всякаго рода известности, особами только что невозглашающими: "Бога ради, браните насъ, терзайте насъ, называйте насъ безграмотными, предавайте насъ посмеянiю, только говорите о насъ почаще, только упоминайте о насъ на страницахъ хорошихъ журналовъ!" Что станешь делать съ подобными джентльменами; какая заметка будетъ ими понята какъ следуетъ?