XXVI.
Декабрь 1851.
Валы колыхаются вокругъ корабля, и высоко надъ моей головою ветеръ поднимаетъ свой голосъ... Я еще разъ на море! еще разъ! и волны играютъ надо мной какъ конь, узнавшiй своего ездока! The winds lift up their voices! Что за стихи, что за поэзiя! Никогда еще она не казалась мне такъ сладка и упоительна; мне даже сделалось совестно начинать ею мое скромное письмо о русской журналистике. Каждое слово блещетъ и играетъ какъ бриллiантъ при бальномъ освещенiи; каждая мысль понятна и более чемъ понятна; каждый стихъ, давно ужь выдолбленный наизусть, кажется будто снова написаннымъ. Пять месяцевъ путешествiя и месяцъ въ Кисловодске - вотъ самые милые проводники для пониманiя поэзiи и эти два чудныя средства я рекомендую всемъ любителямъ чтенiя на русскомъ и иностранныхъ дiалектахъ.
Путешествiя и Нардзанъ, Нардзанъ и путешествiя! Сила этихъ средствъ, ихъ влiянiе на сердце и умъ, на веселость и здоровье, известно всемъ и каждому; но едва-ли одинъ изъ индивидуумовъ, когда-либо предпринимавшiй длинные переезды, или прыгавшiй, скрепя свое сердце, въ животворныя струи богатырскаго источника,-- едва-ли одинъ изъ такихъ индивидуумовъ, говорю я,-- помышлялъ о примененiи названныхъ мною средствъ къ пользамъ русской журналистики. О, боги! что вы говорите, скажутъ мне,-- какую связь вашъ изобретательный умъ могъ отыскать между минеральною водою и журнальными словопренiями; между ездой въ степи и чтенiемъ перiодическихъ изданiй; между днями отдыха въ дороге, ces belles journées sans lendemain, и журнальнымъ колесомъ, которое ворочается безъ отдыха, изредка позволяя себе ворочаться ленивее въ летнiе месяцы. Чудный источникъ, который бьетъ у подножiя кремнистыхъ горъ и статьи безъ окончанiя; нагая степь, охваченная серебрянымъ венцомъ горъ и задорное авторское самолюбiе; ночи подъ голубымъ небомъ и книги, преисполненныя промахами - где тутъ можетъ быть связь, где вы прiищете точку сближенiя?
русскаго слова и подписчики на журналы! - вы, которые такъ часто сетуете на то, что за ваши деньги вамъ такъ часто подносятъ романы недостойные чтенiя,-- въ вашихъ рукахъ находится средство къ улучшенiю нашихъ перiодическихъ изданiй. Шумите и бранитесь, пишите чаще въ журнальныя конторы, и во всехъ своихъ письмахъ требуйте только одного, не страшныхъ повестей, не переводовъ изъ Поль-де-Кока, не потешной брани, а того только, чтобъ люди, предавшiеся журнальному делу, время отъ времени делали поездки по Россiи, прислушивались къ общему голосу публики, безпристрастно и со смиренiемъ выслушивалибъ ея жалобы, ея требованiя и советы. Путешествуя такимъ образомъ, эти люди сделаютъ великую пользу себе и другимъ, покинувъ зловредный воздухъ своихъ кабинетовъ и литературныхъ салоновъ, воздухъ, отъ котораго сами они сохнутъ и желтеютъ;-- они будутъ на всякомъ шагу встречать или новый матерiалъ, или умнаго человека, который желаетъ трудиться и нуждается только въ поощренiи, или, что всего важнее, мненiе о самихъ себе, мненiе, можетъ быть, по временамъ резкое, но всегда дельное или по крайней мере оригинальное.
И давно пора, какъ давно пора нашимъ жрецамъ изящнаго, приняться за путешествiя, забыть свое обычное самохвальство, отъ котораго подчасъ туманятся и бойкiя головы; поехать по городамъ и селамъ Россiи, навострить свой слухъ, надеть узду на свой задоръ у изъ судей превратиться въ подсудимыхъ. Мы слишкомъ зазнались; мы не въ шутку признаемъ себя жрецами и готовы даже пускаться въ маленькiй фанатизмъ, особенно если кто-нибудь дерзкiй зацепитъ наше самолюбiе; мы будто забыли, что обязаны занимать публику; намъ подчасъ кажется, что публика, наполняя наши карманы, должна считать себя очень счастливою и не требовать отъ насъ ни труда, ни аккуратности, ни уваженiя къ ней. "Насъ не уважаютъ! сказалъ не давно одинъ изъ известнейшихъ нашихъ писателей,-- насъ не уважаютъ, мы уронили себя передъ публикой, царапаясь между собою!" И посмотрите, какой шумъ подняли после этихъ словъ наши жрецы науки! до нихъ будто коснулись горячимъ железомъ - такъ они запрыгали и завертелись. Кто насъ не уважаетъ? Кто смеетъ находить дурнымъ то, что мы ссоримся? кто решается находить наши журнальныя перебранки неприличными? кто дерзаетъ роптать на высокопарность нашихъ мыслей, на пристрастiе критики, на нашу угодливость передъ друзьями, на наши книги, исполненныя промаховъ? Такихъ дерзостныхъ людей не имеется между нашими читателями,-- каждый изъ подписчиковъ не чувствуетъ къ намъ ничего более, кроме некотораго подобострастiя, смешаннаго съ готовностью подписываться въ следующемъ году. Насъ не уважаютъ! это призракъ воображенiя; это вопль раздраженнаго самолюбiя!
Поезжайте прокатиться по Россiи, господа, предавшiеся журнальному делу; - этимъ вы, во-первыхъ, поправите свое здоровье, а во-вторыхъ, разъясните до некоторой степени вопросъ о томъ,-- во сколько довольны вами ваши читатели. На счетъ уваженiя и вамъ всемъ, вы тоже соберете несколько данныхъ, не лишенныхъ занимательности.
Разъяснивъ передъ вами, по мере возможности, принципъ - только съ более высокими горами - долину, покрытую цветами и могучей растительностью, оазись, окаймленный гигантскими зелеными возвышенностями, и замкнутый съ запада отвесною грядой каменистыхъ горъ. Горный потокъ катится посреди, на берегахъ его стоятъ чистенькiе домики, могучiя деревья, между которыми есть и наши северныя березы,-- и высоко надъ верхушками остальныхъ растенiй, пирамидальные тополи съ зеленью, начинающеюся почти у самаго корня. Неподалеку отъ старой аллеи такихъ же тополей, разросшихся подобно кипарисамъ, находится массивное, длинное, еще не доконченное строенiе изъ белаго камня. Войдите въ него съ благоговенiемъ въ тотъ часъ, когда ослепительное сiянiе месяца играетъ по верхамъ горъ и когда цветы издаютъ свой сильный, проницательный запахъ; войдите туда въ такую волшебную минуту и молча остановитесь въ шести шагахъ отъ входа - вы передъ богатырскимъ источникомъ, слава котораго далеко разнеслась по мiру, которому равнаго нетъ ни въ Европе, ни въ Америке; передъ ключомъ, въ которомъ когда-то купались кабардинскiе витязи старыхъ временъ, и купались передъ замышленнымъ набегомъ на соседнiя страны.
Или, если вы имеете невинную привычку спать ночью, подойдите къ каменному строенiю въ самый полдень, когда лучи солнца бьютъ въ центръ круглаго источника, когда вода его пенится какъ кипятокъ, пуская кверху сплошную массу большихъ и маленькихъ пузырей, отделяя отъ себя газъ, совершенно похожiй на газъ отъ шампанскаго. Толпа людей, больныхъ и здоровыхъ, европейскихъ и азiатскихъ, весело колышется вокругъ, удивляiсь, благословляя премудрость Божiю и ожидая своей очереди приняться за стаканъ съ нардзаномъ. Крошечныя и толстенькiя дети задумчиво глядятъ на пенистую струю и лица ихъ оживляются улыбкой, когда приходитъ время напиться. Юные горцы, летъ семи отъ роду, но уже обвешанные всякаго рода оружiемъ, стремятся ближе къ периламъ. Русскiе солдаты говорятъ между собою: - "ишь ты какая вода!" и все это разнохарактерное, пестрое общество, постоянно находится въ отличномъ расположенiи духа.
И наслаждаясь общей веселостью, слушая эти песни и шутки, наблюдая какъ старцы, попивъ живой воды и вдоволь накричавшись посреди холоднаго бассейна, вдругъ оживлялись, становились юными, нежными и дружелюбными,-- я не могъ не подумать про себя: Вотъ куда бы следовало свезти вашихъ гакимъ-сагибовъ, мудрецовъ, муфтiевъ науки, шейховъ изящнаго, абрековъ журналистики, джигидовъ газетной и журнальной полемики! Они богаты всемъ: мудростью, начитанностью, любовью къ своему делу, сознанiемъ собственнаго достоинства; имъ недостаетъ одного только: хорошаго расположенiя духа! Я не могу ихъ вообразить себе иначе, какъ угрюмыми, наморщенными; унылыми, или стремящимися забыть свое горе посреди однихъ и техъ же однообразныхъ увеселенiй, на которыя приносятъ они то же раздражительное самолюбiе, или те же жалкiя пренiя! Еслибъ я былъ богатъ абазами, и туманами, я бы воздвигнулъ у подножiя горъ красивое строенiе, куда бы провелъ воду изъ богатырскаго источника. На строенiи красовалась бы надпись: здесь лечатъ задорныхъ литераторовъ. Леченiе производилось бы иногда даромъ, а иногда въ кредитъ до декабря месяца, времени, въ которое литераторы иногда бываютъ съ деньгами. И я вамъ ручаюсь, что ваша журналистика много бы выиграла, вследствiе моей системы леченiя.
A кстати о журналистике - мне самому чрезвычайно любопытно узнать, что происходитъ въ ней новаго, какiя произведенiя подготовила она къ зимнему времени, какiя имена привлекаютъ собою вниманiе читателей, какiе печатные индивидуумы начнутъ проходить передо мною церемонiальнымъ маршемъ, начиная съ ноября месяца, ровно шесть месяцевъ не читалъ я ни одного перiодическаго изданiя, кроме "Indépendance belge", сообщавшей мне, посреди пещеръ и утесовъ о томъ, что въ Брюгге умеръ бургомистръ фанъ-Гахаангеенъ и, что герръ Вандееерпееребооомъ, по прежнему заседаетъ въ брюссельской палате. Чудесныя сведенiя, дивное прiобретенiе для ума и сердца! Оттого-то я берусь за наши журналы съ рвенiемъ и только боюсь одного - быть черезчуръ снисходительнымъ. Снисходительность моя уже доходитъ до того, что я решился прочесть даже полемическую статейку, въ которой "Москвитянинъ", черезъ посредство новаго и неизвестнаго мне автора, Эраста Благонравова, осыпаетъ разными полемическими любезностями моего прiятеля Новаго Поэта, одного изъ сотрудниковъ "Современника". Но успокойтесь, благосклонные читатели, я не буду пересказывать вамъ содержанiя полемическихъ статей, где бы оне ни помещались и какъ бы ни было нравоучительно ихъ изложенiе. Полемическая статья - для меня вещь неприкосновенная и не подлежащая разборамъ. Читатель можетъ ею тешиться за нашъ же счетъ, но нашему брату позволяется только изредка прочесть ее, пожалеть, что наши журналы черезъ шесть месяцевъ еще не перестали царапать другъ друга.
Въ томъ-то и заключается великая, утешительная сторона въ литературе всехъ вековъ и народовъ,-- что даже самое униженiе литературы ведетъ зачастую къ результатамъ не совсемъ ничтожнымъ. Въ книжномъ мiре, какъ въ природе, не пропадаетъ ничего, и часто минутный вредъ приноситъ за собою пользу, не минутную пользу: перессорившись и уронивши себя хорошенько, наши журналы наконецъ потеряютъ способность ссориться и ронять себя въ глазахъ подписчиковъ. Будемъ же спокойно и весело ждать этого времени, подсмеиваясь надъ темъ, что смешно, поддразнивая техъ, которые не хорошо сердятся, сочувствуя тому, что действительно хорошо и утешительно, умалчивая о томъ, что не стоитъ упоминанiя.
"Современника" имя г. Кукольника, а въ программе изданiя имя Вельтмана, автора милыхъ, увлекательныхъ "Приключенiй изъ моря житейскаго",-- эти два имени показываютъ мне, что хоть для одного изъ нашихъ журналовъ, по крайней мере, пора узкой исключительности миновалась. Какое дело намъ, подписчикамъ, до того, что взглядъ г. Кукольника на литературу рознится съ взглядами на нее того или другаго журналиста? Мы хотимъ следить за деятельностью нашихъ известныхъ писателей, не по пристрастнымъ оценкамъ, а по ихъ собственнымъ сочиненiямъ.
Повесть г. Кукольника называется "Третiй Понедельникъ" - хотя она очень коротка и написана довольно небрежно, но въ ней легко узнается прежнее дарованiе автора петровскихъ повестей, дарованiе, на которое всякiй можетъ глядеть по-своему, но которое отвергать можетъ только пристрастный ценитель. Недостатки автора также известны, но кто изъ современныхъ писателей можетъ назвать себя существомъ безъ литературныхъ недостатковъ? Всякiй изъ насъ знаетъ, сколько прекрасныхъ мыслей, удачнейшихъ сценъ, верно очерченныхъ характеровъ, блестящихъ взглядовъ на искусство, разбросано г. Кукольникомъ въ обширной и по временамъ нестройной массе его произведенiй. Г. Кукольникъ едва-ли не больше, чемъ кто-либо изъ нашихъ, да и изъ европейскихъ писателей, обладаетъ искусствомъ утопить прелестную подробность въ сотне страницъ, далеко не такъ прелестныхъ,-- или, съ другой стороны, изобрести планъ отличной вещи и развить его какъ нельзя небрежнее. "Третiй Понедельникъ" можетъ служить резкимъ подтвержденiемъ этого последняго замечанiя - его сюжетъ полонъ драматизма, мiръ, въ немъ изображенный, мiръ банкировъ и богатыхъ евреевъ, почти неизвестенъ русскимъ читателямъ, лицъ множество и каждое стоитъ вниманiя; - а между темъ беззаботность отделки много вредитъ повести.
Въ какомъ-то городе, кажется за границею, живетъ еврей Самсонъ, банкиръ, человекъ честный, неутомимый и образованный, но скрывающiй подъ оболочкою скромности фанатизмъ, достойный злейшаго изъ раввиновъ. Все соседи уважаютъ его и смотрятъ на него какъ на своего Ротшильда; ихъ привязанность къ Самсону переходитъ и на его детей, двухъ красавцевъ, только-что вернувшихся изъ-за границы и готовящихся вступить на торговое поприще. Самсонъ устраиваетъ пиръ по случаю возвращенiя детей и потомъ отводитъ каждаго изъ нихъ въ приготовленное для него богатое помещенiе. Еслибъ авторъ хоть на сколько нибудь раскрылъ передъ нами подробности этого быта, познакомилъ насъ съ банкирскою жизнью, которая отъ всехъ сокрыта, словно за тремя стенами, мы были бъ ему чрезвычайно благодарны,-- но, къ огорченiю читателя, разсказъ двигается торопливымъ, почти беглымъ шагомъ.
Старшiй сынъ банкира, Самуилъ, влюбляется въ христiанку, дочь одного изъ отцовскихъ прiятелей. Самсонъ сперва уговариваетъ сына, потомъ отправляетъ его по торговымъ деламъ далеко отъ родины, потомъ прiискиваетъ девушке выгодную партiю,-- молодые люди влюблены другъ въ друга. Самуилъ, окончивъ порученiе, возвращается домой больнымъ, полумертвымъ, но все-таки влюбленнымъ. Уже по воспитанiю своему онъ не былъ евреемъ, страсть сделала остальное; старшiй сынъ банкира изменилъ закону своихъ предковъ.
Старый Самсонъ не проклялъ своего сына, не разлился въ рыданiяхъ. Онъ отделилъ сына и не препятствовалъ его браку, только въ ночь передъ бракомъ молодой Самуилъ былъ найденъ въ своей постеле зарезаннымъ. Старый банкиръ помешался и въ бреду самъ разсказалъ о своемъ преступленiи.
"Мать и дочь", г. Григоровича, составляетъ противоположность съ только-что упомянутой нами повестью. Уступая ей въ резкой драматичности содержанiя, разсказъ г. Григоровича превосходитъ ее по чрезвычайной отчетливости подробностей, соразмерности всехъ частей и, наконецъ, по той благородной сердечной теплоте, которая разлита въ каждой строке г. Григоровича, теплоте неподдельной и невзысканной, теплоте, вследствiе которой каждый читатель чувствуетъ къ нему симпатiю, полную и утешительную. Авторъ разсказываетъ намъ, какъ одинъ разъ, собравшись гулять въ позднюю осеннюю пору, онъ встретилъ на деревенской дороге двухъ бедно одетыхъ женщинъ, одну молодую и одну старую. Первая сохраняла еще остатки прежней красоты, но глядела какими-то странными глазами, не говорила ни слова, и будто не замечала резкаго ветра, игравшаго ея беднымъ рубищемъ. Вторая была старуха съ добрымъ лицомъ и заплаканными глазами, она вела свою дочь, въ которой читатель угадываетъ помешанную, на совещанiе къ знахарю. Вотъ какъ она пересказываетъ исторiю своей дочери.
-- Летъ пятокъ, касатикъ, кажись, - не больно давно (такъ начала она), - Маша моя была первою девкой во всемъ Комареве, и не только въ Комареве, но всемъ околодке знали ее! Бывало, праздникъ придетъ, у насъ ли, у соседей, отбою нетъ моей девке: первая была веселуха, первая хороводница, - да и красавица была, касатикъ! И не то, чтобы была она у меня пропастная какая, либо озорная... оборони Богъ! Ужъ на что соседи - чужiе люди: бывало дивуются, на нее глядя! А ужъ насчетъ деловъ какихъ - вестимо, нашихъ крестьянскихъ - на что ни укажи, все ей рука: на жатв 123;, кормилецъ, всехъ позади себя оставляла; первая начнетъ жать полосу, первая и кончитъ! Товарки-то, бывало, упарятся, упихаются, а ей ничевохонько: сама жнетъ, да песни поетъ! Тоже вотъ и насчетъ миткалю - у насъ народъ фабричный, миткалемъ пробавляется - и въ этомъ слыла она мастерицей. Коли тонкую какую основу, либо платки для набойки выткатъ, никому не давали помимо нея. И жили мы, касатикъ, смирнехонько; ни въ чемъ нужды у насъ не было. Встаючи и ложаючи благодарила Господа, что послалъ мн 23; такую дочку, - одна она только и была у меня! Вотъ, касатикъ ты мой, смотрю; стали засылать ко мнъ сватовъ: то одинъ понаведается, то другой, а пуще всехъ сваталъ соседскiй мужичокъ за сына; другихъ сыновей поженилъ онъ, одинъ только молодякъ оставался холостъ. "Что жъ, думаю, люди хорошiе, живутъ въ достатке, и девка, думаю, въ поре, на выданье; обделить мне ея нечемъ, а коли берутъ безо всего, стало больно имъ по нраву пришлась и любить станутъ!" Вижу, и девка моя не прочь. "Ну, думаю, знать на роду написано ей быть за соседскимъ сыномъ!" И выдала я ее замужъ, поплакала, разстались... О-охъ, и теперь-то тяжко вспомянуть, какъ разставалась я съ нею, словно сердце мое чуяло въ ту пору... Жила она въ мужниной семье ладно и безобидно; худа я отъ нихъ на первыхъ-то порахъ не видала. Прошелъ годикъ, родила она мне внучка; другой годикъ прошелъ, родила дочку. Виделись мы, почитай, кажиный день; на дню-то ину пору, разъ пятокъ забежитъ проведатъ съ ребятишками. "Того, молъ, мамушка, не надо ли тебе, другого?" заботливая была такая! А ужь ихъ-то, касатикъ, ребятъ-то своихъ, какъ любила, такъ даже раздумье иной разъ возьметъ. Оттого ли, что жить-то ей поплоше стало, либо такъ, съ горя какого припало на нее.... ума не приложу! Бывало отцу родному не дастъ взять ихъ на руки; а коли изъ родни его какой подойдетъ - оборони Господи: такъ вся и затрясется - не тронь, да и полно! Шагу не ступитъ изъ дому, все съ ними. На работу пойдетъ, и не смей ей перечить! Поля у насъ дальнiя: время ину пору тугое, и одной-то мочь не въ мочь, а она тащитъ съ собой ребятишекъ; вестимо, бабенка молодая, сила невесть какая, жалость возьметъ: "Маша, скажешь: - шутка тяготу какую на себя берешь; оставила бы ты ихъ въизбе съ бабкой." - "Ничего, говоритъ, матушка! мне съ ними любо, работа не въ работу!..." Такъ бывало и оставишь... О-о-хо-хо! И прожили мы такъ-то до прошлой Святой. И греха бы не прилучилось, родимый, кабы да не нашъ народъ, - народъ фабричный, гулящiй; пошли у нихъ пиры, да угощенья; къ тому времени и праздникъ приходскiй подоспелъ. Вотъ, въ пятницу, какъ теперь помню, отгуляли гулянки, да и разошлись все по обозамъ. Въ машиной семье народу было много: три брата женатыхъ, окромя ея мужа. Задули лучину и полеглись. Спятъ, касатикъ.... (А меня, какъ на грехъ, въ ту пору не было въ избе: ночевала я у соседки.) Время подходило къ полуночи; гораздо ужъ смерклось, петухи давно пропели. Вотъ, родимый, и случись такой грехъ съ одной изъ золовокъ моей Маши - звали ее Дарьей; ворочалась, ворочалась съ боку на бокъ, да заспи {"Заспать" - нечаянно задушить своего ребенка во время сна.} своего ребенка, а ребенокъ былъ однолетокъ съ моимъ внучкомъ, машинымъ сынкомъ, и, какъ на грехъ, было имъ обоимъ одно прозвнще: какъ тотъ Петрушка, такъ и этотъ Петрушка. Дарья всполохнулась, да и давай кричать, что было мочи: "Батюшка, кричить, Петрушка померъ!." Машинъ мальчикъ лежалъ особнячкомъ, въ зыбке {Зыбка - люлка.}. Ей и покажись съ просонья-то, сердечной, что померъ ея парнишко: какъ полоумная бросилась она съ полатей: съ перепугу-то зыбки не найдетъ; да и где найти! давка, теснота! опричь того, темно - хоть глазъ выколи; она и давай метаться какъ угорелая; ударилась со всего маху объ земь, мечется, кричитъ: вестимо, касатикъ, запужалась больно съ просонья-то! Они-то этого въ толкъ тогда и не взяли, да и зачали ее бить; она еще пуще; они взяли, родной, связали ее, да и стащили въ сени... И не то, чтобы изъ злобы какой, касатикъ: народъ съ похмелья, къ тому же грехъ такой прилучился.... Ну, какъ пришли это они опосля въ сени, смотрятъ. - Маша моя сидитъ посередь пола, сидитъ да бормочетъ невесть что.... никого не признаетъ.... Съ той самой поры и повредилась, родимый!...
Черезъ несколько дней разскащикъ встретилъ обеихъ женщинъ при переправе черезъ Оку. Знахарь не помогъ болезни, но по крайней мере утешилъ бедную мать разумными словами.
Конечно, авторъ разсказа "Мать и Дочь" не нуждается въ сюжетахъ, но темъ не менее вашъ крестьянскiй бытъ, его любимый бытъ, такъ немногосложенъ, что едва ли въ состоянiи долгое время продовольствовать нувеллиста, а потому-то предлагаемая мною идея можетъ, при случае, понадобиться.
Несколько месяцевъ тому назадъ я имелъ случай видеть человека въ полной мере замечательнаго породу своихъ занятiй,-- медика, напавшаго на мысль плодотворную, богатую результатами и разнообразiемъ, а именно на практическое, ревностное изученiе народной медицины. Этому наблюдательному человеку, захотелось своими глазами проверить искусство знахарей и деревенскихъ эскулаповъ, изучить ихъ науку и обычаи, прiобресть отъ нихъ тайны, заслуживающiя вниманiя и вообще изследовать тысячи событiй непонятныхъ, тысячи исцеленiй, совершенныхъ почти фантастическимъ образомъ. Онъ изъездилъ большую часть европейcкой и азiатской Россiи,-- не жалея денегъ прiобреталъ сведенiя более драгоценныя, чемъ деньги, и безпрестанно входилъ въ соприкосновенiе съ простыни классами общества. Всякiй, кто живалъ въ деревне, знаетъ, какимъ почетомъ пользуются знахари между крестьянами; какъ интересны ихъ отношенiя къ мужичкамъ, и какъ блистательны (конечно не всегда) бываютъ результаты ихъ леченiя. Народная медицина хранитъ въ себе множество великихъ тайнъ и люди, ею занимающiеся, принадлежатъ къ крайне интересной, немного фантастической части сельскаго населенiя. Что еслибъ г. Григоровичъ поставилъ себя на место указаннаго мною медика и захотелъ написать рядъ разсказовъ изъ жизни искателя знахарей {Я разумею подъ этимъ именемъ не однихъ колдуновъ, но вообще людей, обладающихъ какимъ-либо медицинскимъ или физическимъ секретомъ.}, съ ихъ тайнами. Знахари на свадьбахъ, знахари у постели, знахари дома, знахари передъ любопытнымъ испытателемъ и скептикомъ... все это стоитъ хорошаго описанiя.
Изъ исторiй, разсказанныхъ мне про моего любителя народной медицины,-- две остались въ моей памяти съ необыкновенною живостью. Интересъ ихъ вертится на томъ, что два раза въ его жизни, два замечательнейшiя средства противъ неизлечимыхъ болезней, два секрета, действiе которыхъ было проверено его собственными глазами, два секрета, открытiе которыхъ принесло бы огромную пользу страждущему человечеству, выскользнули изъ его рукъ вследствiе почти непонятнаго, истинно-таинственнаго стеченiя обстоятельствъ. Въ первый разъ... но впрочемъ нетъ, лучше я ихъ разскажу когда нибудь самъ и въ другомъ месте: фельетонъ долженъ довольствоваться только крохами нашей наблюдательности, все остальное должно идти въ резервъ до радостнаго утра. Къ тому же, мне еще предстоятъ много говорить о поэтахъ.
Я имею слабость къ поэтамъ, молодымъ и старымъ, оригинальнымъ и раздражающимся чужою мыслью, веселымъ и угрюмымъ, лаконическимъ и пространнымъ, русскимъ и иностраннымъ,-- англiйскимъ, испанскимъ и немецкимъ, нестерпимейшей породе изо всей породы поэтовъ. Въ слабости этой я сознаюсь безъ всякой иронiи надъ собой и другими, она кажется мне основательною,-- я вижу невдалеке отъ себя время, когда снова начнутъ писать стихи съ усердiемъ и перечитывать ихъ съ удовольствiемъ. Да что я говорю - время это уже наступило - журналы приступили къ стихотворенiямъ, второстепенные поэты острятъ свои перья, томы иностранныхъ стихотворцевъ лежатъ на столикахъ, девочки учатся читать по Теннисону, поэтессы, les femmes-poétes, истребляютъ множество глассированной бумаги, берутся за октавы и уже думаютъ перейти къ величавому терцету, волнующемуся какъ море у скалистаго берега! Это милое сравненiе заимствовано изъ какого-то новаго англiйскаго писателя. И все они поступаютъ прекрасно, и я смело приглашаю ихъ издавать свои вдохновенiя, не оскорбляясь воплями журналистовъ, всегда готовыхъ воевать съ беззащитными; а что можетъ быть беззащитнее поэта съ его элегiей-разсказцомъ, двумя тремя заостренными мыслями, одной картинкою природы, полу-строфою, вырвавшеюся изъ сердца!
Я потому-то и люблю скромныхъ поэтовъ, что ненавижу всеми силами фельетониста, ненавижу эту журнальную, мизерную, грешную, постыдную готовность воевать съ беззащитными! Война съ беззащитными, это пятно нашей журналистики, ея стыдъ, ея... но удержимся отъ названiя. Взгляните на положенiе журнальнаго критика. Онъ взялся быть злымъ, острымъ quand-même, справедливымъ, готовымъ высказывать истину въ глаза всякому писателю, оценивать его трудъ безъ гнева и пристрастiя. И вотъ, о ужасъ, ему то и дело попадаются статьи его прiятелей, все людей раздражительныхъ, писателей нужныхъ для журнала, ученыхъ, полныхъ самолюбiя. Что же ты притихъ, строгiй и неумолимый судья, отчего представляя себе только невинное удовольствiе выбранить ихъ безжалостно и въ тишине своего кабинета, ты разсыпаешься въ похвалахъ передъ теми, кто понужнее и позубастее; что же ты не выскажешь имъ всей правды, не скажешь даже того, что ихъ художественныя созданiя состряпаны на скорую руку, а ученыя изследованiя, при всемъ своемъ достоинстве, заключаютъ премного промаховъ? Ты ничего не отвечаешь и только сердишься на разспросы, и я начинаю думать, что ты человекъ необыкновенно добрый и снисходительный, слишкомъ робкiй для того, чтобъ сказать правду кому бы то ни было.
Но вотъ ты разгорячился, журнальный герой! и изъ устъ твоихъ действительно посыпалось нечто строгое и даже почти остроумное. Кто возбудилъ тебя къ критической деятельности, кто затронулъ спящаго льва? О ужасъ, ты воюешь съ беззащитными, ты храбришься передъ поэтомъ съ его восмью строчкаѵи, передъ авторомъ детской книжки, передъ журналомъ, имеющихъ тридцать подписчиковъ, передъ сочинителемъ статьи о сельскомъ хозяйстве! "Идите сюда, идите",-- говоришь ты тихимъ и боязливымъ пришлецамъ. - "Идите сюда, вы не нужны ни мне, ни дружественному мне журналу; надъ вами я имею право острить свое остроумiе, за васъ никто не заступится и я безъ страха поддержу свою тяжелую репутацiю. Вы, поэтъ, обязаны выслушать длиннейшую тираду о томъ, что у васъ нетъ "творчества"; передъ сочинителемъ детской книги я раскрою величавыя теорiи о воспитанiи и докажу, что трудъ его никуда не годится. Вотъ еще любитель сельскаго хозяйства! у меня нетъ села, все мое хозяйство состоитъ изъ трубки и самовара, но это не мешаетъ мне видеть, что онъ не знаетъ орфографiи!" И начинается война съ беззащитными, и друзья ликуютъ, и критикъ ратоборствуетъ, забывая о томъ, что рядомъ съ его мощными статьями печатается художественное созданiе, исполненное грамматическихъ ошибокъ, или глубоко ученое изследованiе, сочиненное въ двое сутокъ и три часа времени. И после всего этого не стоять грудью за поэтовъ!
Война съ беззащитными, война съ беззащитными! сколько любопытныхъ эпизодовъ доставитъ она будущему историку последнихъ годовъ нашей журналистики {Вотъ одинъ изъ подобныхъ эпизодовъ - чтобъ не раздражать никого изъ современныхъ журналистовъ - я возьму примеръ довольно отдаленный отъ насъ. Летъ десять тому назадъ въ одномъ журнале страшно раскритикована была поэма въ стихахъ безъ имени автора, называвшаяся "Страшный Гость, литовское преданiе". Критикъ, ополчившiйся на войну съ беззащитнымъ поэтомъ, нападалъ и на мысли и на содержанiе. А поэма или, скорее, отрывокъ, принадлежала одному изъ первыхъ европейскихъ поэтовъ.
Ближе къ намъ, некоторый журналъ сильно ополчился на статью объ одномъ изъ древнихъ писателей, не подписанную авторомъ и въ примеръ самыхъ неудачныхъ сужденiй выписалъ места, почти целикомъ взятыя изъ сочиненiя знаменитейшаго великобританскаго критика, лорда Джеффри. Вотъ два дорогiе факта въ исторiи журнальныхъ промаховъ!}; какой яркiй светъ прольетъ она на исторiю нашей критики, если только могутъ быть названы критикою труды этихъ почтенныхъ бойцовъ, всегда готовыхъ делать набеги туда, где ихъ никто не можетъ или не желаетъ встретить! Я не въ шутку горжусь темъ, что первыя указалъ на значенiе войны съ беззащитными, и предоставляю себе удовольствiе не разъ еще вернуться къ этому любопытному предмету.
Недавно я читалъ хорошенькую вещь: жизнеописанiе некоего мосьё Лоазона (Loyson), поэта, жившаго на свете летъ двадцать тому назадъ, поэта неизвестнаго въ самой Францiй, где онъ родился, поэта скромнаго, даровитаго и подававшаго большiе надежды, любимаго въ лучшемъ парижскомъ обществе временъ реставрацiи, и, наконецъ, умершаго двадцати-девяти летъ отъ роду. Лоазонъ, будто предчувствуя свою раннюю смерть, до страсти любилъ поэтовъ, которымъ смерть не дала кончить своего поприща, и платя дань духу своего времени, выражалъ свою страсть несколько эксцентрическимъ образомъ. У него былъ хорошiй загородный садъ, въ этомъ саду онъ наставилъ памятниковъ, мраморныхъ и хорошенькихъ памятниковъ, всемъ поэтамъ, умершимъ слишкомъ рано, и для себя и для искусства. Лучше всехъ былъ монументъ нежнаго Тибулла, певца "Делiи", творца элегiя, въ одно время и жгучихъ и печальныхъ, возле него находилась сломанная колонна въ честь Андрея Шенье, автора "Узницы", Шенье, который вышелъ бы лучше Тибулла, еслибъ прожилъ подолее. Чаттертонъ черезчуръ прославленный, а на самомъ деле мелкiй по жизни и по произведенiямъ, имелъ свой уголокъ въ саду Лоазона, вместе съ Жильберомъ, другимъ "гостемъ на пиру жизни"; Луканъ, скончавшiйся на двадцать-шестомъ году, былъ тоже помещенъ Лоазономъ въ число своихъ гостей; было еще много поэтовъ, имена которыхъ мной позабыты.
Въ стороне отъ памятниковъ, подъ навесомъ густыхъ деревъ стоялъ павильонъ, внутри котораго находилась маленькая библiотека изъ сочиненiй поэтовъ, умершихъ рано. Лучшiя места были подчеркнуты и отмечены. Все это, если хотите, немножко изъискано, вычурно, напоминаетъ собою пору флорiановскихъ пастушковъ и ту пустозвонную эпоху французской словесности, когда "метафора раскидывала широкiя складки своего плаща или вернее мантiи",-- но совсемъ темъ мне нравится эта привязанность къ недоконченному, недосказанному, къ мыслямъ, для добыванiя которыхъ нужно самому работать въ половину.
Человекъ, въ молодости своей чувствовавшiй припадке поэзiи, которая гнездится въ молодой голове,-- такой человекъ, говорю я, можетъ и долженъ писать стихи. Онъ можетъ и долженъ писать ихъ пока ощущаетъ въ томъ необходимость и удовольствiе; онъ можетъ и долженъ печатать свои стихи, если въ нихъ оказывается бойкая мысль, милая картина, симпатичная фраза, голосъ души, затронутой чемъ бы то ни было. Что, еслибъ кто-нибудь изъ любителей словесности придумалъ издать нечто въ роде антологiи изъ любимейшихъ и удачнейшихъ вещицъ, написанныхъ умною молодежью, малоизвестными поэтами, нежными душами, не встретившими сочувствiя въ публике, певцами, у которыхъ силы хватило только на восемь строкъ съ половиною? Въ мiре изящнаго ничто не должно теряться, и когда я состареюсь, прiобрету унылое расположенiе духа и богатое наследство, то непременно примусь за изданiе такого роду антологiи.
"Современникъ", будто сочувствуя моей привязанности къ поэтамъ, тоже поспешилъ въ ноябрьской книжке представить читателямъ несколько стихотворныхъ вещицъ, изъ которыхъ одна "Отрывокъ изъ песни о Полку Игореве" г. Гербеля решительно блистательна и по языку и по звучности рифмъ и по гибкости оборотовъ. Но чемъ редакцiя несказанно угодила своему Иногородному Подписчику, такъ это тремя баснями, помещенными въ "Смеси" ипринадлежащими писателю, еще незнакомому нашей публике. Басень этихъ нетъ возможности прочитать, не выронивъ книги изъ рукъ, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколькихъ энергическихъ возгласовъ. Это верхъ лукавой наивности, милой пошлости, "и дезопилянтной веселости", какъ сказалъ бы я, еслибъ желалъ подражать некоторымъ изъ моихъ литературныхъ прiятелей. Я выпишу вамъ вторую изъ басенокъ, и если вы сейчасъ же не разхохочетесь, то вамъ останется только подойти къ Неве и броситься въ ея синiя волны: для васъ все кончено въ этой жизни. Вотъ эта басня, она мне врезалась въ память; еще прошлую ночь, проснувшись въ четыре часа, и вспомнивъ ее отъ слова до слова, я предался гомерическому хохоту, испортилъ свой сонъ и провалялся въ постели до десяти часовъ утра.
Кондукторъ и Тарантулъ.
Гишпанка, сидя въ нимъ, немедленно заснула,
A мужъ ея межъ темъ, увиделъ тарантула,
"кондукторъ! стой!
Приди скорей! Ахъ Боже мой!"
И тутъ же веникомъ скотину выгоняетъ.
"денегъ ты за место не платилъ!"
И тотчасъ же его пятою раздавилъ.
Читатель! разочти впередъ свои депансы,
Безъ денегъ не пускаться въ путь,
A то случится и съ тобой, что съ насекомымъ
Тебе знакомымъ.
"Кондукторъ и Тарантулъ" мне еще нравится. По поводу этого маленькаго стихотворенiя, я успелъ уже состроить предположенiе весьма длинное и затейливое, обдумать планъ, исполненiе котораго меня прямо приведетъ къ воротамъ храма славы. Мне хочется занять место вакантное въ русской литературе,-- место знаменитаго русскаго критика,-- слава лорда Джеффри давно уже не даетъ мне спать, лавры Маколея усыпаютъ мое ложе тернiемъ. Что за великолепная метафора! лавры усыпаютъ мое ложе тернiемъ, право, она стоитъ знаменитаго произведенiя съ мыслящей физiономiей, въ которомъ, однакоже, авторъ не сказалъ отъ себя ни одной мысли! "Отечественный Записки". Я замечаю, что мой слогъ довольно хорошъ для критики, мысли мои давно привыкли витать вне места и времени; немецкiй языкъ мне знакомъ очень мало, этотъ тяжолый, безполезный языкъ! Я знаю несколько фразъ изъ одной немецкой эстетики, переделанной французомъ и изданной въ Брюсселе, чего же более; отчего же мне не быть критикомъ? Я даже прiискалъ себе салонъ, преисполненный старыми девами и дамами, упивающимися Жоржемъ Сандомъ, я даже сталъ верить въ художественность, создалъ даже одно недурное и новое слово "типичность" и готовлюсь въ январе месяце подарить русскую публику длинною статьею по поводу басни "Кондукторъ и Тарантулъ".
Въ статье этой найдется все нужное для порядочнаго человека, начиная отъ хрiй, дилеммъ и эпихеремъ, до городской почты съ записочками моимъ противникамъ, до приступа аргумента и отступленiя; впрочемъ нетъ, отступленiя не будетъ, я не привыкъ отступать, передо мною все должно отступать, уступать, отступаться и разсыпаться. Сначала я разделю всехъ писателей и читателей на два класса "филистеро-индифферентистовъ" и "учено-истинно-любовь", каждый классъ будетъ описанъ подробно, съ историческими фактами, страницами, выкраденными изъ старыхъ критиковъ, и даже лирическими отступленiями. Затемъ перейду я къ самой басне и примусь доказывать, что произведенiя более художественнаго и типообильнаго не было и не будетъ въ русской словесности.
"Взгляните, скажу я читателямъ и въ особенности темъ ученымъ леди, которыя безъ меня не решаются судить вы объ одной строке, ими прочитанной, взгляните, скажу я, какъ могучая творческая фантазiя, замкнувшись въ саму себя, опираясь на свою собственную мощь, изъ простой, повседневной жизни возсоздаетъ нечто целое, стройное, оконченное, обильное мыслью, верное действительности. Басня открывается великолепною картиной природы во вкусе Сальватора-Розы или техъ испанскихъ живописцевъ, въ которыхъ бываютъ иногда клочки пейзажей.
Видите ли вы передъ собою эту каменистую, неровную дорогу,-- равнину и возвышенности, обозженныя полдневнымъ солнцемъ, дальнiй, голубой силуэтъ горъ на горизонте, и посреди всей этой сцены, достойной кисти великаго художника, старый тяжелый экипажъ съ массивными колесами, мулами, украшенными ленточками, аррьеросами, съ карабиномъ за плечомъ и зоркимъ взглядомъ во все стороны. Фантазiя поэта перенесла васъ далеко отъ родины, въ край Сервантеса и Кальдерона, въ край энергическаго Аларсона и Рибейры, при воспоминанiи о чьихъ картинахъ передъ вами будто блестятъ чорные неумолимые глаза и истощенныя лица, вами виденныя на его вдохновенныхъ портретахъ.
Мастерскимъ взмахомъ пера обрисовавъ передъ вами местность, поэтъ переходитъ къ труду, еще возвышеннейшему; онъ выказалъ намъ свою художественность и уже обращается къ типичности; онъ родитъ намъ типы, онъ окружаетъ насъ типами, живыми характерами, людьми истинными и существующими. Гишпанка, которая "немедленно заснула", не принадлежитъ ли къ созданiямъ, такъ-сказать ударяющимъ насъ въ глаза, созданiямъ, которыя мечутся передъ нашимъ окомъ какъ живыя, созданiямъ будто когда-то нами встреченнымъ? Это типъ южной женщины, въ ней такъ много беззаботности, юности и той morbidezza, которая такъ краситъ южныхъ женщинъ. Она заснула, безпечное дитя! она заснула посреди опасностей, какъ будто бы оне до нея не касались, какъ будто бы пустынная дорога не была населена бандитами, окружена горами и пропастями. Она заснула, юная Гишпанка, заснула сама того не зная, какъ засыпаютъ женщины на юге, а женщины на юге, всякiй про то знаетъ, не то, что северныя красавицы. И какъ хороша она въ своемъ сне, это гишпанская женщина? Вдохновенный писатель, полный творчества, обрисовалъ ее несколькими словами, и нечего прибавить къ его животрепещущему описанiю.
комически-страшенъ этотъ малодушный супругъ, восклицающiй при виде тарантула: "Кондукторъ, стой! стой! ахъ, Боже мой!" У него, видите ли, не достаетъ духа самому умертвить вредное насекомое и онъ призываетъ на помощь лицо постороннее! Но не торопитесь осуждать Гишпанца: частицы его характера гнездятся въ каждомъ изъ насъ, стоитъ только устремить мысленное око въ глубь души нашей, подобной спирали между двумя зеркалами - такъ полна она сокровенныхъ изгибовъ. Кто изъ васъ, по видимому, готовый умереть за любимую женщину, не чувствовалъ въ себе припадковъ малодушiя и слабости, чуть приходило время отстаивать своей грудью эту женщину, защищать ее отъ клеветы или жизненной прозы?.. Да, читатели, кто изъ насъ не вскрикивалъ при виде тарантула? èa!). Но пойдемъ далее. Горизонтъ расширяется все более и более, драма выходитъ сложнее. Мы только вскользь упоминаемъ объ интересе положенiя, о томъ чувстве, которое сжимаетъ сердце читателя, пока тарантулъ пробирается къ безпечному дитяти юга,-- это эффектъ сильный, но который даже по плечу писателямъ въ роде Александра Дюма, Поль-де-Кока и Бальзака. менее того известно, что Бальзакъ писатель пустой,-- у него слишкомъ много мысли.} не следовало бъ браться за подобные эффекты, но авторъ басни выкупаетъ свой легкiй промахъ новымъ типомъ, превосходящимъ оба первые. Мы говоримъ о кондукторе, сухомъ и чреватомъ безполезными поговорками, объ этомъ мещанскомъ типе изъ породы Жеронтовъ. Какъ онъ прижимистъ и готовъ на зло, съ какимъ наслажденiемъ умерщвляетъ онъ беднаго тарантула, и еще прибавляетъ къ злому делу иронiю, отъ которой холодъ прохватываетъ читателя и волоса его начинаютъ медленно подниматься кверху! "Денегъ ты за место не платилъ!" говоритъ кондукторъ и убиваетъ тарантула, сперва выгнавъ его веникомъ и натешившись муками своей жертвы... Вотъ могучее созданiе фантазiи. Чтобъ прiискать ему нечто равное, придется обратиться къ Шекспиру...
A между темъ искреннiй смехъ, вотъ результатъ прочтенiя басни. Въ томъ-то и дело, читатель, что это не простой смехъ,-- этотъ смехъ, смехъ высокiй! Онъ, такъ сказать, выкованъ изъ слезъ! присутствовать при отличномъ выполненiи какого нибудь вдохновеннаго morceau d'ensemble одного изъ великихъ маэстро? Всюду гармонiя, веселые звуки, нежные возгласы, повсюду одно стройное целое. A между темъ вслушайтесь въ каждую партiю отдельнаго инструмента, въ ней уже есть нечто иное... грустное... положительное... рвущее душу... (Тутъ ужь я самъ не знаю, что сказать, но читатель съ воображенiемъ за этимъ не погонится).
я познакомилъ читателей съ лучшими выдержками изъ моей великолепной статьи? И теперь эффектъ ея будетъ неполонъ, и меня не пустятъ въ храмъ славы! и ученыя леди дружественнаго мне салона, пожалуй, прiищутъ себе новаго критика, и обратятся за литературными мненiями къ которому нибудь изъ моихъ недоброжелателей, которые даже готовы на жизнь мою покуситься, какъ говорилъ фельетонистъ моей любимой газеты. Поспешаю возвратиться къ стихамъ, и принимаюсь говорить о шуточныхъ стихахъ, сочиненныхъ темъ же г. Благонравовымъ, съ которымъ я только что имелъ удовольствiе познакомиться.
Г. Эрастъ Благонравовъ, едва только выступивъ на фельетонное поприще, успелъ уже нажить себе многихъ враговъ. "Отечественныя Записки" въ своемъ одиннадцатомъ нумере посвящаютъ ему несколько коротенькихъ главъ, въ роде Ламартиновыхъ Записокъ и въ этихъ главахъ утверждаютъ, что Эрасту Благонравову, по его собственному признанiю, иногда нечемъ платить извощику, что онъ предпочитаетъ другимъ напиткамъ полынную и что онъ дрожитъ отъ волненiя, видя въ журнале свою статью. Вотъ куда хватила журнальная городская почта! Нечего сказать, эти шесть месяцовъ были плодотворны въ отношенiи полемическихъ любезностей, и хладнокровному зрителю остается только ожидать до чего дойдутъ наши журналы еще черезъ шесть месяцовъ. "Современникъ" тоже отзывается объ Эрасте не совсемъ выгодно, а потому то я съ особеннымъ вниманiемъ перечиталъ статью г. Благонравова въ ноябрьскихъ нумерахъ "Москвитянина".
Статья эта состоитъ изъ стиховъ и прозы. Проза довольно безцветна и исполнена литературныхъ теорiй, съ которыми я несогласенъ и до которыхъ намъ нетъ дела. Но изъ пародiй многiя, хотя не очень гладки, однако не лишены веселости; я всегда любилъ шуточныя произведенiя Новаго Поэта, а потому мне правятся и пародiи г. Благонравова; только напрасно фельетонистъ "Москвитянина" пародируя стихи Новаго Поэта и другихъ стихотворцевъ, въ тоже время, въ своей прозе, съ жаромъ нападаетъ, на что бы вы думали - на сочиненiе шуточныхъ стиховъ! Пишите и шуточные стихи и пародiи, заимствуйте мысли у какого угодно знаменитаго поэта, старайтесь только быть острымъ и веселымъ, а о Пушкине и Лермонтове не заботьтесь,-- ихъ слава такъ прочна, что не потускнеетъ отъ миллiона самыхъ веселыхъ, самыхъ ловкихъ пародiй! Воображать, что публика охладеетъ къ великому писателю изъ-за того, что два три человека, въ веселый часъ, воспользуются одною изъ его мыслей для своей эфемерной и легонькой шутки! Я никакъ не думаю, чтобъ г. Благонравовъ говорилъ это отъ чистаго сердца. Конечно, есть много людей, которые дуются и краснеютъ при всякой шутке, но кто не скажетъ, что подобные люди сухи, скучны, развиты въ одну сторону? Еслибъ въ статье г. Благонравова не было ничего, кроме прозы, я бы причислилъ его къ такимъ людямъ, но пародiи его, не смотря на свой странный колоритъ, доставили мне удовольствiе, заставили меня смеяться,-- и оттого я не могу быть слишкомъ взыскательнымъ. Последняя изъ пародiй, помещенныхъ въ "Москвитянине": "Журналистика" заключаетъ въ себе что-то особенно свирепое и потому не очень забавна, во все другiя, особенно "Кофе" и... "Если кроткiй какъ волъ, въ трезвомъ виде", могутъ разсмешить, даже после прочтенiя басни о кондукторе и тарантуле. Обе названныя мной пародiи написаны на два стихотворенiя г. Некрасова и оба оригинальныя стихотворенiя нисколько не упали въ моихъ глазахъ вследствiе удачной шутки. Всякая вещь г. Некрасова будетъ прочитана мною съ прежнимъ удовольствiемъ, а о Лермонтове и Пушкине нечего и говорить.
Во время моей последней поездки, я познакомился съ однимъ человекомъ, который коротко зналъ и любилъ покойнаго Лермонтова, странствовалъ и сражался вместе съ нимъ, следилъ за всеми событiями его жизни и хранитъ о немъ самое поэтическое, нежное воспоминанiе. Характеръ знаменитаго поэта хорошо известенъ, но не многiе изъ русскихъ читателей знаютъ, что Лермонтовъ, при всей своей раздражительности и резкости, былъ истинно преданъ малому числу своихъ друзей, а въ обращенiи съ ними былъ полонъ женской деликатности и юношеской горячности. Оттого-то до сихъ поръ въ отдаленныхъ краяхъ Россiи вы еще встретите людей, которые говорятъ о немъ со слезами на глазахъ и хранятъ вещи, ему принадлежавшiя, более чемъ драгоценность. Съ однимъ изъ такихъ людей меня свела судьба на короткое время и я провелъ много прiятныхъ часовъ, слушая подробности о жизни, делахъ и понятiяхъ человека, о которомъ я имелъ, во многихъ отношенiяхъ, самое превратное понятiе. Наши разговоры происходили въ виду скалъ и утесовъ, въ виду техъ самыхъ снеговыхъ горъ, которыя такъ любилъ великiй поэтъ, угасшiй безвременно.
воспитанiемъ, но все-таки неимоверно блистательнаго. О чемъ бы вы вы думали, какъ бы весело вы ни смотрели на свою прошлую жизнь, при каждомъ взгляде на ту природу, вамъ будетъ приходить на намять одинъ изъ хватающихъ за душу стиховъ Лермонтова, одинъ изъ техъ довольно редкихъ стиховъ, где, не вдаваясь въ излишнюю цветистость слога или ложное подражанiе Байрону, энергическiй поэтъ передавалъ влiянiе кавказскихъ сценъ на свою больную душу. Идете ли вы ночью по каменистой дороге между утесами, глядите ли въ знойный день на уступы скалъ, опаленные солнцемъ, скачете ли вы по степи, усеянной цветами, будто искрами разноцветныхъ огней - везде передъ вами слова поэта, его мысль, его картины, его тоскливыя мелодiи. Прiятель мой долго жилъ на Кавказе и понималъ произведенiя Лермонтова, такъ какъ немногiе ихъ понимаютъ: онъ могъ разсказать происхожденiе почти каждаго изъ стихотворенiй, событiе, подавшее къ нему поводъ, расположенiе духа, съ которымъ авторъ "Пророка" брался за перо. Нечего и говорить, что онъ зналъ наизусть каждую строчку своего бывшаго друга и сожителя.
И между темъ этотъ человекъ, сохранившiй всю молодость духа и всю гибкость воображенiя, отъ души смеялся, прослушавъ шуточныя стихотворенiя, совершенно напоминавшiя собой содержанiе, размеръ и манеру лучшихъ Лермонтовскихъ созданiй. Къ одному изъ писемъ, полученныхъ мною изъ Петербурга, приложена была уморительная переделка самаго грустнаго, самаго энергическаго изъ произведенiй поэта, именно его стихотворенiя "Выхожу одинъ я на дорогу". Мы много смеялись утромъ, читая письмо, но чуть наступила вечерняя пора и "кремнистый путь" заблисталъ впереди насъ посреди тумана, чудная песнь возникла передъ нами съ прежней свежестью, вечно-юная и вечно-могучая, дивная и упоительная въ одна и тоже время!
Бояться за славу Пушкина и Лермонтова вследствiе десятка шуточныхъ стихотворенiй! Стоитъ только вдаться въ свирепый "культъ" недовольныхъ, вечно насупившихся жрецовъ изящнаго и поборниковъ истины, которые на словахъ полны сочувствiя ко всему широкому и прекрасному, а на самомъ деле чреваты однимъ недоброжелательствомъ даже къ лицамъ своего собственнаго кружка? Не лучше ли быть менее широкимъ въ своихъ теорiяхъ, но более похожимъ на порядочнаго человека въ общественной жизни? Не лучше ли откровенно, передъ лицомъ всей читающей публики, смеяться надъ темъ, что действительно смешно, или даже просто кажется вамъ смешнымъ - но быть повежливее и подоброжетельнее въ своихъ кабинетныхъ занятiяхъ?
"Москвитянина" и прочесть статью писателя умнаго, одареннаго наблюдательностью и веселостью, бельлетриста какихъ мало, въ короткое время завоевавшаго себе имя и почетъ,-- я говорю про г. Писемскаго и про его повесть "Комикъ". Г. Писемскiй пожелалъ, но что бы то ни стало изложить передъ читателями несколько воззренiй на драматическое искусство, на высокiй комизмъ,-- и оттого вся повесть, наперекоръ желанiю автора, даже наперекоръ его способностямъ, приняла какой-то дидактическiй колоритъ, а ея герой, пьяный актеръ Рымовъ, говоритъ ни дать ни взять какъ критикъ, летъ десять занимавшiйся библiографiею и оценкою новыхъ и старыхъ писателей, критикъ, ставшiи твердою ногою на арену русской словесности! На сцену является около десятка лицъ, каждое изъ нихъ очертано мило и верно, каждое интересуетъ собою, но каждое такъ и стремится высказать что-нибудь о фарсахъ, о классицизме, о трагедiи и пуще всего о "Женитьбе" Гоголя. Въ "Женитьбе" Гоголя, достоинства которой никто не думаетъ отвергать, г. Писемскiй сделалъ какое-то лекало для примерки своихъ героевъ, еврейскiй сибболетъ и шибболетъ, условiе sine qua non, нейтральный пунктъ всего сочиненiя, предлогъ для критическихъ поученiй. Какая изъ вашихъ критическихъ теорiй можетъ назваться прочною и долговечной? Теорiи эти составляются ее скорую руку, для журнальнаго обихода меняются черезъ пять или шесть летъ, и невыгодно такому разскащику, какъ г. Писемскiй, связывать участь своихъ оживленныхъ статей съ участью этого недозрелаго пустозвонства. Изящное произведенiе остается, а критика, подобно Вечному Жиду, безпрестанно переменяетъ место. Сегодня она бродитъ въ тумане и говоритъ про идеалы, завтра берется за артистичность, художественность, искусство для искусства, черезъ три года она ударится опять въ идеализмъ или что-нибудь другое. Что сделалось съ эстетическими теорiями лэкистовъ или последователей Эдисона, или германцевъ, углубившихся въ созерцанiе среднихъ вековъ; куда девались критическiя истины, провозглашаемыя вашими журнальный летъ за десять тому назадъ; кто помнитъ теперь имена художниковъ, за какой нибудь разсказецъ превозносимыхъ до небесъ и далеко оставлявшихъ за собой эфемерную слову Бальзака, Бернара, Дюма (тогдашнiе критики знали только французскихъ романистовъ)? У кого въ памяти остались пышные дифирамбы въ честь Жоржа-Занда или мадамъ Дюдванъ, женщины, погубившей великую часть своей славы въ последнее время? Нетъ, вамъ прiятно думать, что труды г. Писемскаго долговечнее критическихъ теорiй, на которыя сами теоретики едва-ли смотрятъ безъ иронической улыбки, теорiй, которыхъ время уже сочтено и которыя быстро заменятся новыми, столъ же непрочными теорiями!
"Комика", можетъ быть, вследствiе своихъ литературныхъ теорiй, слишкомъ любитъ подступаться къ изображенiю тривiальныхъ и ничтожныхъ подробностей, подробностей, за которыя могутъ только браться писатели съ громаднымъ дарованiемъ, убежденные въ томъ, что ихъ талантъ облагородитъ все, до чего не коснется, и браться только изредка, мимоходомъ. Я уже имелъ случай заметить въ романе "Хозаровъ" одно совершенно безвкусное и безполезное место, где описывается туалетъ старухи, кажется свахи, ея умыванье и причесыванiе волосъ; въ романе "Богатый Женихъ" есть тоже сцена скучная и непрiятная, именно драка въ трактире по поводу паленаго поросенка,-- но сцена "Комика", въ которой Рымовъ за ужиномъ напивается пьянъ и начинаетъ браниться со всеми гостями, еще непрiятнее, еще безплоднее по результату {Въ отзыве моемъ о "Хозарове", я сравнивалъ сцену туалета съ начальною сценою Бальзакова Горiо, где описывается туалетъ мадамъ Воке. То, что было "почти" по силамъ Бальзаку, вышло у г. Писемскаго вяло и ничтожно. Здесь не мешаетъ заметить, что въ письме, въ которомъ говорилъ я о "Хозарове", вкралось много ошибокъ отчасти по собственной моей вине, отчасти по недосмотру корректоровъ. Такъ слабевшая страница романа выписана безъ указанiя ее недостатковъ. Долгомъ считаю прибавить, однако, что такая неисправность не можетъ быть поставлена въ вину редакцiи "Современника" - все мои письма, исключая последняго, присланнаго слишкомъ поздно,-- печатались и просматривались съ тщательностью.}. Это все равно, что Остадовскiй сюжетъ разработанный живописцемъ безъ средствъ фонъ-Остада, или, что еще вернее, сюжетъ фламандской картины, разсказанный на печатной странице съ опечатками. Тамъ, где г. Писемскiй теряетъ свою веселость и силится создать что нибудь или очень потрясающее или очень картинное, силы его оставляютъ и я не узнаю въ немъ увлекательнаго разскащика.
Содержанiе "Комика" сходно съ содержанiемъ повести г. Григоровича "Капельмейстеръ Сусликовъ". Многiя изъ отдельныхъ страницъ действительно хороши и мы подтверднмъ это мненiе хотя следующимъ описанiемъ домашняго спектакля.
"Въ описываемомъ мною спектакле, только первые два или три ряда креселъ прiехали въ миротворномъ расположенiи духа, и то потому только, что они некоторымъ образомъ были почтены хозяиномъ: но зато заднiе ряды, съ перваго шагу, начали делать насмешливыя замечанiя. Одни говорили, что, вероятно, на сцене будутъ ткать; другiе, что Матрена Матвеевна станетъ целоваться оъ Аполлосомъ Михайлычемъ, и наконецъ, третьи, будто бы Фани протанцуетъ качучу, для легкости, босикомъ.
Раекъ для купечества и мещанства былъ гораздо простодушнее: все почти его народонаселенiе съ величайшимъ любопытствомъ смотрело на колыхающiйся занавесъ, изукрашенный амурчиками.
-- Это модный-съ рисунокъ. Особъ статьей, должно быть, такая матерiя вышла, отвечалъ тотъ.
-- Привелъ, сударь ты мой, меня Богъ нынешней зимой въ Москве видеть настоящiй театръ. Махина, я вамъ объясню, необразимая: вся наша площадь, съ позволенiя сказать, уставится въ него. Одного ламповаго масла выходитъ на триста рублевъ въ день. А дровъ-то есть отпускается на несколько тысячь, говорилъ толстый купець сидевшему съ нимъ рядомъ, тоже купцу. Въ отрицательномъ состоянiи духа были впрочемь и въ райке. Это пьяный столоначальникъ.
билетъ на одну свою особу; но не понявши хорошенько, или, надеясь на расположенiе хозяина, прiехала съ двумя дочерьми и тремя маленькими внучатами, и всехъ ихъ преспокойно разсадила около себя. Дочери, конечно, модничали, однако сидели смирно; но внучата тотчасъ же начали что-то болтать, указывать на все пальцами, и наконецъ одинъ изъ нихъ, самый младшiй, заревелъ. Все это, можеть-быть, не было-бы и замечено, но дело въ томъ, что на занятыя этою семьею кресла прiехали лица, имеющiя на нихъ законные билеты. Произошелъ шумъ: Прасковье Федуловне никакъ не могли втолковать незаконность ея поступка. Обстоятельство это было доведено до Аполлоса Михайлыча, которыи совсемъ уже оделся въ костюмъ Виконта. Какъ ни непрiятно было Дилетаеву выдти одетому на глаза публики, но делать было нечего. Прикрывши себя совершенно сглуха плащемъ, онъ вышелъ и урезонилъ, наконецъ, свою соседку, которая, впрочемъ, обиделась, и остаювивши одну изъ своихъ дочерей, сама уехала домой съ прочими домочадцами.
Музыка заиграла французскую кадриль, и проиграла ее хотя съ известными недостатками, но недурно. Раекъ захлопалъ, вероятно потому, что всякаго рода музыкальные звуки, худы-ли они, или хороши, но на людей неизбалованныхъ, то-есть, почти никогда неслыхавшихъ музыки, производятъ некоторое раздраженiе въ нервахъ, а этого и довольно.
-- "Уши хоть дерутъ, но хмельнаго въ ротъ неберутъ!" пропелъ басомъ, довольно громко, столоначальникъ, и покачнулся. Занавесъ взвился."
Больше не о чемъ говорить, изъ прочитаннаго мною въ русскихъ журналахъ за ноябрь месяцъ; не мешаетъ, однако, заключая мое письмо, определить ихъ общую физiономiю, сказать несколько словъ о томъ, каковы показались они мне после шестимесячной съ ними разлуки, подметить ихъ измененiе къ лучшему и худшему, какъ подмечается измененiе въ лице близкаго человека; давно нами невиданнаго. Въ бельлетристическомъ и ученомъ отношенiи измененiй никакихъ не могло быть: действующiя лица все те же, размещены по старому и не считаютъ въ своихъ рядахъ ни одной покой личности. Полемическая часть перiодическихъ изданiй дошла до крайностей небывалыхъ и унизительныхъ, что предвещаетъ ея скорое паденiе - остается только бояться, чтобы полемика незлобная, разумная и полезная, не была вовлечена въ ту яму, которую господа фельетонисты, сатирики, критики и библiографы роютъ подъ своими ногами, не думая о последствiяхъ своего неразумнаго дела.
наконецъ более зрелаго взгляда на обязанности журналиста. Группированiе статей, ихъ деленiе и печатанiе, обилiе мелкихъ известiй, обделанныхъ старательно, полнота журнальнаго дессерта, то есть "Смеси", извлеченiя изъ иностранныхъ газетъ и журналовъ - все это приходитъ въ более стройный видъ и, вероятно, со временемъ улучшится еще. Въ отношенiи общаго вида изданiй, а равно и въ механическомъ отношенiи, каждая изъ редакцiй трудится и трудъ ея приноситъ уже плоды; - но не мешаетъ, однако, заметить, что каждый изъ нашихъ журналовъ былъ еще недавно такъ запущенъ, что водворить въ немъ порядокъ и гармонiя будетъ деломъ не легкимъ, деломъ, требующимъ неусыпныхъ усилiй. Темъ хуже для техъ журналистовъ, которые первые задремлютъ и снова начнутъ делать свое дело, какъ говорится - спустя рукава. Журнальное дело - это скачка на узкой дороге: кто замешкается, того собьютъ съ ногъ и столкнутъ въ сторону.
Вообще всехъ насъ, и журналистовъ и литераторовъ, давно уже обскакала и сбила съ ногъ лучшая часть публики. Пока мы грызлись и вдавались въ педантскiя разглагольствованiя, небольшой, но избранный кружокъ русскихъ читателей выучился множеству языковъ, следилъ за всемъ новымъ по части науки, словесности, всей Европы; пока мы откапывали и переводили вечнаго Диккенса съ Теккересмъ, публика познакомилась съ Маколеемъ, Карлейлемъ и Эмерсономъ, съ десятками другихъ новыхъ и славныхъ именъ; пока мы читали французскую иллюстрацiю, лучшiй кружокъ нашихъ ценителей выписывалъ все, что только печаталось лучшаго въ Англiи, Францiи и Германiи. Я знаю, по крайней мере, четырехъ молодыхъ людей, не печатавшихъ никогда ни одной строки и въ совершенстве знающихъ старую и новую испанскую словесность, о которой ни одного слова не говорится въ нашихъ перiодическихъ изданiяхъ. Наше журнальное знакомство съ немецкими знаменитостями ограничивается однимъ именемъ Гервинуса, повторяемымъ до пресыщенiя, а между темъ, въ одномъ Петербурге есть несколько десятковъ знатоковъ немецкой литературы, во все ея эпохи; двадцати-двухъ летнiе юноши, занятые службой и своими делами, находятъ время устраивать въ своихъ комнатахъ физическiе кабинеты, собирать археологическiя и минералогическiя коллекцiи, прiобретать старыя книги и следить за той или другой любимой наукою. Девушки читаютъ Мура и могутъ вкратце разсказать, что это былъ за человекъ. Русскiе журналы читаются отъ нечего делать изредка. Насъ обогнали; мы сами поминутно говоримъ, какая скука читать наши журналы! Наши ревьюэры начинаютъ этими словами свои статейки, не думая о томъ, что, произнося подобныя слова, они произносятъ охужденiе на самихъ себя, на всю свою литературную деятельность. Скучно читать наши журналы, поговоримъ лучше о погоде, вотъ припевъ всехъ нашихъ критиковъ, фельетонистовъ, и въ особенности журналистовъ,-- только нужно прибавить, что каждый изъ последнихъ въ глубине своей души думаетъ, слова эти, конечно, не относятся къ нашему изданiю.
Насъ обогнали; лучшая часть публики насъ читаетъ съ пренебреженiемъ, и эта часть публики права, она, богаче насъ сведенiями, она училась и читала, пока мы ленились, сплетничали и царапались! Она призвала свою силу и свое достоинство, между темъ, какъ мы унизили себя перебранками и сочиненiемъ литературныхъ теорiй, ни къ чему не ведущихъ. И масса избранной публики становится все многочисленнее и многочисленнее, ея последнiе ряды обходятъ насъ и толкаютъ прочь съ дороги, награждая насъ насмешками или невниманiемъ. Литераторы устарели по своимъ познанiямъ, а по своимъ раздорамъ перешли въ ребяческiй возрастъ. И съ каждымъ днемъ, съ каждымъ месяцемъ увеличивается разъединенiе между журналами и ихъ читателями. Спешите же трудиться неутомимо, потому что вамъ скоро останется только одно изъ двухъ - или идти рядомъ съ лучшею публикой, или переменять шрифтъ, печататься на серой бумаге и сбывать свои труды варягамъ, для продажи желающимъ.
Мне скажутъ, можетъ быть, что силы человека ограничены, что литературныя операцiи бываютъ многосложны и часто затруднительны, что журнальныя средства не велики. Я все это знаю, и смело говорю, что мне, какъ подписчику и сверхъ того иногородному подписчику, нетъ никакого дела ни до журнальныхъ средствъ, ни до журнальныхъ затрудненiй. Для чего заводить фабрики не имея ни рабочихъ, ни капиталовъ, ни помещенiя? Для чего торговать матерiями, которыя линяютъ прежде чемъ изъ нихъ сошьется платье; а пуще всего, для чего уверять покупщиковъ, что эти матерiи прочны, превосходствомъ своимъ далеко оставляютъ за собою все доныне продававшееся? еслибъ журналисты молчали и не указывали дыръ на платье соседа, они имели бы право на некоторую снисходительность лучшей публики, но съ техъ поръ, какъ они сами утратили снисходительность къ собратiямъ, ихъ можно осуждать смело и безпрепятственно, и можно сказать во всеуслышанiе: вы идете не впереди, а тащитесь въ аррьергарде избранныхъ читателей!