Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо XXIV

XXIV.

Шестнадцатаго или семнадцатаго февраля, на маслянице, или, говоря газетнымъ слогомъ, на шумной, блистательной, богатой жирными блинами и роскошными увеселенiями сырной недели (по всей вероятности, журналисты никогда не проматываются до масляницы и встречаютъ шумную сырную неделю съ полнымъ кошелькомъ и здоровымъ желудкомъ), Иногородный Подписчикъ, временно проживая въ Петербурге, получилъ обворожительную записочку, повергнувшую его въ восторгъ и причинившую неслыханный переворотъ въ его мысляхъ, призванiи, направленiи и самолюбiи. Чтенiе этой крошечной записки пролило целебный бальзамъ на его сердце, усладило все мелкiя непрiятности, сопряженныя съ чтенiемъ пяти ежемесячныхъ изданiй, заставило позабыть и неблагодарность Новаго Поэта, и филиппики и доводы, печатаемые противъ русской журналистики. Но, коснувшись этого последняго предмета, я долженъ вдаться въ некоторыя подробности насчетъ самого себя, и уже, конечно, сюжета более интереснаго не прiискать въ теченiи долгаго времени. Исторiя, о которой я намеренъ теперь толковать, принадлежитъ къ числу прiятнейшихъ исторiй, когда либо приключившихся съ самолюбивыми литераторами. Отбросивъ всякую скромность, я решаюсь разъяснить ее. Начнемъ ab ovo.

Четыре года тому назадъ я не писалъ ровно ничего, по русски читалъ очень мало и изъ всехъ нашихъ журналовъ выписывалъ одну "Северную Пчелу". Подумаешь, какъ время изменяетъ людей! еслибъ въ то время мне кто нибудь предсказалъ, что я, беззаботнейшiй изъ беззаботныхъ людей, врагъ скучнаго чтенiя, статей на заданную тему, скоро буду получать все россiйскiе журналы, кроме "Северной Пчелы", и что эта неслыханная роскошь не будетъ стоить мне ни гроша, а напротивъ того, принесетъ значительный я бы засмеялся и объявилъ, что съ "Северной Пчелой" никогда и не разстанусь... Но страсть къ отступленiямъ увлекаетъ меня; вернемся же къ "Северной Пчеле".

Читая "Всякую Всячину" этой газеты, отъ начала до бумъ Ф. Б., я завидовалъ ея автору въ его обширной корреспонденцiи съ совершенно незнакомыми людьми изо всехъ концовъ Россiи. Жителю города Устьсысольска захотелось подписаться на одинъ изъ журналовъ: онъ пишетъ г-ну Ф. Б., проситъ его совета, и авторъ "Всякой Всячины", посоветовавъ своему корреспонденту подписаться на "Сынъ Отечества" и пожуривъ толстые журналы, сообщаетъ о томъ всемъ своимъ читателямъ. Въ городе Змiеве балъ - понадобились наряды: опять письма автору "Всякой Всячины", опять добрый советъ. Одинъ полтавскiй помещикъ хочетъ отдать детей въ пансiонъ и, не зная автора "Всякой Всячины", проситъ его решить съ следующей почтою, въ какой именно пансiонъ ему обратиться?

Этотъ обменъ советовъ и услугъ между писателемъ и его публикою интересовалъ меня чрезвычайно, поселялъ во мне зависть и темъ более мне нравился, что господинъ Ф. Б., зная, что въ числе читателей бываютъ скептики, часто прибавлялъ отъ себя: "письма эти хранятся въ целости; кому угодно будетъ ихъ посмотреть, тотъ пусть обратится прямо ко мне". Я и литераторомъ сделался именно изъ страсти къ подобнаго рода корреспонденцiи: известность автора "Всякой Всячины" не давала мне спать, и я часто мечталъ о томъ, какъ, достигнувши славы, буду получать письма отъ никогда невиданныхъ мной читателей, агрономовъ и - сказать ли? - отъ хорошенькихъ особъ прекраснаго пола!

Я началъ писать, меняя имена и выбирая самые затейливые псевдонимы, чтобъ обратить на себя общее вниманiе; но, добиваясь славы, я имелъ въ виду только одну корреспонденцiю: ни известность, ни приглашенiя, ни самый гонорарiй не радовали меня особенно - я все ждалъ писемъ и раздушевныхъ записочекъ. И наконецъ - о радость радостей! - оне явились, и въ какомъ изобилiи! (не верящiе могутъ заехать въ мое именiе и ихъ посмотреть). Но справедливость, строгая справедливость - ибо я всего выше ставлю истину - строгая справедливость требуетъ прибавить, что то была не такая корреспонденцiя, о которой я мечталъ денно и нощно. Ни записки, ни стихи, не удовлетворяли меня ни мало. То вдругъ неизвестная особа, Богъ знаетъ въ которомъ часу утра, пришлетъ мне букетъ, котораго и подарить некому, ибо онъ завянетъ до обеда, то въ письме, противномъ всякой орфографiи, назовутъ меня страдальцемъ молодымъ... за что же и почему страдальцемъ? То зовутъ меня въ городъ В**, где обещаются встретить съ распростертыми объятiями; а до города В** надо ехать чуть не на собакахъ. Одинъ школьный товарищъ написалъ мне целый дифирамбъ, восхищался моимъ талантомъ и при первомъ свиданiи занялъ у меня денегъ, которыя и до сихъ поръ на немъ числятся. Такъ вотъ результатъ такъ долго жданной корреспонденцiи! вотъ они, советы и душевныя излiянiя!.. Мне было очень грустно и очень больно.

мне знакомые и сведущiе по части стиховъ и прозы меня почти постоянно называли поэтомъ,-- и это названiе меня сердило. "Вотъ оно какъ -- говорилъ я съ глубокимъ чувствомъ оскорбленнаго писателя - дался имъ поэтъ,-- я, не писавшiй ни одной строчки стиховъ, удобныхъ для чтенiя! И стиховъ не умеютъ отличить отъ прозы, чего же после этого отъ нихъ ждать хорошаго! Нетъ, плохое житье молодому литератору!"

И что же? отпуская такiя плачевныя жалобы, я обманывался постыднейшимъ образомъ. Не ранее пятницы сырной недели, то есть 17-го сего февраля, постигнулъ я наконецъ ту истину, что обоего пола особы, называвшiе меня поэтомъ, правы какъ нельзя более. Въ томъ более нетъ сомненiя: я поэтъ, и - мало того - одинъ изъ первыхъ современныхъ русскихъ поэтовъ! Вотъ и причина моей симпатiи къ стихотворенiямъ, вотъ и объясненiе моей слабости къ поэтамъ,-- слабости, за которую мне всякiй разъ приходится выдерживать столько споровъ? Я самъ поэтъ, и поэтъ чуть не первоклассный! Заступитесь же, господа современные стихотворцы, жрецы Аполлона! готовьтесь встретить новаго гостя на вашемъ Парнассе, господинъ Алферьевъ, господа Мей и Бергъ, Дмитрiевъ и Полонскiй, Фетъ и г-жа Авдотья Глинка дайте дорогу новому собрату къ струямъ Ипокрены! Вспомните Каратыгина въ "Местничестве" графа Соллогуба: "посторонитесь, князья: Ромодановскiй идетъ!" Посторонись и ты, Новый Поэтъ: Иногородный Подписчикъ идетъ!

въ своемъ призванiи. Я долженъ быть любимейшимъ русскимъ поэтомъ и буду имъ непременно, хотябъ завистливые обитатели Пинда собирались растерзать меня, какъ Орфея. Подумаешь, какъ много значитъ иногда одно слово, сказанное кстати, одна записка, полученная во время.

Вотъ какъ было дело. Накануне этого памятнаго дня, въ одномъ очень многочисленномъ собранiй (его многочисленность скрываетъ отъ меня, до сихъ поръ автора записки), меня поддразнивали целый вечеръ, называя просто поэтомъ, злобнымъ поэтомъ, нежнымъ поэтомъ, и такъ далее. Я, по обыкновенiю, объявилъ, что ненавижу поэтовъ и поэзiю, и хотя такое признанiе совершенно противоречило моей слабости къ жрецамъ златовласаго Феба, но я льстилъ себя надеждою, что никто изъ собеседниковъ не читаетъ русскихъ журналовъ и, стало быть, не уличитъ меня въ противоречiи. На другое утро мне подали записочку безъ подписи, на простой бумаге, безъ герба и буквъ слева, писанную простымъ почеркомъ. Языкъ ея былъ чрезвычайно изященъ и милъ, сокращенiе некоторыхъ словъ, какъ-то: Vous, pour, и т. д., показывало въ новомъ корреспонденте моемъ особу, привыкшую къ частой переписке. На круглой печати съ чрезвычайною тонкостью вырезана была звездочка, и ничего более. Я прочелъ записку и воскликнулъ "эврика! нашелъ, нашелъ!" Въ записке мне доказывалось, какъ дважды-два четыре, что я поэтъ, и изъ самыхъ первоклассныхъ. Въ записке значилось, что моя проза лучше всехъ стиховъ, что я не понимаю самъ своего значенiя, что я обладаю редкимъ дарованiемъ глядеть на все предметы съ поэтической точки зренiя, что Россiя и Европа будутъ во мне ошибаться, принимая меня за прозаика, что фонтанъ поэзiи алмазными искрами брызжетъ изъ подъ моего пера, что моя безтолковость, incohérence... Но тутъ я прекращаю извлеченiя и даже прошу читателя закрыть пальцемъ последнее слово. Записка, къ сожаленiю, оканчивалась уверенiемъ, что изъ меня ровно ничего не выйдетъ.

Но такое странное обещанiе есть, конечно, ничто иное, какъ шутка, какъ старанiе заинтриговать меня. Я и действительно заинтригованъ и до сихъ поръ нахожусь въ смутномъ ожиданiи, не лишенномъ удовольствiя. Пусть таинственный авторъ порадуется, читая здесь изъявленiе моихъ чувствъ; что же касается до меня, то я совершенно ему верю: съ 17-го февраля сего года считаю себя не иначе, какъ поэтомъ въ прозе. Я уразумелъ свое призванiе и останусь ему веренъ, а чтобъ показать, что я действительно поэтъ, начинаю преследовать критикою и насмешкою всехъ моихъ собратiй по ремеслу. Трепещите же, поэты и поэтиссы (это последнее слово вычиталъ я въ "Библiотеке для Чтенiя", и оно мне очень понравилось): въ видахъ своего собственнаго прославленiя, я начну такую войну, которой испугался бы и самъ Мамай! Вамъ позволялось писать и даже иметь талантъ до техъ поръ, пока я самъ не понималъ своего значенiя; теперь же, признавъ себя поэтомъ, я объявляю вражду всемъ стихотворцамъ.

И ужь если дело пошло на поэзiю, то я долженъ отвести душу разгромивъ въ прахъ балладу, помещенную во 2 No "Москвитянина". Но пусть господинъ Миллеръ успокоится: его переводъ веренъ и гладокъ; я не посягаю на трудъ переводчика, а добираюсь до самого автора, одного изъ нестерпимейшихъ немецкихъ поэтовъ, составителя страшно плохихъ и страшно прославленныхъ балладъ, именно Уланда. При чтенiи стиховъ Уланда и некоторыхъ прозаическихъ вещей Тика, я ощущаю совершенно такое же впечатленiе, какъ будто бы мне показывали поддельное миланское оружiе среднихъ вековъ, этрусскую вазу, на дняхъ оконченную для сбыта неопытному любителю редкостей, или картину, писанную по обдуманно наивной манере новыхъ немецкихъ живописцевъ, помешанныхъ на Гольбейне и Дюрере. Вы знаете эти милыя картины: отъ нихъ когда-то сходили съ ума въ Германiи, точно также, какъ сходили съ ума отъ средневековыхъ балладъ Уланда. Эффектъ выходитъ почти одинъ и тотъ же. На картинахъ: римляне въ рыцарскихъ баретахъ, афиняне въ высокихъ сапогахъ съ золотыми шпорами, пейзажъ, написанный съ разсчитаннымъ пренебреженiемъ къ правиламъ перспективы, деревья въ роде вениковъ, собаки ростомъ съ козла. Въ балладахъ: разбойникъ, похитившiй дочь слепого короля и переговаривающiйся съ своими врагами черезъ целое море; юноша, едущiй освобождать красавицу и по прошествiи четырехъ строкъ возвращающiйся домой съ победою; певецъ, который является тутъ какъ тутъ, съ арфою въ рукахъ; Зигфридъ и Гунильда, стариковскiя притязанiя на простоту древнихъ героическихъ песенъ, профессоръ въ очкахъ подъ мантiей вдохновеннаго барда, коротенькiя строчки, рифмы сомнительнаго происхожденiя и - пуще всего - претензiи на картинность описанiя, картинность съ помощью пера и чериилъ да крючковатыхъ буквъ немецкой азбуки! Очень благодаренъ за такую картинность! она мне надоела и въ произведенiяхъ русскихъ бардовъ.

Баллада Уланда, переведенная г. Миллеромъ, очень любима немцами, хотя въ ней здраваго смысла и со свечой не доищешься. Такое любопытное противоречiе часто случается съ литературными произведенiями потомковъ древнихъ германцевъ, которые еще во время Тацита предпочитали свой родной туманъ золотому блеску итальянскаго солнца. Въ балладе "Королевичъ" особенно замечательна последовательность событiй, имеющая въ себе действительно нечто поразительное и совершенно Уландовское. Вы прочли восемь коротенькихъ строкъ, и ужь герой произведенiя, получивъ отцовское наследство, едетъ по морю; еще куплетъ - и корабль его тонетъ; еще картинка - и королевичъ убиваетъ льва, неизвестно въ какой стороне, чемъ и по какому случаю; еще две строфы - и онъ покоряетъ царство; а тамъ, безъ сомненiя, уже приходитъ бардъ и воспеваетъ его подвиги. Пропевъ свою рапсодiю, счастливый сочинитель балладъ отдаетъ свое произведенiе безъ всякаго гонорарiя въ какой нибудь альманахъ; его друзья, прочитавъ ее, обливаются слезами восторга, критикъ за бутылкою пива решаетъ, что вновь изданная баллада "всецело возсоздаетъ титаническiй эпосъ старой Германiи"; балладу навязываютъ французскому туристу, крайне изумленному, что онъ нашелъ произведенiе, довольпо понятное сначала до конца; баллада переводится: французскiй читатель, находя, что въ пьесе, переведенной съ немецкаго, нетъ ни слова о конкретномъ, ни даже о субъективности, отдаетъ полную справедливость таланту Уланда,-- и цель достигнута и одна изъ самыхъ вопiющихъ балладъ XIX столетiя получаетъ весьма завидную репутацiю. Чтобъ показать читателямъ, до какой степени современные немецкiе составители старинныхъ балладъ пренебрегаютъ всеми условiями разсказа и явно приближаются къ безсмыслице, выписываю несколько стишковъ изъ "Королевича", показывающихъ, какимъ путемъ молодой герой баллады завоевалъ себе царство:

Лишь пыль столбомъ несется,
Изъ подъ копытъ летитъ огонь,
И грива съ вихремъ вьется.
Но королевичъ овладелъ

И взвился конь и полетелъ
Съ бойцомъ неустрашимымъ.
И обитатели долинъ
Дивятся исполину,

Несется въ ихъ долину.
Могучiй конь подъ нимъ храпитъ:
И пышетъ дымъ ноздрями,
Изъ-подъ копытъ огонь летитъ,

Къ нему народъ со всехъ сторонъ
Стекается толпами:
"Къ намъ небесами посланъ онъ -
Да царствуетъ надъ нами!"

съ горы въ долину. Тогда, если предпрiимчивый всадникъ не сломитъ себе шеи, обитатели долины сбегутся къ нему со всехъ сторонъ и закричатъ: "Къ намъ небесами посланъ онъ, да властвуетъ надъ нами!" И это простота, и это поэзiя! И такiя произведенiя восхваляются въ той земле, где написаны были "Лесной Царь", и "Графъ Габсбургскiй", и "Коринфская Невеста", и "Водолазъ",-- эти брильянты между балладами, эти произведенiя, исполненныя мысли, последовательности и единства. Каждая изъ этихъ блистательныхъ вещицъ читается какъ маленькiй романъ съ завязкою, борьбою, неожиданностью и разумнымъ окончанiемъ. Что можетъ быть торжественнее, пламеннее и, между темъ, разсчитаннее той изъ названныхъ мной балладъ, где престарелый певецъ, посреди пира князей-избирателей, воспеваетъ благочестивый подвигъ какого-то рыцаря, отдавшаго своего дорогого коня бедному священнику, смиренно переходившему въ бродъ разлившуюся речку? феодальный пиръ прiостановился; народъ, столпившiеся у готическихъ оконъ, внимаетъ пенiю въ смутномъ ожиданiи чего-то необыкновеннаго; владетельные герцоги и маркграфы притаили дыханiе; вместе съ ними и читатель желаетъ знать имя набожнаго графа... и вотъ вдохновенный певецъ заключаетъ свою песню торжественнымъ благословенiемъ:

"Да будетъ же въ вышнихъ Господь надъ тобой
Своей благодатью святою,
Тебя да почтитъ Онъ въсей жизни и той,
Какъ самъ днесь почтенъ былъ тобою!

И шесть процветаютъ тебе дочерей,
Богатыхъ дарами природы.
Да будетъ же - молвилъ пророчески онъ -
Уделомъ въ шесть знаменитыхъ коровъ,
"

И при последнихъ словахъ песни императоръ Рудольфъ закрываетъ голову порфирою, чтобъ скрыть отъ присутствующихъ слезы высокаго умиленiя. Это онъ - графъ, когда-то отдавшiй свою лошадь священнику, и пастырь въ виде певца явился наполнить всей Германiи о благодеянiи, не пропавшемъ даромъ! Вотъ истинная поэзiя феодальныхъ временъ и старой Германiи!

Вообще о второй и третьей книжкахъ "Москвитянина" я не могу сказать многаго, темъ более, что обе эти книжки более замечательны по обилiю мелкихъ статеекъ, нежели по какому нибудь отдельному труду въ ученомъ или бельлетристическомъ роде. Две большiя статьи посвящены въ обеихъ книгахъ разбору "Современника": но, не имея времени и охоты читать обозренiя того, что уже давно написано и прочитано, я остаюсь въ неведенiи насчетъ ихъ содержанiя. Равнымъ образомъ пропустилъ я окончанiе статьи г. Шевырева "О теорiи смешного" и повесть въ охотничьемъ роде: "Мелкотравчатые", где действуютъ доезжачiе, стремянные, полнопегiя собаки, лисицы и прочiя существа, можетъ быть привлекательныя въ чистомъ поле для любителей, но даже и для любителей скучныя въ печати.

Изъ матерiяловъ для русской исторiи я прочиталъ со вниманiемъ письмо царя Алексея Михайловича къ боярину Никите Одоевскому и письмо князя Одоевскаго къ царю. Первое изъ этихъ писемъ, писанное государемъ по случаю смерти одного изъ сыновей князя, исполнено истинно высокихъ мыслей; слогъ его такъ убедителенъ и трогателенъ.

Между мелкими статеечками "Москвитянина" я заметилъ две или три, въ которыхъ редакцiя московскаго журнала, не вдаваясь ни въ полемику, ни въ лиризмъ, жалуется на то, что петербургскiе журналы никогда почти не отдаютъ справедливости ея трудамъ по изданiю и наконецъ самымъ произведенiямъ, печатаемымъ въ "Москвитянине". Я не питаю особенной нежности къ петербургскимъ журналамъ, а потому не желаю и не могу за нихъ заступаться, но не могу не сделать весьма простого вопроса: не странно ли требовать похвалъ и сильнаго участiя со стороны своихъ конкурентовъ?

до такой гипотезы. И вдругъ, если какой нибудь шутникъ, находящiй несказанное удовольствiе въ поддразниваньи всехъ и каждаго изъ своихъ прiятелей, печатно назоветъ кого либо изъ нихъ "индивидуумомъ, крайне угобзившимся въ лепоречiи", они сетуютъ на весь мiръ предполагаютъ, что всякiй изъ смертныхъ ихъ врагъ, пишутъ записки къ своимъ друзьямъ, умоляя ихъ съехаться и придумать средство защиты! Они пишутъ по нескольку антикритикъ и ответовъ,-- мало того: пересыпаютъ все свои статьи краткими выходками противъ шутника, такъ что все эти статьи превращаются въ городскую почту, разносятъ тучу стрелъ, и все по одному направленiю. Даже въ свои сочиненiя "о куньихъ мордкахъ" или "о тiунахъ" они подсыпаютъ совершенно непонятныхъ журнальныхъ заметокъ, будто желая, чтобъ отдаленнейшее потомство было свидетелемъ ихъ гнева и долго толковало о томъ, какъ они были затронуты!

Публика скажетъ одному изъ такихъ литераторовъ: вспомни, любезный другъ, сколько суровыхъ приговоровъ было тобой сделано! сколько юношей отвратилъ ты отъ тщательнаго стиходействiя! сколько французовъ, англичанъ и немцевъ, никогда тобой не читанныхъ, были объявлены плохими писателями! Ты собрался танцовать передъ публикою - и сердишься, если твои антраша не совсемъ приходятся по вкусу, или, говоря более высокимъ слогомъ, "ты явился на олимпiйскiя игры, записался въ число атлетовъ - и сердишься за то, что въ борьбе тебе случится упасть...

-- Меня никто не смеетъ трогать, ответитъ русскiй литераторъ: - ибо я жрецъ науки!

долженъ считать себя существомъ неприкосновеннымъ для науки и критики? Ты читалъ древнихъ писателей, еще недавно ты обсудилъ одну статью о древней жизни, не зная того, что она принадлежитъ знаменитому англiйскому ученому: после такого подвига могъ бы ты знать, что древнiе жрецы улыбались другъ другу, встречаясь въ гостинной, или, по твоему, въ салоне какой нибудь госпожи Лоллiи-Паулины, госпожи Клавдiи-Виргинiи, господина Марка-Туллiя Цицерона? Или если римскiе нравы тебе не по вкусу, обратись къ "галламъ и аллеманамъ"; вспомни "Норму", оперу въ двухъ действiяхъ, вспомни, съ какимъ хладнокровiемъ ведутъ себя жрецы въ этой пьесе. Норма, ихъ предводительница, собираясь умирать, прощается съ Поллiономъ; Орое, или Идрено, или господинъ въ этомъ роде открываетъ, что она его дочь; войско волнуется въ отдаленiи, роковой костеръ готовъ,-- а жрецы стоятъ смирнехонько, вправо отъ зрителей. Всякiй виделъ въ одно изъ представленiй, какъ одинъ изъ жрецовъ, при звукахъ трогательнаго дуэта "quai cor tratlesti", вынулъ изъ подъ белой мантiи черепаховую табакерку и, щелкнувъ по ея крышке, передалъ своему соседу.

Въ Петербурге литераторы съ некоторыхъ поръ уже облекаются въ терпимость, тамъ не диво дружески пообедать съ человекомъ, надъ которымъ только что подсмеялся въ печати, и принять у себя на вечеръ редактора недружелюбнаго намъ изданiя. Такъ делается въ Лондоне, такъ будетъ современемъ и въ Петербурге. Уже въ Петербурге начинаютъ съ веселостью и нимало не сердясь встречать целыя филиппики какого нибудь разкритикованнаго служителя Аполлонова; и въ Петербурге терпимость начинаетъ водворяться литераторами.

Впрочемъ, редакцiя "Москвитянина" можетъ быть довольна: безконечные споры нашихъ журналовъ уже осуждены по заслугамъ и вызвали весьма остроумный и резкiй, и въ то же время - съ сокрушеннымъ сердцемъ должно признаться - справедливый отзывъ со стороны одного известнаго литератора. Эта замечательная статейка напечатана во 2 No "Библiотеки для чтенiя", въ "Литературной Летописи" {Действительно, рецензентъ "Библiотеки для Чтенiя" высказалъ, говоря вообще, много справедливаго. Нельзя, однакожь, не сделать следующихъ замечанiй. Рецензентъ удивляется значительному объему нашихъ журналовъ.

"Пишущее сословiе наше - говоритъ онъ по этому случаю - числомъ, талантомъ, массою науки, обширностiю средствъ къ деятельности, безъ-сомненiя, не ыожегъ итти въ сравненiе съ пишущими сословiями въ Англiи, Францiи или Германiи между-темъ какъ Англiя въ состоянiи издавать только три большiе журнала, Quaterly, Edinburg и Westminister Reviews, и то не ежемесячные, а трехмесячнык, межлу-темъ какъ Францiя съ трудомъ содержитъ одинъ изрядный двунедельный журналъ, Revue des Deux Mondes, а Германiя не имеетъ ни одного значительнаго ежемесячнаго изданiя, у насъ - странно сказать! - у насъ, при нашихъ ограниченныхъ литературныхъ средствахъ, въ одно время существуетъ шесть огромпыхъ журналовъ, а недавно существовало семью Да и что такое большiе журналы англiйскiе или французскiе, въ сравненiи съ большими нашими? Пигмей возле гигантовъ! Холмы возле Эльбурзовъ и Араратовъ! Англiйскiе большiе журналы, превосходнейшiе изъ журналовъ, образцы этого роду изданiй во всемъ образованномъ мiре, даютъ въ три месяца книжку въ триста страницъ, или около двадцати печатныхъ листовъ, что составлаетъ восемдесятъ листовъ въ годъ. Эго только две месячныя книжки одного изъ шести или семи большихъ журналовъ русскихъ!" и т. д.

По истине было бы удивительно, даже необъяснимо, какимъ образомъ, при меньшихъ средствахъ, русская журналистика производитъ ежемесячно более англiйской, французской, немецкой, - еслибъ не было известно, что русскiе журналы на половину, а иногда и более наполняются переводами, чего не бываетъ съ иностранными журналами. Рецензентъ упустилъ это изъ виду и предался удивленiю, которое не имеетъ достаточнаго основанiя. Гораздо основательнее замечанiя его о неумеренности журнальныхъ ссоръ и перебранокъ. Мы совершенно согласны въ этомъ случае съ рецензентомъ, и публика недавно имела случай убедиться, что мы не имеемъ особеннаго пристрастiя къ журнальнымъ битвамъ. Не можемъ, однако же, не заметить, что напрасно рецензентъ ставитъ свой журналъ (Библ. для Чт.) примеромъ безукоризненности въ этомъ отношенiи. Когда Пушкинъ - не чета нынешнимъ журналистамъ - началъ издавать "Современникъ"; что писала по этому поводу "Библiотека для Чтенiя". Если рецензентъ забылъ, мм можемъ ему напомнить. Что касается до разбиранiя журнальныхъ статей, которое рецензентъ называетъ "жалкимъ ремесломъ", то недолжно забывать, что каждая литература имеетъ свои условiя, и что русской литературе во многомъ нельзя ставить въ примерь и въ укоръ ни французскую, ни немецкую, ни англiйскую. Кто не повторяетъ, что русская литература вся сосредоточилась въ журналахъ? итакь, не пишите о томъ, что печатается въ журналахъ, и вашъ собственный журналъ не только пе будетъ отраженiемъ текущаго перiода литературы, по превратится въ нечто до того отсталое, до того безцветное.... впрочемъ, примеръ этотъ публика видела на одномъ весьма почтенноме журнале въ прошломъ и предшествовавшихъ годахъ. Непохвально русскому журналу терзать, имеетъ отделъ критики и хочетъ, чтобъ въ немъ отражалось движенiе современной литертуры, ибо движенiе литературы настоящаго перiода, по крайней мере беллетристической, совершается не въ сонникахъ и песенникахъ, не въ переводахъ дюжинныхъ романовъ или водевилей, появляющихся отдельно, но въ жураналахъ, которые печатаютъ все лучшее, производимое русскими писателяии, куда охотно и исключительно прибегаютъ новые таланты, желающiе представитъ свое произведенiе публике, наконецъ въ журналахъ, которые сами поставили себе въ обязанность доставлять публике по возможности занимательное чтенiе и достигаютъ этого усилiями, только и возможными при значительныхъ средствахъ и при совокупномъ труде знающихъ и деятельныхъ людей. Но попробуйте не говорить обо всемъ этомъ, и посмотрите, каковъ будетъ вашъ журналъ и будетъ ли это журналъ. Но объ этомъ можно бы еще много сказать. Прим. Редакцiи.}.

Приступая къ обзору второго нумера "Библiотеки для Чтенiя", прежде всего нужно разобрать статьи нечитанныя мной никогда, какъ, напримеръ, обе части "Ольбенiйскаго Холостяка", романа, къ которому я не имелъ силы подступиться, точно также, какъ при чтенiи газетъ ни разу во всю свою жизнь не могъ принудить себя на чтенiе новостей изъ Испанiи и Португалiи. Есть на свете и въ литературе вещи, можетъ быть, преумныя, преназидательныя, преисполненныя животрепещущаго интереса, но это не мешаетъ имъ до скончанiя века оставаться нечитанными. Кто изъ смертныхъ, во всей подсолнечной, когда нибудь читаетъ переводный романъ неизвестнаго автора, последне-полученныя известiя о здоровьи Салданьи, описанiе политическихъ происшествiй, случившихся на берегахъ Мансанареса, разборъ симфонiи хотя бы самого Бетговена, статью о причине раздоровъ въ Аргентинской республике, некрологи нашихъ собратiй и другихъ гражданъ, переселившихся въ область Плутона,-- некрологи, исполненные выраженiй: "достойный мужъ", "примерный семьянинъ", и такъ далее? Конечно, никто. Всякiй изъ образованныхъ читателей знаетъ, что огромная часть журнальныхъ и газетныхъ статей пишется для однихъ корректоровъ, и что въ томъ нетъ ничего дурного. Мало того: газета или журналъ безъ подобныхъ статей какъ-то не полны, производятъ тягостное впечатленiе: ихъ видъ похожъ на видъ человека, изъ экономiи надевающаго одну только левую перчатку. Я ничего не смыслю въ делахъ Пиринейскаго полуострова и нахожусь въ совершенномъ неведенiи насчетъ того, испанецъ или португалецъ герцогъ Салданья; а между темъ попробуйте поднести мне газету безъ испанскихъ новостей... беда! оне мне нужны какъ воздухъ. Газета, и каждая неминуемо, должна толковать объ итальянской опере, хотя съ техъ поръ, какъ одна газета объявила, что въ Лондоне будутъ петь Марiо, Гуаско и Лавiа, я уже не читаю газетныхъ статей объ опере. Я не читалъ и не буду читать "Ольбенiйскаго Холостяка", даже не заглядывалъ въ него, даже чувствую решительную антипатiю къ его автору и другому, никогда не читанному мной роману его "Семейство Фоконовъ", а между темъ я радъ, что и въ "Библiотеке для Чтенiя" и въ "Отечественныхъ Запискахъ" "Холостякъ" переводится съ замечательною быстротою. И - что всего страннее - никто изъ известныхъ мне лицъ, получающихъ русскiе журналы, даже не разрезалъ "Ольбенiйскаго Холостяка", даже не заглянулъ въ первую страницу; часть журнала, посвященную "Холостяку", можно узнать потому, что она изображаетъ собою девственный оазисъ: ни одного листка разрезаннаго! Позвольте же, однако, милостивые государи! за что вы не хотите читать романа, съ которымъ вы совершенно незнакомы, въ которомъ, быть можетъ, таится бездна интереса, юмора, умныхъ замечанiй, острыхъ словъ, наконецъ. вопiющихъ несообразностей? Отвечайте мне по порядку, отчего вы не хотите читать этого превосходнаго романа,-- вы, господинъ литераторъ, который можете выхватить изъ него хоть десять страницъ и пустить ихъ въ свою повесть и взять за то дань хвалы? вы, дилетантъ, жалующiйся на недостатокъ чтенiя,-- вы, юная особа, падкая до романовъ? что отталкиваетъ васъ отъ "Ольбенiйскаго Холостяка"? почему не желаете вы познакомиться съ этимъ новымъ произведенiемъ британской словесности?

"Ольбенiйскаго Холостяка"; никто не имеетъ къ нему ни малейшаго предубежденiя - и совсемъ темъ романъ остался неразрезаннымъ! Это читательская тайна, это событiе, которое заняло бы меня до крайности, еслибъ еще прежде него исторiя съ испанскими новостями не разъяснила передо мной некоторыхъ особенностей читательской натуры. Знаете ли вы, кто такой герцогъ Ривасъ? что за человекъ графъ Томаръ? Конечно, не знаете, и вследствiе того никогда не будете знать, о чемъ толкуетъ съ читателями авторъ новаго романа. Следите ли вы за открытiями, которыя сообщаются въ газетахъ разными, по большой части гамбургскими корреспондентами? известно ли вамъ, что въ такомъ-то городе въ сотый разъ изобретенъ воздушный шаръ съ парусами, и что некiй вонхенскiй химикъ устроилъ пушку, выбрасывающую миллiонъ ядеръ въ полъ-минуты? Нетъ, такихъ новостей вы никогда не читаете и по той же самой причине "Ольбенiйскiй Холостякъ" вечно останется неразрезаннымъ.

Чтобъ убедиться въ истине моихъ словъ, редакцiя, "Библiотеки для Чтенiя" можетъ произвести следующiй опытъ: перепечатать этотъ самый романъ черезъ два месяца, назвать его "Холостякъ Ольбенiйскiй", для разнообразiя, и пустить его вновь по Петербургу и провинцiямъ. Ни одинъ изъ читателей не заметитъ, что ему поднесли два раза сряду одно и тоже произведенiе. A между темъ "Холостякъ", можетъ быть принадлежитъ къ очень милымъ вещамъ; но - сделайте одолженiе - есть ли возможность начинать целый романъ съ названiемъ въ роде "Мой дядя Томъ", или "Мой соседъ Бобъ", или "Ольбенiйскiй Холостякъ" или просто "Мой двоюродный Братъ"? Нетъ, решительно, Великобританiя сама вредитъ себе своей простотой.

Ахъ! какъ оно далеко отъ насъ, это чудесное, сердцу милое время толстенькихъ книгъ въ коричневыхъ, кожаныхъ, или такъ называемыхъ змеиныхъ переплетахъ,-- книгъ укладистыхъ, заманчивыхъ, выкрашенныхъ радужною краскою по обрезу,-- книгъ съ полинявшими золотыми буквами на корешке,-- книгъ, которыхъ одинъ видъ повергаетъ празднаго любителя въ сладкiй трепетъ, которыхъ одно заглавiе рисуеть передъ воображенiемъ меткiй эскизъ будущихъ наслажденiй. "Рыцарь Нино фонъ Кибургъ", снявшiй седой локонъ съ головы обезглавленнаго старца и уничтожившiй инквизицiю, "Пещера смерти въ дремучемъ лесу", "Улло, горный бардъ, или Страшилище въ скалахъ Хиллы", "Тайныя злодеянiя и явные лжи и обманы Наполеона Бонапарте" - вотъ книги, съ которыми отрадно сидеть передъ яркимъ каминомъ, въ тотъ часъ, когда на душе такъ тихо и весело, когда ливень колотитъ по стекламъ, когда ждешь себе на ужинъ двоихъ друзей или отдыхаешь после сытнаго обеда. "Урна въ уединенной долине", "Викторъ, или дитя, покинутое въ лесу", "Мальчикъ, наигрывающiй на колокольчикахъ разныя штучки" - вотъ названiя, хотя и не столь сумрачныя, но привлекательныя и живописныя. Мы привыкли надо всемъ смеяться, особенно надъ старыми романами, и мы отчасти правы, потому что и будущее поколенiе будетъ потешаться и надъ "Вильгельмомъ Мейстеромъ" и надъ "Героемъ Нашего Времени". Но я не хочу смеяться надъ книжечками въ змеиныхъ переплетахъ,-- я ихъ бросилъ на-время, но уважаю ихъ какъ друга, съ которымъ можно опять сойтись, какъ картину, оставленную отцомъ, которая очень черна, но которую можно вычистить и повесить на первое место въ гостинной. Я беру одну изъ двенадцати книгъ, похожихъ на кирпичики,-- одну изъ двенадцати книгъ, называющихся "Ужасныя происшествiя или Виденiя въ Пиринейскомъ замке", и, взявши ее, задумываюсь полчаса надъ однимъ ея заглавiемъ, и предвкушаю наслажденiе, я вижу передъ собой то милую, то страшную панораму и, вглядываясь въ эту панораму, презрительно отталкиваю отъ себя новую книжку "Эдинбургскаго обозренiя". Багровое солнце закатывается посреди дикаго местоположенiя; последнiе его лучи угасаютъ на верхушкахъ безплодныхъ скалъ: на краю пропасти, опершись на свои длинные карабины, стоятъ разбойники, живущiе въ Пиринейскомъ замке. A вотъ и самый замокъ подъ гигантскою скалою, где-то въ обрыве, въ виду моря,-- замокъ, где погибло столько разныхъ доновъ и невинныхъ героинь,-- замокъ съ северной и южной башнею, съ галлереями, пробитыми въ скалахъ, съ запущеннымъ садомъ на дне пропасти, съ потаенными дверями, съ каплями крови на полу, съ дiонисiевыми ушами на потолке, съ арсеналомъ и раздвижными статуями, съ подземельями, изъ которыхъ слышенъ глѵхой стонъ и звукъ цепей, съ ужасными сказками и обитателями еще ужаснейшими, нежели сказки. Но какъ ни страшенъ, какъ ни запятнанъ ты кровью, о Пиринейскiй замокъ, я чувствую, что люблю тебя всеми силами моего сердца, люблю тебя больше самой Викторiи, которая въ тебе такъ страдала, люблю тебя больше моего щегольского кабинета и больше любой гостинной. Хотя помышляя о тебе и о твоихъ мрачныхъ обитателяхъ съ кинжалами за поясомъ, я и чувствую некоторое замиранiе сердца, а между темъ я дорого бы далъ, чтобъ ты существовалъ въ самомъ деле, чтобъ я самъ могъ прожить несколько времени подъ твоимъ кровомъ, быть испуганнымъ разъ двадцать, гонимымъ и поселяемымъ въ подземелье, изъ котораго меня наверно выведетъ прелестная испанка, съ черными глазами и краснымъ цветкомъ въ волосахъ,-- испанка, впоследствiи оказывающаяся владетельною маркизою и приносящая мне въ приданое половину Старой Кастилiи. Съ какимъ наслажденiемъ, изгнавъ изъ Пиринейскаго замка всехъ злодеевъ и освободивъ всехъ добродетельныхъ узниковъ изъ южной и восточной башни, я бродилъ бы по его готическимъ заламъ, пересматривалъ бы арсеналъ и потаенныя кельи, любовался бы капеллою въ мавританскомъ вкусе и просиживалъ бы часы посреди библiотеки! Библiотека Пиринейскаго замка! каковы должны быть тамъ сочиненiя, подумайте только объ этомъ! по моему крайнему разуменiю, они должны относиться къ романамъ à la Радклифъ точно также, какъ романы Радклифъ относятся къ вялому, холодному, загадочному, нестерпимому "Ольбенiйскому Холостяку". Башня дона Мануэля и новый англiйскiй романъ въ плохомъ переводе, мрачныя галлереи, изсеченныя въ скале и русскiй журналъ тысяча-восемь-сотъ-пятьдесятъ перваго года!.. Вернемся, однако, къ нашей журналистике.

Увлекшись подписью одной изъ статей "Библiотеки": "Прожитое" - за автора: "Брамбеусъ", я прочиталъ эту вещь отъ начала до конца и остался сильно недоволенъ и ею и барономъ Брамбеусомъ. Имя барона Брамбеуса заманило меня и заставило прочитать начало предлиннаго сочиненiя, более похожаго на списанную лекцiю, нежели на романъ или повесть! "Прожитое" есть исторiя молодого учителя. который обо всехъ предметахъ любитъ говорить очень длинно и очень подробно. Первая часть "Прожитаго" безпрерывно переходитъ въ диссертацiю о самыхъ многоразличныхъ предметахъ, какъ то: о комфорте, обязанностяхъ педагога, о Софокловыхъ трагедiяхъ, о томъ, какъ прiятно давать уроки молодымъ девушкамъ. Впрочемъ, къ концу первой части разсказъ идетъ живее, и я все еще надеюсь, что продолженiе будетъ лучше.

"Женатый женихъ", комедiя въ четырехъ действiяхъ, принадлежитъ деятельному перу г. Загоскина и если будетъ поставлена на сцену, то получитъ несомненный успехъ. Даже въ чтенiи она жива и прiятна, что весьма редко случается съ длинными комедiями, особенно если оне написаны стихами. Я до сихъ поръ ни разу не читалъ стиховъ г. Загосктна и долженъ признаться, что въ "Женатомъ женихе" они весьма гладки, легки и даже имеютъ, хотя въ гораздо более слабой степени, тотъ меткiй, народный колоритъ, который сообщаетъ такую долговечность стиху Крылова и Грибоедова. Когда на сцену комедiи выходятъ московскiе старожилы и старушки-сплетницы - любимые типы г. Загоскина, въ ихъ разговоре повременамъ мелькаютъ эти драгоценныя искры, безъ которыхъ слаба всякая нравоописательная комедiя: жаль только, что разговоръ остальныхъ действующихъ лицъ гораздо слабее и писанъ не съ такой охотой.

"Женатый женихъ" весьма хороша по своимъ частностямъ: но основанiе ея такъ бледно и неестественно, что едва ли на русскомъ языке найдется комедiя более неудовлетворительная по замыслу.

Графъ Сицкой, богачъ, щеголь и любимецъ московскихъ маменекъ, женился на вдове Лужицкой, въ которую весьма влюбленъ; по такъ какъ трауръ ея не кончился еще, то бракъ не могъ быть объявленъ по Москве. Чтобъ видеться съ своей женой до окончанiя траура, Сицкой, назвавшись живописцемъ, нанимаетъ комнату въ доме старой сплетницы Выхиной, и Лужницкая ездитъ къ нему, будто затемъ, чтобъ снимать свой портретъ. Къ сожаленiю, должно сказать, что на этой-то комбинацiи основанъ ходъ всей комедiи.

Москва ничего не знаетъ о женитьбе Сицкаго, и старухи, имеющiя дочекъ на возрасте, продолжаютъ гоняться за нимъ. Въ особенности госпожа Стародубская почти уверена въ успехе: ея племянница Любинька одна изъ первыхъ красавицъ, богата и умна: графъ съ ней всегда танцуетъ и даже познакомился у нихъ въ доме. Старушка не знаетъ того, что Любинька влюблена уже въ своего кузена, офицерика Владимiра, и что молодые люди весьма бы желали вступить въ бракъ; но въ глазахъ Стародубской Владимiръ, по своей молодости и отдаленному свойству, совсемъ не женихъ Любиньке. Она зоветъ его Володей, посылаетъ за перчатками, трактуетъ какъ домашняго, но совершенно пустого человека и въ мысляхъ не держитъ того, что наконецъ этотъ Володя можетъ присвататься къ ея племяннице. Эти отношенiя трехъ лицъ весьма оригинальны, верны истнне, и авторъ комедiи съумелъ обозначить ихъ и метко и оригинально.

Графъ Сицкой друженъ съ Владимiромъ и, видя, что онъ весьма хорошая партiя для Любиньки, уговариваетъ молодыхъ людей бежать и обвенчаться въ его именiи. Между темъ какъ тетушка девицы объявляетъ не имъ, что Сицкой пойманъ, самъ графъ, Владимiръ и Любинька едутъ будто кататься верхомъ, и участь взаимно любящихъ сердецъ устроивается. Отпустивъ молодежь, Стародубская сзываетъ семейный советъ и объявляетъ своимъ родственникамъ о намеренiи выдать Любиньку за Сицкаго. Родственники, изъ которыхъ некоторые персонажи очерчены очень удачно, негодуютъ на старуху, потому что она отвергла всехъ жениховъ, ими представленныхъ, и употребляютъ все старанiя, чтобы уронить графа въ ея мненiи. Въ это-то время сплетница Выхина открываетъ, что Сицкой живетъ въ ея доме, подъ именемъ живописца, и каждый день видится съ какою то женщиной въ трауре. Шумъ, гвалтъ и тревога; родственники бросаются по Москве трезвонить о такомъ открытiи. Стародубская, испуганная поведенiемъ графа, приходитъ въ совершенное отчаянiе, видя, что Любинька не возвращается съ прогулки. Сама же она дала его въ проводники племяннице. Наконецъ, после разной беготни, обмороковъ и суматохи, дело объясняется, устроивается общее примиренiе, и все действующiя лица утопаютъ въ счастiи.

Планъ, действительно, незамысловатъ, или, лучше сказать, замысловатъ, да только въ ущербъ правдоподобiю; но зато частности выкупаютъ многiя его несовершенства. Очень хорошъ характеръ Выхиной, старой избалованой сплетницы, которая бранитъ всехъ наповалъ, въ глаза говоритъ мужчинамъ и женщинамъ горестнейшiя истипы, считаетъ себя лицомъ весьма нужнымъ для Москвы и въ самомъ деле, не смотря на миллiонъ своихъ пороковъ, имеетъ въ себе что то откровенное, почти доброе и даже почти привлекательное. Это какая-то смесь изъ Дiогена и княгини Марьи Алексевны. Тимона-человеконенавиствика и старой девы, резкаго Правдолюба и графини Хрюминой,-- женщина, которая можетъ быть уважаемою, если находятся люди, для которыхъ ея приговоры страшны и уважительны. Башлыковъ, богатый дуракъ и великiй любитель болтовни, вышелъ весьма недуренъ; сама Стародубская, интригантка отъ праздности, болтунья безъ веса и убежденiй, обращаетъ на себя вниманiе.

ВЫХИНА.

Теперь позволъ спросить, нужна я для чего
И на какую ты изволила потребу
Сегодня выписать меня?

Ко мне сейчасъ сберется вся родня.

ВЫХИНА.

Зачемъ?

СТАРОДУБСКАЯ.

ВЫХИНА.

Что это вздумалось тебе?

СТАРОДУБСКАЯ.

Мы будемъ говорить о будущей судьбе

Преважный шагъ.

ВЫХИНА.

Да, нынче молодёжь
Не прежняя - кого теперь найдёшь,

Надели на себя угрюмую личину,
Оделись все какъ пастухи,
Въ какихъ-то ходятъ балахонахъ
И каются въ грехахъ, а те же все грехи.

Одинъ все пьетъ, другой картёжникъ записной --
Изъ клуба, матушка, не выгонишь дубиной --
Такъ где ему прожмть въ ладу съ женой.

СТАРОДУБСКАЯ.

Когда же молодость бываетъ безъ греховъ.
Конечно, молодыхъ людей въ Москве немного,
И мало, вообще, хорошихъ жениховъ....

ВЫХИНА.

СТАРОДУБСКАЯ.

Однако жь, двухъ давно мне предлагаютъ,
А третiй у меня въ виду.
Эме и прежде-то съ ума весь светъ сводила,

ВЫХИНА.

Кого жь ты на советъ сегодня пригласила?

СТАРОДУБСКАЯ.

Да будетъ вотчимъ мой.

Сiятельнейшiй; князь?
Смотри, сестра! ведь онъ лицомъ ударитъ въ грязь
И дастъ такой советъ...

СТАРОДУБСКАЯ.

ВЫХИНА.

Ну, да! онъ только-что упрямъ и очень глупъ,
Ужасно скупъ,
Отменно гордъ, а, впрочемъ,

СТАРОДУБСКАЯ.

Не все, однако жь, такъ
О князе говорятъ....

ВЫХИНА.

Родился отъ отца урода ,
И мать была глупа - такая ужь порода!

СТАРОДУБСКАЯ.

Что это вы, такъ рубите съ плеча,

ВЫХИНА.

А все бы не мешало
Занять ума. Кого жь еще ты приглашала?

Многiе изъ читателей "Библiотеки для Чтенiя", зная, что главный редакторъ этого журнала ко многимъ своимъ литературнымъ талантамъ присоединяетъ славу орiенталиста и, кроме того, имеетъ у себя библiотеку восточныхъ книгъ едва ли не первую въ Петербурге, были вправе ожидать, чтобъ "Библiотека для Чтенiя" время отъ времени знакомила ихъ съ чудесами восточной поэзiи, о которой всякiй изъ историковъ словесности говоритъ такъ много, и въ которой никто почти ровно ничего не понимаетъ. Исторiя литературъ, особенно малоизвестныхъ, это неисчерпаемый рудникъ матерiяловъ, а между темъ въ этомъ руднике почти никто не работаетъ. Изучивъ исторiю литературы какого нибудь народа и перечитавъ съ пользою целый рядъ старыхъ или новыхъ писателей въ ту или другую эпоху, каждый человекъ, умеющiй владеть перомъ, открываетъ для себя обширное поле полезной и прiятной деятельности, становится лицомъ почти необходимымъ при изданiи какого бы то ни было журнала и научаетъ другихъ, гамъ безпрестанно поучаясь. Съ особенной любовью я слежу за теми статьями, касающимися до исторiи старой и новой, западной и восточной словесности и потому-то спешу сообщить, что "Библiотека для Чтенiя" готовитъ целый рядъ статей подъ заглавiемъ: "Семизвездiе на небе персидской поэзiи". Статьи эти, изъ которыхъ первая напечатана въ февральской книжке, принадлежатъ господину Лерху и будутъ заключать въ себе бiографiи знаменитейшихъ персидскихъ поэтовъ, съ оценкою ихъ произведенiй и съ переводомъ лучшихъ отрывковъ, имъ принадлежащихъ. Мысль прекрасная и обещающая намъ много пользы и много удовольствiя. Въ первой, ныне напечатанной статье г. Лерхъ знакомитъ читателей съ исторiей персидской поэзiи, излагаетъ причины ея возвышенiя и упадка, а сверхъ того представляетъ вамъ изображенiе ея особенностей, къ которымъ долженъ привыкнуть человекъ, желающiй сродниться съ духомъ персидскихъ стихотворцевъ.

статьи о персидской поэзiи сознается, что нередко лучшiе персидскiе стихи кажутся европейцу вычурными, ошибочными, незаслуживающими вниманiя, а иногда даже вызывающими насмешку. Но тутъ же онъ указываетъ и на причину такого невыгоднаго воззренiя,-- причину, заключающуюся въ особенностяхъ восточной природы и восточныхъ нравовъ. "Природа Азiи - говоритъ онъ - намъ чужда; оттого и сравненiя, которыя делаетъ восточный писатель, кажутся намъ нередко довольно тяжелыми, иногда - натянутыми. Мы смеемся, когда восточный поэтъ сравниваетъ милую девушку съ буковымъ деревомъ, но не хотимъ сообразить того, что въ Азiи букъ ростетъ самымъ величественнымъ образомъ, украшается самыми нежными и милыми для глазъ ветвями, между темъ какъ въ Европе онъ образуетъ только низенькiе кусты. Щоки девицы нередко сравниваются съ тюльпанами; Фирдёйси, описывая пустыню, залитую кровью, говоритъ, что "поверхность земли будто покрылась тюльпанами", такiя сравненiя кажутся неверными потому, что тюльпанъ известенъ пестротою своихъ красокъ. A между темъ на востоке все тюльпаны одноцветные и почти всегда красные".

Подобнаго рода замечанiя показываютъ несомненный тактъ въ авторе статьи и обещаютъ намъ целый рядъ весьма интересныхъ комментарiевъ.

Не менее любопытны сведенiя о томъ, въ какомъ уваженiи въ старое и новое время поэзiя находилась у персiянъ. Не смотря на ея упадокъ въ нынешнее малопоэтическое время, почти всякiй персiянинъ или умеетъ читать, или знаетъ наизусть произведенiя великихъ поэтовъ своей родины. "Какое чудное искусство поэзiя - говоритъ Джами - и что чуднее ея"?

"Если я алмазнымъ острiемъ нижу жемчугъ (т. е. пишу стихи),
Я погруженъ въ море знанiя"!

этотъ, подобно Муру въ его неподражаемой поэме "Fire-Worshippers", воспелъ въ поэме "Шахъ-намэ" неверныхъ огнепоклонниковъ и за это былъ не очень любимъ муллами. Когда онъ умеръ, мулла, ссылаясь на "Шахъ-намэ", объявилъ, что надъ могилою Фирдёйси не будетъ произведено никакихъ моленiй, но въ ту же самую ночь увиделъ поэта, посреди блеска и лазури, занимающаго одно изъ первыхъ местъ среди духовъ и гурiй.

"-- За что награжденъ ты такою завидною участью? спросилъ мулла счастливаго поэта.

"-- За мое двустишiе, отвечалъ ему Фирдейси: - за то двустишiе, въ которомъ, хваля единаго Бога, я сказалъ: "Ты Всевышнiй, ты повсюду; я не знаю кто ты, но знаю, что кто бы ты ни былъ, ты еси".

И на другой день мулла пришелъ творить моленiя надъ могилой поэта.

Персидскiй писатель Девлейтъ-шахъ, сравнившiй поэзiю съ дорогимъ уборомъ, которымъ возвышаются прелести молодой невесты, нападая на общее охлажденiе его соотечественниковъ къ своимъ поэтамъ и приписывая это охлажденiе изобилiю посредственныхъ рифмачей, высказываетъ следующую мысль, чрезвычайно замечательную подъ перомъ восточнаго человека. "По мненiю людей безъ дарованiя, поэтическое искусство состоитъ только върифме и сочетанiи словъ, и они забываютъ, что только красота и изящность мысли даютъ поэзiи достоинство и привлекательность".

внушить ему любовь къ добродетели. Персы смотрятъ на поэта какъ на наставника, открывающаго имъ великiя истины; персидскiе цари и шахи, постоянно уважая поэтовъ и поэзiю, нередко къ лаврамъ завоевателей присоединяли венецъ... Однакоже, я не знаю, какимъ растенiемъ увенчивались поэты въ Персiи. Царь Бэранкуръ не только писалъ стихи, но часто, подобно королю Франциску Первому, говорилъ стихами. Династiя саманидовъ, и въ особенности Ахметъ, сынъ Насра, чрезвычайно много сделали для персидскаго языка и славились своею любовью къ отечественной словесности. Махмудъ, изъ династiи ганевидовъ, собралъ при своемъ дворе до четырехъ-сотъ поэтовъ и назначилъ между ними старшаго, царя поэтовъ, для чтенiя, обсуживанiя и награжденiя ихъ произведенiй.

Нельзя не поблагодарить господина Лерха за его занимательный трудъ. Пожелавъ ему полнаго успеха и указавъ на новый трудъ г. Куторги: "Геологъ путеводитель по финляндскимъ берегамъ Ладожскаго озера и Финскаго залива",-- трудъ, не только полезный и редкiй, но занимательный, какъ путевыя Записки,-- мы простимся съ февральской книжкой "Библiотеки для Чтенiя".

Хорошо, что я не забылъ прочитать первой книжки "Пантеона"! Объ этомъ журнале я уже не говорилъ сколько-то месяцевъ, и единственно по причине своей унизительной лености. А между темъ "Пантеонъ" можетъ представить довольно пищи и наблюдательному и сатирическому уму. Говоря о немъ, необходимо отличать въ немъ две отдельныя части, а именно: отделъ, относящiйся до театра, какъ-то: новыя пьесы, бiографiи актеровъ, переводы известныхъ сочиненiй, касающихся драматическаго искусства,-- и отделъ чисто литературный, то есть стихотворенiя, повести и разсказы, остроты и такъ далее.

"Пантеона" пожелала сделать свое изданiе более серьезнымъ и целымъ, ей бы следовало ограничиться однимъ печатанiемъ лучшихъ драматическихъ сочиненiй и театральныхъ известiй со всехъ частей света. Эта мера значительно облегчила бы трудъ и, водворивъ единство въ общемъ плане, придала бы "Пантеону" физiономiю весьма характеристическую. Къ сожаленiю, программа "Пантеона" заключаетъ съ себе довольно много отделовъ нимало не относящихся къ театру, а объявленiе объ изданiи говоритъ, что "Пантеонъ", соединяя въ себе все, что входитъ въ составъ другихъ журналовъ, представляетъ еще своимъ читателямъ новыя пьесы, подробное обозренiе сценическихъ новостей и матерiялы, касающiеся до исторiи стараго и новаго театра. Задача трудная и многосложная! Какъ решить ее въ двенадцати книжкахъ небольшаго объема? Какъ не повредить своему бельлетристическому отделу, погнавшись за театральными вестями? и какъ не принести ущерба своимъ драматическимъ статьямъ, обратившись на стихи и повести?

Оно такъ и случилось: "Пантеонъ", въ различныхъ его видоизмененiяхъ, существуетъ уже много летъ; редакцiя его переходила изъ рукъ въ руки, сотрудники менялись, а между темъ результатъ ихъ усилiй постоянно было одинъ и тотъ же: и изящная словесность и драматическое искусство моглибъ обойтись и безъ "Пантеона" (мы это говоримъ о прошлыхъ годахъ). Всякому ясно, что каждый изъ нашихъ литературныхъ и учено-литературныхъ журналовъ даже въ драматическомъ отношенiи стоялъ выше "Пантеона". Въ "Отечественныхъ Запискахъ", въ "Современнике", въ "Библiотеке" печатались и печатаются, хотя изредка, тщательные, изящные переводы лучшихъ драмъ Шекспира и другихъ знаменитыхъ писателей, между темъ какъ "Пантеонъ" представлялъ своимъ читателямъ одни водевили или длинныя трагедiи совершенно неизвестныхъ трагиковъ. Отчеты о театрахъ въ Петербурге тоже печатались въ некоторыхъ большихъ журналахъ. Статьи объ операхъ, концертахъ и музыке вообще были полнее въ другихъ журналахъ, даже газетахъ, нежели въ "Пантеоне". Нужно ли говорить, что въ тоже самое время и бельлетристическая часть театральнаго журнала находилась не въ завидномъ положенiи...

Вообще, въ журнальномъ деле иметь две цели въ виду можно только при великомъ обилiи средствъ или при весьма слабой конкурренцiи: и "Пантеонъ" былъ слабъ именно потому, что въ основанiи его программы были две несходныя между собою цели. Еслибъ я когда нибудь былъ поставленъ въ необходимость издавать журналъ театральный, я не только бы изгналъ изъ него все повести, бомо, стихотворенiя и вообще вещи не относящiяся къ драматическому искусству, но даже уничтожилъ бы все приложенiя въ виде портретовъ, нотъ и эфемерныхъ водевилей. Чтобъ удовлетворить любителей домашнихъ спектаклей, я время отъ времени припечатывалъ бы легонькiя комедiи изъ имевшихъ успехъ; но тутъ бы и оканчивалась моя снисходительность. За темъ все капиталы и старанiя былибъ устремлены на одинъ пунктъ, именно: искусство. Я бы помещалъ изящные переводы лучшихъ драматическихъ писателей, съ которыми наша публика едва знакома. Шекспиръ, Шериданъ и Бомарше доставили бы мне матерiялу на несколько летъ; потомъ бы мы взялись за поэтовъ елисаветинскаго перiода, современниковъ Шекспира, потомъ - за немецкихъ и французскихъ трагиковъ, потомъ обратились бы къ неподражаемо остроумному Конгреву и веселому Вичерли. Само собой разумеется, что переводы былибъ обогащены комментарiями и предисловiями. Все, что дается на Петербургской сцене, обсуживалось бы въ легкихъ статейкахъ наподобiе фельетоновъ; редакцiя имела бы хорошихъ корреспондентовъ на трехъ пунктахъ, где драматическое искусство наиболее развито: въ Париже, Вене и Лондоне. Мне скажутъ: да все это стоитъ дорого; но я скажу, ктожь основываетъ перiодическое изданiе безъ порядочнаго капитала на первоначальные расходы?

Идеальный "Пантеонъ", основанный такимъ образомъ, имелъ бы размеры весьма небольшiе и видъ какъ нельзя более скромный, до техъ поръ, пока не представились бы средства сделать въ немъ значительныя измененiя. Тогда-то, не отступая вы на шагъ отъ первоначальнаго плана, я придалъ бы изданiю то, безъ чего трудно существовать театральнымъ листкамъ и сборникамъ, а именно роскошь. не опасна: мне - театръ, имъ - литература, мне роскошь изданiя и картинки, имъ - критика и статьи ученаго содержанiя.

интересамъ, будетъ иметь въ себе мало жизни, будетъ заключать въ себе что-то мертвое и фальшивое. Подумайте только, что во всей Европе нетъ до сихъ поръ ни одного хорошаго изданiя въ такомъ роде, кроме двухъ-трехъ драматическихъ альбомовъ! Сообразите сами, какъ уложить на листы белой и бездушной бумаги всю эту гальваническую театральную жизнь, которая блещетъ и сверкаетъ передъ массою головъ, направленныхъ лорнетовъ, жадныхъ глазъ и внимательныхъ ушей, которая исчезаетъ какъ дымъ, если ее не встретятъ рукоплесканiями, которая пропадаетъ изъ глазъ, если въ нее начнешь внимательно всматриваться! Уложите въ форму строчекъ съ опечатками и перевернутыми буквами эти остроты, цену шампанскаго, отъ которыхъ хватались за бока пудреные маркизы, современники фернейскаго философа, эти сарказмы плута Фигаро. Попробуйте напечатать въ журнале и выдать въ светъ, между 15 и 29 числомъ каждаго месяца, иногда холоднаго, сырого месяца, пламенный монологъ шиллерова героя, пируэтъ мадмоазель фицъ-Джемсъ, лучъ электрическаго освещенiя, который дробится на фонтанахъ сада волшебницъ, песню водяныхъ нимфъ Мильтона, со звездочками на головахъ, заглушенный вопль перваго тенора въ предпоследнемъ акте "Гугенотовъ", когда при звукахъ тоскливаго, сердце рвущаго мотива ложи и партеръ, полные народомъ, тихо волнуются, содрагаясь сами не зная отчего! Strioge'l periglio! le danger presse, le temps robs - опасность близка, время проходитъ!.. слова, слова! глупыя слова! и ими меня заставляютъ передать одинъ изъ высочайшихъ сценическихъ эффектовъ!.. Поневоле обратишься къ водевилямъ".

Пожалуй, обратимся и къ водевилямъ, кстати же въ первой книжке "Пантеона" напечатана пьеска одного изъ нашихъ первыхъ водевилистовъ, г. Каратыгина, водевиль подъ названiемъ: "Свадебный столъ безъ молодыхъ или старая любовь не ржавеетъ". Отчего же непременно къ названiю каждаго водевиля присовокупляется поговорка или пословица, и наконецъ, что такое значить "старая любовь не ржавеетъ"? Я подозреваю, что этотъ аффоризмъ составленъ самимъ господиномъ Каратыгинымъ, и, нужно сказать, составленъ не совсемъ удачно. Содержанiе водевиля можетъ быть пересказано въ несколькихъ словахъ: холостой чиновникъ Мякишь, собираясь жениться, отпускаетъ свою экономку, которая у него хозяйничала въ доме летъ пятнадцать. Ему очень жаль своей сотрудницы по хозяйству: но делать нечего. Бедная Авдотья Андреевна покидаетъ домъ, съ которымъ такъ свыклась. Прощанiе, при которомъ экономка падаетъ въ обморокъ. Въ комнату входитъ будущая теща Мякиша и, видя эту сцену, равномерно лишается чувствъ, а придя въ себя, едетъ домой, обещаясь, что дочь ея не будетъ никогда за Мякишемъ. Испуганный женихъ едетъ вследъ за нею. Между темъ собираются гости, музыканты начинаютъ играть, являются молодые люди, жаждущiе поесть мороженаго и поужинать: а жениха и его шафера петъ какъ нетъ. Наконецъ все объясняется: Мякишъ женится на своей экономке, а шаферъ его поетъ къ публике куплетъ, исполненный следующей остроты.

РАСТОРОПИНЪ (къпублике).

Я какъ шаферъ съ порученьемъ

Осчастливьте снисхожденьемъ
Нашихъ старыхъ-молодыхъ...
Еслибъ мной куплетъ пропетый,


Не былъ Свадебный нашъ
Это сделать вамъ безделки:

И тогда въ своей тарелке,
Столомъ!

Г. Каратыгинъ водевилистъ даровитый. Я знаю, что и "Свадебный столъ" его имелъ успехъ на сцене; но въ чтенiи эта пьеса слаба. Да еще и не такiя, а гораздо более слабыя пьесы печатаются въ журнале, котораго обязанность - служить зеркаломъ современной драматургiи! Конечно, зеркало отражаетъ только то, что противъ него поставлено, и нельзя обвинять его, если изображенныя въ немъ лица не очень красивы; но, съ другой стороны, чемъ же виноваты читатели, осужденные, посреди деревенской скуки, на чтенiе плохихъ водевилей?

"Идеалъ или женитьба безъ любви", основана на известной исторiи промотавшагося жениха, погнавшагося за двумя богатыми невестами и вследствiе того оставшагося съ носомъ. Но вышеозначенная комедiя замечательна не столько своимъ содержанiемъ, какъ подробностями, заключающими въ себе нечто необычайное. Помните ли вы те длиннейшiя и такъ называемыя строгiя классическiя пьесы - трагедiи по большей части, въ которыхъ, подъ видомъ соблюденiя какихъ-то сценическихъ правилъ, неизвестно кемъ и для кого установленныхъ, нарушались самымъ наивнымъ образомъ все законы самаго простого правдоподобiя? Помните ли вы ту декорацiю, неизменно одну и ту же декорацiю во всехъ пяти актахъ,-- декорацiю, изображающую древнiй храмъ или комнату греческаго дворца, въ которую, по странной игре случая, сходятся въ разное время и жрецы, и принцесса, и наперсница, и тиранъ пьесы, и его клевретъ, и заговорщики, и наконецъ вестникъ, и наконецъ одинъ изъ народа? И какъ все эти господа являются кстати, не мешая другъ другу, высказываютъ другъ другу свои сокровеннейшiя убежденiя, и наконецъ уходятъ неизвестно куда и зачемъ, но уходятъ тихо, мерными шагами, и не сталкиваются съ другими действующими лицами. Въ какiе нибудь полчаса, въ одной и той же комнате, тиранъ изъявляетъ намеренiе умертвить злополучную принцессу, заговорщики клянутся поразить его кинжаломъ въ сердце, принцесса объявляетъ герою, что сама сгараетъ любовью, седовласый Тераменъ, держитъ речь, достойную риторовъ Бедлама, и ни одно изъ этихъ разнообразныхъ лицъ не мешаетъ другому. Нечто подобное встретилъ я въ комедiи господина Яковлевскаго, возобновившей собою, въ игривомъ современномъ слоге, все сердцу милыя особенности стараго классицизма, этого классицизма на красныхъ каблукахъ и въ картонномъ шлеме, съ римскимъ мечомъ у бедра и въ манжетахъ, засыпанныхъ табакомъ,-- классицизма добраго, но говорящаго о себе: "я страшный злодей!" - классицизма красноречиваго, вечно кидающагося въ объятiя своему наперснику, говорящаго: "ой сынъ мой, о! дочь моя!", и простодушно разсказывающаго всемъ и каждому сокровеннейшiе помыслы своего сердца! Господинъ Яковлевскiй своими героями напомнилъ мне этотъ любимый призракъ временъ давно минувшихъ: его герои ведутъ себя самымъ классическимъ образомъ. Промотавшiйся левъ комедiи, предлагая руку и сердце молоденькой дочери золотопромышленника, въ самую патетическую минуту нежнаго объясненiя отворачивается къ партеру и говоритъ въ сторону: "еще бы не любить ее: у ней миллiонъ приданаго!" И мало того: будто опасаясь, что зритель мимо ушей пропустилъ это замечанiе, онъ повторяетъ его раза три или четыре, и все "въ сторону", а наконецъ, оставшись наедине съ публикою, съ любовью развиваетъ ту мысль, что невеста его стоятъ любви, ибо у ней миллiонъ денегъ! Редкая откровенность, достойная классическихъ преданiй!

изъ занятiй, то есть высказыванiю сокровеннейшихъ своихъ убежденiй. "Наше именiе продадутъ съ молотка - говоритъ она сыну (въ чужомъ доме!). - Мы голяки и попадемъ въ тюрьму, если ты сейчасъ же не женишься". Ты, дескать, не левъ, а просто обезьяна!... и пошла и пошла! Ахъ, господинъ Яковлевскiй, почему же старикашка Талейранъ говоритъ, что "языкъ данъ намъ для лучшаго утаиванiя нашихъ мыслей"?

Когда Кочуевъ объявляетъ матери, что онъ женится на Верочке, она приходитъ въ восхищенiе и цалуетъ сына. Кажется даже, промотавшаяся интригантка говорятъ ему: "о, сынъ мой!" Но если она и не говоритъ ему этого, зато старикъ Черемухинъ наверное говоритъ своей Верочке: "о, дочь моя!", и цалуетъ ее въ продолженiи обоихъ действiй разъ до тридцать. Вообще со времени Уголиво, (пьесы съ поцалуями, точно также, какъ"Кузьма Рощинъ" назывался пьесою съ пальбою), со времени Уголино не случалось мне встречать пьесы, въ которой бы действующiя лица такъ много цаловались. Въ особенности старикъ Черемухинъ и еще одинъ израненный господинъ, по имени Владимiръ Борецкой, цалуются со всеми действующими лицами, и даже съ препротивнымъ старикомъ Каплуновымъ, при всякомъ удобномъ случае. Впрочемъ, не желаете ли вы, вместо разбора пьесы "Идеалъ" я разскажу вамъ, по поводу сценическихъ поцалуевъ, одну мало известную, но довольно любопытную исторiю, въ которой однимъ изъ главныхъ действующихъ лицъ былъ авторъ "Эгмонта" и "Фaуста" Вольфгангъ Гете. Въ томъ нетъ сомненiя, сказанный анекдотецъ сочиненъ после смерти самого поэта однимъ изъ его бiографовъ и поклонниковъ; но онъ довольно милъ и можетъ служить темою для довольно оригинальной комедiи изъ германскихъ нравовъ прошлаго столетiя. Рекомендую его сотрудникамъ "Пантеова" по драматической части.

Въ тысяча-семьсотъ... неизвестно... какомъ-то году, въ позабытомъ мной немецкомъ городке происходило великое торжество, именно: давалась одна изъ слезныхъ и потрясающихъ драмъ во вкусе того времени. Всемъ спектаклемъ управлялъ, по неотступной просьбе директоровъ и театраловъ, молодой, но уже прославившiйся писатель и страстный любитель драматическаго искусства, господинъ Гёте, тогда еще не тайный советникъ фонъ-Гёте, а просто авторъ "Вертера". Мы все воображаемъ великаго поэта въ виде величественнаго старика съ олимпiйскою наружностью; но и Гёте былъ когда-то молодъ, а въ молодости своей онъ былъ весьма красивымъ молодымъ человекомъ, съ густыми, закинутыми назадъ волосами, съ лицомъ, на которомъ поэтическое спокойствiе безпрестанно уступало место юношеской подвижности. Особенно въ театральныхъ делахъ и спорахъ, касающихся до искусства, поэтъ безпрестанно входилъ въ увлеченiе и позабывалъ всю вселенную, если разговоръ касался Шекспира или на сцене Отелло приходилъ губить свою Дездемону.

Гёте очутился въ названномъ нами городке проездомъ, нехотя согласился дирижировать репетицiями: но предубежденiя его скоро разсеялись. Составъ труппы былъ весьма хорошъ и усиленъ любителями, какъ это водилось въ то время; кроме того роль героини дана была актрисе молодой и прехорошенькой, а сверхъ того страстно преданной своему искусству, не заботившейся ни о славе, ни о своей бедности и готовой читать стихи, учить любимую роль за кускомъ черстваго хлеба. Добродетель ея была выше всякаго подозренiя; не одинъ гофратъ или баронъ отъезжалъ отъ вся ни съ чемъ: молодая жрица Мельпомены умела любить только поэзiю и искусство Шекспира и Шиллера. Не мудрено, что при всехъ этихъ условiяхъ приготовленiя шли отлично, и драма, такъ долго ожидаемая, должна была иметь успехъ почти непременный.

самъ Гёте пришли въ отчаянiе; вдругъ, къ неописанному ихъ удовольствiю, къ нимъ явился какой-то прiезжiй господинъ, не очень изящной, но и не совсемъ дурной наружности, отрекомендовался какъ баронъ *** и любитель театра, похвалилъ свою способность скоро учить роли и наконецъ вызвался сыграть въ новой пьесе перваго любовника. Предложенiе его принято было съ удовольствiемъ, и новоприбывшiй господинъ оказался на репетицiяхъ исполнителемъ довольно сноснымъ. Главный изъ его недостатковъ заключался въ томъ, что онъ въ продолженiи каждой сцены металъ невыразимо страстные взоры на любимую актрису. Впрочемъ, она, какъ мы сказали, была прехорошенькая, и такое нежное вниманiе, входя въ роль перваго любовника, никого не удивляло.

Однако же, для большей ясности дела, не мешаетъ здесь же сказать, что таинственному первому любовнику, будто свалившемуся съ неба, скорее бы пристало играть роли злобныхъ хитрецовъ. Баронъ *** давно уже былъ влюбленъ въ неприступную актрису и давно уже употреблялъ все усилiя свои на то, чтобы сблизиться съ нею. Действуя смело и решительно, онъ прiехалъ въ ея городъ, совратилъ съ пути актера, играющаго роли любовниковъ, угостилъ его рейнвейномъ до положенiя ризъ, соннаго отправилъ въ свой замокъ и велелъ держать его тамъ подъ строгимъ надзоромъ, самъ же явился въ дирекцiю и, какъ мы видели, получилъ его роль. На его долю выпали нежныя объясненiя, коленопреклоненiя, страстные возгласы, слезы умиленiя, поцалуи даже, ибо въ пьесе было много поцалуевъ, завидная доля умереть передъ глазами своей очаровательницы, ибо его убивали въ конце пьесы, выходы съ нею рука въ руку передъ рукоплещущую публику,-- однимъ словомъ, все то, чемъ красится жизнь "перваго любовника", если только главныя героини не имеютъ "во ужасъ сердце приводящей физiономiи!" Коварный волокита быль счастливъ; но счастью его скоро предстояла самая комико-трагическая развязка.

Пьеса была дана. Четыре первыя действiя прошли превосходно. Дамы, наполнявшiя блестящую залу, спрятали въ ридикюли свои работы и вынули платки; слезы струились повсюду. Гёте, до половины высунувшись изъ ложи, забывалъ всю вселенную; первый любовникъ блаженствовалъ: молодая актриса, увлекаясь своей ролью, позволяла ему жать свои руки, обнимать себя съ особеннымъ рвенiемъ... ей было все равно: она вся предалась своей роли. Между темъ наступила одна изъ последнихъ сценъ драмы; ея интересъ былъ изъ числа техъ вечно старыхъ и вечно пленительныхъ интересовъ. которые сообщаютъ прелесть Паризине и Дону Карлосу и тысяче подобныхъ положенiй. Молодые люди одни; въ своемъ страстномъ объясненiи, они забываютъ вселенную. Можетъ быть читаютъ вместе повесть о рыцаре Ланцелоте: уста ихъ встретились при описанiи рыцарской любви; въ этотъ день они не хотятъ читать более... вдругъ является на подмостки злодей, съ деревяннымъ кинжаломъ,-- злодей, всегда толстый и сильно нарумяненный. Кинжалъ поднятъ надъ головами несчастныхъ... Зрители притаили духъ; въ ложахъ, немного пониже райка, рыдаютъ и даже сморкаются...

Въ эту торжественную минуту, когда самъ Гёте переселялся душою и въ душу злодея и въ душу каждаго изъ любовниковъ, все зрители почувствовали тотъ непрiятный ударъ въ сердце, который случается съ нами, если превосходная музыка вдругъ прерывается совершенно безтолковымъ аккордомъ. По ходу пьесы, первый любовникъ, пораженный кинжаломъ врага, долженъ былъ упасть и умереть въ полуграцiозной, полутрогательной позицiи: но ударъ врага прошелъ напрасно: молодой любитель не хотелъ падать. Онъ забылъ свою роль, забылъ, что его слегка ударили въ шею деревяннымъ орудiемъ смерти, онъ забылъ все въ мiре: опьяненный видомъ блестящей и будто мертвой залы, восхищенный близостью милой девушки, сроднившейся съ своею ролью, улетевшей въ края чистаго искусства, коварный любитель продолжалъ стоять на коленяхъ, касаться платья и цаловать руку своей красавицы... И после такой минуты счастiя повалиться на полъ и своими предсмертными судорогами потешать расплаканныхъ фрау... нетъ! мысль о смерти не входила и никогда не войдетъ въ его голову!...

-- Бей его въ бокъ что есть силы! вспыльчиво закричалъ Гёте, кидая пламенный взглядъ на злодея: - я за все отвечаю!

Деревянный кинжалъ опустился съ страшною силою, пробилъ платье и зацепилъ ребра молодого безумца, который, уступивъ неожиданному напору, грянулся на полъ. Въ ту же минуту два жандарма вынесли со сцены несчастливца, почти лишившагося чувствъ отъ стыда и отъ боли. Но эффектъ пьесы былъ совершенно нарушенъ, сперва промедленiемъ перваго любовника, а потомъ появленiемъ драбантовъ, выносившихъ неосторожнаго любителя. Занавесъ опустился при гомерическомъ хохоте публики, а Гёте, припоминая свою горячую выходку, отъ души присоединился къ общему веселью.

"Пантеона" помещены две статьи, наиболее приближающiяся къ тому роду статей, которымъ бы следовало почаще являться въ этомъ журнале, именно: къ бiографiямъ русскихъ и иностранныхъ артистовъ. Подъ заглавiемъ: "Еще одинъ изъ русскихъ трагиковъ", авторъ, не подписавшiй своего имени, передалъ намъ несколько бiографическихъ подробностей о жизни актера Яковлева,-- подробностей довольно интересныхъ, но, къ сожаленiю, слишкомъ отрывочныхъ. О Яковлеве, между прочимъ, авторъ говоритъ, какъ о человеке, котораго бiографiя известна каждому русскому, и вследствiе такого предположенiя сокращаетъ свой разсказъ тамъ, где нужны подробности, и впадаетъ въ романическiя амплификацiи тамъ, где нуженъ простой разсказъ: оттого вся статья, не смотря на некоторыя достоинства и живость разсказа, довольно темна. По моему мненiю, ничто не забывается скорее театральной знаменитости, чуть сошла она со сцены. Поэтъ оставляетъ после себя стихи, которые о немъ напоминаютъ, живописецъ памятенъ всякому, кто глядитъ на его картины, но что остается изъ репутацiи лучшаго комика или трагика, кроме десятка анекдотовъ и воспоминанiя десяти старичковъ? Поэтому-то, пока известность еще не утрачена и память о такомъ-то или другомъ артисте еще свежа, собирайте матерiалы, придавайте имъ стройность и пускайте ихъ въ оборотъ. Актеръ, какъ Фаустъ Марлова, безстрашно жертвуетъ своимъ будущимъ для настоящаго: его слава не въ будущихъ поколенiяхъ, а въ рукоплесканiяхъ современниковъ. Безсмертiе Гаррика и Тальмы - безсмертiе условное, глухое, мертвое.

Вторая изъ названныхъ мной статей называется "Записки Тальмы" и, по всей вероятности, будетъ состоять изъ несколькихъ частей. Начало записокъ относится къ первой молодости великаго трагика и поэтому не можетъ иметь большой занимательности; самый блестящiй эпизодъ изъ юности Тальмы, именно: его присутствiе на знаменитомъ спектакле въ последнiй прiездъ Вольтера въ Парижъ, тотъ самый спектакль, где давалась въ первый разъ "Ирена", описанъ съ некоторою сухостью и краткостiю. Впрочемъ, переводъ хорошъ и за печатанiе "Записокъ Тальмы" всякiй читатель поблагодаритъ редакцiю "Пантеона".

останутся вполне довольными повестью г. Нутухайскаго и разсказомъ водъ заглавiемъ: "Мизинчикъ Мери", напечатанными въ той же книжке "Пантеона". По всей вероятности, это труды молодыхъ людей, недавно выступившихъ на литературное поприще, и труды чрезвычайно странные. Я недавно еще говорилъ о разряде разсказовъ, которые въ Англiи пишутся для шутки и называются "вопiющими повестями": или упомянутые мной авторы вознамерились написать по вопiющему произведенiю, или они очень ошибаются въ своемъ произведенiи. Вотъ, напримеръ, съ какимъ неподражаемымъ остроумiемъ открывается повесть г. Нутужайскаго. "Ночь на Новый годъ":

"Эта поэтическая девушка, бледная, въ бальномъ пушистомъ наряде сгеговъ, задумчивая, какъ все поэтическiя девушки, это дочь севернаго неба, это святочная петербургская ночь! Встречая новый 1850 годъ, она по обыкновенiю улыбнулась ему мечтательной улыбкой севернаго месяца, задумалась надъ прошедшимъ и, весело, беззаботно взглянувъ въ будущее, подслушала мечты красавицъ, два-три вздоха старой девы, вздрогнула подъ громкую увертюру бальной скрипки, подъ шумцый звонъ хрусталя и журчанье седой пены шампанскаго, еще улыбнулась на суету людскую.... и юркнула въ вечность! Но прежде, чемъ все это она сделала, прежде, чемъ последнiй, двенадцатый ударъ колокола сказаiъ о ея уходе.... белокурый юноша, подрумяненый и подпудренный морозомъ, завернувшись въ короткую шинель, цвета не совсемъ ясной лазури, и, нахлобучивъ на глаза фуражку, занесенную сухимъ и мелкимъ снегомъ, казалось любовался последнею ночью утекающаго года.... Площадь, идущая берегомъ Лиговки, была пуста. Далеко, за гранью этой романической речки слышалса скрипъ свегу подъ санями запоздавшаго ваньки, да тамъ, на пустынныхъ Пескахъ, протяжно перекликались верные псы.... Молодой человекъ стоялъ въ какомъ-то грустномъ раздумьи. Онъ, то поглядывалъ на дуну, то на клочья сена, крутившiяся у ногъ его, то пощипывалъ уши, или пряталъ носъ въ крошечный воротникъ шинели, черная шерсть котораго принадлежала одному изъ техъ животныхъ, когорыхъ такъ любятъ старушки.

"--Я просто уничтоженъ.... Я просто обезумелъ, прошепталъ молодой человекъ голосомъ разрешившагося отчаянiя. Морозъ пробралъ меня до костей, до сердца... а я стою.... и чего стою? Чего мне ждать?... Все кончено!

"Въ этотъ моментъ, въ несколькихъ шагахъ отъ юноши скрипнула калитка и звонкiй мелодическiй голосъ девушки окликнулъ его....

"--Послушайте.... послушайте! нерешительно сказала девушка!... Скажите: какъ васъ зовутъ?...

"Молодой человекъ выпрямился.... Точно она!

"-- Да!... Да.... васъ! торопливо отозвалась девушка, делая движенiе назадъ.

"-- Николаемъ-съ!... а.... постойте! постойте !... а васъ?

"-- Лизаветой! и съ громкимъ веселымъ смехомъ вострушка упорхнула за калитку.

"-- Лизавета, выразительно повторихъ юноша... О, Лизавета?... О Лизавета Алексевна! продолжахъ онъ. Думалъ забыть о васъ и вотъ сама насмешница судьба въ виде этой прыгуньи, снова напомнила мнео моемъ несчастiи!... истинное несчастiе!... говорилъ онъ, медленно подвигаясь въ глубь и пустыню песочныхъ закоулковъ.... И какъ она нежно, мило, своею хорошенькою ручкою, подала мне билетъ и говоритъ: будьте завтра, Николай Иванычъ, въ маскараде: "вотъ, говоритъ, я вамъ дарю билетъ.... Смотрите же! примолвила.... ввгдянула.... ухъ! какъ взглянула!... а я-то!... я-то великодушный дуракъ... только, что не закричалъ во всю мочь: буду!... буду, Лизавета Алексевна.... Ведь надо же было забыть, что этотъ несчастный фракъ у меня въ закладе. Ну что я стану делать безъ фрака!... Просто бы сказалъ: Не могу, Лизавета Алексевна... Такъ вотъ понадеялся на Василiя Ануфрiевича, а тотъ, какъ на зло, завтра "на имянинахъ".... ужасъ! терзанiе!.. фракъ! фракъ мой! шепталъ юноша, подходя къ маленькому дому, зеленому, какъ свежiй огурчикъ.

Николай Иванычъ, заложившiй свой фракъ и не имеющiй возможности быть въ маскараде, выручаетъ свою одежду следующимъ оригинальнымъ образомъ. Ростовщикъ Власъ Петровичъ Бородавкинъ, у котораго фракъ находится въ закладе, возвращается домой въ несколько пьяномъ виде и, накрывъ столъ, составивъ на него кушанье и вино, зоветъ къ себе ужинать свою суженую. Воспользовавшисъ темъ, что Власъ Петровичъ предался гаданью, молодой человекъ безъ фрака переодевается во что-то белое, является къ синьору Бородавкину, поедаетъ его ужинъ и, напугавъ его, получаетъ свой фракъ назадъ. Трудно решить, что въ означенной повести более вопiетъ противъ здраваго смысла - содержанiе или исполненiе.

Конкуррентъ г. Нутутайскаго назвалъ свое произведенiе "Мизинчикомъ Мери" и украсилъ его следующимъ эпиграфомъ:

Ея мизинчикъ тонкiй, нежный,


Налитъ былъ кровью съ молокомъ....
Ея рука
Все было въ ней цветъ и краса,

Чела милей не обвивала....

"Плащь", господина Алферьева.

Но хотя молодой авторъ въ деле поэзiи выказываетъ большiя способности къ вопiющему роду словесности, а въ прозе онъ едва ли не сильнее, нежели въ стихотворенiяхъ. Не говоря уже объ остроумiи языка, повесть засыпана метафорами и сравненiями, передъ которыми бледнеютъ самыя смелыя метафоры драматурговъ старой Англiи. Сочинитель "Мизинчика", не любитъ простоты слога и всякую незначительную фразу мигомъ переводитъ на свой собственный цветистый языкъ. Вотъ какъ выражается юный сотрудникъ "Пантеона", желая сказать, что его герои, идя за гробомъ, на кладбище, заговорилъ съ своимъ соседомъ, плешивымъ старичкомъ:

"..... Но скучно было безмолствовать всю дорогу, въ виду гроба, размышляя о суете мiрской, и я благосклонно взглянулъ на моего спутника, обнаженная голова котораго , Въ мгновенiе радость озарила его гладкое, лоснящееся лицо, словно съ него (съ лица?) свалилось тяжелое бремя.

"Наташа, восхитительно-горестная легко умела бы свести съ ума всякаго, не собирающагося еще умирать и полагающаго, что смерть отстоитъ отъ гего на разстоянiи двухъ неизмеримых океановъ."

"въ моей деревне жить довольно скучно", герой повести выражается: "действительно, въ моей Закатиловке "

Какъ не припомнить стиха:

Словечка въ простоте не скажетъ - все съ ужимкой!

"Мизинчикъ Мери" не можетъ быть описано никакимъ перомъ. Молодая девушка бросается въ прорубь, женихъ ея почти сходитъ съ ума, отецъ умираетъ съ тоски, а утопленница выходитъ замужъ и живетъ очень покойно где-то подъ Петербургомъ. Женихъ ея съ отчаянiя пишетъ поэму, изъ которой эпиграфъ помещенъ въ начале повести: должно быть, несчастная любовь не способствуетъ развитiю поэтическаго дарованiя! Наконецъ, все действующiя лица безпрестанно женятся, умираютъ и снова являются на сцену, сочиняютъ преплохiе экспромты, пишутъ другъ къ другу письма, полныя убiйственныхъ остротъ. Особенно хорошъ одинъ господинъ, котораго авторъ признаетъ самымъ едкимъ и злоречивымъ изъ смертныхъ, и который что ни скажетъ слово, то разразится остротою, достойною водевиля, и водевиля изъ самыхъ добродушнейшихъ. Вообще персонажи злобныхъ философовъ, едкихъ скептиковъ, наблюдателей-сатириковъ какъ-то въ особенности не удаются русскимъ сочинителямъ. Вы все знаете этихъ любимыхъ детей юношеской фантазiи, героевъ еще молодыхъ, но уже испытавшихъ многое, философовъ, которыхъ злымъ языкомъ восхищаются только сами ихъ творцы, мизантроповъ, презирающихъ родъ человеческiй и воображающихъ, что на нихъ заглядывается по крайней мере лучшая половина рода человеческаго. Въ наше время ни одинъ дебютантъ въ деле сочиненiя романовъ не обойдется безъ этого холоднаго героя; онъ поведетъ его всюду: на Минеральныя Воды, на балъ где-то около Песковъ, на Парголовскую гору. Да что иделать скептику и разочарованному герою въ скромномъ Парголове, или посреди шумной и невзыскательной публики, попивающей глинтвейнъ въ заведенiи чародея Излера? Нужды нетъ! онъ долженъ наблюдать родъ человеческiй и отпускать свои едкiе сарказмы противъ света между песней цыганъ и фейерверкомъ, изображающимъ праздникъ Сентъ-Анджело въ Риме! "Ты поди моя коровушка домой", и сердце, охлажденное опытомъ жизни, бутылка теплаго шампанскаго и презрительное воззренiе на любовь, контрдансъ съ девицей Фарнапиксовой и разная мизантропiя, чай съ лимономъ подъ березами Старой Деревни и Чайльдъ-Гарольдовская физiономiя,-- все это идетъ одно къ другому и производить эффектъ совершенно удовлетворительный.

Но довольно, однакоже, о "Мизинчике". Съ моей стороны было бы неловко желать автору повести новыхъ успеховъ въ этомъ же роде; не могу также предсказать ему большихъ успеховъ и на стихотворномъ поприще... не оттого, чтобы стиховъ хуже вышеприведенныхъ нами не существовало въ русской литературе, но потому, что о самой поэзiи нашъ дебютантъ имеетъ чрезвычайно странное понятiе. Въ одномъ месте своей повести онъ съ удовольствiемъ припоминаетъ какой-то отзывъ г. Булгарина о седьмой песне "Евгенiя Онегина". У меня память не такъ хороша, и я также, какъ и большинство русской публики, решительно не знаю, порицало ли когда нибудь чье нибудь перо лучшую песнь лучшаго изъ произведенiй лучшаго изъ русскихъ поэтовъ; но совсемъ темъ трудно видеть какое нибудь пониманiе красоты въ стихотворце, объявляющемъ себя на стороне хулителей Пушкина. Поэтъ "Кавказскаго Пленника" поэтъ далеко не безукоризненный; но седьмая глава "Евгенiя Онегина",-- эта глава, начинающаяся стихомъ:

лучшая.

Чуть было не забылъ я упомянуть объ одной изъ занимательнейшихъ статеекъ въ нынешнемъ "Пантсоне". Г. Савиновъ, если не ошибаюсь, недавно еще писавшiй о Кавказе, издаетъ извлеченiя изъ записокъ о похожденiяхъ известнаго своею храбростью капитана Новоселова, убитаго во время Натухайской экспедицiи въ 1842 году. Первый разсказъ, теперь напечатанный, разсказанъ весьма живо, безъ фразъ, и даетъ намъ ясное понятiе о личности Новоселова, человека будто созданнаго для горной войны и делъ съ горцами: такъ много было въ немъ находчивости и хладнокровiя, такъ богатъ онъ былъ опытностью и знанiемъ края, въ которомъ пришлось ему действовать. Разсказъ, о которомъ я говорю, весьма не великъ и содержитъ въ себе описанiе плена Новоселова и его освобожденiя изъ плена. Мирный абазинъ Келимъ, встретивъ капитана на охоте, набросилъ на него арканъ, увезъ въ горы и продалъ какому-то жиду, взявшись провожать и жида и пленника по какому-то опасному месту. Дорогой хищники напали на путешественниковъ, и Новоселовъ спасся посреди общей тревоги. Физiономiя еврея, коварнаго Келима, его жены, двухъ мингрельскихъ пленницъ очертаны съ замечательной картинностью. Вотъ, напримеръ, семейная сцена въ доме абазина и его переговоръ съ пленникомъ:

"-- Вотъ Капуданъ, сказалъ онъ. - Завтра ночью мы отправимся въ горы... но, не, безпококойся - мы продаемъ тебя въ славныя руки. Житье будетъ раздольное.... Право! Тутъ Келимъ перешелъ къ прямой цели своего разговора и спросилъ меня, умею ли я делать дудочки или рисовать картинки? - Я отвечалъ, что умею, и то и другое, особенно последнее. Еврей и горецъ подарили другъ друга довольной улыбкой. Первый изъ нихъ изчезъ въ ту же минуту и воротился съ пятью листани мятой бумаги и карандашемъ. Мастерскою мне было назначено заднее отделенiе сакли, где я и расположился на чистой циновке подъ надзоромъ проснувшихся ребятишекъ. Счастливая мысль мелькнула въ голове моей, когда я завладелъ карандашемъ и бумагою. Я решился на удачу и на авось бросить въ Баслату {Баслата вытекаетъ изъ горъ южной Абазiи и, пробежавъ у пороговъ самой Акапы, почти у самыхъ стенъ Сугума впадаетъ въ Черное море. Она не широка и въ протяженiи имеетъ верстъ семнадцать. } записку, разсчитывая, что быть-можетъ, по воле Промысла, какимъ нибудь образомъ она попадетъ въ руки моихъ товарищей.... День проходитъ, а я не могъ исполнить своего намеренiя, атакованный просьбами мальчишекъ, которые приставали, чтобъ я нарисовалъ имъ русскую пушку и русскаго Ивана {Вообще все Абазины русскаго солдата называютъ }; въ свою очередь и добрая Жигерла, до сыта накормившая меня въ отсутствiе мужа, не лишила себя случая посмотреть, хотя въ картинке, какъ одеваются русскiя барыни. Удовлетворивъ просьбы детей и матери, я успелъ нарисовать несколько картинокъ для Еврея и въ тоже время отделаться отъ ребятъ, удивлявшихся моему необыкновенному таланту. Тутъ я приступилъ къ исполненiю своей задушевной мысли.

"Фортъ-Вельяниновскiй въ опасности, писалъ я. Какъ кажется, Шапсуги вместе съ горными Абазинами, которые сбираются къ нимъ отвсюду, хотятъ сделать на него нападенiе.

"P. S. Пишу изъ аула Акапа, где нахожусь связанный у абазина Келимъ Уха. Взятъ въ пленъ вчера - 10 февраля, завтра ночью везутъ меня въ горы - по дороге на Балта-Кай. Не доверяйте Еврею Урти - онъ врагъ русскихъ и торгуетъ ими въгорахъ.

"Вотъ содержанiе записки, которую, свернувъ въ небольшую трубочку и обмотавъ ниткаии камыша, выдернутаго изъ циновки - я намереваiся бросить въ Баслату. А для того, чтобы письмо мое более обратило на себя вниманiя, я прикрепилъ къ нему еще и орденскую ленту, не знаю почему-то оставiенную мне Келимомъ, тогда какъ крестъ былъ изъ первыхъ моихъ вещей, которыми онъ завладелъ.

"Съ глубокимъ вниманiемъ критика Келимъ несколько минутъ разсматривалъ мою работу и наконецъ разразился громкимъ сиехонъ, при взгляде на европейскаго франта, изображеннаго мною въ кургузомъ фраке и модной шляпе. Фракъ и шляпа долго занимали Келима, онъ смеялся почти до слезъ и кончилъ темъ, что, назвавъ фрагта птицею, просилъ меня для его потехи приделать къ портрету длинный носъ, что я исполнилъ. Перебравъ картинки, горецъ остался ими совершенно доволенъ. Но этимъ не кончилось. Хитрый и осторожный хищникъ началъ составлять изъ лоскутковъ листы, желая увериться вся ли тутъ бумага. Вследствiе этой ревизiи не оказалось двухъ лоскутковъ. Одинъ изъ нихъ мною употребленъ былъ для записки, на другомъ я нарисовалъ пушку и усатаго Ивана ребятамъ Келима. Горецъ нахмурилъ брови и, не доверяя себе, снова пересчиталъ бумагу. - Результатъ былъ тотъ же. - Капуланъ, спросилъ онъ: Где еще две картинки!

"-- Я отдалъ ихъ твоему старшему сыну, отвечалъ я.

"-- Джелалъ-Оглу!... Отдай мне картинки! сказалъ горецъ, обращаясь къ курчавому и красивому ребенку.

"-- Не дамъ.

"Келимъ молча и равнодушно протянулъ руку къ плети, брошенной на лавку. Мальчикъ не двигался съ места и темъ же равнодушнымъ, безстрашнымъ взглядомъ отвечалъ на взглядъ отца.

"-- Когда я билъ тебя Джелалъ-Оглу? спросилъ Келимъ.

"-- Вчера утромъ.

"-- Больно?

"-- Больно.

"-- Прибью еще больнее, если не отдашь картинокъ.

"-- Не отдамъ, хоть убьешь.

"Келимъ взялъ плеть и подошелъ къ сыну. Отдашь ли? Спросилъ онъ.

"-- Нетъ.

"Горецъ посинелъ отъ досады и замахнулся на ребегка. Но въ тоже мгновенiе. Джелалъ-Оглу съ быстротою молнiи вырвалъ у отца всю пачку рисунковъ, и въ одинъ прыжекъ былъ уже за дверью.

"-- Теперь отдай мне плеть, старый волкъ, кричалъ онъ; а не то всю бумагу брошу въ Баслату. И повторяя последнiя слова, мальчишка то прищелкивалъ пальцами, то прыгалъ на одной ноге у сакли.

"Келимъ бесновался. Поди, ко мне!... Поди курчавый шайтанъ! кричалъ онъ, задыхаясь отъ гнева... Поди, дай мне тодько разъ тебя ударить, только одинъ, чтобы я могъ видеть твою кровь.

"Мальчишка, снова прыгая на одномъ месте и ударяя въ ладони, припевалъ: Не пойду.... Не пойду, не пойду!

"-- Джелалъ Оглу! - кричалъ Келимъ - одинъ только разъ ударю, или берегись продамъ въ горы!..

"-- А! въ горы? вскричалъ мальчикъ... не боюсь я тебя.... Брошу бумагу въ Баслату и разскажу всемъ въ ауле, что ты укралъ у русскихъ Капудана. Въ Сухумъ поиду.... Прощай, если не хочешь отдать мне плеть!...

"-- На... возьми! И Келимъ дрожащею рукою бросилъ нагайкою въ сына, а вследъ за темъ къ ногамъ горца упали и рисунки.

"Эта настойчивость дерзкаго ребенка выручила меня изъ беды, которую я едва не нажилъ въ самомъ начале моего предпрiятiя. Остальную часть дня Келимъ былъ мраченъ и не разговорчивъ. Онъ даже забылъ спросить, накормили лименя."

"Пантеону", я нахожусь въ совершенномъ утомленiи и готовлюсь кончить письмо, а вотъ передо мною еще вторая книжка "Отечественныхъ Записокъ". Многое изъ нея уже прочитано, но перо отказывается ходить по бумаге; а тамъ еще лежитъ первый тотъ "Сына Отечества", журнала, о которомъ я не говорилъ более года, и единственно потому, что не могу писать иначе, катъ о трехъ только журналахъ въ одно время. Ограничусь только краткимъ замечанiемъ того, что въ февральской книжке "Отечественныхъ Записокъ" чрезвычайно замечательна вещь г. Забелина, о которомъ я уже несколько разъ имелъ случай говорить,-- вещь подъ названiемъ: "Домашнiй бытъ Русскихъ Царей прежняго времени". Сочиненiе г. Забелина, какъ видно по началу, будетъ состоять изъ несколькихъ статей, изъ которыхъ ныне напечатанная содержитъ въ себе занимательныя подробности о русскихъ дворцахъ до времени Петра Великаго. Когда-то я читалъ много памятниковъ по части русской исторiи и археологiи и потому легко могу сообразить, какихъ изысканiй и трудовъ стоила статья г. Забелина.

Пятая часть "Записокъ" Болотова окончена...