Александр Дружинин: Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография). Письмо XXIII

Январь 1851.

Секретарь кардинала Мазарини разсказываетъ, что за день до своей смерти, знаменитый министръ, простившись съ самыми близкими къ нему людьми, приказалъ посадить себя на покойное кресло съ колесами и провезти вдоль по картинной галлерее своего дворца, блистательнейшаго изъ дворцовъ того времени. Не обращая вниманiя на окружающихъ, которые плакали вокругъ него, Мазарини останавливался передъ каждою картиною, гляделъ на нее тяжело вздыхая, приказывалъ везти себя далее и потомъ снова возвращался на старое место передъ картинами, съ которыми уже простился одинъ разъ. "Смотрите - говорилъ онъ медику - вотъ лучшая изъ картинъ Тицiана, подаренная мне венецiянской республикой. Поглядите еще разъ на все. Вотъ Ангелы Гвидо, вотъ Святое Семейство Рафаэля Санцiо, вотъ самое нежное изъ произведенiй Караччи. Я не могу оторваться отъ этой картины!" Потомъ онъ задумывался, вздыхалъ и снова смотрелъ на картины, приговаривая: "неужели нужно разстаться съ этими дивными предметами искусства?.. неужели я прощаюсь навсегда съ моими картинами?" Оставляя галлерею, кардиналъ еще разъ взглянулъ на общiй видъ всей массы произведенiй, созданныхъ на удивленiе поколенiямъ,-- произведенiй, вечно прекрасныхъ, спокойно пережившихъ своихъ создателей и миллiоны дилетантовъ. Вся бодрость оставила больного, и онъ зарыдалъ какъ ребенокъ.

и не одинъ умирающiй, примирившись съ своею совестью и вполне готовый встретить последнiй свой часъ, толковалъ не о людяхъ, имъ оставляемыхъ, а o своей картинной галлерее, или собранiяхъ редкостей. И действительно, какъ не чувствовать весьма понятной слабости къ предметамъ этого прелестнаго, спокойнаго, артистическаго мiра, съ которой соединяются одни изящные помыслы, отъ которыхъ мы не получаемъ ничего кроме наслажденiя, стоя передъ которыми мы забывали всякое горе, съ помощью которыхъ нашъ ежедневный бытъ украшался и возвеличивался! И какъ жалки кажутся любителю искусствъ люди, изнуряющiе себя посреди жизненной тревоги, съ томительнымъ напряженiемъ мечтающiе о богатстве, съ которымъ не знаютъ что делать! И если мы считаемъ священною обязанностью любить людей, заботившихся о нашемъ счастiи, то какже намъ не любить предметовъ искусства, которые услаждаютъ нашу жизнь.

Съ незапамятныхъ временъ вся образованная часть рода человеческаго ценитъ искусство, какъ оно того заслуживаетъ. И до нашего времени и въ наше время живопись, музыка, скульптура пользовались и пользуются общею симпатiею; артистическiя потребности развиваются повсюду, и повсюду ведутъ оне за собою свои благотворныя последствiя: мягкость нравовъ; любовь къ спокойствiю. Кто станетъ смеяться надъ человекомъ, уделившимъ часть своего состоянiя на прiобретенiе изящной картины, и разговоръ о музыке никогда не станетъ пошлымъ разговоромъ. Антикварiй не сделается предметомъ общаго сожаленiя, и простенькая гостинная съ пятью превосходными картинами на стенахъ будетъ намъ всегда милее раззолоченнаго салона, где столярной работы разбросано хотя на десять тысячь серебромъ.

Отчего же, спрашивалъ я себя не разъ, изящная и ученая словесность не достигаютъ въ обществе такого блистательнаго места, которымъ пользуются въ немъ безъ спора все изящныя художества? Отчего господинъ съ непомерною страстью къ литературнымъ занятiямъ часто делается смешонъ и встречаетъ несколько насмешекъ отъ меня же перваго? Почему разговоръ о литературе сносенъ только изредка, и то въ кругу людей весьма развитыхъ и сочувствующихъ всему изящному въ мiре? Отчего въ свете почитается невежливымъ говорить съ литераторомъ объ его занятiяхъ и отчего подобнаго рода разговоръ, если онъ случится, кажется приторенъ? И наконецъ почему слова: человекъ книжный, человекъ очень начитанный, служатъ часто плохою рекомендацiею, между темъ, какъ скрипачъ можетъ пилить скрипку на своей квартире хоть бы десять часовъ сряду, не подвергаясь опасности прослыть за человека напиливающаго?

Вполне решить этихъ тонкихъ вопросовъ почти невозможно, темъ более, что они не везде поставлены одинаково. Въ Англiи, напримеръ, малая начитанность почитается вещью постыдною, и говорить съ насмешкою о литературе своего края тамъ также не принято, какъ не принято смеяться надъ живописью вообще. Отчего же въ некоторыхъ местахъ можно вдоволь смеяться надъ писателями, объявлять, что не читаешь ихъ сочиненiй, кидать журналы и газеты подъ столъ, считать ихъ за вещь совершенно пустую и, не смотря на все свое равнодушiе къ отечественной литературе, все-таки слыть за человека весьма дельнаго? Нетъ ли, въ самомъ деле, въ нашей словесности, при всехъ ея достоинствахъ, чего нибудь исключительнаго, несогласнаго съ потребностями лучшаго класса читателей? Страсть къ литературнымъ занятiямъ не накладываетъ ли во временамъ на самыхъ лучшихъ деятелей печати кружка, не разъединяетъ ли она ихъ со всемъ, что въ мiре находится живого, изящнаго и интереснаго? Вотъ вопросъ, который давно уже решенъ, и решенъ не въ пользу литературныхъ джентльменовъ.

Литература прекрасна, какъ часть целаго, какъ звено артистической цепи; но взятая отдельно, она будетъ суха и неполна. Брильянтъ хорошъ, когда онъ обделавъ въ серебро, прилаженъ къ общему наряду.

-- Ты верно самолюбивъ? спрашивала меня недавно одна маска.

-- Что делать! но, оно есть у всякаго, какъ руки и ноги, только...

Такого рода сентенцiя à la Рошфуко была отпущена мной въ последнiй мой проездъ черезъ Петербургъ, и вы, безъ сомненiя, по обязанности вежливыхъ издателей, сознаетесь, что вашъ сотрудникъ сказалъ блестящую остроту. Съ техъ поръ я повторилъ ее, по крайней мере, четыре раза, къ несказанному удовольствiю слушателей. Но темъ не менее, это не есть истина. Дело въ томъ, что со времени вашего последняго свиданiя я исполнился страшнаго, болезненнаго авторскаго самолюбiя. Я самъ себя не узнаю, я сталъ совершенно другимъ человекомъ: видъ моего имени въ печати повергаетъ меня въ восторгъ, я пересталъ ездить въ те дома, где ничего не говорятъ о русской словесности. Слышать отъ хозяина похвалу Иногородному Подписчику сделалось для меня необходимостью. Я готовъ не пить вина за обедомъ съ темъ условiемъ, чтобъ хозяйка поминутно говорила мне о томъ, что мои сочиненiя суть ключъ въ женскому сердцу. Если два человека сидятъ въ уголку гостинной и смеются между собой, мне такъ и кажется, что они посягаютъ на мою известность. Я хватаю новые журналы съ жадностью и сперва перечитываю въ нихъ мои собственныя статьи по три раза, а потомъ съ трепетомъ перелистываю все книжки, чтобъ видеть, не бранятъ ли где меня. И если бранятъ, я прихожу въ отчаянiе, лишаюсь аппетита и сна. Однимъ словомъ, теперь я настоящiй писатель и совершенно таковъ, какими прежде воображалъ писателей вообще. Самолюбiе мое, прежде разбросанное повсюду, такъ что на авторство его не хватало, все сосредоточилось на литературныхъ интересахъ. И за все это обязанъ я вамъ, или, лучше сказать, вашему сотруднику, а моему вероломному другу - Новому Поэту.

О, Новый Поэтъ! что сделалъ ты со мной! какъ жестоко отплатилъ ты мне за все мое остроумiе, за все мое сочувствiе къ твоему таланту. Ты, который открыто восхищался мной, которому я въюности хотелъ посвятить собранiе моихъ идиллiй и мрачное стихотворенiе, подъ заглавiемъ "Подражанiе Данту",-- ты, съ которымъ мы не разъ сиживали на пате, обедали въ тавернахъ, где комнаты пропитаны отбивающимъ аппетитъ табачнымъ запахомъ,-- ты, которому я серьёзно предлагалъ оставить все матерiальные интересы жизни и предаться поэзiи,-- ты теперь сыплешь хулу на поэзiю и тонко даешь заметить читателю, что Иногородный Подписчикъ смеется надъ поэзiею и надъ всею литературою, что для Иногороднаго Подписчика не существуетъ ничего дельнаго въ журнальномъ мiре, что его похвала есть насмешка въ новомъ виде,-- однимъ словомъ, что онъ весь вы что иное, какъ олицетворенный сарказмъ, созданный для того, чтобъ поддразнивать задорныхъ писателей. И вы, издатели, не остановили Новаго Поэта, не оправдали своего простодушнаго, добросовестнаго сотрудника! вы спокойно смотрели на отступинчество Новаго Поэта, можетъ быть, даже ему сочувствовали! Я краснею за васъ, выдавшихъ Иногороднаго Подписчика! Вспомните слова Лермонтова:

Вы изменили мне; но я бы на васъ не сердился, еслибъ это обстоятельство не отразилось чувствительно въ моемъ организме, указавъ мне всю огромность моего авторскаго самолюбiя, развивъ его въ неслыханныхъ размерахъ. Я пропитанъ этимъ самолюбiемъ: я уже не могу слышать о самолюбiи светскомъ, самолюбiи служебномъ, самолюбiи въ привязанностяхъ,-- для меня нетъ этихъ самолюбiй, это ручьи все слились въ одномъ море, и я превратился въ раздражительнейшаго изъ авторовъ. Мне вдругъ представилось, что вся русская журналистика, въ виде толпы ученыхъ и учэныхъ, нувеллистовъ и поэтовъ, драматурговъ и корреторовъ, такъ ловко пропускающихъ опечатки, объявила мне войну,-- войну на смерть, и что я внезапно очутился совершенно одинъ, передъ фалангою мрачныхъ ученыхъ и фешенебльныхъ разскащковъ. Духъ у меня занялся; но это было только мгновенное ощущенiе, скоро кровь забегала въ жилахъ съ быстротою, я вздохнулъ глубоко и отрадно, я понялъ, сколько было торжественнаго въ этой минуте! Такъ приближайся же, угрюмая и задорная фаланга: я готовъ тебя встретить! Нетъ у меня ни арiергарда, ни авангарда ни праваго, ни леваго крыла, ни резервовъ, ни подкрепленiй, но есть нравственная сила, потому что я одинъ, а соперниковъ целая ватага! Они перебранятся между собой черезъ два месяца и обратятъ оружiе другъ на друга, а я по прежнему буду одинъ, въ невозмутимомъ спокойствiи одиночества, по прежнему буду несокрушимъ, потому что не возстану же я самъ на себя!

Узнайте же, люди, нападавшiе на меня въ мае, iюне, iюле, августе, сентябре, октябре, ноябре, декабре и январе месяцахъ,-- узнайте, что я уже составилъ свой взглядъ на русскую журналистику тысяча-восемьсотъ-пятьдесятъ-перваго года, и что взглядъ этотъ, при своей неслыханной оригинальности, отличается редкой справедливостью. Онъ весь истина, онъ почерпнутъ изъ действительности, все ея кульминацiонныя точки слились въ немъ, вместе съ темъ онъ новъ какъ нельзя более. Следуетъ доказать публике, что всеми улучшенiями, всеми своими хорошими сторонами январьскiя книжки русскихъ журналовъ обязаны ничему иному, какъ неотразимому, блестящему влiянiю "Писемъ Иногороднаго Подписчика".

зависти и отъ рукоплесканiй очарованной толпы (это такъ говорится: въ сущности, толпа значитъ не толпа, а любезнейшiе читатели). И вотъ оно воспрянуло во весь ростъ, это сильное авторское самолюбiе, оно красуется во всей силе, вглядывается въ толпу оробевшихъ соперниковъ и жалеетъ, что у ней нетъ ихъ еще больше. Elle se drape dans son impopularité, какъ говорятъ въ газетахъ, употребляющихъ высокiй слогъ. И, драпировавшись такимъ образомъ, оно съизнова, какъ слово вызова, кидаетъ впередъ свое заключенiе о томъ, что русская журналистика всемъ обязана "Письмамъ Иногороднаго Подписчика".

"Два года тому назадъ - говорить оно - появились эти письма, и взгляните, какую перемену произвели они въ литературе. Отъ манеры до общаго состава, отъ типографскихъ улучшенiй до фразеологiи, отъ войны съ высокопарностью мыслей до составленiя "Смеси",-- во всемъ, во всемъ видно влiянiе Иногороднаго Подписчика. Давно ли стихотворенiя и поэты были изгнаны изъ лучшихъ нашихъ журналовъ, о поэзiи говорилось не иначе, какъ съ насмешкою - взгляните же теперь на январьскiя книжки "Современника", "Москвитянина", "Отечественныхъ Записокъ": оне полны стихотворенiй, и даже стихотворенiй весьма посредственныхъ! Но это еще не все. Кто первый, сперва съ легкимъ сарказмомъ, а потомъ отъ чистаго сердца, произнесъ целыя тирады въ защиту людей, имеющихъ похвальную слабость писать коротенькiя строчки и замыкать ихъ рифмами, только бы не наглагольными, потому что такiя рифмы очень легки и находятся даже въ грамматике (какъ, напримеръ, тереть, переть и мереть)? Кто первый приветствовалъ аттическую музу г. Щербины, будто взросшую подъ яснымъ небомъ Грецiи, убаюканную всплесками зеленоводнаго Эгейскаго моря... я такъ далее (См. "Отечественныя Записки")? Кто поддерживалъ самого Новаго Поэта, то доставляя ему хорошiя стихотворенiя, то подкрепляя его въ минуты техъ тяжелыхъ сомненiй въ своемъ призванiи,-- минуты, такъ знакомыя каждому чтителю Аполлона?

"Кто первый, въ январе или феврале прошлаго года, принялся доказывать, что все ваши журналы никуда не годятся въ типографскомъ и механическомъ отношенiяхъ? кто указалъ на безчисленные промахи, опечатки, безтолковость "Смеси" и прочiе недостатки многихъ нашихъ перiодическихъ изданiй? Открытiе, сделанное Иногороднымъ Подписчикомъ, пронеслось повсюду, и читатели откликнулись на его слова. Отвсюду получилъ онъ лестные знаки общаго вниманiя и сочувствiя, въ виде писемъ изъ Одессы, Харькова, Пятигорска и всехъ отдаленныхъ местъ Россiи (Не верящiе могутъ заехать въ его именiе я прочесть эти письма). И чтожь? за указанiемъ недостатка последовало и исправленiе, хотя неполное: "Отечественныя Записки" начали издаваться на более белой бумаге, "Библiотека для Чтенiя" принялась за деятельное уничтоженiе опечатокъ, "Москвитянинъ" началъ группировать мелкiя статейки и вводить гармонiю въ свою "Смесь". И после этого ему не гордиться результатомъ его неуклонныхъ усилiй!

"Помните ли вы то время - время забавной нетерпимости и журнальнаго пристрастiя, когда "Москвитянинъ" осуждалъ все, что печатается въ "Современнике", когда "Отечественныя Записки" не хотели знать о томъ, что въ русской журналистике есть изданiе, подъ названiемъ "Библiотека для Чтенiя", а о"Москвитянине" говорили только затемъ, чтобъ выставить опечатки, случайно встреченныя на страницахъ московскаго журнала, и при этомъ случае наделать несколько своихъ опечатокъ. Въ тогдашнихъ обзорахъ русской словесности каждый журналъ толковалъ только о своихъ сотрудникахъ и о техъ писателяхъ, которые обещали ему свою повесть, или ученую статью (само собою разумеется, что если обещанiе не выполнилось, обманщика начинали хулить); обо всемъ остальномъ въ обзорахъ говорилось съ величавымъ пренебреженiемъ. Но появился Иногородный Подписчикъ - и истина начала водворяться! Конечно, пристрастiе, антипатiи, задоръ оскорбленнаго самолюбiя всегда будутъ еще сохранять часть своего влiянiя; но время прежней нетерпимости прошло безвозвратно. Теперь "Отечественныя Записки" могутъ, напримеръ, утверждать, что водевиль "Беда отъ нежнаго сердца" есть вещь отличная: но оне съ горемъ пополамъ, поговорятъ и о повести г. Писемскаго. Конечно, "Москвитянинъ" можетъ утверждать, что трудъ г. Колошина "Вашъ старый знакомый" есть трудъ восхитительный; но это не мешаетъ ему отдать справедливость и трудамъ петербургскихъ литераторовъ, особенно техъ, которые довольны стихами г. Берга и повестями г. Рамазанова.

"А высокопарность мыслей и слога! она отживаетъ свой векъ, она скитается какъ тень, по незаметнымъ уголкамъ журналовъ: ее отталкиваютъ повсюду; какъ тень въ "Гамлете", исполняемая плохимъ актеромъ, она уже стала смешна более, чемъ ужасна! Взгляните, какъ еще въ 1850 году выражались некоторые любители высокопарности: "Въ авторе повести - говорили они: - мы видимъ не просто талантъ, но талантъ образованный. Ученiе и изученiе - важные предметы для творческой способности: они сообщаютъ ея произведенiямъ -- если можно такъ выразиться -- мыслящую физiономiю, хотя бы въ Вы скажете: да это сатира! но вы ошибаетесь: все эти фразы, даже произведенiе съ мыслящею физiономiею - и неимеющее въ себе мысли, написаны въ прошломъ году, и написаны не для шутки, а вследствiе серьёзнаго воззренiя ". A въ январе 1851 года вы не найдете ни въ одномъ журнале подобныхъ шести строкъ! Хвала Иногородному Подписчику: онъ сразилъ высокопарность и теперь покоится на лаврахъ въ храме славы, перечитывая первые нумера "Моды", газеты для светскихъ людей.

"Но кто перечтеть миллiоны мелкихъ заслугъ, оказанныхъ русской журналистике письмами Иногороднаго Подписчика! Я не шутя начинаю думать, что вышеупомянутый подписчикъ одаренъ чародейственною силою, передъ которой ничто чародейство Минеральныхъ Водъ и самого Калiостро. Всякое его желанiе мгновенно исполняется, всякiй замеченный имъ недостатокъ исчезаетъ какъ туманъ, каждое его слово, каждая шутка производятъ въ журнальномъ мiре бурю, шумъ, потомъ примиренiе и нежности. Захотелось ему читать этюды о древней жизни - и во всехъ журналахъ явились статьи о гречанкахъ, о латинскихъ писателяхъ и такъ далее; посоветовалъ онъ нувеллистамъ оставить "современнаго человека" въ покое и пуститься въ старину, хоть бы въ исторiю - и вотъ даровитый г. Зотовъ въ своемъ "Старомъ Доме" выводитъ на сцену векъ Екатерины, польскихъ графинь, казачьихъ гетмановъ и венецiянскихъ кавалеровъ. Пожелалъ онъ, чтобъ "Литературная Летопись" "Библiотеки для Чтенiя" была полнее - и январьская Летопись действительно полна и блистаетъ прежнимъ остроумiемъ... но кто сосчитаетъ, кто измеритъ все заслуги "Писемъ Иногороднаго Подписчика"!

"Ликуй же, авторъ знаменитыхъ писемъ! гордись своими заслугами, служи самъ себе щитомъ и копьемъ, будь убежденъ, что самая зависть доказываетъ твое влiянiе. Мои завистники! вы и не думаете, что на случай войны у меня въ запасе целый арсеналъ, целая армiя ошибокъ, промаховъ, противоречiй, наивныхъ выходокъ, собранныхъ изъ вашихъ же сочиненiй! Вы не ведаете того, что у меня целый легiонъ верныхъ клевретовъ, которые на маленькихъ клочкахъ бумаги выписываютъ все высокопарное и забавное изъ вашихъ журналовъ и, выписавъ, приносятъ прямо ко мне. Этихъ записокъ у меня теперь триста восемьдесятъ две; когда ихъ будетъ пятьсотъ - изъ нихъ составленъ будетъ мемуаръ "О журнальныхъ промахахъ",-- мемуаръ, не лишенный занимательности и животрепещущаго интереса. На последне-полученномъ клочке, напримеръ, написано, что одинъ - еще не решено, который - журналъ недавно перевелъ имя известнаго ученаго Катрфажа словомъ четвероядiе! Какъ вамъ нравится эта легонькая ошибка? Господинъ Катрфажъ - Смею сказать, что такой промахъ можетъ назваться промахомъ классическимъ! Катрфажъ есть четвероядiе! каковы должны быть химическiя познанiя переводчика... какъ хорошо долженъ онъ знать токсикологiю! Четвероядiе -- какое поражающее слово, и какъ веетъ отъ него воспоминанiями объ aqua tophana и о запискахъ госпожи Бренвилье!"

Долго еще говорило бы мое самолюбiе; но оно было остановлено необыкновеннымъ случаемъ. При слове четвероядiе, завистники, вызвавшiе его на бой, преклонили колени и разомъ попросили пардона. Они принялись умолять о томъ, чтобъ Катрфажъ и четвероядiе оставлены были въ покое, чтобъ мемуаръ "О журнальныхъ промахахъ" остался въ портфеле Иногороднаго Подписчика. И тутъ-то я понялъ, что мое авторское самолюбiе ничтожно, неполно, состоитъ изъ однехъ фразъ. Оно спасовало, даже прослезилось, начало лобызать завистниковъ, отпускать остроты и обещалось предать забвенiю и Катрфажа и четвероядiе. И тутъ-то я убедился, что мне никогда не быть хорошимъ литераторомъ, по причине моего веселаго слабодушiя. Какъ! упустить такой превосходный случай, уклониться отъ борьбы съ перетрусившимся прiятелемъ! Я краснею, путаюсь, чтобъ скрыть свое смущенiе, хватаю одну изъ новыхъ книжекъ "Москвитянина" и натыкаюсь на повесть г. Сумарокова, где хвалятся "Современникъ" и "Разсказы о житейскихъ глупостяхъ". Слабодушiе мое усиливается, вследствiе такой лестной похвалы: я прочитываю "Неудачный Маскарадъ" до конца, остаюсь имъ доволенъ и сообщаю мои замечанiя читателямъ.

"Лицо и Изнанка". Подумайте только: летомъ -- и написать прелестную повесть! A "Москвитянинъ" напечаталъ ее летомъ же. A я, погибшiй летописецъ, даже не прочелъ повести господина Сумарокова! Летомъ бродилъ я "въ тени сикоморы" и знать не хотелъ о русской журналистике. Потому-то я и не могу теперь сделать тщательной оценки дарованiю г. Сумарокова. "Неудачный Маскарадъ" есть ничтожное, какъ разсказъ, весьма замысловатый, довольно оживленный и остановленный на самомъ любопытномъ месте. Я вамъ разскажу его содержанiе, и вы будете судить сами.

петь "чемъ тебя я огорчила", гадать на святкахъ и бегать по двору. Одинъ разъ она садится къ зеркалу гадать о женихе - и, взглянувши туда, видитъ въ зеркале мертвеца. Весь домъ начинаетъ кричать, и общiй ужасъ усиливается, когда въ зале оказываются четыре привиденiя, въ саванахъ, съ мертвыми головами. Любинька занемогаетъ горячкой, мертвецы исчезаютъ, и все семейство повергнуто въ ужасъ и отчаянiе.

Мертвецы, какъ читатель догадывается, были не настоящiя привиденiя, а переодетые шалуны. Армейскiй полкъ расположился квартирами близъ именiя Любинькиной матери, и четверо офицеровъ, пользуясь святочною порою, переоделись и отправились къ своей соседке. Мы уже видели, какое влiянiе произведено было ихъ несчастнымъ маскарадомъ,-- маскарадомъ, действительно показывавшимъ весь дурной вкусъ въ замаскированныхъ особахъ.

Одинъ изъ участниковъ этой неловкой проделки, умный и достаточный юноша, котораго авторъ называетъ Владимiромъ, больше своихъ товарищей огорченъ былъ положенiемъ Любиньки и отчаянiемъ ея матери. И старушка и девушка были вполне убеждены, что видели настоящихъ мертвецовъ, и что дому ихъ грозятъ великое несчастiе. Владимiръ решается поправить дело, какъ следуетъ благородному человеку; онъ отправляется къ соседкамъ, пересказываетъ имъ свою шалость, ухаживаетъ за больной Любинькой, влюбляется въ нее и наконецъ предлагаетъ ей руку и сердце. До сихъ поръ дело идетъ недурно; но въ конце разсказа г. Сумароковъ сообщаетъ читателямъ, что Владимiръ горько раскаялся въ своей поспешности: Любинька оказалась ленивою и несведущею девочкою; мало того, она, кажется, и грамоте плохо знала.

Итакъ, читатель видитъ, что "Неудачный Маскарадъ" кончается довольно отрывисто, и именно въ томъ самомъ месте, где начинается занимательность, где, по видимому, великое приволье разскащику. Разсказъ весьма оживленъ: но - да извинитъ меня его авторъ - его Владимiръ человекъ, неумеющiй отличить счастiя отъ несчастiя. Слышите, придти въ отчаянiе отъ того, что жена не знаетъ грамоте, то есть неспособна читать Поля Феваля и фешенебльныхъ повестей! Девятнадцать летъ, миленькое личико, стройная ножка и совершенное равнодушiе къ затеямъ нынешней литературы... да это, по-моему, наиблистательнейшiй идеалъ, алмазъ въ своей твердой скорлупе. Чего же хотелось этому Владимiру, по всей вероятности, начитавшемуся романовъ господина Воскресенскаго и критики "Отечественныхъ Записокъ", где съ такою ясностью доказывается, что "понявши человека, вы поймете его исторiю, ибо исторiя ясно показываетъ, что человекъ, всегда былъ человекомъ!" По всей вероятности, у Владимiра умъ зашелъ за разумъ, и онъ уподоблялся тому "произведенiю съ мыслящею физiономiею, въ которомъ авторъ, однакоже, не сказалъ отъ себя ни одной мысли". " Чего ему хотелось, напримеръ, какихъ достоинствъ онъ ожидалъ въ своей Любиньке, которая, по милому выраженiю автора, была везде и всегда хороша - и въ болезни, и посреди беззаботныхъ шалостей, и передъ зеркаломъ, и въ ваточномъ капоте,-- чего ему хотелось, пусть онъ ответитъ мне, онъ человекъ, оттолкнувшiй отъ себя счастiе? Я знаю, чего ему хотелось, какихъ совершенствъ искалъ онъ въ своемъ идеале: ему желательно было, чтобъ у Любиньки, какъ и у многихъ девицъ ея состоянiя, былъ альбомчикъ со "стихами безъ меры, по преданью", да еще тетрадка, тщательно хранимая, съ надписью: "Языкъ цветовъ", съ выписками изъ любимыхъ авторовъ, съ перышкомъ отъ кавалерiйскаго султана между листками и полузасохшный цветками, бывшiй въ рукахъ того, который пишетъ такiе милые стихи! Ему хотелось, чтобъ Любинька разыгрывала на полуразстроенномъ пiанино нелепейшiя польки фешенебльныхъ композиторовъ, которыхъ, къ стыду изящнаго искусства, ныньче такъ много развелось, да чтобъ она знала на столько книжной мудрости, чтобъ понимать сюжетъ "Абеляра и Элоизы", водевиля весьма хорошаго, въ томъ нетъ никакого сомненiя. Любинька, по его идеямъ, должна была на столько знать и драматическое искусство, чтобъ не расхохотаться въ "Камилле", римскомъ диктаторе, и не расплакаться въ пьесе легкаго содержанiя, подъ темъ предлогомъ, что героиня пьесы делаетъ пренесчастную партiю, выходя за несчастнейшее существо, то есть водевильнаго любовника! Вотъ чего желалъ ты, Владимiръ; но желанiя твои не исполнились, и сердце твое разбилось, и ты повесилъ носъ, не думая о томъ, что после высоко образованной девушки нетъ, мне кажется, существа милее девушки, вовсе незнакомой грамоте. Изъ безграмотной невесты еще можетъ что нибудь выйдти, изъ полуобразованной - не выйдетъ ничего. Вотъ пятнадцатилетняя шалунья, никогда не подходившая къ фортепьяно - изъ нея можетъ сформироваться особа, въ душе проданная искусству; а та девица, что трезвонитъ ежечасно новейшiе танцы, никогда не доберется до сонатъ Бетговена... что я говорю, до Бетговена? даже до "Trois rèveries" Poзеллена. У нея есть и языкъ цветовъ, и стишки, кое какiя сердечныя воспоминанiя, только то плохо, что она весь свой векъ останется при цветахъ, стишкахъ и воспоминанiяхъ, тогда какъ девочка, не знающая грамоте... и такъ далее.

Я буду въ отчаянiи, если моя невеста (я долженъ сообщить читателю, что у меня есть невеста - крошечная, тринадцатилетняя красавица, не читающая ничего, кроме иллюстрированныхъ изданiй для девицъ, какъ-то: les fleurs animйes, les Etoiles и такъ далее), если моя невеста, говорю я, будетъ мной поймана съ россiйскимъ или иностраннымъ журналомъ въ рукахъ. Если она споетъ мне одинъ изъ дюжинныхъ новыхъ романсовъ, я посыплю свою голову пепломъ; если она терпеливо прослушаетъ чтенiе какой нибудь рукописи въ гостинной (я очень не люблю этихъ чтенiй!) и съ первыхъ десяти страницъ не убежитъ зевая въ свою комнату, сердце мое разорвется на части. Ея мать - достойная женщина! - придумала отличное средство предохранить ее отъ пристрастiя къ журналамъ: она где-то достала претолстейшую книгу "Отечественныхъ Записокъ", где "Современникъ" и его сотрудники "раскритикованы", и сказала дочери: "взгляни, какъ злые люди отделали твоего жениха!" И съ техъ поръ до последняго времени невеста моя убеждена вполне, что все книги, особенно журналы, пишутся людьми, обросшими бородою, съ итальянскими глазами, въ черныхъ широкихъ плащахъ, серыхъ шляпахъ. На три месяца впередъ я совершенно спокоенъ, не знаю, что будетъ далее...

Однако мне становится стыдно, я краснею за свою болтливость; пожалуй еще читатель подумаетъ, что я толкую о своихъ домашнихъ делахъ, единственно вследствiе моей лености читать новые журналы. Но пусть онъ этого не думаетъ: январьскiя книжки русскихъ журналовъ уже прочитаны мной и стоятъ того, чтобы быть читанными; не шутя говорю, эти книжки такъ хороши, что нельзя желать лучшаго. Все почти книжки вышли одновременно, во всякой видно какое нибудь улучшенiе, особенно по типографской части. И полемики, кажется, немного; редакцiя каждаго изъ журналовъ, вместо того, чтобъ тратить время и деньги на перебранки съ своими собратiями, налегла на слабейшiя стороны своего собственнаго изданiя. "Смесь", которая еще такъ недавно служила темою для моихъ сетованiй, повсюду группируется и исправляется; раздробленiе статей, приносившее такой вредъ ихъ занимательности, существуетъ, правда, но не въ прежней силе. Книжки такъ ровны, бумага такъ бела, обертки такъ красивы, что я желаю, по крайней мере для января месяца, быть снисходительнейшимъ изъ смертныхъ.

"Отечественныхъ Записокъ". Книжка сшита весьма худо, обертка дурно пригнана и слишкомъ мягка, отчего скоро мнется и представляетъ видъ довольно не изящный. Но и въ "Отечественныхъ Запискахъ" бумага белее прежняго, а запасъ небольшихъ известiй и вся "Смесь" вообще расположены тщательно. Пять большихъ статей находятся въ раздробленномъ состоянiи. "Провинцiялка", комедiя г. Тургенева, помещенная въ начале книжки, не принадлежитъ къ числу лучшихъ вещей даровитаго автора, не смотря на прекрасный языкъ, которымъ она написана. Обзоръ русской литературы въ 1850 г. сухъ до чрезвычайности; напрасно, зная характеръ прежнихъ обзоровъ, перелистывалъ я его, желая подглядеть что нибудь особенно пристрастное и къ тому же оригинально выраженное: за исключенiемъ того, что водевиль "Беда отъ нежнаго сердца" признается вещью хорошею, а разсказъ г. Тургенева "Певцы" - плохою, и еще двухъ-трехъ особенностей, понятныхъ только записнымъ любителямъ закулисныхъ делъ журналистики, въ новомъ обзоре нетъ ничего очень забавнаго. Прекрасная статья "Измененiе въ торговомъ положенiи Англiи" одна отделяется отъ общей массы и заслуживаетъ полнаго вниманiя. Ея изложенiе живо напомнило мне рядъ статей "О Банкахъ", годъ или два назадъ печатавшихся въ "Отечественныхъ Запискахъ",-- статей, всеми замеченныхъ по ихъ ясности и дельному направленiю. Но говорить о подобнаго рода сочиненiяхъ едва ли удобно въ легкомъ фельетоне, и вотъ почему, не желая изощрять своего остроумiя по поводу "Стараго Дома" и музыкальныхъ статей въ "Смеси", мы простимся съ "Отечественными Записками" до февраля и перейдемъ къ другимъ журналамъ.

"Москвитянинъ" заметно старается водворить гармонiю и полноту въ своихъ отделахъ; первая изъ январьскихъ книжекъ весьма занимательна. После заграничныхъ известiй, где говорится объ иностранныхъ театрахъ, книгахъ, картинахъ и новостяхъ, помещены известiя изъ четырнадцати, или пятнадцати русскихъ городовъ, считая въ томъ числе Петербургъ, Харьковъ, Одессу, Тифлисъ и Новоархангельскъ. За темъ идутъ пять статей о московскихъ новостяхъ, какъ-то о новомъ сборнике "Пропилеи", о пожертвованiяхъ г. Крашенинникова и т. д.,-- потомъ маленькая переводная повесть Готье, моды парижскiя и московскiя.

Этого мало: стремясь по возможности, къ полноте новостей, редакцiя "Москвитянина" посвящаетъ и будетъ посвящать постоянно несколько страницъ обзору русской журналистики. Первый изъ обзоровъ, говорятъ (я не читалъ его), полонъ замечательной снисходительности. Я смотрю на ежемесячные обзоры журналистики какъ на лучшее средство для уничтоженiя журнальной полемики и нетерпимости: съ той минуты, какъ публика начнетъ смотреть на журнальные споры какъ на забаву, журнальные приговоры потеряютъ остатокъ своего значенiя. Но устоитъ ли твердая и серьёзная критика посреди этого временного столкновенiя противоречiй, посреди этой борьбы въ шутку, въ которой победителемъ всегда остается тотъ, у кого более остроумiя? Такого вопроса я не берусь решить, темъ более, что у насъ критика никогда не была въ блистательномъ положенiи. Какъ бы то вы было, ежемесячныя обозренiя журнальныхъ явленiй начались почти во всехъ журналахъ и нужно думать только о томъ, чтобъ они не приняли, хоть на время, полемическаго характера, такъ скучнаго для читателей, и такъ невыгоднаго для самолюбивыхъ критиковъ. У меня есть маленькiй рецептъ на этотъ случай, и я поспешаю сообщить его сотрудникамъ и издателямъ разныхъ журналовъ.

Прежде всего надобно убедиться въ душе, что маленькiй запасецъ пристрастiя и задора, если къ нему примешивается немного веселости и вежливаго остроумiя, придаетъ какой-то прiятный колоритъ изданiю. За примеромъ идти недалеко: авторъ "Литературной Летописи" въ "Библiотеке для Чтенiя", безспорно, не совсемъ безпристрастенъ въ своемъ воззренiи на новыхъ русскихъ писателей, а между темъ каждая его страничка читается и перечитывается всеми съ полнымъ удовольствiемъ. Просмотрите въ январьской книжке "Библiотеки" неподражаемо милый разборъ последняго романа госпожи Корсини, и вы убедитесь въ истине моихъ словъ. Ergo, каждый журналъ можетъ шутить надъ другими журналами, надъ замеченнымъ где либо особеннымъ пристрастiемъ, или другимъ литературнымъ недостаткомъ; можетъ-быть собственнымъ своимъ адвокатомъ передъ читателями, и такъ далее; но полемики безплодной, а темъ более жолчной, не должно являться ни въ одномъ журнале.

"Какже добиться такого благотворнаго результата? спросятъ меня издатели и сотрудники: - Какимъ средствомъ обуздать свое затронутое самолюбiе?" Для этого есть средство, недавно сообщенное мне однимъ человекомъ весьма знаменитымъ въ нашей словесности, и средство это состоитъ въ томъ, чтобъ никогда не читать техъ отделовъ въ журнале, где заключается хотя что нибудь похожее на полемику. Если ужь вы непременно хотите сражаться, сражайтесь какъ те гладiаторы, которыхъ называли ретiарiями, или какъ нибудь еще въ этомъ роде,-- сказать проще: сражайтесь съ завязанными глазами. Этимъ средствомъ вы убережетесь отъ ранъ своему самолюбiю, если оно у васъ есть, и, потешивъ публику своею ловкостью, спокойно ляжете спать, или поедете на вечеръ, оставивъ въ покое антагониста. Полемика - это огромная бумагопрядильная машина, на которую прiятно глядеть издали; но стоитъ ее зацепить только концомъ платья, чтобъ самому въехать въ нее совершенно: а тотъ, кто понимаетъ это свойство, не станетъ близко подходить къ злобной машине.

"Прохожiй" читается съ большою прiятностью. Содержанiе ея весьма просто, но какъ нельзя лучше подходитъ къ средствамъ автора, то есть къ его душевной теплоте и уменью рисовать картины сельскаго быта. Зимою, въ Васильевъ вечеръ, престарелый пешеходъ сбился съ дороги, а между темъ погода поднялась ужасная, съ вихремъ, морозомъ и мятелью. Истощивъ все усилiя, путникъ наконецъ убедился въ томъ, что трудъ его напрасенъ, и, перекрестившись, опустился въ сугробъ. Въ эту самую минуту, описанную съ чувствомъ и картинностью, онъ услышалъ лай собакъ въ ближнемъ селенiи и, собравъ остатокъ силъ, добрался до жилья. Избы были повсюду заперты, ватага шалуновъ, встреченная старикомъ, съ крикомъ разбежалась, принявъ его за какое-то страшилище: въ одномъ только доме горели огни и слышался шумъ отъ веселой беседы. Туда направилъ шаги бедный пешеходъ и тамъ попросилъпрiюта на ночь; но хозяинъ, самый богатый мужикъ въ селенiи отказалъ ему въ пристанище. Нищiй побрелъ въ другую сторону и постучался у бедной избенки, где жили мать со взрослымъ сыномъ, самые добрые, но самые бедные люди во всей деревне... Но пусть самъ г. Григоровичъ разскажетъ намъ объ этихъ лицахъ. Алексей, сынъ старушки Василисы, разсуждая освоемъ горькомъ положенiи, и своей размолвке со старостой и o девушке, которую онъ любитъ безъ всякой надежды, потому что она старостина дочка, а онъ голъ какъ соколъ,-- уныло возвращается подъ свою кровлю {Следуетъ перепечатка изъ повести г. Григоровича "Прохожiй".}.

"Вотъ не было тоски и печали!" подумадъ Алексей, выходя изъ старостиныхъ воротъ на улицу: "все какъ есть, все теперь пропало! - продолжалъ онъ, равнодушно шагая по сугробамъ и не обращая вниманiя на студеный ветеръ, который гналъ ему въ лицо целое море снегу; - изачемъ было мне пытать свое счастье, зачемъ было идти къ нимъ въ избу!?.. Какъ словно не зналъ я, не ведалъ, - не вернуть этимъ пропавшаго дела. Коли прежде зарокомъ не велели ей молвить слова, - бегала она отъ меня какъ отъ волка, теперь, стало, и подавно ждать нечего.... Эхъ, загубилъ я въ конецъ свою голову!...

"Раздумывая такимъ образомъ, онъ не заметилъ, какъ очутился подъ воротами своей избенки. Изъ слуховаго окна все еще мелькалъ огонекъ, и Алексей, не ожидавшiй застать старуху-мать на ногахъ, поспешилъ въ избу.

"Но старушка предупредила его; она давно сидела на сторожке, прислушиваясь къ малейшему шуму и шороху. Чуткiй слухъ не обманулъ ее. Заслышавъ знакомые шаги, она суетливо поправила платокъ на голове, взяла лучину не прежде чемъ сынъ успелъ пройдти дворъ, стояла уже въ сеничкахъ,

"-- Охъ, родной мой! куда это ты запропастился?-- произнесла она, выбегая на крылечко и засдоная дрожащею ладонью лучинку, - ужъ я ждала, ждала; время, думаю, не доброе, не прилучилось ли чего, помилуй Богъ....

"-- Нетъ, матушка, ничего, - весело отвечалъ Алексей, взбираясь по ступенькамъ.

"И старушка, улучивъ минуту, когда парень прошелъ мимо, перенесла лучину въ левую руку, взглянула на сына, и отвернувшись несколько въ сторону, сотворила крестное знаменiе.

"После этого она догнала его и оба вошли въ избу.

"Избенка была крошечная; стены ея, перекосившiяся во многихъ местахъ и прокопченныя дымомъ, были такъ черны, что даже съ помощью лучины едва едва можно было различить что нибудь въ углахъ. Но не смотря на то, везде, куда только проницалъ глазъ. Виднелись следы заботливости и строгаго порядка; все показывало, что старушка была добрая, радельная хозяйка. Ничто не валялось эря,-- где ни попало; все было прибрано къ месту, земляной полъ былъ чисто-начисто выметенъ; и хотя печать бедности отражалась на каждомъ предмете, но все-таки лачужка Василисы глядела какъ-то, уютнее, приветливее, теплее многихъ соседнихъ избъ. Наружность самой хозяики соответствовала какъ нельая лучше ея жилищу; это была крошечная, тщедушная старушонка, съ вдавленною грудью, прикрытою толстой, заплаченной, но чистой рубахой. Голова ея, повязанная ветхимъ платкомъ съ длинными концами назади, склонялась постоянно на бокъ, --ни дать ни взять какъ кровля ея избенки. Лицо Василисы было желто и покрыто мелкими, какъ паутина, морщинками, но столько еще веселости отражалось въ ея светлыхъ глазахъ, столько добродушiя проглядывало въ потускневшихъ, истертыхъ чертахъ, что нельзя было не полюбить ее съ разу.

"Заложивъ въ светецъ лучинку, она тотчасъ же подошла къ сыну:

"-- Алеша, погляди-ка-сь на меня... ты словно, касатикъ, не веселъ?..

"-- Нетъ, матушка, право ничего, - отвечалъ парень отходя къ печке и принимаясь развешивать на шестке вымокшую овчину.

"-- Полно, родной, я вижу.... не тотъ ты былъ, какъ пошелъ изъ дому: ужъ не прилучилось ли чего? вымолвила старушка, преследуя сына и устремляя на него пытливый взглядъ.

"-- Взаправду ничего, - сказалъ Алексей, стараясь засмеяться,-- ходилъ съ ребятами по соседямъ, везде пиръ такой, веселье.... съ чего, кажись быть не веселу!...

"-- То-то, то-то, касатикъ, съ чего тебе кручиниться... а я такъ-то, сижу да думаю; куда молъ, думаю, запропастился.

"-- Я, признаться, матушка, не чаялъ, что ты станешь меня дожидаться....

"-- Ахъ ты, голова, голова, - а то какъ же? Такъ-таки день мне да махнуть рукой!... Вспомни-ка какой нынче вечеръ!... Разве ты запамятовалъ, что было у васъ прошлаго года?... нутка-сь, ну, раскинь-ка умомъ, - весело перебила она, качая головою и не отрывая глазъ отъ парня.

"-- Не помню, матушка, - отвечалъ Алексей, разглаживая волосы.

"-- Не помнишь! ахъ ты, голова, голова; а я-то жду да жду его...

"-- Что жъ такое, матушка?.... видитъ Богъ, не запомню....

"-- Ну, молчи только, молчи, коли такъ, - сказала она, лукаво подимгивая однимъ глазомъ, - ставъ скорей светецъ къ столу, да засвети новую лучину.

"Старушка поправила платокъ на голове, повернуласъ къ нему спиною и торопливо подошли къ печке.

"-- А! знаю, знаю!!.. - воскликнулъ Алексей, следившiй съ любопытствомъ за всеми движенiями матери, - знаю, ты какъ въ запрошломъ году хочешь кашу вынимать! - примолвилъ онъ, делая шагъ къ старушке, которая неожиданно показалась изъ-за печки съ полновеснымъ горшкомъ въ рукахъ.

"-- Молчи, только молчи, - вымолвила она, отклоняя сына локтями и заботливо ставя горшокъ на столъ, - ну теперь садись, да смотри что-те пошлетъ намъ Господь... Ахъ! родной!... погляди-ка, погляди, какои полной!... постой.... нетъ, и не треснулъ нигде, какъ-есть нигде!! - радостно говорила она, ощупывая горшокъ, между темъ какъ сынъ разсеянно и какъ-то принужденно гляделъ на все происходившее; - а ну-ка-сь, ну посмотримъ, что-то скажется....

"Тутъ Василиса прильнула еще ближе къ горшку и бережно сняла пенку.

"-- Вотъ нечаяла не гадала!!Ахти, касатикъ, родной ты мой!! - воскликнула она, всплеснувъ руками и взглянувъ на сына, который обнаружилъ тотчасъ же веселость, - погляди-ка красная какая! да разсыпчатая какая!! Ахти, родные вы мои, да и полная, полная,-- словно и не кипела.... а ну, дай-то Господи, кабы сбылось!...

"-- Что жъ, по твоему, матушка, чему же быть? - спросилъ сынъ.

"-- А быть, родной ты мой, делу хорошему.... ахъ, кабы Господь пособилъ намъ! - отвечала старушка, творя крестъ, - слышь, коли такъ-то, - прибавила она, указаывая на горшокъ, - люди добрые, люди наши, сказывали, - быть благополучiю всему дому, будущiй урожай и.... и... и таланливую дочку!...

"Въ самую эту минуту кто-то постучался въ окно.

"-- Слышалъ, Алеша?... - спросила старушка, оглядываясь въ ту сторону.

"-- Никакъ стукнули въ окно, - отвечалъ паренъ, приподымаясь съ лавки.

"-- Погоди, Алеша... охъ! съ нами святая сила!... - сказала старушка, удерживая сына.

"-- Ничего, матушка, должно быть изъ соседей кто; можетъ статься, нужда какая; постой ка погляжу... Кто тамъ? - крикнулъ онъ, прикладывая лицо свое къ окну и стараясь разглядеть сквозь снеговое узорочье стекла.

"Съ минуту продолжалось молчанье, прерываемое визгомъ мятели, которая люто завывала вокругъ избушки.

"-- Прохожiй... - отвечалъ трепещущiй, вздрагивающiй голосъ, - пустите.... во имя Христово.... - прибавилъ голосъ, делавшiй явныя усилiя, чтобы внятно произносить слова."

Само собой разумеется, Василиса и сынъ ея радушно принимаютъ путника, подчуютъ его чемъ Богъ послалъ, и укладываютъ спать. Ночью прохожiй умираетъ и передъ смертью отдаетъ своимъ хозяевамъ все деньги, накопленныя имъ въ теченiи целой жизни и зарытыя где-то въ поле. Алексей становится богатымъ мужикомъ, женится на своей Параше, и описанiемъ пирушки въ ихъ новомъ доме заканчивается эта тщательно обделанная и милая исторiйка.

Нетъ сомненiя, что приведенный мной отрывокъ изъ повести г. Григоровича оставилъ въ читателяхъ какое-то отрадное и теплое впечатленiе. Чтобъ поддержать его, я считаю полезнымъ сказать несколько словъ о бiографiи купца Крашенинникова, который такъ известенъ своими огромными пожертвованiями въ пользу бедныхъ,-- пожертвованiями, доходящими до пяти миллiоновъ рублей ассигнацiями, не считая огромныхъ суммъ, въ разное время употребленныхъ покойнымъ благотворителемъ на добрыя дела, известныя только одному Богу и облагодетельствованнымъ лицамъ.

лишился отца, а пятнадцати - отправленъ былъ въ Москву, съ семью копейками денегъ. Михайла Антонычъ сперва поступилъ мальчикомъ на посылкахъ къ купцу Кирьякову, который, заметивъ его расторопность и усердiе, скоро началъ отличать его отъ другой прислуги. Въ эту раннюю и тяжелую пору въ молодомъ Крашенинникове уже была замечена страсть помогать беднымъ, и страсть эта не происходила отъ одной юношеской горячности, а соединена была съ бережливостью и страстью къ самому себе. Не смотря на малыя средства, на свои благотворенiя, молодой человекъ успелъ скопить довольно значительную сумму денегъ, и отдалъ ее всю своей старшей сестре въ приданое. Потомъ онъ поступилъ прикащикомъ къ купцу Серикову, и кругъ его занятiй расширился. Вторая сумма, имъ скопленная, пошла на похороны матери, и Крашенинниковъ снова остался беднякомъ. Но его коммерческiя способности составляли своего рода капиталъ и всеми были замечены. Двадцати семи летъ отъ роду онъ имелъ уже порядочный капиталъ и, женившись, завелъ ткацкую фабрику. Тутъ онъ началъ выписывать каждый годъ огромное количество англiйской пряжи, и черезъ несколько летъ дела Крашенинникова пошли блистательнымъ образомъ, а капиталъ его утроился, вследствiе прекращенiя ввоза бумаги, которой у него было запасено большое количество. Въ 1842 году Крашенинниковъ оставилъ торговлю, говоря, что надо и другимъ дать дорогу: состоянiе его было такъ значительно, что никакiя потери, случившiяся отъ банкротства разныхъ лицъ, не могли сильно огорчить Крашенинникова. Въ 1848 году онъ лишился более полуторамиллiона рублей серебромъ. Когда одинъ изъ друзей явился къ нему съ соболезнованiемъ о такой потере, Михайла Антонычъ отвечалъ ему "Э, любезный, у меня осталось еще больше, а сначала-то было всего только семь копеекъ"!"

Образъ жизни этого благотворительнаго человека былъ до крайности простъ и отличался только одною умеренностью. Домъ, въ которомъ онъ жилъ, былъ оцененъ имъ самимъ, со всею мебелью, въ 30 тысячъ рублей. Роскоши Крашенинниковъ не любилъ, но чистоту ценилъ весьма высоко. Онъ вставалъ въ пять часовъ утра, много молился и, отправляясь прогуляться по улицамъ, наполнялъ свои карманы мелкими деньгами и раздавалъ ихъ дорогою. Всегда почти денегъ этихъ не хватало: но Крашенинникова знали по всемъ соседнимъ улицамъ, и во всякой лавочке былъ открытъ ему неограниченный кредитъ по части благотворенiй. Скончался онъ 3 января 1849 года, въ полной памяти, безъ всякихъ почти страданiй. Поутру еще онъ былъ у обедни и провелъ весь этотъ день весьма спокойно и прiятiю, безъ всякой мысли о томъ, что-то былъ последнiй день его жизни. Последнiя слова Крашенинникова были: "Господи, буди милостивъ ко мне грешному!" Онъ похороненъ былъ въ Покровскомъ монастыре, и похороненъ безъ всякой пышности, какъ о томъ самъ приказывалъ. распределенiя его благотворенiй превосходно обдумана, самыя пожертвованiя такъ велики, что о нихъ знаетъ всякiй русскiй человекъ. Во всехъ сведенiяхъ, собранныхъ въ "Москвитянине", видно, что Крашенинниковъ обладалъ великимъ практическимъ смысломъ, теплотою души, твердою честностью и неусыпнымъ трудолюбiемъ. Онъ не забылъ никого изъ родныхъ и наделилъ всехъ приближенныхъ; но, помня, что самъ началъ торгъ съ семью копейками, отдалъ весь избытокъ на пользу бедныхъ и неимущихъ. Разсыпая благодеянiя во все стороны, холодно встречая известiе о потере огромнаго капитала, Крашенинниковъ былъ утонченно разсчетливъ въ домашнемъ быту и до преклонной старости не переставалъ увеличивать своего состоянiя съ помощью неусыпной заботливости. Онъ зналъ, для кого трудится, и бедняковъ называлъ "своими кредиторами". Это то сочетанiе строгаго практическаго труда съ высокимъ сочувствiемъ къ страждущимъ не естьли высшая степень совершенства?

Теперь мне прiятно потолковать о произведенiи, которое доставило мне столько прiятныхъ минутъ, и говоря о которомъ, можнодаже пуститься въ тонкости и литературныя "воззренiя", потому что предметъ того стоитъ какъ нельзя более. Я разумею новый и лучшiй изъ романовъ Диккенса "Похожденiя Давида Копперфильда",-- романъ, печатающiйся въ "Москвитянине" и въ "Современнике" и даже имеющiй быть помещеннымъ въ "Отечественныхъ Запискахъ", находящихъ, что переводъ "Копперфильда" не долженъ печататься съ торопливостью (какъ делаютъ другiе журналы), а напротивъ того, съ тщательностью и осмотрительностью (какъ оно будетъ въ "Отечественныхъ Запискахъ").

"Мы бы не хотели - говорятъ "Отечественныя Заниски" въ своихъ "Литературныхъ известiяхъ" - неуместною поспешностью, чтобъ только предупредитъ другихъ, испортить дело". Кто не согласится, что это нехотенiе похвально? кто не отдастъ справедливости благоразумiю и осмотрительности "Отечественныхъ Записокъ", и кто не осудитъ торопливости журналовъ? Все это, конечно, такъ и случилось бы, еслибъ русская публика не знала, что "Копперфильдъ" печатался въ Лондоне, въ теченiи двухъ летъ, ливрезонами, о чемъ упоминаютъ въ томъ же известiи тремя строками выше и сами "Отечественныя Записки", прибавляя, что они имеютъ уже въ переводе более половины его "Копперфильда"). После этихъ двухъ совершенно противоречащихъ положенiй, удивленiе мое къ осмотрительности "Отечественныхъ Записокъ" ослабляется, и я уже не могу обвинить въ торопливости другихъ журналовъ. Два года по моему, совершенно достаточно, чтобъ заготовить переводъ какого угодно романа!

Великiе таланты всехъ вековъ и народовъ могутъ быть разделены на два резкiе отдела: одни изъ нихъ идутъ по разъ указанной дороге, живутъ мыслями своихъ современниковъ, черпаютъ свои вдохновенiя изъ источниковъ уже открытыхъ и указанныхъ,-- другiе двигаются впередъ, пробивая новые пути, совершая свой одинокiй путь впереди другихъ, иногда шествуя по гладкой и цветущей тропинке, иногда следуя на краю бездны, между утесами и пропастями. Они продолжаютъ движенiе, начатое прежде ихъ, по направляютъ его въ край дотоле неведомый. Они вносятъ новый элементъ въ словесность, и потому ихъ слава завиднее. На той и другой стороне много первоклассныхъ художниковъ; но сердце читателей почти всегда съ последними, и тутъ уже ничего не значитъ величина дарованiя. Въ строгомъ смысле слова Свифтъ и Смоллетъ по своему таланту едва ли стоятъ ниже Диккенса; но ихъ влiянiе на публику никогда не сравнится съ влiянiемъ одного изъ Диккенсовыхъ романовъ.

Неотразимая и благородная сила автора "Сверчка" и "Копперфильда" заключается не въ неистощимомъ юморе, какъ думаютъ многiе, не въ его уменьи провести современную мысль по всему произведенiю, даже не въ увлекательномъ изложенiи его сочиненiй, даже не въ его симпатичности къ человеческимъ бедамъ и горю. Последнее заключенiе было бы справедливо, еслибъ не заключало въ себе односторонности. Диккенсъ действительно гуманенъ, какъ говорили въ старину, но эта гуманность не есть узкая, исключительная гуманность, переходящая въ грустную иронiю. Сила Диккенса заключается въ его душе, которая умеетъ любить такъ, какъ любятъ души, отмеченныя провиденiемъ и предназначенныя для того, чтобъ разливать вокругъ себя счастiе, веселiе и добрые помыслы.

"Жизнь человеческая есть океанъ любви", сказалъ Эмерсонъ, и эта блестящая мысль служитъ, по нашему мненiю, ключемъ къ уразуменiю произведенiй Диккенса. Сочувствiе къ людямъ - людямъ счастливымъ и несчастнымъ, красивымъ и безобразнымъ, величественнымъ и забавнымъ,-- сочувствiе, разлитое въ каждомъ произведенiи британскаго таланта, охватываетъ читателя подобно целебному воздуху благословенныхъ южныхъ краевъ, говоритъ его сердцу, изцеляетъ душевныя раны, разбрасываетъ въ прахъ все его жалкiя страданiя, гаситъ его скептицизмъ, миритъ его съ смешною и грустною стороною жизни. Диккенсъ, какъ истинный волшебникъ, действуетъ на наше воображенiе съ помощью чаръ, которыя таятся въ насъ самихъ, съ помощью воспоминанiй детства, съ помощью нашихъ добрыхъ инстинктовъ, съ помощью самыхъ нашихъ пороковъ, какъ, напримеръ, насмешливости и слабодушiя. Мы смеемся надъ его чудаками и любимъ ихъ, а полюбивши, начинаемъ понимать, что смехъ и шутки не всегда ведутъ къ злобе и минзантропiи. Мы готовы любить его злодеевъ, потому что то не злодеи, а наивное олицетворенiе разнаго зла, котораго самъ авторъ терпеть не можетъ, которое онъ расписываетъ самыми яркими красками, чтобъ насъ напугать хорошенько. И какую детскую радость чувствуемъ мы, когда вдругъ этотъ злодей, будто чувствуя, какъ онъ ненавистенъ автору и читателямъ, имъ порабощеннымъ, быстро исправляется, или принимаетъ заслуженное наказанiе!

Все мы люди кружка, хотя многiе изъ насъ смеются надъ кружками. Мы не хотимъ знать человеческаго семейства во всемъ его высокомъ многообразiи, мы леземъ къ темъ, кто насъ лучше, умнее и богаче, не желая знать людей очень юныхъ, очень забавныхъ, или очень мелкихъ. Для Диккенса же существуетъ одинъ кружокъ: все люди и предметы, любимые людьми. Зато какъ онъ неистощимъ и разнообразенъ, какъ всякая его новая вещь выходитъ превосходнее предыдущей! Какой романистъ, кроме автора "Копперфильда", решился бы делиться съ своими читателями похожденiями людей въ роде семейства Микауберовъ, или полоумнаго Дина? Отбросивъ всякiй дендизмъ, онъ спроситъ у себя: что делать съ этими особами? въ какой мере они будутъ интересны читателю? A уморительная тетка, въ которой, при всемъ ея благородстве, столько смешныхъ сторонъ, что ей нетъ места въ гостинной? а Рыбакъ Пегготти, а Тредль, навязавшiй себе на шею целый полкъ сестеръ своей жены? Все эти особы, по видимому, годны для одного посмеянiя: неужели браться за нихъ прилично истинному художнику?

И романистъ будетъ вполне правъ: половина Диккенсовыхъ героевъ не будетъ по силамъ первоклассному таланту, если у него въ сердце нетъ того сладкаго опiя, той восхитительной симпатичности, того "океана любви", о которомъ говоритъ американскiй мыслитель. Рыбакъ Пегготти выйдетъ веренъ и сухъ, докторъ Стронгъ окажется существомъ искусно обрисованнымъ и очень жалкимъ, Стирфотъ представится героемъ романа à la Бульверъ,-- романа съ байроническими тенденцiями, Дора будетъ премилая куколка, и, читая описанiе ея кончины, читатель можетъ быть, прослезится, но все-таки скажетъ: "а хорошо, что она умерла". При этой сцене слезы не закапаютъ изъ его глазъ, онъ не пожалеетъ о собаке Джипъ, онъ не пойметъ растерзаннаго сердца Копперфильда, онъ не переживетъ техъ двухъ-трехъ минутъ, которыя известны всякому, кто когда нибудь терялъ кроткую, преданную, неразвитую, но обворожительную и сердцу милую женщину! Все, что было разрушено мощными и угрюмыми строфами Байрона и Шелли, надъ чемъ упражнялась иронiя всего XVIII столетiя,-- все что было осмеяно Свифтомъ и Болингброкомъ, Вичерли и Вальполемъ, для Диккенса свято, ново и истинно. Въ его собственной душе океанъ любви, и потому для него нетъ ни разочарованiя, ни эффектной мизантропiи, ни едкой насмешки, ни исключительности нравственной. Его герои не глядятъ въ свою собственную душу затемъ, чтобъ не сделать промаха, они не рефлектирствуютъ, не вызываютъ на торжественный поединокъ людей и судьбы. Въ арабскихъ сказкахъ говорится о калифе, получившемъ въ подарокъ палатку, которая могла быть спрятана за пазуху и потомъ раздвигаться такъ, что подъ ней укрывался целый народъ. Диккенсъ съ его талантомъ напоминаетъ мне этого калифа; онъ смело можетъ путешествовать въ голой степи, посреди разваливъ и вызженныхъ оазисовъ: у него есть своя чародейственная сила, и степи для него не существуетъ.

Напрасно думаютъ иные читатели, что у Диккенса есть предшественники и сверстники по направленiю, и что наконецъ направленiе диккенсовыхъ романовъ не составляетъ значительнаго контраста съ общимъ духомъ англiйской словесности. Англiйская словесность имеетъ, неизвестно почему, репутацiю особеннаго добродушiя и благоразумно-строгаго значенiя. Все британскiе поэты и романисты вдохновляются наслажденiями семейнаго быта, филантропiи и скромной любви; все они выставляютъ жизнь въ розовомъ, даже слишкомъ розовомъ, свете. Диккенсъ только потолковее этихъ писателей. Байронъ былъ исключенiемъ и за то пострадалъ. Скептицизмъ, иронiя, жолчный юморъ, анализъ душевныхъ страданiй,-- все это чуждо англiйской словесности.

онъ съ такимъ постоянствомъ. Въ монологахъ Шекспирова Гамлета мы видимъ зародышъ Байроновскихъ мелодiй; въ драмахъ Марлова, почитаемаго современниками за человека, продавшаго свою душу дьяволу, легко подметить начало идей, вдохновлявшихъ Шелли и Льюиса. Гоббесъ формулировалъ безотраднейшую изъ всехъ доктринъ въ то время, какъ философы другихъ земель спорили добродушнейшимъ образомъ о разныхъ тонкостяхъ и выдерживали пустословные диспуты. Все это происходило въ Англiи еще до владычества Кромвелля и пуританъ; со времени же реставрацiм Стюартовъ духъ иронiи и скептицизма не только водворился въ англiйской словесности, но почти целое столетiе оставался въ ней господствующимъ. Въ это время Седли и Рочестера, Шефтебюри и Ботлера сотнями появлялись творенiя людей весьма даровитыхъ, даже блестящихъ, но лишенныхъ сердца. Необузданная насмешка владычествовала повсюду, не уравновешенная ничемъ, кроме слабыхъ памфлетовъ пуританской партiи. Трагики, стихотворцы, "венчанные поэты" шли по тому же самому направленiю.

Не ранее 1698 года показались первые признаки реакцiи противъ словесности, изсушающей душу и наводящей на одне вредныя и унылыя мысли.

Место не позволяетъ мне указать на главные фазисы этой борьбы, занявшей собою все XVIII столетiе и принесшей много вреда британской словесности, разделившей ее на враждебные кружки и партiи и склонившей ее къ подражательности французскимъ образцамъ. Несколько разъ пуританское направленiе одолевало своихъ противниковъ, владычествовало въ словесности съ Джонсономъ, Ричардсономъ и Гольдсмитомъ; несколько разъ оно уступало, разгромленное шутками Свифта, сатирами Поппа и остротами Горацiя Вальполя. Повсюду: на сцене, въ поэзiи, въ памфлетахъ и романахъ, кипела война между двумя направленiями, равно исключительными и равно вредными для истиннаго искусства. Ироническiй элементъ тратилъ свою задорную насмешливость, пуританское начало смягчалось понемногу; но во всехъ своихъ неперестающихъ измененiяхъ оба враждебныя направленiя не оставляли своей борьбы ни на минуту. Въ первыхъ годахъ вашего столетiя школа ироническая, усиленная целою плеядою литераторовъ "Эдинбургскаго Обозренiя", имея въ голове своей поэтовъ первой величины въ лице Шеридана, Мура и наконецъ лорда Байрона, завладела всею словесностью и возбудила рукоплесканiя Европы. Она двинулась впередъ и заслонила своихъ соперниковъ. Сила ея была такова, что таланты первой величины, Соути, Уордсвортъ, все лэкисты, не имея силы спасти своей славы, смиренно и съ покорностью встречали насмешки, Байронъ сделался звездою Лондона, и Лондонъ не захотелъ знать ничего кроме Байрона и его поклонниковъ.

Прошло несколько летъ, и направленiе словесности изменилось радикально. Шелли и Китсъ, преследуемые общинъ мненiемъ, клевретами, отчасти заслуженными, отчасти незаслуженными, закрыли глаза въ чужой земле, далеко отъ своихъ соотечественниковъ. Муръ выдержалъ напоръ новой реакцiи и уклонился отъ ея последствiй совершенно изменивъ духу своихъ прежнихъ произведенiй; лордъ Джеффри и весь кружокъ эдинбургскихъ ученыхъ последовали примеру Мура. Одинъ Байронъ, вдали отъ своей родины, остался вернымъ своему призванiю; но его поэмы встречаемы были уже не съ прежнимъ восторгомъ, а съ сосредоточенною злобою. На сцену вышли прежнiе лэкисты (поэты озеръ), прежнiй Соути съ его нетерпимостью и прежнiй Уордсворть съ обычной своей щепетильностью, литература наводнена была романами "безъ романтическихъ затей" - романами отменно длинными, утомительными и натянутыми.

Главнейшимъ результатомъ вышеописанной нами борьбы былъ продолжительный перiодъ утомленiя, за нею последовавшiй. Представители обеихъ враждебныхъ школъ поняли, наконецъ, что потребностямъ публики не удовлетворяетъ ни прежнее, ни новое направленiе словесности; но исправленiе было трудно, потому что бездна таланта, идей и горячности была уже растеряна всеми писателями въ видахъ взаимнаго ратоборства. За блестящую эпоху первыхъ двадцати летъ нашего столетiя пришлось поплатиться новыми двадцатью годами безжизненной, сухой словесности; отъ громкихъ, всеми прославленныхъ именъ пришлось обратиться къ именамъ Бульвера, Энсворта, Джемса и Гука. Скрытая борьба между двумя старыми школами все еще кипела повсюду; но обе оне истерлись отъ взаимныхъ уступокъ, отъ вечнаго подражанiя.

Скоттъ,-- во второмъ Чарльзъ Диккенсъ. Но общаго между этими писателями было весьма мало: первый изъ нихъ стоялъ выше толпы ратоборцевъ не опираясь ни на что, кроме своего мощнаго дарованiя и хладнокровнаго индефферентизма, напоминающаго собой спокойствiе Гёте, тогда какъ второй, уступая своему предшественнику въ таланте, возвысился надъ другими съ помощью любви и симпатiи, горевшихъ въ его душе огнемъ истинно христiянскимъ.

Случалось ли вамъ когда нибудь провести несколько часовъ въ кружке людей очень умныхъ и очень пустыхъ въ одно и тоже время,-- людей праздныхъ и изсохшихъ душою, неимеющихъ другой цели въ жизни кроме удовольствiя подсмеиваться надъ собой и своими ближними? Такихъ людей, къ несчастiю, много везде и даже, можетъ быть, въ литературныхъ кружкахъ всей Европы. У нихъ нетъ ни страстей, ни привязанностей, ни теплоты душевной, ни любви къ труду, ничего, кроме насмешливости и мизантропiи. Какъ резки и узки ихъ сужденiя, какъ скоро прiедается ихъ разговоръ, какъ утомительно тянется каждый часъ, проведенный съ ними вместе! Это не простая скука: это какая-то изсушающая, унылая хандра, отъ которой бываешь готовъ бежать на край света, на балъ съ духотой и теснотой, даже на карточный вечеръ. Читая поэтовъ и романистовъ последняго двадцатилетiя британской словесности, начинаешь (не смотря на ихъ даровитость и любовь къ труду), ощущать нечто похожее на такую хандру. Передъ глазами мелькаетъ рядъ картинъ, нарисованныхъ неизвестно для какой цели, фаланга карикатуръ, весьма смешныхъ и весьма холодныхъ, несколько блестящихъ мыслей, не скрепленныхъ ни одною светлою и общею идеею, тысяча теорiй, узкихъ, странныхъ и исключительныхъ. Чтобы понять всю прелесть Диккенсова дарованiя, нужно раскрыть одно изъ его сочиненiй въ одну изъ такихъ тяжелыхъ минутъ. Результатъ окажется какъ нельзя более успешнымъ: не только сплинъ разсыплется надолго, но даже люди и книги, нагнавшiе этотъ сплинъ, покажутся въ новомъ свете,-- даже собственная наша наклонность къ хандре сделается смешна и почти непонятна.

"Давидъ Копперфильдъ" есть лучшая изъ вещей, написанныхъ авторомъ "Пикквикскаго Клуба", какъ по причине замечательной соразмерности частей (достоинство довольно редкое у Диккенса, который всегда почти начинаетъ превосходно и оканчиваетъ вяло), такъ и по трогательной задушевности, наполняющей все произведенiе, вспыхивающей между двумя шутками, сквозящей въ описанiя каждаго характера, оживляющей собою всю книгу, доходящей до высокаго драматизма въ патетическихъ местахъ романа и наконецъ достойнымъ образомъ проявляющейся въ последней главе бiографiи. Вы не любите последнихъ главъ, любезный читатель: последнiя главы наводятъ на васъ унынiе; и предубежденiе ваше весьма понятно. Въ последнихъ главахъ романа обыкновенно все препятствiя устраняются, любящiя сердца соединяются и щеголеватому романисту не остается ровно никакого дела, кроме разве описанiя шаферовъ въ белыхъ галстухахъ, свадебнаго пира и квартиры молодыхъ, съ кушетками и драпри изъ дорогой матерiи. Я постигаю вашу нелюбовь къ этимъ блестящимъ описанiямъ; но Диккенсъ здесь не подлежитъ общему правилу, и последняя глава "Копперфильда" принадлежитъ къ самымъ милымъ вещамъ, когда либо имъ написаннымъ.

"Домби" и "Оливера Твиста", сочинитель книгъ, за которыя платятъ по тридцати тысячъ рублей серебромъ и которыхъ въ первую неделю расходится тридцать тысячъ экземпляровъ,-- Давидъ Копперфильдъ, прiятель леди Дорсеть и лорда Брума, идолъ лондонскихъ гостинныхъ, капиталистъ и, можетъ быть, членъ палаты коммонеровъ, заседаетъ въ своемъ кабинете, у камина, такъ дорогого каждому англичанину,-- въ кабинете, увешанномъ картинный Вильни и Лауренса, заставленномъ редкостями, привезенными изъ Италiи. Жизнь его слита изъ славы и золота; поклонники его таланта едутъ изъ Америки взглянуть на сочинителя "Мартина Чоддльзвита"; онъ богатъ и спокоенъ; его враги или исправились, или, къ неописанной радости читателей, сидятъ въ смирительномъ доме; онъ окруженъ детьми; въ этомъ же кабинете сидятъ миссъ Тротвудъ, верная тетка, и мистриссъ Эгнесъ Копперфильдъ, милая супруга писателя. Вдругъ слышенъ звонокъ и передъ героями является... кто бы вы думали? суровый Томасъ Карлейль, или толстый историкъ Макалей, или фешенебльный поэтъ Альфредъ Тенниссонъ, или какой нибудь лордъ... ничуть не бывало: это рыбакъ Пегготти, братъ Копперфильдовой няньки, грубый и добрый рыбакъ, давно уже эмигрировавшiй въ Австралiю и не утерпевшiй, чтобъ не съездить въ Лондонъ и не повидаться передъ смертью съ своимъ знаменитымъ другомъ, съ которымъ столько разъ делилъ горе и нужду!.. И взгляните, какая радостная суматоха пошла во всемъ семействе Копперфильда, съ какими криками бросилось оно на встречу жъ доброму старику, котораго никто не ждалъ изъ Австралiи! Вслушайтесь въ эти прерывистые поцалуи, върадостные распросы хозяевъ, въ поздравленiе растроганнаго переселенца; посмотрите, какъ авторъ "Домби" и прiятель леди Дорсетъ уступаетъ ему свое кресло у огня, какъ леди Эгнесъ сажаетъ къ нему на колени всехъ своихъ ребятишекъ, какъ она разглаживаетъ его седые волосы, глядятъ ему въ глаза и предупреждаетъ малейшiя его желанiя? Услышанъ шумъ и восклицанiя, все наши старые друзья прибегаютъ делить радость хозяина: Клара Пегготти, престарелая нянька, является съ своимъ рабочимъ ящикомъ и вечнымъ восковымъ огаркомъ для витокъ; мистеръ Дикъ, подающiй добрые советы, Траддльсъ у котораго волосы при всякомъ радостномъ событiи торчатъ кверху какъ у ежа... все эти особы садятся въ кружокъ около утомленнаго путника, и беседа ихъ тянется долго за полночь!

Я готовъ былъ плакать, читая эту восхитительную сцену, хотя, судя по строгой справедливости, для слезъ тутъ не было ни малейшаго предлога. Еслибъ я былъ тремя годами моложе, я не шутя бы "окропилъ" слезами последнiя страницы Диккенсова романа. Нетрудно заставить читателя прослезиться при описанiи смерти грацiозной героини, или подобныхъ событiй; но вызвать его слезы тогда, какъ, по видимому, по ходу разсказа вовсе не следуетъ плакать... это верхъ искусства, это счастье, которое дано только писателямъ генiяльнымъ!

Пора, однако, разстаться съ Диккенсомъ и его "Копперфйльдомъ". Все англичане убеждены, что этотъ романъ есть бiографiя самого автора, и самъ Диккенсъ, въ коротенькомъ предисловiи къ третьему тому, говоритъ, что "Давидъ Копперфильдъ", между всеми его сочиненiями особенно дорогъ его сердцу. Что касается до меня, то я совершенно равнодушенъ къ этому обстоятельству; съ первыхъ романовъ автора "Никкльби" я знаю, какъ нельзя лучше,что ихъ авторъ не можетъ быть дурнымъ, ни холоднымъ, ни несчастнымъ человекомъ, и что, напротивъ того, онъ принадлежитъ къ самымъ благороднымъ, любящимъ и, следовательно, счастливейшимъ изъ смертныхъ, и давно уже за все наслажденiе, доставленное мне его творенiями, за все добрые инстинкты, пробужденные ими въ моемъ сердце, я прiучился любить и почитать этого великаго писателя, встречать каждое его созданiе съ любовью и признательностью.

"Шэрли", романъ молодой и уже знаменитой писательницы, печатающiйся съ января въ "Библiотеке для Чтенiя", принадлежитъ тоже къ замечательнейшимъ явленiямъ современной англiйской словесности.

При появленiи каждаго изъ подобнаго рода сочиненiй, въ Англiи и потомъ вообще въ Европе начинаются довольно интересныя сплетни по поводу ихъ авторовъ. Обычай этотъ въ Великобританiи тянется чуть ли не со временъ Марлова. Всякiй помнитъ, какiя сближенiя деланы были между Байрономъ и его любимыми героями, Муромъ и его поэмами въ восточномъ вкусе, Шериданомъ и его соперниками, наконецъ Диккенсомъ и его "Копперфильдомъ". Участь леди-писательницъ еще страшнее: никто более Мери Монтегю и леди Блессингтонъ не терпелъ отъ светскаго злоязычiя и непомернаго любопытства критиковъ, дерзко заглядывавшихъ въ частную жизнь знаменитыхъ и красивыхъ писательницъ. Сплетни, возбужденныя романами Корреръ Белля, были не такъ дерзки, но не менее оригинальны.

Прежде всего, автору "Дженъ Эйръ" все обозренiя отказали въ званiи женщины. Никто не хотелъ верить, чтобъ это энергическое произведенiе, отличавшееся такою сжатостью разсказа, умеренностью красокъ, наглядностью многостороннею и глубокою, было написано особою женскаго пола. Наконецъ было открыто, что авторъ прозывается миссъ Каролиною Броунтъ и не только женщина, но даже молодая девушка, что она дочь йоркшэйрскаго священника, что она обладаетъ обворожительно разочарованнымъ характеромъ, смеется надъ литературою и славою, не имеетъ ни малейшаго желанiя сблизиться съ литераторами своей земля и желаетъ эмигрировать въ Америку. Многiе поклонники необыкновеннаго дарованiя молодой девушки отправились въ Йоркшэйръ, но, къ крайнему своему изумленiю, не собрали тамъ никакихъ сведенiй о девице Броунтъ. Снова начали толковать о томъ, что Корреръ Белль мужчина, и толковали до техъ поръ, пока появленiе новаго его романа не обратило всехъ сплетниковъ къ другому вопросу другимъ спорамъ. Требовалось решить обстоятельно: что такое "Шэрли" и принадлежитъ ли это сочиненiе къ разряду самыхъ блистательныхъ, или самыхъ нелепыхъ явленiй въ новой словесности? Публика давно уже решила вопросъ по своему, раскупивъ все изданiя и все контрфакцiи "Шэрли"; но критики еще до сихъ поръ ратоборствуютъ, и въ журнальномъ мiре репутацiя миссъ Броунтъ не остановилась окончательно.

Действительно, я не знаю сочиненiя, где былобъ столько первоклассныхъ красотъ рядомъ съ недостатками, которыхъ не сделаетъ школьникъ, выучившiйся писать разсужденiя на заданныя темы въ роде "Восхожденiя Солнца" и тому подобнаго. Подумайте только, что въ последуемъ романе миссъ Броунтъ тринадцатилетнiе мальчики разсуждаютъ такъ длинно и гладко, какъ величайшiе педанты, пускаются въ исторiю и нравственную философiю! Сообразите, что съ первой главы на сцену выведено четверо или пятеро скучнейшихъ господъ, не имеющихъ ни малейшаго влiянiя на ходъ разсказа, и что эти господа, неизвестно почему собранные въ кучу, проходятъ черезъ все сочиненiе "толпой угрюмою и скоро позабытой". Въ "Шэрли" девушки говорятъ о тончайшихъ вопросахъ политической экономiи и о сущности мильтонова дарованiя; въ "Шэрли" нежная и любящая мать отказывается отъ своей дочери и въ осьмнадцать летъ оставляетъ ее одну, на произволъ злобному свету, за то только, что ребенокъ, имея едва ли одинъ годъ отъ роду, отличался своею необыкновенно тонкою и трогательною красотою!

Въ "Шэрли" влюбленный молодой человекъ, сидя въ комнате своей очаровательницы, выражаетъ пароксизмъ своей страсти темъ, что вынимаетъ изъ кармана записную книжку и начинаетъ поверять ей своя ощущенiя,-- проще сказать: начинаетъ вести свой дневникъ! И всего страннее то, что, не смотря на эти вопiющiя, ребяческiя отклоненiя отъ всехъ законовъ здраваго смысла, "Шэрли" есть прелестнейшая, обворожительнейшая вещь изъ всехъ вещей, созданныхъ женскимъ перомъ, включая въ-то число и "Валентину" и романы мистриссъ Дарблей, Партеръ и Фуллертонъ. И мало того: сила новой женщины-писательницы такъ велика, что читатель привязывается къ самимъ ея недостаткамъ, готовъ за нихъ ратоборствовать и признаетъ ихъ за недостатки почти противъ своей воли, съ огорченнымъ и сокрушеннымъ сердцемъ. Признаюсь откровенно: читая лучшiя вещи Жоржа Санда, я смеюсь, досадую, сержусь, когда доходитъ дело до мистически ребяческихъ бредней этой писательницы; отчего же неестественные монологи миссъ Шэрли, или миссъ Гельстонъ не оставляютъ во мне непрiятнаго впечатленiя? Въ Корреръ Белле въ высшей степени развито то качество, которое англичане называютъ genrune sentiment: миссъ Броунтъ готова утомить читателя созданiями своей фантазiи; но она никогда не унизится до того, чтобъ насвистывать варiяцiи на чужую тэму, чтобъ популяризировать вздорныя аксiомы кружка людей, жалко заблуждающихся.

Когда нибудь я еще ворочусь къ Шэрли, о которой трудно наговориться вдоволь: опишу читателямъ эту бледную, стройную, капризную, энергическую девушку, чистое порожденiе Англiи, созданное для борьбы и счастiя, передамъ мои заключенiя о кроткой Кэри Гельстонъ, которая чуть было не умерла отъ любви (и какъ обворожительно описала миссъ Броунтъ болезнь влюбленной девицы!), скажу несколько словъ о Роберте Муре, одномъ изъ самыхъ удачнейшихъ героевъ, и объ его сестре Гортензiи, которая такъ смешна, и такъ привлекательна,-- Гортензiи, въ которой авторъ описалъ совершенно новую сторону французскаго характера - сторону хозяйственную, узкую и, надо сказать правду, достаточно сварливую. Теперь же я могу сказать только то, что переводъ Шэрли весьма не удовлетворителенъ и сделанъ съ какимъ-то ничемъ не оправдываемымъ стремленiемъ къ поэтическимъ вольностямъ. Чтобъ авторъ не ошибался въ значенiи моего упрека, я укажу ему на некоторыя подробности, переданныя ошибочно вследствiе его собственной неосмотрительности. Всякiй изъ почитателей Корреръ Белля, читателей Шэрли въ оригинале, знаетъ очень хорошо, что французскiя фразы, которыя Гортензiя Муръ безпрестанно впутываетъ въ свою речь, придаютъ ей чрезвычайно живой, мелочно-кухонный колоритъ,знакомый всякому, кто на своемъ веку видалъ француженокъ-хозяекъ, или гувернантокъ не первой молодости, внесшихъ порядочный запасъ педантизма въ свои занятiя. Все эти фразы выкинуты изъ перевода, подъ темъ предлогомъ, что переводъ предназначенъ для русскихъ читателей. Верю; но если вы думаете, что русскiй читатель не пойметъ французскихъ фразъ (которыя понятны же англичанину), то придайте же по крайней мере вашимъ переводнымъ фразамъ тотъ неуловимо тонкiй и забавно хозяйственный колоритъ, которымъ отличаются толки миссъ Гортензiи о élasse, о légumes, объ impertinence англiйскихъ служанокъ. Некоторыя описанiя природы или сокращены, или переданы небрежно; а между техъ въ этомъ романе оне въ высшей степени удачны и везде набросаны съ любовью. Въ январьской книжке дело еще не дошло до самой миссъ Шэрли, и потому я серьёзно посоветовалъ бы переводчику обращаться какъ можно осторожнее съ этимъ лицомъ, передавать его слова, даже детскiя, или капризныя, или фантастическiя выходки съ величайшею точностью и осмотрительностью: персонажъ Шэрли долженъ врезаться въ память каждаго читателя,-- иначе успехъ его будетъ не полонъ.

Въ первой книжке "Библiотеки для Чтенiя" есть что почитать и кроме "Шэрли". Укажу на переводъ известнаго сочиненiя Леярда объ его путешествiяхъ по древней Ассирiи (переводъ веренъ, изященъ и обогащенъ рисунками людей съ птичьими головами и львовъ съ человеческими физiономiями), на статью барона Медена о состоянiи военно-учебныхъ заведенiй въ Пруссiи. Любители легкаго чтенiя просмотрятъ "Крымскiя стихотворенiя" г. Данилевскаго и не разсердятся за то, что некоторыя рифмы этого молодого и трудолюбиваго писателя не совсемъ богаты. Считаю долгомъ сказать несколько словъ о новой комедiи, въ стихахъ, автора "Житейской Школы",-- комедiи подъ названiемъ "Заговорило Ретивое". По моему крайнему разуменiю, пьеса эта врядъ ли понравится какъ зрителямъ, такъ и читателямъ.

Я всегда радуюсь и веселюсь, когда какой нибудь задорный и, можетъ быть, затронутый заживо критикъ безъ церемонiя приступаетъ къ тому или другому автору съ разспросами о томъ, "где онъ виделъ такихъ-то и такихъ-то людей, откуда онъ заимствовалъ такой-то и такой-то невероятный характеръ. Люблю видеть, какъ книжный человекъ, всю свою жизнь просидевшiй въ четырехъ стенахъ, или въ кружке, который хуже четырехъ стенъ, задаетъ такiе наивные вопросы людямъ, жившимъ и странствовавшимъ, и будто сомневается въ нескончаемомъ многообразiи людскихъ характеровъ: но темъ не менее въ подобныхъ вопросахъ можно отыскать частичку истины. Действительно, обязанность писателя, въ особенности драматическаго писателя, обязанность быть понятнымъ большей массе зрителей, заставляетъ его быть крайне осмотрительнымъ въ выборе характеровъ. Исключительная личность, карикатура, или поэтическiй идеалъ могутъ быть очень милы - и очень непонятны для массы, и г. Григорьевъ показалъ, что онъ очень хорошо знаетъ этотъ законъ искусства. Характеры, выведенные имъ въ его новой комедiи, не имеютъ въ себе ничего противнаго истине; но, нужно признаться, ихъ речи и действiя совершенно странны. То люди весьма обыкновенные и близкiе къ нашимъ понятiямъ; но ихъ поступки такъ необыкновенны, ихъ разговоры такъ изумительны. Надеюсь, что разборъ пьесы покажетъ справедливость моего отзыва.

отвергать, что на свете водятся уморительныя старыя девы. Но взглянемъ теперь на то, какъ обходится добрякъ Степановъ съ своей сестрой. Въ первой сцене комедiи онъ начинаетъ вызывать ее на споръ, говоритъ ей колкости, попрекаетъ ее темъ, что она состарилась, и даже темъ, что она до сихъ поръ не вышла замужъ! Эти невежливыя и обидныя выходки не потому дурны, что оне невозможны: нетъ, оне возможны,-- но въ устахъ грубаго, дерзкаго человека, и вовсе не такого добряка, какимъ является Степановъ въ другихъ сценахъ. Какая же причина этого противоречiя? отвечать трудно.

Ольга Марковна, выслушавъ эти речи, поступаетъ опять въ разладъ съ своимъ характеромъ. Вместо того, чтобъ излить свой гневъ на брата, или просто заплакать (что гораздо естественнее), она начинаетъ нападать на молоденькую дочь Степанова, которая будто бы разстроиваетъ ея жениха,-- сказавъ это, начинаетъ сердиться и потомъ падаетъ въ обморокъ. Вотъ этотъ монологъ; стихи довольно гладки.

Все ваша дочь виною!
Она мешаетъ мне! ее нельзя унять!
Лишь только-что женихъ заговоритъ со мною,
Она сейчасъ начнетъ дурачиться, болтатъ,

Ну, словомъ, такъ безумно зашалитъ,
Что жениха расхолодитъ,
И я опять ни съ чемъ! въ ней нетъ ко мне почтенья!
Да вотъ, теперь: Ефремъ Антонычъ Курдюковъ
для меня, со мной беседы ищетъ,
А ваша дочь, безъ дальныхъ слезъ,
Схватила, беднаго, и съ нимъ по саду рыщетъ!
мой гость!
  Чему жь она его тамъ учитъ?
Что это значитъ? а?... все ненависть и злость,
Да зависть адская ее грызетъ и мучитъ!...

Чему жь смеетесь вы?!... вы, какъ отецъ,
Должны ей запретитъ въ мои дела мешаться!
  Нето, ведь, я умру!... тогда всему конецъ!...
Вы слышите?... Даполноте жъ смеяться!!...
(Съ бешнствомъ).
Ужасный человекъ!! вы извергъ! а не братъ!
При вашей зависти и злобе,

Ну, смейтесь! радуйтесь! я скоро буду въ гробе....
Я чувствую.... ужъ близокъ срокъ!
Я скоро вамъ мешать не стану....
И преждевременно умру,

(Рыдаетъ)
Измученная пыткою безбожной,
Убитая сердечною тоской,
Забуду я.... подъ гробовой доской,

Ахъ!.... ахъ!!! (Въ изнеможенiи падаеть на диванъ и закрываетъ глаза).

Пойдемъ далее. За Ольгу Марковну сватается женихъ, некто Курдюковъ, большой любитель рогатаго скота, агрономiи и деревни. Александрина, дочь Степанова, смеется надъ ими обоими, ссоритъ ихъ, миритъ и опять ссоритъ. Курдюковъ, столько разъ бывшiй у Степанова, вдругъ открываетъ, что Ольга Марковна невавидитъ сельскую жизнь, мечтаетъ о розанахъ и никакъ ему не пара, а открывши это, решается уехать. Что же делаетъ Ольга Марковна съ Александриной? первая начинаетъ толковать о скоте и посевахъ, вторая, отъ души желая счастiя тетке, приказываетъ запереть на замокъ лошадей и экипажъ Курдюкова! Ясно, что и тетушка и племянница особы весьма возможныя и истинныя, но только подъ руками автора действуютъ какъ ему захочется.

передразнивать и не составляетъ особенно грацiозной особенности въ девушке: но возьмемъ героиню какъ она есть и согласимся, что въ характере Александрины нетъ ничего противнаго истине. Отецъ очень желаетъ, чтобъ его Саша вышла замужъ за Мезецкаго, молодого и совершенно водевильнаго помещика; но Саша не чувствуетъ къ нему ни малейшей привязанности и, сознавшись въ этомъ, начинаетъ передразнивать своего обожателя. Нужно сказать, что Мезецкiй, не известно почему, сидитъ въ соседней комнате и подслушиваетъ шалунью.

Нетъ! нетъ! позвольте, милый папа....

Ахъ! очень кстати: вотъ,
И тросточка его, и шляпа....
(Береть то и другое, представляетъ, какъ входитъ Мезецкiй въ комнату).
Онъ входитъ.... такъ... а ясижу вонъ-тамъ...

- "Мадмоазель!... простите мне.... что къ вамъ
"Не кстати я, быть можетъ?...
--" Нетъ садитесь....
(Гол. Мезец.) -- "Я.... ехалъ мимо васъ....
"И.... признаюсь, не могъ.... прошу васъ.... не сердитесь...."
(Мезец.) -- "Я... быть-можетъ... этотъ часъ?..."
- Да, въ этотъ часъ я здесь, отъ скуки, за работой....
(Мезец.) "Такъ я.... быть-можетъ.... помешалъ?..."
- Нисколько! васъ принять готова я съ охотой....
(Мезец.) - "Благдарю!... но... я бы знать желалъ...
" - Слава Богу!
- А вы?.. - "Merci!... я.... все хвораю понемногу!..."
- Какъ такъ? что съ вами?... - "Ахъ! не знаю самъ!
"Но только я.... я ужасъ какъ скучаю!...
"А отчего? признаться вамъ;
"И самъ не знаю!"
Тутъ онъ прежалобно вздохнетъ,
И длится полчаса моачанье,
Где соэерцаетъ онъ мое шитье, вязанье....
(Представляетъ,
- Вотъ такъ.... потомъ опять начнетъ:
- "Что это шьете вы?.. - Вы видите. - "Какъ мило!
"Какъ мастерски! какой узоръ!..."
- Вамъ нравится?... - "Ахъ, очень!..." И уныло

Вотъ, мы молчимъ, молчимъ, ну, такъ-что скучно станетъ!
То шляпу гладитъ онъ, то тросточкой вертитъ,
То посидитъ, то встанетъ,
То на
Я, наконецъ, ужь выйду изъ терпенья,
Начну сама:
- Что съ вами??.. онъ въ ответъ: - "Ахъ? я прошу... прощенья!
"Я.... боленъ!... я, уйду!... о! я сойду съ ума!!...

- Постойте! объясните,
- Что съ вами сделалось?... - "Ахъ! нетъ.... я такъ убитъ....
"Я.... не могу! васъ это огорчитъ...." --
- Да отчего жъ? постойте!... - "Нетъ! простите!..."

Женихъ чувствительный и умный, былъ таковъ!
(Почти съ хохотомъ)
Помилуйте! Да что же вхъ немъ такова
Вы для меня нашли?!
не можетъ слова;
И разве ужь года мои прошли,
Что я должна за нимъ гоняться!
Онъ скученъ, какъ... романъ! и холоденъ - какъ лёдъ!

Но ваша дочь отъ скуки съ нимъ умретъ!
Нетъ, нетъ, папа! хоть вы меня браните,
Но эдакой женихъ не нуженъ, извините!

Пусть лучше тётушку онъ подъ венецъ увозитъ....
Въ немъ жизни нетъ! онъ весь.... ни-то, ни-сё!
Я жить хочу! а онъ... онъ просто заморозитъ!! .
(Бросаетъ шляпу и трость опять на столъ.)

(который все время былъ какъ на
иголкахъ и посматривалъ на кабинеть.)

До сихъ поръ все идетъ хорошо; но какъ бы вы думали, что следуетъ за этой сценою? Мезецкiй выходитъ изъ кабинета, стараясь казаться веселымъ, что онъ ей всемь пожертвовать желалъ, а она оказалась бездушнымъ существомъ, и чуть только не прибавляетъ въ заключенiе:

"Иду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголокъ!"

Нотацiя Мезецкаго до такой степени скучна и переполнена вялыми общими местами, что я ея не выписываю; и на сцене и въ печати она можетъ только навести скуку и породить вопросы такого рода: какое право имелъ Мезецкiй подслушивать Александрину? почему онъ разгневался вследствiе ея шутки, неимевшей ровно ничего обиднаго, и, наконецъ, какимъ образомъ этотъ робкiй, почтительный любовникъ, не ухитрившiйся ни разу занять свою возлюбленную занимательнымъ разговоромъ, внезапно начинаетъ читать строгiя наставленiя девице, которой вся вина состоитъ въ томъ, что она подсмеялась надъ его неловкими манерами? Или молодыя женщины не подшучиваютъ надъ своими обожателями, если они неловки? или мужчина, удостоившiй девицу своимъ лестнымъ вниманiемъ, можетъ за темъ требовать, чтобъ каждый его неловкiй комплиментъ принимался съ подобострастiемъ? и если эта девица не имеетъ къ нему никакой симпатiи, обожатель можетъ называть ее въ глаза "бездушнымъ существомъ", читать ей мораль, выходить изъ себя и пародировать Чацкаго? Но вспомните, что Чацкiй былъ действительно оскорбленъ друзьями своими, девушкою, которая съ нимъ кокетничала, светомъ, для котораго онъ былъ созданъ! И все-таки, не смотря на эти всемъ понятныя обстоятельства, не смотря на изящество стиха, не смотря на великiй талантъ Грибоедова, последнiя страницы роли Чацкаго отклоняются отъ законовъ правдоподобiя: что же после этого значитъ Мезецкiй если не водевильный герой, вздумавшiй вместо водевильной роли приняться за высокую комедiю?

Возвращаемся къ пьесе "Заговорило Ретивое". Александрина, выслушавъ филиппику Мезецкаго, разомъ въ него влюбляется и признаетъ себя совершенно виновною. Но Мезецкiй и слышать ничего не хочетъ; онъ объявляетъ, что никогда не женится, что ноги его не будетъ въ доме Степанова, что онъ сiю же минуту едетъ въ свою деревню! Что же делаетъ Александрина съ Ольгой Марковной? вспомнивъ свою удачную проделку съ экипаженъ Курдюкова, они бегутъ на конюшню и После этого героическаго и неслыханнаго событiя начинается общее примиренiе, завтракъ, на которомъ пьютъ рябиновку, водянку, медъ и квасъ, а после завтрака, или передъ завтракомъ, Мезецкiй получаетъ согласiе на бракъ, и пьеса заканчивается самымъ счастливымъ образомъ.

Кажется, комедiя не требуетъ дальнейшихъ оценокъ и комментарiевъ. Она вся построена на невероятностяхъ; стихъ ея гладокъ, но чрезвычайно вялъ; въ расположенiи явленiй видно, однако же, знанiе сцены и уменье пользоваться средствами актеровъ. Если роль Александрины будетъ выполнена искусно и съ живостью, часть несообразностей, слитыхъ съ этой ролью, пройдетъ незаметно; но въ чтенiи оне кидаются въ глаза и становятся ясны самому невнимательному читателю. Одна лишняя сцена могла бы, кажется, придать характеру героини некоторую верность и самостоятельность. Представьте себе кого угодно на месте этой девушки, которой человекъ молодой и полузнакомый осмеливается читать длинное и невежливое наставленiе, и согласитесь, можетъ ли девушка сколько нибудь живая выслушать спокойно этотъ тонъ риторическаго негодованiя? Не следуетъ ли ей вспыхнуть самымъ эффектнымъ образомъ, забросать непрошеннаго наставника градомъ колкостей, упрекнуть его въ подслушиваньи, въ неуменьи обращаться съ женщинами, выставить ему на видъ всю смешную сторону его робкой любви, а потомъ неловкаго гнева? Отвечай Александрина Мезецкому съ гордостью и достоинствомъ, вся пьеса бы оживилась какъ нельзя более, эффектъ вышелъ бы чисто драматическiй, а потомъ авторъ могъ бы по прежнему мирить и ссорить своихъ героевъ и снова приняться за любимыя свои сентенцiи. Въ комедiи оставалось бы хоть что нибудь живое и натуральное. Весь ходъ явленiй располагалъ зрителя къ подобной сцене, и авторъ пропустилъ безъ вниманiя указанiя своихъ собственныхъ героевъ!

Заговоривши о театральныхъ пьесахъ, невозможно пройдти молчанiемъ маленькой комедiи графа Соллогуба "Сотрудники или Чужимъ добромъ не наживешься", напечатанной въ январьскихъ нумерахъ "Санктпетербургскихъ Ведомостей". По моему мненiю, изъ всехъ сценическихъ вещицъ автора "Большого Света" эта вещица самая живая; она хороша въ чтенiи, хороша на домашнемъ театре, хороша даже въ раздробленномъ виде по фельетонамъ. Содержанiе ея немного изысканно; но это не велика беда. Вотъ въ чемъ дело: въ 1854 году, помещикъ Грозновъ, живущiй во близости Петербургско-Московской железной дороги, на средине разстоянiя между обеими столицами, намеревался устроить у себя домашнiй театръ, ко дню именинъ своей жены, занимательной дамы, Аделаиды Павловны. Пьесу сочинить желаетъ онъ самъ; но такъ какъ у него "воображенiя не хватаетъ", то онъ приглашаетъ къ себе на помощь двухъ литераторовъ, одного изъ Петербурга, другого изъ Москвы. Все это было бы прекрасно, но, къ сожаленiю Грознова, въ семействе этомъ есть тайны, обещающiя бурю: Аделаида Павловна давно уже влюблена въ того самого журналиста, котораго Грозновъ выписываетъ изъ Петербурга, а сестра ея Ольга Павловна уже три года какъ отдала свое сердце московскому учэному "Тмутараканской" и будущему сотруднику Грознова по части водевильной.

Характеръ Олеговича - лучшiй во всей пьесе. Трудно придумать что нибудь веселее и оригинальнее его перваго появленiя на сцену.

ЯВЛЕНІЕ VI.

Олеговичъ, Прохоръ и Сидоръ.

(Олеговичъ въ красной рубахе, въ старинномъ полукафтане и мурмолке. Сидорь въ армяке, перепоясанномь ремнемъ; онъ несетъ небольшой чемоданчикъ и связку книгъ.

"Прохоръ. - Пожалуйте сюда-съ, въ эту комнату. - Она у насъ для гостей. (Въ сторону). Вишь, какъ одеть чудно! Должно быть, изъ Немцевъ.

"Ол. - Вотъ, въ особенности не уронилъ ли ты моей диссертацiи о земле Тмутараканской?

"Пр. (неразслышавъ).-- Какъ-съ?... въ господскомъ доме нетъ-съ;-- а вотъ у насъ, такъ много - не знаемъ какъ сладить.

"Пр. (въ сторону). -- Вишь, какой чудакъ! съ какими подарками ездитъ!

"Ол. - Хорошо, - ступайте.... (Прохора и Сидора входятъ въ комнату направо).

Олеговичъ одинъ.

"Жадкое изобретенiе, незавидный прогрессъ.... эти паровыя машины. Бурный потокъ безумнаго времени! Летишь себе, летишь, летишъ, безъ оглядки, не опомнясь. А тутъ по дороге живописныя селенiя, мирныя общины. Тамъ раздается звонкая, задушевная, родная песнь. - Тутъ трудолюбивый селянивъ, потомокъ славныхъ Варяговъ (подумавъ).... а можетъ, и Чуди... а можетъ, и Весь... а можетъ, и Мери... какъ бы то ни было... Русской селянмнъ нагнулся надъ сохой и шепчетъ себе народныя, коренныя, неиспорченныя сдова. Такъ и хочешь броситься къ нимъ, сжать ихъ въ своихъ объятiяхъ, а тутъ.... летитъ себе машина, летишь себе, какъ прикованный къ чужой силе; а пуще всего досадно то, что это необозримое пространство, которымъ такъ несказанно гордились мы, которое такъ роскошно раскинулось на полсвета, теперь совершенный вздоръ, совершенные пустяки, даже вовсе не существуетъ. Помилуйте! утромъ былъ въ Москве на лекцiи, только что успелъ поспорить о Печенегахъ, да о Кривичахъ; глядь... къ обеду, уже въ древнемъ Ганзейскомъ Новгороде!

ЯВЛЕНІЕ VIII.

Олеговичъ и Ольга Павловна.

"Ольга Павловна. - Ахъ, Вечеславъ Владимiровичъ....

"Олег. (въ замешательстве). -- Такъ-съ, случай такой....

"Олег. - Я самъ не думалъ.... не надеялся. Впрочемъ, если вамъ непрiятио, я уеду.

"Олег. (ободрившись).-- Извините, сударыня,что я являюсь передъ вами не въ наряде моднаго шута. Я зналъ, что вы, какъ русская девушка, не будете гнушаться одеждой вашихъ праотцевъ.

"Олег. - Я не ошибся въ васъ. Я виделъ въ глазахъ вашихъ, что вы дочь Русской земли; васъ Богъ благословилъ румянцемъ и красотой. (Съ чувствомъ). Ахъ, зачемъ только не носите вы сарафана?

"Олег. - Охъ! ужъ этотъ мне Петербургъ! Много мне было горя, когда вы переехали въ Петербургъ.

"Олег. - Я боялся.... я предчувствовалъ, что эта тревожная жизнь отуманитъ ваше юное воображенiе, отдалитъ васъ отъ чистыхъ внушенiй природы и родины.

"Ол. - Такъ вы не забыли нашей старухи Москвы? вы помните те вечера, где мы съ товарищами такъ горячо спорили, а вы одобряли насъ светлой улыбкой?

"Олег. - А помните ли тотъ вечеръ, когда я говоридъ о семейномъ начале и такъ умиленно гляделъ на васъ? (Торжествегно). Я говоридъ о достоинстве и значегiи женщины въ нашемъ быту, о трогательномъ смысле нашихъ теремовъ, и съ восторгомъ, бьiть можетъ неуместнымъ, олицетворялъ въ васъ, въ васъ лучшую мечту, глубоко затаенную въ сердце. - И вы взглянули на меня съ такимъ выраженiемъ.... вотъ почти какъ теперь.... сердце мое забилось. Я не помнилъ, что говорилъ.... но когда я очнулся, рука ваша была въ моей руке, и я просилъ у васъ позволенья надеяться (скороговоркой)

"О. П. - Я и теперь не изменилась, Вечеславъ Владимiровичъ. Я не забыла того вечера, я никогда его не забуду. Только мужъ сестры моей человекъ честолюбивый и тщеславный!... Я отъ него завишу. Я боюсь его. Онъ вспыльчивый, решительный человекъ. Я знаю, онъ хочетъ меня выдать за одного Петербургскаго чиновника.

"Олег. - За чиновника! Вы, Ольга Павловна, светлая дума Русской души, вы выйдете за чиновника!.. Нетъ, я этого не допущу - подождите толькоь немного. Я напишу еще три диссертацiи, одну о происхожденiи буквы е, другую о Несторовой летописи, третью объ Чешскомъ корнесловiи. И отрою вовые разряды, новыя летописи. Но я составлю себе имя, такое громкое имя, что меня сделаютъ Профессоромъ, и вашъ опекунъ согласится на мое счастiе.

и возглашаетъ: "Однако это нестерпимо! я русскiй человекъ, а не мужикъ!" Грозновъ встречаетъ ихъ обоихъ съ распростертыми объятiями и все садятся за работу; но дело идетъ до крайности плохо: хозяинъ не имеетъ въ голове ни одной мысли, Ухаревъ, умеющiй жить только чужимъ добромъ, оказывается совершенно неспособнымъ къ сочиненiю чего бы то ни было, московскiй джентльменъ въ мурмолке несетъ восторженную чепуху о востоке и западе, твердитъ, что "нашъ русскiя умъ не можетъ унизиться до водевиля" и чуть не вступаетъ въ кулачный бой съ Ухаревымъ. Пожалуй, иной учэный спроситъ, да где же такiе литераторы; но читателю это решительно все равно, лишь бы сцена шла съ веселостью. A веселости тутъ очень много. Наконецъ все трое засыпаютъ, а потомъ разбредаются въ разныя стороны, не сделавъ ровно ничего; у одного только Ухарева на его листе белой бумаги нарисована какая-то фигура съ рогами.

Долго было бы разсказывать дальнейшiй ходъ интриги: о томъ, какъ Ухаревъ волочится за Аделаидой Павловной, какъ его лакей Леонидъ отбиваетъ комнату Олеговича для своего барина, и какимъ образомъ записочка хозяйки, предназначенная Ухареву, попадается во власть Грознова, "человека вспыльчиваго и тщеславнаго", какъ говоритъ списочекъ действующихъ лицъ. Вообще второй актъ и особенно развязка комедiи могли бы быть написаны потщательнее; но небрежность целаго вполне выкупается частностями. Въ одномъ месте графъ Соллогубъ сделалъ нечто привлекательное... какъ бы вы думали изъ чего? изъ каламбура, русскаго каламбура! Кто бы могъ это подумать, кто могъ ожидать чего нибудь добраго съ той минуты, какъ въ дело пошли театральныя бомо! A между темъ каламбуръ хорошъ какъ нельзя более. Судите сами, Аделаида Павловна, разговаривая съ прикащикомъ Прохоромъ о сельскихъ занятiяхъ, узнаетъ, что старостина дочка Матрена все упрямится и замужъ нейдетъ.

"-- Все ортачится, говоритъ Прохоръ: - а девке-то ужь за двадцать будетъ. Такъ я такъ думаю: не прикажете ли выдать ее по страсти?

Адел. Павл. Ахъ!.. да... да... но страсти, непременно по страсти! Это первое счастье, первое блаженство въ жизни выйти замужъ по влеченiю сердца, за того, кого любишь... Не такъ какъ я. Меня выдали изъ разсчета, изъ-за денегъ. (Вслухъ) Пускай она будетъ счастлива. Пускай идетъ по страсти.

Пр. Да не знаю еще... сударыня... какой попадется.

Ад. П. Да ты говорилъ, что она идетъ по страсти?

Пр. Известное дело, постращать надо маленько. лучше не требуется.

Ад. П. А!.. ты этакъ хочешь! И не смей говорить, я этого и слышать не хочу".

потомъ "завалиться на лавке дубовой". Прохоръ презираетъ ихъ обоихъ. Вотъ ихъ переговоры.

ЯВЛЕНІЕ XV.

Прохоръ, а потомъ Леонидъ и Сидоръ.

"Пр. - Эва, прощалыгъ то наехало! Охота барину связываться съ этими лизоблюдами! Хоть одинъ бы на чай подарилъ.... Да вотъ этотъ что то сладко на барыню поглядываетъ.... чего добраго.... вотъ тебе и железвая дорога.... въ конецъ разодолжитъ.

"Леонидъ. - Эй ты, чучело! что стоишъ? Нетъ у васъ въ домишке получше комнаты? - Мы такъ жить не привыкли.

"Л. - По тебе, известно, хороша, когда лучше не видывалъ; а по нашему, никакого вещественнаго соображенiя не имеетъ. Туалета поставить негде - кровать у окна. - Просто, какая то меланхолическая.

(Сидоръ заспанный выходитъ изъ другой двери).

"Сидоръ. - Землякъ, а, землякъ, где бъ тутъ закустть да прткурнуть манегько? Дремота одолела.

"Пр. - Сейчасъ, вотъ съ этимъ надо сперва сладить.

"С. - Да какой ему еще надо? Комната хорошая; вишь какая краска, чистый голубецъ! Даже въ глазахъ рябитъ.

"Л. - Да где вамъ, мужикамъ, понимать столичныя, такъ сказать, поведенцiи. Вотъ поглядеди бы, какъ мы съ бариномъ живемъ. Всё шпалеры, да ковры; любо дорого взглянуть. На стенахъ всё полтреты и лицы такiя важныя... Не то простой чедовекъ, Министръ заедетъ - показать необидно. Передня, гостинная вся бархатная, спадьня, уборная, а въ уборной два комода краснаго дерева, шкафъ ясневый, да столикъ не то ореховый, не то подъ орехъ. Однихъ панталоновъ у насъ двадцать четыре пары, желетокъ дюжинъ пять будетъ, три пальто зимнихъ, четыре пальтошекъ летнихъ, а белья то, косынокъ, да сапоговъ - не перечтешь. Вотъ какъ люди живутъ, съ полнымъ, можно сказать, удовольственнымъ распоряженiемъ.

"Л. - А вотъ заедишь къ этакимъ олухамъ, такъ просто слова стыдно тратить. Никакой филантропiи не понимаютъ.

"Л. - Да говорятъ тебе, мы въ такой комнате жить не можемъ.

"С. - Ну, такъ бери нашу; по насъ все равно, где бы ни спать.

"Л. - То то же, бери нашу: надобно взглянуть, какова еще ваша.

"Л. - Ну, покажи-ка.... ну да, эта будетъ поосновательнее. У насъ передняя была такая, а впрочемъ по дорожному. Перетаскивай-ка, (Прохору) ты мне помоги.

(Начинаютъ перетаскивать вещт).

"Пр. (про себя). -- Эхъ ты егоза, егоза! Не будь ты барскимъ гостемъ, посчитать бы и тебе рёбра.

"Л. --Да я бы поелъ теперь устрицъ или фазановъ, шинкованныхъ съ труфелью. Да вы, чай, не понимаете что такое!

"Пр. - То-то все вы, голодные. Ну, ужъ чемъ Богъ послалъ. Пойдемте пока. Я проведу васъ отсюдова.

"Сотрудники" будетъ играна на многихъ домашнихъ спектакляхъ. Пьеска графа Соллогуба такъ невелика, что можетъ быть разучена въ два-три вечера, разыграна въ полчаса времени, и, сверхъ всего этого, въ ней нетъ и одной трудной роли. По моему личному мненiю, домашнiй театръ есть вещь весьма приближающаяся къ "литературному вечеру", а потому чемъ короче будетъ такое удовольствiе, темъ легче для людей довольно холодныхъ къ "чтенiямъ", на которыхъ неловко зевать, и спектаклямъ, на которыхъ всякiй зритель обязавъ приходить въ восторгъ и, сидя на безпокойномъ стуле, придумывать замысловатый комплиментъ каждому изъ исполнителей.

Кстати будетъ сказать здесь, что кроме комедiи "Сотрудники" редакцiя "Санктпетербургскихъ Ведомостей" представила своимъ читателямъ целый рядъ занимательныхъ чисто литературныхъ статеекъ въ виде писемъ изъ Москвы, Митавы, изъ-за границы, и съ похвальнымъ постоянствомъ следитъ за всеми сколько нибудь замечательными новостями учеными, литературными, музыкальными, театральными и такъ далее, въ Россiи и за границею. одинъ изъ корреспондентовъ этой газеты будетъ присутствовать на всемiрной выставке въ Лондоне и оттуда сообщитъ сведенiя объ этомъ небываломъ явленiи въ мiре торговомъ и артистическомъ. Вполне оценивая все улучшенiя, въ короткое время сделанныя редакцiею къ своей газете, я почелъ бы великою невежливостью съ своей стороны всякую излишнюю взыскательность и умолчалъ бы о некоторыхъ недостаткахъ "Санктпетербургскихъ Ведомостей", еслибъ сама редакцiя съ полною откровенностью и съ похвальнымъ безпристрастiемъ не указала на нихъ сама, поместивъ въ первомъ нумере газеты "Письмо къ редактору", въ которомъ говорится, что фельетонамъ "Санктпетербургскихъ Ведомостей", то есть чисто литературному ихъ отделу,

Авторъ названнаго письма коснулся тутъ чрезвычайно важной точки. Ясный и основательный опытъ убеждаетъ насъ въ томъ, что въ настоящее время жизнь, легкость, изящность и общедоступность журнальныхъ статей весьма ценятся публикою и даже располагаютъ ее къ снисходительности, можетъ быть, и преувеличенной. Мы видимъ, что изданiя, стремящiяся къ простоте въ изложенiи, даже иногда жертвующiя ей полнотою своихъ статей, распространяются все более и более - это фактъ, противъ котораго трудно что либо сказать, особенно теперь, въ январе месяце, когда матерiальныя средства каждаго изданiя обозначались съ ясностью. Причина такого явленiя весьма понятна: нашихъ читателей такъ долго мучили высокопарностью слога и мыслей, имъ такъ часто приходилось отступаться отъ дельныхъ, но сухихъ и темныхъ диссертацiй, что они съ радостью бросаются на все живое и игривое въ словесности. И если живость изложенiя въ ваше время такъ полезна ежемесячнымъ изданiямъ, то легко сообразить какъ блистательно встретитъ ее публика на летучихъ страницахъ ежедневной газеты.

A сотрудникамъ "Санктпетербургскихъ Ведомостей" стоитъ только захотеть, чтобъ достигнуть недолговечной, но блистательной живости, безъ которой нельзя вообразить себе литературы фельетонной. Талантъ ихъ ясно доказывается успехомъ заграничныхъ писемъ, дельнымъ и занимательнымъ направленiемъ "Петербургской Летописи", театральнымъ обзоромъ, въ которомъ еще такъ недавно и съ такимъ тактомъ разобрана была комедiя, подъ названiемъ: "Школа Натуральная". Намеренiе редакцiи не вступать ни въ какую полемику и избегать журнальныхъ споровъ до крайности похвально...

Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография) Письмо XXIII

Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо XXIII