XXI.
Ноябрь 1850.
У меня есть одинъ прiятель и товарищъ молодости, котораго я люблю едва ли не более всехъ моихъ прiятелей, взятыхъ воедино, и люблю именно за то, что мы съ нимъ спорили, ссорились и прекращали сношенiя необыкновенно часто. Господинъ, о которомъ идетъ речь, соединяетъ въ себе особенности, не совсемъ совместимыя между собою. Онъ очень уменъ и ученъ - и, вместе съ темъ, обладаетъ светскимъ образованiемъ; онъ богатъ, хотя не на столько, чтобъ ослеплять всехъ роскошью, но все-таки богатъ - и богатство не мешаетъ ему любить умственный трудъ. Онъ много путешествовалъ - и, не смотря на то, умеетъ приростать къ одному месту и жить на немъ жизнью совершенно оседлаго человека. Онъ любитъ балы, обеды и чтенiе хорошихъ книгъ; но более всего любитъ онъ поддразнивать другихъ.
Съ детскихъ летъ страсть къ противоречiямъ была исключительною его страстью; онъ словно рожденъ былъ на то, чтобъ действовать на угловатости чужихъ характеровъ и стирать эти угловатости. Еще на школьной скамейке онъ вздорилъ съ любимцами своихъ товарищей, не любилъ учениковъ, которые добиваются первыхъ местъ не способностями, а фальшивымъ прилежанiемъ. Дружился больше съ теми изъ товарищей, которые были въ загоне у всего класса. И онъ умелъ такъ делать, что въ этихъ, по видимому, ничтожныхъ мальчишкахъ открывались своего рода достоинства,-- и событiя последнихъ годовъ оправдали поведенiе моего прiятеля: образцы видимаго прилежанiя давно уже оказались пустыми людьми; изъ пустыхъ же, по видимому, учениковъ сформировались мужчины умные и достойные уваженiя.
мысли, претензiи или нестерпимости, затрогивало нашего джентльмена самымъ оригинальнымъ образомъ. Онъ не злился, не удалялся прочь, но чувствовалъ непреодолимое желанiе зацепить мненiя, ему ненравившiяся, поддразнить людей слишкомъ ему несимпатическихъ. Если онъ виделъ двухъ ссорящихся прiятелей, онъ не мирилъ ихъ, не бралъ стороны того или другого, но съ своимъ холоднымъ видомъ возбуждалъ до техъ поръ, пока антагонисты, понявъ неприличiе своего поведенiя, не начинали сетовать на самихъ себя. Съ людьми гордыми и нахальными онъ действовалъ по той же тактике: потакалъ имъ, вызывалъ ихъ на все крайности - и вдругъ одной улыбкой, однимъ словомъ наводилъ ихъ на пониманiе ихъ собственной неловкости. Такъ действовалъ онъ въ свои хорошiя минуты; но иногда, нужно признаться, онъ дразнилъ людей единственно для того, чтобъ тешить свое собственное сердце.
Особенно одинъ день остался живо въ моей памяти. Мы сошлись вместе на обеде, где было много обыкновенной столичной молодежи,-- молодежи довольно ловкой, веселой, но мало образованной; даже иные изъ лучшихъ юношей поражали моего друга своей пустотой, а некоторые были фатами. Когда, после обеда, разговоръ сделался общимъ и юношество принялось толковать объ опере, городскихъ слухахъ и прочихъ общихъ местахъ, мой прiятель сыгралъ съ нимъ смешную, но ловкую штуку. По поводу одного ученаго путешественника, только что прiехавшаго въ Петербургъ, онъ захватилъ весь разговоръ на свою долю и целый вечеръ, до десяти часовъ, не далъ ни одному изъ мужчинъ возможности вступить въ беседу. Зная чрезвычайно много и разсказывая съ редкимъ совершенствомъ, онъ придалъ болтовне оттенокъ несколько серьёзный - молодые денди, не имея въ голове никакихъ сведенiй, могли только слушать. Принаравливая свой разсказъ къ женскому складу ума, мой прiятель решительно обворожилъ всехъ дамъ и вывелъ изъ терпенiя всехъ кавалеровъ. Лица собеседниковъ вытянулись; каждый изъ нихъ и злился и совестился своего молчанiя; смущенiе ихъ еще увеличилось, когда имъ стало ясно, что дамы поняли маневръ моего прiятеля и кусали губы. Въ этотъ день много эпиграммъ сыпалось на его голову, и онъ былъ совершенно доволенъ.
Дня черезъ два я встретилъ его въ кружки писателей, ученыхъ и людей, воображающихъ себя писателями и учеными. Въ то время въ литературе кружокъ былъ всемъ, вне кружковъ не было славы, спасенiя и выгодъ. Кружокъ судилъ и рядилъ обо всемъ,-- кружокъ называлъ человека глупымъ, и приговоръ его оставался безъ аппеляцiи: въ кружке толковали о Байроне и о матерiяхъ важныхъ; въ кружке говорили о британской литературе со словъ парижскаго фельетониста; въ кружке имели свое "воззренiе" на искусство; въ кружке ужасались человека, не читавшаго новой книжки такого-то журнала; въ кружке! - horrible, horrible, most horrible - иногда читали комедiи, повести и такъ далее. Въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ речь, разговоръ былъ весьма бурный: господинъ А. наповалъ раскритиковалъ господина Б. господинъ Б. отвечалъ антикритикой, и война пламенела между противниками. Кружокъ никогда не разделяется на две стороны. Люди, несогласные съ общимъ мненiемъ, по молодости своихъ летъ, молчатъ и нещадно курятъ сигары, и потому его беседа на этотъ разъ была очень скучна. Мой прiятель сиделъ, зевалъ и только изредка заступался за господина Б., котораго никто не могъ терпеть. Но когда въ комнате появился новый гость съ тетрадью въ руке и хозяинъ объявилъ, что недурно было бы прослушать новую повесть, нашъ джентльменъ выпрямился. Онъ уже имелъ цель, къ которой могъ стремиться целый вечеръ: онъ далъ себе честное слово, во что бы то ни стало, помешать чтенiю повести, какъ она хороша ни была. Онъ пустился разсказывать анекдоты и забавныя приключенiя изъ собственной жизни, съ неподражаемою находчивостью хватался онъ за городскiя сплетни, за музыку, за городскiя увеселенiя - и, благодаря своему искусству, овладелъ разговоромъ и не выпустилъ его изъ своей власти. Напрасно юный поэтъ съ отчаянiемъ перелистывалъ свою рукопись, напрасно два или три литературные педанта, забившись въ уголъ, отказывались слушать остроумную болтовню вашего профана: имъ позволялось зевать, у моего друга нашлись союзники, и затянулась беседа, недостойная святилища музъ. Чуть разговоръ клонился къ матерiи важной, одна шутка, одна нелепейшая острота, одинъ анекдотъ отталкивали его снова на старое место. Пользуясь выгодно избранной позицiей, вашъ герой поминутно находилъ средства не только давать общему разговору светское направленiе, но даже своими эпиграммами зацеплять самыхъ угрюмыхъ членовъ кружка. Прикрываясь ветренностью и шуткою, онъ наделалъ имъ столько намековъ о педантизме, нетерпимости, высокопарности; односторонности мненiй, сколько не удавалось имъ встретить во всей коллекцiи враждебнаго журнала. Маневръ увенчался желаннымъ успехомъ: пробило два часа, и бедная рукопись была не прочитана, а молодой ея авторъ давно уже бежалъ.
Мы выехали вместе. Въ то время я былъ еще очень молодъ и не понималъ "дивныхъ психологическихъ драмъ души человеческой", человекъ въ лакированныхъ сапогахъ казался мне существомъ совершенно достойнымъ моего знакомства, а литераторъ, побывавшiй за границею, почитался мной какъ древнiй прорицатель, котораго подобаетъ слушать съ трепетомъ. - "Скажи, пожалуйста,-- сказалъ я моему другу - по какой причине ты ведешь себя такъ оригинально? На этой неделе за обедомъ и на вечере ты прiобрелъ себе несколько десятковъ недоброжелателей; ихъ злоба, конечно, не будетъ продолжительна, но все-таки они на тебя злятся. Недавно ты огорчилъ фатовъ дельнымъ разговоромъ; сегодня - ты затронулъ педантовъ своею щегольскою болтовнею. Еслибъ ты, прошлый разъ, въ гостинной *** говорилъ то, что болталъ сегодня, беседа сделалась бы общею и юноши разошлись бы совершенно довольные, прославляя тебя какъ умнейшаго человека; еслибъ ты сегодня потолковалъ о вещахъ серьёзныхъ, о новомъ путешественнике, о собственныхъ твоихъ сношенiяхъ съ иностранными знаменитостями, члены кружка были бы въ восторге и призвали тебя человекомъ полезнымъ для русской литературы: у нихъ, самъ знаешь, все делается во имя русской литературы. Объясни же мне, изъ за чего ты действуешь совершенно противъ своей выгоды".
-- А, а! отвечалъ оригиналъ, завертываясь въ шубу: - это называется поддразнивать!
"умственный взглядъ" на соперничество нашихъ перiодическихъ изданiй. Просматривая полемическiя наши статьи, полныя нетерпимости и самолюбiя, поневоле почувствуешь въ сердце присутствiе злого начала и захочешь поддразнивать людей, пишущихъ дифирамбы по поводу той или другой рецензiи и лезущихъ изъ кожи для прiобретенiя десятка лишнихъ читателей. Литераторъ, умеющiй держаться вдали отъ мизернаго ратоборства, довольно обезпеченный для того, чтобъ не зависеть отъ того или другого изданiя, довольно ленивый для того, чтобъ не терять хладнокровiя вследствiе книжнаго спора, поневоле, отъ избытка самодовольствiя, чувствуетъ желанiе поддразнивать людей съ задорнымъ самолюбiемъ и завистливымъ настроенiемъ духа. Ему такъ и хочется подшутить надъ однимъ спорщикомъ, выслушать доводы другого и зевнуть при ихъ окончанiи, объявивъ третьему, что онъ не понимаетъ его поступковъ, и, затронувъ каждаго, укрыться въ свою неприступную позицiю. Но такая тактика показываетъ злое сердце, а что еще важнее, врядъ ли можетъ нравиться читателямъ.
Прiятель, о которомъ говорилъ я въ начале моего письма, вероятно, стараясь поддразнивать и меня, сильно убеждалъ меня придать моимъ письмамъ полемическiй характеръ. "Изъ чего выдумалъ ты, почтенный другъ - писалъ онъ мне, что публика неохотно читаетъ журнальные споры? Напротивъ того, она забавляется, видя, какъ ваша братья писаки воюетъ другъ съ другомъ, и хотя не разделяетъ вашихъ симпатiй и антипатiй, но на состязанiя ваши смотритъ какъ на гимнастику, или бой гладiаторовъ съ перьями вместо мечей. После каждаго остраго слова она говоритъ, потирая руки: "хорошо, очень хорошо!" и досадуетъ если острота остается безъ ответа. Я самъ, признаюсь тебе откровенно, во всехъ русскихъ журналахъ читаю только замечанiя, ответы, заметки отъ редакцiи, объявленiя и такъ далее. Рецензiя для меня не имеетъ цены, если за нею не следуетъ антирецензiи, а критика интересна для меня потолику, поколику она зарождаетъ антикритику. Твоя нейтральная любезность вовсе не любезна, а доказываетъ самодовольствiе, франтовство; твои толки, какъ монологи Добросерда и Честона въ старинныхъ комедiяхъ, дышатъ убiйственной скукой. Если хочешь мне угодить, прилепись теломъ и душою къ одному какому-либо изданiю, запасись задоромъ и занимайся ответами, заметками, антирецензiяии и антикритиками".
Не смотря на всю любовь мою къ почтенному корреспонденту, я не въ силахъ выполнить его желанiя и на безплодную полемику вечно буду смотреть съ одной и той же точки зренiя. Еслибъ я даже, по несчастiю, вынужденъ былъ прилепиться къ одному какому-либо изданiю, я не порицалъ бы остальныхъ.
"Да, нужно быть безпристрастнымъ и стоять выше кружковъ", скажетъ читатель. "Истина старая и патрiархальная!" И не смотря на ея неоспоримую древность, взгляните, сколько въ нашей журналистике отъ нея уклоненiй, какъ наивны эти уклоненiя и что за ними следуетъ. "Северная Пчела" (по крайней мере такъ было тому два года) охуждаетъ все то, что печатается въ нашихъ ежемесячныхъ изданiяхъ. Толкуя о бельлетристике, произведенiя которой инымъ нравятся, другимъ - нетъ, она еще кое-какъ отделывается отъ последствiй своей исключительности. Но въ техъ же самыхъ журналахъ печатаются ученыя статьи, принадлежащiя лучшимъ нашимъ ученымъ, профессорамъ, которыхъ известность не можетъ быть подвержена сомненiю. Въ журналахъ, которые, по словамъ "Северной Пчелы", ниже всякой критики, помещаются труды гг. Соловьева, Кавелина, Грановскаго, Куторги и др. Заметьте же, какъ странна становится роль газеты, непризнающей ничего хорошаго въ новой словесности и вдругъ очутившейся лицомъ къ лицу съ такими именами и статьями, которыхъ нельзя судить какъ вздумается.
Другой примеръ: "Отечественныя Записки" часто грешатъ своею исключительностью, и помещаемые въ нихъ пристрастные отзывы о другихъ журналахъ давно известны публике. Несколько месяцевъ тому назадъ, я имелъ удовольствiе подметить и передать публике крошечную статеечку, помещенную въ "Отечественныхъ Запискахъ" по поводу опечатокъ "Москвитянина". Въ одиннадцатой своей книжке редакцiя того же журнала помещаетъ статью, где разбирается "Библiотека для чтенiя" за весь нынешнiй годъ. Деятельность "Библiотеки" съ января по октябрь 1850 года вся обсужена на пяти или шести страничкахъ, и, конечно, обсужена съ непомерною строгостью, чтобъ не сказать: пристрастiемъ. Вещи две во всемъ изданiи признаны хорошими, и о нихъ оказано по два слова; все остальное признается слабымъ, а потому весь разборъ наивенъ какъ нельзя более и доказываетъ, что составитель его былъ въ дурномъ расположенiи духа, составляя свой отзывъ объ этомъ журнале.
"Отечественныхъ Записокъ" окончила печатанiемъ прологъ къ большому роману г. Зотова: "Старый Домъ". Я говорю нешутя, печатанiе длинныхъ статей г. Вл. Зотова въ "Отечественныхъ Запискахъ" служитъ явнымъ указанiемъ того, какъ безплодна всякая нетерпимость въ словесности. Давно ли "Библiографiя" и "Смесь" того самого журнала, где ныне печатаются повести автора "Стараго Дома", была полна шуточками по поводу стиховъ г. Зотова, драмъ г. Зотова, недружелюбными разборами книжечекъ г. Зотова? И теперь романы того же самого г. Зотова наполняютъ собой осеннiя книжки того же журнала,-- осеннiя книжки, говорю я, ибо осеннiя книжки не то, что книжки за летнiе месяцы. Вотъ и результатъ исключительности! вотъ и последствiя ошибки, разъ сделанной! Поневоле скажешь: какъ знать, что случится?.. Но я боюсь употреблять пословицы, ибо по этому случаю много приберешь ихъ.
Прологъ "Стараго Дома", по моему мненiю, доказываетъ, что у г. Зотова есть одно достоинство - начитанность. Некоторыя его произведенiя, особенно "Волтижерка", заставляли опасаться, что авторъ весь предался какому-то натянутому остроумiю,-- остроумiю во что бы то ни стало; но въ "Старомъ Доме" недостатокъ этотъ исчезъ до основанiя. Прологъ, о которомъ говорили мы, есть простая исторiя о томъ, какъ одинъ бедный молодой человекъ получилъ отъ чудака-дяди, чуть ли не занимавшагося черной магiей (какъ Чернокнижниковъ), домъ и рукопись съ исторiею этого дома. Молодой человекъ влюбился въ одну изъ своихъ жилицъ, молодую девушку летъ двадцати-шести, предложилъ ей свою руку - и остался съ носомъ. Девушка ему отказала и перешла въ другую квартиру. Повесть невеселая. "Таинственный трепетъ", о которомъ прежде любили говорить почитатели художественности, чувствуется только когда, раскрывъ прологъ, видишь столько листовъ впереди; но въ этомъ трепете нетъ ничего необыкновеннаго: всякiй воленъ читать "Старый Домъ", или не читать его вовсе.
Заговоривши о бельлетристике, тороплюсь сказать, что могу, о повести г. Писемскаго "Тюфякъ", ныне оконченной въ 21 книжке "Москвитянина". Отозвавшись съ похвалою объ этомъ весьма прiятномъ явленiи, я и теперь остаюсь при своемъ мненiи; а желая, чтобъ дарованiе г. Писемскаго было знакомо какъ можно большему числу русскихъ читателей, съ особеннымъ удовольствiемъ посвящаю несколько страницъ разбору его повести.
характера, немного приходящагося съ родни Ноздреву. Молодой Бешметевъ неглупъ, очень ученъ, мечтаетъ о славе и ученыхъ трудахъ; но онъ неловокъ, вялъ и совершенно не понимаетъ практической жизни. Въ семействе его нетъ согласiя, благодаря безпутной жизни разбитного Масурова и сплетнямъ дальнихъ родственницъ, изъ которыхъ одна, Перепетуя Петровна, очерчена съ большою ловкостью. Роль молодого Бешметева, какъ главы семейства, можетъ бытъ очень полезна и почетна: онъ понимаетъ, что ему или никому другому предстоитъ устроить дела, водворить мiръ и согласiе, обуздать гуляку Мисурова, пособить сестре защитить ее отъ разныхъ донъ-жуановъ того края и наконецъ на отрезъ отказать отъ дома коварной Перепетуе. Но, чувствуя необходимость энергiи, бедный Тюфякъ не знаетъ, на что решиться, а вертится во все стороны, поддаваясь враждебной обстановке своего быта.
Спасовавъ одинъ разъ передъ практическими интересами жизни, Тюфякъ делаетъ новую глупость. Онъ врезывается по уши въ хорошенькую и бойкую девушку, Юлiю Владимiровну, и, не делая ничего въ свою пользу, предоставляетъ хлопотать за себя судьбе и добрымъ людямъ. Сваха, безъ его ведома, устроиваетъ дело. Родители Юлiи, зная, что Бешметевъ имеетъ кое-какое состоянiе, уговариваютъ дочь за него выйти. Передъ Тюфякомъ новая жизнь, обещающая счастiе. Конечно, Юлiя не любитъ его; но она молода, несовсемъ испорчена дурнымъ воспитанiемъ: ее можно переделать, сблизиться съ ней... Но Тюфякъ и остается тюфякомъ: онъ глупъ и молчаливъ съ своей невестой, и въ день брака она не чувствуетъ къ нему ничего кроме крайняго равнодушiя.
Проходятъ месяцы. Бешметевъ влюбленъ въ свою жену, но все-таки глупъ до чрезвычайности. Ни твердости, ни плана поступкамъ, вы занимательности! Юлiя отъ скуки начинаетъ кокетничать съ молодежью: Тюфякъ приходитъ въ отчаянiе, воображаетъ, что все потеряно, увозитъ жену въ деревню - и все-таки продолжаетъ любить ее.
Еще одинъ разъ благосклонная судьба даетъ Бешметеву средство загладить прошлое и быть счастливымъ: онъ наедине съ любимою женщиною, она огорчена, онъ можетъ просить ее и вновь завоевать ея сердце. Но передъ такими соображенiями пасовали люди и попрактичнее нашего героя; Тюфякъ же ведетъ себя какъ нельзя хуже: находитъ удовольствiе обижать дорогую ему женщину, и исторiя оканчивается плачевнейшимъ образомъ.
Читатель видитъ, что психологическая сторона интриги пpeкрасна. Тюфякъ лицо чуть не типическое. Авторъ испортилъ его, придалъ ему излишнюю дозу неловкости, робости и запутанности, что даетъ Бешметеву видъ типа давно избитаго. Сколько я понимаю, характеру Павла следовало бы придать колоритъ пассивности, laissezfaire, той той развитости въ одну сторону, которая такъ портитъ жизнь умныхъ людей и встречается у особъ даже богатыхъ, даже говорливый, даже ловко танцующихъ. Юлiя чрезвычайно верна и привлекательна, не смотря на все слабыя стороны. Множество второстепенныхъ лицъ, какъ-то: отецъ Юлiи, Перепетуя Петровна, Масуровъ, лакей Спиридовъ, французъ Мишо, отделаны безукоризненно; языкъ, которымъ говорятъ они, списанъ съ натуры. Чтобъ познакомить читателя съ манерою автора и его разсказомъ, чуждымъ всякой изысканности, я приведу одно далеко не лучшее место въ повести. Дело идетъ о французе Мишо.
"Здесъ я долженъ объяснить, что милосердная Катерина Михайловна въ это время дала прiютъ въ своемъ обширномъ доме одному безвестному французу-гуверверу, котораго завезъ въ эту глушь одинъ соседнiй помещикъ за довольно дорогую плату, но черезъ две же недели отказалъ ему, говоря, что M-r Мишо (имя гувервера) умеетъ только выезжать лошадей, но никакъ не учить детей. Почтенный отецъ семейства до того женалъ отделаться отъ наставника, что даже отказался отъ данныхъ ему впередъ 300 целковыхъ и просилъ только m-r Мишо убираться, куда ему угодно. Гувернеръ былъ въ весьма затруднительномъ положенiи; у него не было ни копейки, и я не знаю, чемъ бы все это для него кончилось, если бы милосердная Катерина Михайловна, узнавши о новой жертве, не послала къ нему тотчасъ лошадей съ приглашенiемъ прiехать къ ней. Французъ, разумеется, не замедлилъ согласиться, и, предоставя о будущемъ заботиться своей судьбе, прiехалъ и поселился весьма комфортабельно въ нижнемъ этаже дома своей покровительницы, прося ее безпрестанно занять где нибудь, хотя напрокатъ, сынка или дочку, которыхъ бы онъ, по его словамъ, удивительно воспиталъ. Поживая такимъ образомъ, онъ, обыкновенно, разсказывалъ различные комеражи, происходившiе въ доме почтеннаго, но выгнавшаго его помещика. Старуха помирала со смеху, слушая разсказы своего милаго Француза, который былъ действительно милъ. Имелъ ли онъ собственно достоинства воспитателя, я не знаю; по краиней мере, если ихъ и имелъ, то тщательно скрывалъ таковыя. Но за то онъ владелъ другими достоинствами, а именно: имелъ чисто Французскую выразительную физiономiю, былъ прекрасно одетъ, щегольски ездилъ верхомъ и мастерски стрелялъ, игралъ довольно не дурно на фортепiано, а главное - наделенъ былъ способностiю болтать по целымъ днямъ на все возможные тоны и насвистывать целыя оперы, при чемъ обыкновенно представлялъ оркестръ, всехъ певцовъ и даже самый хоръ. По-Русски m-r Мишо говорихъ чисто, что и заставляло думать, что врядъ ли онъ и не родился въ Россiи; но впрочемъ самъ онъ уверялъ, что произошелъ на светъ на берегахъ Сены и даже въ Сенъ-Жерменскомъ предместiи, откуда для развлеченiя прiехахъ въ Россiю и принялся образовывать юношество. Вотъ какого человека встретила Юлiя въ доме своей новой знакомой.
"Старуха еще дорогой разсказала Бешметевой о своемъ миломъ жильце, и, прiехавъ, тотчасъ же познакомила ихъ. Разговоръ сейчасъ завязался. M-r Мишо не замедлилъ пропеть комическимъ тономъ несколько арiй изъ Лючiи, представилъ оркестръ изъ Фра-Дiаволо, потомъ описалъ породу Нормандскихъ лошадей, описалъ также ужасное произшествiе, постигшее одинъ Французскiй фрегатъ, попавшiйся въ пленъ къ дикимъ, и, въ заключенiе, нарисовалъ каррикатуру одного знакомаго соседа. Юлiи было невыразимо весело; она забыла свои непрiятности, забыла мужа, смеялась и говорила безпрестанно. Милосердная хозяйка тоже покатывалась со смеху, слушая милашку-Француза, который не ограничился еще этимъ, но, перестроивъ себя на печальный ладъ, продекламировалъ несколько стихотворенiй изъ Виктора Гюго, при чемъ, возведя руки къ небу, вспомнилъ о своей невесте, будто бы два года тому назадъ умершей; и потомъ, разчувствовавшись, уселся за фортепiано и проигралъ две арiи изъ Шуберта".
Я сказалъ уже о верности языка действующихъ лицъ; но этого мало: можно быть вернымъ - и скучнымъ; а языкъ, на которомъ говорятъ герои г. Писемскаго, обладаетъ той бойкостью и оригинальностью, которая такъ очаровательна въ романахъ господина Вельтмана. Количество наивныхъ, забавныхъ, характеристическихъ выраженiй, подмеченныхъ авторомъ "Тюфяка", по истине изумительно: у него горничная, кучеръ, сплетница, гуляка и враль Масуровъ, разочарованный щоголь Бахтiаровъ говорятъ своимъ особеннымъ слогомъ, а речи сварливой Перепетуи Петровны такъ и сверкаютъ оригинальными поговорками. Кто не знаетъ, до какой степени страненъ языкъ, на которомъ объясняются барыни-говоруньи, хватающiя свои слова отвсюду, сами изобретающiя разныя наименованiя вещамъ и вследствiе неутомимой болтовни налагающiя на русскую речь колоритъ такой же самостоятельный, какъ тонъ, придаваемый ей обрусевшими немцами или купцами съ Апраксина двора? Такiя барыни часто не помнятъ содержанiя чужихъ речей, но, подметивши въ нихъ какое нибудь новое, выразительное слово, тотчасъ его запоминаютъ, переделываютъ по своему и пускаютъ въ оборотъ. Кажется, по временамъ, что русскiй языкъ, при всемъ своемъ богатстве и обилiи словъ, не удовлетворяетъ потребностямъ неутомимыхъ трещотокъ: зная кусочки французскаго языка, оне и ихъ пускаютъ въ дело: оне готовы сочинять новыя слова, заимствовать ихъ изъ Алкорана, еслибъ Алкоранъ былъ имъ известенъ. Иная вещь ихъ иной господинъ слишкомъ женерозенъ, такое-то семейство прогордонилось алярму и т. д. и т. д. Перепетуя Петровна г. Писемскаго болтунья почти единственная въ нашей бельлетристике. Она съ перваго взгляда кажется очень зла; но, вглядевшись въ нее, убедишься, что она только болтунья, принесшая въ жертву своему языку все хорошiя побужденiя души и сделавшаяся сварливою, "завистливою и ненавистливою" изъ страсти къ отчаянной болтовне.
При первомъ чтенiи "Тюфякъ" едва ли понравится многимъ читателямъ. Въ немъ мало внешней занимательности, и это я ставлю въ вину автору. Бельлетристу, какъ бы талантливъ онъ ни былъ, не зачемъ бегать отъ живыхъ сценъ, движенiя, даже таинственности и эффектовъ: онъ пишетъ не для однихъ дилетантовъ, уже охлажденныхъ къ романамъ и при чтенiи занимательнаго разсказа говорящихъ: "лучше Монте-Кристо не выдумаешь, любезный другъ!" Ссылаясь на всехъ людей, въ молодости своей изведавшихъ наслажденiе литературнаго успеха: что радовало ихъ более - умная печатная похвала всеми уважаемаго критика или ободрительная улыбка молоденькой девушки, можетъ быть только что бросившей музыкальный урокъ для чтенiя вашего произведенiя,-- что было ему лестнее после первыхъ дней успеха - приглашенiе такой-то и такой-то редакцiи къ сотрудничеству или любопытный взглядъ человека, по всей вероятности очень мало читавшаго на своемъ веку? Отбросивъ эгоизмъ въ сторону, все-таки придется сознаться, что внешняя занимательность великое дело, способствующее къ тому, чтобъ произведенiе читалось быстрее и внимательнее и, можетъ быть, было еще разъ перечитано. Пояснимъ слова наши примеромъ: возьмите две тетради Англiйскихъ гравюръ, одну изъ нихъ переплетите великолепно и со вкусомъ, другую велите обделать въ корешокъ изъ телячей кожи и сложите обе на столъ въ гостинной - держу пари, что изящно переплетенный кипсекъ обойдетъ всехъ вашихъ гостей вдвое скорее, нежели вторая тетрадь, переплетенная черезчуръ скромно.
По моему мненiю, девизомъ каждаго поэта и бельлетриста должны быть слова: "простота подробностей, замысловатость замысла". Внешнiй или фактическiй интересъ каждаго произведенiя предохраняетъ его отъ забвенiя, также какъ соль мешаетъ порче съестныхъ припасовъ, и хотя сравнивать поэзiю съ рыбой и говядиной не очень удобно, но въ этомъ случае я не нахожу другого сравненiя. Интересъ содержанiя действуетъ подобно печатному указателю редкостей въ картинной галлерее: руководясь имъ, читатель черезъ сотню летъ остановится надъ вещью, имъ отмеченною, и, начавъ чтенiе изъ простого любопытства, поневоле будетъ всматриваться въ частности, отдавать всю справедливость ихъ изяществу и естественности. Творенiя самыхъ отдаленныхъ перiодовъ словесности привлекаютъ наше вниманiе, если они замысловаты; народная песня, не смотря на всю прелесть отдельныхъ ея отрывковъ, скучна, если въ ней нетъ содержанiя, что часто случается съ русскими песнями; и сказка не переноситъ насъ въ волшебный свой мiръ, если въ ея плане нетъ чего нибудь привлекательнаго.
грубыя и жосткiя подробности, до сихъ поръ популярны въ Англiи, поются "въ селахъ и градахъ" и переведены на разные языки. По своей исторической важности, оне любопытны для ученаго; по искрамъ дарованiя, заметнымъ въ ихъ составителяхъ, оне дороги каждому дилетанту поэзiи; но своею продолжительною славою оне одолжены ничему иному, какъ занимательности, замысловатости ихъ содержанiя. Чтобъ показать, до какой степени старейшiе изъ поэтовъ понимали этотъ законъ искусства и вместе съ темъ поговорить съ читателями о предмете мало у насъ известномъ, беру смелость перевести на память одну весьма длинную балладу, но весьма занимательную, изменивъ только некоторыя подробности.
Вотъ эта баллада о рыцаре волоките и женскихъ хитростяхъ.
"Проживалъ когда-то старый и безпутный рыцарь, не делавшiй никакого добра и умевшiй только пить вино да не давать проходу молодымъ девушкамъ. Былъ онъ богатъ и силенъ, и все красавицы боялись его дерзости.
Одинъ разъ утромъ, натянувшись исправно, ехалъ онъ по зеленому лугу и увиделъ на немъ лошадь безъ ездока, съ женскимъ седломъ. На траве сидела девица-раскрасавица, съ розовыми щеками и блестящими глазками.
Рыцарь кинулся ее обнимать и хотелъ увезти въ свой замокъ. Девушка, опомнившись отъ испуга, сказала ласково.
я переоденусь пажемъ и назначу тебе свиданiе въ саду.
Рыцарь подвелъ къ ней лошадь, самъ усадилъ ее въ седло и проводилъ ее до замка; но чуть хотелъ онъ проехать въ ворота, ворота передъ нимъ захлопнулись, а девушка принялась смеяться.
-- Вотъ тебе за проводы! закричала она, перебросивъ ему копейку.
Нахмурился рыцарь и вынулъ свой мечъ, коснулся имъ рукава своего колета.
-- Пусть будетъ проклятъ, прокричалъ онъ: - пусть будетъ проклятъ дуракъ, доверившiйся молодой женщине!
-- Пусть будетъ проклятъ дуракъ, не знающiй своихъ летъ и того, что любовь хороша для молодыхъ.
Уехалъ злой волокита, но черезъ несколько дней, гуляя вдоль реки, встречаетъ опять милую девушку. Она резвилась одна на крутомъ берегу: уйти ей было некуда.
-- Тише, тише, сказала она ему, когда приметила, что оба стоятъ надъ водою: - не обижай меня, со мной мой женихъ: я узнала его сераго иноходца... вотъ, взгляни въ эту сторону.
Но только что рыцарь сталъ на цыпочки и вытянулъ шею, она толкнула его въреку и убежала, сказавъ, что его любовь слишкомъ горяча и что ему надо выкупаться.
".
Мы уже видимъ, что интрига завязывается какъ нельзя лучше съ одной стороны злобное преследованiе и упрямая глупость, съ другой - добродетель и грацiозная находчивость. На этомъ месте, следуя правилу фельетонныхъ романистовъ, мы должны бы были прекратить переводъ, и верно многiе изъ читателей остались бы въ смутномъ неудовольствiи, не видя развязки похожденiямъ злого рыцаря. Намъ самимъ, однакожь, прiятно писать эту балладу, и мы обращаемся къ продолженiю ея.
Такъ прошло еще несколько времени. И опять случилось, что таже девушка снова очутилась во власти рыцаря. Онъ встретилъ ее, когда скакалъ съ соколомъ по лесу; она бродила совсемъ одна подъ густыми листьями деревьевъ.
"-- Теперь-то ты меня не обманешь съизнова! завопилъ старый рыцарь: - теперь ты отъ меня не увернешься! Полно дрожать и хныкать, садись на мою лошадь и простись съ домомъ родительскимъ.
Девушка начала улыбаться и, краснея, призналась рыцарю, что давно его любитъ, что была глупа прежде, что прогоняла его боясь отца, но что теперь готова идти за своимъ милымъ на край света.
-- Что ты мелешь, девушка! отвечалъ рыцарь, стыдясь своей неловкости: - я бы радъ бросить шпоры и сапоги, если ты ихъ не любишь; но это большiе боевые сапоги: я не могу снять ихъ безъ оруженосца.
-- Садись на траву, сказала девица, ласкаясь въ нему: - я буду твоимъ оруженосцемъ. Нетъ большей радости женщинамъ, какъ прислуживать любимому человеку.
Растаялъ злой волокита: селъ и вытянулъ ноги. Плутовка стащила каждый сапогъ до половины и, со смехомъ отскочивъ, закричала:
-- Не хочешь ли теперь погнаться за мною?
-- Слышишь, толкуетъ она: - какъ бьютъ часы въ аббатстве? Семь, восемь, девять, десять! Ужь и поздно становится. Можешь переночевать въ лесу, а мне и домой пора, пожалуй отецъ разсердится.
И пролежалъ волокита всю холодную ночь, перепрыгивая съ ноги на ногу и стукаясь лбомъ въ землю. Утромъ лесовщики его выручили и проводили до дому.
Теперь баллада принимаетъ патетическое направленiе, интересъ усиливается, и читатель предчувствуетъ уже гибельную катастрофу.
"-- Пора покончить это дело! заревелъ старый рыцарь, очутившись дома и осушивъ несколько стакановъ вина. - Я тебе отомщу. Я здесь всехъ сильнее: я подступлю подъ вашъ замокъ, выщиплю старику бороду, братьевъ твоихъ заколю въ открытомъ бою, вассаловъ твоихъ перевешаю до единаго, тебя увезу, а замокъ вашъ срою до основанiя.
очень немного.
Тяжко пришлось бедной красавице. Видитъ она, что враги хотятъ прудить ровъ и стреляютъ по стенамъ. Видитъ она, что слезами не пособишь горю и, выходитъ одна на крепостной валъ и подзываетъ ко рву разбойника-волокиту.
-- Отецъ мой на охоте со всеми копейщиками, говоритъ она ему: - я совсемъ одна. Входи съ твоимъ войскомъ, увези меня силой - я виновата - только не трогай отца-старика и не грабь замка. Я сама за тобой поеду, только не осаждай замка.
-- Дура ты, говоритъ рыцарь: - какъ же мне не осаждать замка? нужно же какъ нибудь перейти черезъ рвы; все мосты подняты, у тебя не хватитъ силы ихъ опустить.
-- У задней стены, говоритъ девушка: - я ужь велела положить доски черезъ ровъ. Доска крепкая и дубовая: коли не боишься идти по узкой доске, переходи поскорее.
захлебнулся мутной водою".
Теперь отъ старинной великобританской баллады можно перейти къ балладе или стихотворенiю въ роде баллады, помещенному въ последней книжке "Москвитянина". Ночь; буря разыгралась надъ озеромъ, окруженнымъ густымъ лесомъ; озеро мечется и плачетъ какъ больное дитя; ветеръ воетъ и пролетаетъ между деревьями, и молнiя отражается въ струяхъ, которыя переливаются серебромъ.
И на голосъ бури, побросавши прялки,
Вынырнули со дна резвыя русалки...
Любo некрещенымъ въбурю-непогоду
Любо имъ за вихремъ перелетнымъ гнаться,
Любо звонкимъ смехомъ съ громомъ окликаться:
Волны имъ щекочутъ плечи наливныя
Чешутъ белымъ гребнемъ косы разсыпныя;
Руки ихъ мелькаютъ белобокой рыбкой;
Огонькомъ подъ пепломъ щеки половеютъ;
Яркимъ изумрудомъ очи зеленеютъ.
Шумная ватага стройныхъ хохотушекъ
Плещутся русалки, мчатся въ перегонку,
Лишь одна отстала, отплыла въ сторонку...
Къ берегу доплыла, на берегъ выходитъ,
Полными руками прутья ивъ разводитъ,
Словно белый лебедь въ тростнике озерномъ.
Пока русалка сидитъ на берегу, непогода стихнула и месяцъ засветился на небе; но злые духи, разгулявшiеся во время бури, не хотятъ успокоиться. Синiй огонекъ выскочилъ изъ трясины, обратился въ огненнаго духа и сталъ плясать передъ водяной красавицей, поддразнивая ее, припоминая ей время, когда
"... жила на свете красная девица,
Красная девица - изъ девицъ царица:
Да на грехъ та девка съ парнемъ полюбилась.
Съ парнемъ полюбилась, въ прорубь утомилась!"
Русалка погналась за злобнымъ духомъ, пытаясь изловить его; но онъ понесся быстрее зайца по кочкамъ и рытвинамъ, останавливаясь по временамъ и продолжая свою злобную песню:
И опять во ветру искры разсыпая
"A бывало девка въБожiй храмъ ходила,
"На селе подъ праздникъ хороводъ водила,
"Ночь на посиделкахъ вплоть до утра пряла
"Да своей старухе песни распевала..."
г. Мею. Въ "Русалке" есть и пейзажъ, и быстрота, и мысль, весьма ясная и ничемъ не затемненная; это - прекрасная картинка, въ которую прiятно всматриваться. Нельзя не пожелать, чтобъ г. Мей писалъ какъ можно более подобныхъ стихотворенiй, хотя бы затемъ, чтобъ содействовать тому расположенiю, которое уже началось въ пользу поэтовъ и ихъ произведенiй. Я никогда не разделялъ взгляда нашихъ журналовъ, когда-то совершенно изгнавшихъ стихотворенiя изъ своихъ книжекъ и важно утверждавшихъ, что въ деле стихотворства между талантомъ Лермонтова и поэзiею г. Алферьева (автора "Плаща") не можетъ быть середины. Это гордое все или ничего было какъ нельзя более странно въ изданiяхъ, отказывавшихся печатать скучныя стихотворенiя и дарившихъ подписчиковъ повестями до тога пропитанными скукою, что ихъ никто не дочитывалъ. "Отчего же - могъ спросить каждый поэтъ - редакцiя такъ строга и снисходительна въ одно время? за что бедныя стихотворенiя не допускаются въ тотъ кругъ, где бродятъ пустыя повести, переводные романы и грошовыя компиляцiи?" И поэтъ былъ правъ, потому что въ деле критики важную роль играетъ не только безусловное, но и относительное достоинство труда. Непониманiе этой последней истины, можетъ быть, лишило насъ трехъ или четырехъ замечательныхъ поэтовъ: презрительное невниманiе журналистики къ ихъ первымъ слабымъ трудамъ охладило ихъ деятельность и, по всей вероятности, отбило у нихъ охоту продолжать начатое поприще.
произволу: для него не существуетъ ни стенъ, ни морей, ни упрямыхъ редакцiй. Онъ не разстался съ журналистикой, то проявляясь въ виде шутокъ и пародiй, все-таки изобличающихъ искру поэзiи, хотя, можетъ быть, и затоптанную и осмеянную искру,-- то въ виде отступленiй вторгаясь въ критику и библiографiю, то наконецъ показываясь среди повестей въ образе страницъ съ описанiями, картинными разглагольствованiями и порывами къ живописности. Всякiй читатель помнитъ то время, когда въ журналахъ печатались огромнейшiя бельлетристическiя вещи съ чрезвычайно жиденькимъ содержанiемъ, которое моглобъ все уместиться на одной странице: чемъ же наполнялись все остальныя страницы, если не проявленiемъ стихотворнаго элемента? Отступленiе шло за отступленiемъ, лирическая вспышка за лирическою вспышкою, художественное нечто за художественнымъ нечто. Сколько было однихъ описанiй петербургской погоды, особенно дождя и снегу, вспомните только! Сколько было изображенiй однихъ и техъ же улицъ, высокихъ или низенькихъ домовъ, холостыхъ квартиръ и жильцовъ, не имевшихъ влiянiя на ходъ исторiи!... Петербургъ днемъ, Петербургъ вечеромъ, Петербургъ въ дождь, Петербургъ въ морозъ, Петербургъ во время снега, смешаннаго съ дождемъ, Петербургъ во время оттепели или гулянья но Невскому проспекту!... Все эти вещи моглибъ безъ малейшаго ущерба быть выкинутыми изъ романовъ и повестей, переделаны въ стихи, а потомъ быть помещены на первыхъ страничкахъ журналовъ. Пожелаемъ же успеха стихотворенiямъ: мало того, что средственное стихотворенiе человека со вкусомъ читается съ удовольствiемъ, нужно помнить и то, что, давши ходъ стихотворству, мы помешаемъ ему вторгаться въ область критики, науки и бельлетристики.
"Сестра Марiя", голландское происшествiе ("Москвитянинъ", 21 No известно читателямъ французскихъ обозренiй. Такъ какъ авторъ повести недавно умеръ, то редакцiя "Revue des Deux Mondes" очень о немъ жалеетъ, редакцiя "Москвитянина" тоже. Въ повести "Сестра Марiя", еще не конченной переводомъ, разсказывается трогательная исторiя одного голландскаго семейства, котораго несчастiя происходятъ изъ-за того, что глава семейства, негоцiянтъ фанъ-Амбергъ, человекъ честный, но жосткiй и холодный, сочетался узами брака съ испанкой, то есть женщиной нежной и пламенной. Несходство въ характерахъ отражается во всемъ, и его последствiя отравляютъ жизнь существъ, по видимому, достойныхъ счастiя. Въ первой части "Сестры Марiи" есть много светлыхъ страницъ, драматическихъ положенiй; но, къ сожаленiю, вся повесть проникнута той любовью къ общимъ местамъ "lieux communs", которая несколько сотъ летъ кладетъ уже свою жалкую печать на творенiя почти всехъ французскихъ писателей.
Въ последнее время во всехъ земляхъ вошло въ обычай нападать на старую и новую французскую словесность. Конечно, оно лучше, нежели рабски преклоняться вередъ всю, какъ делала Европа въ теченiи ста летъ и более; но следуетъ, однако, сказать, что нападки эти редко отличаются основательностью. Въ одной земле обличаютъ стремленiе французскихъ читателей къ минутному блеску,-- въ другой упрекаютъ ихъ за ложное направленiе и славолюбiе,-- въ третьей силятся выставить французскихъ поэтовъ и прозаиковъ какими то идiотами, лишенными всякаго образованiя и заменяющаго его помощью одной самоуверенности. Едва ли не одни англичане, благодаря своему практическому такту, умеютъ смотреть съ правильной точки зренiя на эту словесность, въ одно и тоже время унижаемую и обкрадываемую,-- на словесность, которой удивлялись величайшiе люди и которой отклоненiя отъ законовъ здраваго смысла ясны для самаго простого человека. Съ помощью добросовестныхъ трудовъ лучшихъ британскихъ эссэистовъ (essaysts) можно подметить въ этой словесности зародышъ силы и слабости, общедоступности и лжи, а главное - той ветренной привязанности къ общимъ местамъ, о которой я только что распространился.
Легковерiе, которымъ всегда такъ отличались и будутъ отличаться французы, отразилось въ ихъ словесности тысячью вопiющихъ недостатковъ, изъ которыхъ первымъ была всегдашняя готовность отрекаться отъ своей самостоятельности изъ-за чужого мненiя. Преобладанiе фальшивой критики, языкъ истощенный и обрезанный пуристами, нелепая подражательность древнимъ, условныя фразы, условные законы поэзiи, условныя деленiя языка и литературныхъ произведенiй - это еще сотая доля зла, которымъ обильна французская словесность. Напрасно большинство новыхъ ея деятелей гонится за оригинальностью, уродуетъ свое направленiе, съ темъ, чтобъ показать свою самостоятельность: чемъ более въ нихъ смелости, темъ яснее высказываются ихъ подражательность и любовь къ общимъ местамъ. Давно ли видели мы трагиковъ, выражавшихся на приторно церемонномъ языке XVII столетiя, романистовъ, копировавшихъ своихъ же товарищей, писательницъ съ огромнымъ дарованiемъ, прилеплявшихся къ мистическимъ бреднямъ, для которыхъ и названiя не существуетъ? Найдите мне изъ новыхъ французскихъ поэтовъ и прозаиковъ хотябъ одного или двухъ, которыебъ шли по своему пути, не тащась съ усилiемъ по следамъ какого нибудь англичанина, немца или своего соотечественника. Но обратимся, однако, къ "Сестре Марiи": повесть эта, безспорно, обличаетъ въ авторе и чувство и наглядность, но, подобно девяти-десятымъ всехъ новыхъ французскихъ повестей, полна общими местами. Такъ и чувствуешь, что у ея автора въ запасе целыя страницы дюжинныхъ патетическихъ тирадъ, остроумныхъ отступленiй и живописныхъ описанiй. Лица повести очень милы, пока не заговорятъ между собою, а сочинитель кажется весьма хорошимъ человекомъ, пока не заговоритъ отъ своего лица съ читателемъ.
"Сестре Марiи", можетъ быть применено къ переводу известной повести Мюссе "Le fils de Titien", помещенной въ последнемъ нумере "Библiотеки для Чтенiя", подъ названiемъ "Тицiанелло". Это одушевленный эскизъ изъ временъ Старой Венецiи съ ея каналами, гондолами, крытыми мостами, замаскированными синьоринами и черномазыми прислужницами, съ таинственнымъ видомъ передающими любовныя записочки. Сынъ Тицiана - благородный и счастливый гуляка, сознающiй въ глубине души, что нельзя одному человеку служить въ одно время двумъ господамъ: искусству и наслажденiю. Исторiя колебанiй этой чисто южной и горячей натуры между двумя целями выражена весьма искусно, сближенiе Тицiана съ прелестною Беатриче и вследствiе того его окончательный разрывъ съ живописью весьма понятны и выражены очень удачно. Писавши "Тицiанелло" и некоторыя другiя повести, де-Мюссе, дарованiе котораго замечательно по своей полузаимствованной полуоригинальной прихотливости, желалъ подделаться подъ ту простую манеру, которая составила славу аббата Прево. Раньше его, графъ Ксавье де-Местръ шелъ по той же дороге, и - странное дело! - повести Местра и Мюссе, при всей своей посредственности, считаются во многихъ местахъ чемъ-то изумительно прекраснымъ, обворожительнымъ по своей простоте.
Признаюсь откровенно, я вовсе не люблю такъ называемой обворожительной простоты, которую прилично бы назвать ультра-простотою. Простота хороша, если она дается безсознательно, какъ давалась она Фильдингу, Перро, Прево, пожалуй Диккенсу и Тепферу; но если ея добиваются нарочно и если писатель, принимаясъ за перо, силится себя настроить на простодушный ладъ, дело въ половину проиграно. Что такое за простота какого нибудь Voyage autour de ma chambre, или простодушiе повестей Цшокке, или наконецъ нестерпимая наивность средневековыхъ разсказовъ Тика? Волшебныя сказочки, въ которыхъ Нодье силится подражать наивности народныхъ сказокъ, возмущаютъ мою душу. Признаюсь, одна изъ довольно милыхъ вещицъ Мюссе, когда-то такъ хвалимая Frederic et Bernerette, кажется мне вещью очень изысканною; дело только въ томъ, что ея изысканность хорошо спрятана. И въ русской словесности еще очень недавно было время погони за обворожительною простотою. Эта погоня имела свою цену какъ противодействiе напыщенности; но совсемъ темъ она не могла не породить сотни скучнейшихъ повестей, въ которыхъ все было такъ просто, что даже не было никакого содержанiя.
Въ чьихъ-то мемуарахъ прошлаго столетiя (m-me Кампанъ, если не ошибаюсь) находится одинъ весьма невероятный анекдотъ. Въ то время, когда знаменитый графъ де-Сенъ-Жерменъ сводилъ съ ума весь Парижъ своими мистическими фокусами, волшебною роскошью и фокусами белой и черной магiи, у одной изъ придворныхъ дамъ явилось желанiе, весьма понятное въ женщине,-- желанiе помолодеть съ помощью магiи. Разными происками удалось ей получить отъ Сенъ-Жермена сткляночку съ эликсиромъ, чудесная сила котораго сглаживала морщины, давала телу юношескую свежесть и даже сердцу юношескiе помыслы. Стклянка была тщательно спрятана, и каждый день счастливая обладательница этого сокровища изъ сокровищъ пила изъ нея по одной капле. Секретъ герцогини не могъ долго оставаться секретомъ: одна изъ ея горничныхъ, старая и злая дева, имевшая тоже претензiю на молодость, заметивъ, что госпожа ея молодеетъ съ каждымъ днемъ, узнала о существованiи стклянки и подметила место, где хранился чудодейственный эликсиръ.
Одинъ разъ ночью, уложивъ свою госпожу, дряхлая дева решилась привести въ исполненiе свой умыселъ и, доставъ сткляночку, выпила ее почти всю. Почувствовавъ припадокъ дремоты, она едва добралась до своей постели и въ ту же минуту заснула. На утро, въ отели герцогини произошла страшная суматоха: старая горничная пропала безъ вести, а на ея постели лежала шестимесячная девочка, не умевшая говорить. Дело въ томъ, что неосторожная искательница молодости хватила черезъ край волшебнаго напитка и помолодела до такой степени, что очутилась въ положенiи полугодоваго дитяти.
Этотъ забавный анекдотъ следовало бы держать въ памяти всемъ литераторамъ, которые желаютъ гоняться за простотою, не имея къ ней призванiя. Между простотою и высокопарностью столько есть разныхъ степеней, между темъ, какъ ихъ почти нетъ между простотою и пустотою. Ложною простотою также легко сбивать читателя съ толку, какъ и ложною риторикою, и я не понимаю, за что такъ преследуется высокопарность, между темъ, какъ фальшивая простота почти всегда остается неподмеченною и не осужденною.
"Сынъ Тицiана", о которомъ мы сейчасъ говорили, впрочемъ, грешитъ не наивностью, а скорее сухостью. Выбравъ себе сюжетъ изъ старыхъ венецiянскихъ нравовъ. Мюссе, какъ человекъ умный и начитанный, безъ сомненiя, думалъ почти такъ. "О Венецiи было столько писано, что она верно всемъ надоела: неужели же мне повторять общiя избитыя места съ вечными описанiями, поэтическими отступленiями и такъ далее! Все это пустяки: будемъ описывать похожденiя Тицiанелло такъ, какъ будто бы они случились въ Париже, третьяго дня". И, вследствiе того, исторiя молодого художника будто происходитъ на Гентскомъ бульваре, или въ гостинной мадамъ де-Ноаль. Все подробности, весь разсказъ очень просты; но беда въ томъ, что и простота имеетъ свои "общiя места"; а отъ этихъ-то местъ и не уберегся д'Мюссе, писатель, безспорно, умный и прiятный.
Впрочемъ, само собой разумеется, что какъ "Тицiанелло", такъ и "Сестра Марiя", не смотря на свои недостатки, могутъ доставить довольно прiятное развлеченiе любителямъ легкаго чтенiи.
Кстати о легкомъ чтенiи. По поводу его пришелъ мне въ голову новый аргументъ въ защиту стихотворенiй, съ которыми такъ жестоко поступали и еще поступаютъ во многихъ журналахъ, и къ которымъ недавно оказалось во мне большое участiе. По какой причине наши перiодическiя изданiя, желая угодить любителямъ "легкаго чтенiя", въ изобилiи печатаютъ посредственные романы и повести и еще платятъ за нихъ хорошiя деньги, между темъ, какъ посредственныя стихотворенiя изгоняются съ насмешкою изъ этихъ изданiй? Разве въ деле "легкаго чтенiя" существуетъ двое весовъ и две меры, такъ что вещь, годная для "легкаго чтенiя", потеряетъ свои достоинства, если будетъ переложена въ собранiе стихотворенiй? По крайнему моему разуменiю, все существующiя стихотворенiя на всехъ возможныхъ языкахъ могутъ быть разделены на три разряда: на стихотворенiя истинно изящныя, стихотворенiя, годныя для "легкаго чтенiя", и на стихотворенiя, ровно никуда не годныя. И заметьте, что ко второму разряду принадлежитъ наибольшее количество стихотворныхъ вещей. Шиллеръ, Байронъ, Дантъ и нашъ Пушкинъ написали множество страницъ, годныхъ для "легкаго чтенiя", потому что не каждая же строка этихъ великихъ поэтовъ носитъ на себе печать ихъ генiя. Не признавая стихотворенiй для "легкаго чтенiя", мы не будемъ знать, къ какому разряду деятелей отвести людей весьма замечательныхъ, положимъ хоть Уланда, Риккерта, Китса, Шелли, де-Мюссе, Баратынскаго? Что же, прикажете не читать этихъ даровитыхъ поэтовъ, за то, что они не создали ничего изумительно прекраснаго?
"легкаго чтенiя", которое всеми такъ любимо, я готовъ поддерживать расположенiе, начавшееся въ пользу поэзiи и поэтовъ съ ихъ стихотворенiями. Мне чрезвычайно прiятно, что редакцiя "Библiотеки для Чтенiя" въ одиннадцатой своей книжке поместила два стихотворенiя, совершенно пригодныя для "легкаго чтенiя": одно изъ нихъ, "Качка въ бурю", принадлежитъ г. Полонскому; оно весьма мило и по мысли и по исполненiю; читая его, поневоле чувствуешь, какъ въ сердце возникаетъ что-то въ роде воспоминанiй или сладкихъ порывовъ. Случалось ли вамъ бывать на море въ сильное волненiе, особенно, если вы еще не привыкли къ тому томительно поэтическому чувству, которое охватываетъ человека, незнакомаго съ необозримымъ моремъ, съ заунывнымъ свистомъ ветра и скрыпеньемъ снастей? Сонъ во время сильной качки бываетъ большею частiю невозможенъ; по когда утомленiе возьметъ свое, трудно передать прелесть грёзъ и мечтанiй, которыя порхаютъ вокругъ васъ. Вероятно, воспоминанiе объ одной изъ такихъ минутъ вдохновило автора. Въ его небольшой пьеске описываются сны и мысли человека, заснувшаго въ каюте, между темъ, какъ корабль качается, паруса лопаются, волны перекатываются черезъ бортъ. Не правда ли, для сна хотя бы въ этомъ роде можно позабыть качку и опасность.
Снится мне: я свежъ и молодъ,
Я влюбленъ - мечты кипятъ,--
Отъ зари роскошный холодъ
Проникаетъ въ садъ.
"Ты моя?" - Твоя, твоя!
Сядемъ вместе на качели:
Покачай меня!
"Я ушла - мне въ зале душно".
И качается послушно
Зыбкая доска.
A вотъ и заключенiе стихотворенiя:
Просыпаюсь,-- что случилось?
Плохо... стеньга обломилась,
Рулевой упалъ.
Что же делать? будь, что будетъ...
Въ руки Бога отдаюсь,--
,
Я не здесь проснусь!
Кроме того, что все стихотворенiе грацiозно и гладко написано, любитель философскихъ выводовъ и сближенiй можетъ еще подметить въ немъ и мысль довольно глубокую - мысль о мечтахъ и наслажденiяхъ, помогающихъ человеку выносить бурю и на море и въ жизни. После всего этого какъ не признаться, что тридцать строчекъ иного стихотворца могутъ доставить любителю легкаго чтенiя более удовольствiя, нежели онъ въ состоянiи почерпнуть изъ самаго длиннаго, даже фешенебльнаго разсказа.
Впрочемъ, въ чисто литературномъ отделе 11 No "Библiотеки", кроме "Тицiанелло" и стихотворенiй, есть и еще бельлетристическiя вещи: одна изъ нихъ, хорошо знакомая читателямъ "Замосковная летопись", другая откуда-то переведена, называется "Соната Бетговена" и заключаетъ въ себе несколько интересныхъ подробностей о жизни этого гиганта композитора, котораго кто-то назвалъ "музыкальнымъ Данте Алигiери", а третья знакомятъ читателя съ "Званкою", именiемъ Г. Р. Державина,-- той самою Званкою, о которой такъ часто упоминается въ стихотворенiяхъ Екатерининскаго поэта. О "Званке" я намеренъ распространиться и вместе съ темъ вести мой разсказъ безъ всякихъ отступленiй. Авторъ статьи, г. В. С., проезжая въ iюне месяце нынешняго года въ семидесяти верстахъ отъ Новгорода, черезъ селенiе Соснинку, узналъ отъ одного молодого крестьянина, что всего въ пяти верстахъ отъ деревни находится Званка, именiе покойнаго Державинова. о последнихъ годахъ жизни поэта.
Дорога къ Званке не совсемъ живописна. Съ одной стороны ея течетъ Волховъ, съ другой тянется мелкiй лесъ. Возле Званки местоположенiе несколько изменяется: виденъ большой пригорокъ, покрытый лесомъ и потомъ две или три избушки. На пригорке расположенъ маленькiй двухъэтажный домъ, почти скрытый разросшимися деревьями запущеннаго сада. Позади дома небольшой квадратный дворъ, на которомъ когда-то билъ фонтанъ: следы фонтана еще заметны. Съ левой стороны дома, въ виде флигеля, домашняя деревянная церковь, выстроенная уже после Державина. Домъ покойнаго поэта находится въ большомъ запустенiи: окна заколочены, печи разломаны, двери едва отворяются. Изъ передней входъ въ большую полукруглую залу съ колоннами, окрашенными подъ мраморъ. Сорокъ летъ тому назадъ, въ этой комнате покойникъ давалъ пиры, отличавшiеся веселостью и роскошью; но теперь въ ней нетъ и следовъ мебели. Остальныя комнаты въ такомъ же положенiи.
Кабинетъ Державина представляетъ собой маленькую угловую комнату съ двумя окнами, одно въ садъ, а другое во дворъ: у этого последняго Гаврило Романычъ обыкновенно садился поутру и раздавалъ деревенскимъ ребятишкамъ крендели и баранки. Оба окна заколочены и мебель вывезена.
Верхнiй этажъ, по расположенiю своему, совершенно сходенъ съ нижнимъ. Въ одной изъ комнатъ нашъ авторъ нашелъ несколько вещей, свидетельствовавшихъ о томъ, какъ богато убрано было прежде жилище поэта. То были два прекрасныхъ мраморныхъ столика, диванъ и несколько креселъ, старинной формы, обитые красивою матерiею: тутъ же стояли бюсты Екатерины Великой и Императора Александра. Съ балкона верхняго этажа открывается довольно привлекательный видъ на Волховъ и на соседнiй лесъ.
Садъ, посещенный г. В. С., не представляетъ и следовъ того сада, который былъ несколько разъ описанъ Державинымъ: дорожки заросли травой, ветви деревьевъ опустились, такъ что ходить подъ ними можно не иначе, какъ нагнувъ голову: мелкiя растенiя посохли, а куртины засыпаны сухими листами. Въ несколькихъ шагахъ отъ дома насыпанъ небольшой холмъ, подъ которымъ лежитъ любимая собачка Гаврилы Романыча; собачка эта всюду сопровождала своего господина. Державинъ, гуляя по саду, часто задумывался и, зацепивъ головою за ветки, терялъ шляпу съ головы: но собака схватывала потерянную шляпу, бросалась за господиномъ и лаемъ давала знать о своей находке и o разсеянности поэта. Вокругъ холма посажены шесть липъ; прежде тутъ стояли скамейки и столикъ, за которымъ Державинъ часто занимался письмомъ и чтенiемъ. Липы эти ныне почти засохли и не даютъ тени.
Описавъ прежнее местопребыванiе поэта, его уединенный прiютъ отъ тревогъ житейскихъ, авторъ статьи передаетъ намъ несколько подробностей о последнихъ годахъ жизни Державина, поясняя этими сведенiями многiя изъ его стихотворенiй. Державинъ не любилъ заниматься хозяйствомъ и все оно лежало на рукахъ его супруги, но это обстоятельство не мешало ему сочувствовать природе и быть счастливымъ посреди своей тихой жизни, а что главное - вполне ценить это счастiе. Нужно отдать справедливость философiи, вдохновлявшей Державина: она какъ нельзя более совпадала съ характеромъ людей, посвятившихъ себя поэзiи и искусству, учила ихъ везде быть на своемъ месте, пользоваться дарами света и благами уединенiя, благословлять свою долю и извлекать весь сокъ изъ каждой радости. Современники Державина во всей Европе любили подъ конецъ своей жизни уединяться въ цветущее убежище посреди чуда более или менее прекрасной, но всегда великой природы и, поселившись въ тишине, съ кружкомъ самыхъ близкихъ людей, припоминать событiя прошлой жизни, и припоминать безъ горя, безъ страданiй, безъ порывовъ къ фальшивымъ страстямъ въ роде честолюбiя и властолюбiя. Старость ихъ проходила ясно и спокойно. Нескованные мелочами света, не колеблемые его волненiемъ, эти ветераны литературной, государственной, ученой деятельности, поживши довольно для другихъ, жили наконецъ для самихъ себя и были довольны своимъ состоянiемъ. Державинъ любилъ веселость, давалъ у себя праздники: но онъ не скучалъ и въ кругу своихъ приближенныхъ. Онъ охотно бродилъ одинъ по саду и полямъ, перечитывалъ давно читанныхъ имъ авторовъ, катался на парусахъ по Волхову и следилъ за политическими делами Европы. Въ Хутынской обители, неподалеку отъ Званки, проживалъ въ то время другъ поэта, преосвященный Евгенiй, съ которымъ Гаврило Романычъ часто видался и переписывался стихами и прозою.
Одна только забота по временамъ тревожила поэта посреди его сладкаго уединенiя: Державинъ боялся, что потомство забудетъ его имя, и что труды его не найдутъ достойныхъ ценителей. Онъ любилъ славу и имелъ полное право любить ее: но вдохновенныя минуты сознанiя своихъ силъ давались ему редко; не всегда былъ онъ уверенъ, что русскiй народъ будетъ вечно чтить его имя за то, что онъ
.... дерзнулъ въ забавномъ русскомъ слоге
О добродетеляхъ Фелицы возгласить,
И истину царямъ съ улыбкой говорить.
Довольно часто въ своихъ последнихъ стихотворенiяхъ Державинъ изъявляетъ опасенiе о томъ, что имя Званки будетъ не известно потомству, что совы и филины будутъ жить въ его обители, и что редкiе путешественники, войдя въ домъ, и не подумаютъ, что въ немъ жилъ певецъ безсмертной Екатерины.
Это недоверiе къ своей известности имело и свою благотворную сторону: оно побуждало стараго поэта къ новой деятельности; а трудъ разнообразилъ его сельскую жизнь. Не скажу, чтобъ произведенiя, написанныя Державинымъ въ последнiе годы его жизни равнялись съ его первыми творенiями: темъ не менее многiя изъ вещей, созданныхъ имъ посреди тишины и душевнаго довольства, отличаются своимъ особеннымъ колоритомъ, не чуждымъ прелести. Перечитывая стихотворенiя, внушенныя Державину меланхолическими красотами северной природы и тихими радостями деревенской жизни, нельзя не подсмотреть существенной связи между этими стихами и первыми произведенiями Жуковскаго. Возьмите, напримеръ, следующее описанiе деревенскихъ занятiй, прiучите свое ухо къ неровностямъ слога, и вы подметите въ немъ много задушевнаго, романтическаго,
Иль стоя, внемлемъ шумъ зелено чорныхъ волнъ,
Какъ дернъ бугритъ соха, злакъ травъ падетъ косами,
Серпами злато нивъ - и ароматовъ полнъ,
Порхаетъ ветръ межъ рядами;
Иль утомясь, идемъ скирдовъ, дубовъ подъ тень,
На бреге Волхова разводимъ огнь дымистый,
Глядимъ какъ на воду ложится красный день
Забавно! въ тьме челновъ съ сетьми какъ рыбаки
Ленивымъ строемъ плывъ, страшатъ тварь влаги стукомъ,
Какъ парусы суда и лямкой бурлаки
Влекутъ однимъ подъ песнью духомъ.
И редки холмики селенiй мелкихъ полны,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стоятъ надъ токомъ струй безмолвны.
Прiятно, какъ вдали мелькаетъ лучь ея косы,
Жнецовъ поющихъ - жницъ полкъ идетъ съ волосы...
Кто не увидитъ великаго различiя между приведенными здесь стихами и обыкновенными идиллiями, бывшими въ моде при конце XVIII, или начале нашего столетiя, идиллiями фальшивыми, писанными въ кабинете на заданную тему? Въ стихахъ Державина будто отражается поэзiя Грея и Томсона,-- та самая поэзiя, которую впоследствiи развили даровитые германцы и которой съ такимъ успехомъ подражалъ Жуковскiй. Въ нихъ слышится спокойствiе сильной и сочувствующей души, а кроме того такое пониманiе природы, котораго не увидать намъ у другихъ поэтовъ державинской эпохи.
Статья г. В. С. доставила мне несколько прiятныхъ минутъ и навела на небезполезныя мысли. Поблагодаривъ за все автора, нельзя не пожалеть о томъ, что у насъ до сихъ поръ такъ мало статей въ роде "Званки". Придетъ время, когда и у насъ, какъ въ Англiи, многочисленныя толпы посетителей будутъ ежегодно ходить къ местамъ, где проживали лучшiе изъ русскихъ старыхъ поэтовъ, когда по поводу самаго второстепеннаго писателя у насъ будетъ писаться по десятку бiографiй и монографiй, и если сообразить, какъ развилось въ Россiи сочувствiе къ словесности въ перiодъ какихъ нибудь ста летъ, времени этого дожидаться недолго. Тогда нашему поколенiю придется выдержать не одно обвиненiе, и обвиненiе справедливое. Много ли имеется у насъ бiографическихъ подробностей о Державине, Карамзине, даже Пушкине и Лермонтове? Конечно, родственники и друзья ихъ знаютъ о нихъ довольно: но пройдетъ несколько летъ - факты забудутся, разсказы прекратятся, и будущiй историкъ русской словесности вынужденъ будетъ искать матерiяловъ въ газетныхъ статьяхъ, или некрологахъ, которые все пишутся на одну стать. Вообще нельзя не заметить того, что наши современники не отличаются уменьемъ писать бiографiи и никакъ не могутъ сообразить, что бiографiя не есть панегирикъ. Что видели мы до сихъ поръ въ жизнеописанiяхъ Державина кроме поминутно повторяемыхъ фразъ "маститый бардъ", "вдохновенный певецъ" да еще "потомокъ Багрима"? Чуть доходитъ дело до Карамзина, опять является масса общихъ местъ и напыщенныхъ похвалъ: а между темъ кто не знаетъ, что избытокъ хвалы, какъ бы онъ ни былъ заслуженъ, всегда придаетъ разсказу темноту и льстивый колоритъ. Историкъ словесности, останавливаясь надъ потокомъ однихъ и техъ же лестныхъ выраженiй, поневоле заподозритъ бiографа. Всемъ людямъ, которые берутся за жизнеописанiе старыхъ русскихъ литераторовъ и повторяютъ безконечно громкiя, похвальныя фразы, надлежитъ помнить советъ знаменитаго министра своимъ подчиненнымъ: "Господа! пожалуйста, какъ можно менее рвенiя!" (point de zèle, messieurs).
Весьма трогателенъ разсказецъ о слепой девушке, которой все говорили, что она чрезвычайно хороша собою, и которая, получивъ зренiе, боится смотреть въ зеркало, чтобъ не разувериться въ своей красоте. Исторiя о томъ, какъ госпожа Малибранъ после представленiя "Нормы" въ Милане пропела посреди улицы знаменитую арiю "Gasta Diva", для того, чтобъ ее могли слушать даже люди не бывшiе въ театре, весьма живо и хорошо характеризуетъ великую певицу. Въ "Литературной Летописи" между прочимъ утверждается, что отныне не для чего переводить иностранныя книги, ибо господа Бiо и Беноа открыли средство передавать человеческiя мысли изъ Парижа въ Америку посредствомъ жидкости. Описанiе этого открытiя, о которомъ такъ много говорятъ, что оно непременно окажется пуфомъ, такъ увлекательно, что его прочтетъ всякiй, и я его вамъ советую прочитать. Хорошо, что "Библiотека для Чтенiя" не вполне придерживается мненiя о безполезности переводовъ: въ ея "Смеси" столько статеекъ, заимствованныхъ изъ разныхъ французскихъ изданiй, что если бъ къ этимъ статейкамъ прибавить хотя немного извлеченiй изъ англiйскихъ и немецкихъ листковъ, "Смесь" вышла-бъ самая разнообразная.
Но при окончанiи стараго года не следуетъ быть взыскательнымъ. Будемъ лучше предполагать одни улучшенiя, я вполне убежденъ, что, начиная съ 1851 года, каждое петербургское и московское перiодическое изданiе улучшитъ свою "Смесь" и свой ученый отделъ, набравши себе новыхъ сотрудниковъ, подписавшись на англiйскiя обозренiя, купивши англiйскихъ кипсековъ и немецкихъ альманаховъ, составивъ для своимъ помощниковъ маленькую библiотеку изъ ученыхъ изданiй, полузабытыхъ редкихъ сочиненiй, записокъ русскихъ и иностранныхъ ученыхъ обществъ. Я такъ твердо убежденъ въ этомъ, что даже советую издателямъ нашихъ журналовъ не слишкомъ раззоряться на первый случай, потому что деньги нужно приберечь на прiобретенiе энциклопедическихъ лексиконовъ, огромной "Biographie universelle", энциклопедiи Ларднера и полной коллекцiи старыхъ русскихъ журналовъ. Итакъ, и читатели и сотрудники всехъ журналовъ могутъ быть уверены, что съ 1851 года книжки перiодическихъ изданiй будутъ разнообразнее, а работа литературная пойдетъ живее и легче. Тогда исчезнутъ вечныя жалобы на недостатокъ предметовъ для статей, на однообразiе и отсутствiе единства въ содержанiи. Съ хорошими учеными пособiями можно целый годъ толковать, напримеръ, о Шекспире и не надоесть читателю, между темъ-какъ черпая свои сведенiя изъ наудачу попавшихся книжонокъ или изъ собственной головы, напрасно будешь кидаться отъ бельлетристики къ музыке, отъ живописи къ астрономiи: наполняй журналъ чемъ угодно, въ статьяхъ не будетъ субстатiяльности, и подписчики будутъ встречать каждую новую книжку журнала, приговаривая:
Однако, я замечаю, что передо мной еще много разныхъ журнальныхъ статей, а я уже порядочно утомился. Нечего делать, придется, остановиться не докончивъ общаго обзора, не сказать мы слова о новой статье господина Ордынскаго, напечатанной въ "Отечественныхъ Запискахъ", и разборе известнаго сочиненiя господина Ашика "Боспорское Царство", помещенномъ въ "Библiотеке для Чтенiя". Придется почти не читать "Пантеона", въ которомъ много стиховъ, есть повести и какiя-то записки Зоя Марковича Чечеткина, которыхъ я вовсе не понялъ. Не могу умолчать только объ одной статье октябрьской книжки ("Пантеонъ" немного опаздываетъ),-- статье чрезвычайно страннаго содержанiя. Она называется: "Остроты живописца Фюзели". Положимъ, вы не любите остротъ,-- положимъ, вовсе не интересуетесь существованiемъ живописца Фюзели, но статьи этой не пройдете безъ вниманiя. Судите сами,-- вотъ первая острота:
"Чувствуя истинное удивленiе къ скандинавской поэзiи, Фюзели сочинялъ много картинъ, предметы которыхъ заимствованы изъ северной мифологiи. Генiй его упивался всемъ, что было самаго ужаснаго я прекраснаго въ преданiяхъ северной литературы".
Не правда ли, остро? Далее, острота вторая:
"Ваятеля Ноллекина онъ не могъ терпеть за его скупость и весьма часто язвилъ его своими насмешками".
Вотъ еще фактъ изъ того же собранiя остротъ:
"Одинъ хлопотунъ пришелъ къ Фюзеля довольно рано поутру и сказалъ: "Надеюсь, что я не оскорблю васъ моею безразсудною дерзостью?.." "Напротивъ!" отвечалъ Фюзели грубымъ голосомъ. "Такъ я приду завтра". "О, нетъ! вскричалъ художникъ: - для чего же одну глупость и дерзость повторять два раза... объяснитесь, что вамъ угодно?"
Каковы остроты живописца Фюзели! Нечего сказать, не поздоровится отъ этакихъ остротъ, "Пантеона" Фюзели не прослыветъ человекомъ особенно остроумнымъ, зато его вежливость и тонкое обращенiе обратятъ на себя вниманiе всякаго.
Этими выписками остротъ живописца Фюзели я и ограничу мои заметки по поводу последней книжки "Пантеона". Съ техъ поръ, какъ нынешнiе водевилисты начали обращать особенное вниманiе на изощренiе и сглаживанiе своихъ куплетовъ, всякая театральная пьеса съ куплетами сделалась для меня чемъ-то ужаснымъ и вреднымъ для здоровья. Вы позволите мне объяснить съ должною подробностью, почему именно чтенiе такимъ пьесъ действуетъ разрушительно на мою не совсемъ атлетическую натуру.
Надо вамъ сказать, что я уже несколько летъ какъ подверженъ одному изъ довольно невинныхъ, но весьма непрiятныхъ недуговъ,-- именно безсоннице. Никакое чтенiе, никакой журналъ не могутъ одолеть ея; да кроме того я не берусь за это средство, поставивъ себе закономъ избегать чтенiя и письма вечеромъ. Чемъ прiятнее и разнообразнее мне день, темъ хуже я сплю ночью, а такъ какъ, благодаря Бога, большая часть моихъ дней прiятны и разнообразны, мои ночи оттого сильно проигрываютъ. Безсонница моя сопровождается однимъ весьма замечательнымъ феноменомъ, о которомъ я все собираюсь поговорить съ лучшими петербургскими медиками.
Ночью, преимущественно около трехъ часовъ, едва только въмоей голове разсыплются впечатленiя дня и тело начнетъ желать покоя, на память мне начинаютъ приходить когда-то слышанные или читанные мной стихи, преимущественно русскiе. Это верный знакъ, что ночь проведена будетъ плохо. И пусть бы по крайней мере стихи-то были сносные: можно примириться съ своимъ положенiемъ, если въ теченiи двухъ-трехъ часовъ въ памяти будетъ мелькать терцетъ Данта, сцена между Жуаномъ и Гайде на пленительномъ берегу корсарскаго острова, "Баядерка" Гёте или "Пророкъ" Лермонтова, или одно изъ отступленiй "Онегина"; но дело въ томъ, что стиховъ подобнаго рода мне не приходитъ на мысль во время безсонницы. Передо мной мелькаютъ строчки страннаго размера, рифмы прекурьёзныя, воззванiя пошлыя. "Письмовникъ" Курганова, "Благонамеренный", "Словарь поэзiи" Остолопова, песенники и поэмы, неизвестно кемъ и когда осмеянные въ журналахъ - вотъ источники, изъ которыхъ бьетъ ключемъ поэзiя часовъ безсонницы. Где и когда читаны были мной эти дивныя произведенiя музы, слышалъ ли я ихъ въ старое время, запомнилъ-ли ихъ для шутки, этого я самъ не знаю, да и вспоминать о томъ некогда. Безконечная вереница забавно торжественныхъ одъ, тупыхъ эпиграммъ, тяжелыхъ басенъ, посланiй къ Хлое, даже романсовъ въ роде "Гусаръ, на саблю опираясь" и "Звукъ унылый фортепьяно", теснятъ мою бедную память: напрасно я стараюсь не думать о нихъ, напрасно я отгоняю отъ себя непрошенныя воспоминанiя о стихахъ, ровно никуда не пригодныхъ: словно какой-то голосъ шепчетъ мне на ухо до техъ поръ, пока я не засыпаю отъ досады и отъ усталости.
Несколько разъ давалъ я себе торжественное обещанiе никогда не говорить о стихахъ, не слушать стиховъ и не читать стиховъ, велелъ отнести на чердакъ ту часть библiотеки, въ которой находились собранiя старыхъ альманаховъ и журналовъ, не ложился спать ранее разсвета - и, благодаря этимъ энергическимъ мерамъ, получилъ временное облегченiе. Но скоро дела пошли едва ли не хуже: я сталъ припоминать по ночамъ отрывки изъ русскихъ оперъ и русскихъ водевилей. Тупейшiй куплетъ сменялся тупейшимъ куплетомъ, отрывокъ арiи, переведенный съ итальянскаго или французскаго, следовалъ за речитативомъ, лишенныхъ всякаго смысла. То невидимый голосъ нашептывалъ мне на ухо слова изъ "Роберта":
Сiю безполезную посуду?
то онъ возглашалъ:
Въ законъ, въ законъ, въ законъ себе поставимъ
то озадачивалъ онъ меня пенiемъ отрывка, заимствованнаго изъ русскаго перевода "Соннамбулы":
ГРАФЪ.
По ночамъ поютъ, гуляютъ,
Пишутъ, пляшутъ, отвечаютъ,
Что лунатики они.
ХОРЪ.
Что-то странно, непонятно,
Верить очень мудрено.
Но всего хуже было, когда на мысль начинали приходить куплеты: тутъ оставалось только, какъ Кесарю, закрыть свою голову и уже не сопротивляться. Хуже водевильнаго куплета на сцене можетъ быть только водевильный куплетъ вне сцены, водевильный куплетъ въ книге, въ журнале или въ памяти. Мой прiятель-сатиръ, о которомъ я когда-то распространился по поводу портрета мадамъ Малибранъ, обладаетъ удивительнымъ искусствомъ петь самые вопiющiе отрывки изъ старыхъ пьесъ: изъ "Эдинбургской Темницы", изъ "Цампы", изъ "Русалки", чуть не изъ "Дiанина Древа", а кроме того знаетъ все водевили, летъ за двадцать пять до вашего времени отличавшiеся своей нелепостью. Разъ онъ мне пропелъ следующую рапсодiю, взятую изъ какой-то пьесы, переделанной съ французскаго:
Къ барону онъ определялся,
Сперва служилъ и такъ и сякъ,
Да вдругъ - баронше полюбился.
И онъ служитъ баронше сталъ,
Зато чрезъ годъ въ чины попалъ,
Зато чрезъ годъ въ чины попалъ.
И какъ бы вы думали? въ первую за темъ ночь куплетъ о "Прiятеле Жаке" возникъ въ моей памяти съ редкою ясностью, будто я его слышалъ стошестьдесятъ разъ. Напрасно отгонялъ я отъ себя докучные стихи, напрасно я проклиналъ прiятеля Жака, напрасно, думая отъ него отвязаться, прочитывалъ я его отъ первой строки до последней: при слабомъ мерцанiи разсвета, въ тишине ночной, едва нарушаемой щелканiемъ маятника, въ ушахъ моихъ долго раздавались слова:
Съ техъ поръ, при взгляде на афишу съ водевилями или раскрывая "Собранiе театральныхъ пьесъ", я постоянно вспоминаю безсонницу, докучные куплеты и прiятеля Жака. A потому и прошу у васъ позволенiя никогда не говорить о пьесахъ съ куплетами. Другихъ исключенiй я никакъ не желаю. Я только обязуюсь не читать журнальныхъ споровъ и не разрезывать книгъ, въ которыхъ скрываются водевили съ куплетами. Наконецъ, à tout prendre, я даже готовъ иногда читать антирецензiи и антикритики,-- но куплетовъ читать не буду, не буду. При одной мысли о куплетахъ, я уже слышу, какъ у меня звенитъ въ ушахъ: "Былъ у меня прiятель Жакъ..."