XV.
Май 1850.
Боже мой! куда деваться мне отъ дендизма, съ некотораго времени овладевшаго некоторыми россiйскими литераторами,-- дендизма бельлетристическаго, который разомъ, вдругъ, повелъ правильную атаку на ряды русскихъ читателей. Впрочемъ, до читателей мне очень мало заботы: можетъ быть, имъ того и хочется; но за что же мне, скромному иногородному подписчику, встающему въ девять часовъ и обедающему въ три, суждено перечитыватъ повести, въ которыхъ идетъ дело о львахъ, о княгине Б***, о фешелебльныхъ прогулкахъ по Невскому проспекту и живомъ, остроумномъ, ослепительномъ колкихъ словъ по поводу леди Блессингтонъ и леди Бульверъ? Но въ то же время я не похвалилъ дендизма петербургскаго, не изъявлялъ ни малейшаго желанiя, чтобъ у насъ явились свои Блессингтонъ и другiя леди-писательницы. Дендизмъ объявляетъ мне решительную войну "идетъ прямо на насъ несколькими колоннами съ читателями. Впереди, какъ застрельщики, мелькаютъ меткiя французскiя фразы,-- потомъ двигаются легкiе резервы въ виде известныхъ описанiй кушетокъ, созданныхъ фантазiею Гамбса, бальныхъ воздушныхъ нарядовъ, даже ресторацiй, въ которыхъ обедаетъ блестящая молодежь! A я такъ не люблю молодежи, часто обедающей въ ресторацiяхъ! Но еще не все: описанiя становятся длиннее и начинаютъ поражать своею утонченною светскостью: въ одномъ месте "занавесъ опустился въ третiй разъ надъ вызванной троекратно жрицей любимой у насъ музы; рукоплесканiя смолкли. Первые ряды креселъ поднялись (какъ это живописно и правильне) и, оборотившись спиной къ сцене, вооружились биноклями, бракируя ихъ на ложи, то вправо, то влево".
"графине доложили о прiезде Ижорина.
"Что такъ скоро? спросила она себя.
"И недоуменiе сменилось какъ будто досадой.
"Два-три раза еще взглянула она въ зеркало, невозмутимо спокойно поправила бандо роскошныхъ волосъ, лениво вышла въ смежный съ ея уборной кабинетъ, и расположившись на кушетке въ одной изъ техъ причудливо непринужденныхъ и грацiозно небрежныхъ позъ, которыхъ секретъ принадлежитъ исключительно хорошенькимъ женщинамъ, сказала громко и въ носъ,
-- Проси сюда!"
Какъ все это хорошо, живописно и ново; читая такiя описанiя, невольно увлекаешься. Одного только не понимаетъ моя сельская натура, зачемъ графиня, живописно лежащая на кушетке, говоритъ лакею громко и въ носъ? A и то сказать, кто проникнетъ во все утонченности литературнаго дендизма? Но дело не въ томъ: пусть себе воздушная графиня говоритъ въносъ; а то худо, что, зачитываясь надъ подобными описанiями, забываешь о приближенiи непрiятеля, о нашествiи львиныхъ повестей, фешенебльныхъ разсказовъ.
не проникнутъ ровно никакою мыслью. Все эти действующiя лица вращаются въ такомъ фальшивомъ кругу, говорятъ такiя ни къ чему не ведущiя речи, отпускаютъ такiя вялыя и водяныя шуточки, что становится "за человека страшно мне!" О дендизмъ, дендизмъ! долго ли тебе строить свои созданiя на зыбучемъ песку условныхъ тонкостей и ничтожныхъ мелочей?.. Но между темъ, пока я переговариваюсь съ непрiятелемъ, главныя силы приближаются.
Ихъ ведетъ писатель не безталанный,-- писатель, хорошо знакомый русской публике; но - Боже мой! - что за воинство состоитъ у него подъ командою! То эссенцiя дендизма литературнаго,-- дендизмъ, перешедшiй въ самыя сухiя умствованiя, полусвестскiя, полуфилософскiя тирады, ровно ничего не доказывающiя,-- тирады, разсыпающiяся въ прахъ отъ одного какого нибудь простаго вопроса, сделаннаго прямо и безъ хитрости. Но по какому же случаю - спроситъ читатель - въ светскiй разсказъ попали философскiя тирады? и объ этомъ я ему сейчасъ повещу. Въ одной изъ новыхъ повестей, о которыхъ я говорю, знатный молодой человекъ, графъ или князь Андрей, хочетъ жениться на бедной девушке, воспитаннице его бабушки, старой и престарой, и прехитрой и преумной княгини. Эта княгиня должна передать все свое состоянiе князю Андрею; но, узнавъ, что онъ забралъ себе въ голову мысль о неровномъ браке, она призываетъ его къ себе; объявляетъ, что не дастъ ему ни копейки, а что хуже всего, начинаетъ читать внуку своему длиннейшую речь, наполненную философскими, политико-экономическими, историческими умозренiями, и наконецъ говоритъ ему послесловiе такого рода, занимающее целую печатную страницу:
-- Въ любовь нельзя не верить, даже и въ мои лета. Но любовь, какъ ты ее теперь понимаешь, любовь страстная держится только заблужденiями и препятствiями. Попробуй жениться: препятствiя и заблужденiя исчезаютъ; поэзiя твоя гибнетъ, а настоящая жизнь, жизнь действительная, начинается. Поговоримъ объ этой жизни. Что тебя ожидаетъ? Ты понимаешь, что ты уже не будешь моимъ наследникомъ. Ты самъ сознаешься, что, при всемъ моемъ желанiи, мне невозможно отказаться отъ моихъ убежденiй и шестидесятилетнихъ трудовъ для первой любовной глупости, которая завертится у тебя въ голове. Въ Италiи живетъ теперь при посольстве твой двоюродный братецъ, который узнаетъ о женитьбе твоей съ восторгомъ, потому что я вынуждена буду передать ему свое именiе; разумеется, это тебя не остановитъ. Ты такъ благороденъ и такъ молодъ, что мысль о бедности не можетъ и не должна тебя останавливать. Ты будешь гордиться своимъ упрямствомъ. Но что жь изъ этого выйдетъ? Вывеска твоей страсти - хорошенькое личико твоей дульцинеи, подурнеетъ. Привычкой любовь уничтожится, а предметъ твоей любви окажется весьма обыкновенной женщиной, которой ты самъ никогда не простишь, что она отняла у тебя все твои лучшiя преимущества. Ты будешь краснеть за жену свою, потому-что, за неименiемъ настоящей гордости, въ тебе все-таки таится тщеславiе - и тутъ-то начнется твое наказанiе. Ты откажешься отъ большого света, но ты не можешь сблизиться мы съ купцами, мы съ бедными чиновниками. Ты будешь одинъ, ты будешь беденъ, ты будешь несчастливъ, и даже вседневныя твои отношенiя съ женой будутъ отравлены сознанiемъ, что она разрушила твою карьеру, лишила тебя собственнаго уваженiя и сделала посмешищемъ товарищей. Призванiе твое по рожденiю, врожденная въ тебе любовь ко всему прекрасному ограничится кухонными разсчетами, вечной досадой на судьбу, и мечты восторженнаго воображенiя осуществятся самой пошлой действительностью. Поверь мне, мой другъ, супружество не заключается въ голубыхъ или черныхъ глазахъ, которые волнуютъ твою молодость. Женитьба - самый важный поступокъ сознательнаго человека, нечто въ роде торжественнаго объявленiя о внутреннихъ убежденiяхъ. Женитьбой доказываетъ онъ, что онъ последователенъ въ своихъ поступкахъ, или действуетъ какъ мальчикъ, который жертвуетъ иногда жизнью, чтобъ достать игрушку, которую самъ же разобьетъ. Однакожь, мой другъ, я слишкомъ разболталась. Это, ты знаешь, порокъ всехъ старухъ. Следовательно, ты меня долженъ извинить. Поверь, я, больше чемъ ты думаешь, принимаю участiе въ твоей любви. Люби, пока ты молодъ, но не делай глупостей. Помни, что любовь - роскошь жизни, и что только долгъ составляетъ ея необходимую потребность. Но прощай, однакожь; вели закладывать мне карету я сказать Настасье Ивановне, чтобъ она была готова; я хочу ехать въ магазинъ выбрать ей новую шляпку.
Андрей молча поцаловалъ руку своей бабушки, хотелъ что-то сказать, но одумался и поспешно вышелъ изъ комнаты.
Прочитавши это умозренiе, я не могъ понять, почему Андрей вышелъ изъ комнаты и не сказалъ ни слова. По моему крайнему разуменiю, ему следовало бы отвечать очень просто: "вы боитесь, что меня съ женою погубитъ бедность? такъ чего же лучше! обезпечьте насъ своимъ состоянiемъ. Тогда я не уроню своего званiя и жена моя будетъ радушно принята въ моемъ кругу".
мысли. Перечитывая длинный и очень гладко написанный дiалогъ бабушки княгини, съ графомъ Андреемъ, всякiй изъ читателей припомнитъ ту драму Виктора Гюго, где вся завязка и все эффекты держатся на секрете, котораго скрывать вовсе не надобно ни одному изъ действующихъ лицъ: Лукрецiя Борджiа отравляетъ своего сына Дженнаро, между темъ какъ ей стоитъ только сказать ревнивцу мужу: "это мой сынъ",-- и Дженнаро будетъ вне опасности. Но, говоря о Викторе Гюго и князе Андрее, я забываю, что литературный дендизмъ и фешенебльные разскащики движутся, наступаютъ и своими военными кликами потрясаютъ скромныя стены нашего "храма музъ".
Такъ, достопочтенный читатель, май месяцъ не совсемъ выгоденъ для насъ съ тобой. Пока мы сидимъ подъ деревьями своего сада и смотримъ на играющихъ ребятишекъ, въ нашихъ кабинетахъ, на письменныхъ и круглыхъ столахъ, разлеглись произведенiя, пропитанныя Петербургскимъ фешенебльнымъ шикомъ; ихъ страницы, начиненныя французскими поговорками и звонкими фамилiями, словно поглядываютъ на насъ съ видомъ насмешливаго покровительства. Какъ добры оне, эти книжки, удостоившiя посетить наше сельское уединенiе! - книжки, которыя такъ и просятся подъ столъ, работанный художникомъ-чародеемъ Гамбсомъ, въ каминъ, у котораго иногда въ задумчивости сидитъ воздушная и упоительная графиня Z! Но оне снизошли и до насъ: наши ежемесячные журналы разнесли целый рядъ фешенебльныхъ повестей по всей читающей Россiи, даже въ Яревскъ, Усть-сысольскъ, Изюмъ. "Le dandysme aime à se répandre au dehors", сказалъ бы г. Колошинъ, великiй любитель французскихъ светскихъ поговорокъ,-- г. Колошинъ, нувеллистъ, напечатавшiй въ "Москвитянине" начало великосветской повести, подъ названiемъ "Вашъ Старый Знакомый".
Неужели "Москвитянинъ" печатаетъ уже на своихъ страницахъ французскiя фразы и поговорки, представляетъ намъ фешенебльныя новеллы, не дендизму лорда Гоуэра и графа д'Юрсе, а дендизму мелкому, делающему осторожные долги, обедающему у Дюссо и нанимающему квартиру комнатъ изъ четырехъ или пяти!?! Не одинъ "Москвятининъ": и "Отечественныя Записки" и "Библiотека для Чтенiя"! Въ "Отечественныхъ Запискахъ" продолжается "Старушка" графа Соллогуба, въ "Библiотеке" есть повесть "Женщина въ тридцать летъ", изъ которой прочелъ я только две страницы, но успелъ усмотреть, что на этихъ двухъ страницахъ есть описанiе блестящаго экипажа, остановившагося у чугуннаго крыльца, женщины "съ темными лентами волосъ на аристократически-бледномъ челе". Основываясь на такихъ данныхъ, я тутъ же закрылъ книгу и пepeсталъ читать "Женщину въ тридцать летъ": во-первыхъ, потому, что по части женскаго возраста я особенно люблю девятнадцати и двадцати-трехъ-летнiй, а во-вторыхъ, въ этой повести, какъ въ всякомъ изделiи фешенебльныхъ русскихъ нувеллистовъ, я сразу успелъ наткнуться на изображенiе Невскаго проспекта. A Невскiй проспектъ въ светскихъ повестяхъ мне почтя также знакомъ, какъ описанiя Гамбсовой мебели и бальнаго наряда; этотъ неизбежный Невскiй проспектъ везде описанъ однаково. На немъ обыкновенно "ярко светитъ солнце, осыпая золотыми искрами щегольскiе наряды дамъ, разноцветныя ткани, драпированныя въ окнахъ, тысячу блестящихъ безделицъ, выставленныхъ въ магазинахъ на соблазнъ проходящимъ. (Следуетъ сделать выноску о томъ, что большая часть проходящихъ, по бедности или промотавшемуся карману, никогда почти не соблазняются). Какъ волны стремятся взадъ и впередъ пестрыя группы гуляющихъ, меняясь взглядами, поклонами и приветствiями, если встречи происходили между знакомыми. (Тутъ бы я сделалъ новую выноску: я зналъ въ Петербурге многихъ людей и даже денди, имевшихъ непонятную страсть кланяться совершенно незнакомымъ людямъ, и не только кланяться, но даже вмешиваться въ ихъ разговоръ). Экипажи мелькали по гладкой мостовой, останавливались передъ магазинами, отъезжади, обгоняли другъ друга". Вотъ это очень хорошо хорошо и не совсемъ ново.
Что-то скажетъ намъ другая фешенебльная повесть, та самая, которой длинные монологи такъ и просятся на сцену, въ драмы съ пафосомъ. Впрочемъ, кроме философскихъ выходокъ старой графини мы можемъ найти тамъ кое-что более легкое. Вотъ, напр., описанiе бала (всякiй знаетъ, что фешенебльная повесть никогда не обходится безъ бала): "Комнаты скоро наполнились той пестрой толпой, которая составляетъ цветъ Петербургскаго общества. Такъ какъ графиня считалась дамой весьма исключительной и допускающей кругъ самаго отборнаго знакомства, то все приглашенные явились на зовъ, чтобъ доказать присутствiемъ своимъ неоспоримое свое право на знатность. Тутъ были и отцветшiя красавицы, целая фаланга молодыхъ людей; тутъ были молодыя девушки съ робкою поступью и бойкими взглядами, и матушки въ токахъ, тихо дремлющiя подъ звуки оркестра. Тутъ были иностранцы и русскiе люди, прiехавшiе изъ видовъ, и такъ, просто, потому что имъ деваться было некуда, и потому, что все-таки лучше вечеръ на бале, чемъ дома. Словомъ, тутъ былъ весь петербургскiй большой светъ, съ его надоевшими другъ другу лицами, съ его привычными бриллiянтами, съ его знакомыми улыбками, и польками, съ прислугой въ башмакахъ, сверкающимъ буфетомъ и утомительной духотой. Къ двенадцати часамъ комнаты были набиты биткомъ и жара невыносимая".
Все это вамъ знакомо, читатель: подобныя описанiя вы встречали восемьсотъ разъ; вся разница была въ количестве невинной иронiи, которою обыкновенно прикрашиваются описанiя такого рода. По мне, ужь гораздо лучше безъ иронiи. Давно, давно, въ "Отечественныхъ Запискахъ" напечатана была повесть изъ большого света,-- повесть, написанная вероятно очень юнымъ перомъ, литераторомъ, захотевшимъ подражать одной слабой стороне прекрасныхъ повестей графа Соллогуба. Подражанiе, какъ водится, доведено было до наивности. Если тамъ описывался балъ, то непременно говорилось: "тамъ были и вы, лилiя береговъ Невы", или "тамъ уже порхала восхитительная X***"; около нее непременно стоялъ господинъ "холодно-насмешливаго вида, одетый въ лондонскiй фракъ", и такъ далее и такъ далее.
О, Теккерей! Теккерей! наизлобнейшее изъ всехъ безхитростныхъ существъ,-- Теккерей, котораго милый авторъ "Ширли" и Дженъ Эйръ" вовсе не Дженни Эйръ: Дженъ значитъ Jeanne, величайшимъ человекомъ нашего времени, какъ ловко умелъ ты, поэтъ "Ярмарки Тщеславiя", подметить человеческiя слабости и даже не упустить изъ вида дендизма литературнаго. Помните, въ первой части Vanity Fair, романистъ, простодушно разговаривая съ читателемъ, даетъ заметить что и онъ не хуже другихъ можетъ придать своей Ярмарке колоритъ великосветскихъ произведенiй.
"Маркизъ Осборнъ написалъ billet doux и отправилъ къ леди Амелiи своего минiатюрнаго жокея.
Красавица получила душистую записку изъ рукъ своей femme de chambre, mademoiselle Anastasie.
Въ записке было приглашенiе на балъ къ лорду Бумбубунъ.
-- Кто эта прелестная девушка? спросилъ въ тотъ же вечеръ индейскiй принцъ Моччигунгукъ, прикатившiй изъ Пикадилли на шестерке вороныхъ коней.
-- Имя ея - миссъ Седли, monseigneur!
-- Vous avez alors un beau nom, отвечалъ Моччигунгукъ, отступая назадъ съ озабоченнымъ видомъ. Въ эту минуту онъ наступилъ на ногу стараго джентльмена, который стоялъ позади и любовался на очаровательныя прелести леди Амелiи.
-- Trente-mille tonnerres! закричалъ старый джентльменъ, скорчившись водъ влiянiемъ
-- Ахъ, это вы, monseigneur! mille pardons!
-- Какими судьбами, mon cher! mon cher,-- намерены ли вы теперь разстаться съ вашимъ жемчужнымъ ожерельемъ?
-- Mule pardons! я уже продалъ его за двести пятьдесятъ тысячъ фунтовъ князю Эстергази.
-- воскликнулъ Моччигунгукъ", и прочая, и прочая...
Я удивляюсь, какъ после такихъ словъ есть еще люди, принимающiеся за фешенебльную литературу! Вводите идеи, разговоры известнаго круга въ ваше созданiе, какъ часть целаго, какъ подробность, а главное - умейте становиться выше описываемаго вами мiра, какъ бы грандiозенъ онъ ни былъ. Эдвардъ Литтонъ Бульверъ, котораго новый романъ "Семейство Какстоновъ" начатъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" за нынешнiй месяцъ, можетъ послужить вамъ примеромъ. Въ "Семействе Какстоновъ", вы увидите изъ следующихъ частей романа, выйдутъ на сцену и баронеты, и богатейшiя леди; но авторъ не вдается въ мелочность и фразеологiю одного какого нибудь кружка, онъ не станетъ утомлять васъ описанiемъ баловъ и прогулокъ по Невскому проспекту... то есть я хотелъ сказать по Реджентъ-парку. Правду сказать, кроме благородныхъ мыслей и уменья вести разсказъ, вы ничего почти не сыщете въ "Семействе Какстоновъ": романъ, нужно признаться, довольно плохъ, и трудолюбивый сэръ Эдвардъ, повидимому, совершенно исписался.
Надо сказать правду, наши журналы, знакомя русскую публику съ лучшими изъ иностранныхъ писателей, действуютъ не всегда удачно. Человекъ, не знающiй англiйскаго языка напримеръ, долженъ иметь самое неосновательное понятiе о многихъ британскихъ романистахъ. Иные стоятъ передъ нимъ въ самомъ выгодномъ свете: онъ читалъ только лучшiя ихъ произведенiя; другихъ виделъ онъ съ самой неловкой точки зренiя, потому что знакомъ только съ самыми плохими изъ ихъ сочиненiй. Последнихъ гораздо больше и къ нимъ, безспорно, принадлежитъ Бульверъ, авторъ "Семейства Какстоновъ". Все его плохiе романы: "Последнiе дни Помпеи", "Гарольдъ", "Последнiй изъ бароновъ", "Семейство Какстоновъ" (произведенiе, замечательное только по безплоднымъ усилiямъ слить воедино манеру Стерна, Диккенса и светскихъ романистовъ),-- все эти романы были переведены или переводятся, надоедали, надоедаютъ и будутъ надоедать русскимъ читателямъ. Кстати здесь скажемъ, что "Семейство Какстоновъ" небудетъ переведено въ "Современнике". Въ замеyъ его мы переведемъ другой романъ.
Пусть читатель сердится на сухость моего письма, но я не могу удержаться, чтобъ не представить ему странички - другой съ бiографическими сведенiями объ авторе "Семейства Какстоновъ". Меня раздосадовало то обстоятельство, что его последнiй романъ печатается; я почти уверенъ, что онъ не понравится публике и беднаго Бульвера обвинятъ понапрасну; а между темъ, онъ человекъ и писатель весьма замечательный, и такого рода люди встречаются въ одной Англiи. Въ самомъ деле, вообразите себе члена парламента, который въ тоже время пишетъ отличные романы, богатаго и светскаго человека, который знаетъ наизусть Софокла и Ксенофонта, государственнаго человека и посланника, котораго драмы играются съ огромнымъ успехомъ и переводятся на разные языки! Людей, подобныхъ Бульверу, всегда много было и будетъ въ Англiи. По моему мненiю, одна изъ главныхъ причинъ, делающихъ ихъ такъ способными на трудъ самый многостороннiй и разнообразный, заключается въ томъ, что, по системе британскаго воспитанiя, молодой человекъ еще учится въ ту пору, когда однолетки его въ другихъ государствахъ, уже изнуряютъ себя веселою жизнью или, не собравшись съ силами, не укрепившись мышленiемъ, кидаются въ деятельность литературную, торговую, политическую, административную. Британецъ двадцати-двухъ летъ кажется отсталымъ и скучнымъ педантомъ, - зато въ двадцать-шесть летъ онъ совсемъ не тотъ.
Нашъ романистъ получилъ одно изъ техъ продолжительныхъ, строгихъ, ученыхъ воспитанiй, о которыхъ мы сейчасъ говорили. Ему было девятнадцать летъ, когда его учебныя занятiя были прернавы поездкою въ чужiе края, что для англичанина, какъ известно, составляетъ часть воспитанiя. Воротясь въ Англiю, Бульверъ поступилъ въ Кембриджскiй университетъ и пробылъ очень долго въ этомъ старинномъ, величавомъ храме науки, въ обществе строгихъ ученыхъ и подобныхъ ему юношей. Порядокъ университетскаго воспитанiя въ Англiи утвержденъ веками и десятками статутовъ; обычаи Оксфорда и Кембриджа слишкомъ известны по своей эксцентричности и,вместе съ темъ,важности. Странно сказать, что британцы, народъ въ высшей степени практическiй, въ юности своей получаютъ чисто литературное образованiе; какъ будто готовятся въ литераторы и журналисты, и что будущiе члены верхней палаты, министры, негоцiанты и директоры разныхъ ученыхъ компанiй въ двадцать летъ отъ роду учатъ на память Гомера и занимаются сочиненiемъ латинскихъ экзаметровъ на заданныя темы. Однако, мы видимъ, что эта странность ни мало не вредитъ имъ впоследствiи; есть правда, одинъ вредъ отъ такого воспитанiя, но вредъ довольно незначительный: редкiй изъ Англiйскихъ аристократовъ не пишетъ въ своей юности стиховъ и не издаетъ ихъ. Такими юношескими произведенiями завалены заднiя комнаты въ лавкахъ лондонскихъ книгопродавцевъ. Но темъ дело и оканчивается. Эдвардъ Бульверъ, однако, не кончилъ съ литературой такимъ образомъ; какъ и товарищи его, онъ въ первые годы юности издалъ томъ стихотворенiй и поэму, взятую изъ ирландскихъ романовъ; ни стихотворенiя, ни поэма не имели ни малейшаго успеха. За темъ онъ написалъ романъ "Falcland": и романъ также не произвелъ никакого впечатленiя. Между темъ воспитанiе его кончилось, и молодой человекъ вступилъ въ тотъ кругъ, къ которому принадлежалъ и по рожденiю и по состоянiю. Приглядевшись къ свету, онъ написалъ, романъ изъ светской жизни и назвалъ его "Пилтгэмъ, или приключенiя джентльмена". Романъ имелъ огромный успехъ; онъ былъ первымъ изъ романовъ высокаго круга (high life); только въ немъ не было недостатковъ, свойственныхъ другимъ фешенебльнымъ романамъ Англiи. Бульверъ сразу умелъ стать выше описываемаго мiра, и мы сейчасъ покажемъ почему.
"Пильгемъ" былъ сатирою, но сатирою не злобною и не исключительною. Бульверъ ловко подметилъ слабую сторону британскаго высшаго круга. Въ его время этотъ кругъ состоялъ изъ двухъ оттенковъ: къ одному подходили люди, сохранявшiе всю чистоту нравовъ, всю терпимость, всю строгую образованность истинной лондонской аристократiи,-- самъ Бульверъ былъ изъ того же разряда людей. Другой оттенокъ состоялъ изъ партiи, еще помнившей Бруммеля и подобныхъ ему героевъ, усиливавшихся ввести въ лондонскую жизнь поверхностныя, небрежныя манеры иностранныхъ кружковъ. Тутъ были и полуобразованныя денди, и юные лорды, по слабости головъ не получившiе строгаго британскаго воспитанiя, львы сомнительнаго происхожденiя, севшiе не въ свои сани, гордецы, погруженные въ свою геральдику, а такъ далее. Оба эти класса были смешаны одинъ съ другимъ; часто въ семействе одного и того же лорда, старшiй сынъ былъ человекомъ сведущимъ, деятельнымъ, простымъ, а младшiй представлялъ изъ себя мота и невежду. Обе стороны имели своя слабости и свои достоинства; но не нужно сказывать, къ которой изъ нихъ обращались симпатiя автора. "Пильгемъ" навсегда останется яркою и верною картиною современнаго быта Англiи; въ немъ вовсе нетъ литературнаго дендизма, который такъ нестерпимъ въ подражателяхъ Бульвера. И послушайте, какъ самъ авторъ "Пильгема", определяетъ этихъ подражателей: "въ ихъ книгахъ - говоритъ онъ - мы видимъ безтолковые портреты съ людей безъ характера, безъ правилъ, безъ цели въ жизни". Не самое ли это страшное определенiе всей фешенебльной словесности!
Еще не успели въ Лондоне нахвалиться "Пильгемомъ", какъ Э. Бульверъ, съ той плодовитостью, которая иногда дается людямъ много учившимся, издалъ еще несколько романовъ и каждый изъ нихъ былъ совершенно въ особенномъ роде. "Disowned" (Отверженный), изданный въ 1829 году, былъ романомъ въ роде "Пильгэма", "Devereux" (1829)навеянъ былъ ему чтенiемъ отечественнойисторiи, и наконецъ "Полъ Клиффордъ" (1830), изображавшiй нравы простыхъ сословiй, имели все значительный успехъ. Изъ нихъ последнiй (т. е. "Poul Glifford"), оригинальный по замыслу чрезвычайно остроумный по изложенiю, былъ нетолько переведенъ на разные языки, но даже переделанъ въ комедiи и драмы и, если не ошибаюсь, одна изъ этихъ пьесъ когда-то играна была у насъ въ Петербурге, подъ названiемъ "Glifford te Voleur". Въ Англiи имеется безконечное число балладъ, песень, сказокъ про разныхъ любителей чужой собственности, про гейвайменовъ (разбойниковъ) и гоусбрикеровъ (ночныхъ воровъ). Одна изъ повестей такого рода заключаетъ въ себе сведенiя о похожденiяхъ Павла Клиффорда, дворянина и джентльмена, къ необыкновенному искусству въ воровстве присоединявшаго великодушiе, благотворительность и вежливость, особенно если ему приходилось обирать особу изъ прекраснаго пола. Изъ жизни этого самого Клиффорда Бульверъ взялъ сюжетъ для своего романа, сделалъ изъ этого вора нечто въ роде Шиллерова Карла въ минiатюре и умелъ избегнуть всякаго подражанiя, придавъ роману колоритъ комическiй и веселый.
Въ тоже самое время, когда печатались его романы, Бульверъ имелъ и другiя литературныя занятiя. Онъ написалъ несколько пьесъ для театра и былъ главнымъ лицомъ по изданiю известнаго журнала "New montlily magazine", до того времени находившагося подъ редакцiей деятельнаго и остроумнаго Кемпбля. Этого мало: въ тоже самое время вашъ романистъ, выбранный депутатомъ нижней палаты отъ местечка Сентъ-Эйвсъ, не пропускалъ ни одногоизъ парламентскихъ заседанiй, говорилъ речи и готовился къ важному политическому труду. По убежденiямъ своихъ, онъ принадлежалъ къ партiи виговъ, но съ самого своего вступленiя въ парламентъ сохранялъ полную независимость мненiй, не подчиняясь тактике партiй, охуждая по временахъ людей, разсчитывавшихъ на его снисхожденiе, отдавая справедливость инымъ мерамъ, задуманнымъ и исполненнымъ въ партiи его противниковъ. Стараясь по возможности согласить политику съ литературою, Бульверъ въ 1833 году издалъ известное сочиненiе "Англiя и Англичане", въ которомъ, съ обычнымъ своимъ остроумiемъ, развилъ несколько важныхъ истинъ и административныхъ предположенiй.
Въ 1833 же году Эдвардъ Бульверъ снова принялся писать романы, и рядъ сочиненiй, написанныхъ имъ съ этого времени, открывается произведенiемъ, составляющихъ честь британской словесности, романомъ, который чрезъ несколько столетiй будетъ читаться вместе съ романами Гольдсмита, Годвина и Фильдинга. "Евгенiй Арамъ", действительно, вполне заслуживаетъ своей известности и навсегда, по видимому, останется лучшею вещью Бульвера, краеугольнымъ камнемъ славы романиста. Содержанiе "Арама" почерпнуто изъ одного судебнаго процесса, действительно случившагося въ Англiи,-- процесса, который, благодаря роману Бульвера, долго будетъ памятенъ каждому.
было имя несчастнаго, время и причины его смерти, наконецъ лица, участвовавшiя въ убiйстве. Къ общему ужасу и удивленiю, въ эту мрачную исторiю замешанъ былъ одинъ человекъ, глубоко уважаемый во всемъ околодке. Имя его было Евгенiй Арамъ: то былъ человекъ еще молодой, но уже известный по своей учености, благотворительности и кроткой жизни. Въ то время, когда его пришлось арестовать, Арамъ былъ женихомъ; онъ готовился вступить въ бракъ съ девушкою, которую любилъ. Въ первыя минуты, невеста и ея семейство были испуганы, но скоро и они и все люди, знавшiе Арама, успокоились: слава молодого человека, его безукоризненная жизнь, его находчивость въ беде были такъ известны всемъ и каждому, что сомневаться въ его невинности было невозможно. Кроме того, убiйство, въ которомъ его обвиняли, было совершено съ явною целью поживиться деньгами жертвы; а могъ ли Арамъ, богатый, благородный человекъ, увлечься такою приманкою?
Но темъ ужаснее было общее отчаянiе, когда Евгенiй Арамъ, въ присутствiи суда и безчисленной толпы зрителей, съ первыхъ вопросовъ самъ сознался въ своимъ преступленiи. Онъ участвовалъ, несколько летъ тому назадъ, въ убiйстве незнакомца, онъ завладелъ его деньгами; видя въ настоящую минуту перстъ Божiй, такъ явно его преследовавшiй, онъ не скрылъ ни одной подробности. Его многосложная и тяжелая исповедь была полна раздирающаго душу интереса: Арамъ разсказалъ о первомъ времени своей юности, о томъ, какъ, пожираемый любовью къ науке и жаждою знанiя, онъ началъ свое поприще въ свете, окруженный нуждою и вредными друзьями. Одинъ изъ этихъ друзей былъ причиною его многихъ несчастiй и нанесъ ему жестокое оскорбленiе. Пожираемый желанiемъ мщенiя, жертва нищеты и неудовлетворенной потребности знанiя, Арамъ быстрыми шагами шелъ къ своему паденiю. Его коварные прiятели одинъ разъ сообщили ему, что его врагъ внезапно разбогателъ и долженъ въ определенный день проезжать мимо ихъ города. Рано прiученные къ преступленiю, эти люди решились ограбить прежняго своего товарища и сообщили свой планъ Араму... Подробности процесса завели бы насъ слишкомъ далеко; довольно будетъ сказать, что признанiе преступника было истинно и раскаянiе его полное. Онъ самъ требовалъ себе суда по всей строгости закона, и когда онъ шелъ на заслуженную казнь, многiе о немъ плакали.
На этихъ данныхъ Бульверъ основалъ свое произведенiе, равно замечательное по его чисто литературной и психологической стороне. Смело можно сказать, что ни одинъ изъ современныхъ романистовъ не передавалъ съ большею точностью всехъ перипетiй благородной души, черезъ заблужденiя свои мало по малу вовлеченной въ порокъ, отъ порока къ зависти, отъ зависти къ преступленiю, и потомъ снова получающемъ свою чистоту, сперва черезъ науку, потомъ черезъ любовь, и напоследокъ черезъ ту очистительную покорность, съ которою было ею встречено земное правосудiе. Потому-то "Евгенiй Арамъ" Бульвера не есть простой эпизодъ, отрывокъ психологическихъ наблюденiй автора: въ немъ целая картина, пожалуй поэма, привлекательная по своей оконченности и полноте.
После "Евгенiя Арама" романистъ написалъ множество сочиненiй въ разныхъ родахъ; изъ романовъ его более другихъ достойны вниманiя "Rienzi", "Ernest Maltravers" и продолженiе его "Alice"; о стихахъ его и драматическихъ произведенiяхъ поговоримъ когда нибудь при случае; заговорившись объ англiйскомъ романисте, я позабылъ, что у меня на очереди стоитъ еще новая комедiя одного изъ известныхъ нашихъ писателей. Г. Загоскинъ написалъ оригинальную комедiю въ четырехъ действiяхъ, подъ названiемъ "Поездка за границу". Эта комедiя читается также легко, какъ почти все произведенiя этого автора; но сомневаюсь, чтобъ она доставила удовольствiе читателямъ, имеющимъ понятiе о всехъ его произведенiяхъ: г. Загоскинъ любитъ повторять самого себя и доводитъ эту страсть къ повторенiямъ до того, что даже своимъ героямъ и героинямъ десять летъ сряду даетъ одне и теже фамилiи. Кажется, что въ одномъ изъ очень старыхъ нумеровъ "Библiотеки для Чтенiя" я читалъ комедiю, где г. Загоскинъ нападаетъ на страсть русскихъ людей къ заграничнымъ поездкамъ,-- только не могу сказать утвердительно - комедiя, напечатанная въ "Москвитянине", заимствована ли изъ прежней комедiи, или написана вновь.
Помещикъ Вельскiй женатъ на молодой девушке, Марье Алексеевне, которая, въ бытность свою за границею, имела маленькую интрижку съ молодымъ туристомъ, русскимъ же по происхожденiю. Чтобъ повидаться съ возлюбленнымъ, Марья Алексеевна убеждаетъ своего тихаго супруга ехать за границу, и непременно въ Вену. Дела Вельскаго идутъ плохо, но онъ готовъ ехать на четыре месяца; Марье Алексеевне этого мало - мужъ у нея подъ бамшакомъ; въ ответъ на ея требованiя, покорный муженекъ решается ехать на два года. Вельская торжествуетъ: пускай ея именiя разстраиваются, пускай все ее осуждаютъ,-- ей до того дела нетъ. Къ ней заезжаетъ бедная помещица Сусликова, которою тоже овладела охота къ странствiямъ. Сусликова, не зная о планахъ Вельской, сообщаетъ ей о своемъ намеренiи ехать въ Карлсбадъ на три месяца.
Сусликова, думавшая сразить свою подругу, поражена въ свою очередь, и надо отдать справедливость автору, это чванство двухъ барынь передано довольно забавно. Недурна и та сцена, когда одна изъ родственницъ Вельской, тетушка-вестовщица, съ авторитетомъ въ свете и антипатiей ко всему иностранному, прiезжаетъ ее отговаривать отъ путешествiя.
Между темъ супруги уже готовы въ дорогу, вдругъ получаютъ известiе, что одна изъ ихъ деревень до тла выгорела. Вельскiй хочетъ скакать туда, Марья Алексеевна видитъ, что ихъ путешествiе за границу того и гляди разстроится. Она призываетъ на помощь хитрость, прикидывается больною, уверяетъ, что у ней чахотка. Все это ненатурально: барыня, услышавъ о великомъ несчастiи въ ея именiи, не встретитъ этого известiя холодно, какъ бы ни была суха ея натура. Быть можетъ, она не пожертвуетъ копейкою, но непременно изъявитъ готовность на все пожертвованiя и накричитъ и наплачется отъ чистой души. Женщина способна разбросать все свое состоянiе по рублямъ; но отнимите у ней его десятую часть, она ужаснется и наверво откажется отъ самаго золотого изъ своихъ плановъ, хотя черезъ три дня, мало по малу, снова начнетъ мечтать объ этомъ плане. Потому-то поведенiе Вельской и ея хитрости неестественны, и авторъ въ томъ виноватъ. Г. Загоскинъ, писатель, достойный всякаго уваженiя, но онъ не вдумывается хорошо въ подробности характеровъ, и оттого лица, выводимыя имъ на сцену, до крайности сходны между собою. Это однообразiе персонажей кладетъ печать холодности и общаго места на лучшiя изъ страницъ автора. Потому-то г. Загоскину более всего удаются маленькiе разсказцы, где интересъ внешнiй играетъ главную роль и где очень мало психологiи: вспомнимъ его прекрасный "Вечеръ на Хопре", эпизодическiя сцены въ "Юрiи Милославскомъ" и разсказы офицеровъ въ "Рославлеве". По этой же самой причине, описанiя местности, костюмовъ, переездовъ очень милы у г. Загоскина. Въ романахъ его недостаетъ анализа и характеровъ, въ комедiяхъ - характеровъ и анализа.
Поездка за границу кончается къ удовольствiю Вельскаго. Изъ Вены прiезжаетъ одинъ изъ его прiятелей, молодой человекъ безъ малейшаго признака личности, и привозитъ известiе, что возлюбленный Марьи Алексеевны давно забылъ ее и женился на дочери венскаго банкира. Марья Алексеевна падаетъ въ обморокъ, нюхаетъ спиртъ, раскаявается въ своихъ поступкахъ и наконецъ уезжаетъ вместе съ мужемъ въ Кострому, вместо Вены, Рима и Парпжа.
На сцене эта пьеска, можетъ, и удается, если хорошiе актеры прибавятъ къ ней много своего въ игре и веселости; но содержанiе ея черезчуръ жидко. Авторъ, какъ видно, имелъ намеренiе осмеять стремленiе къ поездке за границу; но намъ кажется, что такого неумереннаго стремленiя у насъ нетъ. Кроме того, охота къ перемене местъ имеетъ и свою хорошую сторону,-- про то всякiй знаетъ; что же касается до немногихъ оригиналовъ, неразумно рвущихся въ Италiю или Германiю въ то время, когда ихъ собственныя именiя страдаютъ отъ дурного управленiя, то можно сказать утвердительно, что подобнаго рода особы, и оставаясь въ пределахъ отечества, не принесли бы никакого улучшенiя своему состоянiю, былибъ точно также неразумны. Мне кажется, авторъ комедiи былъ бы ближе къ цели, еслибъ вместо того, чтобъ придавать особенную важность стремленiю къ путешествiямъ за границу, вывелъ на сцену привычку поминутно оставлять свои именiя и безъ всякой пользы проживать въ столицахъ и большихъ городахъ Россiи. Хотя и этотъ предметъ не вполне годенъ для комедiи и довольно мелоченъ, но все-таки должно признаться, что въ немъ легче отыскать частичку драматизма, нежели въ несуществующихъ порывахъ къ заграничной жизни. Вообразите себе людей молодыхъ и неглупыхъ, имеющихъ тысячь до тридцати годового дохода, именiя въ лучшихъ частяхъ Россiи, образованность, здоровье, прекрасныхъ детей,-- однимъ словомъ, все, что нужно для счастiя, и совсемъ темъ представьте себе, что это семейство до такой степени несчастно, что на его жизнь нельзя смотреть безъ участiя. Нужда, долги, оскорбленное самолюбiе, несогласiя, тревога обитаютъ между этими людьми, рожденными на то, чтобъ доставлять удовольствiе себе и другимъ. Они безъ всякой надобности живутъ въ Петербурге и проводятъ лето на Каменномъ Острове, хотя у самихъ есть красивое именiе на Оке: вотъ и вся причина ихъ бедствiй. Доходовъ этого семейства было бы вполне достаточно, живи оно далее отъ столицы; въ Петербурге же оно ихъ проживаетъ въ полгода, затемъ, чтобъ поддержать свое имя, которое довольно известно въ свете. А кто не знаетъ, какова участь семействъ, не сводящихъ концы съ концами и неисправныхъ по части бюджета? Самая лучшая армiя разстроится вконецъ, если ея продовольствiе не вполне обезпечено; тоже самое и съ семействами, живущими выше состоянiя; тутъ уже выступаетъ на сцену элементъ чисто-трагическiй, въ виде унынiя, оскорбленнаго самолюбiя и несогласiя. Намъ кажется даже, что пьеса, основанная на подобной мысли, можетъ иметь полный и заслуженный успехъ; по крайней мере, высказанную въ ней истину можетъ уразуметь большое число читателей, тогда какъ "Поездка за границу" съ ея поученiями можетъ быть применена къ десяти или двенадцати человекамъ во всей Россiи.
смешно, а потомъ делается утомительнымъ. Вельская бранится съ мужемъ; къ ней прiезжаетъ Суслякова, и обе дамы говорятъ одна другой колкости; потомъ Марья Алексеевна ссорится съ своею теткою, потомъ она бранится съ камердинеромъ Яковомъ, потомъ служанка Матрена бранится съ темъ же Яковомъ, и такъ далее. Любя общiя места, г. Загоскинъ ничемъ не разнообразитъ этихъ сценъ; какъ, на примеръ особенной привязанности автора къ общимъ местамъ, я еще укажу на характеръ Шарлотты Карловны, бывшей няни Вельской, немки, которая бранитъ Россiю и расхваливаетъ Германiю, где она умирала съ голода. Не говорю уже о томъ, что привязанность къ своей родине, какъ бы бедна она ни была, не заключаетъ въ себе ничего противнаго разсудку: кто изъ читателей не заметитъ, что лица, подобныя Шарлотте Карловне, сотня разъ выводимы были на сцену, на театре, въ романахъ, повестяхъ и юмористическихъ разсказахъ, и что въ изображенiи такой ничтожной и всеми избитой личности нетъ ничего новаго.
Осмеявши на своихъ страницахъ людей, не въ меру преданныхъ поездкамъ за границу, "Москвитянинъ" вътой же самой книжке представляетъ стихотворенiе неизвестнаго поэта, воспевающаго южныя ночи, лавры и кипарисы, чужiя моря,-- и поэта весьма нерасположеннаго къ северному климату и "Киммерiйской грустной ночи". Конечно, у всякаго свой вкусъ: можно на одной странице писать противъ путешествiй, а на другой воспевать сладости, испытываемыя туристами,-- журналъ нисколько не отвечаетъ за личныя мненiя своихъ сотрудниковъ; но темъ не менее какъ-то странно тотчасъ после комедiи г. Загоскина прочесть следующiя строки:
Лавровъ стройныхъ колыханье
Зыблетъ воздухъ голубой,
Мора тихое дыханье
Целый день на солнце зреетъ
Золотистый виноградъ,
Баснословной былью веетъ
Изъ подъ мраморныхъ армадъ...
безобразнымъ
Скрылся северъ роковой,
Сводомъ легкимъ и прекраснымъ
тутъ мы останавливаемся, потому что две предыдущiя рифмы, своимъ неблагозвучiемъ, отбиваютъ всю охоту читать далее. "Москвитянинъ", по видимому, очень дорожитъ этимъ стихотворенiемъ; несколько книжекъ тому назадъ онъ далъ заметить своимъ читателямъ, что оно написано весьма известнымъ поэтомъ. Но разве известный поэтъ не можетъ написать плохого стихотворенiя, точно также, какъ плохой рифмоплетъ всегда можетъ сочинить стишки весьма недурные? стихотворенiя поэта, подписавшагося въ "Москвитянине" тремя звездочками, вы хороши, ни дурны; они довольно звучны, и то не всегда: тому примеръ мы сейчасъ видели. Но если кому желательно прочесть стихотворенiе необыкновенно звучное, тотъ можетъ отыскать въ девятомъ нумере "Москвитянина" небольшую пьеску г. Хомякова, подъ заглавiемъ "Кремлевская заутреня на Пасху". Впрочемъ, какъ она очень не велика, то я возьму смелость ее выписать.
"Въ безмолвiи, подъ ризою ночною,
Москва ждала; и часъ Святой насталъ:
И мощный звонъ промчался надъ землею,
Певучiе, серебряные громы
Сказали весть Святаго Торжества;
И слыша гласъ, ея душе знакомый,
Подвиглася великая Москва.
Мы медочно-торжественныхъ заботъ
Не знаетъ онъ, и вестникъ Искупленья
Онъ съ высоты намъ песнь одну поетъ. -
Победы песнь, песнь кончаннаго плена.
Сгибаются ль упрямыя колена?
Сгибаются ль кичливые умы ?
Откроемъ ли радушныя объятья
Мы страждущимъ, для меньшей братьи всей?
Всехъ словъ земныхъ дороже и святей?
Не знаю наверное, принадлежитъ ли это стихотворенiе тому самому г. Хомякову, который такъ давно уже известенъ гладкостью своихъ стиховъ; но, во всякомъ случае; не могу не сознаться, что музыкальность его невольно обращаетъ на себя вниманiе. Ни въ мысли, ни въ оборотахъ не заключается ничего особенно-поэтическаго или новаго: все это служило поводомъ для тысячи стихотворенiй; а между темъ гармонiя стиха такова, что выкупаетъ слабую сторону содержанiя. Здесь следуетъ мне признаться, что я вовсе не разделяю весьма укоренившагося у насъ мненiя о томъ, что въ наше время весьма легко писать звучные стихи. Охотно верю, что после Пушкина нетрудно человеку безъ дарованiя сочинить гладкiя вирши, даже придать имъ некоторую звучность; но все это не будетъ темъ, что я называю гармонiею въ стихе. Я требую не того только, чтобъ случайное благозвучiе длинныхъ и короткихъ слоговъ производило прiятное действiе на слухъ: подъ гармонiей стиха я разумею ту до крайности редкую особенность, когда весь стихъ, начиная отъ его размера и до малейшихъ подробностей, составляетъ, такъ сказать, одинъ музыкальный мотивъ, вполне соответствующiй содержанiю, идее стихотворенiя. Написать истинно-гармоническiе стихи жидкаго содержанiя несравненно труднее, нежели сочинить стихотворенiе, блестящее по идее, художническое по подробностямъ, но обыкновенное по стиху. Въ строгомъ смысле слова, я не знаю ни одного поэта изъ всехъ мне известныхъ русскихъ и иностранныхъ писателей, ни одного поэта, который бы обращалъ полное вниманiе на музыкальную часть своихъ произведенiй или былъ свособенъ обращаться съ стихомъ такъ, какъ мне бы того хотелось. Поэзiя гораздо ближе подходятъ къ музыке, нежели о томъ думаютъ многiе читатели, и я могу указать на несколько стихотворенiй, въ которыхъ слова такъ превосходно подобраны, и звуки ихъ до такой степени соответствуютъ общей идее пьесы, что подобное стихотворенiе занимаетъ какую-то средину между словами и музыкою. Не мешаетъ сказать, однакоже, что такихъ стихотворенiй чрезвычайно мало: большею частью они даются случайно: подбирать слоги, ударенiя и знаки препинанiя съ музыкальною целью едва ли возможно. Две или три строфы изъ Гетева "Посвященiя", приложеннаго къ "Фаусту", кажутся мне совершенствомъ въ деле гармонiи стиха,-- не потому, что оне гладки (глаже ихъ можно написать и многое было написано), не потому, что оне звучны, но изъ за того, что ихъ гармонiя соответствуетъ идее произведенiя точно также, какъ музыка Мейербера соответствуетъ словамъ оперы, написанной Скрибомъ. У Пушкина и Лермонтова есть несколько отрывковъ въ такомъ-же роде,-- отрывковъ, говорю я, потому что полная, безукоризненная гармонiя стиха никогда не давалась и, вероятно, не дается ни одному поэту въ мiре. На нее даже нельзя смотреть какъ на необходимый элементъ поэзiи; требовать, чтобъ слова могли заменять музыку значитъ почти тоже, что требовать отъ музыки картиности; безспорно, инымъ композиторамъ повременамъ удавалось достигнуть особенной рельефности, такъ сказать, образности звуковъ, но никто изъ нихъ не пошелъ и не пойдетъ далее. Въ той идеальной музыкальности стиха, про которую я говорю, Лермонтовъ, по моему мненiю, особенно замечателенъ. Въ некоторыхъ местахъ его сказки о "Степане Калашникове" стихъ поэта совершенно переходитъ въ какой-то мотивъ, совершенно соответствующiй значенiю словъ. Какъ-то недавно я читалъ разомъ трехъ поэтовъ, весьма не сходныхъ другъ съ другомъ, именно Лермонтова, Гнедича и Лебрена, а чемъ более размышлялъ я надъ ихъ стихотворенiями, темъ ближе приходилъ къ оригинальному убежденiю въ томъ, что гладкость и изящная обделка стиха не только не обусловливаютъ собою его музыкальности, но даже по временамъ вредятъ ей. Стихъ Лермонтова несравненно жостче стиха Жуковскаго; Гнедичъ, ломая гекзаметръ на все лады, далеко уступалъ другимъ поэтамъ, бравшимся за этотъ размеръ; суровый Лебренъ далеко не такъ гладокъ, какъ новые французскiе поэты, а между темъ у всехъ трехъ названныхъ мной писателей я по временамъ находилъ какую-то особенную гармонiю въ стихе. Въ самомъ деле, я спрашиваю людей съ тонкимъ вкусомъ, эти весьма простыя строфы Лермонтова:
Съ свинцомъ въ груди, лежалъ недвижимъ я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежалъ одинъ я на песке долины,
И солнце жгло ихъ жолтыя вершины,
И жгло меня, но спалъ я мертвымъ сномъ....
или следующiе тяжелые гекзаметры, выражающiе скорбь Ахиллеса объ убитомъ Патрокле:
Ей (матери), тяжело вздохнувъ, отвечалъ Ахиллесъ быстроногiй:
Спасть отъ убiйцы! Далеко, далеко отъ родины милой
Палъ онъ - и верно меня призывалъ, да избавлю отъ смерти!
Что же мне въ жизни?.........
Праздный, сижу предъ судами, земли безполезное бремя,
Первый во брани, хотя на советахъ и лучше другiе!
О, да погибнетъ вражда отъ боговъ и отъ смертныхъ, и съ нею
Гневъ ненавистный, который и мудрыхъ въ неистовство вводитъ!
Онъ въ зарожденiи сладостней тихо струящагося меда.
или наконецъ этотъ железный, неправильный дифирамбъ Лебрена, написанный по случаю гибели корабля "Мститель".
Prêts à se voir réduits en poudre,
Ils défendent leurs bords embrasés et sanglants,
Voyez-les défier et la rage ef la foudre
âts rompus et brûlants !
Qu'élève en périssant, leur courage indompté,
Sur ces flots qui les couvrent, entendez tous encore
Ce cri....................
éros de Salamine,
Dont la Grèce Tante encore les exploits glorieux,
Non, tous n'égalez pas cette auguste ruine,
Ce naufrage Tictorieux! -
строки Лебрена, дико набегающiя одна на другую, даютъ идею (какъ выразились бы "Отечественныя Записки"), что совершенно неправильные гекзаметры Гнедича, прочитанные человеку, вовсе незнающему русскаго языка, сохранятъ характеръ какой-то тоски, и что наконецъ клочекъ изъ стиховъ Лермонтова, по расположенiю словъ и звуковъ, производитъ действiе унылой симфонiи, прелестью своею далеко оставляющей за собою самое содержанiе стихотворенiя?
Мне кажется еще, что поэты не вполне сознаютъ ту неоспоримую истину, что зачастую высокая музыкальность стиха новое не зависитъ отъ его гладкости. Прiучившись ловко владеть размеромъ и рифмою, можно не сделать ни шагу впередъ по части истинной гармонiи стиха, точно также, какъ можно знать все правила генералъ-баса, написать три оперы и все-таки не иметь способности къ составленiю хотя одного прiятнаго мотива. Скажу более, весьма часто высшая гармонiя стиха выпадаетъ на долю поэтамъ, пренебрегающимъ его гладкостью и буквальнымъ благозвучiемъ. Не говоря уже объ угловатыхъ терцетахъ Давта и неправильностяхъ другихъ великихъ поэтовъ, я могу указать еще на одного поэта, котораго никто теперь не читаетъ, даже и во Францiи, где онъ родился и писалъ летъ за двести до вашего времени,-- поэта чрезвычайно замечательнаго по гармонiи своего стиха. Онъ назывался Сентъ-Аманъ, писалъ застольныя песни и мифологическiя поэмы, въ целомъ весьма слабыя, но необыкновенно замечательныя въ подробностяхъ. Стихи г. Хомякова звучностiю своею напомнили мне о Сентъ-Амане; только у московскаго поэта несравненно более правильности и менее истинной музыкальности.
бы оно ни было, все-таки лучше поскорее кончить съ этимъ предметомъ. Отъ стихотворцевъ, пишущихъ стихами, перейдемъ прямо къ питомцамъ Аполлона, променявшимъ стихъ на прозаическiй слогъ. Двое изъ поэтовъ, помещавшихъ свои произведенiя въ "Москвитянине", оставили рифму и принялись за чистейшую прозу. И какъ еще окунулись! более резкаго перехода я нигде не помню; онъ такъ резокъ, что походитъ на шутку. Г. Мей, съ котораго драмою "Царская Невеста" и несколькими стихотворенiями знакомъ читатель, пишетъ - какъ бы выдумали что? - рядъ статей подъ названiемъ "Охота"; статей, въ которыхъ то и дело говорится о разныхъ птицахъ, меделянкахъ, густо-псовыхъ и полвопегихъ собакахъ, о медвежьей травле и такъ далее. Оно, конечно, отчего же иногда и не потолковать о травле; но мне какъ-то не нравится, что молодой литераторъ, только что явившiйся передъ читающею и театральною публикою, вдругъ решился дважды въ месяцъ представлять въ редакцiю журнала печатный листъ, наполненный толками о предметахъ, не совсемъ достойныхъ того, чтобъ о нихъ писать такъ много.
Теперь обратимся къ другому поэту "Москвитянина", подарившему насъ разсказцемъ въ прозе. Плодовитый поклонникъ музы, г. Бергъ сочинилъ пьеску подъ заглавiемъ: "Ледъ идетъ, река тронулась", и украсилъ это заглавiе восклицательнымъ знакомъ. Въ этой статье вскрытiе Москвы-реки описано съ такою микроскопическою точностью и украшено такими тонкими подробностями, на которыя способны только поэты взявшiеся за прозу. Действительно, стихотворецъ более всякаго прозаика способенъ пестрить свой слогъ описанiями, ни къ чему не ведущими, и мелочностями, затемняющими смыслъ разсказа. Какъ бы то ни было, составленiе стихотворенiй, даже довольно удачныхъ, какъ-то особенно делаетъ человека способнымъ къ переливанiю изъ пустого въ порожнее: жидкая мысль, ненужное описанiе еще могутъ кое-какъ быть упрятанными въ гладкiя и размеренныя строчки; но перенесите ихъ въ прозу, и оне окажутся на ней печатью слабости.
"Нынешнiй годъ вскрытiе Москвы реки быдо немного поздно. Спустя три дня после того, въ который исполнилось дню четырнадцать часовъ, река тронулась, но не вся. Ледъ прошедъ отъ Крымскаго Брода и ниже, такъ что отъ Нескучнаго сада до Москворецкаго моста можно было ездить на лодкахъ, и ловить сачками рыбу, тогда какъ подъ Воробьевыми горами ледъ еще стоялъ, не трогаясь нисколько, а въ Хорошове ходили еще по немъ. Между темъ, въ городе распространились слухи, что река пошла и даже прошла. Это было такими или почти такимъ образомъ". Одинъ мальчишка изъ береговаго трактира понесъ кушанье въ улицу поближе къ центру города, и, по дороге, разсказалъ прiятелю своему лакею, сидевшему у воротъ на столбке, что река-де пошла. Лакеи не преминулъ сказать: врешь! и съ этимъ словомъ поднялса со столбка, и, не слушая возраженiй, отправился ва реку. Вследъ за нимъ отправился и кучеръ, стоявшiй въ воротахъ и одетый по весеннему, въ красной рубахе, въ плисовыхъ шароварахъ и въ синемъ суконномъ жилете. Онъ пошелъ неспешно, какъ вообще ходятъ кучера, и осмотревъ сперва свои плисовые шаровары. За кучеромъ тронулся дворникъ, который, передъ темъ, счищалъ грязь съ тротуара: "пойдемъ и мы Москву-реку смотреть!" Въ это время проходилъ по улице чиновникъ, направдявшiй стопы въ присутственнымъ местамъ, вслушался про что говориди, и теже пожелалъ видеть реку. Какая-то старуха остановилась на противоположномъ тротуаре, долго прислушивалась и старалась разгадать, въ чемъ дело; наконецъ поняла, и тоже двинулась къ реке. Эта старуха - неизбежное лицо при всехъ необыкновенныхъ и обыкновенныхъ происшествiяхъ города, ее увидишь и на похоронахъ, и на сватьбе, и если на улице подерутся, или такъ по чему-нибудь соберется толпа, ужъ старуха тутъ, решительно неизвесто откуда явится, смотритъ, толкуетъ, разспрашиваетъ, какъ и что? вздыхаетъ, иногда и поплачетъ, если событiе очень горестно, и потомъ, где-нибудь на краю города, разсказываетъ обо всемъ случившемся съ приличною важностiю и съ большимъ участiемъ. "Ухъ, матушка моя, обревелась я, совсемъ обревеласъ!" - Что же ты обревелась? - спрашиваютъ ее. "Да какъ же, матушка? жалости подобно: лежитъ, голубушка моя, въ гробу, бледная, такая, худая!" и старуха опять готова обреветься. Костюмъ этой старухи - никогда неснимаемый салопъ, летомъ и зимой одинъ и тотъ же, и на голове платокъ; никто ея не видывалъ безъ этого салопа и неизвестно, что подъ нимъ находится: она раздевается только дома. И вотъ весь этотъ народъ спешитъ къ Каменному мосту, и видитъ, что река, въ самомъ деле, идетъ, огромныя льдины ворочаются, трещатъ и лезутъ на быки...."
И вся статья въ томъ же роде, и за последнiе месяцы въ "Москвитянине" появляется множество статей подобнаго рода, именно: описанiе вскрытiя Москвы-реки г. Берга, г. Колошина престранный разсказъ подъ заглавiемъ "Постоялый дворъ и наивная хроника" (8 No"Пчелиный разговоръ" (8 No), въ которомъ пчелы осыпаютъ едкими сарказмами какого-то господина, объявившаго въ "Московскихъ ведомостяхъ" о выделке искуственнаго меда изъ картофельнаго кражмалу?
Летъ десять тому назадъ, наши романы и повести поражали высокопарностью, напыщенностью мысли; теперь мы бросаемся въ другую крайность - такую простоту, что предметомъ своихъ разсказовъ выбираемъ вскрытiе Москвы-реки, пчелиный разговоръ и нескончаемую любовную схоластику. Остался только одинъ шагъ: предстоитъ писать "Приключенiя Булавки", "Воспоминанiя Гривенника"и "Записки Какаду". Неужели въ свете, въ жизни не случается ничего драматическаго, занимательнаго, достойнаго общаго вниманiя? Романъ, повесть, разсказъ могутъ быть неудовлетворительно выполнены, поражать несоразмерностью частей, ложностью характеровъ, и такъ далее; но какимъ образомъ произведенiе въ этомъ роде можетъ быть основано на идее жидкой, избитой или ничтожной? трудно сочинить хорошую вещь, но задумать ее, кажется мне, вовсе нетрудно начитанному и опытному человеку. Мне кажется еще, что прекрасныхъ идей и сюжетовъ въ голове каждаго изъ насъ должно быть столько же, сколько цветовъ въ воле. Конечно, не всякiй цветокъ заслуживаетъ вниманiя, конечно еще, иметь сюжетъ и удачно имъ воспользоваться - две вещи разныя, но совсемъ темъ пренебрегать хорошимъ сюжетомъ и писать ничего незначащiй разговоръ не то ли же самое, что печатать на страницахъ журнала следующiе анекдоты:
"Жители небольшаго городка, по случаю возшествiя на престолъ короля Іакова I, отправили къ нему пословъ съ поздравленiемъ, которые, отъ имени своего города, изъявили ему желанiе. чтобы царство (вероятно его пережило солнце, месяцъ и звезды. Король благодарилъ, но заметилъ, что его сыну въ такомъ случае придется царствовать при свечахъ". ("Москвитянинъ" No 8).
Говоря о чрезвычайной скудости основныхъ идей и сюжетовъ въ бельлетристике, я долженъ откровенно признаться, что, можетъ быть, мое воззренiе на этотъ предметъ отзывается некоторымъ пристрастiемъ. Въ этомъ отношенiи я не оправдываюсь: для меня ловко задуманный сюжетъ выкупаетъ почти всегда половину недостатковъ произведенiя: у меня нехватаетъ силы прочесть до конца вещь, хотя бы изящно написанную, но лишенную содержанiя; я не понимаю достоинствъ графа Кс. де Местра и его прославленнаго "Путешествiя вокругъ моей комнаты". Потому-то некоторые изъ моихъ отзывовъ и кажутся иногда странными: когда я доволенъ сюжетомъ, я гляжу на подробности снисходительнее, чемъ бы следовало. Потому-то еслибъ я взялся за критику, я былъ бы ценителемъ самымъ поверхностнымъ.
Новыми статьями ученаго содержанiя нынешнiй месяцъ наши журналы не такъ богаты; всего беднее въ этомъ отношенiи последнiе нумера "Москвитянина", всего обильнее - последняя книжка "Библiотеки для Чтенiя". Въ этомъ последнемъ изданiи за май месяцъ помещены три статьи самаго разнообразнаго содержанiя: изъ нихъ одна служитъ продолженiемъ обширнаго и весьма полезнаго статистическаго описанiя Ярославской губернiи; ея достоинство понятно каждому; нельзя только не пожалеть о томъ, что авторъ не приложилъ достаточно старанiя, чтобъ придать своему труду более легкости и занимательности. Ярославская губернiя, по своему обширному деятельному населенiю, принадлежитъ къ замечательнейшимъ частямъ Россiи, достойнымъ не только ученаго, но и живаго бельлетристическаго описанiя. Мне не разъ случалось читывать статистическiя заметки и статьи, изложенныя съ великою увлекательностью, и я думаю даже, что разнообразiе, изящество слога, оригинальныя подробности не въ состоянiи испортить никакого важнаго изследованiя, никакой статьи самаго серьёзнаго содержанiя. Недавно я читалъ въ одномъ иностранномъ журнале трактатъ о растенiяхъ, истощающихъ землю, и о травахъ, нисколько ея не истощающихъ: нельзя сказать, чтобъ предметъ былъ очень живъ и близокъ къ моему сердцу, и, несмотря на то, статья доставила мне большое удовольствiе. "Успехи новейшей химiи" ("Библiотека для Чтенiя", No 5) не смотря на свою краткость, очень любопытны. Третья ученая статья "Библiотеки" называется "Яковъ Борисовичъ Княжнинъ"; ее не мешаетъ прочесть после статьи "Отечественныхъ Записокъ", о которой, кажется, я говорилъ въ прошломъ месяце. Критикъ "Библiотеки для Чтенiя" еще не дошелъ до оценки главныхъ трудовъ Княжнина, а уже первая часть его труда велика; въ ней несравненно более подробностей о жизни Княжнина, о людяхъ, съ которыми онъ былъ знакомъ, о критикахъ его времени, о частныхъ делахъ автора "Росслава". Все это читается, потому что не лишено интереса и написано живымъ слогомъ; не зная конца, не могу произвести полнаго сравненiя между критикою обоихъ названныхъ мной журналовъ; но, кажется мне, и та я другая не вполне удовлетворительны.
"Поездка въ Болгары въ 1849 году", помещенная въ отделе "Словесности" "Библiотеки для Чтенiя". Авторъ ея, г. Юрткульскiй, описываетъ свое путешествiе къ развалинамъ древней столицы болгаръ, темъ остаткамъ древности, о которыхъ много писали известные ученые. Эти развалины находятся въ Казанской губернiи, въ селенiи Спасскаго уезда, и теперь еще называемомъ Болгары; такъ много камней съ различными надписями, два минарета, которые совсемъ, однакоже, повалились въ последнее время. Летописцы называютъ этотъ городъ "Великимъ"; но, кажется, г. Юрткульскiй не нашелъ тамъ ничего особенно интереснаго, потому что описанiю Болгаръ и места подъ бывшимъ минаретомъ посвящено полстранички; авторъ предпочелъ разсказать лучше о томъ, какъ онъ собирался въ дорогу и чемъ его кормили на месте расположенiя бывшаго великаго города. Описанiе сценъ по берегамъ Камы весьма недурно.
"Литературная Летопись" "Библiотеки" коротка,-- нельзя не пожалеть объ этомъ; но въ ней по прежнему преследуются поэты и ихъ стихотворенiя. На этотъ разъ шутки летописца "Библiотеки" обращены на стихотворенiя гг. Берга и Фета. Я самъ не чувствую ни малейшаго подобострастiя къ музе г. Берга и г. Фета; въ особенности не нравятся мне те стихотворенiя этого последняго поэта, где онъ обращается безпрестанно къ Шекспировой Офелiи и говоритъ ей вещи, которыя умелъ говорить только одинъ Гейне - человекъ, по следамъ котораго идти труднее, чемъ по следахъ самого Шекспира.
Но все-таки я не понимаю причины, почему "Библiотека для Чтенiя" называетъ книжку г. Фета "Сербскими стихотворенiями" и выписываетъ изъ этой книжки места самыя неудачныя. "Вся эта школа - говоритъ рецензентъ "Библiотеки" - родъ сербской поэзiи - соколъ летитъ въ Палестине - а царство падаетъ на Косовомъ Поле - на стекле морозъ чертитъ узоры, а девушка умна - и г. Фетъ любитъ созерцать утомленiя". Я спрашиваю, что же это доказываетъ? Нельзя кстати не припомнить, какъ "Библiотека для Чтенiя", несколько летъ тому назадъ, определила характеръ Гейневской поэзiи: "Чтобъ написать стихотворенiе въ роде Гейне, потребно задать себе какой либо вопросъ и отвечать на него совершенно безтолковымъ образомъ. Напримеръ: "говорите ли вы по французски? - нетъ, но мой двоюродный братъ отлично играетъ на скрипке". Эта шуточка не лишена истины; но теперь не следовало бы нападать на поэзiю.
Вообще исторiя мненiй, противныхъ поэзiи, можетъ послужитъ поводомъ къ довольно любопытному этюду. Есть много умныхъ людей и даже женщинъ, бросающихъ всякую книгу, заключающую въ себе стихи, хотя бы стихи поэта известнаго и прославленнаго. Некоторые даже усиливаются видеть въ этомъ пренебреженiи къ поэзiи нечто современное, новое, отзывающееся какою-то практичностью. Все это нисколько не ново, не практично и не современно: люди прославленные и знаменитые бывали заражены тою же слабостью; а корень той слабости заключается не въ практичности взгляда, а въ неспособности къ многосторонней воспрiимчивости, еще чаще въ оскорбленномъ самолюбiи. У меня есть подъ рукою матерiялы, изъ которыхъ явствуетъ, что все знаменитые поэтоненавистники сами кропали стихи и приходили въ отчаянiе отъ своего безсилiя. Знаменитейшiй изъ враговъ поэзiи, человекъ, утверждавшiй, что въ обществе не должно быть места самому Гомеру, и безжалостно изгонявшiй его изъ своей воображаемой республики - именно Платонъ - въ юности писалъ стихи, заключавшiе въ себе рабское подражанiе "Илiаде". Кроме того, Платонъ былъ поэтомъ въ душе, понималъ значенiе поэзiи и не разъ противоречилъ своему известному приговору противъ поэтовъ. Въ его "Федоне" есть великолепнейшее определенiе истиннаго поэта,-- определенiе, къ которому нельзя прибавить ни одного слова: "холодные умы - говоритъ онъ въ такомъ роде - всегда спокойные и властные надъ собой, не способны къ созданiю высокой поэзiи; ихъ трудъ будетъ слабъ, растянутъ и былъ въ груди у ихъ творца"...
Локкъ, не любившiй поэзiи, былъ торжественно уличенъ въ сочиненiи до крайности плохихъ произведенiй; онъ не показывалъ ихъ никому, но читалъ ихъ самому себе, "въ тишине ночной". Этотъ фактъ вы найдете въ д'Израэли, о которомъ я такъ часто говорю, и котораго иногда обкрадываю. Но всего интереснее анекдотъ о двухъ прiятеляхъ Ловка, мужахъ весьма ученыхъ и известныхъ своимъ высокимъ родомъ. Одинъ изъ нихъ писалъ преплохiе стишонки, но никогда ихъ не печаталъ, выставляя въ свое оправданiе мненiе о томъ, что лорду едва ли прилично заниматься стихотворствомъ; другой, напротивъ того, печаталъ свои поэмы безпрестанно и во всехъ предисловiяхъ развивалъ ту мысль, что лордъ не кажетъ писать дурныхъ стиховъ, потому что опытомъ доказано, чемъ поэтъ выше родомъ, темъ более удачны бываютъ его творенiя. Оба оригинала сходились вместе и безпрестанно спорили, и предметомъ ихъ свора былъ вопросъ о томъ, способенъ или неспособенъ бываетъ лордъ къ поэзiи. Одинъ разъ, после горячаго спора, въ которомъ второй изъ нихъ силился доказать, что всякiй человекъ высокаго рода бываетъ особенно способенъ къ стихотворству, они решились обратиться за решенiемъ къ одному изъ самыхъ высокихъ лицъ Великобританiи, и, къ неописанной радости поэта, печатавшаго свои стихотворенiя, это лицо (въ Англiи всякiй аристократъ владеетъ своимъ языкомъ превосходно) тутъ же написало четверостишiе, въ которомъ говорилось, что оба спорщика идутъ по прямой дороге къ Бедламу, т. е. дому сумасшедшихъ.
Едкiя выходки Паскаля противъ поэзiи весьма известны всякому, и Вольтеръ, ответившiй на нихъ злобною насмешкою, поступилъ совершенно основательно; но около того же времени еще большею славою въ такомъ роде пользовался человекъ великой учености и способностей, именно Лонгрю, котораго теперь никто не читаетъ, да и я не читалъ и читать не буду. Отъ этого Лонгрю осталось следующее печатное сужденiе о поэмахъ Гомера. "Есть две книги говоритъ нашъ ученый - которыя я ценю несравненно выше его сочиненiй. Одна изъ нихъ написана Фейтiусомъ и называется "Гомерическiя древности"; другая подъ заглавiемъ "Гомерова гномологiя", принадлежитъ Дюпорту и издана въ Кембридже. Въ этихъ двухъ книгахъ заключается все то, что достойно вниманiя въ Гомере, и черезъ нихъ я знакомлюсь съ древней поэзiей и избегаю сказокъ этого поэта, отъ которыхъ стоя уснешь" à dormir debout).
Изъ поэтовъ всехъ более не любилъ поэзiи известный Малербъ, тотъ самый, котораго вдохновенные четыре стиха:
était de ce monde, où les plus belles choses
Ont le pire destin,
Et rose, elle a vécu ce que viveot les roses:
какъ-то при немъ хвалили поэму, написанную которымъ-то изъ лучшихъ литераторовъ того времени. Малербъ холодно слушалъ похвалы и потомъ саркастически спросилъ: "А что, отъ этой поэмы хлебъ не станетъ дешевле?".
Одинъ изъ самыхъ строгихъ литературныхъ ценителей въ Англiи былъ некто Баронъ Галлеръ (Баронъ - имя, а не титулъ), известный особенною ненавистью къ поэзiи и поэтамъ. Величайшую отраду Галлера составляла возможность высказать какому нибудь стихотворцу мненiе о его стихотворенiяхъ, и, конечно, мненiе самое едкое; но питомцы музъ бегали нашего критика, не читали его сочиненiй и не просили его советовъ. Между прочими филиппиками противъ стиховъ, Галлеръ одинъ разъ далъ заметить, что ему было бы прiятно, еслибъ все они безъ исключенiя преданы были сожженiю. И этотъ самый человекъ, обрекавшiй на гибель все, носившее форму стиха, былъ уличенъ въ томъ, что во время пожара, случившагося въ его доме, онъ подвергнулъ свою жизнь опасности, желая спасти целый тюкъ тетрадей, сплошь исписанныхъ его собственными стихотворенiями! Верьте же после этого поэтоненавистникамъ!
Объ "Отечественныхъ Запискахъ" не могу сказать ничего особеннаго: некогда было ихъ прочитать. Тамъ есть повесть г-жя Т. Ч. подъ названiемъ: "Тени Прошлаго"; но какого рода эти тени, того я сказать не могу: теней на свете такъ много, начиная отъ техъ, которыя въ полночь говорятъ глухимъ голосомъ и пляшутъ при свете луны, до той, которая выделываетъ разныя па въ балете "Тень". Которую именно разумела г-жа Т. Ч., мне неизвестно. Зато мне известно изъ чтенiя обертки "Отечественныхъ Записокъ", что въ последней книжке этого журнала печатаются разомъ три англiйскiе романа, а именно: "Пиквикскiй Клубъ" Диккенса, "Семейство Какстоновъ" Бульвера и "Ярмарка Тщеславiя" Теккерея. Не лучше ли былобъ, вместо того, чтобъ безпрестанно перемешивать въ своихъ книжкахъ отрывки безъ начала и конца, поступить такимъ образомъ: сперва перевести весь романъ Диккенса и поместить его въ двухъ книжкахъ, потомъ напечатать Теккерея разомъ и безъ значительныхъ перерывовъ, и потомъ приняться такимъ же образомъ за "Какстоновъ"? A то какой читатель не заблудится между тремя романами, Богъ знаетъ когда начатыми, и которые неизвестно когда окончатся?
Впрочемъ, эта придирка съ моей стороны не имеетъ особенной важности; въ сущности же нельзя быть недовольнымъ темъ, что наша публика более и более знакомится съ такими деятелями, какъ Диккенсъ, Бульверъ и Теккерей. Британская словесность заслуживаетъ изученiя. нужно припомнить одно обстоятельство, довольно простое, но безпримерное въ исторiи европейской словесности, а именно: "что британская словесность, начиная отъ своего полнаго развитiя до настоящей минуты, не имела ни одного перiода, въ которомъ былъ бы заметенъ хотя временной въ ней упадокъ". Начиная отъ Шекспира и кончая Теккереемъ, исторiя этой словесности представляетъ вамъ неразрывную, сжатую цепь замечательныхъ деятелей. И въ то самое время, когда я пишу эти строки, британская словесность представляетъ намъ, почти по всемъ отраслямъ литературной деятельности, писателей, не имеющихъ себе соперниковъ. Первый изъ современныхъ поэтовъ, Томасъ Муръ, принадлежитъ Британiи; слава перваго историка нашего времени, безспорно, принадлежитъ Маколею; Диккенсъ, Теккерей и Белль не имеютъ себе соперниковъ между романистами другихъ странъ; если къ этимъ именамъ мы прибавимъ Карлейля, Купера и Сильсфильда (потому что нетъ причины отделять американской литературы - языкъ одинъ и тотъ же), то у насъ образуется целая фаланга первоклассныхъ деятелей, которыми можетъ гордиться первая словесность нашего времени. Постоянство одной и той же силы, непрерывная цепь талантовъ - вотъ литературный феноменъ, которому подобнаго вы не сыщете нигде, кроме Великобританiи.
"Санктпетербургскiя Ведомости", то такой отчетъ будетъ весьма не половъ; къ тому же о "Петербургскихъ Ведомостяхъ" я уже не разъ говорилъ. Единственная полемическая статья, которую я встретилъ нынешнiй месяцъ въ "Петербургскихъ Ведомостяхъ", вызвана была какою-то статьею (по видимому "Северной Пчелы"), где музыкальный критикъ, или фельетонистъ, шутилъ - надъ чемъ-бы выдумали? - надъ операми Джiакомо Мейербера "Гугенотами" и "Пророкомъ", называя ихъ трескотнею, и такъ далее, въ тонъ же роде!! Ответъ на такое сужденiе написанъ былъ г. Арнольдомъ! въ весьма холодныхъ и приличныхъ выраженiяхъ; все-таки мне не совсемъ прiятно было его читать: неужели подобныя сужденiя заслуживаютъ ответа?
Еслибъ кто при мне сталъ настойчиво утверждать, что, напримеръ, "Гугеноты" Мейербера ничего не стоятъ, что Гоголь пишетъ слабыя вещи, я не только бы промолчалъ, но ощутилъ бы особенное удовольствiе при такомъ молчанiи. Разъ мне случилось сойтись на вечере съ однимъ весьма милымъ господиномъ, написавшимъ несколько романсовъ и начавшимъ несколько оперъ - "нескончаемыхъ оперъ", какъ оперы всехъ нашихъ композиторовъ. Этотъ любитель въ продолженiи целаго вечера говорилъ о музыке, контрапункте, певцахъ, о русской опере; видно было по каждой жилке его лица, что ему хотелось заспорить и въ споре потолковать о своихъ старыхъ сочиненiяхъ, даже, можетъ быть, сыграть ихъ... напрасны были все его усилiя: между мной, хозяйкою и двумя другими собеседниками былъ уже заключенъ союзъ противъ композитора. Чемъ ревностнее начиналъ онъ говорить о музыке, темъ живее начинали мы заговаривать о книгахъ, о дачахъ, о нарядахъ; чемъ ближе касался онъ собственныхъ своихъ произведенiй, темъ простодушнее перебирали мы городскiя сплетни; чемъ ближе подходилъ онъ къ роялю, темъ далее отходили мы отъ инструмента и наконецъ сели у раствореннаго окна, начали смотреть какiя-то картинки и делать на нихъ свои комментарiи. Композиторъ бесился; мы кусали губы и продолжали делать ему веселые вопросы о вещахъ, не имеющихъ ни малейшаго отношенiя къ музыке и его романсамъ, и его операмъ, которымъ суждено никогда не идти далее перваго акта. Жаль было смотреть на беднаго вашего прiятеля. Изъ происшествiй этого вечера Альфредъ де Мюссе или Октавъ Фелльё могли бы составить целую комедiйку.
вежливости. Что же касается до споровъ разумныхъ и приличныхъ, основанныхъ на искреннемъ желанiи пояснить спорный пунктъ, высказать несколько дельныхъ вещей, то противъ такихъ споровъ, конечно, никто не въ состоянiи сказать дурного слова. "Du choc des opinions jaillit la vérité" - эта истина кому не знакома?
справедливы, могутъ быть и вполне ложны; но и въ томъ и въ другомъ случае уверенiя эти будутъ безплодны, потому что не основаны на фактахъ и полезномъ труде. Можно, напримеръ, утверждать, что русская словесность не сделала ни шагу впередъ после Державина, и, утверждая, привести пользу словесности, не смотря на всю ложность утвержденiя. Составляйте бiографiи писателей, жившихъ прежде Державина, разработывайте этотъ перiодъ словесности, поясняйте его значенiе, пишите критики, этюды, къ нему относящiеся, и вы будете полезны, не смотря на ложность вашей мысли. Возьмемъ другую сторону: положимъ, я вздумаю уверять, что русская словесность только и началась, что со времени Пушкина; даромъ, что такое уверенiе будетъ нелепо, а я могу быть полезенъ и съ этою мыслью, если разберу труды современниковъ Пушкина, оценю его последователей и подготовлю матерiялы для будущихъ ценителей.
Вотъ вся разница между спорами полезными и безплодною полемикою.
Недавно мне лопался въ руки старинный русскiй романъ, изданный около 1830 года, а написанный гораздо прежде, подъ заглавiемъ: "Постоялый Дворъ". Авторъ его - покойный Степановъ, известный по составленному имъ прекрасному описанiю Енисейской губернiи. Не смотря на слабость некоторыхъ частей, на растянутость содержанiя и на устарелость языка, "Постоялый Дворъ", по моему мненiю, принадлежитъ къ числу прекраснейшихъ русскихъ романовъ. Въ немъ описываются приключенiя и наблюденiя одного добраго и умнаго старика, занимавшаго не простой постъ въ обществе, но которому при конце жизни хлопоты опротивели совершенно. Онъ построилъ постоялый дворъ на берегахъ Оки, поселился тамъ, скоро сблизился со всеми соседними и былъ однимъ изъ деятельныхъ лицъ во всехъ исторiяхъ, случавшихся въ къ семействахъ. Все четыре части романа полны занимательности, проникнуты наблюдательностью; отъ нихъ будто дышетъ спокойствiемъ и симпатiей. Въ нихъ столько ошибочнаго, устарелаго, но въ заменъ того сколько истинно благороднаго и прекраснаго! Многiе характеры очерчены превосходно, описанiя местности и картины природы везде безукоризненны,-- и все это такъ просто, такъ близко къ нашему вседневному быту.
"Постоялаго Двора" (т. е. на сколько можно остаться въ восторге отъ тихой, безмятежной, подчасъ болтливой речи), перечиталъ его два раза, хвалилъ его всемъ и каждому. Его читалъ редкiй изъ нашихъ литераторовъ, о векъ говорено было въ одной "Библiотеке для Чтенiя", и то очевидно. Въ настоящее же время, никто, кажется, и не помышляетъ о томъ, что "Постоялыя Дворъ" Степанова можно читать и перечитывать.
Теперь, любезный читатель, я пожимаю тебе руку, желаю всякаго благополучiя и разстаюсь съ тобой. Письма "Иногороднаго Подписчика" прекращаются, можетъ быть совсемъ, можетъ быть на время,-- на этотъ счетъ я самъ ничего не знаю; знаю только, что летомъ у меня недостаетъ силы читать журналы и газеты, я мало того, что читать, а еще притомъ высказывать о нихъ свое мненiе. Сверхъ того мне прiятно прекратить эти письма именно теперь и сохранить мое инкогнито. Кроме того, мне почему-то кажется, что читатели иногда бываютъ довольны "Письмами Иногороднаго Подписчика", и, чтобъ сохранить себе это убежденiе, я ихъ прекращаю. Авторы, разъ угодившiе публике какою нибудь выдумкою, начинаютъ иногда всю свою жизнь повторять эту самую выдумку и отъ угожденiя переходятъ къ надоеданiю; они очень хорошо понимаютъ, что "уменье остановиться во время" есть залогъ разнообразiя и всякаго успеха,-- только у нихъ нетъ довольно решимости отъ теорiя перейти къ ея исполненiю. У меня же есть эта решимость, именно потому, что я не имею нималейшей теорiи на этотъ случай. Впрочемъ, утвердительно могу сказать одно: не буду писать летомъ. Читатель меня извинитъ, а что касается до редакцiи "Современника", то меня выручитъ одинъ соседъ и прiятель, которому я передаю всю работу и который, конечно, не замедлитъ лично отрекомендоваться читателю.