Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо XIV

XIV.

Въ Петербурге мало говорятъ о русской словесности, за исключенiемъ несколькихъ кружковъ, где поминутно слышатся такiя речи: "читали вы новую повесть?" "господинъ такой-то сделалъ огромный шагъ на пути къ творчеству"; но эти кружки такъ скучны, что говорить о нихъ нетъ возможности. Вообще, можно сказать съ достоверностью, что на господина, пустившагося въ иной гостинной толковать о журналахъ, критике и творчестве, собеседники посмотрятъ съ такимъ же изумленнымъ видомъ, какъ если бы онъ говорилъ о превратности земного счастiя и даже коснулся греческаго философа Дiогена. Есть даже люди, хвастающiеся темъ, что не читаютъ ничего: я бы хотелъ, чтобъ такiя джентльмены на минутку сделались англичанами и осмелились, въ гостинной какой нибудь леди, похвастаться своимъ равнодушiемъ къ отечественной словесности. Даромъ, что британская аристократiя не вдается въ книжный дилетантизмъ, я уверенъ, что всякiй изъ присутствующихъ отвернулся бы отъ такого господина, да сверхъ того назвалъ бы его жалкимъ.

Можно бы, пожалуй, сказать, что литература, касаясь всехъ жизненныхъ интересовъ, можетъ дать поводъ къ разговорамъ весьма занимательнымъ, къ болтовне о психологическихъ редкостяхъ, о многихъ мелочахъ, которыя такъ эффектны въ устахъ хорошаго говоруна,-- можно бы заметить, что въ словесности совершаются случаи, могущiе подать поводъ къ живымъ шуткамъ и веселымъ выходкамъ,-- можно бы сообразить, что при чрезвычайной неразвитости разговорнаго искусства не следуетъ пренебрегать вещью, способною оживить разскащика и слушателей; но все эти доводы и соображенiя не приведутъ ни къ чему.

даже случилось получить оттуда письмо отъ одного весьма порядочнаго господина; въ письме говорилось между прочимъ, что при чтенiи одной комедiи "трепетъ пробегалъ по жиламъ каждаго слушателя".

Что касается до меня, то я вполне убежденъ, что лучше ничего не говорить о словесности, нежели по поводу новыхъ сочиненiй толковать о трепете наслажденiя и о необъятномъ творчестве. Оно и непонятно и крайне забавно, а между темъ вовсе не прилично забавляться по случаю вещи действительно замечательной. Если выбирать между этимъ трепетомъ и совершеннымъ невежествомъ въ деле отечественной словесности, я решаюсь на последнее: не нужно только хвастаться своимъ невежествомъ, и васъ никто не тронетъ; на дняхъ, въ бытность мою въ Петербурге, я ужиналъ съ двумя первоклассными литераторами, не читавшими ни одной строки изъ моихъ сочиненiй; винюсь въ томъ, что и объ ихъ произведенiяхъ я имелъ понятiе весьма смутное. A между темъ нашъ разговоръ не былъ скученъ; мы ни слова не сказали о литературе и разошлись добрыми прiятелями; а то ли было бы, еслибъ кто нибудь изъ насъ сталъ въ это время говорить о творчестве и т. под.?

Теперь, я думаю, ясно, почему избегаю я въ моихъ письмахъ восторженности. Но я не люблю также и другой крайности. Начавъ писать о вашей журналистике, я выбралъ для себя тонъ снисходительный. По моему мненiю, снисходительный судъ надъ обыкновенными сочиненiями особенно нуженъ въ журнальной критике, и оно понятно: еслибъ который нибудь изъ нашихъ журналовъ былъ недосягаемо выше другихъ, ему и книги въ руки, онъ могъ бы смело смеяться надъ содержанiемъ остальныхъ перiодическихъ изданiй, глядеть свысока на всю отечественную словесность. Но, кажется, подобнаго феномена еще не являлось въ нашей журналистике, и вотъ почему единственный исходъ для нашей критики есть снисходительность. Конечно, подобнаго рода снисходительность иногда зацепляетъ хуже нетерпимости; но съ этимъ уже нечего делать. За неименiемъ Байрона и Вальтеръ-Скотта похваливаются Бульверъ и Джемсъ.

Отсюда я прямо перехожу къ "Москвитянину". Я отчего-то ныньче не встречаю трудовъ г. Вельтмана въ московскомъ журнале: нетъ ни "Чудодея", ни юмористической библiографiи, ни бойкихъ статеечекъ въ "Смеси, подписанныхъ буквами A. B" {Г-нъ Вельтманъ недавно напечаталъ объявленiе, что онъ более не участвуетъ въ "Москвитянине". Прим. Ред. Современ."Приключенiй, почерпнутыхъ изъ моря житейскаго", обладаетъ достоинствомъ, неоцененнымъ какъ въ светской жизни, такъ и при литературной деятельности, а именно: живымъ, оригинальнымъ складомъ ума, или способностью во всякомъ предмете открывать какую нибудь новую сторону, то забавную, то светлую, то неожиданно интересную. Въ перiодическомъ изданiи одинъ подобный сотрудникъ стоитъ десяти, особенно, если онъ пишетъ такъ легко и скоро, какъ писалъ г. Вельтманъ. Особенная манера этого автора, его бойкiй слогъ, его легкiй юморъ, чуждый всякихъ претензiй, одушевляли прежнiя книжки "Москвитянина", и отсутствiе этого важнаго элемента какъ нельзя заметнее въ последнихъ нумерахъ. Нельзя не пожелать, чтобъ въ следующихъ книжкахъ "Москвитянина" вновь появились труды автора "Чудодея".

Въ последнiе месяцы я все толковалъ объ однихъ и техъ же журналахъ, забывая о томъ, что следуетъ же коснуться и остальныхъ изданiй, изъ которыхъ одно, "Пантеонъ и Репертуаръ русской сцены", возобновилось съ нынешняго года, а другое, именно "Сынъ Отечества", переменило своихъ сотрудниковъ. Теперь уже въ "Сыне Отечества" нетъ ни романовъ г. Масальскаго, ни поэмъ барона Розена, ни неизвестнаго фельетониста, разсыпавшаго остроты предъ своими читателями. Я еще не успелъ прочесть первыхъ книжекъ "Сына Отечества" и не могу ничего сказать о ихъ содержанiи; но въ аккуратности выхода журналъ сделалъ несомненные успехи. Исправность выхода есть первое дело въ изданiи: обезпечивъ себя относительно доверiя читателей, можно смело приниматься за усовершенствованiя по части литературной.

Къ "Пантеону" мы можемъ быть несколько строже. Это изданiе, посвященное театральнымъ новостямъ и драматической литературе, по самому своему направленiю, не можетъ бояться конкурренцiи другихъ журналовъ: оно идетъ своимъ особеннымъ путемъ, на него следуетъ смотреть какъ на книгу, какъ на театральный альманахъ. Стихи и повести, помещенные въ "Пантеоне", принадлежатъ къ избыткамъ редакцiи, къ роскоши, не составляющей главнаго въ изданiи. Я прочелъ эти стихи и повести со вниманiемъ: стихи довольно гладки; повести такъ и просятся въ "Репертуаръ Русской сцены": въ нихъ много остроумiя, которое бъ могло составить счастiе любого изъ новыхъ водевилей. Я сейчасъ бы переделалъ эти повести въ маленькiя комедiи и поместилъ ихъ въ "Репертуаре Русской сцены"; изъ "Репертуара" же бы взялъ две-три комедiи и переделалъ ихъ въ повести.

Такимъ образомъ одинъ отделъ журнала служилъ бы пополненiемъ другому, и любитель чтенiя имелъ бы известный сюжетъ предложенный ему въ двухъ видахъ: театральномъ и повествовательномъ.

Одна изъ повестей, о которыхъ я сейчасъ говорилъ, принадлежитъ къ разряду произведенiй, въ Англiи называемыхъ Я бы перевелъ это названiе словами: вопiющiя повести. Оне бываютъ двухъ родовъ: одне пишутся нарочно, чтобъ озадачить читателя какою нибудь величайшею несообразностью, невозможнымъ приключенiемъ, завязкою, основанною на какой нибудь совершенно дикомъ событiи, окончанiемъ, доведеннымъ до отчаянной сладости или уморительнаго ужаса. Однимъ словомъ, въ повести или другомъ вопiющемъ произведенiи должны быть самыя комическiя ошибки, вопiющiя противъ правдоподобiя. У меня теперь еще въ памяти такая вопiющая повесть, помещенная въ одномъ щегольскомъ кипсеке, между двумя восхитительными картинками, изъ которыхъ одна изображаетъ прелестную леди, белокурую царицу Гросвеноръ-сквера, а другая - красавца мальчика, съ картины Лауренса,-- повесть, сочиненная писателемъ известнымъ и весьма даровитымъ. Она называется "Химическiй опытъ". Содержанiе ея до того нелепо, до того вопiетъ противъ всякаго вероятiя, что читатель путается и потомъ, вполне поддавшись влiянiю шутливаго автора, начинаетъ хохотать. Вотъ въ чемъ дело: одинъ лордъ занимается химiей, надоедаетъ ею всемъ своимъ знакомымъ и говоритъ только о ней одной. Онъ изобретаетъ какой-то составъ, при воспламененiи горящiй необыкновенно яркимъ краснымъ огнемъ. Чтобъ похвастаться своимъ изобретенiемъ, онъ сзываетъ къ себе на вечеръ всехъ своихъ знакомыхъ, съ женами и детьми, и после веселаго ужина приступаетъ къ опыту. Выславъ слугъ, чтобъ они не разболтали о секрете, онъ запираетъ все двери наглухо, и въ присутствiи своего кружка приступаетъ къ опыту. Все свечи погашены, кроме одной... Многочисленная компанiя въ трепетномъ ожиданiи. Но едва фитиль съ огнемъ коснулся таинственнаго состава, составъ вспыхиваетъ съ страшнымъ трескомъ, задуваетъ единственную свечу, воспламеняетъ наколку на двухъ старыхъ леди, зажигаетъ парикъ на одномъ члене палаты лордовъ, гаснетъ на минуту, наполнивъ комнату краснымъ сiянiемъ и отвратительнымъ запахомъ. Парикъ, намазанный помадою, горитъ какъ свечка, леди кричатъ и бросаютъ свои наколки въ кучу испуганныхъ дамъ, посреди общаго мрака начинаютъ бегать тамъ и сямъ, какъ въ третьемъ акте "Роберта" огоньки; отъ вспыхнувшихъ блондъ и волосъ, смятенiе возрастаетъ, гости падаютъ другъ на друга, опрокидываютъ столъ; ихъ крикъ слышенъ на улице, уже заставленной зеваками. Вспышка краснаго огня, общiй шумъ и тревога объяснены ими по своему: "Пожаръ! пожарь!" кричатъ на улице. "Горимъ! горимъ!" слышно изъ темной залы. Но полицiя не дремлетъ: пожарныя трубы съ быстротою молнiи несутся по городу, останавливаются подъ окнами отеля, уже лезутъ вверхъ по складной лестнице.

-- Вижу, вижу! кричитъ одинъ пожарный, выбивая окно залы: - сюда трубы!

вставлены во все окна, влага хлещетъ и бьетъ толстыми фонтанами по всемъ направленiямъ, сбиваетъ съ ногъ публику, окачиваетъ ее съ головы до ногъ. Почтенные лорды и юныя леди, едва избегнувъ опасности сгореть, встречаютъ новую беду: имъ грозитъ опасность совершеннаго потопленiя. Уже комната наполнена водою по колено самому высокому изъ гостей, уже вода значительно прибыла, уже многiе посетителей, отыскавъ кое-какъ стулья, стали на нихъ, уже иные изъ нихъ, бывавшiе на море, начинаютъ плавать по комнате какъ въ купальне. Наконецъ прислуга, догадавшись, въ чемъ дело, взламываетъ боковыя двери, и перемокшiе гости отправляюгся къ своимъ экипажамъ, проклиная хозяина, химiю и призывая небо въ свидетели того, что съ этого дня они не поедутъ смотреть ни на какой химическiй опытъ. Бойкость разсказа, живописность, съ которою очерчены все самыя нелепыя подробности, делаютъ изъ этого страннаго разсказа вещь въ высшей степени забавную и действительно замечательную.

Другой разрядъ подобныхъ повестей пишется безъ всякаго умысла на комизмъ; часто авторъ отъ души желаетъ быть серьезнымъ, а читатель хохочетъ; и наоборотъ: часто авторъ чуть не становится на колени передъ своимъ героемъ, а читатель находитъ этого героя человекомъ крайне дурного тона; часто авторъ разсказываетъ трогательное событiе, которое не только не трогательно, но по своей неестественности наводитъ одно изумленiе. Такихъ повестей и вообще творенiй довольно на всехъ языкахъ; но говорить о нихъ неловко: тутъ оскорбишь авторское самолюбiе и самъ прослывешь за человека, чуждаго всякой терпимости. A между темъ въ февральской книжке "Пантеона" есть повесть г. Тускарева: "Левъ на ловле", которую бы иной критикъ отнесъ къ подобному разряду сочиненiй; но я этого не сделаю. Я хочу лучше думать, что г. Тускаревъ пожелалъ написать забавную повесть, въ роде "Химическаго опыта", о которомъ я сейчасъ говорилъ. Все заставляетъ меня предполагать въ авторе "Льва на ловле" это желанiе посмешить читателя непомерною странностью своего произведенiя. Посудите сами: въ этой повести описано, какъ одинъ Петербургскiй левъ вознамерился завоевать сердце простой девушки и отъехалъ отъ нея съ носомъ, да еще и былъ осмеянъ. Все это бы еще ничего, но вотъ въ чемъ проявляется юморъ г. Тускарева: петербургскiй денди, о которомъ идетъ речь, ходитъ въ венгерке, носитъ пунцовый жилетъ съ разводами,

"Прошло полтора года со времени нашего разсказа. Въ одинъ изъ самыхъ теплыхъ и светлыхъ дней петербургскаго скуднаго лета, множество каретъ, колясокъ, пролетокъ и дрожекъ обгоняли другъ друга по пустынному Каменноостровскому проспекту. Все спешно на какое-то вавилонскiй праздникъ на Минеральныхъ Водахъ, очень затейливо придуманный кондитеромъ Излеромъ и еще затейливее и заманчивее изукрашенный афишеромъ. Залы были почти биткомъ набиты народомъ, а экипажи все еще длинною вереницею тянулись къ заведенiю. Маленькiй, уютный садикъ такъ и пестрелъ группами гуляющихъ; песенники и музыка Гильмана попеременно сменялись; но это была только прелюдiя къ темъ разнороднымъ увеселенiямъ, которыя готовились вечеромъ. Въ ожиданiи ихъ, посетители гуляли, или, прiютясь кое-какъ по уголканъ дымной залы, около небольшихъ столиковъ ели мороженое, пили чай и даже шампанское. Все столики были заняты, и около нихъ многiе ждали очереди, и если одинъ изъ столовъ делался свободнымъ, несколько человекъ вдругь кидались къ нему, спорили, шумели, и победа оставалась обыкновенно на стороне проворнейшаго.

-- Ну, мой другъ, кажется мы не найдемъ места; видишь, все занято. Напрасно мы ходили смотреть кабиловъ, толку мало, а чай прогуляли. - Это говорила своему мужу прехорошнькая дамочка, одетая очень просто, но съ большимъ вкусомъ.

Но въ эту минуту, несколько дамъ встали изъ за ближняго столика, и мужчина, схватя за руку свою жену, быстро кинулся къ нему, говоря: вотъ и не прогуляли, все въ своемъ порядке! Усевшись, она начали осматривать своихъ соседей, и особенное вниманiе ихъ привлекла группа, состоявшая изъ четырехъ мужчинъ, передъ которыми стояло несколько опорожненныхъ бутылокъ шампанскаго. Въ особенности одинъ изъ нихъ, мужчина летъ тридцати двухъ, высокiй, довольно полный, съ необычайно длинными усами и улыбающейся физiономiей, въ венгерке, красномъ жилете съ черными бархатными разводами и голубомъ галстухе, съ лорнеткой, вставленной въ глазъ, обратилъ на себя вниманiе дамы. Она несколько разъ взглядывала на него, и потомъ, наклонясь къ мужу, сказала ему что-то очень тихо. Онъ въ ту же минуту обратился къ группе веселыхъ собеседниковъ, въ главе которыхъ, казалось, красовался господинъ въ венгерке, потому что онъ больше всехъ пилъ, громче другихъ говорилъ и сопровождалъ каждую свою фразу самодовольнымъ смехомъ. Это былъ истинный левъ, да еще самой дикой, степной породы, который и стеснялся ничемъ и свободно делалъ свои замечанiя на все и всехъ. "Что за садъ, говорилъ онъ, дрянь - просто! Вотъ у меня въ деревне такъ садъ, въ два двя не отыщутъ, если спрятаться, - а здесь, въ этомъ садишке и плюнуть не куда, того и гляди на кого-нибудь наткнешься, а ведь беда, какъ вотъ на такую душечку, что вонъ - въ розовой то шляпке. После три ночи будетъ сниться, шампанскимъ не запьешь! Просто, одурь возметъ....

-- Что же, зачемъ дело стало? отвечалъ маленькiй франтикъ, въ широкомъ, светломъ пальто, съ перламутровыми пуговицами, и въ бархатной фуражке: ты, братецъ, теперь свободенъ, богатъ, - приволокнись, да коли успеешь - женись.

братъ, счастiе мне.... А исторiй-то сколько, господа! Что день, то ссора! ну, да какъ отделалъ молодцовъ двухъ-трехъ, такъ и отстали, только ужъ изъ подтишка косились. Жаль, бывало, смотреть, какъ иная чахнетъ, ну да разве я тутъ виноватъ, думаю себе; за всеми зайцами не угоняешься....

-- Да ведь это, братъ, въ деревне, ну, а здешнiя дамы, не бойся, не зачахнутъ отъ любви, разве самого спалятъ своими резвыми глазками, сказало опять пальто.

-- Ой-ли? Видалъ я, братъ, и вашихъ! Разъ прiехала отсюда къ соседке племянница, чудо девочка, Катенькой звали. Вотъ я и началъ за нею увиваться, такъ просто, для шутки, да после и самъ не радъ былъ: ведь втюрилась въ меня по-уши, пристала, какъ съ ножомъ: осчастливь, женись, молъ; неть, душенька, думаю себе, много васъ. Что жъ? она, бедняжка, грустить, грустить, зачахла, да говорятъ и умерла здесь у отца".

Вотъ какъ выражается левъ г. Тускарева, и вся повесть въ томъ же роде. Толки о дурномъ и хорошемъ тоне, скучные въ разговоре, невыносимы въ словесности; я твердо убежденъ, что и господинъ въ венгерке и голубомъ галстухи, подъ перомъ искуснаго писателя, будетъ достоинъ вниманiя; но не следуетъ только называть его ни львомъ, ни денди. Въ людяхъ, преданныхъ настоящему дендизму и втихомолку почитающихъ себя львами, есть много комическихъ, грустныхъ, жалкихъ сторонъ,-- сторонъ, любопытныхъ для наблюдателя. - Я зналъ и знаю толпу безукоризненно одетыхъ молодыхъ людей, которые меня смешили и смешатъ во сто разъ более, нежели любой господинъ въ пунцовомъ жилете съ черными разводами. Эти люди везде приняты и, конечно, не называютъ женщинъ милочками; но чемъ тонее комическая забавная черта, темъ милее наблюдать за нею. Впрочемъ, все эти размышленiя не идутъ къ делу: г. Тускаревъ не нуждается въ моихъ советахъ; онъ создалъ себе свой особенный родъ, написалъ то, что англичане называютъ tremendous tale,

Въ панданъ ко "Льву на ловле" идетъ юмористическiй разсказъ, напечатанный въ третьей книжке "Пантеона",-- разсказъ называется "Улыбка въ пять рублей". Разсказъ этотъ начинается такими странными словами: "Это было очень давно, началъ мой прiятель, еще въ то блаженное время, когда я сливки предпочиталъ гоголь-моголю, а въ улыбке хорошенькой женщины уже началъ находить более сладости, чемъ въ вяземскомъ прянике". Начало необыкновенно удачное! слогъ, своей живостью и остротою повергающiй въ изумленiе! За этимъ началомъ идетъ изложенiе событiя: разсказъ о томъ, какъ одна девушка своею нежностью и улыбками выманила у одного влюбленнаго въ все господина последнiе пять рублей въ пользу какого-то иностраннаго концертиста, по имени Пискарини. Въ заключенiе всего, разскащикъ изъявляетъ твердое намеренiе получать женскiя улыбки не иначе какъ даромъ. Намеренiе совершенно похвальное. Улыбки, которыя даются даромъ, даются отъ нечего делать и ни къ чему не ведутъ, и лучшая изъ всехъ улыбокъ та, которая куплена, конечно, не съ помощью денегъ, а съ помощью нематерiяльныхъ капиталовъ.

Но довольно о бельлетристической части "Пантеона": истинное назначенiе этого журнала не состоитъ въ печатанiи стихотворенiй и повестей. Взглянемъ на театральную часть изданiя. Съ этой точки зренiя, редакцiя "Пантеона" выполняетъ свое дело добросовестно и съ толкомъ. Въ двухъ последнихъ книжкахъ, за мартъ и февраль, помещено пять драматическихъ пьесъ, изъ которыхъ четыре написаны русскими авторами, а пятая переведена съ немецкаго. Переводная пьеса, надо признаться, несравненно лучше оригинальныхъ; но изъ этого не следуетъ, чтобъ она была хороша. Она называется "Философскiй камень" и принадлежитъ Фридриху Гальну, писателю напыщенному, вялому, лишенному простоты, какъ все собратiя его, новые немецкiе драматурги. Я не могу безъ особеннаго сожаленiя говорить о положенiи немецкаго театра, такъ недавно еще гордившагося творенiями Гёте, Лессинга, Шиллера, и теперь доведеннаго до самой жалкой степени творенiями господъ Раупаха, Кернера, Гальма и tutti quanti. Трудно себе представить, что такiя нелепо-фантастическiя произведенiя, какъ, напримеръ, "Двадцать четвертое февраля" Вернера, имели громадный успехъ у той самой публики, которая воспитана была на "Эгмонте" и "Деве Орлеанской". Это "Двадцать четвертое февраля" летъ семь тому назадъ было напечатано въ томъ же "Пантеоне"; а немцы не могутъ начитаться и нахвалиться имъ. Фридрихъ Гальмъ, о которомъ мы сейчасъ говорили, сделался известенъ черезъ одну изъ своихъ драмъ, которую мы имели случай видеть и на русскомъ театре, именно "Гризельду". Легенда, на которой основана была эта пьеса, поражаетъ своею грацiею и глубокимъ смысломъ; но легенда принадлежитъ народу; драматургъ же только сделалъ все отъ него зависящее, съ темъ, чтобъ ее испортить; но прелесть содержанiя все-таки спасла драму и доставила известность ея бездарному автору.

Рыцарь Персиваль влюбился въ дочь беднаго угольщика, не смотря на предразсудки своей касты, женился на ней и провелъ съ нею несколько летъ, полныхъ невозмутимаго счастiя. Красота Гризельды, ея добродетели, кротости и преданность мужу гремели во всемъ околодке и даже дошли до ушей королевы Джиневры, никогда не видавшей Гризельды, ибо она жила съ мужемъ въ уединенiи, далеко отъ двора и столицы. Одинъ разъ, когда счастливый супругъ, оставивъ жену въ своемъ замке, явился ко двору, между придворными зашла речь о женской добродетели. Неосторожный Персиваль гордо объявилъ, что во всей вселенной нетъ женщины более преданной нужу, какъ его собственная жена, и когда королева изъявила сомненiе, рыцарь объявилъ, что онъ предлагаетъ испытанiе какое будетъ угодно. Предложенiе было принято, и закладъ состоялся на тяжкихъ условiяхъ. Въ случае, если Гризельда твердо перенесетъ назначенныя для нея испытанiя, безропотно согласится на все требуемыя отъ нея жертвы, то королева, въ присутствiи всего двора, должна будетъ торжественно воздать полную похвалу ея добродетелямъ. Условившись во всехъ подробностяхъ плана, Персиваль возвращается въ свой замокъ.

Я не помню всехъ подробностей легенды и не могу передать въ точности все испытанiя, наложенныя Персивалемъ на свою прелестную жену. Сперва онъ говоритъ ей, что лишился всехъ своихъ владенiй: Гризельда твердо решается встретить нищету съ нимъ вместе. Потомъ онъ говоритъ, что его будутъ судить какъ изменника королю: Гризельда готова делить его участь. Потомъ рыцарь признается жене, что для спасенiя своего ему надобно съ ней разстаться навеки: преданная супруга радостно жертвуетъ своею любовью, покидаетъ замокъ и безропотно поселяется у своего отца, стараго и беднаго угольщика, ухаживаетъ за старикомъ, лелеетъ его и кормитъ грудью своего сына. Королева и придворные начинаютъ тревожиться; но имъ осталось еще одно, последнее испытанiе. Персиваль является въ хижину угольщика и требуетъ, чтобы Гризельда разсталась съ единственнымъ своимъ утешенiемъ, своимъ груднымъ младенцемъ. Эта жертва, говоритъ онъ, необходима для его спасенiя. Гризельда соглашается, обливаясь слезами, въ последнiй разъ обнимаетъ свое дитя, и хочетъ удалиться, но супругъ, восхищенный своимъ счастiемъ, подаетъ къ ея ногамъ, заключаетъ страдалицу въ свои объятiя. Испытанiе кончено, со всехъ сторонъ приходятъ графы и бароны, царедворцы со своими женами, и наконецъ сама королева Джиневра подходитъ къ простой дочери угольщика и цалуетъ ее. Супруги обнимаются и живутъ счастливо до глубокой старости. Вотъ содержанiе преданiя о Гризельде, и всякiй сознается, что трудно сыскать сказку более изящную, более близкую къ нравамъ среднихъ вековъ, более подходящую къ понятiямъ стараго времени. Гальмъ изменилъ окончанiе, и изменилъ его эффектнымъ, но самымъ неловкимъ образомъ. Гризельда читаетъ мужу длинный монологъ, въ которомъ даетъ ему заметить, что нельзя играть любовью женщины, что сердце ея разбито, и, сказавъ несколько аффоризмовъ à la comtesse Bahn-Hahn, разлучается навеки съ коварнымъ Персивалемъ. Какъ все это естественно въ женщине феодальныхъ временъ!

Какъ бы то ни было, но "Гризельда" Гальма имела огромный успехъ. Не знаю, имела ли успехъ драма того же автора "Философскiй камень", но въ чтенiи она очень скучна. Въ конце пьесы кто-то закалывается. Но интересъ отъ того нисколько не выигрываетъ. Все-таки нельзя осуждать редакцiю "Пантеона" за печатанiеподобной пьесы: пусть по крайней мере читатель убедится, что немецкiя драматическiя знаменитости далеко не гакъ знамениты, какъ о нихъ обыкновенно думаютъ.

предъ всякою новизною. Шаткость и смутность въ потребностяхъ критики ведетъ къ тому, что читатель не доверяетъ тому, чему прежде удивлялся и гоняется за чемъ-то еще несказаннымъ и по большей части эксцентрическимъ. Немцы много сделали на поприще науки и словесности, но не умеютъ ценить того, что у нихъ есть действительно хорошаго по этой части. Заговорите съ немцемъ о какомъ нибудь историке, поэте, философе, писавшемъ летъ двадцать назадъ, онъ сперва отдастъ ему должную справедливость, а потомъ не упуститъ сказать, что этотъ историкъ, поэтъ, философъ уже устарелъ, что другiе пошли дальше, но куда они пошли, къ совершенной ли чепухе, или къ схоластике - ему все равно; немецъ знаетъ только, что такой-то а между темъ онъ самъ читалъ его въ семнадцать летъ отъ роду и не понималъ наполовину. Съ тревожнымъ подобострастiемъ немецъ готовъ всякому новому писателю придать свои собственныя запутанныя убежденiя и во имя этихъ убежденiй произнести надъ предшественникомъ судъ ложный. Выходитъ вторая часть "Фауста", творенiе слабое, растянутое, загадочное... Скорее! давай прославлять эту вторую часть! что передъ ней первая! что передъ ней труды Шиллера и самого Гёте въ лучшую эпоху жизни! Небольшая часть последователей Гегелевой философiи бросается въ крайности, силится создать новую доктрину, коверкаетъ мысли своего учителя, съ комическимъ задоромъ провозглашаетъ отъявленныя нелепости.... и германецъ преклоняется передъ этими людьми, которые бьются изъ того только, чтобъ сказать что нибудь, по ихъ мненiю, новое. Итакъ, Гегель устарелъ, его можно читать безъ вниманiя, да здравствуютъ Фейербахъ и Штирнеръ! Изданы стихотворенiя Грюна и Гервега, стихотворенiя недурныя, но одностороннiя и словно написанныя на заданную тэму: подавай сюда Грюна и Гервега! мы отыщемъ въ ихъ творенiяхъ особый элементъ, не безстрастный и олимпiйски спокойный какъ у Гете, а элементъ живой, пламенный, и такъ далее. Въ подкрепленiе нашихъ словъ, сейчасъ же настрочимъ дюжину статей, въ которыхъ, начавши отъ Мосхуса и Тиртея, поговоривъ о мiровыхъ интересахъ, докажемъ, какъ дважды два, что никогда еще германская поэзiя не была такъ блистательна. Что Гёте? безстрастное созданiе, холодное существо, свысока поглядывающее на беснующееся человечество. Конечно, онъ писалъ хорошо; но почитать его мы не хотимъ!... мы скажемъ ему его же словами:

Ich dich ehren?... wofür?...

"Чтобы я сталъ тебя уважать? за что? Разве ты уменьшалъ горести страждущихъ? разве ты отиралъ слезы плачущихъ?" и такъ далее и такъ далее.

Такого же рода исторiя произошла съ немецкой драматургiей. На немецкихъ театрахъ играютъ уже не "Вильгельма Телля", не "Валленштейна", а драмы Раупаха, Кернера и Гальма. Каждый изъ этихъ писателей былъ встреченъ восторженными рукоплесканiями и хитросплетенными критическими статьями, каждый былъ превозносимъ въ Германiи; но Европа не утверждала ни одного изъ этихъ приговоровъ. Что же съ этимъ делать, въ особенности, что делать "Пантеону", обязавшему ежемесячно представлять своимъ читателямъ несколько лучшихъ произведенiй, явившихся на русской сцене и за границею? Потому-то намъ кажется, что журналу, имеющему целью знакомить публику съ драматическими произведенiями и различными театральными новостями, следовало бы издаваться въ весьма небольшомъ объеме. Тогда выборъ пьесъ могъ бы производиться строже.

"Пантеона" помещены: 1) "Дядюшкинъ фракъ и тетушкинъ капотъ". Комедiя. Я еe не читалъ и не видалъ на сцене.

2) "Нетъ действiя безъ причины" Водевиль. idem.

3) "Да или нетъ" Комедiя. idem.

4) "Русскiй механикъ Кулибинъ". Анекдотное представленiе. idem...

Впрочемъ, не потому что Кулибина я сейчасъ пересмотрелъ и даже открылъ въ немъ одну важную особенность, общую всемъ нашимъ историческимъ комедiямъ, начиная отъ "Дедушки русскаго флота" и кончая "Кулибинымъ". Все оне до такой степени похожи одна на другую, что заставляютъ думать, нетъ ли какого нибудь рецепта для составленiя подобныхъ комедiй. Разговоры, монологи, действующiя лица, развязка и завязка "Кулибина",-- все это знакомо какъ нельзя более лицамъ, помнящимъ пьесы Полеваго и его подражателей. Во многихъ местахъ заимствованiе до того наивно, что резко, невольно бросается въ глаза. Во всехъ пьесахъ такого рода есть герой, выражающiйся очень высокопарно,-- двое ничтожныхъ любовниковъ и подъячiй; во всякой изъ комедiй есть какой нибудь неизвестный, съ помощью котораго любовники соединяются. Даже самыя вспышки лиризма, по временамъ встречающiяся въ разговорахъ или посреди монолога, везде одинаково ложны, везде одинаково чужды духу русскаго человека и производятъ неловкое впечатленiе. Параша Сибирячка, собираясь идти пешкомъ изъ Сибири въ Петербургъ, вдругъ впадаетъ въ этотъ лиризмъ и говоритъ: "Ахъ, зачемъ я не птичка Божья! какъ бы я полетела въ тотъ край и защебетала бы, прося пощады моему отцу!" Голландецъ Брантъ, говоря о сделанной имъ лодке, производитъ дифирамбъ по поводу кораблей, которые мчатся по морю, и этотъ дифирамбъ вовсе не кстати въ устахъ добраго, но весьма прозаическаго голландца. Кулибинъ, занимающiйся постройкою модели моста, пускается въ такiя изреченiя: "Ахъ! еслибъ мне удалось достроить мою модель! да она бъ выдержала должную тяжесть! можетъ быть дожилъ бы я до того, что построилъ но ней черезъ Неву мостъ! Какъ радуга небесная былъ бы онъ перекинутъ съ одного берега Невы на другой, и эта радуга соединила бы меня съ Академiей!"

Если къ названнымъ мною пьесамъ и повестямъ прибавить еще довольно интересныя сведенiя объ Абхазiи, известiя о театральныхъ новостяхъ въ Петербурге, Москве и за границею, несколько бiографическихъ статей и анекдотовъ, изъ которыхъ иные были бы довольно хороши, еслибъ ихъ сказать кстати, но которые все плохи въ печати, то мы буденъ иметь почти весь составъ "Пантеона" за февраль и мартъ месяцы. Подписчики, помнящiе время тощаго "Репертуара русскихъ театровъ", издававшагося г. Песоцкимъ летъ семъ тому назадъ, верно отдадутъ "Пантеону" полную справедливость относительно обеихъ статей и даже ихъ хорошаго выбора. Въ самомъ деле, обязанность редакцiи состоитъ въ томъ, чтобъ сообщать публике лучшiя театральныя новости, и она не виновата, ежели нетъ хорошихъ оригинальныхъ пьесъ; ей остается выбирать только то, что менее слабо и пользоваться некоторымъ успехомъ, какъ, напримеръ, "Кулибинъ". Одинъ англiйскiй мирный судья имелъ обыкновенiе оправдывать всехъ подсудимыхъ, которые только подлежали его власти. Отпуская ихъ изъ трибунала, онъ обращался ко всемъ присутствующимъ и говорилъ только: "могло бы быть хуже"! Точно также и выборъ пьесъ въ "Пантеоне" могъ бы быть хуже: сколько въ эту зиму явилось на русскомъ театре пьесъ въ роде "Григорiя Гртгорьевича Носова",-- пьесъ неудачныхъ, вопiющихъ, de comédies sans nom! Не осуждая "Пантеона" за помещепiе на своихъ страницахъ водевилей и водевильныхъ куплетовъ, я, напротивъ того, буду очень радъ, если въ этомъ журнале все статьи будутъ драматаческаго содержанiя. Иные изъ читателей любятъ изредка прочесть новую комедiю, другiе безъ ума отъ домашнихъ спектаклей, третьи непременно желаютъ знать, где ныньче поетъ г-жа Вiардо: для всехъ ихъ театральная часть "Пантеона" не будетъ вещью совершенно излишнею. Но до повестей въ роде "Льва на ловле" и "Улыбки въ пять рублей" едва ли сыщутся охотники.

Въ доказательство того, что "Пантеонъ" можетъ иметь полный успехъ безъ помощи бельлетристики и слабыхъ стихотворенiй, я могу привести огромный успехъ "Репертуара", о которомъ сейчасъ только говорено было. Этотъ журналъ издавался тощими книжечками, въ немъ не было ничего кроме новыхъ водевилей и бiографiй известныхъ артистовъ, а между темъ "Репертуаръ Русскаго театра" имелъ столько подписчиковъ, что редакцiя его заготовила новую обертку, на которой изображена была контора журнала, на Невскомъ Проспекте, въ доме Рогова. Вокругъ конторы (все это изображено на той же обертке) происходила давка, толпы подписчиковъ тискались къ окнамъ, изъ рукъ рвали билеты; некоторые изъ читателей, сбитые съ ногъ, лежали на земле, другiе шагали черезъ нихъ съ стоическимъ хладнокровiемъ. Но редакцiя "Репертуара" слишкомъ рано объявила свое торжество. Обиделись ли подписчики темъ, что ихъ изобразили въ разныхъ положенiяхъ на журнальной обертке, или, что вернее, испуганы они были повестями, начавшими появляться съ театральномъ изданiи, только успехъ "Репертуара" продолжался недолго. Отъ души желаю, чтобъ "Пантеонъ" также нравился публике, какъ "Репертуаръ" въ первые годы его существованiя; а если публика своимъ вниманiемъ начнетъ поддерживать какой нибудь журналъ, то и средства найдутся и улучшенiя явятся. Да еще нельзя не пожелать, чтобъ редакцiя не печатала на страницахъ своего журнала куплеты, подобные следующимъ:

"Если вдовушка ужь въ летахъ.
Да набитъ ея ларецъ,
И за нею въ эполетахъ
Вьется ловкiй молодецъ,
И воркуетъ вкругъ старушки:
"
Это значитъ - финтифлюшки
Финтифлюшки - финтифлю.
"Есси авторъ представлетъ
Книжки критику на судъ,

Что ихъ скоро разберутъ:
"Ваши книжечки - игрушки;
Я ихъ завтра расхвалю!
Это значитъ - финтифлюшки

Теперь можно обратиться къ другимъ журналамъ.

Въ "Отечественныхъ Запискахъ" за апрель месяцъ бельлетристическiй отделъ весьма богатъ, особенно въ сравненiи съ прежними месяцами. Тамъ начата повесть графа Соллогуба "Старушка". о которой буду говоритъ, когда она кончится, и помещенъ маленькiй разсказъ г. Тургенева, подъ заглавiемъ "Дневникъ лишняго человека". Повесть эта принадлежитъ къ самымъ слабымъ произведенiямъ автора "Записокъ Охотника". Это одна изъ техъ повестей, которыя никогда не дочитываются до конца, и о которыхъ два-три любителя выражаются съ глубокомысленнымъ видомъ: "это собственно не повесть, а психологическое развитiе". Г. Тургеневъ слишкомъ уменъ, чтобъ написать вещь совершенно скучную, и человекъ, со вниманiемъ прочитавшiй его последнее произведенiе, найдетъ въ немъ несколько мыслей, живописныхъ описанiй,-- но не более. Мы въ последнее время такъ уже привыкли къ психологическимъ развитiямъ, къ разсказамъ "темныхъ", "праздныхъ", "лишнихъ" людей, къ запискамъ мечтателей и ипохондриковъ, мы такъ часто, съ разными, более или менее искусными нувеллистами, заглядывали въ душу героевъ больныхъ, робкихъ, загнанныхъ, огорченныхъ, вялыхъ, что наши потребности совершенно изменились. Мы не хотимъ тоски, не желаемъ произведенiй, основанныхъ на болезненномъ настроенiи духа; еслибъ самъ авторъ "Обермана" воскресъ и написалъ намъ новый романъ въ этомъ роде, сомневаюсь, чтобъ такой романъ былъ дочитанъ до конца... даже до конца первой главы. Г. Тургеневъ, владея замечательною способностью къ психологическому анализу, любитъ подмечать въ каждомъ изъ своихъ героевъ стороны слабыя, раздражительныя, болезненныя. Эта особенность, употребленная вмеру, помогла ему обрисовать прекрасный характеръ Вилицкаго въ "Холостяке" и очень эффектно проявилась въ одномъ изъ "Разсказовъ Охотника", если не ошибаюсь, въ "Гамлете Щигровскаго уезда". "Дневникъ лишняго человека" построенъ весь на этой особенности, и оттого повесть слаба, однообразна, утомительна.

жалеетъ, самъ онъ никому не нуженъ. Отъ скуки онъ пишетъ свой дневникъ, разсказываетъ исторiю своей первой любви, называетъ себя лишнимъ человекомъ, отпускаетъ несколько шутокъ, не весьма естественныхъ въ его положенiи; а за темъ журналъ прекращается: молодой человекъ умеръ. Все это довольно трогательно, но все это было сто тысячъ разъ сказано прежде, въ стихахъ и прозе, на всевозможныхъ дiалектахъ. Да иначе и быть не можетъ: сочиненiя грустнаго, болезненнаго содержанiя пишутся чрезвычайно легко; всякiй человекъ, если страдалъ или отъ нечего делать создавалъ себе страданiя, всякiй изъ насъ более или менее погружался въ атмосферу психическихъ недуговъ и выносилъ оттуда какое нибудь свое наблюденiе. Въ последнiя двадцать летъ сотни даровитыхъ людей, въ праздныя минуты, разработывали эту тощую жилу. Изъ всехъ ихъ, я еще люблю одного Сенанкура, потому что онъ владеетъ очаровательнымъ языкомъ и пассивенъ менее всехъ его подражателей. Можетъ быть, я и неправъ, но мое заблужденiе разделяютъ многiе, предпочитающiе свежiй воздухъ и веселую природу душной комнате больного, да сверхъ того еще и мнительнаго человека.

Прочитавъ съ довольно унылымъ чувствомъ повесть г. Тургенева, я задумался надъ этою повестью одного изъ любимыхъ моихъ писателей. Мне захотелось разгадать одну изъ главныхъ причинъ той мелочности, въ которую впала наша бельлетристика за последнiя пять или шесть летъ,-- мелочности, непонятной въ то самое время, когда наша ученая словесность быстро движется впередъ и когда каждый изъ русскихъ журналовъ каждый месяцъ представляетъ своимъ читателямъ по одной, по две замечательныхъ статей серьёзнаго содержанiя. Думая о причинахъ этой мелочности, я пришелъ къ двумъ убежденiямъ: первое, что сатирическiй элементъ, какъ бы блистателенъ онъ ни былъ, не способенъ быть преобладающимъ элементомъ въ изящной словесности, а второе, что наши бельлетристы истощили свои способности, гоняясь за сюжетами изъ современной жизни.

По поводу сюжетовъ изъ современной жизни, тутъ же я вспомнилъ мой недавнiй разговоръ съ однимъ добрымъ помещикомъ, не знающимъ иностранныхъ языковъ и потому сильно сочувствующимъ русской бельлетристике.

-- Отчего вы не напишете романа въ роде романовъ Вальтеръ Скотта? спросилъ онъ меня: - да и отчего ныньче никто не пишетъ такихъ романовъ?

-- Какихъ же вы хотите, изъ русской или иностранной исторiи?...

-- Но вы знаете, какова была семейная жизнь вашихъ предковъ и какова была роль женщины до временъ Петра Великаго? Главный интересъ романа, что вы мы говорите, долженъ вертеться на разнообразныхъ отношенiяхъ лицъ обоего пола. Вы знаете все наши историческiе романы и можете судить объ ихъ главномъ недостатке. Если же писать романъ изъ временъ XVIII столетiя, это значитъ тревожить прахъ людей, недавно умершихъ, касаться фактовъ, еще не поступившихъ въ область науки и романа. Я вполне убежденъ, что изъ нашей старой и новой исторiи можно брать сюжеты для повестей, этюдовъ, разсказовъ, но романы писать едва ли возможно.

-- A иностранная исторiя? сказалъ спорщикъ съ торжествующимъ видомъ. - Я очень хорошо помню, какъ вы заспались до самого обеда, потому что всю ночь не могли оторваться отъ какой-то новой исторiи Англiи? Я немножко знаю исторiю Англiи, хотя читалъ ее по аббату Милоту и въ книжкахъ сочиненiя г. Эртова. Признайтесь откровенно, когда вы читали ту книгу, не находили ли вы тамъ лицъ, съ которыми нейдутъ въ сравненiе герои нашихъ новыхъ и старыхъ романистовъ?

-- Не только находилъ, отвечалъ я, подвигнутый на лиризмъ воспоминанiемъ о сочиненiи Маколея: - но даже виделъ ихъ передъ собою. Все эти люди бродили передъ моими глазами, въ бархате и золоте, длинныхъ парикахъ и стальныхъ нагрудникахъ; они спорили, сражались, говорили речи въ парламенте, влюблялись, умирали на эшафоте и сидели въ Уайтъ-Галле. Каждаго изъ нихъ я помню какъ дорогого прiятеля, почти какъ любимую женщину. Я бы почелъ себя счастливымъ, еслибъ могъ произвести на моихъ читателей десятую часть этого волшебнаго действiя.

Мои непомерно краспоречивыя выраженiя, извинительныя весною въ деревне, обрушились на мою же голову. - Такъ попробуйте же, сказалъ помещикъ: - попробуйте передать нашей публике хотя десятую часть того впечатленiя, которое на васъ произведено этимъ чтенiемъ. Выставьте передъ нами любимое вами лицо, если не въ романе, то въ двухъ или трехъ повестяхъ, хотя бы короткихъ, пускай хоть ошибочныхъ.

-- Торопитесь, господа литераторы, говорилъ онъ: - торопитесь. Мы не можемъ читать Вальтеръ Скотта въ оригинале, а когда выучимся, тогда будетъ поздно: васъ уже мы не будемъ читать. За вами теперь познанiя, охота къ труду, свободное время, ученость.

Мне было очень прiятно слышать, что помещикъ приписываетъ литераторамъ ученость и охоту къ труду.

-- Да будете ли вы довольны, спросилъ я: - если васъ начнутъ подчивать разсказами изъ временъ Іакова II и Людовика XIV, если героини не будутъ называться Машами и Полиньками, а леди Дженъ или мадамъ де Керуайлль?...

-- Темъ прiятнее: мы ихъ вовсе не знаемъ.

-- Большая часть изъ насъ вовсе не видали Невскаго проспекта и чердаковъ въ Коломне, не служили въ департамелтахъ.

-- Если въ романе или повести будетъ описываться бытъ, совершенно чуждый вашему ежедневному быту?

Спорщикъ усмехнулся.

-- Право, примитесь за дело! сказалъ онъ только.

А въ самомъ деле, досадно, что я не знаю ни своей, ни чужой исторiи! Я не называю знанiемъ исторiи сведенiя о голыхъ фактахъ, сгруппированныхъ при помощи разныхъ, более или менее нелепыхъ, философскихъ умозренiй: на этотъ счетъ я спокоенъ; только та беда, что съ помощью подобныхъ сведенiй не напишешь историческаго романа. Я не читалъ ни хроникъ, ни старыхъ книгъ, не знаю быта стараго времени, я заикнусь на первомъ описанiи. Я помню, какъ одинъ разъ я принялся строчить разсказъ изъ жизни Байрона - и остановился, потому что не зналъ, какiе сапоги носили въ то время, съ кисточками или безъ оныхъ? А то ли еще встретитъ меня, когда я обращусь ко времени Оливера Кромвеля и Вильгельма Оранскаго? Конечно, при некоторой охоте къ труду, на которую намекалъ помещикъ, конечно, при некоторомъ упорстве, при дилетантизме, можно одолеть эти трудности, и я удивляюсь, какъ мои литературные сочлены давно не придумали поискать счастiя въ богатой области историческихъ повествованiй... вероятно, они тоже думаютъ, что публика очень высоко ценитъ романы изъ современной жизни, иначе я не могу объяснить себе ихъ равнодушiя. Неужели и они не знаютъ... нетъ, этого быть не можетъ!

A въ самомъ деле, досадно, что я не знаю ни своей, ни чужой исторiи! Какъ были бы прiятны мои литературныя занятiя, какъ окружилъ бы и себя образами, дорогими для всякаго, съ какою радостью переселялся бы я въ давно отжившую эпоху, бродилъ бы по улицамъ стараго Лондона, по стриженнымъ аллеямъ ленотрова сада въ Версаля, по звонкимъ корридорамъ Фонтенеблосскаго замка, по каменистымъ горамъ аргайльскаго графства, разговаривалъ съ лицами, никогда не гулявшими по Невскому проспекту, съ саркастическимъ Вильгельмомъ Оранскимъ, съ квакеромъ Пенномъ, съ блестящимъ авантюрьеромъ Мордауптомъ, съ меланхолическимъ герцогомъ Беринкскимъ, съ белокурыми фрейлинами королевы Мери! Я бы отделилъ себе одинъ любимый уголокъ, въ которомъ былъ бы свободенъ совершенiю, не боялся литературныхъ предшественниковъ, не опасался бы подражателей. Теперь я разсказываю любовныя исторiи нашего времени и очень о томъ жалею: такiе разсказы лучше всего хранить въ своей памяти илюбоваться ими въ редкiе часы, въ сумерки, на разсвете, между пробужденiемъ и новымъ усыпленiемъ; они милы для меня, но не для публики; они по сту разъ разсказывались и до меня и после меня. А въ моемъ историческомъ уголку я былъ бы властелинъ совершенный. Вамъ угодно самимъ написать любовную исторiю изъ временъ Іакова II? извольте, работайте, а я буду глядеть на васъ съ усмешкою. Вы думаете, что это также легко, какъ смастерить нежный романъ изъ коломенскихъ нравовъ? очень ошибаетесь, любезный нувеллистъ: вы не сделаете и шагу въ моихъ владенiяхъ, а я буду держаться за бока и хохотать надъ вашими усилiями. Вы не читали того, что я читалъ; вы слишкомъ ленивы, вы не бродили по берегамъ Темзы, вы не знаете, кто былъ тогда лордомъ-мэромъ Лондона, вы не имеете понятiя о виде каждой улицы, вы сбиваетесь съ дороги, заходите въ пивную лавку вместо кофейнаго дома, где заседаетъ Драйденъ; вы не узнаете Сондерленда и не снимаете шляпы передъ первымъ министромъ; вы не знаете, где живетъ Катерина Седли, вы не знаете, кто командуетъ голубымъ кирасирскимъ полкомъ; вы смотрите совершеннымъ ирландцемъ; мальчишки начинаютъ хохотать и прыгать около васъ, съ палками, на конце которыхъ воткнуто по картофелине: вы не знаете, что вамъ делать! Вамъ нечего у меня делать, любезный мой собратъ: вы сели не въ свои сани; ступайте лучше въ старыя ваши владенiя, разсказывайте лучше о томъ, какъ Марья Ильинишна влюблена была въ Ивана Иваныча, какъ ее насильно выдали за старика и какъ ей потомъ приглянулся левъ, въ отлично-повязанномъ галстухе, въ безукоризненномъ черномъ казимiровомъ жилете, обшитомъ черными снурками. Въ этомъ мiре вы какъ дома; не мешайте же мне, по крайней мере. Боже мой! какъ жаль, что... я не знаю ни своей, ни чужой исторiи!

Большая часть русскихъ и иностранныхъ бельлетристическихъ произведенiй, взятыхъ изъ современной жизни, отличаются какою-то вялостью, безцветностью, невыдержанностью. Такiе романы, особенно повести, пишутся съ большою легкостью, и за такой трудъ можетъ взяться всякiй человекъ, владеющiй языкомъ. Оне неполны, потому что авторъ боится зацепить щекотливость своихъ читателей. A что и того хуже, въ нихъ поминутно проскакиваетъ личность автора, до которой нетъ никому дела, его собственныя воспоминанiя, о которыхъ никто не заботятся, кроме лениваго дилетанта, для котораго чтенiе книгъ есть тоже, что наблюденiе за чудакомъ соседомъ. Публика охладела къ подобнымъ произведенiямъ, потому что этотъ родъ, безпрестанно употребляемый, при всехъ своихъ достоинствахъ, утомляетъ гораздо скорее. Литераторы, исключительно посвятившiе себя разработке матерiяловъ изъ современной жизни, должны бываютъ покориться всемъ, весьма понятнымъ, неудобствамъ этой разработки, искать вдохновенiя въ своей собственной голове и мелкой наблюдательности. Они работаютъ одни-одинехоньки, и такая работа располагаетъ ихъ къ вящей лености и вялости. То ли дело трудъ человека, черпающаго вдохновенiе изъ эпохъ, событiй, характеровъ разныхъ вековъ и народовъ? Такой человекъ трудятся не одинъ; онъ не роется съ усилiемъ въ событiяхъ своей жизни, бедной опытомъ; голова его работаетъ, но не надъ пустыми тонкостями: ей есть свое занятiе. У него бездна помощниковъ, отовсюду ему нашоптываются новыя мысли, подробности и выраженiя, съ нимъ за одно сидятъ за работою лучшiе историки; знаменитыя, давно умершiя лица сообщаютъ ему свои тайны; въ старомъ фолiянте находитъ онъ одну черту для своего романа; изъ какого нибудь тома забытой всеми переписки возникаетъ передъ нимъ сцена, картина, начало завязки. На человека, занятаго подобнымъ трудомъ, не можетъ найти апатiя и отвращенiе къ работе; родникъ его мыслей не изсякнетъ: ему стоитъ только развернуть тетрадь собранныхъ матерiяловъ, и потокъ мыслей зашумитъ въ голове. Нетъ, завидна участь романиста, знающаго свою и чужую исторiю!

И потомъ, наконецъ, что ни говорите, а увлекательность, грандiозность событiй - важное дело въ бельлетристическомъ произведенiи. Незачемъ стеснять себя однимъ изображенiемъ высокихъ личностей, незачемъ бегать отъ житейскихъ мелочей. Фламандская школа живописи, французскихъ художниковъ, безспорно, очень хороши; по какъ-то глазъ человека любитъ съ любовью останавливаться на сюжетахъ блестящихъ, ужасныхъ, историческихъ. H недавно виделъ две картины отличнаго живописца: одна изъ нихъ изображаетъ голландскую кухню съ дичью и плодами, наваленными на столъ; на другой прекрасно нарисована сова на пустомъ поле. Кто скажетъ, чтобъ эти сюжеты были недостойны кисти истиннаго художника; но совсемъ темъ, еслибъ я составлялъ себе картинную галлерею, я не хотелъ бы, чтобъ на всехъ стенахъ моей квартиры висели изображенiя плодовъ кухни и лупоглазой совы. Отчего бы вамъ не пуститься въ историческую литературу, хотя бы для разнообразiя?

За неименiемъ у насъ историческихъ романовъ, я приглашаю читателей прочесть историческiя статьи, помещенныя въ нашихъ журналахъ за последнiе месяцы. Въ апрельской книжке "Отечественныхъ Записокъ" есть статья известнаго нашего историка С. М. Соловьева "О влiянiи природы русской государственной области на ея исторiю",-- статью умную, замечательную, но все-таки не принадлежащую къ лучшимъ трудамъ автора. По моему мненiю, г. Соловьевъ не вполне оправдалъ надежды, возбужденныя въ читателе заглавiемъ названной статьи: она могла бы быть полнее. Въ ней нетъ той увлекательности, простоты, такъ сказать, прозрачности изложенiя, къ которому такъ привыкли все почитатели дарованiй автора. За темъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" есть еще одна статья, весьма оригинальная и интересная, "Записки Андрея Тимофеевича Болотова". Любители отечественной старины знаютъ о существованiи этихъ записокъ по двумъ отрывкамъ, напечатаннымъ въ "Сыне Отечества" за 1839 годъ. Одинъ изъ этихъ отрывковъ назывался "О новосельи Зимняго дворца въ 1762 году", другой "О Гроссъ-эгернсдорфскомъ сраженiи".

Имя А. Т. Болотова известно, какъ имя замечательнаго русскаго агронома. Онъ родился въ 1738 году, Тульской губернiи, Алексинскаго уезда, въ родовомъ сельце Дворянинове. Первые годы детства онъ провелъ, переходя съ места на место съ отцемъ, который командовалъ архангелогородскимъ пехотнымъ полкомъ, и такимъ образомъ въ короткое время перебывалъ во многихъ частяхъ Россiи: жилъ въ Петербурге, Лифляндiи, Эстляндiи и Финляндiи. Семнадцати летъ онъ вступилъ въ действительную къ генералъ-полицiймейстеру, барону Корфу. При вступленiи на престолъ Императора Петра III, онъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ именiи, где прожилъ семьдесятъ летъ посреди тихаго счастiя семейной жизни. Онъ скончался въ 1833 году, девяноста пяти летъ отъ рожденiя. Имъ издано несколько сочиненiй и переводовъ; между прочимъ одно изъ его изданiй, подъ заглавiемъ: "Экономическiй магазинъ", издавалось листками въ продолженiи десяти летъ (съ 1780--1790) и имело 40 томовъ. После Болотова осталось много любопытныхъ рукописей: онъ записывалъ все современное и между прочимъ оставилъ записки свои въ 39 небольшихъ томикахъ. Записки эти важны не столько въ историческомъ отношенiи, какъ по живому и простодушному описанiю нравовъ половины прошедшаго столетiя. Съ этимъ-то журналомъ начала знакомить насъ редакцiя "Отечественныхъ Записокъ" и сделала прекрасно, потому что записки Андрея Тимофеича весьма занимательны. Написаны они темъ простымъ, немного устарелымъ, но весьма наивнымъ языкомъ, который такъ дорогъ любителямъ старыхъ сочиненiй.

Само собою разумеется, что первыя главы записокъ Болотова, относящiяся къ его роду и описанiю его детства, не могутъ быть такъ интересны, какъ вторая половина статьи и каковы, безъ сомненiя, будутъ следующiя части записокъ; но, не смотря на то, нельзя не отдать справедливости почтенному старичку за его уменье разсказывать, за его ясную и спокойную речь, чуждую всякихъ претензiй, чуждую сухихъ аффоризмовъ,-- речь, въ которой будто отсвечивается все тихое, кроткое, безмятежное и полезное существованiе этого умнаго человека. Записки начаты въ виде писемъ, затемъ, чтобъ сделать разсказъ живее и короче; по мере того, какъ событiя принимаютъ размеры более строгiе, эта сторона разсказа исчезаетъ. Чтобы хоть сколько нибудь познакомить читателя съ манерою записокъ, я решаюсь выписать изъ нихъ одно довольно длинное место, подъ названiемъ: Исторiя Еремея Гавриловича.

"Обещавъ въ последнемъ моемъ письме разсказать вамъ повесть, переданную мне объ одномъ изъ моихъ предковъ, хочу теперь обещанiе мое исполнить, и надеюсь, что вы не поскучаете ея чтенiемъ, но будете ею довольны."

Предокъ сей, какъ прежде мною уже упомянуто, назывался Еремеемъ. Онъ былъ сынъ Гаврилы, прозваннаго Горяиномъ, и жилъ въ помянутой, неподалеку отъ насъ находившейся и на речке Гвоздевке сидящей деревне, которая по немъ стала называться Болотово, между темъ, какъ братъ его родной, Ерофей, поселился на берегахъ реки Скниги и въ самомъ томъ месте, где мы ныне живемъ. У сего Еремея было два сына и две дочери. Одна изъ сихъ последнихъ выдана была замужъ за соседственнаго дворянина Ладыженскаго, а другая находилась въ девкахъ. Какъ около тогдашняго времени случшось нашимъ государямъ иметь войну съ Крымскими Татарами, и все дворянство, по тогдашнему обыкновенiю, имело въ томъ участiе, то принужденъ былъ и помянутый Еремей, оставивъ жену и дочь въ девкахъ, идти съ обоими своими сыновьями и лучшими людьми. Но сiя война была ему крайне-злополучна. При глазахъ его поражены были оба его сыновья и пали мертвы къ ногамъ своего родителя. Сiе такъ тронуло сего несчастнаго старика, что онъ въ безпамятстве почти бросился на непрiятелей, желая отмстить за смерть детей своихъ, но темъ лишь только свое несчастiе усугубилъ. Будучи отхваченъ отъ своихъ, хотя и долго оборонялся онъ отъ окружавшихъ его непрiятелей, наконецъ принужденъ былъ уступить силе и дать себя взять въ пленъ и отвесть въ жестокую неволю.

излiяло гневъ свой на сей несчастный домъ и присовокупило новыя бедствiя и напасти: немногiе годы спустя, ночнымъ временемъ напали разбойники на домъ сей госпожи. Они грабили оный весь и самоё ее, измучивъ тираническимъ образомъ, лишили жизни. Бедной дочери ея удалось уйтить босикомъ и со всемъ почти обнаженною. Къ-несчастiю, устрашенная боязнiю, чтобъ ее не нашли и не догнали, вздумала она бежать въ ближнюю и самую ту деревню, где мы ныне обитаемъ и где тогда жили двоюродные ея братья, Кирила и Ерофей, искать у нихъ спасенiя и прибежища. Но когда разгневанное небо похочетъ кого гнать, то можно ли найтить спасенiе и укрыться отъ его гнева? Самый сей побегъ, освободившiй ее отъ рукъ и варварства злодеевъ, обратился ей въ вящее несчастiе. Какъ случилось сiе въ зимнее время и въ жесточайшiе морозы, то она, бежавъ около трехъ верстъ, до нашей деревни, босая, по снегу, отзнобила ноги и, пришедъ въ домъ родственниковъ своихъ, пала безъ памяти. Страхъ, печаль, простуда и сама боль ногъ въ короткое время низвели ее во гробъ. А какъ за короткое предъ темъ время и замужняя ея сестра умерла бездетна, то пресеклось чрезъ то все ихъ поколенiе, и именiю ихъ остались наследниками помянутые ея родственники, т. -е. наши предки - Кирила съ своими братьями, въ которое они поступали спокойно во владенiе.

Все думали тогда, что отца ея, настоящаго владельца сего именiя не было въ живыхъ; ибо несколько уже летъ прошло, какъ онъ безъ вести пропалъ и не было объ немъ ни малейшаго слуха. Совсемъ темъ онъ былъ живъ и претерпевалъ все суровости плена. Слишкомъ двадцать летъ принужденъ онъ былъ, удаленнымъ отъ отечества, отъ дома и родныхъ своихъ, стонать, подъ игомъ жесточайшей неволи, быть рабомъ у многихъ переменныхъ и немилосердыхъ господъ и отправлять все должности раба и невольника. Много разъ покушался онъ уйтить; но все его покушенiя были тщетны и произвели только то, что содержать его стали жесточе, а для отвращенiя отъ побега, по варварскому своему обыкновенiю, взрезали ему пяты и, насыпавъ рубленыхъ лошадиныхъ волосъ, заростили оныя въ нихъ, дабы неспособенъ онъ былъ къ долговременной ходьбе.

Наконецъ судьба соединила его съ однимъ землякомъ, такимъ же дворяниномъ, каковъ былъ онъ, и который былъ не только ему знакомъ, но и несколько съродни. Сей несчастный былъ фамилiи Писаревыхъ, и, будучи взятъ тогда же въ полонъ, претерпевалъ такую же неволю и рабство. Хотя сей столько же надо могъ подать ему помощи, сколько себе, однакожь соединенiе сiе приносило обоимъ имъ великую уже отраду. По-крайней-мере, могли они совокуплять свои слезы и жалобы на суровость своего жребiя и говорятъ другъ съ другомъ утешая себя взаимно.

Съ помощiю одной татарки наши друзья убежали отъ невернымъ и после многихъ приключенiй и бедствiй достигли пределовъ отечества. Продолжаемъ словами записокъ:

По приближенiи къ темъ местамъ, где уже неподалеку ихъ обоихъ жилища были, распрощались они другъ съ другомъ наинежнейшимъ образомъ, и каждый спешилъ къ своему дому и обиталищу съ такими чувствами приближался нашъ старикъ къ темъ местамъ, где онъ рожденъ, воспитанъ и препроводилъ большую часть века своего живучи въ покое, и отъ коихъ толь долгое время былъ отлученъ и не имелъ надежды никогда видеть, сiе всякому себе вообразить, нежели мне описать удобнее. Трепетало сердце его и наполнилось наисладчайшею радостью, какъ начали уже появляться те места, которыя ему съ малолетства были знакомы, и встречаться съ нимъ все те речки, ручьи, вершины и бугорки, которыхъ и званiя не могло изъ памяти его истребить столь долговременное отсутствiе. Переходя оныя, называлъ онъ каждое изъ нихъ знакомымъ его именемъ и каждое приветствовалъ. Все они были ему милы и казались глазамъ его имеющими въ себе нечто прiятное и прелестное. А многiя места не могъ уже онъ и узнавать совсемъ, а особливо леса и рощи. Во время столь многихъ годовъ его отсутствiя, многiя совсемъ иной видъ воспрiяли. Тамъ, где, при отшествiя его на войну, были леса, находилъ уже онъ пашни и поля, и где низкiе кустарники и чепыжи были, тамъ высокiя и большiя рощи и заказы стояли. Однимъ словомъ, все ему казалось ново, мило и прiятно: но, не зная, что въ доме его происходило, и кого онъ найдетъ, находился онъ между страхомъ и надеждою.

своихъ полей и техъ местъ, откуда, хотя вдали, но могъ уже онъ свое жилище видеть. Вострепетало сердце его, при узренiи сего селенiя, и вся душа взволновалась въ немъ. Онъ удвоилъ остатки своихъ силъ и спешилъ добраться до одного знакомаго ему еще бугорка, съ котораго можно было ему свой домъ видеть, и съ котораго, идучи на войну, онъ въ последнiй разъ съ нимъ прощался.. Онъ доходитъ туда. Но, увы! какое зрелище представляется его взору! Нигде не видитъ онъ своего дома, и глаза его тщетно ищутъ сего обиталища, которое ему столь мило было, и которое онъ съ толикимъ вожделенiемъ видеть желалъ. Отъ сердца его власно какъ оторвалось тогда что-нибудь! Вся кровь взволновалась въ немъ при семъ печальномъ предвозвестiи, и онъ едва было на самомъ томъ месте не упалъ, обезсилевъ. Однако некоторый остатокъ надежды подкреплялъ еще его. - Можетъ-быть, говорилъ онъ самъ себе: "жена моя перенесла хоромы въ другое место; можетъ-быть новый домъ и на другомъ месте построила! Летъ не мало прошло съ того времени, какъ я отлучился! Поспешу, вонъ, на этотъ пригорокъ!... Оттуда уже явственнее все увяжу и всю деревню обозрю!" Сказавъ сiе и собравъ остатки силъ, поспешилъ сей сединами покрытый мужъ добраться до пригорка вожделеннаго. Ноги его едва служить ему могли. Колени его сгибались противъ хотенiя, и никогда не былъ ему посохъ нуженъ, какъ въ то время. Наконецъ достигаетъ онъ и до того пригорка и со страхомъ и надеждою восходитъ на него и обозреваетъ вновь всю деревню. Но, увы! онъ и тутъ ничего не видитъ. Онъ ищетъ темнеющими глазами своихъ хоромъ, но и следа хоромъ и дворянскаго дома не находитъ. Повсюду видны только были мужичьи хижины и дворы, а на месте, где онъ живалъ, былъ уже огородъ и росли конопли. Онъ и места не узналъ бы, еслибъ некоторыя деревья, оставшiяся отъ бывшаго его любезнаго ему садика, не делали его приметнымъ. Однимъ словомъ, онъ не могъ более никакъ сомневаться и все доказывало, что домъ и жилище его совершенно уничтожены.

Тогда не могли уже ноги более на себе держать. Колени его подломились, и онъ, изнемогши, ринулся на томъ месте, где стоялъ, и слезы какъ градъ покатились изъ очей его. Несколько минутъ сиделъ онъ тутъ опершись на посошокъ и орошая оный слезами, не былъ въ силахъ встать и продолжать путь свой.

Наконецъ пришло ему въ мысли, что, можетъ-быть, жена его умерла и дочь вышла замужъ, или она еще жива, но живетъ съ замужней дочерью. Сiя мысль ободрила его несколько и подала, новый лучъ надежды и отрады. Въ сихъ помышленiяхъ видитъ онъ вдали человека, приближающагося къ себе и возвращающагося въ домъ свой съ поля съ хлебопашнымъ своимъ орудiемъ. - "Подожду" - сказалъ онъ тогда - "сего земледельца я къ себе, и услышу отъ него о судьбе нашего дома и моихъ домашнихъ. Нельзя ему не знать, что съ нимъ и съ живущими въ немъ учинилось и какимъ случаемъ онъ совсемъ уничтожился."

По приближенiи сего человека, показались черты и признаки его лица ему знакомы. То былъ старикъ, сединами покрытый, и хотя двадцатилетнее время много видъ его переменило, но онъ вскоре призналъ, что сей человекъ принадлежалъ прежде ему и былъ самый тотъ, который при отъезде его изъ дома былъ старостою. Обрадовался нашъ старикъ, узнавъ и увидевъ сего знакомаго человека, однако имелъ столько терпенiя и духа, что не открылъ тотчасъ о себе, но хотелъ видеть, узнаетъ ли онъ его, и, пользуясь неузнанiемъ, готовился разспрашивать у него обо всемъ, и потому, хотя съ нетерпеливостiю, но дожидался его къ себе.

Земледелецъ, поровнявшись съ нимъ и видя дряхлаго и престарелаго человека, не инако его счелъ, какъ нищимъ, а будучи чистосердечнымъ человекомъ, не могъ его пройдтить мимо. - "Старинушка!" сказалъ онъ ему; "небось ты, бедненькiй, усталъ, сегодня еще не обедалъ?... Добреди, дружокъ, до моего двора и переночуй у насъ: мы тебя напоимъ и накормимъ." - "Спасибо, мой другъ!" ответствовалъ опечаленный старикъ и, сказавъ сiе, началъ собирать свои силы и вставать. Добродушный крестьянинъ, видя его дряхлость и изнеможенiе, подошелъ къ нему и помогъ подняться; не хотелъ онъ его покинуть, но самъ восхотелъ довесть его до двора.

"Издалека, добрый человекъ!" ответствовалъ нашъ старикъ: "и более двадцати летъ въ здешнихъ местахъ не бывалъ - и куда какъ у васъ все места здесь переменились, и не узнаешь ихъ!... Вотъ здесь, помнится мне, стояли хоромы и былъ домъ господскiй, а теперь и следа его нетъ!" - "Да, старинушка! Тутъ былъ домъ нашего прежняго боярина. Покойникъ светъ! Дай Богъ ему царство небесное! Бояринъ былъ доброму и мы его очень любили. - "А ныне чьи же вы, добрый человекъ?" спросилъ его нашъ путешественникъ. - Племянниковъ его, старинушка, которые живутъ вонъ въ этой деревеньке" - "Племянниковъ его?" подхватилъ изумившiйся старина: "но разве не осталось у него детей? Мне помнится, что они у него были.... я какъ теперь ихъ вижу." - Такъ, старинушка! дети были, но все на томъ свете!... Сыновья его побиты на войне. Самъ онъ тамъ же безъ вести пропалъ; а бедную боярыню нашу разбойники разбили и до смерти замучили. А изъ дочерей его была одна замужемъ и умерла, а другая ноги ознобила, бежавши отъ разбойниковъ, и оттого также на томъ свете... и какъ никого не осталось, то такъ-то и перевелся этотъ домокъ, и мы достались его племянникамъ."

Легко можно заключить, что немногiя сiи слова поразили несчастнаго старца власно какъ громовымъ ударомъ. Не въ силахъ онъ былъ выслушать долее хотящаго говорить добросердечнаго крестьянина. Колени его подломились, и онъ воскликнулъ только: "О, Боже милосердый!" безъ памяти ринулся на землю и не въ состоянiи былъ говорить более. Слезы какъ градъ покатились изъ очей его, и вздохи последовали за стенанiями.

Таковое явленiе удивило простодушнаго крестьянина. Онъ, сочтя, что старикъ опасно занемогъ, стоялъ надъ нимъ въ изумленiи. - "Что тебе, старинушка, сделалось?" сказалъ онъ потомъ, приметя, что онъ несколько поопамятовался: - "о чемъ ты, дружокъ, такъ плачешь и горюешь?" - О, мой другъ! есть о чемъ мне плакать и горевать, ответствовалъ вздыхая и всхлипывая старикъ: - куда мне теперь приклонить свою голову? Всего того уже нетъ, чемъ бы могъ я веселиться, всей надежды я теперь лишился!...

Слова сiи невразумительны были для крестьянина, но онъ вскоре его вывелъ изъ сомненiя, сказавъ, чтобъ онъ посмотрелъ пристальнее на него и не узнаетъ ли онъ въ немъ своего прежняго боярина. - "Ахъ, батюшка, Еремей Гаврилычъ!" закричалъ, узнавъ его, крестьянинъ и упалъ къ нему въ ноги: --"Въ живыхъ ли тебя, государя нашего, видеть!... Откуда ты кто къ какъ взялся? Мы тебя, государь, давно уже поминаемъ и думали, что ты давно на томъ свете!.. Какъ это тебя Богъ спасъ и на святую Русь вынесъ? Пожалуй, батюшка, поцаловать твою ручку. Старикъ немогъ тогда удержаться, чтобъ не удвоить своихъ слезъ и чтобъ не обнять своего стариннаго подданнаго. Онъ облобызалъ его, обмочивъ вкупе лицо его слезами, изъявляя радость, что нашелъ хотя его еще въ живыхъ и его незабывшаго.

Приключенiе сiе въ такое замешательство привело добросердечнаго сего крестьянина, что онъ не зналъ, что тогда ему съ господиномъ делать. И въ деревню бежать, и повозку для отвоза его къ себе въ домъ привесть ему хотелось, но не хотелось и утружденнаго, крайне опечаленнаго старика оставить одного на поле, находящагося не въ состоянiи идти далее. Онъ озирался кругомъ, не увидитъ ли кого инаго; но, не видя никого, усердiе превозмогло, наконецъ. Онъ упросилъ его, чтобъ онъ на минуту посиделъ и отдохнулъ на томъ месте, а самъ бросился въ деревню, и схватя первую телегу, попавшуюся ему въ глаза, спешилъ обратно на помощь къ своему господину.

Со всехъ сторонъ бежалъ и стекался народъ и собирался ко двору того крестьянина, и множество было тогда сбежавшихся, какъ прiехали они въ деревню. Всякiй спешилъ тотчасъ изъ любопытства видеть прежняго своего господина, и многiе отъ нетерпеливости бежали ему навстречу и, кланяясь, изъявляли свою радость. А не успелъ онъ прiехать, какъ многiе наперерывъ бросились вынимать его и цаловать у него руки. Сколь старикъ ни былъ печально отягощенъ, но не могъ, чтобъ не чувствовать тогда некоторой отрады. Онъ соединялъ тогда слезы горести съ слезами радости и удовольствiя и не оставилъ никого изъ всехъ, кого бы не облобызалъ онъ и необмочилъ слезами. Все, отъ мала до велика, принуждены были въ нему подходить, и всехъ старался онъ приласкать, колено было ему тогда можно. Многихъ засталъ онъ еще въ живыхъ, которыхъ зналъ, но большая часть была незнакомыхъ, отчасти родившихся после его, отчасти такихъ, коихъ оставилъ онъ еще въ малолетстве, но все до единаго были ему рады и не могли на него насмотреться.

Въ то время, какъ сiе происходило, бегалъ хозяинъ почти безъ памяти взадъ и впередъ и суетился о скорейшемъ прiуготовленiи милому своему гостю ужина. Все, что достатокъ крестьянскiй лучшаго могъ снискать, сносимо и прiуготовляемо было бабами, понуждаемыми то-и-дело кропочущимся старикомъ-хозяиномъ, а по изготовленiи, что могли въ скорости успеть, приглашаютъ они утружденнаго старца, сажаютъ почти насильно есть за столъ, окружаютъ оный толпами и просятъ, чтобъ покушалъ и не прогневался на худую пищу.

Сколь мало ни имелъ старикъ охоты къ пище, но принужденъ былъ сделать имъ удовольствiе, а между-темъ суетился уже хозяинъ о прiуготовленiи ему места для отдохновенiя. Хозяйки принуждены были сломя голову бегать и приготовлять все, что къ тому было потребно. Уже все было готово, и уже начали приглашать старика, чтобъ онъ далъ утружденнымъ членамъ своимъ отдохновенiе, какъ появились его племянники и тогдашнiе владельцы его именiя. Нечаянный и власно какъ нарочный случай доставилъ до нихъ слухъ о возвращенiи ихъ дяди изъ полона скорей, нежели могъ кто думать. Одинъ изъ людей, случившiйся въ то самое время тутъ въ деревне, какъ его привезли, бросился опрометью съ известiемъ о томъ къ своимъ господамъ: а они не успели услышать и въ томъ удостовериться, какъ бросились на лошадей и поскакали опрометью къ своему дяде, котораго съ младенчества еще любили и почитали.

Надеюсь, что читатели не посетуютъ на меня за такую длинную выписку. Это одно изъ лучшихъ местъ въ "Запискахъ" Болотова; его нельзя читать безъ некотораго волненiя.

О "Базаре Житейской Суеты" я еще недавно говорилъ читателямъ "Современника" романъ этотъ знакомъ. Въ "Отечественныхъ Запискахъ" продолжается его печатанiе. Переводъ "Отечественныхъ Записокъ" принадлежитъ г. Введенскому, и я такъ часто хвалилъ переводы г. Введенскаго, что теперь съ полнымъ безпристрастiемъ могу указать на одинъ недостатокъ, отъ котораго ему будетъ нетрудно избавиться. Все мы не разъ смеялись меткимъ, забавнымъ, хотя и немного простонароднымъ русскимъ выраженiямъ, которыми г. Введенскiй, въ своемъ переводе "Домби и Сынъ", по временамъ силился передавать бойкiй юморъ Диккенса. Многiя изъ этихъ смешныхъ выраженiй показывали некоторое злоупотребленiе вкуса, но они были новы, публика наша не читаетъ Диккенса въ оригинале, и потому все были довольны странными фразами, смешными прибаутками, которыя г. Введенскiй по временамъ влагалъ въ уста неустрашимой "Суссанны Нипперъ" и "Лапчатаго Гуся", котораго носъ и глаза, въ кровавомъ бою, превращены были въ горчичницу и уксусницу. Г. Введенскiй вдавался повременамъ въ юморъ вовсе не англiйскiй и не Диккенсовскiй, его не всегда льстило щекотливымъ ушамъ, но наконецъ оно было довольно ново, а изящества тутъ никто не требовалъ. Одинъ разъ можно было перевести англiйскiй романъ по такой системе; но, взявшись за романъ другого писателя, нужно было или бросить совсемъ прежнюю систему просторечiя, или придумать что нибудь новое. Этого не сделалъ г. Введенскiй: онъ началъ переводить Теккерея точно также, какъ переводилъ Диккенса: тотъ-же языкъ, теже ухватки, тотъ же юморъ; тонкое различiе наивнаго, безхитростнаго Теккерея отъ глубоко-шутливаго Диккенса исчезло совершенно. Потомъ, г. Введенскiй уже черезчуръ часто употребляетъ просторечiе: у него действующiя лица не пьютъ, а запускаютъ за галстухъ, кусаютъ другъ друга, одинъ господинъ высокаго роста названъ долговязый верзило, другой, желая похвалить что-то, употребляетъ выраженiе Камердинеръ одного изъ героевъ, по словамъ другого героя, "бестiя, требуетъ и пива и вина и котлетокъ и суплетокъ. Вальяжный блюдолизъ!" Наконецъ некiй набобъ Джозефъ, одно изъ лучшихъ лицъ романа, въ порыве нежныхъ объясненiй, называетъ девицу, въ которую онъ влюбленъ, душкою и раздуханчикомъ.

Вообще, апрельская книжка "Отечественныхъ Записокъ" составлена очень хорошо. Изъ статей, неназванныхъ мной, посоветую желающимъ прочесть разборъ сочиненiй Княжнина, который былъ бы еще лучше, еслибъ критикъ поболее распространился означенiи французской псевдоклассической словесности; впрочемъ, этотъ предметъ особенно важенъ и заслуживаетъ того, чтобъ о немъ были написаны две или три отдельныя, добросовестныя статьи. Такiе этюды послужили бы твердымъ исходнымъ пунктомъ для оценки русской словесности въ прошломъ и начале нынешняго столетiя; они разъяснили бы передъ русскими читателями значенiе Державина, Сумарокова, Озерова и многихъ другихъ старыхъ литераторовъ. Изъ другихъ статей 4-го No могу указать на отрывокъ изъ записокъ путешественника: "Карамзинъ въ Швейцарiи", и на переводъ "Малютки Фалетты" Жоржа Санда.

A если кому желательно позабавиться, того приглашаю я въ "Смеси" отыскать статью г. Григорьева подъ заглавiемъ: "Заметки о Московскомъ театре". Подъ этимъ скромнымъ заглавiемъ скрывается претензiя, весьма невинная и вместе съ темъ опасная,-- претензiя объяснить публике значенiе Шекспирова "Гамлета". Отчего бы не такъ? я вполне знаю, что все глубокомысленныя поясненiя какого бы то ни было автора ведутъ къ схоластике, запутанности и поклоненiю собственнымъ своимъ идеямъ; но схоластика часто бываетъ довольно умна, а если нетъ, то очень забавна. До двадцати ученыхъ немцевъ ломали голову надъ вопросомъ: что бы могъ значить характеръ Гамлета? Въ числе этихъ немцевъ были люди весьма замечательные: Гёте, Гервинусъ, Шлегель и многiе другiе. Каждый изъ нихъ между тучей абстрактностей, неведущихъ къ делу, сказалъ кое-что или дельное, или блестящее. Большею частiю то были парадоксы, тонкости, о которыхъ и не мечталъ Вилльямъ Шекспиръ, любимецъ старой веселой Англiи; но блестящiй, умный парадоксъ имеетъ свою цену, если не безусловную, то относительную. Не могу сказать того же о тонкостяхъ. Между германскими литераторами въ последнее время находилось довольно людей, открыто объявившихъ, войну критической схоластике. Толкованiя на "Гамлета" и "Фауста" давно уже въ самой туманной Германiи встречаютъ холодность со стороны публики и насмешки отъ людей сколько нибудь практическихъ. Одна изъ весьма тонкихъ и злобныхъ насмешекъ по этому поводу сказана была известнымъ Тикомъ, вотъ по какому случаю.

Всякому известно, какой славою пользовались въ Германiй литературные вечера этого писателя. Люди изъ дальнихъ концовъ Германiи съезжались къ месту жительства почтеннаго старика, чтобъ присутствовать на одномъ изъ Чтенiй - такъ назывались эти вечера - прослушать какое нибудь новое литературное произведенiе и произвести надъ нимъ свой судъ. Я бы умеръ со скуки на подобномъ вечере, но я не немецъ, и до меня тутъ нетъ дела. Тикъ очень часто выражалъ свое мненiе о прочитанномъ и всегда бывалъ до крайности снисходителенъ.

Одинъ разъ какой-то любитель Шекспира - боюсь сказать его имя, чтобъ не ошибиться - читалъ у Тика свои комментарiи на "Гамлета". Сюжетъ былъ тогда въ ходу. Любитель бросался во всевозможныя хитросплетенiя, касался всевозможныхъ философовъ, судьбы Германiи и положенiя Англiи. Слушатели рукоплескали, не понимая половины доводовъ туманнаго критика; два-три иностранца зевали въ углу; Тикъ улыбался своею добродушною улыбкою. По окончанiи статьи, давши каждому изъ слушателей время выказать свое удовольствiе, хозяинъ подошелъ къ ученому. "Ваша статья - сказалъ онъ ему посреди общаго молчанiя - напомнила мне одну исторiю моей молодости. Я зналъ одного англичанина, собиравшаго редкости въ роде череповъ великихъ людей и зубовъ отъ умершихъ красавицъ. Одинъ разъ ему посчастливилось достать волосокъ съ головы Марiи Стюартъ. Онъ былъ очень доволенъ этою редкостью, за которую, по его словамъ, заплочено было около двухъ сотъ гульденовъ. Когда онъ показывалъ мне свое сокровище, сколько я ни напрягалъ зренiе, сколько ни гляделъ на его пальцы, но все не видалъ никакого волоса. "Чего вы смотрите? наконецъ закричалъ хозяинъ, раздосадованный моими долгими усилiями: - волосъ такъ тонокъ, что я самъ не могу видеть его!"

Таковы многiя изъ немецкихъ критическихъ тонкостей: оне не видимы и самому ихъ автору. Но Боже мой! что делается съ ними, когда оне попадаются подъ бойкое перо иного русскаго автора, почерпнувшаго немного немецкой мудрости! Эффектъ выходитъ неописанный, вызывающiй самый добродушный смехъ. Одна мысль не понята, другая выпущена, третья истолкована на изнанку. Русскiй языкъ не складывается въ туманную речь, не хочетъ передавать темной мысли, не способенъ фразами драпировать бедность идеи. Немецъ остороженъ: онъ не любятъ говорить о предмете, не изучивъ его фундаментально; онъ мастеръ наговорить самому себе непонятныхъ вещей, но при этомъ не сделаетъ историческаго промаха; русскiй человекъ небольшой охотникъ до подвиговъ эрудицiи. И выходитъ каша, амальгама дельныхъ мыслей, чужихъ тонкостей и своихъ промаховъ, и создается статья въ роде "Заметокъ о Московскомъ театре" съ диссертацiею по поводу Гамлета.

Советую вамъ пробежать "Заметки", чтобъ убедиться въ моихъ словахъ. Я же сегодня не расположенъ говорить о курьёзныхъ вещахъ въ "Заметкахъ", ни о серьезномъ разсужденiй по тому поводу, что Гамлетъ былъ толстъ и задыхался, ни о причинахъ духовиденiя въ скептике Гамлете, который видитъ духовъ потому, что имъ веритъ! Любители подобнаго рода редкостей могутъ сами до нихъ доискаться. Что до меня, я такъ доволенъ "Заметками", что даже воздерживаюсь отъ старинной, избитой фразы всехъ недовольныхъ критиковъ и фельетонистовъ: "советуемъ господину такому-то воздержаться отъ такихъ-то недостатковъ". Нетъ, у меня недостаетъ силы произвести подобный советъ автору "Заметокъ о Московскомъ театре": я такъ доволенъ его соображенiями о значенiи характера Гамлета, что мне будетъ жаль, если въ следующихъ "Заметкахъ" не будетъ чего нибудь въ этомъ же роде...

"Смеси" "Отечественныхъ Записокъ" говорится о значенiи Гамлета и тенденцiи самого Шекспира, "Библiотека для чтенiя" поступаетъ гораздо проще и лучше, помещая въ отделенiи "Изящной Словесности" переводъ Шекспировой драмы "Ричардъ Третiй". Переводъ читается легко, стихъ весьма гладокъ и въ некоторыхъ местахъ звученъ; но трудъ г. Данилевскаго, которому принадлежитъ этотъ переводъ, едва ли будетъ замеченъ публикою. Драма темна и скучна въ томъ вине, какъ она печатается: во-первыхъ, она разделена на несколько книжекъ, во-вторыхъ, въ ней не приложено ни объясненiй, ни комментарiевъ, ни предисловiя съ изложенiемъ событiй. Читатель, даже и знакомый съ исторiею Англiи, бродитъ какъ въ лесу посреди толпы действующихъ лицъ, поминутно упуская главную нить интриги. Вероятно, переводчикъ "Ричарда Ш" человекъ очень молодой, и следовательно имеющiй слабость видеть публику и литературу въ розовомъ свете. Шекспиръ принадлежитъ къ числу его любимыхъ писателей, о Шекспире иногда любятъ поговорить въ журналахъ. Шекспировы пьесы идутъ на театре: по всемъ этимъ признакамъ г. Данилевскiй заключаетъ, что наша публика умеетъ понимать великого трагика, интересуется имъ, что для нея "Ричардъ Ш" вещь известная, и слишкомъ известная. Смею уверить г. Данилевскаго въ противномъ, смею сказать ему, что у насъ почитателей Шекспира почти столько же, какъ почитателей Лессинга, что подъ всеми громкими фразами по поводу Шекспировыхъ драмъ скрывается весьма ограниченное знанiе дела, что историческiя пьесы автора "Ричарда Третьяго" будутъ тогда только понятны публике, если ихъ напечатаютъ вместе съ занимательными комментарiями и дельнымъ историческимъ этюдомъ вместо предисловiя. Малое сочувствiе къ Шекспиру въ нашей публике (я тутъ разумею лучшую часть публики, дилетантовъ) часто заставляло меня обдумывать причины этой холодности. Я самъ, какъ и эти дилетанты, былъ холоденъ къ автору "Отелло", я самъ, какъ они, прикрывалъ свое равнодушiе непомерно похвальными фразами. "Шекспиръ - говорилъ я тогда - есть генiй, неимеющiй себе равнаго. Всякое слово его есть поэзiя; всякая драма его есть творенiе безподобное". И, бросивши такiя слова въ кучу общихъ похвалъ, я думалъ, что все сделано съ моей стороны, и что я избавленъ отъ обязанности вдумываться въ Шекспира и читать его почаще.

ихъ холодность къ Шекспиру. Во-первыхъ, мы недавно принялись учиться по англiйски, но это бы еще ничего; въ драмахъ этого генiяльнаго человека есть одинъ элементъ, въ особенности противный русскому человеку нашего времени. Яговорю про неестественно-цветистый слогъ Шекспира, про его громогласныя метафоры, напыщенныя выраженiя. Ученый французъ, немецъ, англичанинъ довольно спокойно пройдетъ мимо этихъ недостатковъ, миллiонъ разъ выкупаемыхъ блескомъ величайшаго генiя; но у русскаго читателя страсть къ простоте доходитъ до сильной степени... Мы видели въ печати очень плохiе стихи, повестя и романы - мы ихъ терпели и даже похваливали за то, что они были писаны простымъ слогомъ; въ заменъ того намъ невыносимы творенiя, писанныя людьми весьма замечательными, но уклонившимися отъ простоты. Этимъ объясняется наша антипатiя къ Марлинскому и писателямъ старой школы.

решительно не можемъ не любить; мы смутно сознаемъ его величiе, мы видимъ громадное целое въ его творенiяхъ; но дальнейшая ихъ оценка ускользаетъ отъ нашихъ дилетантовъ. Чтенiе Шекспира есть для насъ большой трудъ до техъ поръ, пока мы въ него не вчитываемся; а многiя ли изъ насъ имеютъ довольно времени, терпенiя для подобнаго труда? На всякомъ шагу, въ первое время изученiя, мы поражаемся манерой великаго трагика, наша рутина чтенiя получаетъ бездну толчковъ, каждая страница идетъ наперекоръ нашей страсти и нашимъ литературнымъ убежденiямъ; въ этомъ хаосе мы готовы принять частицу за целое, готовы закрыть глаза передъ красотами и видеть одни недостатки, неизбежные въ то время, когда писалъ Шекспиръ. Небольшая часть любителей, преодолевъ чувство антипатiи, по крутымъ тропинкамъ, по дремучему слогу, пробираются впередъ, пока наконецъ наслажденiе начинаетъ награждать ихъ за трудъ; большая же часть кладутъ книгу, обозреваютъ свои впечатленiя, отдаютъ справедливость тому, что было ими понято, а во всемъ остальномъ не доверяютъ самимъ себе. Въ самомъ деле, не сказать же, что намъ Шекспиръ не понравился! Лучше повторять общiя места другихъ ценителей!

Некоторыя изъ драмъ Шекспира, по неописанной простоте своего содержанiя, еще сколько нибудь ценятся публикою, ихъ легче прочесть въ два присеста. Таковы: "Ромео и Юлiя", "Отелло". О нихъ толкуютъ съ большимъ знанiемъ дела, ихъ читаютъ и часто переводятъ. Въ заменъ того, множество драмъ великаго Вилльяма къ трудностямъ чтенiя присоединяютъ еще трудность другого рода: для пониманiя ихъ надобно иметь основательныя сведенiя въ исторiи; чтобъ читать ихъ съ пользою, нужно знать бытъ и интересы старой Великобританiи; а такого рода познанiя не такъ-то легко встретить въ любителе чтенiя; англiйскихъ и немецкихъ комментарiевъ на пьесы Шекспира мы почти не знаемъ; ни въ одной частной библiотеке я еще не встречалъ пяти сочиненiй подобнаго рода.

Вследствiе всехъ этихъ умозаключенiй, я думаю, что почти все драмы Шекспира и "Ричардъ III", какъ драма, взятая изъ англiйской исторiи, мало известны нашей публике. Самый лучшiй переводчикъ сделаетъ весьма мало, если ограничится одними звучными стихами и добросовестнымъ изложенiемъ смысла подлинника. Тутъ только одна черта труда; другая, какъ я сказалъ выше, должна заключаться въ комментарiяхъ и критической оценке пьесы; третья часть (если пьеса историческая) обязана представить намъ обозренiе историческихъ событiй и быта той эпохи, къ которой относится драма.

Наши литераторы (т. е. те литераторы, которые любятъ свое дело) и дилетанты читатели любятъ все делать на скорую руку и оттого часто остаются въ накладе. Мы выхватываемъ изъ словесности новой или старой, немецкой, французской или англiйской, несколько отдельныхъ именъ, несколько генiевъ и силимся прославлять ихъ, не сознавая того, сколько неполноты заключается въ такомъ поклоненiи. Намъ кажется, что, перечитавши по пяти разъ Шекспира, Данта, Руссо, Байрона, мы имеемъ полное право судить объ этихъ великихъ деятеляхъ; а между темъ, мы горько ошибаемся. Изъ всехъ названныхъ нами писателей Байронъ наиболее популяренъ между русскою публикою, а между темъ, мы едва-едва знаемъ состоянiе англiйскаго общества и англiйской словесности во времена певца донъ Жуана, тогда какъ для человека, незнающаго этихъ основныхъ подробностей, половина стиховъ Байрона лишена смысла и значенiя. A это еще поэтъ новый, самый близкiй къ нашему времени; возьмите же теперь Шекспира, генiя несравненно разнообразнейшаго и сверхь того, отделеннаго отъ насъ целымъ моремъ годовъ, историческихъ событiй, особенностей и предразсудковъ.

до Шекспира и после Шекспира. Авторъ "Отелло" и "Гамлета" необъятно великъ; но не имъ однимъ гордится театръ старой Англiи. Еслибъ мы (не одни мы, сказанное мной применяется и къ французамъ и даже немцамъ), еслибъ мы ясно различали тотъ живительный элементъ, который наполняетъ каждую драму Шекспира, не вошла ли бы намъ въ голову мысль чрезвычайно простая,-- мысль отыскивать этотъ самый элементъ въ старыхъ поэтахъ Англiи, выбравшихъ себе одну дорогу съ Шекспиронъ? Величiе Шекспира столько же заключается въ его собственныхъ силахъ, какъ и во всемъ направленiи современной ему британской словесности. Не нужно забывать, что оригинальное положенiе старой Англiи въ кругу европейскихъ государствъ наложило на всю ея словесность печать самостоятельности. Нравы, верованiя, юморъ, поэзiя, философiя, заблужденiя старой Англiи не сходны были, и теперь не совсемъ сходны, съэтими же принадлежностями въ другихъ частяхъ Европы; потому-то старая и даже новая британская словесность есть область замечательная и могучая. Въ словесности этой почти нетъ общихъ местъ, къ которымъ такъ привыкли наши дилетанты; изученiе британской словесности, особенно старой, освежаетъ душу и наполняетъ голову бездной новыхъ мыслей и незнакомой поэзiи. Творенiя Шекспира, безспорно, возвышаются надъ всей словесностью старой Англiи, какъ огромные храмы подымаютъ свой башни посреди древнихъ городовъ, недавно открытыхъ въ лесахъ Мексики. Что бы мы сказали о путешественнике, который погляделъ бы издали на эти храмы, срисовалъ ихъ не подъезжая къ городу, а потомъ бы ускакалъ, не заботясь о другихъ строенiяхъ, ни даже о внутренности храмовъ?

Такъ поступаетъ большая часть ценителей съ Шекспиромъ, его современниками и последователями {Я не люблю делать номенклатуры писателей, особенно старыхъ. Люди, интересующiеся старою британскою словесностью, сами безъ труда отыщутъ нужныя имена. Англiя справедливо гордится своими старыми драмами и комедiями. Людямъ, имеющимъ слишкомъ мало времени для чтенiя, я посоветую убедиться въ справедливости моей похвалы следующимъ образомъ: Вальтеръ Скоттъ почтя во всехъ своихъ романахъ передъ каждою главою помещаетъ довольно объемистые эпиграфы изъ старыхъ поэтовъ и особенно комиковъ своей родины. Эти эпиграфы сами бросаются въ глаза умомъ и оригинальностiю, которые видны въ каждой строке.}. Англичане это очень хорошо знаютъ и обидно подсмеиваются надъ чужеземными поклонниками Шекспирова генiя. Всего более забавляются они надъ немецкими толковниками драмъ великаго Вилльяма. Но объ этомъ предмете я, кажется, уже говорилъ, и въ этомъ же письме.

Обратимся, однако, къ "Библiотеке для чтенiя". Любители романовъ и легкихъ разсказовъ найдутъ себе довольно пищи въ последней книжке этого журнала: тамъ переводится романъ графини Дашъ, подъ заглавiемъ: "Три ступени", и помещено съ полдюжины разныхъ разсказовъ изъ французскихъ журналовъ. Выборъ ихъ свидетельствуетъ о вкусе редакцiи.

Въ отделе "Наукъ и Художествъ" все статьи интересны. Жизнеописанiе французскаго живописца Латура читается очень легко и можетъ заменить собою иную повесть. Потомъ окончена статья о древнеиталiйскомъ искусстве; въ заметкахъ по поводу кретинизма заслуживаютъ вниманiя сведенiя о докторе Гугенбюле, посвятившемъ всю свою жизнь леченiю этой страшной болезни и за то заслужившемъ названiе друга человечества. Старанiями этого благодетельнаго ученаго сотни людей, такъ сказать, созданы вновь и возвращены человечеству; а самый кретинизмъ пересталъ уже быть бедствiемъ, противъ котораго безсильны и наука и благотворительность.

"Севернаго Обозренiя" очень тонка; но этотъ журналъ издается такъ тщательно, печатается такъ чистенько, что поневоле располагаетъ въ свою пользу. Журналъ, имеющiй изящный видъ, не можетъ быть долго неизвестнымъ: тщательность въ изданiи есть доказательство тому, что редакцiя не намерена пренебрегать ничемъ и исполняетъ трудъ свой добросовестно и охотно.

"Севернаго Обозренiя" есть две повести, три ученыя статьи, две рецензiи новыхъ книгъ и "Смесь" самая разнообразная.

Разсказовъ о путешествiяхъ немного въ нашихъ журналахъ за последнiй месяцъ; но въ последнее время я столько толковалъ съ вами объ Индiи, Персiи, Испанiи и другихъ земляхъ, которыхъ никогда не видалъ и, вероятно, не увижу, что теперь можно по менее толковать о разныхъ путевыхъ заметкахъ. Не могу, однакоже, умолчать о письмахъ изъ Северной Америки, которыя переводятся изъ какого-то иностраннаго журнала въ "Санктпетербургскихъ Ведомостяхъ". Смею уверить читателя, что въ письмахъ этихъ такъ много страннаго и неправдоподобнаго и все-таки увлекательнаго колорита, что они далеко оставляютъ за собою знаменитое путешествiе Ферри въ Мексику,-- того самого Ферри, который самъ поминутно съ полною наивностiю признается въ пылкости своего воображенiя.

Письма, о которыхъ я говорю, составлены какимъ-то туристомъ, натерпевшимся столько ужаса, и испытавшимъ такъ много дивныхъ приключенiй, что всякiй другой на его месте умеръ бы отъ одного воспоминанiя о прошлыхъ событiяхъ. Чувствуя, что писатель готовъ на каждой странице сказать: "лги, да знай меру", авторъ вышесказанныхъ писемъ приводитъ бездну свидетелей, напоминаетъ, что ему лгать нетъ никакой выгоды, и наконецъ представляетъ несколько доводовъ, съ которыми нельзя не согласиться. Онъ путешествовалъ въ стране, о которой все туристы оставили намъ самыя невероятныя данныя, онъ изъездилъ вдоль и поперекъ знаменитый Техасъ, прiютъ бандитовъ и авантюристовъ,-- Техасъ, наполненный самою худшею частью населенiя Соединенныхъ Штатовъ,-- Техасъ, куда, какъ въ древнiй Римъ, стекаются люди, навлекшiе на себя строгость законовъ. Все дико и страшно въ этомъ крае: путешественникъ долженъ каждую минуту ждать грабежа и нападенiя, хотя бы онъ былъ въ гостяхъ, хотя бы онъ гулялъ среди бела дня, по улицамъ главнаго города. Въ обывательскихъ домахъ пробиты бойницы для защиты отъ разбойниковъ; ставни окованы железомъ, чтобъ пули не попадали въ окна, скромный горожанинъ идетъ на рынокъ съ кинжаломъ и пистолетомъ, равнодушно обходя трехъ человекъ, ночью зарезанныхъ у его дома и лежащихъ безъ призренiя. Вотъ край для любятеля сильныхъ ощущенiй, для писателя романическихъ событiй!

"ну, братъ, ты, кажется, началъ пули лить", еслибъ не припомнилъ разныхъ статей о Техасе, читанныхъ мною въ "Revue des Deux Mondes" и англiйскихъ обозренiяхъ. Эти статьи во всемъ сходны были съ настоящими письмами, и я пересталъ смотреть на сказанный эпизодъ, какъ на пустую игру воображенiя.

Вотъ въ чемъ дело: съ опасностiю жизни добравшись до одного изъ главныхъ городовъ Техаса, нашъ путешественникъ располагается отдохнуть въ гостиннице. Въ общей зале сидятъ несколько особъ, вида весьма подозрительнаго, бородатаго и свирепаго.

-- Сейчасъ, господинъ судья, отвечаетъ тотъ и, не смотря на званiе генерала, приноситъ судье стаканъ съ водою.

Генералы и судьи, наполнявшiе гостинницу, оглядели нашего туриста съ ногъ до головы, грубо распросили его о томъ, много ли съ нимъ денегъ, куда онъ едетъ, где его лошадь и вещи, стали шептаться между собою, и наконецъ двое изъ нихъ вышли изъ комнаты. Подозревая что-то недоброе, нашъ туристъ тутъ же пошелъ смотреть свою лошадь, но при входе въ конюшню увиделъ странное зрелище. Генералъ и судья спокойно седлали его собственнаго Буцефала и на все его вопросы не отвечали ни одного слова. Путешественникъ былъ храбръ; онъ имелъ при себе хлыстъ и оружiе, что помогло ему выручить свою лошадь; мошенники же, зная, что добыча отъ нихъ не уйдетъ, уступили ему безъ большаго шума.

Какъ ни свирепо народонаселенiе Техаса, но все-таки въ немъ не безъ добрыхъ людей. Одинъ старый испанецъ вошелъ въ положенiе туриста и объяснилъ ему, что мошенники, подъ предводительствомъ судьи Петерса, того самого, который седлалъ его лошадь, намерены устроить засаду и зарезать его въ лесу, въ несколькихъ верстахъ отъ города. "Зачемъ васъ принесла нелегкая въ нашъ край?" такимъ утешительнымъ вопросомъ заключилъ благородный испанецъ свое обязательное уведомленiе. Какъ ни былъ туристъ смелъ, но вероятно и самъ подумалъ тоже; впрочемъ, думать было некогда: противъ хитрости нужно было вооружиться хитростью. Испанецъ предложилъ путешественнику выехать ранее и ночевать въ загородномъ доме его племянника, по имени донъ Рамона. Судья Петерсъ, проведавъ о томъ, долженъ былъ съ своею шайкою напасть на место ночлега; но донъ Рамонъ не боялся злодеевъ и давно искалъ случая посчитаться съ Петерсомъ.

злодеевъ, предводительствуемыхъ Петерсомъ. Домъ его похожъ на крепость: снаружи обитъ железомъ, внутри увешанъ оружiемъ. Вся его прислуга состоитъ изъ двухъ или трехъ негровъ. Онъ принимаетъ туриста очень ласково, объявляетъ ему, что на домъ его нынешнею ночью сделано будетъ нападенiе, и показываетъ ему свое хозяйство, состоящее, во-первыхъ, изъ стаи злыхъ собакъ величиною съ волка, ручного медведя и американской черной тигрицы, которая валяется по полу и любитъ, чтобъ ее гладили. Въ осмотре дома вечеръ проходитъ очень прiятно; хозяинъ и гость ужинаютъ съ аппетитомъ, после чего донъ Рамонъ уводитъ туриста наверхъ, строго запрещаетъ ему открывать окна, что бы онъ ни услышалъ, даетъ ему пачку отличныхъ сигаръ и уходитъ. Легко представить себе положенiе туриста, не знающаго, что и подумать о хладнокровiи хозяина передъ нападенiемъ и о совершенномъ отсутствiи военныхъ приготовленiй во всемъ доне.

что боится дикихъ зверей. Петерсъ требуетъ выдачи путешественника, хозяинъ называетъ судью мошенникомъ и изъявляетъ желанiе его повесить. Тогда Петерсъ велитъ ломать ворота и стрелять по окнамъ, но пули не пробиваютъ железа, которымъ окованы ставни, ворота тоже довольно прочны.

Путешественникъ слушаетъ все эти переговоры и считаетъ удары въ дверь, которая готова уступить усилiямъ бандитовъ. Въ это время слышится паденiе двухъ тяжелыхъ телъ на землю, крикъ ужаса и отчаянiя, заглушенныя дикимъ, нечеловеческимъ воемъ. Донъ Рамонъ, выбравъ минуту, отворилъ два окна и главныя двери; стая голодныхъ собакъ, медведь и тигрица ринулись на толпу бандитовъ, обратившихся въ бегство при такой прiятной нечаянности. Но уйти отъ такихъ враговъ было трудно: почти все злодеи были разтерзаны, и съ этой ночи никто уже ничего не слышалъ о правосудномъ судье Петерсе.

Вотъ содержанiе двухъ шли трехъ писемъ, печатающихся въ "Санктпетербургскихъ Ведомостяхъ". Прочитавъ ихъ, благодаришь судьбу за то, что не живешь въ Техасе. Въ апрельской книжке "Библiотеки для Чтенiя" тоже помещена небольшая статья, не совсемъ выгодная для людей, прославляющихъ бродячую жизнь. Статья эта называется "Прiятности и опасности путешествiя по Австралiи" и написана однимъ докторомъ, заклинающимъ всехъ и каждаго сидеть въ своей родной земле и не показывать носа въ пятую часть света. Между прочимъ, почтенный медикъ очень жалуется на то, что въ Австралiи докторамъ худо платятъ; но подобное обстоятельство скорее можетъ приманить путешественниковъ: значитъ, что въ стране мало богачей, потому что истинно больной человекъ не станетъ скупиться. Статья, впрочемъ, не лишена занимательности.

Очень жаль, что нынешнiй месяцъ мало издано путешествiй, зато любителямъ подобныхъ сочиненiй въ скорости будетъ предстоять много удовольствiя. недавно прiехалъ въ Петербургъ одинъ изъ вашихъ соотечественниковъ, совершившiй путешествiе во внутренность Африки, въ тотъ край, где почти никогда не бывала нога путешественника, где солнечный зной доходитъ до такой степени, что останавливаетъ испарину и пищеваренiе, где по ночамъ льется безпрестанный дождь, передъ которымъ ваши кратковременные ливни во время грозы кажутся ничтожными. Одна высокая страсть къ науке могла побудить его къ такому путешествiю, начатому въ компанiи другихъ туристовъ и продолжавшемуся въ полномъ, совершенно безпомощномъ одиночестве. Еслибъ такой подвигъ сделавъ былъ англичаниномъ, мы давно уже прочитали бы во всехъ обозренiяхъ длинные разсказы о немъ и воздали бы похвалу смелому страннику; но нашъ соотечественникъ еще не издалъ своихъ записокъ, и самый разсказъ о многихъ изъ его похожденiй я слышалъ не отъ него самого. Все-таки надо надеяться, что, окончивъ свои чисто ученыя занятiя, связанныя съ его путешествiемъ, нашъ туристъ не откажетъ русской публике въ живомъ и популярномъ изложенiи всего ихъ виденнаго и испытаннаго во внутренности Африки. Онъ можетъ быть уверенъ, что такой трудъ не будетъ напраснымъ трудомъ.

"Современника". Наша ученая литература съ каждымъ годомъ принимаетъ более широкое развитiе, въ журналахъ каждый месяцъ появляется целый рядъ статей, касающихся той и другой отрасли познанiй. Мне хотелось бы отдавать публике подробный отчетъ о каждой изъ подобныхъ статей; но, во-первыхъ, предметъ будетъ слишкомъ важенъ для этихъ писемъ, во-вторыхъ, я не всегда буду способенъ произносить судъ съ полнымъ званiемъ дела, и наконецъ работа подобнаго рода потребуетъ слишкомъ много времени. A между темъ, указывать на каждую статью серьёзнаго содержанiя необходимо: такой указатель будетъ важнымъ пособiемъ для людей, посвящающихъ себя наукамъ, въ особенности для читателей, незнакомыхъ съ иностранными языками. Для того, чтобъ прочесть, что нибудь новое о какомъ бы то ни было предмете, нужно сперва знать, где отыскать такую статью; можно иметь у себя дома полную коллекцiю русскихъ журналовъ за десять летъ и все-таки быть въ затрудненiи. Еслибъ кто-нибудь взялся составить указатель ученыхъ статей за старые годы нашихъ перiодическихъ изданiй, все люди, ценящiе науку, принесли бы великую благодарность за такой трудъ. Но если у насъ нетъ подобнаго указателя за прежнiе годы, то надо стараться, по мере возможности, составлять его за настоящiй годъ. Я съ своей стороны буду всякiе два месяца доставлять вамъ таблицу всемъ ученымъ статьямъ, помещенныхъ въ получаемыхъ мною русскихъ журналахъ. Такая таблица, конечно, будетъ весьма неудовлетворительна, но ее можно будетъ современемъ сделать гораздо полнее, прибавивъ къ ней указатель статей, помещенныхъ въ журналахъ, издаваемыхъ министерствами, въ журналахъ спецiяльныхъ и, наконецъ, журналахъ иностранныхъ. Весьма не мешало бы къ концу года изъ подобныхъ таблицъ составлять одинъ общiй указатель и издавать его отдельно; только нужно, чтобы онъ стоилъ, какъ можно дешевле.

Система государственныхъ займовъ. Н. А.

О влiянiи природы русской государственной области на ея исторiю. Соловьева.

Записки Андрея Тимофеевича Болотова.

Разборъ сочиненiй Княжнина.

Разборъ сочиненiя: "Мифы славянскаго язычества", г. Шеппинга.

Искусство древне италiйское и въ особенности этрусское. Две статьи.

Записки о Россiи. Ярославская губернiя. Статья первая.

Кретинизмъ и его леченiе.

Прiятности и опасности путешествiя по Австралiи.

Рецензiя г. Сенковскаго по поводу книгъ: "Памятники Ниневiи" Леярда и "Памятникъ Ниневiйскiй", П. Ботты и Фландена.

Охотскъ, г. Каначева.

Письма о физiологiи. Две статьи.

Псковская судная грамота 1497 года.

Ростопчинская галерея. Статья первая.

Древность понятiя о единстве русской земли, М. Погодина.

Я не считаю нужнымъ называть ученыхъ статей "Современника": ихъ можно видеть изъ оглавленiй, помещаемыхъ въ конце второй части каждаго тома вашего журнала.