XIII.
Мартъ 1850.
Возможенъ ли русскiй водевиль? забавенъ ли русскiй водевиль? хорошо ли делаетъ русскiй талантливый литераторъ, сочиняющiй водевили? Вотъ три вопроса, которые я задаю себе. Решивъ ихъ, я кладу руку на сердце и торжественно произношу следующую формулу:
"Нетъ, русскiй водевиль невозможенъ". "Нетъ, этотъ водевиль нимало не забавенъ". "Нетъ, талантливый человекъ, посвятившiй себя сочиненiю водевилей, приноситъ ущербъ своей известности и отечественной литературе".
Вследствiе сего, приглашаемъ прослушать несколько старыхъ и довольно скучныхъ разсужденiй о всехъ водевиляхъ вообще и въ особенности о последнемъ водевиле графа Соллогуба: "Беда отъ нежнаго сердца" ("Отечественныя Записки", мартъ 1850).
Попросите Пушкина перевести песню Беранже - стихи будутъ плохiе; уговорите Гейне передать на своемъ языке одну изъ лучшихъ басень Крьнова - и вы изумитесь пучине вздору, который поднесетъ вамъ стихотворецъ Германiи. Представьте себе русскаго бельлетриста, вознамерившагося написать водевиль, то есть маленькую пьеску, изъ того разряда пьесъ, которыя удаются только французамъ, и вы убедитесь, что она не удается.
Французъ любитъ "петь и веселиться", какъ говорятъ рыцари, чокающiеся пустыми стаканами въ "Роберте". Счастливее ли французы отъ этого, я не знаю; только знаю, что всякiй народъ понимаетъ веселость по своему. Еще знаю, что читающему и театральному мiру весьма можно жить на свете безъ французскихъ водевилей, а безъ русскихъ и подавно. Французскiй водевиль держится на трехъ точкахъ, и о нихъ я намеренъ говорить подробнее, желая показать, что ни одна изъ этихъ точекъ неудобна для подражателей. Во-первыхъ, французскiй водевиль не можетъ обойтись безъ остротъ, каламбуровъ, то есть игры словами. По организацiи французскаго языка, эта игра возможна, понятна и производитъ довольно прiятное впечатленiе. По организацiи нашего языка, такая игра невозможна, а если возможна, то смешитъ слушателей насчетъ остряка. Вотъ русскiе водевильные каламбуры - предоставляю судить о нихъ читателямъ: "Отелло" - Отъеловъ; "моего гнева не залить Невой". -- Полно, дружище, не вой! "Aucune politesse!" - окунь на сковороде-съ!" "Pauvre diable!" "поваръ дьяволъ!"
"Мужья приданое берутъ
A ужь жену берутъ въ придачу".
"Если веселиться, то надо быть " "Зачемъ вамъ цветы: вы сами настоящiй цветокъ!"
Вотъ они - каламбуры и бомо! Стоитъ ли ломать русскiй языкъ и пускаться въ фокусы, несовместные съ его духомъ!
Признаюсь, въ деле остротъ и каламбуровъ я люблю более всего остроты сказанныя для шутки, съ явнымъ сознанiемъ ихъ нелепости. Вероятно, многимъ изъ моихъ читателей доводилось сиживать у камина посреди самой дружеской беседы, въ ты редкiя минуты, когда каждому изъ присутствующихъ хочется пошалить, поболтать вздору и безпрестанно вмешиваться въ чужую речь. Въ этомъ ребяческомъ настроенiи духа отпускаются самыя пошлыя остроты, говорятся каламбуры, повергающiе въ изумленiе своей нелепостью. Слушатели восклицаютъ: "какъ это пошло!" и хохочутъ отъ чистаго сердца; дикiя бомо пересекаются одно другимъ; анекдоты, не имеющiе тени здраваго смысла, передаются съ важнымъ видомъ и возбуждаютъ новый хохотъ; но удовольствiе такого рода есть комнатное, интимное, которому на сцене подражать нетъ возможности.
Второй пунктъ: во французскомъ водевиле безпрестанно встречается пенiе въ одиначку или хоромъ. На несообразность этого обстоятельства съ драматическими условiями указывать нечего: действительно: господинъ во фраке или мундире нацiональной гвардiи, подходящiй къ оркестру и начинающiй заливаться на разные тоны, есть вещь довольно дикая. A между темъ во Францiи песня и куплетъ еще имеютъ место въ общественной жизни средняго сословiя. Тамъ довольно часто на званыхъ обедахъ поютъ после дессерта многiе рифмоплеты, какъ Жовiаль, сочиняютъ куплетцы на разные случаи и, конечно, не упускаютъ возможности петь ихъ при постороннихъ. Кроме того, несообразность введенiя куплетовъ во французскiе водевили ослабляется темъ обстоятельствомъ, что водевиль есть вещь, родившаяся во Францiи,-- вещь, къ которой все до того привыкли, что никто не обращаетъ вниманiя на ея недостатки.
Но не такъ у насъ. Водевиль не родился въ Россiи, c'est une plante parasite; мы вовсе его не любимъ о не намерены снисходить къ пiитическимъ вольностямъ нашихъ водевилистовъ. Намъ вовсе не кажется правдоподобнымъ явленiе какого нибудь титулярнаго советника, въ пятьдесятъ летъ отъ роду, вбегающаго на сцену и начинающаго петь:
Ведь шутка сказать,
Чай, братцы, летъ пять,
Какъ съ вами ужь я не видался.
Забыли вы насъ,
A я такъ безъ васъ
Ну, просто, совсемъ стосковался...
и поющаго целую рапсодiю въ томъ же роде въ продолженiи четверти часа.
Я не говорю уже о нашихъ нравахъ, какъ и везде имеющихъ и комическое, но ровно ничего водевильнаго, и перехожу къ третьему, самому главному пункту.
Всякiй водевиль основанъ на шутке, на комическомъ изображенiи известныхъ нравовъ; каждый водевиль долженъ зацеплять публику за живое. Французы любятъ, когда на сцене смеются надъ ихъ слабостями; гордый англичанинъ не позволяетъ рисовать на себя карикатуры: у нихъ такой вкусъ; а o вкусахъ спорить нельзя. Русское же общество щекотливо: оно не любитъ насмешекъ надъ собою...
И вотъ почему я скорее буду писать героическую поэму, нежели водевили. По крайней мере героическую поэму можетъ всякiй читатель бросить подъ столъ безъ особенной досады; по крайней мере въ героической поэме не нужно игры словъ, такъ несовместной съ духомъ русскаго языка; по крайней мере героическая поэма не затронетъ ничьей щекотливости. Благодаря Бога, и еще ни разу въ жизни не смеялся надъ человекомъ, который бы не былъ въ состоянiи за мои насмешки отплатить мне вдесятеро, и ни за что въ свете не позволю себе подшучивать надъ слабыми и безответными особами, надъ которыми такъ изощряютъ свое остроумiе господа водевилисты.
Теперь я могъ бы пересказать публике содержанiе водевиля съ бомо и куплетами,-- водевиля, написаннаго темъ же самымъ перомъ, которое подарило васъ "Медведемъ" и "Аптекаршею"; но, помня наслажденiе, доставленное мне этими двумя, по истине, прекрасными, повестями, я удерживаюсь отъ разбора водевиля, называющагося "Беда отъ нежнаго сердца". Я понимаю возможность смотреть подобнаго рода пьесы на сцене, въ особенности, если придешь въ театръ после веселаго обеда и возьмешь кресло рядомъ съ двумя прiятелями, изъ которыхъ каждый разсказываетъ во время представленiя смешные анекдоты. При такихъ условiяхъ, я готовъ смотреть что угодно: "Отца и дочь", "Григорiя Григорьевича Носова", "Макара Губкина", "Камилла, римскаго диктатора" и такъ далее.
Но читать водевиль въ журнале, пересказывать, его содержанiе, я решительно не въ силахъ, и потому, попросивъ извиненiя у моихъ читателей, поспешаю перейти къ весьма интересному сочиненiю.
Въ одномъ изъ моихъ писемъ, я говорилъ съ вами о "Теккерее", или, какъ называютъ его некоторые строгiе соблюдатели британскаго произношенiя, "Феккрее". Я же не люблю буквы фита, и потому буду звать этого талантливаго писателя по прежнему "Теккереемъ". Помнится, я хвалилъ его повесть "Самуилъ Титмаршъ и его большой гоггартiевскiй алмазъ",-- повесть, отличающуюся необыкновенно лукавою наивностью и меткимъ изображенiемъ лондонскихъ нравовъ. Теперь на русскiй языкъ переводится романъ, послужившiй краеугольнымъ камнемъ известности этого писателя. Романъ носитъ имя не менее странное, какъ и названiе повести, о которой я сейчасъ вспомнилъ: онъ называется -- "Ярмарка Тщеславiя". Я читалъ его въ оригинале и смело рекомендую его русскимъ читателямъ. Начало, действительно, немного скучновато, но следующiя части гораздо живее и интереснее. Считаю не лишнимъ все эти предуведомленiя, ибо странное названiе сочиненiя действительно можетъ отбить охоту къ его чтенiю. Помню, какого труда стоило мне проглотить первыя страницы, а между темъ англiйскiй титулъ романа не звучитъ такъ страшно. Онъ весь въ двухъ короткихъ словахъ, но эти два слова обещаютъ столько сухихъ и скучныхъ разсужденiй. Никто столько не писалъ о литературныхъ мелочахъ, какъ англичане, а между темъ никто хуже ихъ не обходится съ этими мелочами, никто не придумываетъ более страннаго деленiя своей книги, никто не подчуетъ читателя более пустыми эпиграфами, никто не выдумываетъ для своихъ романовъ более странныхъ названiй.
Известный англiйскiй библiофилъ, д'Израэли замечаетъ довольно справедливо, что удачно придуманное заглавiе книги редко выпадаетъ на долю сочиненiй истинно-прекрасныхъ, и въ доказательство приводитъ примеръ доктора Джонсона и Аддисона,-- писателей, никогда не остававшихся довольными заглавiемъ своихъ сочиненiй. По нашему мненiю, усилiе талантливаго писателя сочинить ловкое названiе для своей книги заставляетъ предполагать въ этомъ писателе какую-то мелочность, и собственное заключенiе наше мы можемъ подкрепить примеровъ тысячи сочиненiй, которыя читаются всемъ мiромъ и осыпаются похвалами, не смотря на то, что ихъ заглавiя чрезвычайно просты и не имеютъ въ себе ничего заманчиваго. Въ заменъ того, хитросплетенность и неестественность заглавiя почти всегда заставляетъ дурно думать о самомъ произведенiи. Вообще, заглавiя старыхъ и новыхъ изданiй могутъ служить поводомъ къ довольно интересному этюду. Вотъ что говорятъ Плинiй старшiй и Авлъ Геллiй о заглавiяхъ, бывшихъ въ употребленiи въ древней словесности.
"Греки - говоритъ первый изъ названныхъ нами писателей - умели выбирать счастливыя заглавiя для своихъ сочиненiй: одни изъ нихъ именовали свои книги словомъ Керiонъ, т. е. улей, другiя называли ихъ Фiялками, Мухами, Пандектами, Картинами, Записными книгами. Но мы, римляне, или не умеемъ давать нашимъ книгамъ прiятныхъ названiй, или даемъ названiя странныя и уродливыя..."
Авлъ Геллiй еще строже Плинiя.
"Сборникъ мой - говоритъ онъ - писанъ мною въ Аттике, во время долгихъ зимнихъ ночей. Оттого я его назвалъ "Аттическiя ночи". Я не хочу подражать изысканной утонченности греческихъ и римскихъ писателей, которые, составивъ книгу изъ разнаго сброда и смеси, прилагаютъ все свои старанiя, чтобъ заглавiе ея соответствовало содержанiю. Такъ, иной издаетъ "Музы", другой сочиняетъ "Рогъ изобилiя", другой называетъ свою книгу "Покрывало". A сколько еще другихъ названiй: "Долина", "Цветникъ", "Мои чтенiя", "Загадки", "Воспоминанiй", "Кинжалъ", "Плодовитый Садъ" и тысячи другихъ, столь же причудливыхъ и изысканныхъ!"
за ихъ трудами,-- трудно решить, какъ выразились бы писатели эти, которымъ заглавiя римскихъ книгъ казались слишкомъ неловкими.
Не мешаетъ сказать, что въ древней словесности причудливыми заглавiями отличались книги восточныя. Одно изъ истолкованiй Талмуда носитъ названiе "Кость Іосифа и золотыя яблоки", другой изъ подобныхъ же комментарiевъ называется "Сердцемъ Аароновымъ". философское сочиненiе Манассея Лонцанскаго разделяется на две части, изъ которыхъ одна называется "Правою" другая "Левою Рукою", а каждая часть имеетъ въ себе пять пальцевъ, то есть пять главъ.
Арабскiя и персидскiя книги носятъ по большой части заглавiя, нисколько не соответствующiя содержанiю. "Ароматъ дамасской розы" есть не какое нибудь стихотворенiе, а хроника о магометовыхъ товарищахъ. "Весна Праведниковъ" Цамакшари заключаетъ въ себе не религiозныя истины, а самыя уморительныя побасенки. Подъ именемъ: "Восхожденiе двухъ планетъ и сiянiе двухъ морей" известна исторiя Тамерлана, составленная Абд-эр-Эзахомъ.
словесности, далеко оставляетъ за собою странность сирiйскихъ и арабскихъ сочинителей.
Около 1500 года въ Париже издана была книга съ такимъ заглавiемъ: "Великое кораблекрушенiе глупыхъ людей, плавающихъ по морю света въ корабле "Неведенiя". Книга великаго достоинства, истины и пользы для всехъ людей, съ великимъ числомъ картинъ, облегчающихъ постиженiе человеческаго безумiя."
Вотъ еще несколько заглавiй въ томъ же роде:
1) "Приличный нарядъ и торжество благородныхъ женщинъ". Парижъ. 1510. Книга эта делится на двадцать шесть главъ, изъ которыхъ первая называется "Пантуфля смиренiя", вторая "Платье приличiя" и такъ далее, въ томъ же роде.
2) "Геральдика пляски, показывающая беды и заключенiя, происходящiя отъ сего бесовскаго игрища, отъ котораго женщины теряютъ стыдъ, а мужчины умъ." 8R.
3) "Щетка для души, запятнанной самолюбiемъ". Парижъ. 1581.
Вотъ еще заглавiе, показывающее весьма оригинальный складъ ума въ сочинителе: "Нравственная подушка, необходимая для того, чтобъ полоть траву порока и сеять добродетель". Дуэ. 1599. Какимъ образомъ подушка можетъ служить, даже и въ переносномъ смысле, орудiемъ для того, чтобъ полоть и сеять,-- это объясняетъ сочинитель въ особомъ прибавленiи.
"Зажигательныя свечки любви къ роду человеческому". И другая, подъ заглавiемъ: "Табакерка, отъ которой должны чихать многiя души". Англiя, за которою издавна остается неоспоримое первенство въ деле странностей и эксцентричностей, и на этомъ пути скоро перегнала другiя страны. Суровые методисты, усиливаясь везде и во всемъ выказать свою задорную нетерпимость къ чужимъ убежденiямъ, сообщали заглавiямъ своихъ книжекъ колоритъ весьма свирепый и все-таки комическiй. Одна изъ нихъ, изданная около 1628, называется: "Ядро, пущенное въ лагерь дьявола, съ темъ, чтобъ поразить его слугу, Джона Фрея". Другая, написанная противъ того же диссидента, носитъ заглавiе: "Духъ меховъ, предназначенныхъ для того, чтобъ обдуть пыль съ Джона Фрея". Еще одно изданiе (1646) называется "Брадобрей или Тимофей Пристли, выбритый по своимъ заслугамъ". Таковы были полемическiя сочиненiя; но если книга назначалась для чтенiя собратiй, заглавiе ея дышало нежностью, какъ напримеръ: "Сухари, испеченные въ пещи красноречiя и назначенные цыплятамъ нашей доктрины, воробьямъ мышленiя и ласточкамъ душенасилiя", или "Пряжка съ петельками для нашихъ собратiй".
Составители полемическихъ сочиненiй съ большимъ усердiемъ придумывали затейливыя заглавiя, усиливаясь даже самымъ названiемъ своей книги зацепить противника. Когда въ XVI столетiи католикъ Фабрицiусъ издалъ свои "Очки для заблуждающихся", одинъ протестантскiй писатель отвечалъ брошюрой "Чистильщикъ очковъ", и книгою, которая называлась "Карманный пистолетъ,изъ котораго стреляютъ въ еретиковъ".
продавать въ Париже книжку подъ заглавiемъ: "Великiя деянiя и мудрыя изреченiя герцога д'Эпернона, во время его поездки въ Провансъ". Имя герцога было слишкомъ известно, и книга раскупалась съ быстротою, когда одинъ изъ покупателей, собираясь платить деньги, отвернулъ заглавную страницу и нашелъ, что вся книга состоитъ изъ листовъ белой бумаги. Но когда онъ началъ осыпать разнощика укоризнами, тотъ отвечалъ наивнымъ языкомъ, который такъ хорошъ у Брантома:
-- Aussy n-a'-t-il rien faict, monsieur!
Въ наше время почти невозможно назвать серьезной книги, которая бы носила названiе или хитрое, или забавное, или нелепое; въ заменъ того никогда еще романы, поэмы, повести и собранiя стихотворенiй не назывались более чудными именами. Тутъ уже нельзя отдать преимущества ни одному народу, ни одной словесности: каждый и каждая постоятъ за себя. Все современные намъ поэты, отъ Томаса Мура до г. Шкурина, издавшаго свои стихотворенiя въ Тифлисе, эти романисты, отъ Диккенса до Эля Нерте и г. Бранта, все драматурги, отъ Шеридана Ноульса до г. Григорьева, неимоверно искусны въ придумыванiи заглавiй, отъ которыхъ читателя заранее подстрекаетъ любопытство. Библiотека, составленная изъ новыхъ романовъ и поэмъ, можетъ, по справедливости, показаться магазиномъ самыхъ эксцентрическихъ фразъ и названiй. "Внутреннiе голоса" (В. Гюго), "Амъ Раухснъ" (Kappa), "Аббадонна" (Полеваго), "Проступокъ г. Антуана", "Исторiя трехъ женщинъ и одного попугая", "Титанъ" и "Котъ Муръ", "Приключенiя, почерпнутыя изъ моря житейскаго", "Іафетъ, отыскивающiй своего отца", "Черный гробъ или Кровавая звезда", и такъ далее до безконечности.
Опрометчивый библiофилъ, основываясь на заглавiяхъ, заключитъ, что все названныя нами книги лишены здраваго смысла; но тутъ-то онъ и ошибется: не смотря на отменно плохiя заглавiя, иногда подъ заглавiями этими скрывается товаръ, заслуживающiй вниманiя. Такова точно и "Ярмарка Тщеславiя" Теккерея, отъ котораго я отвлекся сейчасъ на такое неизмеримое разстоянiе. Въ этомъ романе есть между прочимъ одинъ превосходный характеръ - миссъ Ребекка Шарпъ, едва тронутый романистами,-- и одна прелестная сцена: прощанiе ветрянаго мужа со своей кроткой женой, накануне Ватерлооскаго сраженiя.
Заговоривши о странныхъ названiяхъ книгъ, нельзя не упомянуть еще объ одной странности современныхъ литераторовъ во всей Европе, а именно - ихъ привязанности къ эффектнымъ эпиграфамъ. Употребленiе эпиграфовъ доведено многими известными и неизвестными писателями до крайнихъ пределовъ возможности. Самымъ нестерпимымъ въ этомъ отношенiи человекомъ можетъ назваться Эдвардъ Литтонъ Бульверъ, авторъ "Евгенiя Арама" и "Последнихъ дней Помпеи": у этого господина передъ каждою главою романа находится страница, вся испещренная цитатами изъ мертвыхъ, полумертвыхъ и живыхъ авторовъ, на всехъ языкахъ, которые употреблялись или употребляются въ Европе, но преимущественно на языкахъ ныне неупотребительныхъ. Изъ русскихъ писателей г. Славинъ если не достигъ до известности Бульвера, зато изобилiемъ эпиграфовъ далеко оставилъ за собой британскаго романиста. Я люблю произведенiя, передъ которыми много эпиграфовъ: самой вещи можно не читать и все-таки знать ея содержанiе. Тутъ эпиграфы исправляютъ должность разскащика, и разскащика самаго существеннаго.
"Москвитянина" есть романъ въ стихахъ, подъ заглавiемъ: "Поэзiя и Проза Жизни, дневникъ девушки". Разсудите сами: каково прозаическому человеку прочесть целый романъ въ стихахъ, да еще въ какихъ? въ белыхъ! (Романъ белыми стихами -- что можетъ быть упористее?). Еще, еслибь онъ былъ конченъ! а то читать одну первую часть! И тутъ-то являются на помощь эпиграфы.
Общимъ девизомъ сочиненiя избрано такое изреченiе на французскомъ языке: "Женщина... вся женщина... ничего кроме женщины". Прекрасно! и если вы требуете еще поясненiй, то переверните страницу: тамъ целыхъ четыре дополнительныхъ эпиграфа, на разныхъ языкахъ. Переведемъ ихъ потщательнее.
"А между темъ, эта душа была велика. Она она должна была... что же она сделала?"
(Оберманъ -- "Сенавкура").
Всехъ одаренныхъ душою уделъ.
(Жуковскiй -- "Ундина").
-- "Эрнестъ Мальтраверсъ").
Четвертый эпиграфъ - изъ "Вертера".
За этими эпиграфами идетъ посвященiе, но передъ посвященiемъ еще три эпиграфа: одинъ изъ Байрона, одинъ изъ Жуковскаго, третiй неизвестно откуда. После посвященiя, занимающаго одну страницу, идетъ глава первая, вместо предисловiя, "Письмо Зенаиды къ ея бывшей наставнице". Передъ этой главой два эпиграфа: одинъ изъ стихотворенiя г-жи Сегала, другой изъ "Чайльдъ-Гарольда"; изъ нихъ видно съ совершенною ясностiю, что героиня романа покидаетъ свой родительскiй домъ и едетъ куда-то очень далеко.
Глава вторая. "Начало записокъ". Передъ ней три эпиграфа: г-жи Дельфины Гэ, г-жи Криднеръ и Веневитинова; въ нихъ говорится о томъ, какъ грустно любящему и юному существу очутиться въ обществе людей сухихъ и холодныхъ. Изъ этого следуетъ, что героиня романа прiехала къ месту назначенiя, а именно въ Петербургъ. Но отчего въ Петербурге люди сухiе и холодные, этого эпиграфы не объясняютъ. Итакъ, если захотите узнать, почему въ вашемъ городе сухiе и холодные люди, то читайте поэму; если же не желаете, то удовольствуйтесь фактами, почерпнутыми мною изъ эпиграфовъ.
"Последнiй изъ рода человеческаго или виденiе въ степяхъ Аравiи". Первая песнь сопровождается сорока тремя эпиграфами, но каждый изъ нихъ подобранъ съ великимъ тщанiемъ: съ ихъ помощью вы никакъ не доберетесь до содержанiя поэмы! Для всего произведенiя есть одинъ общiй эпиграфъ:
О! о! о!!!.
(Шекспиръ -- "Отелло").
Посвященiе украшено выдержками изъ знаменитыхъ мыслителей и поэтовъ, въ такомъ роде:
"Впередъ! впередъ!"
(Лордъ Баиронъ -- "Мазепа")
"Роза, едва распустившаяся".
(Саади "Гюлистанъ").
"Если поэтъ противополагаетъ природу искусству, а идеалъ действительности, такимъ образомъ, что представленiе природы и идеала становится владычествующимъ, а интересъ къ нимъ главнымъ ощущенiемъ, то такого поэта называю и элегическимъ."
(Шиллеръ. - "Отечественныя Записки" No 3 1830 года).
"О светлое и пресветлое солнце!"
(Слово о полку Игореве).
не принося ни малейшаго ущерба своему собственному творенiю!
Въ февральской книжке "Москвитянина" помещена статья подъ названiемъ: "Некоторыя черты изъ жизни М. М. Хераскова"; къ статье присоединена выноска господина М. П., объявляющаго,что предлагаемая читателямъ статья полна драгоценныхъ подробностей. Действительно, литературная деятельность автора "Россiяды", писателя трудолюбиваго и преданнаго отечественной словесности по мере своихъ силъ, могла бы послужить предлогомъ для этюда весьма интереснаго: мы такъ мало знаемъ закулисную исторiю старой нашей литературы, намъ было бы такъ прiятно проследить за изложенiемъ трудовъ человека, котораго читали, хвалили и ценили въ свое время! Къ сожаленiю, въ статье "Москвитянина" нетъ ровно ничего касающагося до словесности временъ Хераскова или трудовъ автора "Кадма и Гармонiи"; она вся состоитъ изъ некоторыхъ анекдотическихъ сведенiй о покойномъ поэте, и сведенiй, которыя напечатаны совершенно напрасно. По прочтенiи ихъ, въ голове читателя остается впечатленiе, вовсе невыгодное автору "Россiяды"; и читатель въ томъ нисколько не виноватъ. Изъ всехъ занятiй и привычекъ Хераскова въ статье собраны все занятiя и привычки, имеющiя колоритъ въ высшей степени эксцентрическiй. Такъ, напримеръ, читатель узнаетъ, что Херасковъ если на прогулке встречалъ деревья, то почиталъ непременною обязанностью колотить по каждому изъ нихъ палкою определенное число разъ. Спать ложился онъ также весьма страннымъ образомъ: бросаясь въ постель со всехъ ногъ, а потомъ начиналъ отдергивать и задергивать постельныя занавески и повторялъ это занятiе определенное число разъ. При перемене белья, каммердинеру было строго приказано, ставъ въ отдаленiи отъ барина, бросать въ него чистою рубашкою, такъ, чтобъ она попала на голову. Все эти странныя подробности былибъ не лишними въ полномъ жизнеописанiи Суворова, пожалуй Крылова или Державина; но Херасковъ далеко не такъ великъ, чтобъ малейшее сведенiе о его частной жизни стоило напечатанiя и названiя "Драгоценнаго матерiала для русской исторiи".
Въ той же V книжке "Москвитянина" г. Забелинъ поместилъ статью подъ названiемъ "Заметки о старинной маслянице". Статья эта полна интересныхъ подробностей, трогательныхъ и новыхъ, какъ, напримеръ, страницы о благотворительныхъ занятiяхъ государей передъ Великихъ постомъ. Остальная часть "Заметокъ" посвящена описанiю народныхъ увеселенiй въ Москве,-- описанiю, составленному въ духе совершеннаго безпристрастiя.
Неумеренность въ пище и питье обусловливалась однимъ обстоятельствомъ, котораго избегнуть не могъ ни одинъ изъ сколько нибудь достаточныхъ жителей Москвы. Въ продолженiе масляницы, предки наши почитали непреложною обязанностью посетить каждаго изъ своихъ родственниковъ. Первые блины справлялись всегда у старшихъ; обойти котораго нибудь изъ родныхъ своимъ посещенiемъ или прiйти и соблюдать умеренность - значило нанести ему обиду...
Въ техъ же книжкахъ "Москвитянина" есть еще несколько интересныхъ статей. Въ одной изъ нихъ сказано несколько словъ о знаменитомъ сочиненiя Маколея, историка, критика и философа, котораго историческiя сочиненiя печатаются пятью изданiями въ три месяца, критическiе этюды съ жадностью читаются и перечитываются женщинами и девицами, не только что мужчинами. Томасъ Бабингтонъ Маколей, членъ палаты коммонеровъ, авторъ "Исторiи Англiи отъ временъ Іакова II" и многихъ другихъ сочиненiй, пользуется въ Лондоне такою блестящею славою, которая до него не давалась ни одному изъ британскихъ писателей, кроме лорда Байрона. Путешественнику, въ первый разъ присутствующему при заседанiи парламента, прежде всего показываютъ Томаса Маколея, полнаго джентльмена съ открытой физiономiей и блестящими глазами; на балахъ и раутахъ около Маколея непроходимая толпа народа; въ разныхъ обозренiяхъ печатаются длиннейшiя и скучнейшiя статьи о томъ, принадлежить ли Маколей къ числу генiяльныхъ писателей, и о томъ, что такое значитъ генiяльный писатель. Я не берусь решить этихъ этихъ вопросовъ, но могу отъ себя сказать, что сочиненiя Маколея производятъ на меня какое-то неизъяснимое, обоятельное действiе. Я довольно холоденъ къ чтенiю и не могу посвятить много времени этому невинному занятiю, но совсемъ темъ я готовъ отказаться отъ самой дружеской беседы, отъ делъ, отъ блестящаго спектакля, если знаю, что мне предстоитъ чтенiе какой нибудь неизвестной статьи Маколея. Большая часть этихъ статей разсыпана въ разныхъ обозренiяхъ; по методе Англiйскихъ критиковъ, подъ ними нетъ подписи; но я по десяти строкамъ могу узнать трудъ моего любимаго писателя, его манеру, его поэтическiй тактъ, который ослепитъ васъ по поводу какой нибудь сухой исторической личности или ничтожной литературной эпохи. Дарованiе его ускользаетъ отъ всякой критики, отъ всякой оценки. Съ которой стороны вы къ нему подступитесь? Его историческiе труды похожи на поэму, а между темъ въ нихъ нетъ ничего противнаго исторической верности и сжатости; его критическiе этюды просятся въ область исторiи, а кроме того, каждая строка этого мыслителя проникнута такою поэзiею, такою картинностiю, ясностiю, жаромъ, иронiею, практичностью, что критикъ путается посреди своей оценки, и подъ конецъ восклицаетъ: genius, genius! Къ сожаленiю, сочиненiя Т. Маколея, разбросанныя въ разныхъ журналахъ, до сихъ поръ не собраны и не изданы!
Въ Смеси "Москвитянина" заметно улучшенiе; прежнiя насмешливыя статьи по поводу "промышленнаго века" и парижскихъ увлеченiй перестали показываться. Есть, правда, въ одной изъ заметокъ насмешка надъ Россини, молчавшимъ столько летъ и вдругъ написавшимъ... несколько арiэтокъ; но зато въ другой заметке авторъ "Вильгельма Телля", "Отелло" и "Севильскаго цирюльника" названъ "удивительнымъ генiемъ". Уваженiе къ великому Россини меня чрезвычайно радуетъ; я было начиналъ почитать московскiй журналъ столь же эксцентрическимъ въ деле музыки, какъ въ деле мужскихъ и женскихъ модъ. Впрочемъ, надо и то сказать: начитавшись музыкальныхъ статей въ "Отечественныхъ Запискахъ" и "Библiотеке для Чтенiя", поневоле утратишь охоту толковать о пенiи, увертюрахъ и инструментовке.
"Москвитянина". Англiйскiй журналъ, то есть газета, есть вещь удивительная, некотораго рода идеалъ, недосягаемый по своему типографическому совершенству. Размеры лучшихъ британскихъ политическихъ листковъ чрезвычайно огромны; такъ какъ заседанiя парламента кончаются поздно, печатанiе начинается на разсвете, и при всехъ этихъ тяжелыхъ условiяхъ, видеть въ такомъ листке хоть одну опечатку можетъ назваться редкостью. Двое моихъ прiятелей, англичанинъ и французъ, дня три тому назадъ, заспорили при мне о типографскихъ преимуществахъ журналовъ своей родины, и вследствiе спора побились объ закладъ и приступили къ решенiю дела. Французъ развернулъ "Journal des Débats", англичанинъ - другой какой-то журналъ, кажется "Evening Mail", въ которомъ текста было вдвое более. Оба соперника знали во всей грамматической точности языки Французскiй и Англiйскiй; они обменялись газетами и углубились въ чтенiе, каждый перечитывалъ всякую строку чужой газеты по нескольку разъ, усиливаясь найти въ ней хотя опечатку, хотя знакъ препинанiя, поставленный не на месте. Они просидели долго, перевернули страницы и снова принялись за наблюденiя: я же отъ нечего делать, успелъ просмотреть въ это время всю мартовскую книжку "Библiотеки для Чтенiя", заметить, что въ ней библiографическiй отделъ занимаетъ две страницы, пробежать переводъ Шекспирова "Ричарда III", переводъ весьма удовлетворительный, но наполвенный совершенно нерусскими, изломанными словами; успелъ даже сделать заключенiе о томъ, что почти все переводчики Шекспира считаютъ долгомъ насиловать свой природный языкъ, пытаясь придать ему цветистость подлинника. Действительно, по идее многихъ переводчиковъ, Шекспировскiй элементъ заключается въ ломанiи языка на самыя неупотребительныя манеры. Все это успелъ я передумать, а спорщики мои еще читали, читали третью страницу, и опечатокъ все-таки не было.
Я успелъ пробежать последнюю статью г. Сенковскаго "О развалинахъ Ниневiи", убедиться, что она совершенно соответствуетъ двумъ первымъ, заключаетъ въ себе тоже остроумiе, ученость и тотъ же блескъ въ изложенiи... когда, наконецъ, англичанинъ радостно вскрикнулъ. На четвертой странице французской газеты (известно, что страницы эти назначаются для объявленiй и потому не просматриваются съ такимъ тщанiемъ, какъ первыя), на четвертой странице нашелъ онъ пропущенное слово, потомъ опечатку, а вследъ за темъ точку съ запятой, поставленную не на своемъ мести. Въ Англiйскомъ же журнале, прочитанномъ отъ первой до последней буквы, не было ни одного промаха, ни одной опечатки, мы одного ошибочно поставленнаго знака препинанiя! Теперь взглянетъ на порядокъ изданiя этихъ газетъ.
Многочисленная ватага людей, необходимая для изданiя каждой хорошей англiйской газеты, делится на шесть разрядовъ. Прежде всего - типографическое отделенiе, состоящее по меньшей мере изъ шестидесяти человекъ. Одна часть этого отделенiя занимается печатанiемъ, другая исправленiемъ корректуръ, которыя уже потомъ просматриваются лицами, отъ редакцiи на то определенными. За темъ следуетъ отделенiе человекъ изъ двенадцати, обязанность котораго состоятъ въ заведыванiи счетною, промышленною частью изданiя. Эти двенадцать человекъ, такъ сказать, слагаютъ съ издателей все матерiяльныя обязанности: ни торговецъ бумаги, ни поставщикъ другихъ матерiяловъ, ни кредиторъ уже не смеютъ мимо ихъ обращаться къ издателямъ. Потомъ идетъ отделенiе вестовщиковъ, разделенное такимъ образовъ: стенографы парламента, обязанные следить за политическими пренiями (отъ 12 до 16 человекъ); стенографы, записывающiе пренiя въ судебныхъ местахъ (отъ 6 до 8 человекъ); корреспонденты въ главныхъ городахъ и портахъ Великобританiи, и множество вестовщиковъ, известныхъ подъ названiемъ копеечныхъ (penny-a-liners),
преступленiи, ребенке съ тремя головами, скандалезномъ происшествiи, подвиге благотворительности. Записавъ все узнанное такимъ образомъ, они разсылаютъ свое произведенiе въ конторы разныхъ журналовъ. Тамъ уже имеются люди для строгой поверки новостей. Вестовщикъ, получая деньги построчно, желаетъ доставить много матерiяла, а потому лжетъ напропалую; но строгая критика другихъ сотрудниковъ подрезываетъ крылья его фантазiи. Совсемъ темъ ремесло вестовщика весьма прибыльное: иные изъ нихъ получаютъ до 1,000 франковъ въ неделю.
Четвертый за темъ разрядъ называется отделенiемъ иностранной корреспонденцiи. Лица, составляющiя это отделенiе, проживаютъ на техъ точкахъ Европы, которыя особенно важны въ политическомъ и военномъ отношенiяхъ. До февральской революцiи каждый англiйскiй журналъ имелъ четыре, много пять подобныхъ корреспондентовъ; ныне же ихъ число по необходимости должно было весьма увеличиться, по причине обилiя событiй. Должность корреспондента многосложна и опасна, особенно если ему ставится въ обязанность следить за военными событiями. Ему не доверяютъ, на войне принимаютъ за шпiона, въ мирное время стараются снабдить фальшивыми сведенiями. При столкновенiи враждебныхъ интересовъ, корреспондентъ долженъ бояться всякаго, заботиться самъ о себе и ни откуда не ждать помощи.
Шестой разрядъ состоитъ изъ прислуги, разнощиковъ, курьеровъ и такъ далее. Весь этотъ нарядъ состоитъ въ веденiи торговаго отделенiя.
Главная причина исправнаго печатанiя англiйскихъ газетъ заключается въ томъ, что наборщики журнала выбираются изъ людей самыхъ ловкихъ, смышленыхъ и сметливыхъ (лучшiе изъ нихъ получаютъ отъ 70 до 95 рублей асс. въ неделю). Наборщикъ долженъ легко разбирать всякую рукопись и знать грамматику. Ихъ работа оканчивается въ пять часовъ утра, а начинается въ восемь вечера.
Вотъ какимъ образомъ распределено время занятiя по изданiю. Большую часть дня никто не бываетъ въ заведенiи, исключая конторщиковъ, принимающихъ объявленiя. Около четырехъ часовъ является несколько лицъ, принадлежащихъ къ редакцiи; они пробегаютъ корреспонденцiю и до семи часовъ заготовляютъ второстепенную часть журнала, то есть иностранныя известiя и такъ далее. Съ семи часовъ являются грошевые вестовщики, получаются письма изъ провинцiи и мокрые еще журналы. Все замечательное тутъ же вырезывается изъ этихъ журналовъ и набирается. Наконецъ являются парламентскiе стенографы, и начинается самая важная работа. Сведенiя, собранныя въ парламенте, речи ораторовъ, записанныя наскоро, исправляются и сокращаются; одне только речи знаменитыхъ ораторовъ не подвергаются этому процессу {Потому-то за стенографами весьма ухаживаютъ члены обеихъ палатъ: добрый стенографъ можетъ исправить много промаховъ, а дурной подбавитъ своихъ вдоволь.}. Къ полуночи изготовляется вся масса новостей и получаются капитальныя статьи главныхъ сотрудниковъ. Въ пять часовъ печатанiе кончено, въ половине шестого отходящiе паровозы развозятъ готовые листы газеты по всемъ уголкамъ Великобританiи.
Понятно, что при такомъ ловкомъ и тщательномъ распределенiи огромнаго труда типографскiе промахи совершенно невозможны, и что ежели въ журнале найдется ошибка, то ошибка эта должна пасть ни на кого другого, какъ на сочинителя статьи. Оттого сотрудники англiйскихъ журналовъ, не имея возможности отъ каждаго своего промаха отговориться неточностью наборщика и другими типографскими неудобствами, обращаютъ удвоенное вниманiе на исправность своихъ статей. Для вящаго соблюдены всевозможной исправности, въ редакцiи лучшихъ иностранныхъ журналовъ, особенно литературныхъ, состоитъ одно лицо, обязанное окончательно просматривать листы, уже двадцать разъ просмотренные, и делать на нихъ свои замечанiя. Это лицо выбирается изъ людей, имеющихъ самое полное энциклопедическое образованiе,-- изъ людей, въ одно время и светскихъ и начитанныхъ. Сведенiя такого персонажа должны быть огромны и неимоверно разнообразны. Онъ долженъ знать хронологiю и цену биржевыхъ фондовъ, жизнь Демосфена и последнiя городскiя сплетни, основную идею системы Декарта и сюжетъ последняго фешенебельнаго романа. Ему следуетъ иметь точное понятiе о томъ, много ли написано комментарiевъ на такую-то драму Шекспира, какъ великъ австрiйскiй флотъ и въ какомъ положенiи торговля на Коромандельскомъ берегу. Однимъ словомъ, такой господинъ долженъ быть ходячею критикою, живою энциклопедiею.
благодаря фундаментальному образованiю и аккуратности литераторовъ, подобныя событiя происходятъ реже, чемъ во Францiи. Недавно еще парижскiе журналы потешались надъ забавнымъ промахомъ.
Вотъ въ чемъ дело. Въ парижской "Иллюстрацiя" напечатана была остроумная басня, подъ заглавiемъ "Обезьяны и Плотъ", басня,-- заключающая въ себе едкую насмешку надъ партiями, волнующими Францiю. Редакцiя скрыла имя автора; однако, изъ несколькихъ заметокъ, прибавленныхъ къ стихотворенiю, публика заключила, что оно принадлежитъ академику и поэту Вьенне. Вьенне, огорченный этимъ слухомъ, написалъ въ редакцiю "Иллюстрацiи" колкое письмо, въ которомъ отклонялъ отъ себя подозренiе въ сочиненiи такой плохой басни. Въ конце письма академикъ сильно подсмеивался надъ слогомъ и стихами приписаннаго ему произведенiя.
Басня, если верить уверенiямъ многихъ журналовъ, принадлежала, действительно, не г. Вьенне, а писателю, котораго одна строка почитается въ Европе выше всехъ басень академика: ее сочинилъ
Эта исторiя чрезвычайно сходна съ однимъ забавнымъ промахомъ русскихъ журналовъ, и промахомъ, до сихъ поръ оставшимся безъ указанiя. Несколько времени, три или четыре года тому назадъ, издана была на русскомъ языке поэма въ стихахъ, водъ названiемъ "Страшный Гость". Появленiе поэмы въ стихахъ, да еще и съ такимъ страннымъ названiемъ обрадовало нашихъ рецензентовъ: со всехъ сторонъ атаковали они "Страшнаго Гостя", въ которомъ, действительно, было нечто странное. Содержанiе поэмы было осмеяно: оно было ниже всякой критики, ниже своего изложенiя. Многiе читатели прочли эти рецензiи: никто не обратилъ на нихъ вниманiя. A между темъ, каждая изъ рецензiй была однимъ громаднымъ промахомъ. "Страшный Гость" былъ плохимъ переводомъ изъ одного писателя, мало известнаго въ Россiи, но во всей Европе, безъ исключенiя, признаннаго за одного изъ поэтическихъ генiевъ! Имя его слишкомъ известно; пустъ его ищутъ сами рецензенты; я же не назову этого имени.
Однако, я чувствую, что читатель начинаетъ на меня сердиться, за то, что нынешнiй месяцъ я ничего еще не говорилъ о новыхъ русскихъ повестяхъ и разсказахъ; но ихъ явилось очень немного. Сверхъ того есть одна причина, по которой я не очень люблю говорить о подобнаго рода произведенiяхъ, и эту причину, это препятствiе я самъ себе создалъ. Где-то я написалъ, что, по моему мненiю, для сочиненiя хорошаго бельлетристическаго произведенiя нужны только три достоинства въ авторе: умъ, вкусъ и жизненная опытность, и, сказавши это, я признался, что не совсемъ верю въ какую-то отвлеченную и неуловимую способность, называемую талантомъ. Нашлись люди, согласившiеся со мной, нашлись противники этому мненiю, котораго я и до сей поры вполне придерживаюсь. A между темъ это заключенiе налагаетъ на меня трудную обязанность при отчетахъ о новыхъ романахъ, разсказахъ и повестяхъ. Еслибъ я принялъ туманную номенклатуру и слова въ роде и такъ далее, я могъ бы осмеивать разныя плохiя произведенiя по части бельлетристики, а теперь не могу предаваться этому влеченiю. Отказывать разнымъ авторамъ въ творчестве, возсозданiи истины, образности, я бы могъ, не обижая ихъ ни мало; но посудите сами, есть ли средство благовоспитанно человеку отказывать другому индивидууму во вкусе, въ уме и въ жизненной опытности! Надо подумать объ этомъ неудобстве и состряпать себе на следующiй месяцъ манеру отзывовъ о бельлетристике; въ настоящее же время я могу поговорить съ читателями только объ одной повести и одномъ разсказе, ито потому, что изъ повести я прочелъ третью долю, а разсказъ основанъ на историческомъ факте.
"Отечественныхъ Записокъ" и называется "Князь Кантемiръ въПариже". Онъ довольно интересенъ: не знаю только, принадлежитъ онъ русскому писателю, или заимствованъ изъ какого нибудь иностраннаго источника. Последнее вернее, потому что разсказъ неправдоподобенъ. Вотъ въ чемъ дело: въ присутствiи Монтескье и какой-то маркизы, князь Антiохъ Кантемiръ, тогдашнiй посолъ въ Париже, разсказываетъ исторiю своей юности и своихъ сношенiй съ Петромъ Великимъ. Между прочимъ, онъ сообщаетъ, какъ одинъ разъ, стоя на часахъ у государевой спальни, заснулъ, потому что накануне всю ночь читалъ Горацiя. Отецъ князя, увидя сына, заснувшаго на часахъ, до того разсердился, что хотеть тутъ же заколоть молодого человека, и исполнилъ бы свое намеренiе, еслибъ Петръ, услышавъ шумъ не вышелъ изъ спальни и не заступился за своего стража. Разсказъ живъ, но верить ему трудно: какимъ восточнымъ нравомъ ни былъ бы одаренъ отецъ Антiоха Кантемiра, онъ, безъ сомненiя, не былъ такъ жестокъ, такъ неостороженъ и такъ дерзокъ, чтобъ во дворце государя обнажить шпагу на часового, стоявшаго у дверей спальни, не говоря уже о томъ, что часовой былъ его сынъ. Примеръ подобной запальчивости могъ бы, съ грехомъ пополамъ, быть выставленнымъ въ какомъ нибудь историческомъ романе, где не требуется строгаго правдоподобiя; но здесь, въ небольшомъ разсказе, безъ указанiя источниковъ, онъ производитъ другое впечатленiе.
Повесть, изъ которой я прочелъ третью часть, принадлежитъ г. Чернову и называется "Двойникъ". Такъ какъ я не имелъ времени кончить этой повести, то и не берусь судить о еянедостаткахъ и достоинствахъ; упомяну только о влiянiи его, на меня произведенномъ,-- влiянiи, въ которомъ виноватъ былъ не авторъ "Двойника", а я самъ. Съ некотораго времени я получилъ решительную страсть къ новымъ именамъ; если я вижу въ журнале повесть или разсказъ неизвестнаго мне автора, не смотря на всю мою антипатiю къ повестямъ и разсказамъ, я раскрываю статью прежде другихъ и пробегаю часть ея съ некоторымъ любопытствомъ. Романъ новаго писателя, повесть молодого литератора! съ этими словами у меня сливается идея о произведенiяхъ неправильныхъ, жаркихъ, юныхъ, поэтическихъ,-- произведенiяхъ, вырвавшихся изъ души,-- произведенiй, родившихся изъ первыхъ воспоминанiй, изъ светлаго опыта, вследствiе страданiй, которыя радостны, и радостей, оканчивающихся страданiями. Въ первомъ произведенiи нувеллиста я ожидаю видеть нечто особенное, неподходящее подъ схоластическую мерку критики, прекрасное въ своихъ ошибкахъ, ошибочное въ самыхъ задушевныхъ страницахъ, растянутое, недосказанное я все-таки изящное. Въ томъ-то, по моему мненiю, и заключается прелесть бельлетристики, что на все нетъ правилъ; ея законы - неожиданность и прихотливость; часто трудъ никуда не годится, не взирая на все старанiя автора; но вотъ, около конца, мелькаетъ новая мысль, страничка, вырвавшаяся изъ сердца. Эффектъ, самъ собою устроившiйся,-- и все недостатки забыты: читатель увлеченъ и совершенно доволенъ. Потому-то, въ деле бельлетристики я готовъ проповедывать безпрестанную перемену деятелей; мне не столько нужно искусство, какъ чувство, веселость и молодость. Для бельлетриста порою успеха должна быть его молодость; онъ долженъ безъ ропота уступать свое место другахъ, более юнымъ писателямъ; годъ, два года успеха для него достаточны.
Изъ этого не следуетъ, чтобъ всякiй изъ нувеллистовъ "отзвонивши", долженствовалъ класть перо и не заботиться о новыхъ трудахъ: напротивъ, я весьма убежденъ въ пользе изученiя великихъ образцовъ и новой жизненной опытности. Знаю, что, начавши съ произведенiй неправильныхъ, можно подняться до высокой степени въ искусстве; но со всемъ темъ я знаю тоже, что по прочтенiи позднейшихъ творенiй подобнаго писателя, какъ бы они хороши ни были, ни одинъ читатель, сладко задумавшись, не скажетъ съ Петраркою:
ù dell'anno!
O gioventù - primavera delia vita.
(т. е. o весна - юность года! о юность! - весна человеческой жизни!)
Поэтому-то, въ каждомъ романе. каждой повести, кроме достоинствъ разнаго рода, я люблю подсматривать ту относительную красоту, которая не подведена подъ критическiя рамки, но въ которой редко ошибается самый непривычный читатель. Впрочемъ, я не совсемъ основательно обвиняю критику въ этомъ отношенiи: гоняясь за прелестью чисто случайною, она можетъ бросаться въ тонкости, а тонкости, по моему, хуже всевозможныхъ ложныхъ оценокъ. Кроме того, во Францiи и Англiи критика умеетъ отличать тонкiе оттенки бельлетристическихъ произведенiй {Укажу любителямъ критики на прекрасныя этюды Сентъ-Бёва.}; правда, въ Германiи запутанность теорiй губитъ критику, а у насъ она еще такъ неопытна, что правильныхъ обвиненiй на нее быть не можетъ.
Но обратимся собственно къ бельлетристике, къ произведенiямъ юнымъ, до которыхъ я, можетъ быть, вследствiе притупленнаго вкуса, сделался въ последнее время страшнымъ охотникомъ. Въ нашей литературе есть довольно этого подобныхъ произведенiй; иныя изъ нихъ, по справедливости, считаются творенiями образцовыми, хотя ихъ неоспоримая прелесть заключается именно въ той красоте, о которой я только что говорилъ. Таковъ "Герой Нашего времени", романъ, основанный на детски-ложной идее и полный самыхъ наивныхъ промаховъ, но все-таки романъ превосходный; такова комедiя "Горе отъ Ума", ошибочная, какъ комедiя, по недосягаемо высокая, какъ проявленiе ума, кипящаго юношескою силою {Марлинскiй, имевшiй огромный успехъ между русскими читателями, обязанъ имъ тому неоспоримо поэтическому элементу и юношескому жару, которыми дышутъ многiя изъ его произведенiй. Потому я твердо убежденъ, что повести этого писателя, за исключенiемъ ихъ слога, навсегда останутся заметными въ нашей словесности, и такихъ вещей, какъ "Страшное гаданье", "Красное одеяло" и мн. др., не можетъ написать писатель посредственный. Я самъ иногда потешался надъ манерою Марлинскаго и каюсь въ этомъ: тогда я поддавался чужому вкусу; теперь же вполне сознаю, что этотъ замечательный писатель не оцененъ у насъ по достоинству. Въ настоящее время я не могу прочесть странички Марлинскаго безъ досады, зато каждая строка его хулителей возбуждаетъ во мне тоже самое чувство.}. Еслибъ Лермонтовъ и Грибоедовъ прожили долее, они написали бъ много произведенiй, более зрелыхъ и правильныхъ, но не подарили бъ намъ ни второго "Героя", ни новаго "Горя отъ Ума". Возьмемъ еще одинъ, более резкiй примеръ, изъ сочиненiй писателя, пользующагося неменьшею известностью.
Всякiй знаетъ, что "Мертвыя Души", "Шинель", "Тарасъ Бульба", "Старосветскiе помещики" почитаются лучшими изъ произведенiй Гоголя. Самъ авторъ до того былъ убежденъ въ огромномъ развитiи своихъ силъ, что при изданiи "Собранiя своихъ сочиненiй" хотелъ исключить изъ него всю первую часть, заключающую въ себе "Вечера на Хуторе близъ Диканьки". Действительно, повестей, заключающихся въ первой части сочиненiй г. Гоголя, ни одинъ критикъ не посмеетъ равнять съ его позднейшими произведенiями, и я самъ того же мненiя; а между темъ въ этой самой части, между сказками пасечника Рудаго Панька, есть одно произведенiе неправильное, слабо выдержанное и все-таки очаровательное, повесть, полная той относительной и волшебной прелести, которая достигается только во время юности и потомъ пропадаетъ навеки.
Я говорю о повести, которая называется "Майская Ночь или Утопленница". Пересказывать ея содержанiе и лучшихъ местъ я не намеренъ: люди съ артистическимъ складомъ ума верно читали ее съ отраднымъ чувствомъ. Скажу только, что въ отношенiи правдоподобiя, завязки, очертанiя характеровъ "Майская Ночь" ниже всякой критики, и, не смотря на то, для читателя съ здравымъ вкусомъ таже "Майская Ночь" выше всякой поэмы. Вся поэзiя Украйны, народныхъ легендъ, идиллическаго быта ея жителей, первой любви, могучей и все-таки нежной природы: тутъ все есть, на десяти или двадцати страницахъ, неполное, недосказанное, по такъ понятное, такъ изящное! Вотъ она - прелесть относительная и скрытая, неподходящая подъ заранее составленную форму! вотъ оно произведенiе молодости, которое только можно сравнивать съ другимъ произведенiемъ молодости! Нетъ сомненiя въ то время, когда писалась "Майская Ночь", ея авторъ не былъ въ силахъ написать главы изъ "Мертвыхъ Душъ"; но зато, сочиняя "Мертвыя Души", г. Гоголь мы за что въ мiре не могъ бы принудить себя написать другую "Утопленницу".
И замечательно, что сами писатели, достигнувъ зрелаго возраста, позабываютъ о творенiяхъ, внушенныхъ имъ невозвратною порою юности, и начинаютъ отзываться о нихъ съ непритворною небрежностью. Мы говорили уже о г. Гоголе, желавшемъ исключить одинъ томъ изъ изданiя своихъ сочиненiй; известный нашей публике французскiй поэтъ Альфредъ де-Мюссе поступилъ еще страннее: при изданiи своихъ сочиненiй онъ разбранилъ, въ особомъ посвященiи, все труды своей молодости. "Первые мои стихи написалъ бы дитя" - говоритъ онъ - "следующiе за темъ по силамъ отроку; только последнiе принадлежатъ взрослому человеку". И на беду, последнiе были хуже всехъ.
Мореля; но въ нихъ уже нетъ той порывистой, неправильной, относительной юношеской прелести, которая, напримеръ, видна въ следующемъ стихотворенiя, написанномъ въ двадцать летъ, подъ влiянiемъ испанскихъ впечатленiй:
"Кто изъ васъ виделъ въ Барселоне андалузянку съ смуглою грудью? Она бледна какъ тихiй осеннiй вечеръ. То моя возлюбленная, моя львица, моя маркиза!
"Я состряпалъ въ честь ея много песенъ; не сочтешь сколько разъ я за нее дрался! сколько ночей я простаивалъ на часахъ у ея занавесокъ, колыхавшихся отъ ветра,-- стоялъ затемъ, чтобъ увидеть хотя уголокъ ея глаза!"
"Теперь она моя, я для одинъ въцеломъ свете. Мне ея высокiя черныя брови, мне ея гибкiй станъ и стройная ножка! мне ея роскошные волосы, въ которыхъ она можетъ вся спрятаться.
"Мне принадлежитъ ея белая шея, которая такъ мило гнется во время сна, и ея баскина {Короткая юбка.}, кончающаяся вместе со станомъ, и ея рука въ белой перчатке и ея ножка въ черномъ полусапожке!
"Когда ея глаза искрятся и вспыхиваютъ изъ подъ бахрамы головной сетки, это не дастъ себе переломать всехъ костей, только чтобъ коснуться ея мантильи?"
и его многiе знаютъ наизусть; его любятъ именно за то, что въ немъ блещетъ прелесть молодости.
Такъ вотъ по какимъ причинамъ я люблю труды молодыхъ нувеллистовъ и почему началъ читать "Двойникъ" г. Чернова. Но, не найдя въ этой повести и следовъ чего нибудь юношескаго, я ее оставилъ и темъ, можетъ быть, лишилъ себя удовольствiя - объ этомъ судить я не могу. Повесть какъ повесть, и, можетъ быть, при конце она довольно занимательна.
въ четвертомъ и пятомъ нумерахъ "Москвитянина". Любители путевыхъ заметокъ прочтутъ эту статью не безъ удовольствiя; она интереснее сочиненiя Теофила Готье объ Испанiи, сочиненiя, которое когда-то произвело большое впечатленiе во Францiи. Авторъ статьи, переведенной въ "Москвитянине", передаетъ свои впечатленiя самымъ откровеннымъ и безхитростнымъ образомъ; онъ не скрываетъ, что сперва Испанiя ему не понравилась, и говоритъ о нея довольно небрежно, но потомъ воодушевляется, входитъ во вкусъ и вполне разделяетъ восторги самыхъ пылкихъ туристовъ. Я долженъ, однакожь, сознаться, что съ прекрасными "Письмами объ Испанiи" г. Боткина статья французскаго путешественника не можетъ выдержать сравненiя.
Я кончалъ мое письмо и думалъ поговорить на последнихъ страницахъ о "Пантеоне" и "Сыне Отечества", когда получилъ, изъ парижскаго письма Евгенiя Гино, горестное известiе о смерти одного изъ любимейшихъ моихъ писателей, романиста, очень хорошо известнаго русской публике, именно Шарля Бернара. Какъ бы ни былъ охлажденъ человекъ къ чтенiю, у него есть всегда свои симпатiи въ литературномъ мiре, а блестящiй, остроумный, благородный авторъ "Жерфо" и "Львиной Кожи" былъ одною изъ моихъ симпатiй. Онъ не оцененъ по достоинству. Во Францiи, по крайней мере, онъ былъ любимымъ писателемъ аристократiи, у насъ же ему суждено было являться въ довольно плохихъ переводахъ, рядомъ со скучнейшими повестями. Надеюсь, что вы поговорите о жизни и трудахъ романиста, похищеннаго такъ рано, посреди полнаго развитiя своихъ силъ. Я очень огорченъ смертью Бернара... Онъ былъ такъ скроменъ, такъ изящно себя держалъ, такъ былъ далекъ отъ жалкихъ литературныхъ кружковъ и дружескихъ похвалъ, что мы даже не имеемъ его портрета; у меня подъ рукой нетъ его бiографiи. Этотъ человекъ былъ похожъ на свои творенiя. Мне его такъ жалко, что о "Пантеоне" и "Сыне Отечества", а уже буду говорить не ранее следующаго месяца.