Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо XII

XII.

Наконецъ надо же обратиться съ маленькимъ воззванiемъ къ благосклонному читателю, и я это сделаю теперь, по всей строгости классическихъ правилъ. Итакъ, благосклонный читатель, позвольте спросить у васъ, что новаго узнали вы о русской журналистике съ той поры, какъ я съ такою лирическою неаккуратностью имею удовольствiе угощать васъ моими письмами? Какъ бы вы вы были учтивы и благосклонны, но я сомневаюсь, чтобъ вы нашлись мне ответить, что бы то вы было. Конечно, я открылъ несколько аксiомъ: сообщилъ вамъ, напримеръ, что "Отечественныя Записки" не любятъ повестей, если ихъ завязка происходитъ не на чердаке, а въ красивой комнате, что "Библiотека для Чтенiя" очень много говоритъ о музыке и мало о словесности, что "Москвитянинъ" печатаетъ иногда на своихъ страницахъ интересныя путевыя записки... Пожалуй, чтобъ быть безпристрастнымъ, я сообщу вамъ еще, что вообще журналы, а въ томъ числе и "Современникъ", щеголяютъ изряднымъ количествомъ опечатокъ. Но, сообщивъ вамъ это, я уже не могу ничего больше сказать; не только въ вашей, даже въ моей собственной голове не осталось мы малейшаго воспоминанiя о содержанiи прежнихъ писемъ иногороднаго подписчика, и все идеи, высказанныя въ этихъ достолюбезныхъ эпистолахъ,

Какая же была причина такому горькому событiю? Я ее знаю и сейчасъ вамъ скажу. У нея и не было системы въ воззренiи на журналистику, не было критерiума для оценки талантовъ. Впрочемъ, критерiума и теперь не будетъ,-- это слово, за свою педантическую наружность, изгоняется мною,-- но система будетъ отзыве, до будущаго месяца. Я могу самъ не верить этой системе, какъ, по всей вероятности, немецкiе философы сами не верятъ своимъ умозаключенiямъ, могу я даже иногда подсмеяться надъ ними, но все-таки система необходима, необходима со всеми своими атрибутами: исключительностью, нетерпимостью, задоромъ, готовностью умереть за свои убежденiя. Я не имелъ подобной системы, начиная это письмо; теперь же она у меня готова, и горе скептику, который осмелится вооружиться противъ меня, и въ особенности моей системы! Я самъ былъ скептикомъ, и оттого буду неумолимъ къ недоверiю, насмешливо поглядывающему на всякую теорiю въ искусстве. У меня съ сегодняшняго утра есть теорiя искусства, но о ней после, есть система отчетовъ о журналистике, и я ее сейчасъ же выскажу, не желая васъ мучить долее.

Вся эта система заключается въ короткихъ словахъ: "нужно доказывать, что наша журналистика никуда не годится". Содрагайтесь, благосклонный читатель, зовите меня вандаломъ и геростратомъ, поглядывайте на меня съ вопросительнымъ видомъ - я слишкомъ знаю правила фельетонныхъ романовъ, знаю, что каждая хорошая глава должна непременно кончаться загадочнымъ появленiемъ окровавленнаго привиденiя или чемъ нибудь въ этомъ роде; потому-то я оставляю васъ въ недоуменiи, добычею любопытства и начинаю разсказывать вамъ анекдотъ изъ древней римской исторiи,-- анекдотъ, случившiйся съ однимъ изъ современниковъ Горацiя.

Во времена Октавiя Августа, въ вечномъ городе проживалъ сибаритъ по имени Менiусъ. Этотъ римлянинъ не очень сочувствовалъ литературе и политике, но умелъ откармливать муренъ, уничтожать огромное количество маленькихъ устрицъ съ береговъ Батавiи и есть морскихъ раковъ, заморенныхъ въ фалернскомъ вине. Предаваясь такимъ удовольствiямъ, Менiусъ сильно размоталъ свое огромное состоянiе. Одинъ разъ, около форума, въ присутствiи праздношатающихся денди и красавицъ, сей римлянинъ началъ громко взывать къ Зевесу:

-- Великiй Юпитеръ! вопiялъ онъ во всеуслышанiе: - устрой такъ, чтобы къ будущему месяцу у меня было сорокъ тысячь сестерцiй долгу!

-- Что васъ такъ озадачило? или не знаете, что у меня долгу восемьдесятъ тысячь сестерцiй?

Разсчетъ былъ весьма не дуренъ, и еслибъ Юпитеръ внялъ мольбе Менiуса, то половина его долга должна была бы погаситься.

Подражая Менiусу, и я буду утверждать, что наша журналистика никуда не годится: почемъ знать, можетъ быть, вследствiе моихъ воззванiй, въ будущемъ месяце мы увидимъ въ ней какое нибудь заметное усовершенствованiе. Одинъ мой знакомый, занимая у меня деньги, имелъ привычку съ перваго слова назначать страшнейшую сумму, безъ которой онъ будто бы не могъ обойтись, и, запугавъ меня неслыханными требованiями, мирился со мной на условiяхъ, которыя уже казались до крайности снисходительными.

Теперь обратимся къ вашей системе воззренiя на русскую журналистику. Она (то есть журналистика) действительно никуда не годится - говорю я смело,-- но прошу не считать меня Геростратомъ: журналы наши до крайности плохи, но плохи не въ литературномъ, не въ ученомъ, а въ отношенiи. Механическая часть нашихъ перiодическихъ изданiй находится въ незавидномъ положенiи. Опечатки безчисленны, собственныя имена иностранныя иногда перековерканы съ такимъ утонченнымъ тщанiемъ, что ихъ не поймешь. Въ ученыхъ известiяхъ встречается отсутствiе системы: сведенiе, совершенно верное и полезное, помещается иногда рядомъ съ журнальною уткою и выдумкою какого нибудь "гамбургскаго корреспондента"; ученые факты, заимствованные изъ иностранныхъ изданiй, печатаются и переводятся безъ всякой проверки: если въ оригинале говорится о туазахъ, метрахъ, литрахъ, флоринахъ и акрахъ, будьте уверены, что чаще ни переводчики, ни редакцiя не позаботятся перевести этихъ названiй на русскiе весы и меры.

Хотите вы примеровъ: стоитъ раскрыть любой журналъ, любую газету, и примеровъ отыщутся тысячи. Въ одномъ изъ нашихъ журналовъ говорилось недавно, по поводу шестнадцатилетней девушки, героини романа: "двое ея детей за ней строго присматривали." Читатель изумится и спроситъ, какiя дети могутъ быть у шестнадцатилетней героини, и еще дети такiя, что могутъ присматривать за своею матерью. Догадается ли онъ, что вместо словъ двое нужно читать О переделке собственныхъ именъ и говорить пестритъ: такъ, въ одномъ журнале, англичанинъ Матьюсъ (Matthews) fair maid of Perth перевелъ переская красна-девица. Но еще интереснее, что одинъ журналъ недавно, при разборе одной русской книги, имя автора, выставленное на заглавномъ листе книги русскими буквами - Шеппингъ, превратилъ въ Теннинга. Не угодно ли теперь взглянуть, какъ передаются разныя заграничныя известiя. Одинъ журналъ (я все еще пока не называю какой именно), сообщая о смерти поэта Штиглица, выразился такъ: "впрочемъ поэтическiй талантъ автора угасъ съ техъ поръ какъ его покинула Шарлотта". Заметьте, что въ некрологе нигде не говорится ни о какой Шарлотге. Новое удивленiе читателя, новый вопросъ, что бы могла значить эта Шарлотта!

Объясненiя опять-таки искать недолго: имя Шарлотты Штиглицъ народно въ Германiи; известiе взято переводчикомъ изъ немецкой статейки, авторъ которой могъ говорить о поэте Штиглице и его жене какъ о лицахъ весьма известныхъ; но можно ли было перепечатывать этотъ некрологъ безъ всякихъ поясненiй?

Чрезвычайно забавенъ былъ промахъ другого журнала. Опровергая отзывъ одного писателя о томъ, что Карамзинъ немного заплатилъ дань духу Пале-Рояля, этотъ журналъ сказалъ между прочимъ, что Въ странной этой фразе авторъ смешалъ названiе Пале-Рояля, дворца герцога орлеанскаго и средоточiя всехъ парижскихъ увеселенiй въ XVIII столетiи, съ Порь-Роялемь, женскимъ монастыремъ, имя котораго такъ известно въ исторiи философiи и богословiи XVII столетiя!

Хотите еще примеровъ?... впрочемъ, нетъ, я прiостановлюсь, боясь вамъ надоесть, и только попрошу васъ поверить мне на слово, что, при небольшомъ желанiи, я могу представить хотя сiю минуту подобныхъ примеровъ на три листа печатныхъ {По чувству безпристрастiя мы не сочли нужнымъ исключить это место изъ письма, нашего сотрудника, хотя некоторые, изъ бросаемыхъ имъ камешковъ очевидно направлены въ нашъ огородъ. Но считаемъ нужнымъ сказать по этому случаю несколько словъ отъ себя. Мы совершенно согласны, что внешняя, такъ сказать, механическая часть въ нашихъ журналахъ находится далеко не на степени совершенства. Но этого избегнуть покуда почти невозможно, при спешности изданiя и при некоторыхъ другихъ условiяхъ. Намъ возразятъ, отчего же иностранные журналы, выходящiе въ такiе же и даже кратчайшiе вроки, чужды этихъ недостатковъ? Дело въ томъ, что, при ограниченности числа подписчиковъ, редакцiя русскаго журнала не можетъ быть устроена въ такихъ обширныхъ размерахъ, какъ бываетъ за границей, не можетъ иметь по каждой части спецiялистовъ, которые не только писали бы или журнала, но и были бы постоянными помощниками редакцiи. Притомъ и людей, имеющихъ возможностъ посвятить свои труды исключительно журналу, у насъ менее. Изъ этого очевидно, что стоитъ захворать на неделю лицу, занимающемуся приготовленiемъ книжки къ печати и окончательной корректурой, чтобъ книжка явилась съ сотнею опечатокъ и десяткомъ промаховъ. Впрочемъ, охотно винясь въ опечаткахъ, мы не думаемъ, чтобъ въ нашемъ журнале встречались (по крайней мере часто) такъ называемые промахи, то есть ошибки, искажающiя смыслъ. Подобные промахи могутъ встречаться только тогда, когда статьи и известiя по предметамъ спецiяльнымъ составляются и переводятся не спецiялистами. Мы же составленiе такихъ статей и известiй поручить не спецiалистамъ привычки не имемъ. Не принимаемъ также на свой счетъ следующаго далее упрека въ нетерпимости къ чужимъ опечаткамъ; читающiе нашъ журналъ знаютъ, часто ли обнаруживали мы подобную нетерпимость. Все это сочли мы не лишнимъ прибавить къ словамъ Иногороднаго подписчика и въ утешенiе его скажемъ еще, что съ увеличенiемъ средствъ нашего журнала, и эта частъ въ немъ будетъ доведена до возможной степени исправности. }.

Теперь взглянемъ на тотъ же предметъ съ другой стороны. При такомъ плохомъ состоянiи механической части нашихъ журналовъ, каждый журналъ, по видимому, долженъ соблюдать величайшую скромность, думать объ исправленiи своихъ ошибокъ, объ избежанiи опечатокъ и ложныхъ сведенiй на будущее время, и какъ можно менее шутокъ надъ промахами своихъ собратiй, другихъ журналовъ; а на поверку выходитъ иначе. Каждая журнальная книжка, наполненная опечатками, силится выставить на видъ читателямъ обилiе опечатокъ въ другомъ журнале; иной фельетонистъ упрекаетъ лучшихъ писателей въ безграмотности - и черезъ две строчки самъ впадаетъ въ непростительныя грамматическiя погрешности. Г-нъ Классовскiй былъ обвиненъ однимъ изъ русскихъ критиковъ въ совершенномъ незнанiи древней жизни... и вдругъ оказывается, что самъ критикъ, говоря о древнихъ монетахъ и тому подобныхъ вещахъ, выказалъ незнанiе названiй и подробностей, известныхъ каждому читателю, сколько нибудь знакомому съ древней исторiей. Везде нетерпимость, везде поверхностность, везде микроскопическiй антагонизмъ, везде бури въ въ стакане воды! критика идетъ какъ бы наперекоръ литературнымъ потребностямъ. Основывается новый журналъ, положимъ "Отечественныя Записки", въ исходе тридцатыхъ годовъ. Предпрiятiе многосложное, требующее времени и снисхожденiя на первыхъ порахъ. Поставимъ себя на место литературныхъ судей того времени: какую роль следовало имъ держать относительно новаго журнала? Очевидно: обращать вниманiе на интересъ и хорошiй выборъ статей, не гоняясь за опечатками и мелкими промахами, неизбежными въ новомъ еще изданiи? Что же делали критики: они бросились на мелочи, прiискивали микроскопическiя несообразности, подмечали промахи, указывали на фразы, въ которыхъ неточно соблюдены были грамматическiя правила! Журналъ, однакожь, установился и прiобрелъ значительныя матерьяльныя средства; но редакцiонная часть изданiя мало подвинулась впередъ: промаховъ также много, безсистемность въ выборе статей еще увеличилась. Казалось бы вотъ самое время, когда надо требовать улучшенiй по этой части, когда можно высказать ему несколько полезныхъ замечанiй и советовъ удобоприменимыхъ; что же делаютъ теже критики? Они вовсе прекращаютъ полемику и только по временамъ (обыкновенно во время подписки) берутся за старое оружiе.

Испытавъ на себе всю трудность изданiя журнала въ первые годы его существованiя, редакцiя "Отечественныхъ Записокъ" должна бы очень хорошо знать, что уничтоженiе типографскихъ и другихъ недостатковъ требуетъ много хлопотъ и разныхъ условiй, и, знавши это, обязана была бы иметь более терпимости къ другимъ русскимъ журналамъ. Всякiй изъ русскихъ читателей сознается, что съ прошлаго года "Москвитянинъ" сделалъ улучшенiя во всехъ отношенiяхъ: исчезла прежняя неаккуратность и проч. Въ "Москвитянине" мы читали "Чудодея", записки графа Ростопчина и кн. Салтыкова. "Отечественныя Записки" не заметили этого улучшенiя, и я ихъ въ томъ не виню ни мало; но для чего же въ февральской книжке "Отечественныхъ Записокъ", на странице 295 (Смесь), помещены заметки такого рода:

"-- После своевременнаго выхода 23-го No "Москвитянина", гг. пренумерантамъ роздано было на другой день особенное, тоже своевременное, прибавленiе нижеследующаго содержанiя: "Просимъ исправить следующiя типографическiя ошибки въ 23-мъ нумере, на

"вместо: Регда, напечатано Перла,

"вместо:

"вместо: подкладывали огонь напечатано: ".

Первыя две опечатки возможны; но какимъ образомъ корректура удосужилась просмотреть третью - трудно представить. Верно ей хотелось показать, что своевременнаго выхода книжекъ имъ ничего невозможнаго.

Но есть у "Москвитянина" и несвоевременныя поправки. Вотъ, что читаемъ въ 24-мъ No, въ отделе: "Литературныя новости", на странице 67-й:

"Въ известiи о комедiи А. Н. Островскаго, "Москвитянинъ" сделалъ въ последнемъ нумере несколько ошибокъ. Во первыхъ: комедiя называется "Свои люди - сочтемся", а не "Банкрутъ"; во вторыхъ: комедiя не въ пяти действiяхъ, а въ 4-хъ; въ третьихъ: принадлежитъ А. Н. Островскому, а не H. H. - Въ томъ только не ошибся "Москвитянинъ", что комедiя производитъ общiй восторгъ; г. Садовскiй не начитается, а слушатели не наслушаются".

Итакъ, на три ошибки - одна не ошибка! Итогъ невыгодный для техъ, кому нужны верныя известiя. Любопытно знать, какимъ образомъ редакцiя собираетъ литературныя новости? Не изъ десятыхъ ли рукъ? Кто самъ слушалъ прекрасное чтенiе Садовскаго, тотъ не приметъ четырехъ за пять. Советуемъ редактору прибавить къ своему журналу особенный отделъ, подъ названiемъ: "Поправки ошибокъ", сделанныхъ въ предъидущемъ нумере - объемъ журнала оттого значительно увеличится, и подписчики будутъ знать, по крайней мере, чему верить и чему не верить".

"Москвитянине" очень много промаховъ, типографскихъ и корректорскихъ неисправностей, это мы давно знаемъ, точно также, какъ знаемъ, что, при всехъ этихъ и другихъ недостаткахъ, "Москвитянинъ" все-таки журналъ порядочный. Промахи бываютъ и въ изданiяхъ, начавшихся ранее "Москвитянина": и въ "Отечественныхъ Запискахъ" ихъ не оберешься. A Дойенъ Дауге? а разстоянiе солнца отъ земли? а повесть, въ которой герой ходитъ по петербургскимъ улицамъ, летомъ, по утру и при свете фонарей? И, не смотря на эти промахи "Отечественныхъ Записокъ", я ихъ не назову безусловно плохимъ журналомъ, даромъ что на редкой странице последней книжки не встречается ошибокъ противъ грамматики. Даже въ заметке, по поводу неисправности "Москвитянина", вкралась одна опечатка, и опечатка довольно значительная.

Между прекрасными стихотворенiями Лермонтова есть одно произведенiе, довольно плохое. Я не помню какъ оно называется, но тамъ есть вотъ такiе стихи:

Я вамъ скажу (говоритъ нужна отвага,
Чтобы раскрытъ - хоть вашъ журналъ,
(Онъмне ужь руки обломалъ).
Во первыхъ, серая бумага,

...
Читаешь - сотни опечатокъ...
Итакъ далее, въ томъ же роде.

Стихи эти весьма прозаичны, выраженiе поэта напоминаетъ собою дендизмъ средней руки, а за темъ судъ о журналахъ довольно справедливъ, хотя и не заслуживаетъ чести быть переложеннымъ въ стихи. Что же делаютъ наши журналы: они поминутно цитируютъ сами этотъ слабый отрывокъ, и цитируютъ его съ явною целью кольнуть другъ друга! На моей памяти, эти стихи напечатаны были разъ двадцать въ разныхъ нашихъ журналахъ! Не лучше ли оставить подобныя проделки и съ пользою сказать умную латинскую пословицу: "лекарь, вылечи себя самого!"

Вотъ, благосклонный читатель, къ чему служатъ погони за системой и критерiумомъ! я утомилъ самъ себя, надоелъ вамъ разглагольствованiями о журнальныхъ промахахъ, о журнальной нетерпимости, и не высказалъ десятой части того, что намеренъ былъ высказать! Кончено! прощаюсь съ системой и критерiумомъ: они надоели мне до зла-горя,-- будемъ лучше, поглядывая на все замечательное въ своей и чужой словесности, бегать отъ исключительности и схоластики! A чтобъ развеселить васъ сейчасъ же, у меня подъ рукою хорошее средство: въ "Москвитянине" продолжается романъ г. Вельтмана, "Чудодей", котораго можно бранить, на котораго можно досадовать, съ которымъ можно поминутно ссориться, но котораго не любить нетъ никакой возможности. Какъ молодая женщина, горячаго, взбалмошнаго и капризнаго характера выводитъ всякiй день изъ терпенiя своего мужа, такъ и меня, признаюсь передъ г. Вельтманомъ, бесилъ зачастую его "Чудодей". Но старый мужъ все-таки любитъ свою избалованную ветренницу: то онъ разбранится съ ней за кокетство, то сердится на мотовство и вспыльчивость, то за безпорядочную жизнь и здоровье, разбрасываемое на ветеръ... но стоитъ шалунье улыбнуться, выкинуть детскую шалость, и старикашка снова у ея ногъ, снова любитъ и противъ воли потакаетъ ей. Такъ и авторъ "Чудодея" держитъ въ своей власти умъ своихъ читателей. Утомивъ ихъ невероятными хитросплетенiями, неровностями, г. Вельтманъ быстро начинаетъ смекать въ чемъ дело: меткимъ перомъ рисуетъ двухъ трехъ забавныхъ оригиналовъ, засыпаетъ читателя шуточками, уморительными сравненiями, совершенно неправдоподобными анекдотами, и тотъ же самый читатель начинаетъ, сидя на диване, хохотать до слезъ...

Теперь я поговорю о новомъ произведенiя графини Ростопчиной, подъ названiемъ: "Версальскiя ночи".

Въ прошломъ моемъ письме я уже отдалъ полную справедливость той ловкости и тому поэтическому такту, съ которыми авторъ "Нелюдимки" выбираетъ основныя идеи своихъ произведенiй. Тоже могу я сказать по поводу "Версальскихъ ночей". Человекъ, учившiйся исторiи и имевшiй случай своими глазами видеть места, прославленныя великими событiями, очень хорошо понимаетъ, что по временамъ какое нибудь старинное событiе, темная легенда или проявленiе громадной, но уже исчезнувшей со света личности способны расшевелить человеческую душу едва ли не более, какъ воспоминанiе о собственной нашей любви, о собственной нашей жизни, о собственныхъ нашихъ испытанiяхъ. Въ исторiи многихъ народовъ есть точки, есть лица, есть места, при одномъ названiи которыхъ поэтическое чувство врывается въ душу. Вспомните обворожительную легенду "Орлеанской девственницы", вспомните Афины временъ Перикла, подумайте о тридцатилетней войне и о тяжкой битве, где палъ Густавъ Шведскiй, подумайте о Версали и о веке Людовика XIV - и скажите, можетъ ли какое нибудь роскошнейшее произведенiе мощной фантазiи сравниться съ этими событiями, можетъ ли какое нибудь ваше воспоминанiе затронуть васъ такъ, какъ воспоминанiе объ этихъ чуждыхъ вамъ людяхъ, легендахъ и векахъ? жизнь человеческая и жизнь человеческихъ обществъ - это целое море жизни!

Маленькая поэма гр. Ростопчиной начинается рельефнымъ описанiемъ Версаля въ 1847 году. Ночь, безконечный фасадъ мраморнаго дворца озаренъ луною, окна его горятъ серебристымъ блескомъ. Правильный, выстриженный, вытянутый по струнке и все-таки прекрасный въ своемъ безобразiя, садъ Ленотра тянется на безграничное пространство. Все пусто, нетъ огня въ окнахъ, по дорожкамъ не ходятъ пудреныя дамы и блестящiе волокиты въ льняныхъ парикахъ, бассейны сухи, фонтаны не бьютъ, иные изъ нихъ чуть струятъ ленивыя капли.

Ни души во дворце; но онъ также прекрасенъ, также ослепителенъ. Вотъ бальныя залы, съ десятью рядами картинъ на позолоченныхъ стенахъ; вотъ апотеоза Геркулеса, гигантскiй плафонъ Ленуана; вотъ рядъ картинъ Лебрена,-- картинъ, изображающихъ победы Францiи; вотъ спальня короля Людовика и его высокая кровать, съ которой онъ могъ глядеть на Парижъ, сквозь просеку парка; вотъ классическая зала съ красною мебелью и круглымъ окномъ, где придворные и полководцы, Вильяхъ, Ришльё, Лозенъ, Расинъ, Вильруа, Сенъ-Симонъ, ждали пробужденiя государя. Все пусто въ огромныхъ залахъ; одне картины съ блестящихъ стенъ таинственно глядятъ на посетителя.

Все это очень грандiозно у гр. Ростопчиной. Начало поэмы и несколько стиховъ въ середине прекрасно. Но вотъ со второй страницы уже звучитъ ошибочная нота. Автору стихотворенiя будто не нравится эта величественная картина спящаго замка съ его поэтическою пустотою, съ его громадными воспоминанiями; авторъ отъ поэзiи решается искать поэзiи и вызываетъ тени лицъ, давно умершихъ.

всякой фантазiи. Поэтому мне не нравится ни "Воздушный Смотръ", ни "Воздушный Корабль", ни "Версальскiя Ночи". Подумайте хорошенько, какую роль фантастическое направленiе можетъ иметь въ разсказе про Наполеона? "Въ двенадцать часовъ ночи, барабанщикъ встаетъ изъ гроба, бьетъ тревогу, гренадеры выходятъ изъ могилъ, кирасиры и уланы садятся на коней; ихъ эскадроны несутся по воздуху; человекъ въ серой шляпе делаетъ смотръ своимъ ветеранамъ". Немецкiй поэтъ составилъ это стихотворенiе и вообразилъ, что создалъ грандiозную великую картину! {На русскомъ языке превосходный языкъ перевода придалъ этому стихотворенiю изящество.} Нечего сказать, удивительная картина! Было изъ-за чего хлопотать и посылать эскадроны старой гвардiи по воздуху. A не хотите ли, теперь я разскажу вамъ содержанiе настоящей картины,-- картины масляными красками, виденной мной у одного богатаго человека, страстно привязаннаго къ искусству. Содержанiе ея внушено также поэтическимъ воспоминанiемъ о "баловне победъ". Передъ нами внутренность убогой хижины. Отставной французскiй солдатъ купилъ где-то статуэтку императора и съ умиленiемъ поставилъ ее на покачнувшiйся столъ, около котораго собрались все члены сельскаго семейства. Сынъ старика, молодой рекрутъ, сидитъ поодаль, нагнувъ голову, и вслушивается въ разсказъ старухи-хозяйки,-- разсказъ, по всей вероятности, внушенный, какъ известная песня Беранже, воспоминанiемъ о свиданiи съ Наполеономъ, во время компанiи четырнадцатаго года. Старшiе дети жадно глядятъ въ глаза бабушки; одинъ только трехлетнiй мальчишка, въ коротенькой рубашонке, не разделяетъ общаго вниманiя и стоитъ около стола, заложивъ рученки за спину, совершенно такимъ же образомъ, какъ заложены руки у статуэтки императора. Картина, эта по моему мненiю, выше всехъ "Ночныхъ Смотровъ" и "Воздушныхъ Кораблей".

Перелистывая второй нумеръ "Москвитянина", я съ удовольствiемъ отыскалъ въ немъ статью г. Горчакова, подъ названiемъ "Объ А. С. Пушкине. Выдержки изъ дневника". Нетъ сомненiя, что печатать матерiалы, относящiеся до частной жизни нашего великаго поэта, еще рано. Многiе изъ современниковъ Пушкина еще живы, и, следовательно, статья объ авторе "Евгенiя Онегина" не можетъ быть составлена съ полнымъ безпристрастiемъ: еслибъ панегирикъ Пушкину и всемъ окружавшимъ его липамъ былъ и строго справедливъ, то все-таки читатель не преминетъ усомниться въ искренности панегириста. Впрочемъ, это заключенiе не можетъ вполне относиться къ г. Горчакову: онъ познакомился съ Пушкинымъ въ 1820 году, въ Кишиневе, и въ разсказе своемъ почти не касается лицъ, сколько нибудь известныхъ въ наше время. Вотъ какъ разсказываетъ авторъ статьи свое первое свиданiе съ Александромъ Сергеичемъ въ Кишеневской театральной зале:

"Услужливый факторъ Мошка, принесшiй мне афишку на первое представленiе, въ которой объявлялось, что будуть представлены никогда не выиданныя штуки, разсказывалъ, между прочимъ, о театральной, зале, какъ о чемъ-то волшебномъ. "Ай, ай, ай, какая та зала, ваше сiятельство, говорилъ факторъ: ну вотъ посмотрите, ваше благородiе, прибавилъ онъ, ну вотъ посмотрите." - На этотъ разъ факторъ не обманулъ меня: въ самомъ деле, когда я вошелъ въ залу, то несмотря на то, что ложъ не было, а вся разноплеменная публика, при бедномъ освещенiи сальными свечами и плошками, помещалась въ партере, восхваляемая зала казалась великолепной. Треть этой залы занимали оркестръ и сцена; плафонъ темнелъ въ какихъ-то каббалистическихъ знакахъ; но на стенахъ я могъ заметить росписныя колонны, поддерживающiя фризъ, составленный изъ военныхъ арматуръ Русскихъ. Это украшенiе на первую минуту показалось мне страннымъ; но тутъ же я узиалъ, что въ этой зале Бессарабское дворянство угощало, въ 1818 г., Императора Александра, въ первый разъ посетившаго Кишеневъ. Все эти подробности сообщилъ мне сидящiй возле меня какой-то господинъ, доброй и обязательной наружности. По праву соседства, я какъ-то скоро съ нимъ познакомился. Это были Н. С. Алексеевъ, недавнiй переселенецъ изъ Москвы, назначенный состоять при Полномочномъ Наместнике Бессарабiи. Скромность прiемовъ Николая Степановича и какая-то исключительная вежливость, довольно къ нему располагали. Съ полнымъ доверiемъ стараго прiятеля, и разговорился съ нимъ и обо всемъ его разспрашивалъ. Алексеевъ охотно удовлетворялъ моему любопытству. Въ числе многихъ особенно обратилъ мое вниманiе вошедшiй молодой человекъ небольшаго роста, но довольно плечистыи и сильный, съ быстрымъ и наблюдательнымъ взоромъ, необыкновенно живой въ своихъ прiемахъ, часто смеющiйся въ избытке непринужденной веселости, и вдругънеожиданно переходящiй къ думе, возбуждающей участiе. Очерки лица его неправильны и некрасивы, но выраженiе думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить: что съ тобою? какая грусть мрачитъ твою душу? - Одежду незнакомца составляли черный фракъ, застегнутьш на все пуговицы, и такого же цвета шаровары.

Кто бы это, подумалъ я, и тутъ же узналъ отъ Алексеева, что это Пушкинъ, знаменитый уже певецъ Руслана и Людмилы. - После перваго акта какой-то драмы, весьма дурно игранной, Пушкинъ подошелъ къ намъ; въ разговоре съ Алексеевымъ, онъ доверчивю обращался ко мне, какъ бы желая познакомиться; но это сближенiе было прервано поднятiемъ занавеса. Неловкiе артисты сыграли второй актъ еще хуже перваго. Во второмъ антракте Пушкинъ снова подошелъ къ намъ. При вопросе Алексеева, какъ я нахожу игру актеровъ, яотвечалъ решительно, что тутъ разбирать нечего, что каждый играетъ дурно, а все вместе очень дурно. Это незначущее мое замечанiе по чему-то обратило вниманiе Пушкина. Пушкинъ началъ смеяться и повторялъ слова мои; въ следъ за этимъ, безъ дальнихъ околичностей, мы какъ-то сблизились разговоромъ, вспомнили нашихъ петербургскихъ артистовъ, вспомнили Семенову {Кн. Гагарина.}, Колосову {Каратыгина.}. Воспоминанiя Пушкина согреты были неподдельнымъ чувствомъ памяти о первоначальныхъ дняхъ его петербургской жизни, и при этомъ снова яркую улыбку сменила грустная дума. Въ этомъ расположенiи Пушкинъ отошелъ отъ насъ, и пробираясь между стульевъ, со всею ловкостiю и изысканною вежливостiю светскаго человека, остановился предъ какои-то дамою; я невольно следилъ за нимъ, и не могъ не заметить, что мрачность его исчезла, ее сменилъ звонкiй смехъ, соединенный съ непрерывною речью, оживляемой всею пышностiю восторженiй. Пушкинъ безпрерывно краснелъ и смеялся; прекрасные его зубы выказывались во всемъ своемъ блеске, улыбка не угасала".

Чрезвычайно интересно описаны авторомъ мелкiя огорченiя, которыя Пушкинъ, привыкшiй къ столичной и утонченной жизни, встречалъ въ отдаленномъ городке. Иной изъ новыхъ знакомцевъ досаждалъ поэту какимъ-то покровительственнымъ тономъ, другой страшно обижался при каждой невинной шутке Пушкина. Третьему казалось ужаснымъ, что Александръ Сергеичъ ходитъ по улицамъ въ молдаванской шапке. За это последнее нарушенiе обычаевъ многiе изъ горожанъ прославили Пушкина невеждою и вольнодумцемъ, а между темъ причина была весьма простая: выдержавъ горячку, Пушкинъ долженъ былъ обрить себе голову, парика купить было негде, потому-то онъ и ходилъ по городу и въ комнате въ шапочке страннаго вида.

уменъ, кротокъ и уступчивъ, враги найдутся. Одинъ изъ кишеневскихъ армянъ, котораго авторъ статьи называетъ А. М., вознегодовалъ на Пушкина и при всякомъ случае (разумеется, за глаза) честилъ поэта самыми обидными наименованiями. И какъ бы вы думали, за что такъ возненавиделъ Александра Сергеевича почтенный кишиневскiй гражданинъ? Пушкинъ, по его словамъ, жестоко, невыносимо оскорбилъ всю армянскую нацiю. Въ только что написанномъ тогда романсе "Черная Шаль" были два стиха въ высшей, видите ли, степени обидные:

Вхожу въ отдаленный покой я одинъ,
Коварную деву лобзалъ армяниеъ!

Однажды я созвалъ веселыхъ гостей;

Къ воспоминанiямъ г. Горчакова осмеливаюсь прибавить свое собственное воспоминанiе по поводу "Черной шали". Одна барыня, любительница поэзiи, не шутя уверяла меня, что событiе описанное въ песне, действительно случилось, и что Пушкинъ "такъ-таки и зарубилъ изменившую ему гречанку".

Вотъ еще занимательный разсказъ о другомъ враге Пушкина. Въ Кишеневе проживалъ толстый господинъ съ краснымъ носомъ, который сперва сблизился съ Александромъ Сергеичемъ, а потомъ началъ (опять-таки за глаза,) осыпать его бранью и отзываться о поэте съ самой дурной стороны. Автора статьи заинтересовала эта быстрая перемена, и скоро онъ безъ большого труда добрался до причины такого негодованiя:

"Вотъ какъ это было: его пригласили на какой-то обедъ, где находился и Пушкинъ; за обедомъ чиновникъ заглушалъ своимъ говоромъ всехъ, и все его слушали, хотя почти слушать было нечего, и наконецъ договорился до того, что началъ доказывать необходимость употребленiя вина, какъ лучшаго средства отъ многихъ болезней.

-- Да таки и отъ горячки, - возразилъ чиновникъ съ важностiю; - вотъ-съ извольте-ка слушать: у меня былъ прiятель, некто Иванъ Карповичь, отличный, можно сказать, человекъ, летъ десять секретаремъ служилъ; такъ вотъ, онъ-съ, просто нашимъ винцомъ отъ чумы себя вылечилъ: какъ хватилъ две осьмухи, такъ какъ рукой сняло.

При этомъ чиновникъ зорко взглянулъ на Пушкина, какъ бы спрашивая: ну, что вы на это скажете?

У Пушкина глаза сверкнули; удерживая смехъ и краснея, онъ отвечалъ; - Быть можетъ, но только позвольте усомниться.

-- Да чего тутъ позволить, - возразилъ грубо чиновникъ, - что и говорю, такъ - такъ; а вотъ вамъ, почтеннейшiй, не следъ бы спорить со мною, оно какъ-то не приходится.

-- Да потому же, что между нами есть разница.

-- Что жъ это доказываетъ?

-- Да то, сударь, что вы еще молокососъ.

-- А, понимаю, - смеясь, заметилъ Пушкинъ,-- точно есть разница: я какъ вы говорите, а вы винососъ, какъ я говорю. При этомъ все расхохотались, противникъ не обиделся, а ошалелъ. По воспитанiю и понятiямъ, онъ держался поговорки простолюдиновъ: брань на вороту не виснетъ; но Пушкинъ уронилъ его во мненiи: съ этой поры, пожалуй, не многiе станутъ его слушать и заслушиваться, не возражая. - Да ужъ такъ бы и быть, --думалъ чиновникъ, - а то прошу покорно, добро бы терпеть отъ человека, а то отъ мальчишки, который только что стишки кропаетъ!

Въ последствiи Пушкинъ самъ подтвердилъ мне справедливость этихъ разсказовъ".

"Москвитянине" появилась статья о "Модахъ". Никогда речь парламентскаго оратора, явно отступившагося отъ всехъ своихъ теорiй, не была встречена съ такимъ жаднымъ любопытствомъ, съ какимъ раскрылъ я последнюю страничку 3 нумера "Москвитянина". Итакъ, журналъ, незадолго еще воевавшiй съ мантильями и сертучками, издавна ещеосыпавшiй невинное пальто сотнею насмешекъ,-- итакъ, этотъ журналъ, поклонникъ душегреекъ и охобней, заводитъ съ вами речь о парижскихъ "Модахъ". Я люблю отделъ "Модъ" въ журналахъ, люблю всматриваться вдумываться во все микроскопическое. Всякiй журналъ смотритъ на "Моды" съ своей особенной, оригинальной точки зренiя. "Современникъ", подобно весьма юному джентльмену, только что сбросившему курточку и облекшемуся въ хорошо сшитый фракъ, ежемесячно утверждаетъ, что никогда еще мужскiя и женскiя моды не доходили до такого изящества, какъ въ настоящiй месяцъ. Еслибъ въ модахъ "Современника" не печатался одно время "великосветскiй романъ", живая пародiя на микроскопическiй дендизмъ, я бы готовъ былъ подумать, читая отделъ "Модъ", что "Современникъ" теломъ и душою вдался въ этотъ самый уморительный недостатокъ. "Библiотека для Чтенiя", напротивъ того, не говорятъ ни одного слова о мужскихъ модахъ, и она почти права: мужскiя моды не многосложны, и ихъ познанiе держится на двухъ-трехъ весьма известныхъ аксiомахъ; къ тому же оне гораздо постояннее, чемъ женскiя моды. Въ "Отечественныхъ Запискахъ" отделъ "Модъ" отличается сухостью и странности вкусовъ: я помню, какъ одинъ разъ этотъ журналъ, съ большими хвалами, рекомендовалъ иногороднымъ подписчикамъ портного не слишкомъ изящнаго, а по дороговизне почти равнаго первымъ артистамъ города. Въ молчанiя "Москвитянина" насчетъ модъ было что-то величаво насмешливое... и вотъ молчанiе это внезапно прерывается!

Что же сообщилъ намъ отделъ "Модъ" "Москвитянина?" Злая иронiя блещетъ на первой уже странице!

"Мода! - Что это такое? (спрашиваетъ авторъ статьи) - не понимаю,-- по крайней мере хорошая ли это вещь? по крайней мере здоровая ли это вещь?" Вы не понимаете, что такое мода? да разве нужно досконально изследовать и изучить предметъ для того, чтобъ о немъ говорить? Большая часть вашихъ молодыхъ подписчицъ никогда не разсуждали о философскомъ значенiи моды, но имъ не непрiятно будетъ узнать, какой цветъ нынче въ употребленiи и какого рода костюмъ надевается для зимнихъ прогулокъ. Полноте, г. составитель статьи о модахъ, полноте покрывать насмешками непостоянство и причуды рода человеческаго: вы его не исправите! Вы говорите, что мода - болезнь; но разве, войдя въ чуть-чуть освещенную гостинную молодой женщины съ разстроенными нервами, вы не захотите поговорить съ хозяйкою о ея нервахъ и мигрени? "Мода" - ребячество, говорите вы; но разве редакцiя "Москвитянина" не подарила своимъ "юнымъ читателямъ" маленькаго альманаха съ детскими повестями? Отчего же вы не хотите потешить детей другого рода,-- женщинъ, съ обворожительною улыбкою, несложившимися мыслями и забавными причудами? Вы начали толковать о томъ, что такое мода и вдругъ стали сближать это слово съ разный родами болезней, видами (modas), "начиная отъ (говорю вашими словами) и проходя чрезъ все моды нервныхъ и кровяныхъ болезней, до струпа..." нетъ, я не въ силахъ читать более. Хорошенькая женщина, которой я читаю вашу статейку, вскрикнула "quelle horreur!"

Въ первомъ нумере "Севернаго Обозренiя" есть статья г. Щукина,-- статья интересная,-- статья, способная пробудить самое успокоительное, отрадное впечатленiе въ читателе. Статья эта называется "Нерчинскiй Округъ". Ну!-- думаетъ читатель, принимаясь за нее: какихъ ужасовъ я наслушаюсь: про морозы, про безплодныя пустыни, про жалкихъ дикарей, про тщедушную природу! На первыхъ страницахъ начинается прiятное разочарованiе, похожее на чувство помещика, когда, купивъ за глаза именiе, онъ при личномъ объезде удостоверяется въ красоте и изобильномъ хозяйстве своего новаго поместья. Нерчинскiй округъ вовсе не дикъ и не жалокъ; онъ покрытъ лесистыми горами, между ними тянутся живописныя долины, перерезанныя речками, озерами, холмами; растительность сильна, народонаселенiе гостепрiимно и не знаетъ бедности. Изобилiе въ лесахъ, лугахъ, хлебородной земле, рыбныхъ промыслахъ, обширное скотоводство, мена товаровъ за границу разливаютъ всюду довольство. По реке Окону стоятъ прекрасныя дома, изъ четырехъ и пяти комнатъ. Везде чистота и опрятность; у казака найдете все, кроме европейскихъ винъ. Все семейство въ безусловномъ повиновенiи у отца-старика; чинопочитанiе наблюдается во всей строгости. За обедомъ посреди сидятъ отецъ съ матерью; подле отца по правую руку старшiй сынъ, затемъ другой - помоложе, и такъ далее. По левую руку сидитъ старшая невестка и такъ далее. Все сидятъ тихо; дети не имеютъ права говорить за столомъ , а только могутъ отвечать на вопросы отца или матери. После обеда подаютъ горшокъ съ кирпичнымъ чаемъ, после чего все встаютъ и молятся Богу, потомъ кланяются родителямъ и благодарятъ за хлебъ за соль.

Подобнаго рода описанiй много въ статье г. Щукина; каждое изъ нихъ производитъ на читателя прiятное впечатленiе, и мысль его съ удовольствiемъ переносится въ тотъ отдаленный край, о которомъ у васъ до сихъ поръ имеется такъ мало истинныхъ и такъ много ложныхъ сведенiй. Казалось бы, чего лучше? цель автора достигнута: подробности, имъ сообщаемыя, весьма любопытны; во этого мало г. Щукину. Къ интереснымъ даннымъ авторъ "описанiя" прибавилъ собственныя свои размышленiя, не только не интересныя, но даже совершенно лишнiя въ серьезной статье ученаго содержанiя. Говоря о патрiархальности нравовъ жителей Нерчинскаго округа, г. Щукинъ горюетъ о томъ, что подражанiе иноземнымъ обычаямъ изгнало простоту изъ русскихъ нравовъ. Допустимъ справедливость этой мысли; но что же можно извлечь изъ этого заключенiя въ отношенiи къ статистике и къ Нерчинскому округу?

Въ другомъ месте, г. Щукинъ насмехается надъ красотами Саксонской Швейцарiи и не веритъ путешественникамъ, восхваляющимъ красивыя местоположенiя въ Германiи. "Зачемъ же немцы - говоритъ онъ - эмигрируютъ въ Америку и другiя страны?" На это мы могли бы сказать, что страна красивая и плодородная очень можетъ не иметь средствъ нужныхъ для пропитанiя всего ея народонаселенiя; но мы вместо того скажемъ просто: "что вамъ за дело до Саксонской Швейцарiи? разсказывайте вамъ то, что вами начато: статистическiй обзоръ Нерчинскаго округа!.."

"Москвитянине" и проститься съ нимъ до следующаго месяца. Со статьей г. Щукина не мешаетъ сблизить живой и весьма интересный этюдъ г. Кокорева о "Публикацiяхъ и вывескахъ", помещенный во 2 и 3 нумерахъ "Москвитянина". Многiя изъ преждечитанныхъ мною мелкихъ статеекъ г. Кокорева отличались довольно прiятнымъ юморомъ и мелкими наблюденiями. Последнее произведенiе г. Кокорева доказываетъ, что талантъ наблюдательнаго автора въ тоже время и подвигается впередъ и носитъ въ себе элементъ, совершенно однородный съ главнымъ недостаткомъ статей г. Щукина: онъ состоитъ въ неодолимомъ стремленiи автора поминутно высказывать убежденiя, нисколько не относящiяся къ избранному имъ предмету. Г. Кокореву не нравятся слова: цивилизацiя, публикацiя, грацiя, рекомендацiя и такъ далее; веримъ этому, но намъ-то что за дело до антипатiй г. Кокорева? Не нравятся вамъ слова конкуренцiя и эрудицiя, et rien parlons plus! "Была пора, когда слухомъ земля полнилась, языкъ доводилъ до Кiева, когда кумушкамъ-вестовщицамъ было дела по горло... То ли ныне? языку не даютъ веры, человекъ самъ сталъ машиною и требуетъ, чтобы все у него шло, какъ заведенные часы. Встретилась ему какая надобность: продать, купить, заложить - онъ публикуетъ, и дело въ шляпе".

Остановимся на этихъ словахъ. Чтобы они могли значить? Если они заключаютъ въ себе простой разсказъ о пользе публикацiй печатныхъ, то не зачемъ было-бъ писать этихъ словъ: въ нихъ нетъ ничего новаго. Но явная иронiя сквозятъ въ каждой строке; г. Кокоревъ будто жалеетъ о времени, когда языкъ доводилъ до Кiева и кумушкамъ-вестовщицамъ было дела по горло! Странный вкусъ! но о вкусахъ спорить невозможно,-- можно одно только сказать автору: зачемъ вы вамъ сообщаете ваши личные и не много странные вкусы?

Къ счастiю, г. Кокоревъ не всегда толкуетъ съ читателями о своихъ немного эксцентрическихъ вкусахъ. Мне особенно понравилось то место статьи, где авторъ, перечитывая газетныя объявленiя, какъ Чичиковъ передъ спискомъ купленныхъ имъ душъ, начинаетъ строить свои догадки и предположенiя. Ему попадается объявленiе: "Одинокiй, пожилой человекъ ищетъ места управителя, въ надежде заслужить себе вечный прiютъ усердiемъ и честностью. Спросить тамъ-то. Тутъ же продается канарейка, которая дерется на руке и поетъ". По случаю этихъ строчекъ, авторъ рисуетъ передъ нами живую и трогательную картину, описываетъ бедную комнату, где прiютился пожилой горемыка, прiехавшiй въ Москву, въ надежде получить место. Никто его не нанимаетъ, ему нечемъ жить, кое какiя крохи распроданы, приходится ему продавать свою ручную канарейку, которая у него только и осталась и съ которою разстаться не по силамъ бедняку". "Душеприкащики NNвызываютъ единственнаго наследника покойнаго". Новое предположенiе, новая картина. Покойникъ былъ миллiонеръ: кого-то обрадуютъ душеприкащики? кому суждено разбогатеть? въ какомъ положенiи застанетъ публикацiя того счастливца? Можетъ быть, этотъ счастливецъ въ долгу какъ въ шелку, проживаетъ последнiй рубль и приходитъ въ отчаянiе.

неразвитой еще стороне дарованiя, совершенно самостоятельнаго и даже новаго въ вашей словесности. Действительно, юмористическая вдумчивость, уменье въ самомъ микроскопическомъ факте подсмотреть поэтическую или забавную сторону,-- эта способность, которою такъ прославился Стернъ и некоторые изъ его талантливыхъ подражателей,-- по временамъ мелькаетъ въ этюдахъ г. Кокорева, хотя ее безпрерывно затемняютъ какiя-то непонятныя сетованiя о старике, о кумушкахъ-вестовщицахъ и о веке, когда промышленности совсемъ не существовало. У насъ, въ Россiи, еще не было писателей, которыхъ дарованiе принимало бы направленiе, сходное съ причудливымъ направленiемъ Стерна, Фильдинга, графа К. де Местра, Жанъ-Поля Рихтера.

"Наследство", помещенная въ февральской книжке "Отечественныхъ Записокъ" и переведенная весьма недурно, хотя и не отлично. Видно, что переводчикъ исполнилъ свое дело добросовестно; но онъ, кажется, не подумалъ, что писателей, подобныхъ Тепферу, нужно переводить съ особеннымъ тщанiемъ и дилетантизмомъ. Такъ какъ вторая книжка "Отечественныхъ Записокъ" имеетъ видъ довольно унылый, то я поболее потолкую о Тепфере и его повестяхъ, мимо остальныхъ же статей книжки пройду въ молчанiи.

Тепферъ не французъ. Вместе съ Ж. Ж. Руссо, братьями де Местръ, онъ принадлежитъ къ числу иностранцевъ, писавшихъ на французскомъ языке едва ли не лучше, чемъ природные французы. Между всеми этими писателями есть много общаго, и каждый изъ нихъ оцененъ по заслугамъ во Францiи и въ Европе. Тепферъ родился въ Женеве въ 1799 году. Детство его прошло въ виду очаровательныхъ озеръ и долинъ родины. До двадцати летъ авторъ "Женевскихъ разсказовъ" готовился къ живописи, раннiе успехи обещали ему блестящую будущность, когда сильное воспаленiе глазъ, испортивши его зренiе, побудило молодого человека кинуться на другую дорогу.

После долгаго леченiя едва возстановивъ свое здоровье, Тепферъ, объездивши Францiю и побывавъ въ Париже, снова поселился около Лемана, завелъ пансiонъ для мальчиковъ и предался тихой семейной жизни, которая такъ согласовалась съ его безмятежнымъ и симпатическимъ характеромъ.

Дети, воспитываемыя нашихъ романистомъ, составляли для него новое семейство: Тепферъ былъ другомъ, наставникомъ и товарищемъ своихъ учениковъ. Чуть наступала весна, уроки прекращались; все мальчики, подъ предводительствомъ своего наставника, отправлялись бродить по живописнымъ окрестностямъ Женевы и въ теченiи несколькихъ недель странствовали изъ кантона въ кантовъ, ночевали подъ открытымъ небомъ, лазили по горамъ, охотились и гербаризировали, на практике, поверяя уроки ботаники и другихъ естественныхъ наукъ. Понятно, какъ мила казалась такая бродячая жизнь веселому юношеству, какъ благотворно действовала она на здоровье и способности учениковъ Тепфера. Душою юнаго общества, самымъ веселымъ изъ всехъ путешественниковъ былъ самъ воспитатель; лучшiе часы своей жизни Тепферъ провелъ посреди резвыхъ детей между цветущими ребятишками, въ виду красотъ швейцарской природы, подъ скалами, у костра, на берегу тихихъ озеръ Оберланда. Печать тихаго веселья, юношеской свежести, добродушнаго юмора лежитъ на каждой строке, написанной Тепфверомъ,-- и немудрено: вся его жизнь отражается въ его сочиненiяхъ.

"На дереве нетъ двухъ листовъ одинаковыхъ, въ мiре нетъ двухъ людей совершенно сходныхъ между собою". Вотъ мысль, которою можно объяснять успехъ той школы, последнимъ представителемъ которой былъ Тепферъ. Иной писатель усиливается создать что нибудь новое, выворачивая человеческую натуру на изнанку; поэтъ, подобный Тепферу, старается только быть истиннымъ и полнымъ. Первый бьетъ на новизну и падаетъ посреди общихъ местъ, второй боится изысканности и всюду прiобретаетъ симпатiю. Стернъ портитъ свое громадное дарованiе усилiями и заранее данною себе задачей быть оригинальнымъ, во что бы то на стало, графъ К. де Местръ сухъ и слишкомъ мелоченъ; въ одномъ Тепфере мы постоянно встречаемъ отсутствiе всякой натяжки. Онъ начинаетъ разсказывать какую нибудь простую повесть, на пути встречаетъ онъ какую нибудь мысль, развиваетъ ее безъ церемонiи, вводитъ одинъ, два эпизода, но все-таки помнитъ о целомъ: онъ не ловитъ отступленiй; онъ знаетъ что, со странностями или безъ странностей, разсказъ его все-таки будетъ хорошъ и оригиналенъ.

"Наследство" принадлежитъ къ числу лучшихъ повестей вашего автора. Въ ней разсказываются похожденiя одного швейцарскаго денди, которому жизнь наскучила и который корчитъ изъ себя совершенно разочарованнаго человека. Въ городе, где живетъ онъ, случился пожаръ. Нашъ левъ надеваетъ белыя перчатки и идетъ смотреть картину разрушенiя. Народъ, деятельно пособляющiй пожарной команде, вталкиваетъ юношу въ цепь людей, передающихъ ведра, и денди принужденъ работать. Общее движенiе, деятельность, видъ опасности возбуждаютъ его душу: онъ работаетъ съ усердiемъ. Въ этой же цепи, рядомъ съ нимъ, стоитъ бедно одетая девушка и также трудятся съ большимъ рвенiемъ. Отблески пожара по временамъ озаряютъ ея милое личико и розовыя щеки.... Впрочемъ, можно ли пересказывать повести Тепфера и передавать картины, имъ изображенныя?

Но касательно общаго колорита произведенiя очень можно сказать несколько словъ. Въ "Наследстве", какъ и во всехъ повестяхъ Тепфера, есть нечто тихое, успокоительное, любезное, идиллическое. Природа Швейцарiи и швейцарское общество описаны съ редкою живописностью. Тепфера должны обожать люди огорченные и сознающiе пустоту своихъ огорченiй, Тепфера должны любить оптимисты, слишкомъ ленивые для того, чтобъ сетовать надъ картинами человеческихъ несчастiй. Прочитать повесть Тепфера все равно, что после утомительнаго бала заснуть и увидеть во сне долину Шамуни. Можно зевать надъ повестью Тепфера, но дурно отзываться о таланте ея автора невозможно.

....... Но въ какомъ виде долженъ я представить себе автора музыкальныхъ статей въ "Отечественныхъ Запискахъ". Конечно, въ виде Протея, являвшагося иногда въ привлекательномъ образе, иногда же въ ужасающей фигуре. Что наговорилъ означенный критикъ по поводу "Донъ-Жуана", Моцартовскаго "Донъ-Жуана", той самой оперы, на которую было написано нелепейшихъ комментарiевъ более, нежели на вторую часть Гётева "Фауста"! Музыкальный критикъ отличился.... держу пари, что у него на столе лежитъ кипа старыхъ немецкихъ сочиненiй; впрочемъ, нетъ: вероятно не кипа, а одна какая нибудь увесистая книга, написанная музыкальнымъ Эригеномъ или Томазiусомъ, профессоромъ эстетики, не умеющимъ отличить сопрано отъ контральта, а совсемъ темъ готовымъ написать четыре тома "Ach, du lieber Augustin!" Взываю къ господину Боткину, дону Сазилiю Педро Боткину, врагу музыкальной схоластики: пусть вооружится онъ томами старыхъ книгъ, изъ которыхъ новые критики нещадно заимствуютъ свои вдохновенiя, пусть припомнитъ онъ десятки забавныхъ анекдотовъ по поводу глубокомысленныхъ и темныхъ сужденiй о музыке, и съ помощью этихъ орудiй даетъ новый толчокъ музыкальнымъ тонкостямъ. Я же безсиленъ въ этомъ случае, чемъ я могу быть полезенъ въ этомъ деле! парадоксомъ, анекдотцемъ? Впрочемъ, отчего же не разсказать одного хорошаго анекдотца. За истину анекдота я ручаюсь. Несколько летъ тому назадъ, въ Петербурге жила певица великая, умная, милая, насмешливая,-- певица, обожаемая публикою, артистка, окруженная славою, особа, завоевавшая свою славу съ самыхъ юныхъ летъ. Она страстно любила искусство, которому было всемъ обязана, была не прочь изредка и поговорить о музыке, хотя частенько, во время разговоровъ съ нашими дилетантами, немного ироническая веселость блестела въ ея темныхъ глазахъ. Одинъ изъ этихъ дилетантовъ, ревностный поклонникъ ученой музыки, всехъ чаще надоедалъ милой артистке своими музыкальными комплиментами, за которыми следовали неминуемыя диссертацiи объ ученыхъ операхъ, о симфонiяхъ, въ которыхъ картинно изображается восходъ солнца, и объ ораторiяхъ, где съ самою убiйственною точностью переданы колебанiя скептическаго ума, а потомъ горячее убежденiе души. Насмешливая артистка смирно выслушивала все это, изредка кусая губы и лукаво поглядывая на своего супруга, который тоже иногда былъ не прочь подшутить надъ своимъ ближнимъ. Впрочемъ, тутъ не было ничего обиднаго: кусать губы, était son geste familier. Въ большомъ театре тогда готовилось торжество - "музыкальный фестиваль", по выраженiю тогдашнихъ фельетонистовъ. Ставилась на сцену опера прекрасная, грандiозная, равно нравящаяся и профанамъ и схоластикамъ. Нашъ дилетантъ былъ вне себя отъ восхищенiя, темъ более, что после оперы ему предстояло провести целый вечеръ въ обществе любимой артистки и надоедать ей разсказами о скрыпкахъ, выражающихъ взоры изумленiя, памяти отразились на его желудке: онъ пошелъ обедать съ прiятелями; обедъ былъ сытный, вина было выпито много. Нашъ любитель ученой музыки со слипающимися глазами добрался до театра, селъ въ свое кресло и глубокомысленно наклонилъ голову.

Пьеса кончилась, публика была въ восторге. На вечере у Л. почтенный любитель музыки сошелся съ артисткою, и надо было послушать, что онъ ей разсказывалъ, какъ пенялъ онъ каждую ея нотку, какъ истолковывалъ значенiе ея игры! Дело дошло до одной арiи третьяго акта. Дилетантъ превзошелъ самого себя: по поводу этой арiи онъ сделалъ обозренiе трудовъ Палестрины, Порпоры, Баха и Глюка, коснулся десятка певицъ на ини и елли почувствовалъ себя несовсемъ ловко, и действительно было отчего встревожиться: присутствующiя лица коварно переглядывались между собою, хозяинъ дома старался замять разговоръ, знаменитая артистка кусала губы сильнее обыкновеннаго, целый потокъ шутливости виденъ былъ въ ея глазахъ. Несколько дамъ лукаво шептались въ стороне. Человекъ, сделавшiй глупость, становится крайне проницателенъ; чуткое ухо вашего героя различило въ этомъ шопоте слова: "Арiя была пропущена.... ".... и такъ далее.

Однако, вашъ любитель нашелся и, какъ прилично светскому человеку, первый во всемъ покаялся, но съ техъ поръ совершено пересталъ говорить о музыкальныхъ тонкостяхъ.

Нынешнiй месяцъ Сибири, Байкалу, Алтаю и Нерчинску посчастливилось: кроме указанной нами статья "Севернаго Обозренiя", въ "Отечественныхъ Запаскахъ" читается статейка въ томъ же роде. Кроме того въ "Северномъ Обозренiи" есть разсказъ г. Ступишина о бурятскомъ преданiи и сверхъ того обещанiе изредка печатать народныя легенды и сказки сибирскихъ народовъ. Бурятское преданiе, о которомъ мы говоримъ, не лишено занимательности и некоторой грандiозности; по крайней мере человекъ, бывшiй на месте разсказа, можетъ составить изъ него поэму интереснее многихъ поэмъ, пользующихся известностью,-- поэмъ, воспевающихъ разныхъ героевъ съ охлажденною душою.

Февральская книжка "Библiотеки для чтенiя" хотя и тонка, но составлена весьма недурно. Тамъ продолжается "Замосковная летопись", о которой я говорилъ въ прошедшей книжке, и помещена небольшая повесть подъ названiемъ "Rendez vous". Повесть эта очень жива, читается съ удовольствiемъ; она основана на идее всемъ доступной и весьма драматической: въ ней разсказываются грустныя похожденiя стараго холостяка, изнывающаго подъ тяжестью своихъ сорока летъ и вследствiе своего грустнаго, жалкаго одиночества, почти утратившаго все добрыя качества. Я покрайней мере такъ понялъ основную мысль повести и долженъ признаться, что мысль эта стоитъ десяти повестей, трехъ романовъ, одной драмы и целаго трактата. Кажется, что можетъ быть обыкновеннее разсказа о горестяхъ отцветшаго волокиты, одинокаго человека, стараго холостяка, а между темъ я почти не знаю хорошихъ произведенiй, писанныхъ на эту тему. Мы любимъ рыться въ своей душе, но выбираемъ оттуда черты и сведенiя, делающiя намъ честь; мы такъ самолюбивы, что чуждаемся идеи искать въ себе самихъ матерiялы неутешительные и обидные для тщеславiя. Вотъ если дело идетъ о разочарованiи, о грандiозной сухости души, объ отвергнутой любви, на то мы литераторы: мы готовы наговорить съ три короба объ этихъ эффектныхъ тонкостяхъ. Мы готовы смеяться надъ жизнью, но хотимъ, чтобъ нашъ смехъ располагалъ въ нашу пользу; мы готовы сказать, что "жизнь есть пустая шутка"; но что сами мы по временамъ бываемъ пусты, неловки, жалки, этого мы никогда не скажемъ. Даже умные люди рисуются сами передъ собою, и рисуются, какъ бы имъ тошно ни приходилось: Оберканъ бродитъ по Альпамъ и любуется своимъ страданiемъ; Адольфъ, выставляя себя съ черной стороны, тщательно скрываетъ обидныя частички своего извращеннаго я; авторъ психологическаго романа разсказываетъ сплошь, какъ бы думая, что все герои пишутся съ него самого, и на этомъ основанiи украшаетъ своихъ героевъ.

Въ жизни человека есть много элементовъ горькихъ безъ всякаго вознагражденiя, тягостныхъ безъ малейшей эффектности, жалкихъ безъ всякой картинности. Мимо этихъ-то элементовъ наблюдатели-разскащики проходятъ робко и спешно, съ непрiятнымъ сжиманiемъ сердца. Заметьте, какого рода герои являются во всехъ европейскихъ романахъ, старыхъ или новыхъ. То или люди молодые, или старики, или, по крайней мере, особы совершенно зрелаго возраста. Переходнаго же возраста,-- возраста между молодостью и зрелостью,-- возраста тяжелаго и весьма разнообразнаго, боятся все разскащики. Въ эти года такъ много пустыхъ огорченiй, грустныхъ неудачъ, порывовъ къ прошлому, малодушныхъ сожаленiй и шаткихъ поступковъ, что романистъ, заглянувъ въ эту бездну, увидевъ въ ней такъ много своего, скрытаго отъ самого себя, не решается анализировать далее.

смешитъ своими волокитствами и повинуется своей кухарке. Все это можетъ быть забавно и уже служило пищею для многихъ бельлетристовъ. Но чего еще никто почти не анализировалъ, не выставлялъ въ верномъ разсказе, такъ это те явленiя, которыя совершаются въ душе зрелаго человека, не умевшаго въ юности дельно направить свою любящую способность и оттого впоследствiи претерпевающаго целый рядъ грустныхъ катастрофъ. Мне бы хотелось въ какомъ нибудь серьёзномъ произведенiи фантазiи проследить томительныя колебанiя того возраста, когда любить уже поздно и когда любить все еще хочется, хочется не сердцемъ, а головою, когда потребность привязанности также сильна, какъ минутный аппетитъ у больного человека. Мне бы хотелось осязательно изследовать рядъ мелкихъ причинъ, превращающихъ здоровую натуру въ натуру испорченную и мало по малу разрушающихъ все светлыя надежды юношества. Сюжетъ этотъ такъ занимаетъ меня, что я обещаюсь редакцiи, достигнувъ летъ стараго холостяка, посвятить целый годъ такой грустной жизни на ея изображенiе.

"Наукъ и Художествъ" г. Мацкевичъ продолжаетъ свои интересныя бiографiи французскихъ художниковъ XVIII столетiя. Счастiе писателю, выбравшему для своего труда жизнеописанiе поэта или живописца: тутъ столько можетъ быть картинъ, анекдотовъ, характеровъ и подробностей! Не то съ бiографiями ученыхъ, особенно немецкихъ. Эти почтенные джентльмены (за редкимъ исключенiемъ Гумбольдта и Нибура) сидятъ въ своемъ кабинете, читаютъ, читаютъ и наконецъ дочитываются до того, что могутъ пробежать въ полчаса книгу, которую иной не прочтетъ и въ две недели {Постоянныя занятiя, действительно, придаютъ ученымъ людямъ ту быстроту въ процессе чтенiя, безъ которой невозможно обойтись человеку, посвятившему себя многосложнымъ изысканiямъ по части какой нибудь науки. Въ сочиненiяхъ А. Тьери, ослепшаго вследствiе непомернаго чтенiя, можно найти несколько интересныхъ данныхъ на счетъ той скорости, до которой можетъ дойти процессъ чтенiя, и чтенiя разумнаго. Авторъ "Разсказовъ о Меровингахъ" говоритъ въ одномъ месте, что ему было достаточно кинуть одинъ взглядъ на страницу никогда не читаннаго имъ фолiанта, чтобъ отыскать въ немъ фактъ или выраженiе, необходимое для справки.}. По поводу творенiй одного изъ такихъ ученыхъ, знаменитаго Леопольда Ранке, г. Куторга пишетъ статью, которой первая часть напечатана уже въ "Библiотеке". Сочиненiе г. М. Куторги прочтетъ не только человекъ, интересующiйся всякимъ новымъ явленiемъ въ словесности и сочувствующiй трудамъ автора, но даже ленивый любитель бельлетристики не оставитъ ея, не дочитавъ до конца. Чистота слога, ясность и щеголеватость изложенiя, уменье сгруппировать факты и заключенiя, способность передавать сложныя идеи самымъ простымъ общедоступнымъ образомъ,-- вотъ неполное еще исчисленiе достоинствъ названной мною статьи. Къ всему этому присоединяется та особенность, прiобретаемая однимъ путемъ - любовiю къ своему предмету,-- та особенность въ разсказе, которая придаетъ живой интересъ всему тому, до чего касается перо автора. Часть статьи г. М. Куторги посвящена разсмотренiю техъ источниковъ, которыми пользовался Ранке для своихъ историческихъ сочиненiй: изчисляя эти источники, совершенно неизвестные предшественникамъ берлинскаго историка, г. Куторга находитъ случай коснуться исторiи Венецiи, сделать краткiй обзоръ феодальной системы въ западной Европе и, переходя онъ, одного предмета къ другому, знакомитъ читателя съ главнымъ предметомъ своихъ изысканiй. Указанiе источниковъ, послужившихъ Леопольду Ранке пособiями при составленiи "Исторiи Реформацiи", делаетъ г. Куторге величайшую честь, не только какъ отличному спецiалисту, но и какъ знатоку дела въ чисто литературномъ отношенiи. Въ то время, какъ наши бельлетристы о любви и о забавныхъ происшествiяхъ толкуютъ какимъ-то унылымъ и крайне запутаннымъ слогомъ, когда музыкальные критики нагоняютъ на насъ зевоту своими тонкостями, чрезвычайно прiятно видеть людей ученыхъ, говорящихъ о своемъ предмете на языке изящномъ и доступномъ каждому.

Исторiя, какъ и всякая другая наука, имеетъ своихъ схоластиковъ, писателей, погубившихъ все свои познанiя подъ спудомъ невероятныхъ умозренiй, людей даровитыхъ, но зараженныхъ какимъ-то болезненнымъ стремленiемъ подчинять все факты заранее придуманнымъ выводамъ, и, разсказывая о действительныхъ событiяхъ, поклоняться собственнымъ своимъ идеямъ. Съ того времени, какъ ученiе Декарта, по словамъ г. Куторги, "открывшее новый мiръ умственной деятельности человека", разлилось по Европе, исторiя восприняла много новыхъ элементовъ, изъ которыхъ одни принесли обильный плодъ, другiе же оказались блестящимъ пустоцветомъ. После остроумныхъ, хотя весьма эксцентрическихъ творенiй Вико и Гердера, насталъ для исторiи философскiй перiодъ, принесшiй несомненную пользу, и вместе съ темъ породившiй бездну писателей, до сихъ поръ пользующихся знаменитостью, но сочиненiя которыхъ человекъ мало мальски скептическiй не можетъ читать безъ досады или хохота, смотря по состоянiю нервовъ.

На трехъ первыхъ страницахъ своей статьи г. Куторга сделалъ мастерскiй обзоръ старому и новому направленiю исторiи. Нельзя не пожелать, чтобъ статья о Ранке была скорее кончена; не прибавлю: "также кончена, какъ начата"; тутъ нетъ места ни сомненiямъ, ни желанiямъ: дело говоритъ само за себя.

теперь самый блистательный ответъ, указавъ хотя на те статьи учено-литературнаго содержанiя, которыя явились въ нашихъ журналахъ за последнiе шесть месяцевъ. Мы бы не заговорили объ этомъ предмете, еслибъ дело шло о защите русской словесности противъ насмешекъ фельетонистовъ; противъ такихъ порицателей лучшее оружiе есть молчанiе. Но, къ сожаленiю, въ изданiяхъ дельныхъ, въ разговорахъ людей безпристрастныхъ, безпрестанно читаешь и слышишь слова "наша бедная словесность", "въ пустыне нашей литературы появилось то-то и то-то". Въ этихъ отзывахъ есть малая частичка правды, но гораздо больше заблужденiй. Правда, стихотворенiй не пишутъ; правда, бельлетристика бедна; но разве успехъ словесности измеряется по однимъ стихамъ и повестямъ? Смеемъ спросить всехъ и каждаго, много ли писалось ученыхъ статей, доступныхъ всемъ читателямъ, въ те перiоды словесности, о которыхъ такъ сожалеютъ нынешнiе ценители? По какимъ сведенiямъ летъ двадцать тому назадъ могъ следить за интересами пауки человекъ незнакомый съ иностранными языками? Какого рода историческiе и бiографическiе этюды помещались въ тогдашнихъ журналахъ?

Да зачемъ ходить такъ далеко: возьмемъ перiодъ более къ намъ близкiй и изъ подъ влiянiя котораго мы еще не вполне вышли - перiодъ преобладанiя критики надъ другими отделами словесности,-- перiодъ, ознаменованный появленiемъ толковъ весьма замечательныхъ, но обреченныхъ на безсилiе ложными и крайне запутанными теорiями объ искусстве. Летъ десять тому назадъ, въ нашей словесности, рядомъ съ неоспоримо прекрасными элементами, существовалъ недостатокъ, вследствiе котораго и литературные деятели и литературные судьи были въ какомъ-то ложномъ круге. Не имея ни силъ, ни средствъ изъ него выбиться. Недостатокъ этотъ заключался въ совершенномъ незнанiи образцовъ древней и новой словесности, въ неуменьи следить за всемъ, что появлялось замечательнаго по части изящной литературы во Францiи и Англiи, Италiи и Германiи. Отъ неведенiя оставался только одинъ шагъ къ исключительности, отъ исключительности оставалось перейти къ пренебреженiю чужихъ образцовъ и къ порывамъ къ какой-то оригинальности, какъ назвалъ это направленiе одинъ изъ известныхъ нашихъ литераторовъ. Въ эту эпоху туманныхъ и юношескихъ стремленiй роль нашей критики была и самая блестящая и самая грустная. По своей малой начитанности и поверхности сведенiй, лучшiе наши ценители поминутно вдавались въ непростительныя ошибки, забавные промахи, легкомысленные приговоры. Еслибъ я умелъ писать въ то время, я не упустилъ бы случая потешиться надъ тогдашнею критикою. Я бы заготовилъ повесть или романъ, целикомъ украденный изъ такихъ иностранныхъ писателей, о которыхъ ничего не знать почитается деломъ непозволительнымъ. Въ романе этомъ не было бы ни одной строчки моей, все мысли, все событiя и характеры были бы заимствованы, потомъ оставалось сгладить общiй колоритъ, за темъ напечатать вещь и услышать себе громкiя похвалы, приправленныя сотнею весьма прiятныхъ, хотя и длинныхъ разсужденiй о чемъ угодно, кроме самой статьи.

когда наши писатели поставятъ себе въ непременную обязанность обширное, полное знакомство съ исторiей древней и новой словесности, когда наша ученая литература обогатится множествомъ этюдовъ надъ творенiями замечательныхъ талантовъ всехъ временъ и народовъ. Много нужно иметь сведенiй и приложить труда, чтобъ сочинить самое нехитрое произведенiе, чтобъ пустить въ ходъ несколько замечательныхъ истинъ; нужно знать о томъ, какъ въ другое время другiе люди смотрели на эти самыя истины. Легко создавать вещи, не основанныя на науке; но въ томъ-то беда, что такiя вещи, кажущiяся намъ удивительно милыми и оригинальными, были уже сказаны прежде насъ и лучше насъ. Изъ всехъ подражанiй самое нестерпимое бываетъ то, которое совершенно безсознательно.

Вследствiе всехъ этихъ скучныхъ соображенiй, я веселюсь духомъ, следя за развитiемъ нашей ученой словесности, и особенно радуюсь появленiю статей, трактующихъ (выраженiе барона Розена) объ исторiи литературы, о древнихъ писателяхъ, объ образцовыхъ творенiяхъ русской и иностранной словесности. Можетъ быть, моя радость не понравится журналамъ, въ исключительности своей нападающимъ на такое направленiе словесности, утверждающихъ, что у насъ мало своего, необходимо знать все то, что у другихъ есть хорошее; чтобъ выбиться изъ подражанiй безсознательныхъ, нужно уметь, при случае подражать съ полнымъ сознанiемъ своего дела. Гоняться же за какою-то идеальною самостоятельностiю въ словесности можетъ только человекъ, незнающiй того, что родъ человеческiй въ теченiи многихъ тысячъ летъ повторяетъ одно и тоже, и не довольно сознавшiй ту великую истину, что словесности всехъ образованныхъ народовъ до крайности сходны между собою.

Теперь следовало бы заключить мое письмо новою диссертацiею о журнальныхъ ошибкахъ и промахахъ; но, къ несчастiю, начало весенней лени одолеваетъ меня съ непонятною силою.