Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо X

X.

Фельетонъ есть хорошая вещь. Еслибъ нашъ векъ не выдумалъ ничего кроме фельетона, онъ все таки не могъ бы считаться безполезнымъ векомъ. Знаете ли, мне по временамъ кажется, что скоро все писатели въ мiре не будутъ ничего писать, кроме фельетоновъ. Заметьте, какъ упрощается словесность, какъ исчезаютъ хитросплетенныя разделенiя литературныхъ произведенiй, какъ явственно простота и краткость берутъ верхъ надъ велеречiемъ и запутанностью. Родъ человеческiй въ словесности стремится къ одной только цели - къпростоте, всякое отклоненiе отъ нея отталкивая отъ себя какъ можно далее. Младенчество искусства высказывалось одами. Что можетъ быть высокопарнее оды съприступомъ, восклицанiями, лирическимъ восторгомъ! что можетъ быть смешнее человека, въ туфляхъ и халате садящагося за письменный столъ, съ такою мыслью: "надо придти въ восторгъ и написать строфъ восьмдесятъ"!

Была пора эпическихъ поэмъ: нужно бы. ю выводить на сцену Зевса и Аполлона, не веря ни въ Зевса, ни въ бога песнопенiй. Прошла пора и эпическихъ поэмъ! взялись за поэмы дидактическiя: нужно поучать родъ человеческiй, имеющiй то неоспоримое достоинство, что онъ никогда не можетъ выучиться достаточно. Наконецъ усмотрено было, что дидактическiя поэмы по большей части идутъ въ разладъ съ действительностью: давайте намъ трагедiй - заговорила публика - мы хотимъ страстей человеческихъ! Но тутъ оказалось, что трагедiя выводитъ на сцену страсти идеальныя и невозможныя, говоритъ высокимъ слогомъ, неупотребляющимся въ обыкновенномъ разговоре, и скорбитъ надъ исключенiемъ семейства Атридовъ, до котораго ни одному зрителю дела не было. Нужно что нибудь проще: дайте намъ драму; но драма плаксива, не прочь отъ высокопарности, вечно вертится на семейныхъ интересахъ, на подкинутомъ ребенке, на матери, не узнающей своего сына, и на оборотъ. Къ тому же она въ пяти действiяхъ... зачемъ непременно въ пяти? Итакъ, драма смолкла!.. комедiю намъ, дайте намъ комедiю, съ насмешкою надъ людскими пороками, съ мизантропическими выходками, съ веселымъ смехомъ и двумя влюбленными, соединяющимися при конце пятаго действiя! Однако, при всехъ своихъ достоинствахъ, комедiя не есть ли вещь натянутая, невозможная? Зачемъ эти действующiя лица, въ теченiи одного и того же акта, сходятся въ одной и той же комнате? изъ за чего каждое изъ нихъ торопится высказать свое сокровеннейшее убежденiе, и если его нельзя высказать въ разговоре, отворачивается въ бокъ и произноситъ глухимъ басомъ несколько словъ въ сторону, для назиданiя публики и поясненiя хода пьесы? Отчего все эти герои поминутно говорятъ между собой о предметахъ, касающихся интриги пьесы, а никогда не заговорятъ о погоде, о службе, объ итальянской опере? Все это какъ будто не такъ, все это неестественно, тутъ нетъ простоты,-- распростимся лучше съ комедiей!

Вотъ романъ - дело другое! романъ - живой, ученый, легкiй, психологическiй, безсовестный какъ враль, побывавшiй въ Германiи и утверждающiй, что успелъ съездить въ Африку, сантиментальный какъ Шиллерова "Луиза", нравоучительный какъ классная дама въ женскомъ пансiоне! Только романъ можетъ на каждомъ шагу менять место действiя, переходить отъ анализа къ катастрофамъ, прыгать отъ никогда невиданныхъ авторомъ будуаровъ къ толкучему рынку, изъ театра въ кабинетъ ученаго, наблюдать за секретами женскаго сердца и сочинять происшествiя, которыя во всякомъ другомъ произведенiи призваны были бы сбродомъ нелепостей. Но романъ длиненъ - сократимъ его, и у насъ выйдетъ повесть, тоже очень хорошая вещь. Но для повести потребна любовь и другiя избитыя условiя: необходимо воображенiе, то есть наука приглянуть кстати, необходимъ сюжетъ, который добывается потомъ и кровью, если не частичкою задушевныхъ своихъ интересовъ. Для повести надо много думать и чувствовать, для повести опять таки нуженъ сюжетъ - это неумолимое, страшное, фантастическое чудовище!

И тутъ-то выступаетъ на сцену фельетонъ, для котораго не нужно ни сюжета, ни глубокихъ чувствъ, ни выстраданной оригинальности, ни уменья лгать безсовестно, ни картинъ природы, ни анализа души человеческой. Что можетъ быть проще фельетона, а совсемъ темъ какъ льститъ онъ эгоизму человеческому! О чемъ бы ни писалъ авторъ фельетона - о театре, о газетахъ о выставке картинъ, о конфектахъ съ сюрпризами, о вечерахъ на минеральныхъ водахъ, где передъ дворцомъ Семирамиды на мостике стоятъ франты въ испанскомъ костюме и поютъ цыганскiя хоровыя песни,-- онъ доволенъ своимъ сюжетомъ, потому что тутъ примешивается ко всему собственная особа автора, съ его индивидуальнымъ воззренiемъ на людей и светъ. Счастье поставщику фельетоновъ, если въ его душе есть маленькiй запасъ поэзiи и светлыхъ воспоминанiй, бросающихъ яркiй светъ на все предметы, о которыхъ онъ говорить хочетъ,-- а о чемъ ему не хочется говорить? Жизнь есть странная вещь - нечто въ роде картины, написанной на театральномъ занавесе: не подходи очень близко, а вставь на известную точку, и картина станетъ очень порядочная, да иногда кажется куда какъ хороша! Уменье поместиться на подобной точке и есть высшая человеческая философiя; и во всемъ существуетъ эта точка: въ науке, въ искусстве, въ загородныхъ гуляньяхъ, въ описанiяхъ балагановъ, въ политике и литературе. Фельетонистъ, о чемъ бы ни говорилъ онъ, обязанъ заранее прiискать себе подобную точку; въ противномъ случае онъ надоестъ всему мiру пошлою мизантропiею и безполезными жалобами.

Съ книгами и журналами необходимее всего иметь такую точку. Подумайте хорошенько, что такое книга или журналъ? Скомканная, стиснутая, тяжелая тетрадь не всегда белой бумаги, на листахъ которой вытянуты черныя линiи не всегда ясной печати. Ее надобно разрезывать, въ нее надобно глядеть пристально и въ тоже время держать на привязи свою фантазiю, иначе при чтенiи вы аза не поймете. Просидевъ надъ такимъ некрасивымъ предметомъ несколько часовъ, вы чувствуете усталость, а узнаете только, что какiе-то любовники поссорились безъ всякой причины, что лордъ Чатамъ былъ ученый человекъ, и что въ Австралiи очень здоровый климатъ. Нечего сказать - великое прiобретенiе! Стоитъ для этого переменять книги и тратить деньги на эти перемены. - "Я не понимаю - говорилъ одинъ мой старый знакомый - зачемъ иные хотятъ заводить библiотеки? У меня есть одна книга, я ее и читаю. Купи себе всякiй по книге, и довольно будетъ, и дешевле обойдется". Добрый прiятель мой вовсе не признавалъ потребности переменять свое чтенiе, и не мудрено: въ книге онъ виделъ одну сухую, черствую, некрасивую, матерiяльную сторону.

Безъ помощи собственнаго вашего воображенiя, безъ дилетантизма и любви къ вымышленному мiру, незачемъ будетъ заводить библiотекъ и портить глаза надъ старыми и новыми изданiями. Съ другой стороны, можно довести свой дилетантизмъ до того, что въ самомъ пустомъ литературномъ произведенiи человекъ отыщетъ пищу для ума и души; не спорю только о томъ, что въ подобномъ процессе главную роль будутъ играть не книги, а наши собственныя чувства и воспоминанiя.

Одинъ изъ знаменитейшихъ композиторовъ сочинялъ лучшiя изъ своихъ музыкальныхъ пьесъ по чрезвычайно странной системе. После хорошаго обеда онъ ложился на кушетке въ своемъ кабинете, съ листами нотной бумаги и карандашемъ въ рукахъ, а жену свою, почти ничего не смыслившую въ музыке даму, убедительно просилъ сесть за рояль черезъ шесть комнатъ отъ кабинета и въ продолженiи двухъ часовъ играть на этомъ рояле решительно все, что ей только вздумается. Потомъ онъ тщательно запиралъ все двери и слушалъ безтолковую музыку своей сожительницы. На дистанцiи шести комнатъ звуки были едва слышны, ни одинъ мотивъ не долеталъ въ целости до нашего музыканта, а онъ все таки слушалъ, группируя въ своей голове эти отрывистые, неправильные звуки. По прошествiи часа, жена его уже приходила къ концу всего ей известнаго репертуара; справедливо разсуждая, что нечего тревожиться для человека, сидящаго за шесть комнатъ, она брала книгу и читала очень спокойно, наудачу, касаясь клавишей правою рукою и извлекая изъ нихъ решительно безсмысленные звуки. Но чемъ хуже становилась музыка, темъ выше парило вдохновенiе композитора, и ноты, написанныя имъ при конце жениной игры, были несравненно лучше сочиненныхъ при ея начале.

Анекдотъ этотъ, по моему мненiю, полонъ практическаго смысла; но, не входя въ нравственно-философическiя тонкости, я удовольствуюсь только темъ замечанiемъ, что система каждаго фельетониста, при составленiи своихъ статей, должна совершенно совпадать съ системою нашего композитора во время сочиненiя имъ разныхъ оперъ и ораторiй. Я съ своей стороны совершенно следую этой системе: всякiй месяцъ мне приносятъ съ почты русскiе журналы, жолтые, синiе и зеленые; я радъ каждому изъ нихъ, ни одного изъ нихъ не кину подъ столъ съ неудовольствiемъ; я знаю заранее, что я буду занятъ двумя вещами: чтенiемъ новаго и иногда плохого журнала и переборкою старыхъ, но весьма для меня интересныхъ воспоминанiй. Потому я равнодушенъ къ журналамъ, мне все равно, что попадется подъ руку: декабрьская ли книжка, составленная съ особеннымъ тщанiемъ, или iюньская, небрежно подобранная и нашпигованная опечатками... что за беда! была бы только тема, а за варiяцiями остановки не будетъ.

Основываясь на этихъ философскихъ умозренiяхъ, вы, можетъ быть, ждете, что сейчасъ же я начну варьировать на разные мотивы. Ничуть не бывало: варiяцiи останутся собственно для меня; нынешнiй месяцъ я слишкомъ холоденъ и систематиченъ, я слишкомъ много начитался разныхъ ученыхъ статей, по неименiю бельлетристической пищи. Первая озадачила меня "Библiотека для Чтенiя", представивъ въ своей последней книжке клочекъ комедiи г. Григорьева и еще повесть... одну изъ техъ повестей, надъ которыми года четыре тому назадъ такъ потешалась литературная летопись той же "Библiотеки для Чтенiя". Повесть прiятная, но что-то говорить о ней не хочется.

Во что бы то ни стало усиливаясь добиться до бельлетристики, я наконецъ нашелъ въ томъ же нумере начало одной изъ новыхъ повестей Теккерея, писателя известнаго, но еще недавно выступившаго на поприще британской словесности. Немногiе изъ русскихъ читателей подозреваютъ, что этотъ Теккерей, юморъ котораго весьма напоминаетъ Гука и отчасти Диккенса, принадлежитъ къ фаланге юныхъ талантовъ въ англiйской словесности. Подъ знаменами прославленнаго Диккенса собралась маленькая когорта писателей, которые вводятъ въ современную британскую словесность простоту изложенiя и ведутъ отчаянную войну съ вычурными страстями, невозможными героями и изысканнымъ слогомъ. Еслибъ въ Англiи водились критики, подобные некоторымъ изъ вашихъ фельетонистовъ, критики эти ни на минуту не задумались бы назвать труды Диккенса и родственныхъ ему талантовъ именемъ, которое дали они произведенiямъ Гоголя. За идиллическимъ направленiемъ следуетъ пора трескучихъ фразъ, за фамильными романами идутъ поэмы мизантропическiя, за страшными повестями следуютъ комедiи съ утрированнымъ остроумiемъ; одна простота и естественность никогда не наскучатъ.

Съ техъ поръ, какъ на сцену англiйской бельлетристики выступили, тому года два, новые и сильные таланты въ лице Теккерея (автора "Vanity Fair") и Керренъ Белля (автора "Дженни Эйръ" и "Шарлей") перевесъ этого направленiя въ англiйской литературе сделался несомненнымъ, и звезда писателей, подобныхъ Больверу и Неррисову, начала меркнуть окончательно.

Повесть Теккерея "Самуилъ Титмаршъ и его большой гоггартiевской алмазъ" отличается тою привлекательною наивностью и лукавымъ добродушiемъ, къ которымъ мы уже прiучены другими произведенiями этого автора. Въ повести этой описаны похожденiя молодого ирландскаго детины, конторщика у какого-то негоцiянта, получившаго все свое счастiе съ помощiю нелепой старинной булавки, подаренной ему одной изъ классическихъ ирландскихъ же старухъ.

Всемъ известно, что ирландцамъ давно уже суждено играть забавную роль въ сочиненiяхъ англiйскихъ писателей, но не надобно предполагать, что эта роль унизительна, и что вымышленные ирландцы бываютъ темъ же, чемъ фивяне были въ греческихъ разсказахъ и пошехонцы въ русскихъ сказкахъ. Муръ, Свифтъ, Шериданъ, Матьюринъ, Граттанъ и о'Коннель родились въ Ирландiи и достаточно опровергаютъ всякое сомненiе въ способностяхъ своихъ соотечественниковъ. Ирландскiй нацiональный характеръ составленъ изъ тысячи противоречащихъ и забавныхъ элементовъ, но въ немъ много добраго и умно простодушнаго. Ирландецъ задоренъ какъ петухъ, боекъ и храбръ какъ петухъ. Онъ хвастливъ и наивенъ, но совсемъ темъ сметливъ и способенъ къ твердой привязанности. Самая смешная пора для ирландца - это время его молодости; тутъ онъ бываетъ и нескладенъ, и болтливъ, и смешенъ, и простоватъ. Поэтому герой Теккерея, Самуилъ Титмаршъ, если смотреть на него какъ на простой персонажъ романа, веренъ, занимателенъ, и более ничего; но какъ представитель ирландскаго племени, Самуилъ превосходенъ и принадлежитъ къ числу лучшихъ созданiй автора.

Половина действующихъ лицъ повести принадлежитъ къ тому классу, которымъ несправедливо пренебрегали прежнiе романисты Англiи - къ классу мелкихъ конторщиковъ, купцовъ, ирландскихъ скрягъ; но этотъ народъ очерченъ живо, ловко; въ продолженiе разсказа сталкивается онъ безпрестанно съ лицами другихъ сословiй, творитъ неловкости и чудеса, но не конфузится ни мало и стоитъ преисправно за свое достоинство.

Читатель, незнакомый съ англiйскими нравами и словесностью, съ трудомъ сообразитъ, до какой степени исключительный отпечатокъ наложенъ дендизмомъ на лучшiя изъ произведенiй британской бельлетристики последнихъ десяти летъ. Объ исключительности, нетерпимости, односторонности англiйскаго дендизма не могутъ дать понятiя ни наша общественная жизнь, ни наши романы, где все проявленiе фешенебельности заключается въ описанiяхъ и воздушныхъ княгинь,-- описанiяхъ, возбуждающихъ одну улыбку въ читателяхъ. Светскiй нашъ дендизмъ незначителенъ и крайне доступегъ всякому человеку, имеющему мозгъ въ голове и несколько денегъ въ кармане. Но въ Англiи, стране колосальныхъ капиталовъ и утонченной роскоши, дендизмъ, во своей грандiозности, делитъ общество на несколько резкихъ круговъ, создаетъ свой особенный мiръ, съ интересами, чуждыми общимъ интересамъ, со страстями, развивающимися неправильно, съ условiями стеснительными и гордостью огромною.

Обстановка британской фешенебельной жизни резко отличается отъ светлой и роскошной жизни въ другихъ странахъ Европы. Последнiй изъ молодыхъ денди тратитъ на одинъ свой туалетъ вдесятеро более, нежели первый левъ въ Петербурге или Берлине на все свои расходы; въ комнатахъ его мало техъ креселъ и пате, о которыхъ говорили когда-то наши нувеллисты; мебель у него большею частiю простая и замечательная разве по своей древности; но на стенахъ у него висятъ картины Карло Дольчи и Теньера, кабинетъ украшенъ картинами сэра Давида Уилька и восхитительными головками работы Лауренса; по угламъ стоятъ вазы Бенвенуто Челлини, дамаское оружiе, миланскiя кольчуги и клинки, древности, вывезенныя со страшными пожертвованiями изъ Грецiи или Италiи. Конюшня его занята не скромнымъ рысакомъ, а десяткомъ лошадей кровной породы; онъ обязанъ держать толпу прислуги, онъ не смеетъ быть выше своего состоянiя, но не имеетъ права и сокращать свои расходы: его состоянiе, и не только состоянiе, а даже надежды на наследство, известны всехъ и каждому. Тысяча условныхъ аксiомъ занимаютъ его голову; бездна познанiй, внушенныхъ ему съ детства, направлена только къ одной цели - къ науке не уронить себя въ известномъ и малочисленномъ круге лондонскаго народонаселенiя. На жизнь и на людей, всю жизнь свою, онъ смотритъ въ фальшивую призму. Какъ Домби отецъ, въ своей конторе, отрешался отъ всего въ мiре, кроме своей фирмы, такъ и настоящiй британскiй денди, посреди своего роскошнаго будуара, отрешается отъ общихъ житейскихъ интересовъ, отъ всей жизни, кроме своего кружка. Обстановка женатой жизни того же круга еще роскошнее и въ несколько разъ многосложнее. Исключительность въ правахъ и понятiяхъ этого круга происходитъ отъ трудности попасть въ него. Лондонская аристократiя, по видимому, весьма охотно принимаетъ въ свой кругъ людей чемъ либо прославившихся или сильно разбогатевшихъ; но эти люди большею частiю не выносятъ последствiй того дендизма, который отъ нихъ требуется, и по прошествiи некотораго времени убеждаются, что въ Лондоне дендизмъ есть целая наука, для изученiя которой непосвященному въ нее съ детства бываетъ мало всей жизни. Заслуги британской аристократiи, ея блестящая роль въ отечественной исторiи, наконецъ ея образованность и ея готовность, о которой я уже говорилъ, давать место всемъ людямъ, сколько нибудь замечательнымъ, съ избыткомъ вознаграждаютъ некоторыя странности, ей сродныя; но то что полезно и изящно въ жизни, не всегда бываетъ полезнымъ и изящнымъ въ словесности.

Первыя фешенебельныя произведенiя Эдуарда Больвера, леди Блессингтонъ, леди Бьюри и леди Больверъ имели неоспоримый успехъ по своей новости. Все раскрывали передъ читателемъ уголокъ завесы, скрывающей таинства высшаго общества, знакомили насъ со многими изъ представителей этой жизни; идея была нова, лица, выходившiя на сцену, умны и оригинальны. Къ несчастiю, ни одинъ изъ этихъ писателей не былъ въ состоянiи стать выше описываемаго ими мiра: действительная грандiозность обстановки увлекла ихъ безъ сопротивленiя; вместо картинъ они пустились рисовать жалкiя копiи, и, подавленные интересами описываемаго ими круга, эти романисты сами получили всю его холодность и нетерпимость. Какая-то величавая апатiя поселилась въ ихъ трудахъ, целое принесено было въ жертву аксессуарамъ, предразсудки небольшаго круга заменили страсть, а вечныя и однообразныя описанiя заняли место обыкновеннаго действiя. Было что-то горделивое въ этихъ фешенебельныхъ романистахъ: они поступали съ читателемъ, какъ съ существомъ низшимъ, важно истолковывая ему каждую мелочь и будто сожалея о его неведенiи. Отъ исключительности оставался только одинъ шагъ къ мизерности (mesquinerie): въ такихъ романахъ начали являться портреты людей мало известныхъ и еще живыхъ, леди и лордовъ, проживающихъ въ Лондоне и выезжающихъ въ светъ. Тысячная доля англiйскихъ читателей находила сходство въ подобныхъ портретахъ и наслаждалась колкостью аллюзiй; остальная же часть публики была очень равнодушна и начинала зевать.

Два обстоятельства, последовавшiя одно за другимъ, содействовали охлажденiю публики. Леди Больверъ, жена человека всемъ известнаго и уважаемаго не въ одной Англiи, разсорившись со своимъ мужемъ, настрочила фешенебельный романъ, подъ названiемъ "Чивли или честный человекъ", въ которомъ покрыла беднаго сэра Эдварда Литтона Больвера самыми ядовитыми насмешками и желчными клеветами. Аристократiя Лондона презрительно оттолкнула отъ себя книгу, въ которой осмеянъ былъ одинъ изъ почетнейшихъ ея членовъ; остальная часть читателей была тоже не совсемъ снисходительна: романъ вышелъ скучный и безсовестно растянутый. Черезъ два или три года, другой изъ замечательныхъ фешенебельныхъ романистовъ (Уаррекъ, если не ошибаюсь) сочинилъ творенiе, интрига котораго была основана... какъ бы вы думали, на чемъ? - на досаде одного знатнаго господина, котораго наследственный замокъ находился въ чужихъ рукахъ и котораго снова купить не на что! фешенебельному кругу романъ понравился: действительно, привязанность къ месту жительства своихъ предковъ понятна; но есть ли въ этомъ факте, что нибудь достойное романа, и не смешонъ ли раззоренный человекъ, забывающiй о своей бедности, о семействе и мечтающiй о прiобретенiи запущеннаго парка и замка съ развалившимися башнями?...

Теккерей не принадлежитъ къ числу литературныхъ деятелей, напоминающихъ собой техъ грубыхъ и самолюбивыхъ персонажей, для которыхъ одно изъ наслажденiй составляетъ возможность хвастать своею неотесанностью передъ людьми вежливыми и светскими. Подобнаго рода господинъ съ восхищенiемъ ступаетъ грязными сапогами по дорогому ковру, нескладно разваливается на роскошной мебели, презрительно смотритъ на чужую роскошь и будто говоритъ всемъ и каждому: "Я простой человекъ! что вы тутъ разсыпаетесь: не обморочите вы меня своимъ фанфаронствомъ; я знаю, что вы все люди пустые!"

Такое невежливое и нелепое противодействiе исключительному дендизму и смешно и тягостно, а Теккерей слишкомъ уменъ, чтобъ въ него вдаться. Чтобы показать, какимъ образомъ нашъ противникъ дендизма достигаетъ своей цели, я позволю себе, привести одно место изъ повести ("Самуилъ Титмаршъ"), место довольно длинное, - и которое я желалъ бы сократить, но въ немъ ничего почти нельзя выкинуть.

У богатаго ювелира, къ которому юный Самуилъ зашелъ, чтобъ переделать свой безобразный "гоггартiевскiй алмазъ", нашъ молодой человекъ встречаетъ старую леди, болтунью неимоверную, которой, отъ старости и привычки следить за генеалогiею разныхъ семействъ, весь Лондонъ кажется роднею. Полюбовавшись гоггартiевскимъ алмазомъ, старая леди выдумываетъ, что нашъ детина ей родня, сажаетъ его въ свою богатую коляску и везетъ на прогулку въ паркъ, въ которомъ передъ обедомъ прогуливается вся лондонская знать. Наше Самуилъ нисколько не конфузится и высказываетъ себя самымъ блистательнымъ образомъ.

"Я сиделъ въ карете спереди, подле прехорошенькой молоденькой леди, на видъ однихъ летъ съ моею милою Мэри, то есть семнадцати съ девятью месяцами; противъ насъ сидела старая графиня и другая ея внучуа, также очень хорошенькая, не десятью годами старше сестры. Я помню, что на мне былъ въ тотъ день мой синiй фракъ съ медными пуговицами, нанковые шаровары, белый от меленькими разводами жилетъ, и шелковая шляпа; шелковые шляпы только-что передъ темъ, въ 22 году, введены фабрикантомъ Деиду, и казались гораздо глянцовитее самыхъ лучшихъ пуховыхъ.

-- А кто этотъ юноша, спросила старая графиня, съ сильнымъ ирландскимъ акцентомъ, - кто этотъ неуклюжiй молодой человекъ съ железными каблуками, съ такимъ огромнымъ ртомъ и съ бронзовою цепочкою, что вытаращилъ на насъ глаза, когда мы садились въ карету?

Когда она успела заметить, что цепочка Густи была не золотая, я не постигаю; но это была правда, и мы купили ее только за неделю передь темъ, за двадцать пять шиллинговъ и шесть пенсовъ, у Макфейля, что на погосте Святаго Павла. Но мне стало досадно, что она такъ обижала моего друга, и я заступился за него.

-- Миледи, сказалъ я, этотъ молодой человекъ называется Августомъ Госкинсомъ. Мы съ нимъ живемъ на одной квартире, и смею васъ уверить, что во всемъ свете не найдете такого добраго товарища и вернаго друга.

называла по своему, леди Джинъ.

-- Правда, правда, это очень хорошо съ его стороны, леди Джинъ; я люблю молодыхъ людей, которые смело говорятъ правду. Такъ его зовутъ Госкинсонъ, такъ ли? Я знаю, друзья мои, всехъ Госкинсовъ въ Англiи. Есть, во-первыхъ, Госкинсы. Есть еще старикъ, докторъ Госкинсъ въ Бате, тотъ самый, что лечилъ монго покойнаго Друма отъ жабы... Да еще бедный старикъ Фредерикъ Госкинсъ, генералъ, подагрикъ. Помню его еще въ 84 году; онъ былъ тогда такой худенькiй точно спичка, и вертлявъ какъ арлекинъ, и былъ влюбленъ въ меня, - вотъ ужъ былъ влюблевъ въ меня!

-- У васъ, кажется, была въ то время тьма поклонниковъ, бабушка, заметила леди Дженъ.

-- Какъ же, моя милая! Я слыла чудомъ батскимъ. первою красавицею; вы бы этого теперь и не подумали? ну скажите, по совести, безъ лести, мистръ - какъ бишь васъ?

-- Право, миледи, никакъ не подумалъ бы, отвечалъ я, потому-что старая леди была действительно дурна, предурна. Но при этомъ ответе молодыя леди такъ и покатились со смеху; и я заметилъ, черезъ откинутый верхъ кареты, что оба лакея также выказали зубы подъ своими огромными усищами.

генерала.... Онъ изъ линкольнскихъ Госкинсовъ, я тотчасъ это угадала по разительному фамильному сходству. Онъ старшiй сынъ, что ли? Славное у нихъ именье, хотя довольно много на немъ долгу; ведь старикъ сэръ Джоржъ былъ бедовый человекъ, прiятель съ Гекбюри, Вилямзомъ, Литльтономъ и прочая! Много ли, мистръ, получитъ вашъ прiятель по смерти адмирала?

-- Не отецъ?... онъ долженъ быть непременно его отецъ, поверьте мне, я въ этихъ вещахъ никогда не ошибаюсь. Ктожъ его отецъ, по вашему?

-- Ей-Богу, миледи, не знаю, но уверяю васъ, что адмиралъ вовсе не отецъ моему прiятелю.

-- Миледи, отецъ Густи торгуетъ кожевеннымъ товаромъ въ Сноугильскомъ квартале: - человекъ съ достаткомъ, и пользующiйся уваженiемъ въ своемъ сословiи. Но Густя только третiй сынъ, и немного можетъ ожидать отъ отцовскаго наследiя.

При этомъ обе молодыя леди улыбнулись, a старушка воскликнула только:

-- Люблю васъ, сэръ, сказала леди Дженъ, за то, что вы такъ откровенны. Не желаете ли, чтобы мы васъ куда-нибудь довезли, a тамъ высадили, мистръ Титмаршъ?

-- Особенной нужды въ этомъ не имеетея, миледи, отвечалъ я. - У насъ сегодня шабашъ, - то есть, по крайней-мере, Роундгендъ отпуститъ меня и Густю, и я почту на счастiе проехаться съ вами по парку, если это только вамъ не будетъ непрiятно.

-- Напротивъ, это доставитъ намъ чрезвычайное удовольствiе, сказала леди Дженъ съ некоторою холодностью.

Дромъ, которая, кажется, была знаменитостью въ своемъ роде; почтительно кланялись леди Дженъ, и ухаживали, особенно молодые, за леди Фанни.

A леди Фанни кланялась и краснела, какъ следуетъ молоденькой леди, но въ тоже время, казалась, была занята чемъ-то другимъ, безпрестанно высовывала голову изъ кареты и пристально смотрела въ толпы всадниковъ, будто кого-то искала. A, миледи Фанни, я очень хорошо зналъ, что это значитъ, когда молоденька и хорошенькая леди, какъ вы, кажется разсеянною, безпрестанно выгляываетъ изъ кареты, и невпопадъ отвечаетъ на делаемые ей вопросы. Будьте покойны: Самуилъ Титмаршъ себе на уме; онъ не хуже другаго знаетъ, что такое некоторая особа, смею васъ уверить. Заметивъ эти проделки, я не могъ удержаться, чтобъ не мигнуть лукаво леди Дженъ, какъ бы хотелъ сказать, что де знаю я, что все это значитъ. - Миледи, вероятно, кого-то поджидаетъ! сказалъ я. Тогда леди Фанни въ свою очередь надула губки и раскраснелась словно маковъ цветъ; но не прошло минуты, и добрая девушка взглянула на сестру, и обе закрыли личики платками и захохотали, - ну, отъ души захохотали, словно бы я отпустилъ самую забавную шутку въ мiре.

-- Il est charmant, vitre monsieur, сказала леди Дженъ бабушке. На что я поклонился и сказалъ: - Madame, vous me faites beaucoup d'honneur. Потому-что я и самъ зналъ по-французски, и мне было чрезвычайно прiятно слышать, что я полюбился добрымъ леди. - Я бедный необразованный человекъ, миледи, продолжалъ я, незнакомый съ обычаями знатнаго лондонскаго общества; но вполне понимаю, какъ милостиво съ вашей стороны такъ дружески брать меня за руку и позволить мне прогуляться въ вашей великолепной карете, и отъ души васъ благодарю за это снисходжденiе.

Въ эту минуту господинъ на ворономъ коне; съ бледными щеками и съ клочкомъ бородки подъ губою, поровнялся съ каретою. Леди Фанни едва приметно вздрогнула и быстро отвернулась въ другую сторову; изъ чего я узналъ, что она дождалась наковецъ некоторой особы.

-- Леди Дромъ, сказалъ онъ, мое нижайшее почтенiе! Я сейчасъ имелъ удовольствiе проехаться съ человекомъ, который чуть не застрелился изъ безнадежной дюбви къ прекрасной графине Дромъ, въ... Ну, году Ей-Богу не упомню.

волосъ, который я подарила ему, когда онъ былъ просто капеланомъ у моего батюшки... И скажу вамъ, что еслибъ я вздумала теперь сделать такой подарокъ, не откуда бы его взять.

-- Полноте, миледи, сказалъ я, вы шутите?

-- Безъ шутокъ, сэръ, отвечала она; потому, что, сказать между нами, у меня на голове нетъ ни клочка волосъ. Хотя сами спросите Фанни. Ниогда не забуду, какъ перепугалась она, душа моя, еще будучи ребенкомъ, когда зашла случайно въ мою уборную, и увидела меня безъ парика!

-- Надеюсь, что леди Фанни скоро оправилсь отъ испуга, сказала некоторая особа, взглянувъ сначала на нее, a потомъ на меня, такими глазами, какъ будто хотела съесть меня. И поверите-ли, что леди Фанни не нашлась ничего отвечать, кроме: какъ же, благодаю васъ, милордъ. - И говоря это, она запиналась и покраснела, какъ бывало случалось съ нами въ школе за Виргилiесъ, когда мы не знали заданнаго урока.

Милордъ продолжалъ погладывать на меня теми же свирепыми глазами и проворчалъ что-то о томъ, что онъ усталъ ехать верхомъ и надеялся найти сбее место въ карете леди Дромъ. На что леди Фанни также пробормотала въ ответъ что-то о прiятеле ее батюшки.

графа Типтофа мистру Титмаршу.

Но вместо того, чтобы снять шляпу, подобно мне, милордъ проворчалъ сквозь зубы, что успетъ въ другой разъ; и мигомъ ускакалъ на своемъ ворономъ коне.

Только что графъ Типтопфъ удалился, какъ откуда ни возьмись явился Эдмундъ Престонъ, одинъ изъ младшихъ статсъ-секретарей ея величества, - (какъ мне было известно изъ адресъ-календаря, валявшагося у насъ въ конторе), - и мужъ леди Дженъ.

Мистръ Эдмундъ Престонъ сиделъ на серой въ яблокахъ лошади, и былъ человекъ сырой, бледный, словно весь векъ свой провелъ закупоренный въ комнате. - Кого это вы подцепили? Сказалъ онъ жене, угрюмо поглядывая то на мнея, то на нее.

-- Я тотчасъ выйду, если прикажете, миледи, сказалъ я.

-- Пустяки, пустяки, сиди, прервала леди Дромъ; карета моя. Если мистру Престону угодно сесть съ нами, то пусть себе садится на козлы, если угодно; а неть, такъ пусть садится въ карету и сидитъ въ ногахъ.

Очевидно было, что графиня Дромъ не любила своего зятя.

Мистръ Престонъ, сказать правду, дрожалъ отъ страху на своемъ коне; и радъ былъ какимъ бы то ни было образомъ уйти отъ бешеного зверя, который лягался и брыкался задними и передними ногами. Бледное лицо его стало еще бледнее, a руки и ноги тряслись какъ осиновый листъ, когда онъ сошелъ съ лошади и бросилъ поводья слуге. Наружность этого человека, - господина, a не слуги, не полюбилась мне съ самой той минуты, какъ онъ подъехалъ къ намъ и заговорилъ такъ грубо съ своею милою, кроткою женою; я тотчасъ осудилъ его трусомъ, и произшествiе съ бешеной лошадью оправлдало мою догадку. Ну, ей Богу, ребенокъ справился бы съ нею; а вотъ взрослый человекъ, у котораго, при первомъ ея безпокойномъ движенiи, душа ушла въ пятки.

не тронулся бы для него: - плутовка вскричала: - Нетъ, нетъ, мистръ Престонъ. Томасъ, приклони дверцу. Какъ весело будетъ показать всемъ гуляющимъ мистра Престона, сидящаго въ ногахъ!

У! Какъ бесился господинъ Престонъ, ужъ я вамъ скажу!

-- Садитесь на мое место, Эдмундъ, и не слушайте дурачествъ Фанни; сказала леди Дженъ съ робостью.

-- Нетъ, миледи, не не безпокойтесь, мне здесь хорошо - право, очень хорошо; надеюсь, что и мистру - вотъ этому господину....

-- Очень хорошо, покорнейше благодарю, сказалъ я. Я хотелъ было вызваться сесть на вашу лошадь, чтобы отвесть ее домой, потому-что вы, кажется, немножко перепугались; но, скажу откровенно, мне здесь такъ хорошо сидеть, что я не могъ решиться оставить это место.

потому-что кровь во мне такъ и кипела.

-- Намъ всегда будетъ прiятно видеть васъ, любезный племянникъ Титмаршъ, сказала она, и подала мне золотую табакерку; я взялъ щепотку табаку и сталъ втягивать ее въ носъ важно и съ разстановкою, настоящимъ лордомъ.

-- Такъ какъ вы пригласили этого господива въ свою карету, леди Дженъ Престонъ, то не следовало ли бы уже пригласить его и къ обеду? сказалъ мистръ Престонъ, посиневъ отъ ярости.

-- Я пригласила его въ свою карету, перебила старушка; a какъ мы обедаемъ у васъ, и вы же навели меня на мысль, то мне будетъ очень прiятно, если вы пригласите его.

-- О, по чести, это мне весьма прискорбно, возразилъ мистръ Эдмундъ, не спуская съ жены горящихъ гневомъ глазъ.

-- Вы не поверите, какъ мне жаль, что этотъ господинъ - я все забываю фамилiю, - что прiятель вашъ, леди Дженъ, отозванъ. Я такъ надеялся на удовольствiе видеть и угостить родственника вашего у сеюя въ Вайтголле.

Смешно и глупо было, конечно, со стороны леди Дромъ везде отыскивать себе родню, но, эти слова зятя ея были уже черезъ-чуръ смешны. Ну, любезаый Самойлушка, подумалъ я про себя, будь молодцомъ и покажи свою удаль! И я тотчасъ отвечалъ, обращаясь къ дамамъ: - Нечего делать, миледи, приглашенiе мистра Престона такъ убедительно, что я решаюсь изменить слову и доставить себе великое удовольствiе отведать его хлеба-соли. Въ которомъ часу, сэръ?

Престонъ не удостоилъ мена ответа, котораго, впрочемъ, и не нужно было; потому-что видите ли, я вовсе не намеренъ был у него обедать, а хотелъ только проучить по своему мистра Престона, такъ чтобы онъ не забылъ меня.

ей-Богу, сказалъ ему при всехъ: - Сэръ, говорю, добрая леди Дромъ пригласила меня въ свою карету, и я принял приглашенiе не для собственнаго своего удовольствiя, а въ угоду старушке. Когда же вы, говорю, пригласили меня обедать, я решился, говорю, принять приглашенiе, чтобы пошутить надъ вами, a вотъ, говорю, я здесь обедать съ вами не могу. Прощайте! Добрая молодая леди подошла ко мне, и сказала: - мистръ Титмаршъ, я надеюсь, что вы не будете сердиться на насъ,-- то есть, что вы забудете все случившееся; леди Дромъ схватила ее за рукавъ, крича: - Будетъ, будетъ говорить объ этихъ пустякахъ! - и потащила ее на верхъ. Но леди Фанни смело подошла ко мне, протянула свою беленькую ручку, и такъ крепко и искренно пожала руку и такъ привеливо сказала мне: - Прощайте, любезный мистръ Титмаршъ! Что засохни мой языкъ, если я не покраснелъ по самыя уши, и если кровь не защекотала по всему моему телу.

Когда леди Фанни удалилась, я надвинулъ шляпу и вышелъ изъ дому, гордый какъ павлинъ, и безстрашный какъ левъ. Я вышелъ и отправился домой, где меня ждалъ скромный обедъ съ Густою Госкинсомъ, состоявшiй из вареной баранины съ тертою репою.

Искусство и тонкость, съ которыми веденъ этотъ разсказ, делаютъ истинную честь автору. Со всякимъ словомъ вы чувствуете, какiе удары наноситъ Теккерей дендизму съ помощью своего простодушнаго, довольно смешного, но благороднаго героя. Заступничество Самуила за своего товарища Госкинса, его откровенные ответы старой леди, его нежная внимательность къ молоденькой Фанни, его безцеремонное и гордое обхожденiе съ гордымъ и непонравившимся ему сэромъ Эдмундомъ Престономъ выставляютъ добраго Самуила съ самой выгодной точки зренiя, несмотря на его нанковые панталоны и фракъ съ медными пуговицами. Не унижая особъ высокаго круга, Теккерей потешается, пустивши гулять между ними своего неотесаннаго героя, и ироническiй, простодушный разсказъ его занимаетъ вдесятеро более, нежели романъ, въ котромъ действующiя лица ходятъ въ белыхъ галстукахъ, ездятъ на кровныхъ лошадяхъ и вследствiе того почитаютъ необходимостью небрежно отзываться обо всехъ.

Въ отделе "Наукъ и Художествъ" "Библiотеки для Чтенiя" вы сами можете прiискать статьи более замечательныя между другими. На обертке вы встретите имена гг. Срезневскаго, Сенковскаго и Куторги,-- следовательно, незачемъ вамъ будетъ указывать, за чьи статьи надо будетъ приняться раньше другихъ. Впереди еще у васъ довольно ученыхъ статей!

Пятый нумеръ "Севернаго Обозренiя", не смотря на свой тощiй объемъ, произвелъ на меня довольно прiятное впечатленiе. Въ этой книжке, кроме второй части Джемсова романа, о которомъ говорилъ я въ прошломъ году, и крошечныхъ переводныхъ вещицъ въ "Смеси", нетъ ни одной статьи по части изящной словесности. Зная очень хорошо, что значитъ повесть или стихотворенiе, заготовленныя единственно только для того, чтобъ занять пустое место въ отделе журнала, я отдаю справедливость редакцiи "Севернаго Обозренiя". Она поступила откровенно и безъ всякихъ прикрасъ представила публике то, что у ней было, а у ней оказалось несколько дельныхъ статей ученаго содержанiя. Поэтому ноябрьская книжка сделалась похожею на чисто ученый сборникъ, и на сборникъ весьма недурной. Какъ хорошо было бы - думалъ я - если бы у насъ основался какой нибудь чисто ученый журналъ, не для спецiяльныхъ статей, а для произведенiй, изложенныхъ популярно, съ полными взглядами объ успехахъ наукъ, более нужныхъ для светскаго человека! Желательно было бы звать, изъ какихъ сборниковъ, изъ какого перiодическаго изданiя нашего, человекъ незнающiй иностранныхъ языковъ можетъ почерпать стройныя и систематическiя сведенiя о какой бы то ни было науке? руководствуясь какими данными, подобный дилетантъ можетъ безъ пропусковъ и напряженiя, предаваться превосходному занятiю, которое у насъ называется следить за Лучшiя наши изданiя не представляютъ и не могутъ ему представить ничего систематическаго: сегодня въ нихъ говорится объ Индiи, завтра о растенiяхъ, потомъ объ англiйской словесности; а следитъ ли который нибудь изъ нихъ за всемъ темъ, что пишется новаго, напримеръ, объ Индiи, о ботанике или о британской литературе? Заметьте, до какой степени некоторые важные ученые предметы заброшены и неразработаны въ отделахъ наукъ и художествъ каждаго изъ вашихъ журналовъ въ теченiи десяти летъ, являлись ли въ нихъ удовлетворительныя статьи о древней и новой философiи, о вопросахъ юридическихъ? О живописи и скульптуре у насъ вовсе нетъ хорошихъ статей! да что я говорю... исторiя древней и новой европейской словесности, этотъ важный элементъ въ учено-литературныхъ журналахъ, много ли порождаетъ статей въ этихъ самыхъ журналахъ? давно ли явился у насъ первый этюдъ о творенiяхъ Аристофана? Есть ли у насъ статьи о греческихъ трагикахъ, о римскихъ историкахъ? писано ли у насъ, наконецъ, что либо о генiяхъ более близкихъ къ намъ по времени: о Мильтоне, Сервантесе, Комоэнсе, Кальдероне и Лопе де-Вега? Германская словесность, какъ старая, такъ и новая, покрыта мракомъ для читателя русскихъ журналовъ; объ итальянской и говорить нечего: многiе ли изъ вашихъ литераторовъ читали творенiя Альфiери, Уго Фосколо и Феличе Романи? {A между темъ, петербургскiя жители очень часто слышатъ превосходные стихи Романи въ италiянской опере. Либретто Нормы грацiозныя слова Сомнамбулы принадлежатъ этому замечательному писателю.}

Держа въ рукахъ ноябрьскую книжку "Севернаго Обозренiя", я готовъ былъ вообразить, что передо мною одинъ изъ ливрезоновъ "Revue des Deux Mondes", въ которомъ бельлетристика прогнана на заднiй планъ и статьи разнообразны, не смотря на свое ученое содержанiе. Скоро, однако, убедился я, что немного увлекся и слишкомъ рано началъ приветствовать въ "Северномъ Обозренiи" изданiе чисто ученое; темъ не менее некоторыя изъ помещенныхъ въ немъ статей прочиталъ я не безъ удовольствiя.

Статья г. Введенскаго, по поводу недавно изданныхъ сочиненiй Тредьяковскаго, возбудила во мне несколько отчасти эксцентрическихъ размышленiй. Жизнь этого писателя, чистосердечно преданнаго науке и попавшаго въ шуты Волынскаго, писателя трудолюбиваго и ученаго, за свою ученость и трудолюбiе награжденнаго безжалостными насмешками потомства, возбудила въ авторе вопросъ: почему именно такая скорбная участь постигла беднаго Тредьяковскаго? Обозревъ заслуги автора "Телемахиды", сличивъ его стихи со стихами другихъ современныхъ ему литературныхъ деятелей, г. Введенскiй сознается, что насмешки, которыми и до сихъ поръ преследуется память Василiя Кирилыча Тредьяковскаго, не имеютъ почти никакого основанiя. Я задалъ себе подобный же вопросъ, изменивъ его несколько: мне захотелось разсуждать о самой причине этихъ насмешекъ надъ памятью Тредьяковскаго.

Прежде всего я взялъ въ соображенiе ту неоспоримую истину, что вся русская словесность. прошлаго столетiя не была русскою словесностью, не проистекала изъ нашихъ народныхъ потребностей, основана же была на подражанiяхъ иностраннымъ образцамъ. Творенiя Сумарокова, Петрова, Хераскова были ничто иное, какъ бледныя подражанiя французскимъ лирикамъ и драматургамъ: Жанъ-Батисту Руссо, Буало, Корнелю, Расину и Вольтеру. Самъ Ломоносовъ въ своихъ стихотворенiяхъ былъ подражателемъ, Державинъ заставлялъ прощать свои подражанiя силою своего таланта, Хемницеръ и Богдановичъ копировали Лафонтева. Какъ при жизни Тредьяковскаго, такъ и долго после его смерти русская словесность не имела другого названiя кроме русскаго Парнасса, и на Парнассе этомъ всемъ деятелямъ были розданы различныя названiя. Сумароковъ былъ русскимъ Вольтеромъ, Петровъ русскимъ Пиндаромъ, Богдановичъ русскимъ Лафонтеномъ, какой нибудь холодный сатирикъ былъ русскимъ Буало, и такъ далее. Любители подражанiя и отечественной словесности одинъ разъ сообразили, что нельзя же всемъ пишущимъ быть светилами русскаго Парнасса, что древнiе римскiе сатирики трунили надъ Бавiемъ и Менiемъ, называя этими именами плохихъ деятелей, и что Буало любилъ смеяться надъ плохими поэтами, Шапеленомъ, Фрери и такъ далее. Нужно было завести Бавiя и Менiя на русскомъ Парнассе, Буало и Ювеналовъ, нуженъ былъ русскiй Шапеленъ. По моему мненiю, половина этихъ господъ, не смотря на свои несомненныя заслуги, сами моглибъ исправлять должность Бавiя и Менiя, но большею частью то были люди съ кредитомъ, знакомствомъ и протекцiею. Тредьяковскiй же былъ смиренъ и скученъ, безответливъ и смешонъ, писалъ много и очень длинно; итакъ, произвести его въ плохiе рифмачи было деломъ одной минуты.

словесности, когда надобно было творить, не имея подъ рукою матерiала, нужно было прiучить публику къ чтенiю, введенiемъ иностранныхъ образцовъ и обделкою еще грубаго языка, нужно было браться за все роды, можетъ быть, не имея нужныхъ на то средствъ и таланта. Можетъ быть, покажется страннымъ, что публика охотно поддержала ни на чемъ не основанный приговоръ светилъ русскаго Парнасса и даже сама усердно потешалась надъ памятью Тредьяковскаго, но тому была еще одна, уважительная причина.

Масса публики уже начинала привязываться къ чтенiю. Любовь къ простоте и ненависть къ громкимъ фразамъ - это драгоценное достоинство, врожденное русскому человеку, начинали проявляться довольно заметно. По книгамъ мы этого не увидимъ: откровенной критики тогда не существовало, литераторы заражены были педантизмомъ и подражательностью, они хвалили другъ друга такъ наивно, какъ въ настоящее время не посмеетъ хвалить самого себя вы одинъ фельетонистъ. Но мне случалось говорить съ старичками, которые признавались, что Сумарокова и Хераскова самые любители читали очень лениво; случалось видеть и такихъ, которые, разговаривая о тогдашнихъ литературныхъ изделiяхъ, смеялись надъ ними и сообщали не одинъ забавный анекдотъ о ихъ приговорахъ. Мой отецъ, отъ котораго осталась мне целая библiотека русскихъ классиковъ и древнихъ журналовъ, не скрывалъ ни отъ кого, что трагедiи Сумарокова нравились ему только на сцене, изъ Державина даже онъ любилъ читать только "Фелицу", написанную, какъ известно, очень простымъ слогомъ. Сильный успехъ въ половине и конце прошлаго столетiя имели те вещи, которыя более приближались къ простоте, а именно: "Посланiе къ слугамъ", Фонъ-Визина, его же "Бригадиръ" и "Недоросль", "Душенька" Богдановича и некоторыя другiя. Чемъ высокопарнее была ода, темъ холоднее она принималась. "Фелица" Державина и его легкiя стихотворенiя производили фуроръ. Въ тоже самое время пародiи на лучшiя трагедiи Сумарокова имели гораздо большiй успехъ, нежели самыя эти трагедiи. Стоитъ взглянуть на старые журналы изданiя Новикова, чтобъ убедиться, какъ рвалась русская природная насмешливость уколоть какого нибудь высокопарнаго пiиту; къ сожаленiю, въ то время журналы издавались по большой части людьми холодными, не имевшими авторитета и съ литературными претензiями {Сколько я могъ заметить, теперешнiе писатели, при изученiи русской литературы прошлаго столетiя, редко берутъ въ соображенiе статейки и отзывы тогдашнихъ журналовъ, начавшихся изданiемъ, если не ошибаюсь, около 1760 года съ техъ поръ плодившихся въ значительномъ количестве. Вообще, несколько добросовестныхъ этюдовъ о старой русской журналистике, помещенныхъ въ какомъ либо изъ лучшихъ нашихъ журналовъ, моглибъ доставить удовольствiе читателямъ и матерiялъ для людей, пишущихъ о старой нашей словесности.}.

Этимъ-то молодымъ литераторамъ, вместе съ большинствомъ русскихъ читателей, брошено было на потеху имя умершаго уже Василiя Кириловича Тредьяковскаго. Тредьяковскiй сделался очистительною жертвою всехъ заблужденiй тогдашней нашей словесности. Насмешки, падавшiя на "Телемахиду", зацепляли вообще страсть къ составленiю торжественныхъ поэмъ, идеаломъ которыхъ была "Генрiада" Вольтера, а достойнымъ ея подражанiемъ "Россiада" Хераскова. Когда шутили надъ одами Тредьяковскаго, многiе изъ шутниковъ думали о другихъ, силе живыхъ и более знатныхъ поставщикахъ одъ.

Молодежь любила декламировать сцены изъ "Деидамiи" и даже съ хохотомъ представлять въ лицахъ то явленiе, когда Деядамiю ведутъ къ алтарю, чтобъ принести въ жертву.

Ахиллъ.

Какъ! узы на рукахъ! а на главе венецъ!
Къ чему? къчему то все! и на какой конецъ?
Деидамiя? выль?

Деидамiя.

Ликодедъ.

Оставьте деву, князь - Дiане посвященна.

Ахиллъ.

Какъ! жертва ваша дщерь? Какъ въ разумъ то пришло?



Дiане жертва есть - ахъ, настоитъ намъ зло!

Ахиллъ.

Отнюдь! заводчикъ кто? она моя невеста.

Жрецъ.

Иногда молодые люди того времени представляли сцену изъ той же трагедiи, когда Ахиллесъ, падъ на колени передъ царевною, а руками взявъ ея руку, цалуя ея, и говоритъ:

Царевна! о, коль въ тотъ я буду счастливъ часъ

Сладчайшее сiе я званiе супружникъ,
Съ преданнейшимъ собщивъ, пребуду вамъ услужникъ!

Безъ всякаго сомненiя, во время насмешекъ надъ "Деидамiею", не одинъ изъ молодыхъ гонителей Тредьяковскаго припоминалъ, что на одномъ изъ петербургскихъ театровъ, можетъ быть, въ тотъ же вечеръ идетъ прославленная трагедiя Сумарокова "Димитрiй Самозванецъ", въ которой герой объясняется тако съ царевною Ксенiею:

Прельстившемуся мне прекрасная тобою,

Зрю самъ, колико ты въчасы сiи бедна,
Но ты къ отмщенью мне осталася одна.
Винна ты или нетъ, будь винна града жертва;
Доколь не свергнуся съ престола, буди мертва.

что въ немъ резко олицетворялась добрая и дурная сторона современнаго ему литературнаго перiода, а во-вторыхъ оттого, что за репутацiю его некому было заступаться. Русскiе Буало нуждались въ русскомъ Бавiе.

Другой вопросъ имеемъ ли мы, отделенные отъ профессора элоквенцiи целымъ столетiемъ, не стесненные литературной рутиной и авторитетами,-- имеемъ ли мы право издеваться надъ Тредьяковскимъ,-- а также хорошо ли сделали Полевой и Лажечниковъ, выведя его въ драматическомъ произведенiи и романе какъ жалкаго, безнравственнаго и бездарнаго рифмача? Нетъ сомненiя, что въ статьяхъ ученаго содержанiя и въ исторiяхъ русской словесности нельзя уже поступать съ Тредьяковскимъ неуважительно: заслуги его слишкомъ явны и слишкомъ понятны всемъ.

Можетъ быть, найдутся еще литераторы, желающiе выказать свое остроумiе надъ творцомъ "Телемахиды", но остроумiе ихъ не найдетъ уже большого сочувствiя въ публике. Очень можетъ быть, найдутся у Тредьяковскаго и неумеренные хвалители. Въ исторiи народовъ и въ исторiи словесности за частую являются подобные примеры, какъ насмешекъ надъ прежними идолами, такъ и возвеличенiя людей, не вмеру униженныхъ современниками. Тутъ-же выходитъ на сцену эгоизмъ историковъ, смешанный съ желанiемъ сказать что либо новое.

Что касается до Полевого и Лажечникова, то винить ихъ я не могу. Драма не есть исторiя, и романъ можетъ смело разногласить съ литературными ценителями. Въ той же пьесе выведенъ и Сумароковъ, и тоже не съ весьма блистательной стороны. Оба они оказали услуги русской словесности; но, ценя ихъ услуги, откажемся ли мы посмеяться надъ забавною стороною ихъ характера? Русскiй человекъ ни за что въ свете не откажется отъ своей насмешливости, и надо быть весьма осторожнымъ при назначенiи пределовъ этой врожденной ему насмешливости.

Лажечникова труднее оправдать, потому что въ "Ледяномъ Доме" Василiй Кириловичъ играетъ едва ли не самую позорную роль; но это обстоятельство не придаетъ ли особенно горячаго колорита всему роману? Въ униженiи одного изъ представителей тогдашней науки и словесности, униженiи, по несчастiю, довольно обыкновенномъ въ то время, авторъ выставляетъ намъ фактъ грустный и наводитъ насъ на важныя размышленiя. Тяжело действующiй на душу характеръ Тредьяковскаго (въ романе) возбуждаетъ также идею о томъ, что въ униженiи "сего служителя русскаго Парнасса" виноватъ былъ не столько самъ пiитъ, сколько тогдашнiе меценаты, оскорблявшiе науку и словесность въ лице беднаго труженика, ревностно преданнаго этой науке, этой словесности!

"Севернаго Обозренiя" интересный трактатъ г. Савельева о томъ, есть ли возможность читать египетскiе iероглифы. Не знаю, какъ васъ, но меня всегда сильно интересовали эти странныя фигуры, встречающiяся на рисункахъ египетскихъ храмовъ. Все эти предлинные листы, люди съ птичьими головами, важно возседающiе на кресле и еще смотрящiеся въ круглое зеркало, змеи въ разныхъ видахъ и положенiяхъ, львы, похожiе на лягушекъ, все эти хитрыя изображенiя съ раннихъ летъ затрогивали мое любопытство, до того, что если я проходилъ по Цепному мосту, то непременно заглядывался на эти снимки съ гiероглифическихъ знаковъ, не зная даже, верны ли они съ подлинными.

Конечно, вопросъ о томъ, могутъ ли быть поняты нами гiероглифическiя письмена, составляетъ одинъ изъ микроскопическихъ интересовъ науки, темъ более, что всякiй новый шагъ въ этомъ деле порождаетъ сомненiе и недоверчивость (такъ легко видеть все, что угодно, тамъ, где никто ничего не понимаетъ); совсемъ темъ волшебная область науки такъ очаровательна, что самый темный и бедный ея уголокъ заключаетъ въ себе много пищи для сердца и ума. Следя за интересами какой бы то ни было науки, гордишься званiемъ человека и становишься снисходительно равнодушнымъ къ жизненнымъ дрязгамъ. Черезъ короткую статью г. Савельева вы увидите, въ чемъ состояли безкорыстные, малоизвестные труды многихъ талантливыхъ людей, изъ которыхъ только одному Шамполлiону выпала на долю громкая слава, и слава не вполне еще оправданная. Наконецъ эта статья разъяснитъ любителямъ русской словесности основанiе тонкой и остроумной повести г. Сенковскаго въ его фантастическихъ путешествiяхъ, повести истинно прекрасной, и которая оставитъ по себе сильное впечатленiе во всякомъ, кто хотя по слуху знакомъ съ современнымъ положенiемъ науки о чтенiи древнихъ письменъ.

Если же васъ не очень привлекаютъ статьи чисто ученаго содержанiя, и вы охотно беретесь за родъ произведенiй, составляющихъ juste milieu между наукою и бельлетристикою, то я могу указать вамъ на продолженiе "Константинопольскихъ Очерковъ" г. Рафаловича, помещенное въ последней книжке "Отечественныхъ Записокъ" за 1849 годъ. Я уже имелъ случая, въ одномъ изъ прежнихъ моихъ писемъ, говорить о статьяхъ г. Рафаловича и даже подкреплять мой отзывъ выписками изъ этихъ статей; на этотъ разъ выписокъ я делать не желаю, темъ более, что продолженiе "Очерковъ" занимаетъ небольшое место въ журнале и отъ начала до конца обильно интересенъ. Я советую прочитать статьи г. Рафаловича людямъ, утверждавшимъ, что голая действительность выигрываетъ отъ некоторыхъ украшенiй, и что путешественнику, наблюдателю нравовъ необходимо разцвечивать свой разсказъ если не вымышленными подробностями, то по крайней мере лирическими отступленiями и присутствiемъ поэтическаго элемента. Г. Рафаловичъ описываетъ великую царицу Босфора и правоверныхъ жителей съ положительностью, сжатостью, достойными медика, отчего разсказъ нисколько не проигрываетъ. Мало того, онъ врагъ торжественныхъ излiянiй и сантиментальныхъ подробностей, весьма понятныхъ, когда дело идетъ о Пере, Золотомъ Роге, кiоскахъ и каикахъ, Буюкдере и молчаливыхъ стенахъ сераля. Медицинскiе факты, приводимые авторомъ "Очерковъ", нисколько не портятъ дела: изъ всехъ положительныхъ наукъ, медицина не только способна, подъ перомъ опытнаго писателя, возвыситься до увлекательнаго интереса, но она даже на людей, посвященныхъ въ ея таинства, налагаетъ какую-то светлую печать практичности, одаряетъ ихъ способностью къ анализу и способностью удачно передавать свои наблюденiя во всехъ родахъ. Для медика, более чемъ для всякаго другаго человека, не существуетъ въ жизни ничего совершенно малаго или совершенно великаго; влiянiе мелкихъ пружинъ на обширнейшiе интересы ясны ему, вследствiе наукъ, а потому въ мысляхъ его гораздо скорее и прочнее развивается истинная житейская философiя, состоящая въ поколенiй, въ снисходительности и неспособности къ быстрому увлеченiю.

Однако, мы отдалились отъ "Очерковъ Константинополя". Люди, по романамъ и путевыхъ впечатленiямъ поэтовъ составившiе себе некоторое понятiе о Константинополе, въ особенности о правахъ его жителей, увидятъ, что многiе ихъ предразсудки исчезнутъ по прочтенiи статей г. Рафаловича. Многiя классическiя особенности, которыми славится Стамбулъ, не существуютъ более на деле, а живутъ еще въ воображенiи разскащиковъ. Такъ, напримеръ, курятелей опiума почти вовсе не встречается въ городе, и прежнiя кофейныя, где продавалось это зелье, разрушены и никто о нихъ не помнитъ. Въ заменъ того мусульмане, представляемые вамъ фразёрами фанатиками, доказываютъ свою холодность къ фанатизму темъ, что истребляютъ водку и вино въ огромномъ количестве. Молодые турки, странствовавшiе по Европе, долгомъ считаютъ выражать свою цивилизацiю непомерною страстью къ спиртнымъ напиткамъ, и никто на нихъ не сердится. Частые пожары, случающiеся въ Стамбуле, далеко не такъ страшны, какъ вы о томъ думали: горятъ одни дома, состоящiе изъ тонкихъ стенокъ, и на место ихъ быстро выстраиваются новые; другой же потери почти не бываетъ, потому что турокъ любитъ жить на походную ногу, не держитъ мебели и тяжелыхъ вещей, а при первомъ опасенiи огня складываетъ все свои пожитки, выноситъ ихъ изъ дома, и, равнодушный къ остальному, смотритъ на пожаръ безъ особеннаго соболезнованiя.

На романическiя исторiи гьяуровъ съ турчанками г. Рафаловичъ увы! смотритъ весьма прозаическимъ окомъ, и, при его замечанiяхъ, въ прахъ распадаются преданiя о любовныхъ исторiяхъ съ жесточайшими катастрофами! A между темъ, почти всякiй туристъ вывозитъ изъ Константинополя разсказъ о какой нибудь черноокой одалиске, воспоминанiе о победе, о свиданiяхъ съ супругою какого нибудь важнаго турка, и въ истине своихъ похожденiй готовъ клясться аллахомъ и его пророкомъ! Какъ согласить это противоречiе? - но съ помощью "Очерковъ" г. Рафаловича дело объясняется весьма просто. Дело въ томъ, что на берегахъ Босфора водятся антерепренёры и торговки, которыхъ весь товаръ состоитъ изъ мишурныхъ и старыхъ нарядовъ; помощницею имъ служитъ какая нибудь первая, попавшаяся гурiя съ городского рынка. Гурiю одеваютъ въ такой нарядъ, сажаютъ ее въ довольно красивую комнату и потомъ отправляютъ къ одному изъ молодыхъ путешественниковъ какую нибудь старуху съ известiемъ, что жена такого-то паши страстно влюбилась въ юнаго франта и чахнетъ отъ безнадежной привязанности. Романъ готовъ, и каждое изъ действующихъ лицъ довольно своею судьбою.

Этотъ матерiялъ для романа весьма полезно намотать себе на усъ людямъ, собирающимся ездить по востоку, хотя, надобно признаться, и въ Европе не обходится безъ подобныхъ проделокъ. Какъ въ своемъ роде, я разскажу вамъ исторiю одного богатаго француза, послужившую какому-то романисту (Мери, кажется) для составленiя эпизода въ своемъ романе,-- исторiю, действительно случившуюся и летъ осьмнадцать тому назадъ наделавшую много шуму въ Лондоне.

После iюльской революцiи на жительство въ Лондонъ переехалъ, со всеми своими капиталами, молодой графъ де Б... ъ, одинъ изъ любезнейшихъ и красивейшихъ придворныхъ Карла X. Молодой человекъ слылъ въ Париже новымъ Донъ-Жуаномъ, кавалеромъ въ роде давно забытыхъ вертопраховъ регентства. Светскiя связи помогли ему быть принятымъ въ Лондонской аристократiи, и светъ заранее разсчитывалъ на будущiе разсказы, о подвигахъ графа противъ изящныхъ обитательницъ West-End'а; но по прошествiи несколькихъ недель люди, привыкшiе видеть графа постоянно любезнымъ и веселымъ, съ удивленiемъ замечали его разсеянность и задумчивость. Ветренный молодой человекъ былъ влюбленъ, и заботливые его прiятели даже видели женщину, въ которую онъ влюбился. То была жена какого-то негоцiянта-провинцiяла, женщина, разумеется, не принятая въ высшемъ круге, но совсемъ темъ женщина красоты изумительной. Два раза въ день графъ де Б.... ъ прогуливался въ одной изъ отдаленнейшихъ и мещанскихъ улицъ Лондона, поглядывая на раскрытое окно одного высокаго, стараго дома,-- на окно, въ которое былъ виденъ седовласый старикъ съ газетою въ руке и черноглазая блондинка съ грустнымъ взглядомъ и бледнымъ лицомъ. Темъ и ограничивалось волокитство графа. Квартира принадлежала прiезжему въ Лондонъ негоцiянту Джаксону, угрюмому старику, тирану своей хорошенькой, молодой жены.

отыскался. Джаксонъ былъ прожектеръ; онъ придумалъ какую-то нелепую машину для поливки луговъ, машину, составленную на перекоръ всемъ гидростатическимъ законамъ. Никто не купилъ машины, а графъ де Б... ъ сперва купилъ маленькую землю, чтобъ были у него луга, а потомъ отправился къ прожектеру.

Понравиться старику, помешанному на своихъ механическихъ открытiяхъ, было нетрудно. Кошелекъ графа былъ открытъ для приведенiя въ действiе всехъ проэктовъ, впадавшихъ въ седую голову ученаго. Но съ мистриссъ Катриной Джаксонъ сойтись было труднее, и тысячу разъ бедный селадонъ проклиналъ недоступность британскихъ красавицъ. Много разъ нашъ волокита бывалъ свидетелемъ семейныхъ сценъ, замечалъ даже, что красавица улыбается и краснеетъ при его появленiи, а дела не двигались. Графъ де Б... ъ просиживалъ дни въ квартире Джаксона, познакомился съ его братомъ и прiятелями, самыми нелепыми торгашами, скучалъ страшно, вздыхалъ поминутно, а награда была ему только та, что одинъ изъ племянниковъ Джаксона, ветренный и бледный юноша, сотни разъ выручаемый изъ беды нашимъ французомъ, уверилъ его по секрету, что мистриссъ Катринъ безъ памяти влюблена въ графа.

Какъ бы то ни было, слова племянника подтвердились. Одинъ разъ, въ присутствiи графа и другихъ знакомыхъ, свирепый негоцiянтъ, хвативъ не въ меру гругу и портеру, осыпалъ бедную жену свою обидными словами и хотелъ ее ударить. Гости разбежались, старикъ заснулъ почти на рукахъ у нашего Донъ-Жуана. Наконецъ надо было объясниться: французъ преклонилъ колени, получилъ признанiе, и, что главное, мистриссъ Джаксонъ, вся поддавшись своему справедливому негодованiю, согласилась бежать съ графомъ, куда ему угодно, умоляя его только объ одномъ - какъ можно скорее покинуть Англiю.

Черезъ три дня, мистеръ Джаксонъ отпустилъ свою бедную сожительницу погостить на три дня въ загородный домъ одной изъ ея прiятельницъ. По этому поводу угрюмый старикъ выразилъ графу всю свою радость, что онъ можетъ наконецъ посидеть одинъ дома, отзываясь съ необычайнымъ презренiемъ о всехъ женщинахъ вообще и о мистриссъ Катринъ въ особенности. Молодой человекъ былъ въ восторге: ему было назначено свиданiе на той же даче, расположенной въ какомъ-то захолустье, совершенно покинутомъ жителями Лондона. Онъ долженъ былъ ночью заехать за своею возлюбленною и, не давая отдыха лошадямъ, вместе съ нею скакать въ Дувръ, чтобъ оттуда проехать въ Италiю.

Беззаботный французъ не взялъ съ собою никакого оружiя, никакихъ вещей, кроме бумажника со всеми своими деньгами. Съ замирающимъ отъ восторга сердцемъ подъехалъ онъ къ полуразвалившемуся, высокому кирпичному строенiю, велелъ экипажу отъехать подальше и черезъ запущенную рощу пошелъ къ дому. Въ сеняхъ таинственно встретила его мистриссъ Катртнъ, со слезами на глазахъ, съ румянцемъ стыда на прекрасномъ личике. Говоря, что ей нужно завязать свои вещи, она повела графа по сырымъ и темнымъ корридорамъ, разсеянно слушая его нежности, и наконецъ, поровнявшись съ какою-то дверью, быстро втолкнула графа въ низкую и холодную комнату, заперла дверь тяжелымъ засовомъ, а сама исчезла въ лабиринте мрачныхъ корридоровъ.

не было, онъ былъ запертъ въ погребе. Надъ его головой по временамъ слышались хохотъ, чоканье стакановъ и веселыя песни. Одну минуту онъ услышалъ опять шаги но корридору и знакомые голоса.

-- Что, кончено? спрашивала мистриссъ Катринъ какимъ-то хриплымъ голосомъ.

-- Кончено! отвечалъ другой голосъ, тоже знакомый.

Опять послышались шумъ и веселье надъ головой графа, ясно увидевшаго свое положенiе. Наконецъ, по прошествiи трехъ часовъ, дверь отворилась; вошелъ человекъ съ фонаремъ и пистолетомъ въ руке. То былъ племянникъ Джаксона. Сопротивленiе было безполезно. Французъ отдалъ ему свои деньги.

-- Будьте спокойны, сэръ! заметилъ ему злодей, показывая на пистолетъ: - я не убью васъ... вы давали мне деньги тайкомъ отъ старика... я васъ не трону: идите за мной, садитесь въ карету и уезжайте въ Англiю.

-- Покажите мне эту женщину, говорилъ онъ въ ярости: - пусть меня убьютъ, но я хочу отомстить ей... Если вы, действительно, помните мое вниманiе, помогите мне.

-- Вы ее увидите, сэръ, холодно сказалъ бледный молодой человекъ.

Они поднялись вверхъ и вышли въ огромную, голую комнату, съ почерневшими стенами и осыпавшимся потолкомъ. Следы пирушки были заметны везде; бутылки стояли на полу и столахъ. На полу же лежали те люди, которые веселились надъ головой француза: Джаксонъ, братъ его, два или три прiятеля и прекрасная Катринъ. Они казались пьяными до безчувствiя; когда спутникъ графа толкнулъ ихъ ногою, ни одинъ не пошевелился. Лица были бледны, дыханiя неслышно. Злодеи отравлены своимъ сообщникомъ, получившимъ всю добычу безъ раздела.

Аллахъ, аллахъ! какую свирепую исторiю сообщилъ я вамъ по поводу статьи г. Рафаловича? Чемъ бы изгладить это тяжелое впечатленiе? Въ "Отечественныхъ Запискахъ" есть очень веселенькое описанiе поездки въ Ревель и Гельсингфорсъ, г. Милюкова, и въ этомъ описанiи несколько наивныхъ и забавныхъ анекдотцевъ. Вотъ вамь исторiйка по поводу одной картины въ Ревельской ратуше.

"Въ магистратской зале стены украшены картинами и резными деревянными барельефами старинной работы. Съ правой стороны рядъ картинъ представляютъ судъ Соломона, съ левой - усекновенiе головы Іоанна-Предтечи. Эти эмблемы мудрости и беззаконiя должны были действовать на совесть ратсгеровъ. Барельефы изображаютъ также разные поучительные примеры изъ исторiи и городскихъ преданiй. Особенно любопытна одна резная картина. Она представляетъ старика, галопирующаго на четверенькахъ; на немъ сидитъ врхомъ женщина и погоняетъ его пучкомъ розогъ. Воть значенiе этоя интересной редкости.

Въ магистрате когда-то сделано было постановленiе, чтобъ все дела, происходящiя въ совете, сохранялись въ глубокой тайне до ихъ обнародованiя, и ратсгеры не имели права ничего говорить о заседанiяхъ даже своимъ родственникамъ, подъ опасенiемъ лишенiя сана и безчестiя. Случилось, что однажды въ ратуше разсуждали о мерахъ къ ограниченiю женской роскоши, которая, спускаясь изъ Вышгорода, отъ супругъ и дочекъ великолепныхъ бароновъ, къ обитательницамъ торговой части Ревеля, достигла страшныхъ размеровъ и грозила подорвать окончательно кошельки союзниковъ Любека. Пренiя продолжались несколько дней, и, наконецъ, предложены были некоторыя меры, крайне-стеснительныя для прекрасныхъ поклонницъ и тогда уже обольстительной моды. А между-темъ оне ничего не знали, и страшные указы готовы были разразиться громомъ надъ ихъ головами. Но судьба бодрствовала за своихъ любимицъ. Молоденькая жена одного советника, въ то время, когда онъ въ магистрате гремелъ красноречiемъ противъ драгоценныхъ колецъ и браслетовъ, вздумала совершитъ маленькое путешествiе по ревельскимъ магазинамъ, и въ одномъ изъ нихъ ей попалось золотоё ожерелье до-того прекрасное, что они, несмотря на его дороговизну, возвратилась домой съ непоколебимымъ намеренiемъ купить его или умереть. Едва только мужъ пришелъ изъ ратуши, супруга осадила его просьбою о покупке ожерелья. Почтенный ратсгеръ, хотя и не зналъ великой истины, что лучше въ утлой ладье ездити, нежели жеть тайны поведати, однако не могъ не помнить магистратскаго положенiя, и потому находилсъ въ крайнемъ затрудненiи. Не имея возможности открыть городскую тайну, и въ то же время не желая потратить большой суммы на покупку безполезной вещи, онъ началъ убеждать жену, представляя ей дороговизну ожерелья.

-- Нетъ, мой другъ, отвечалъ мужъ: - но у тебя....

-- Что такое?

-- У тебя и такъ много ожерелiй.

-- Такъ что жь? я непременно хочу купить это; я не могу жить безъ него.

-- Такъ ты отказываешь мне?

-- Я никогда тебе неотказывалъ... Но подумай... Тратить столько денегъ на вещь.... которую, придется, можетъ бытъ....

-- Что такое?

-- Надетъ одинъ или два раза.

Бедный ратсгеръ понялъ, что прогрворился и не зная, какъ отделаться отъ жены, поспешно вынулъ деньги и очень не къ стати отсчиталъ сто гудьденовъ. Но было уже поздно: молодая советница заметила смущенiе простодушнаго супруга, и бесъ любопытства овладелъ ею до такой степени, что она забыла вовсе объ ожерелье.

-- Скажи мне, что у тебя за секреты? спросила она. Вы, верно что-нибудь затеваете въ вашей ратуше?

-- Кто это тебе сказалъ? Какiе секреты!

-- О, я теперь понимаю.

-- Такъ чтожь?

-- А ожерелье?

-- Не нужно.

Почтенный ратсгеръ былъ вовсе не мастеръ хранить тайны. Жена вилась около него, какъ неотвязчивая муха, жужжала ласками, жалила упреками, щекотала поцалуями, и черезъ несколько минутъ магистратскiя пренiя были ей известны со всеми подробностями. Только-что супругъ ушедъ въ Клубъ-Черноголовыхъ, где, какъ истинный бюргеръ, проводилъ каждый вечеръ за кружкою пива, супруга отправилась къ соседке и передала ей страшную тайну; та бросилась сообщить ее прiятельнице, и черезъ часъ роковая новость была уже не новостью для всехъ обитательницъ Нижняго-Ревеля. Ночью жены аттаковали по одиначке мужей, и на другой день непрiятные для прекраснаго пола законы были отвергнуты значительнымъ большинствомъ голосовъ. Однакожь при-всемъ-томъ изменникъ былъ открытъ, изгнанъ изъ ратуши, и позорное изображенiе его нескромности выставлено въ магистратской зале, въ назиданiе будущимъ судьямъ и потомству."

"Два старичка". Есть повести и романы, которые словно написаны по известному рецепту; въ нихъ вы почти не встретите индивидуальнаго воззренiя автора на жизнь и на людей, въ заменъ того найдете много подробностей, совершенно верныхъ и совершенно лишнихъ. Для составленiя подобной повести, писатель обыкновенно садится на диванъ и заводитъ разговоръ съ самимъ собою,-- разговоръ такого рода:

Вопросъ. Желаете вы, любезный другъ, написать повесть?

Ответъ. Не худо бы, хотя желанiя и немного.

Умозаключенiе. Все лучше написать, потому что, впоследствiи желанiя будетъ еще меньше.

Вопросъ. Скажите мне, случалось вамъ нанимать квартиру - большую, маленькую, съ светло-зелеными, или жолтыми, или грязными сенями, въ каменномъ высокомъ доме, въ углу или на даче?

Умозаключенiе. Вотъ и обстановка готова.

Вопросъ. A между жильцами не попадалось ли смешныхъ стариковъ, свеженькой девочки, скряги, гуляки?

Ответъ. Какъ не быть! вотъ и действующiя лица.

Вопросъ. Ну, а главное-то не разыгрывалось ли между этими жильцами какой нибудь драмы, хотя напримеръ, съ неопытною любовью, съ ревностью, съ противодействiемъ сердитой хозяйки? Что же нибудь да делали жильцы, о чемъ нибудь да думала же хорошенькая девушка?

и повесть готова.

Последнее соображенiе прекрасно, но прекрасно только при некоторыхъ условiяхъ. Действительно, микроскопическiя драмы, переданныя такими писателями какъ Гоголь, Бальзакъ и Гейне, являются трогательными; но, къ несчастiю, въ свете встречается много микроскопическихъ событiй и весьма мало талантовъ, подобныхъ Гоголю, Бальзаку и Гейне! Одинъ изъ только что названныхъ мной писателей съумелъ простое обстоятельство покражи бедной шинели возвысить до истиннаго драматизма, тогда какъ иной обыкновенный литераторъ не будетъ въ состоянiи тронуть насъ разсказомъ о пропаже великолепной бобровой бекеши. Что же делать съ такою непропорцiональвостiю талантовъ, если не покоряться необходимости.

Въ повести г. Достоевскаго встречались мне странныя выраженiя въ роде: пыли не было, потому что съ утра ее прибило сильною проливью (стр. 150); (стр. 197); не обращая на нихъ вниманiя, я прочиталъ повесть до конца. Я не смущался даже необыкновеннымъ сходствомъ двухъ прiятелей старичковъ съ Бобчинскимъ и Добчинскимъ, мне хотелось проследить за развитiемъ характера Нади, маленькой петербургской гризетки, или, по крайней мере, существа, приближающагося къ нашимъ понятiямъ о гризетке. Не въ первый разъ въ повестяхъ г. Достоевскаго и некоторыхъ другихъ нувеллистовъ случалось мне нападать на подобные женскiе характеры,-- и я съ сожаленiемъ долженъ признаться, что если въ нашей новой словесности мало замечательныхъ женскихъ портретовъ изъ хорошаго круга, зато совершенно нетъ хорошихъ снимковъ съ девушекъ и женщинъ простого званiя. Объ одномъ только изъ подобныхъ созданiй я вспоминаю не безъ удовольствiя: это о девушке, выведенной г. Нестроевымъ въ одной изъ его повестей; къ сожаленiю, я забылъ названiе повести; только въ ней есть прекрасная сцена по поводу разбитаго зеркала.

Въ Петербурге, въ углахъ и крошечныхъ комнатахъ живетъ довольно много девушекъ простого званiя, и потолковать объ этихъ маленькихъ, но весьма интересныхъ существахъ я готовъ съ душевнымъ удовольствiемъ. Прежде всего, однакоже, къ радости щекотливыхъ читателей, я объявлю, что въ моихъ разсужденiяхъ не найдутъ они ничего двусмысленнаго или Польдекоковскаго. Я не верю въ пастушескiе нравы, но знаю по опыту, что въ нашей столице не редкость встретить простую и молоденькую девушку, живущую скромно, живущую своимъ трудомъ, и если даже и позволяющую себе маленькiя шалости, то именно на сколько оне позволяются въ свете и семейныхъ кружкахъ. Вотъ по какому случаю удалось мне, въ теченiи несколькихъ месяцевъ, наблюдать нравы лучшихъ изъ петербургскихъ простыхъ девушекъ.

Не скажу, чтобъ я былъ беденъ, но я крайне мотоватъ, а въ юности моей, сплошь проведенной въ Петербурге, я обладалъ несомненнымъ дарованiемъ проматывать все мои доходы въ несколько недель, а остальное время трети, полугодiя или года жить по образу птицы небесной. лучшiе изъ моихъ прiятелей следовали этой же системе; расточительность была нашею неизлечимой болезнью; но кто изъ насъ заражалъ этой болезнью другого, я ли ихъ, они ли меня, остается скрытымъ во мраке неизвестности. Двое изъ этихъ прiятелей, промотавъ свои доходы за несколько летъ впередъ, скрывали свою нищету въ самомъ верхнемъ этаже одного огромнаго дома, выстроеннаго на конце города въ такомъ месте, куда еще не совсемъ проникли утонченности городской жизни, и где нравственность была довольно чиста, въ сравненiи съ центральными улицами.

Пользуясь дешевизною маленькихъ комнатъ (домъ былъ только что отстроенъ и еще не просохъ), въ одномъ этаже съ моими прiятелями прiютилась маленькая компанiя девушекъ, занимавшихся шитьемъ и вышиваньемъ у себя на дому. Жилички жили въ согласiи между собой, но каждая изъ нихъ нанимала свою особенную комнату; теже, которыя были по беднее, жили по две въ одной комнате. Проходя по общему корридору, я и мои прiятели знакомились съ интересными соседками. Все мы трое были еще очень молоды. Между девушками были представительницы почти всехъ интереснейшихъ племенъ Россiи, по необходимости стекающихся въ столицу: напримеръ, вертлявая и веселая полька, одевающаяся изумительно хорошо, но безтолковая во всемъ остальномъ хозяйстве,-- полька ветренная и беззаботная, всегда должная за квартиру и вечно безъ денегъ, что не мешало ей быть постоянно въ добромъ расположенiи духа; или скромная немочка, откладывавшая деньги, чтобъ завести красныя занавески къ окошкамъ. Одна девушка, малороссiянка по происхожденiю, отличалась чрезвычайною оригинальностью: замечательная способность къ преданности и привязанности резко отличала ее отъ остальныхъ девушекъ, утратившихъ чрезъ борьбу съ нуждою, значительную часть своей любящей способности. Хозяйство ея было въ отличномъ порядке, и когда наши финансы позволяли устроить небольшой ужинъ для всей компанiи, проворная хохлачка удивляла всехъ споимъ повареннымъ искусствомъ. Остальныя девушки были все чисто петербургскiя гризетки, съ меркантильнымъ взглядомъ на вещи, съ способностью жертвовать всемъ на свете, для новой шляпки,-- девушки бойкiя и по тщедушной своей конструкцiи похожiя на мальчиковъ,-- девушки, по методе Горацiя, не удивляющiяся решительно ничему, кроме какой нибудь матерiи изъ англiйскаго магазина. Въ нашихъ визитахъ другъ къ другу и вечернихъ беседахъ было много чего-то юношескаго, откровеннаго и совершенно приличнаго; бывали по временамъ небольшiя отклоненiя отъ скромности, но отклоненiя эти могли быть описаны въ любой повести и не произвести никакого дурного впечатленiя на читателей. О давно прошедшихъ дняхъ этой безпечной жизни нередко вспоминаю я съ душевнымъ удовольствiемъ, и когда въ бытность мою въ Петербурге случается мне проезжать мимо высокаго дома М--а, который теперь совершенно обсохъ и населенъ более богатыми жильцами, воображенiе мое любитъ останавливаться на широкомъ корридоре верхняго этажа, на маленькихъ бедныхъ комнаткахъ, похожихъ на клеточки...

Подъ влiянiемъ личныхъ воспоминанiй и вычитанныхъ сведенiй о парижскихъ гризеткахъ, едва ли можно создать типъ общiй и замечательный: надо взглянуть на предметъ съ немного высшей точки. Петербургскiя гризетки (я разумею трудолюбивыхъ девушекъ добропорядочнаго поведенiя) находятся въ положенiи, несходномъ съ гризетками другихъ большихъ городовъ. Большая легкость добыть себе пропитанiе честнымъ трудомъ даетъ возможность противиться искушенiю. Съ другой стороны, петербургскiя девушки редко живутъ отдельно, и стало быть, въ характере техъ изъ нихъ, которыя заводятъ свое собственное хозяйство, не желаютъ стеснять своихъ родныхъ и не хотятъ подчиняться условiямъ магазинной работы, необходимо проявляется некоторая самостоятельность и опасенiе уронить себя дурнымъ поведенiемъ. Прибавьте къ этому действительно замечательную, хотя и забавную, вежливость, съ которою въ Петербурге самый низшiй классъ молодыхъ людей обходится съ женщинами, и вы убедитесь, что въ жизни простой петербургской девушки есть много своихъ особенностей, заслуживающихъ описанiя.

Надя г. Достоевскаго производитъ на читателя довольно грацiозное впечатленiе; но впечатленiе это, если позволено будетъ такъ выразиться, происходитъ отъ причинъ внешнихъ, а не внутреннихъ. Авторъ безпрестанно говоритъ, что у Нади хорошенькая ручка, свежiя щечки, умильное личико; подобныя описанiя, конечно, говорятъ воображенiю каждаго читателя, но, по своей обыкновенности, недостаточны для воспроизведенiя действительности.

Театральная Хроника "Отечественныхъ Записокъ" начинаетъ блистать остроумiемъ, котораго я бы не желалъ встречать на страницахъ такого известнаго и ученаго журнала. Конечно, остроумiе остроумiю рознь, и если позволено будетъ сделать ступени журнальному остроумiю, то я распределю эти ступеньки такимъ образомъ: остроумiе "Москвитянина" дельнее и лучше остроумiя "Сына Отечества", остроумiе некоторыхъ статей "Отечественныхъ Записокъ" еще выше "Москвитянина", остроумiе (къ сожаленiю, теперь редкое) одного изъ сотрудниковъ "Библiотеки для Чтенiя", известнаго всей читающей Руси, стоитъ еще выше и действительно становится украшенiемъ журнала. Хотя при этомъ распределенiи "Отечественнымъ Запискамъ" выдается место не совсемъ ничтожное, я желалъ бы, чтобъ этотъ журналъ, какъ можно менее пускался въ опасную область бонмо и шуточекъ. Театральная Хроника последняго месяца начинается вотъ какими словами: "Едва минулъ годъ, какъ эта "Хроника" стала жить, и уже театральныя обозренiя наши съ каждымъ годомъ становятся такими здоровыми, что многiе могутъ подумать, будто мы больны".

Что бы это могло значить?

"Камиллъ принимаетъ геройскую посадку и въ стихахъ начинаетъ говорить о величiи Рима" (Стр. 315).

Говоря о комедiи князя Шаховского "Аристофанъ", составитель "Хроники" называетъ слогъ комедiи забористою речью!

"Сына Отечества":

Въ октябрьской книжке "Сына Отечества" одинъ критикъ изъявляетъ свое неудовольствiе, по поводу отчетовъ о журналахъ въ "Современнике" (успокойтесь, я пишу не антикритику: дело идетъ о сентябрьской книжке нашего журнала, въ которой я не поместилъ ничего). По словамъ критика, "Современникъ" любитъ лакомиться чужими блюдами, и вотъ что говоритъ онъ о такомъ непозволительномъ лакомстве:

"Всехъ более (въ сентябрьской книжке "Современника") росписанъ новый журнальный пришлецъ: возобновленное "Северное "Обозренiе", вследъ за темъ значительно разобранъ нашъ "Петербургскiй Вестникъ": вздумали поживиться его лучами, чтобъ ими иллюминовать свою неизвестность! (Вспомните о и вы увидите тутъ тройное бонмо!) Наконецъ унесли у "Москвитянина" порядочную порцiю амврозiи съ одесскаго пира, даннаго въ честь князя Вяземскаго,-- и какъ бы вы думали? самую квинтэссенцiю амврозiи. Нашъ "Современникъ" мастеръ выбирать лакомства!"

Остроумiе "Москвитянина", снова начавшее проявляться въ мелкихъ статьяхъ "Смеси", есть остроумiе невинное и не способное зацепить чье бы то ни было самолюбiе. Какъ вы думаете, на какихъ людей и на какiе предметы направлена иронiя "Москвитянина"? на промышленныя открытiя, на французскихъ парикмахеровъ и на парижскiя изданiя съ картинками! Вотъ отзывы, которые не въ состоянiи возбудить антикритики,-- насмешки, которыя никогда не дойдутъ по назначенiю!

"Москвитянинъ" прибавляетъ: "такимъ образомъ, каждый подписчикъ "нахохотавшясь вдоволь надъ всемъ на свете, въ заключенiе будетъ иметь удовольствiе нахохотаться надъ самимъ собою" (стр. 33, No 22).

Я, напротивъ, того мненiя, что если лотерея будетъ произведена безъ фальши, то подписчикъ можетъ выиграть известный кушъ денегъ или порядочную вещицу, что доставитъ ему несомненное удовольствiе.

По поводу усовершенствованiи электрическаго телеграфа (стр. 30) въ "Смеси" "Москвитянина" сказано: "Неисчислимы, восклицаютъ журналы, выгоды этого открытiя для торговли", и потомъ прибавлено, очевидно, ироническое восклицанiе: "Промышленный векъ!" Есть надъ чемъ смеяться! какого же века вамъ хочется?

Сообщая известiе о неведомомъ городе, недавно открытомъ въ одной изъ провинцiй Мексики, составитель "Смеси" пускается опять въ иронiю, вовсе неуместную въ изложенiи такого предмета, и въ остроумiе, решительно не остроумное. "Чего добраго - говоритъ онъ - ужь не вечный ли жидъ живетъ со своимъ семействомъ? и не оттуда ли выходилъ въ романъ Еженя Сю?.. Кордильеръ... Кардовиль... Индейскiй принцъ... должно быть такъ!" (Стр. 31).

Да, должно быть такъ, но ученыя известiя не должны такъ писаться!

"Ученый парикмахеръ Обертъ {Примечанiе: то есть Оберъ, а не Обертъ.} написавшiй трактатъ о болезняхъ волосъ, открываетъ въ Париже залъ для стрижки и завиванiя волосъ" (стр. 34, No 22). Что же тутъ дурного? но "Москвитянинъ" и тутъ остритъ: "Некогда было - говоритъ онъ на той же странице - некогда было даже въ особенной моде отбрить кого нибудь, напудрить или "вымыть голову". И "Тракта о болезняхъ волосъ!"

Ah! ceci est trop fort! Благодарю судьбу за то, что я не парижанинъ, не негоцiянтъ, не ученый и не парикмахеръ! Такiе capказмы свели бы меня въ могилу.

Поражая своими насмешками людей и событiя, вовсе не смешныя, "Москвитянинъ" иногда оставляетъ свой резкiй скептицизмъ и готовъ верить всему на свете. Въ "Смеси" 23 No помещена статейка подъ названiемъ: "Вопросы ясновидящей о судьбе сэра Джона Франклина". Въ этой статье описано, какъ родственники и знакомые знаменитаго морехода, несколько летъ уже пропавшаго безъ вести съ своимъ судномъ, задали некоей ясновидящей вопросъ о томъ, живъ ли знаменитый мореплаватель, и где находится онъ теперь? Ясновидящая дала ответы самые утешительные.

Казалось бы, вотъ поле для иронiи. Съ некоторымъ страхомъ отвернулъ я следующую страницу, но иронiи не оказывалось. Составитель "Смеси" промолчалъ, не покрылъ никакою насмешкою очевидное шарлатанство ясновидящей!

"Москвитянина", решаюсь самъ разсказать анекдотецъ о магнетическомъ усыпленiи. Требуя заранее снисходительности: я человекъ иногородный и не остроумный.

Третьяго года, на вечере у А. Дюма, все собранiе толкалось около бледнаго юноши съ заспанными глазами и оригинальною прическою. То былъ ясновидящiй Алексисъ, котораго слава въ то время ходила по городу. Не отходя ни шага отъ своего пацiента, за Алексисомъ ходилъ его магнетизеръ и докторъ, известный Д.... По просьбе данъ, Алексиса усыпили, и онъ принялся разсказывать чудныя вещи. Онъ виделъ движенiе мiровъ и строенiе желудка у каждаго изъ гостей, говорилъ по турецки и съ завязанными глазами читалъ "Presse", предcказывалъ великiя событiя и ясно виделъ персидскаго шаха въ своемъ гареме. Все удивлялись и произносили похвалы Алексису, когда къ юноше подошелъ известный острякъ и балагуръ, фельетонистъ Евгенiй Гино.

-- Господинъ Алексисъ, спросилъ его сотрудникъ газеты "Siècle": - богаты ли вы?

-- Ахъ, нетъ! отвечалъ Алексисъ: - въ моемъ кошельке только две монеты.

Присутствующiе тутъ же обшарили Алексиса, вынули кошелекъ и узрели въ немъ действительно две золотыхъ монеты. Удивляться, правду сказать, было нечему, но родъ человеческiй умеетъ удивляться.

-- Хочу, хочу, ответилъ Алексисъ, приправивъ ответъ некоторыми таинственными фразами.

-- Извольте, сказалъ Гино: - вы все видите и знаете; угадайте же, съ помощью вашей мудрости, какъ велика въ настоящую минуту цена разнымъ фондамъ на англiйской бирже, а я сейчасъ побегу къ Ротшильду: онъ съ ума сойдетъ отъ восхищенiя.

Алексисъ смутился и тотчасъ же уехалъ, къ несказанному огорченiю всей публики.

Въ последнихъ нумерахъ "Москвитянина" не очень много замечательныхъ статей. Письма кн. Салтыкова продолжаются и по прежнему очень любопытны.

"Сына Отечества", теперь же въ половине декабря я получилъ сентябрьскую и октябрьскую книжки того же журнала. За iюль же и августъ месяцъ книжекъ не выходило; редакцiя, на обертке последняго нумера, обещаетъ снова выдать ихъ въ непродолжительномъ времени. Имея въ своемъ кабинете все русскiя перiодическiя изданiя и большую часть иностранныхъ, я могу оставаться равнодушнымъ, получая иногда книжки, въ которыхъ говорится о летнихъ новостяхъ въ декабре месяце; но редакцiя всякаго журнала не должна забывать, что многiе изъ читателей выписываютъ всего только по два или по одному журналу, и что для этихъ читателей недостатокъ чтенiя и несвоевременно сообщаемыя новости составляютъ значительное неудобство. Говорю это не какъ критикъ, а какъ одинъ изъ подписчиковъ {Я даже и того не сказалъ бы, поставляя себе правиломъ не судить о матерiальныхъ интересахъ какого бы то на было изданiя, еслибъ "Сынъ Отечества" самъ не вызывалъ такого замечанiя. На странице 52 въ "Смеси" девятой книжки (изданной въ конце ноября) вотъ что говоритъ составитель фельетона по поводу журнальныхъ неисправностей:

"Скажите-ка лучше... ваша милость тамъ поближе къ закулисностямъ журнальнымъ... скажите, отчего собственно происходятъ эти неточности?.."

"Я не отвечалъ прямо на вопросъ, потому что нигде за кулисами не бываю: но коротко изложилъ свое мненiе вообще, не касаясь ни кого лично... Пунктъ первый: достаточныя для изданiя средства, т. е. издатель, хоть съ небольшимъ, но вернымъ капиталомъ. сведущiй, опытный и деятельный редакторъ. Пунктъ третiй: способные, преданные делу сотрудники. Пунктъ четвертый, своевременная выдача имъ условленнаго вознагражденiя и уплата въ типографiю. Если предпрiятiе такъ ведется, журналъ непременно пойдетъ; если эти необходимыя основанiя нарушены - онъ, рано или поздно, неизбежно долженъ пасть. Въ первомъ случае, издатель получаетъ заслуженныя и безукоризвенныя выгоды; во второмъ - терпитъ более или менее чувствительный убытокъ и справедливыя нареканiя".

Замечу одно, по поводу этого разсужденiя: 1849 годъ особенно замечателенъ въ журналистике исправнымъ выходомъ журналовъ. Ни "Современникъ", ни "Отечественныя Записки", ни "Библiотека для Чтенiя" не опаздывала ни одного месяца. "Москвитянинъ" издавался съ аккуратностiю. "Северное Обозренiе" издавало даромъ

Теперь же вместо того, чтобъ вдаваться въ дальнейшiя замечанiя по поводу выпуска книжекъ "Сына Отечества", я нахожу не лишнимъ въ краткихъ словахъ проследить исторiю литературныхъ неисправностей въ последнiе годы. Всякiй изъ насъ помнитъ, какъ несколько летъ тому назадъ въ газетахъ и особыхъ объявленiяхъ безпрестанно печатались условiя подписки на книги ученаго содержанiя, на собранiе стихотворенiй, которыя вовсе не выходили въ светъ. Одинъ всеми уважаемый литераторъ (о немъ можно говорить: его уже нетъ на свете) задолжалъ публике до двадцати томовъ исторiи и другихъ сочиненiй. Огромный ученый словарь, предпринятый съ любовью и значительными средствами, остановился на 16 томе, и подписчики, переплативъ много денегъ, увидели у себя въ рукахъ сборникъ, имеющiй мало цены, потому что предпрiятiя, подобныя этому словарю, бываютъ поняты и прекрасны не ранее, какъ при совершенномъ своемъ окончанiи.

Тоже явленiе происходило и въ журналистике; но тамъ оно было еще страннее. Обыковенно, журналъ не могъ стоить слишкомъ дорого и зачастую неисправности свои старался вознаградить весьма забавно. Разъ случилось, что одинъ журналъ запоздалъ шестью книжками, а дело было уже въ декабре месяце. И вотъ въ конце того же месяца журналъ появляется въ виде тоненькой тетради, на которой написано: книжки VII, VIII, IX, X, XI и XII. На обертке было извиненiе и объявленiе о новой подписке; но, кажется, подписка оказалась напрасною.

ошибку, какъ извиниться передъ читателями? Въ этой же книжке помещено было объявленiе, что по изменившимся обстоятельствамъ редакцiя желаетъ впредь издавать книжки постоянно въ последнее число месяца. Черезъ несколько месяцевъ, безъ всякаго объясненiя, книжки опять стали показываться 1 числа, и репутацiя журнала не могла пострадать сильно.

Одинъ изъ моихъ соседей, человекъ безукоризненной аккуратности, называетъ подобныя неисправности агонiей перiодическаго изданiяи не можетъ говорить о нихъ равнодушно.

Отъ разсужденiй о неисправности прежнихъ журналовъ перейдемъ къ октябрьской книжке "Сына Отечества". Многаго сказать о ней не могу: тамъ нетъ интересныхъ статей. Есть въ конце книжки "Письмо петербургскаго старожила", которое какъ будто принадлежитъ остроумному фельетонисту, известному подъ названiемъ "неизвестнаго фельетониста". Впрочемъ, я въ томъ еще не уверенъ, а чтобъ показать, что оно во всякомъ случае не недостойно нашего вниманiя, я выпишу заглавiе этого письма, такъ, какъ оно помещено на обертке.

"Письмо петербургскаго старожила къ прiятелю въ деревню, о томъ, что лета у насъ не было, и что, между темъ, оно минуло, оставивъ по себе довольно глубокiя впечатленiя въ памяти многихъ, предавшихся наслажденiямъ за городомъ, где более или менее ученые гг. аэронавты взлетали къ облакамъ и за облака, сопровождаемые отважными дамами; где "арабы-кабилы" и артисты "высшей гимнастики" показывали свою силу, ловкость, искусство и грацiю; где, подъ звуки различныхъ оркестровъ, пленяли слухъ нашъ цыгане изъ Москвы и другiе певцы изъ Казани; где пылали дивные фейерверки и потухали огненные фонтаны: где даромъ предлагали не только цветы, но явства и питiя, и где, наконецъ, посреди всехъ этихъ и другихъ неудобоисчислимыхъ усладъ, кто-то, не кстати, вздумалъ завести речь о новыхъ одесскихъ повестяхъ, о журнале, похожемъ на альманахъ, и объ альманахе, ни на что не похожемъ, и о другихъ, такъ называемыхъ литературныхъ предметахъ, между прочимъ - о похожденiяхъ, на невскомъ пароходике, одного фельетониста, описанныхъ имъ самимъ. - Приписка къ письму: о книге Исторiя финансовыхъ учрежденiй Россiи,соч. Графа Д. Толстаго, и о томъ, что для здоровья, которое дороже денегъ, необходима свежая и чистая вода; несколько словъ о выставке изделiй промышленности, и за нимъ - ответъ "Современнику".

Вотъ уже второй разъ, после объявленiя объ успехе, на обертке "Сына Отечества" встречаю я нечто достойное наблюденiя. Другая статья, другой авторъ насъ призываетъ. Я ошибся, сказавши что въ "Сыне Отечества" петъ интересныхъ статей: я не имелъ тогда въ виду "Путешествiя по Швейцарiи" барона Розена. Я люблюстатьи подобнаго рода, въ которыхъ недостатки выкупаются достоинствами. Статьи барона Розена имеютъ занимательность: ихъ авторъ человекъ, обладающiй неоспоримой начитанностью; следовательно, несколько веселыхъ замечанiй по поводу последней статьи барона не покажутся лишними. Я даже попрошу у автора "Путешествiя по Швейцарiи" позволенiя остановиться на его статье долее обыкновеннаго, и если мой тонъ покажется ему сколько нибудь шутливымъ, буду очень радъ, если онъ воздаетъ мне темъ же по поводу моихъ писемъ или другихъ статей.

Во-первыхъ, что всего более поражаетъ читателя - это языкъ, которымъ написано "Путешествiе по Швейцарiи". Число германизмовъ, неправильностей, выраженiй на иностранный манеръ очень велико и придаетъ манере барона Розена колоритъ до крайности оригинальный. Напримеръ, говоря о памятнике Жанъ Жаку Руссо, авторъ выражается такъ:

-- какъ жизнь его слезами. (Стр. 44).

Въ другомъ месте:

"То-то было время, когда принцессы, какъ Клотильда и сестра ея, сиживали у дворцовыхъ воротъ, путешественника".

Вотъ еще заметка барона Розена, по поводу Корнелевой трагедiи "Серторiй":

"Очень хорошо понимаю, что при тогдашней драматургiи во Aранцiи, великiй Корнель почти не могъ бы но все же невыносимо для меня, что герой Серторiй, уже весьма почтенныхъ летъ, находится въ тискахъ между двухъ женщинъ, навязывающихся ему въ супруги, а потому смерть его, выручившая героя изъ такой комической затруднительности, "

Разсказывая о швейцарскихъ собакахъ, которыя передъ Муртенскимъ сраженiемъ набросились на охотничьихъ собакъ, принадлежавшихъ бургундцамъ, и всехъ ихъ перегрызли, баронъ Розенъ называетъ это событiе предыгралищемъ Муртенской победы. Но эти короткiя выписки далеко не даютъ полнаго понятiя о русскомъ языке въ статьяхъ автора "Путешествiя по Швейцарiи.

Эрудицiя барона Розена, действительно, обширна; исторiя среднихъ вековъ и древняя словесность весьма знакомы автору "царя Соя и Гелимера"; при виде каждаго замка или ущелья, нашъ путешественникъ сообщаетъ читателямъ какое нибудь историческое событiе или даже римское преданiе; но какъ оригинально бываютъ переданы эти преданiя! Въ некоторыхъ местахъ читатель не можетъ никакъ следить за ходомъ разсказа, сбиваясь въ именахъ римскихъ, германскихъ и швейцарскихъ. Вотъ, напримеръ, отрывокъ, внушенный автору видомъ Кенигсфельдскаго монастыря, между Берномъ и Шафгаузеномъ.

"Въ виду Габсбурга зрится монастырь Königsfelden, сооруженный на томъ месте, где сынъ Рудольфа, недостойный такого отца, былъ убитъ - где цесарь Германскiй испустилъ дыханiе на рукахъ нищей женщины! Это еще горьче, нежели обрызнугь своею кровью статую Помпея! А онъ имелъ своего Помпея - благороднаго Адольфа Нассаусскаго, съ которымъ разыгралъ онъ Фарсальскую битву подъ Гелльгеймомъ, где и палъ Адольфъ. Жалкая смерть Альберта, въ виду родительскаго замка, была только началомъ ужасной, отвратительной трагедiи: виновники убiйства спаслись бегствомъ, а невинные ихъ родственники пострадали отъ яростной мести детей убiеннаго! Въ особенности отличалась зверствомъ дочь Альберта, Венгерская королева Агнесса. Изъ похищеннаго имущества жертвъ, Агнесса выстроила этотъ монастырь, сама постриглась и, стоя у воротъ, приглашала проходящихъ туда на молитву... но народъ проходилъ мимо: одинъ отшельникъ остановился и возопилъ: "Сестра! плохо твое служенiе Богу: твой монастырь основанъ на грабеже и на крови невинно-избiенныхъ! - Никогда язычники не мстили такъ безбожно.... Благороднейшее изъ племенъ швейцарскихъ, въ двухъ только поколенiяхъ, столь ужасно выродилось на чужбине! - Отъезжая уже далече, я еще бросилъ прощальный взгдядъ на Габсбургъ; нашедшее облако заслоняло солнце отъ руины, которая - казалось - смотрела грустно на Königsfelden - и на весь светъ!

Но если что украшаетъ путевыя заметки барона Розена, такъ это тотъ глубокiй поэтическiй элементъ, которымъ оне проинкнуты. Не надо забывать, что авторъ "Путешествiя по Швейцарiи" поэтъ, писавшiй трагедiи, баллады, русскiя сказки и идиллiя въ октавахъ. Онъ даже несколько напоминаетъ собой техъ поэтовъ Карамзинской эпохи, которые отправились пешкомъ верстъ за пятьдесятъ отъ Москвы - искать поэтическихъ впечатленiй и занятiй для своего чувствительнаго сердца. Нежныя сердца этихъ туристовъ давали отголосокъ на всякое явленiе природы, на всякое событiе, случившееся съ ними въ дороге: солнце ли садилось за лесомъ, они восхваляли природу и проливали слезы восторга; проходя черезъ деревню, они толковали о прелести тихой жизни и лили опять таки слезы, но слезы умиленiя, и тотчасъ же записывали въ нарочно приготовленной тетрадке стихи въ роде следующихъ:

Пеночка, о другъ мой милый,
Где мне крылья взять и силы
Полететь въ края съ тобой,

Земледелецъ нашъ простой,
Въ полдень жаркiй утомленный
Сытны щи спокойно естъ
И отъ хлеба верхню кромку

Для убогаго техъ местъ.

Но въ особенности вдохновенiе приходило на Карамзинскихъ путешественниковъ, если имъ удавалось во время пути, ходя издали, увидеть женщину, даже край женскаго платья. Умиленiе ихъ при подобномъ случае не знало границъ. Женщина, даже женскiй головкой уборъ пробуждаютъ восторгъ въ молодомъ туристе.

-- О, кто ты? спрашиваетъ онъ самъ себя: - я не знаю твоего имени, но ты прекрасна. Въ твоихъ голубыхъ глазахъ я вижу следы слезъ... (нужды нетъ, что слезъ не было, да и глазъ не видалъ нашъ поэтъ) зачемъ эти слезы, я тебя понимаю,-- ты несчастна! О, еслибъ ты знала, сколько чувствительности въ моемъ сердце, ты не шла бы такъ скоро, ты поглядела бы на меня, мы поняли бъ одинъ другого... и, можетъ быть, поведали бы другъ другу страшную, сокровенную исторiю вашихъ сердецъ! (Тутъ уже reminiscence "").

Путевыя заметки барона Розена, безспорно, во многомъ различествуютъ отъ заметокъ подобныхъ путешественниковъ, совсемъ темъ въ нихъ есть еще много достойнаго чувствительныхъ излiянiй почитателей бедной Лизы. Картины природы превосходны у барона Розена; въ особенности поразило меня одно место, где говоритъ онъ о горе Юнгфрау. Основываясь на поэтическомъ названiи этой чудной горы (Jungfrau -- девушка, или, для вящей поэзiи, дева),

"Мечталось мне, что незримый для насъ, но зримый для Юнгфрау, надъ главами низшихъ между ними горъ, Монбланъ перекинулъ къ ней пламенный взоръ и звучащее вечностью слово своей любви начальной - и Юнгфрау смутилась девственно, и смущенiе это отражается на светлыхъ челахъ царедворцевъ ея. Въ виду открытыхъ передъ всю таинствъ Эмпирея и при исполинскомъ величiи своего духа, она не можетъ закраснеться, какъ земная дева... или можетъ: представьте себе, что эта последняя, у гроба отца или матери, или въ другой торжественный моментъ, когда она дышетъ одною великою мыслiю о небе,-- нежданнымъ объясненiемъ юноши посвящается въ невесты... тогда румянецъ ея, умеряемый влiянiемъ вечности, вероятно имеетъ некоторое сходство съ колоритомъ Юнгфрау!.. Не отвечая Монблану, но полная любовнымъ словомъ его, она, и весь окружающiй ее соборъ, въ духовномъ румянце, глядитъ на небеса; все они знаютъ, что только труба Архангела будетъ благовестомъ сочетанiя царицы Альповъ съ царемъ Альповъ... разделяющее ихъ пространство, со всеми горами, обрушится въ хаосъ, и Юнгфрау и Монбланъ, надъ пропастью мiра падая величественно въ объятiя другъ къ другу, чуднымъ метеоромъ исчезнутъ въ представленiи света!"..

Какова мысль - сочетать угрюмый Монбланъ бракомъ съ розовою красавицею Юнгфрау! и мало того - заставить ихъ волочиться другъ за другомъ, произносить слова любви и предложенiе своей руки! Тутъ есть нечто необъятное; но пойметъ ли необъятность эту нашъ микроскопическiй векъ?

склоненъ къ тому, чтобы поминутво увлекаться обитательницами Швейцарiи, даромъ что эти обитательницы не имеютъ въ мiре соперницъ своимъ розовымъ щечкамъ. Мало того, баронъ Розенъ не всегда оставался доволенъ, если въ дилижансе ему случалось сидеть между двухъ красавицъ. "Нетъ", говоритъ онъ, на странице 21, "не легко мне сидеть между двухъ дамъ, толкаться между Сциллою и Харибдою!" Не смотря, однакоже, на такое сравненiе, авторъ путешествiя по Швейцарiи недолго остается холоднымъ въ дамскомъ обществе. Онъ постоянно внимателенъ со своими спутницами, думаетъ о томъ, какъ бы принести удовольствiе и пользу своимъ соседкамъ, иногда разсказывая имъ разныя историческiя преданiя, какъ напримеръ о Юлiе Альпине, женщине, процветавшей (какъ говорятъ французы) во времена императора Вителлiя, а при случае, заметивъ излишнюю светскость въ спутницахъ, сообщая имъ, что Шарльмань!! (Карлъ Великiй) положилъ веретено на могилу своей трудолюбивой и кроткой супруги Фастрады! (стр. 33). Нетъ сомненiя, что умная, но ветренная соседка поспешила намотать себе на усъ учено-ироническое замечанiе барона Розена!

Довольно часто, подъ влiянiемъ очаровательнаго климата и добраго настроенiя духа, авторъ путешествiя по Швейцарiи занимаетъ своихъ спутницъ разговоромъ беглымъ, веселымъ, остроумнымъ, хотя и тутъ не можетъ удержаться отъ ученыхъ сравненiй.

Трое пассажировъ, говоритъ авторъ на стр. 5, недавно прiехавшихъ взъ Италiи, разсказывали ужасы о жестокостяхъ брави bravo имеетъ, какъ известно любителямъ романовъ, другое значенiе). Баронъ Розенъ холодво объявилъ, что онъ надеялся быть въ Италiи дней черезъ десять. - "Не лучше ли, заметила одна изъ дамъ, остаться въ Швейцарiи?"

-- Швейцарiя хороша - возразилъ я - какъ эта милая, въ нацiональной одежде, служанка, которая намъ теперь подаетъ соусъ; но она, конечно, не поспоритъ о пальме красоты съ волшебницею Италiею!

"-- Mais le poignard du bravo?"

-- Кинжалъ браво есть грудная булавка, которымъ сирена иногда, изъ женскаго каприза, кольнетъ своего обожателя! ужели не подходить къ великолепной сирене, боясь грудной булавки ея?

"-- Voue cachez l'horreur sous une forme gracieuse!"

-- Въ этомъ-то и дело, сударыня, подъ грацiозною формою и смерть не въ смерть! A впрочемъ, не верьте этимъ баснямъ: a beau mentir qui vient de l'Italie. Сирева весьма редко направляетъ свою булавку на ваше сердце, и, въ этихъ редкихъ случаяхъ, оружiе ея почти всегда притупляется о ваше золото: брави жаждутъ не крови, a франковъ".

Съ нетерпенiемъ ожидаю продолженiя путешествiй барона Розена. Я не пуристъ, и погрешности противъ русскаго языка не пугаютъ меня. Терпеть не могу людей, при всякомъ чтенiи безпрестанно спрашивающихъ, зачемъ авторъ такой-то статьи писалъ такъ, а не этакъ? Въ качестве постояннаго врага исключительности и нетерпимости къ чужимъ мненiямъ и чужому слогу, я сознаюсь откровенно, что прочелъ путешествiе барона Розена отъ первой страницы до последней, и прочелъ его не безъ удовольствiя. Если bravi не испугали барона и путешествiе его въ Италiю состоялось, то меня скоро будетъ ждать новое удовольствiе описывать впечатленiя ученаго туриста при виде родины Тацита и Виргилiя. Тутъ будетъ поле для эрудицiи римскихъ анекдотовъ, этрурскихъ болео и сабинскихъ происшествiй!

Журналы за этотъ годъ доставили мне довольно прiятныхъ и веселыхъ минутъ,-- говорю это откровенно почему и прошу всехъ и каждаго не перетолковывать моихъ отзывовъ въ дурную сторону.

A светъ любитъ все толковать въ худую сторону; въ подтвержденiе этого дряхлаго аффоризма, я приведу новый анекдотъ, недавно случившiйся со мною. У меня есть одинъ знакомый, человекъ холодный и педантическiй, изъ породы самолюбивыхъ нелюдимовъ. Съ своей бедной, молодой женою, онъ занимаетъ помещенiе надъ головою другого, очень милаго семейства, съ которымъ я хорошо знакомъ и где провожу прiятные вечера, когда бываю въ Петербурге. Никто не ездитъ въ гости къ скучнымъ дикарямъ, сами они никуда не выезжаютъ и даже по временамъ совестятся своей гордой дикости. Одинъ разъ, когда я сиделъ у своихъ знакомыхъ подъ квартирою этого джентльмена, надъ нами раздались звуки бальной музыки и топанье ногъ. - "Что это?" вскричалъ я съ недоуменiемъ - "у N N. гости?" - "Не безпокойтесь", отвечала мне хорошенькая, бойкая хозяйка. - "Чтобы показать, что ему весело, нашъ N N заставилъ жену играть, а самъ въ одиyочку выплясываетъ по комнате!"

Вотъ какъ злы бываютъ иногда ученые люди! Я боюсь, чтобъ любители литературы и этого анекдота не перетолковали невыгоднымъ для меня образомъ!