VIII.
Октябрь 1849.
Въ прошломъ моемъ письме я такъ много наговорилъ въ начале посторонняго, что нынешнее решаюсь начать прямо съ журналовъ.
Безъ предисловья, въ сей же часъ,
Я съ ними познакомлю васъ!
Октябрьскiе журналы, съ страшнымъ запасомъ стихотворенiй, особенно порадовали своимъ появленiемъ моего соседа, любителя стихотворенiй, известнаго уже моимъ читателямъ; но радость его была минутная. Никто изъ общихъ нашихъ знакомыхъ мало того, что не соглашался прослушать хотя страничку, но даже все съ насмешкою уклонялись отъ разговоровъ, касающихся до этихъ новыхъ цветковъ русскаго Парнасса. Одинъ я поплатился за всехъ: прочитавъ мне десять высокопарныхъ тирадъ, соседъ объявилъ, что о каждомъ стихотворенiи я обязанъ дать вамъ отчетъ въ моемъ письме,-- въ противномъ случае онъ грозилъ мне мщенiемъ и грозною сатирою.
Въ самомъ деле, если собрать все журнальныя стихотворенiя за 1849 годъ по октябрь месяцъ, то ихъ не будетъ столько, сколько было поднесено мне въ этомъ месяце тремя изъ нашихъ журналовъ, а именно: "Библiотекою для Чтенiя", "Москвитяниномъ" и "Севернымъ Обозренiемъ". И все эти поэтическiе подарки не состояли, какъ обыкновенно бываетъ, изъ однихъ маленькихъ стишковъ "Къ ней" или изъ "Воспоминанiй"; напротивъ того, рядомъ съ подобными стихами были произведенiя капитальныя, то есть очень длинныя и не менее того высокопарныя. Всякому известно, что въ последнiя десять летъ публика сделалась чрезвычайно холодна къ стихотворенiямъ, а критика, не ограничиваясь холодностiю, съ заметнымъ удовольствiемъ, преследуетъ и поэтовъ и поэзiю: каждое собранiе стиховъ какого-нибудь новаго писателя раждаетъ по три и во четыре забавныхъ рецензiи, и вследъ за темъ предается забвенiю. Одинъ изъ знаменитейшихъ композиторовъ, имевшiй большую антипатiю къ духовымъ инструментамъ, говоря о значенiя каждаго инструмента въ оркестре, выразился такъ: "что касается до флейты, то, по моему мненiю, хуже этого инструмента можетъ быть одно только: две флейты". Я могу сказать почти тоже о новыхъ произведенiяхъ русской музы: "хуже журнальнаго стихотворенiя можетъ быть, въ ваше время, одна только вещь: более длинное стихотворенiе".
Къ несчастiю, поэмы, помещенныя въ "Библiотеке для Чтенiя" и пятой книжке "Севернаго Обозренiя", одна другой длиннее. Я всегда готовъ хорошо отозваться о маленькомъ стихотворенiи: придумать светлую мысль и выразить ее въ сжатомъ и красивомъ объеме можетъ почти всякiй изъ обыкновенныхъ людей; но пускаться на длинное произведенiе въ стихахъ, съ картинами природы, борьбою страстей и многочисленными лицами, можетъ только великiй поэтъ; да и тотъ не всегда выходитъ победителемъ. Но обратимся къ новымъ поэмамъ.
Названiя ихъ очень странны. Поэма "Севернаго Обозренiя" называется "Скiальфа" и взята изъ финскихъ преданiй. "Библiотека для Чтенiя" угостила насъ "Гвая Ллиромъ", этюдомъ изъ быта Мексики. Скiальфа женщина; самъ авторъ называетъ ее "дочерью Фроста", хоти нравъ ея не женскiй, потому что эта дочь Фроста отменно свирепа и убиваетъ несколькихъ человекъ въ теченiи поэмы. Гвая Ллиръ (слеза страсти), напротивъ того, мужчина съ женскимъ нравомъ. Посудите сами: Гвая Ллира хотятъ зажарить и съесть мексиканскiе жрецы; онъ это очень хорошо знаетъ, а между темъ, въ ожиданiи казни, целый годъ пируетъ, смотритъ на луну и не думаетъ о томъ, какъ бы навострить лыжи и скрыться отъ почитателей солнца, одаренныхъ довольно странными понятiями въ деле гастрономiи. Въ той и другой поэме очень много картинъ природы, и природы, по всей вероятности, незнакомой обоимъ авторамъ, такъ какъ сочинитель "Скiальфы" не бывалъ "на печальныхъ равнинахъ страны Оссiана, надъ свинцовымъ моремъ",-- а авторъ "Гвая Ллира" никогда не виделъ "плодоносныхъ долинъ Мексики, съ бананами, лiанами, тропическими садами и профирными Андами". Чтобы еще ближе показать вамъ различiе между двумя поэмами, я долженъ сказать вамъ, что "Гвая Ллиръ" не кончена и будетъ продолжаться, а "Скiальфа" окончена, ибо изъ героевъ ея уже зарезаны все те, которыхъ следовало быть зарезанными. принявъ въ соображенiе это последнее различiе, вы не позадумаетесь отдать "Скiальфе" предпочтенiе и кроме того осудить автора "Гвая Ллира" за желанiе продолжать поэму. Совсемъ темъ нельзя не сознаться, что основная идея этого последняго сочиненiя въ высшей степени обильна эффектомъ и поэзiею, и обильна ими до такой степени, что попадись она въ руки истиннаго поэта, и мы увидели бы произведенiе новое, смелое и увлекательное.
Вотъ въ чемъ дело: какъ въ сочиненiяхъ Прескотта, такъ и въ старинныхъ хроникахъ, относящихся къ исторiи древней Мексики, встречаемъ мы следующiй разсказъ о религiозномъ обычае народовъ, поклонявшихся солнцу. Каждый годъ, жрецы этого божества выбирали изъ народа одного юношу, соединяющаго въ себе все достоинства физическiя съ дарованiями нравственными, и, выбравъ такого феникса, падали передъ нимъ на колени и, стоя на коленяхъ, объявляли ему, что онъ избранъ для жертвоприношенiя, которое должно совершиться черезъ годъ после выбора. Вследъ за темъ на феникса надевали платье, осыпанное драгоценными камнями, и водили его на показъ народу, который падалъ передъ нимъ ницъ и цаловалъ край его одежды. Великолепный дворецъ, съ садами и прочими прихотями, отдавался во владенiе нареченной жертве; каждый день угощали его роскошнымъ столомъ, къ которому могъ онъ приглашать кого ему вздумается; все Девы Солнца (красавицы изъ красавицъ, потому что нельзя было быть уродливою, нося такое поэтическое названiе) все Девы Солнца составляли гаремъ феникса, добиваясь его ласки, какъ величайшаго счастiя. Когда проходилъ годъ, счастливца убивали всенародно и, кажется, ели; но этого я наверное не знаю.
Авторъ "Гвая Ллира" остановилъ свой разсказъ на томъ месте, когда его герою предстоитъ смерть. Годъ окончился, и мне очень хочется узнать, что сделалось съ его пленникомъ; стало быть поэма его возбуждаетъ некоторый интересъ, хотя написана виршами вотъ какого рода:
Хидальго хронику кончалъ,
Въ ней авторъ такъ повествовалъ
Великiй богъ - Тескатлепокъ
Въ уделъ азтекскому народу
Далъ все - роскошную природу,
Безсмертья только дать не могъ.
Конечно, Тескатлепокъ и не могъ -- рифмы не совсемъ богатыя, но авторъ очень любитъ это варварское наименованiе мексиканскаго бога. Впрочемъ, это самое неудобопроизносимое слово во всей поэме, а неудобопроизносимыя слова, какъ всему мiру известно, придаютъ местный колоритъ всякому разсказу. Прибавьте къ этому слову слова: азтеки, монтецума, саванна, лiаны, тамъ-тамъ и бананы, и вамъ, при некоторой доброй воле, возможно будетъ на время переселиться въ Южную Америку, безъ пособiя Ферри или нашего даровитаго туриста Пл. Чихачева.
Нельзя, однако, не призадуматься надъ обычаемъ, послужившимъ канвою поэме, и не проследить, съ любопытствомъ, за видоизмененiями мысли о плате за короткiя минуты наслажденiя всемъ своимъ существованiемъ. Въ изложенномъ нами мексиканскомъ обычае, не видимъ ли мы нечто сродное съ тысячами преданiй о людяхъ, отдавшихъ свою душу адскимъ властямъ, для того только, чтобъ испытать все земныя наслажденiя. Во все страны, во все общества проникла эта мысль и послужила канвою для многихъ прекрасныхъ созданiй. Но вместо того, чтобъ следить за подобными отвлеченностями, я потороплюсь кончить съ "Гвая Ллиромъ" и со "Скiальфою". Читателямъ достаточно будетъ знать, что въ первой поэме исполненiе далеко ниже содержанiя, а во второй и содержанiе и исполненiе равно плохи. Какой-то неестественно порывистый и дробный размеръ стиха, соединяясь съ запутанностью выраженiй, ставитъ стихотворенiе "Севернаго Обозренiя" въ разрядъ техъ эксцентрическихъ произведенiй, которыя, можетъ быть, хороши въ руническихъ надписяхъ и въ кускахъ папируса, но решительно не на своемъ месте въ журнале и на белой бумаге. Вотъ начало Скiальфы:
"Багровый край солнца надъ лесомъ блестелъ
И тихо склоняясь скрывался за нимъ;
Вдали, на востоке, рядъ хижинъ чернелъ;
Окрестность молчала; подъ кровомъ своимъ
Вождь Финновъ сиделъ, и къ недвижной руке,
Къ колену прижатой, склонивишсь щекой,
Онъ взоромъ безпечнымъ блуждалъ вдалеке.
Съ нимъ дочь молодая была. Не игрой
Она увлекалась; угрюма, мрачна,
Ей лукъ былъ забавой; въ кремнистыхъ горахъ
Она съ нимъ любила бродить безъ людей,
Тамъ меткой стрелой съ высоты въ небесахъ
Разить Бедуиновъ воздушныхъ степей.
Съ суровой душою, дочъ Фроста подругъ
Всегда удаляласъ; безмолвно оне
Ея не терпели за мстительный духъ,
И съ радостью скрытой резвились одни."
Драма г. Мея, "Царская невеста", помещенная въ No 18 "Москвитянина", хотя и написана стихами, но не можетъ идти въ сравненiе съ стихами последнихъ нумеровъ "Севернаго Обозренiя" и "Библiотеки для Чтенiя". Она читается легко, въ ней много сценъ живыхъ и занимательныхъ; данныя, изъ которыхъ она почерпнута, характерны и трогательны.
"Скучая вдовствомъ (такъ говоритъ г. Мей, въ своемъ послесловiи), царь Иванъ Грозный искалъ себе третьей супруги. Изъ всехъ городовъ свезли невестъ въ Александровскую слободу; ихъ было до двухъ тысячъ. Царь предпочелъ всемъ Марфу Собакину, дочь купца новгородскаго. Но царская невеста занемогла, начала худеть, сохнуть и скончалась чрезъ месяцъ после свадьбы. Были подозренiя на бояръ, при чемъ многiе изъ нихъ были казнены, въ тонъ числе одинъ изъ любимцевъ Іоанна, Григорiй Грязной. Злобный клеветникъ, докторъ Бомелiй предложилъ царю истреблять лиходеевъ ядомъ".
По видимому, этотъ сюжетъ такъ и пышетъ драматизмомъ: лица, о которыхъ упоминается въ драме, сами просятся на сцену. Чего тутъ нетъ! и колоссальная фигура Іоанна Грознаго, и молодой опричникъ, любимецъ царя, и старый палачъ Малюта, и Coбакинъ, представитель крамольной новгородской крови, и девушка, изъ ничтожества возведенная на тронъ; но все эти матерiялы неловко улеглись подъ рукою автора. Драма его интересна, какъ собранiе несколькихъ сценъ изъ старинной русской жизни; все же то, что въ ней имеетъ несколько драматизма, насквозь проникнуто общимъ местомъ. Вотъ какъ дополнилъ г. Мей хронику и на чемъ основалъ онъ свою драму.
Опричникъ Грязной влюбленъ въ Марфу Собакину, обрученную его прiятелю Лыкову. Отчаяваясь въ успехе, онъ проситъ доктора Бомелiя дать ему порошокъ, который бы приворожилъ красавицу. Но у Грязного есть любовница Любаша, которая, замечая его охлажденiе, узнаетъ, кто ея соперница и обращается къ Бомелiю, чтобъ сгубить разлучницу. Дело сделано: порошки подменены, и опричникъ, вместо любовнаго порошка, поитъ свою возлюбленную медленнымъ ядомъ. Въ это же самое время разстроивается и предполагаемый бракъ Лыкова: Государь выбралъ его невесту въ супруги себе. И Лыковъ и самъ Грязной отказываются отъ своей любви; но бедная девушка не выноситъ разлуки съ суженымъ. Подъ влiянiемъ своей тоски и зелья, даннаго чрезъ Любашу, Марфа начинаетъ чахнуть и сходить съ ума. Поминутно и везде мерещится ей прежнiй женихъ Ваня Лыковъ,-- и изъ сцены ея сумасшествiя г. Мей съумелъ сделать нечто трогательное,-- хотя нельзя не признаться, что драматическiя помешательства давно уже надоели до крайности. Стоитъ только вспомнить о певицахъ и актрисахъ, неминуемо распускающихъ свои волосы въ конце каждой печальной драмы или оперы и являющихся на сцену, чтобъ угощать слушателей трогательными монологами и песенками,-- и при такомъ воспоминанiи вы вполне постигнете, до какой степени избиты у насъ эти патетическiя сцены.
Пьеса оканчивается признанiемъ Грязного и Любаши и освобожденiемъ Лыкова, котораго было оклеветали въ порче царской невесты.
Драма не имеетъ целости и очень мало говоритъ нашему чувству. Раздробивъ разговоры и выставивъ множество лицъ, авторъ не очертилъ рельефно ни одного характера. Вотъ главнейшiе недостатки въ исполненiи. По замыслу, драма грешитъ темъ, что основана на страстяхъ и понятiяхъ, чуждыхъ настоящему обществу. Въ самомъ деле, ни суеверныя сношенiя любовниковъ съ немцемъ Бомелiемъ, ни любовь тогдашняго времени, ни нравы опричниковъ не способны возбудить сочувствiя въ читателе. Іоаннъ Грозный и его приближенные - великолепный сюжетъ для поэмы; для драматическаго же представленiя они не годятся, потому что драма непременно должна затрогивать те страсти, которыя еще живутъ и движутся въ душе зрители.
Драмы изъ старой русской жизни потому невозможны, что жизнь эта уже не наша жизнь. Вследствiе мощной реформы Петра, мы прожили десять столетiй въ одно, и исторiя допетровскихъ временъ для насъ древняя исторiя. Все общественныя отношенiя изменились радикально, все наши страсти, все обычаи получили другое развитiе, и общественная жизнь временъ Іоанна Грознаго теперь относится къ нашей жизни такъ, какъ жизнь германцевъ, описанныхъ Тацитомъ, относится къ жизни современниковъ Гёте и Шиллера. Мудрено ли после этого, что наши драматурги не умеютъ возсоздать персонажей старой Руси. На что имъ опираться при этомъ созданiи, если ихъ собственная натура не имеетъ ничего общаго съ натурами ихъ героевъ?
Упомянувъ о Германiи временъ Тацита, и имелъ въ виду сделать одно сближенiе, которое пояснитъ мою мысль (я, впрочемъ, за нее не стою и готовъ признать ее парадоксомъ). Вамъ известна исторiя германца Арминiя и популярность этой сказки Германiи. Въ то время, когда германская литература обратилась къ изученiю древностей своей родины, десятки замечательныхъ писателей пытались изъ жизни Арминiя сделать гигантскую драму, и король, Лудовикъ баварскiй, поставивъ въ Мюнхене статую этого древняго воина, изъявилъ желанiе, чтобъ поэты его родины воспели славу перваго победителя римлянъ. Нельзя не согласиться, что матерiалъ для разработки былъ удивительный. Во времена Августа, Германiя принадлежала римлянамъ; туманная страна горъ и лесовъ, прославленная Тацитомъ въ небольшомъ описанiи, которое стоитъ пяти великихъ поэмъ, покорилась римскимъ проконсуламъ, и князья ея ездили въ столицу завоевателей съ изъявленiемъ покорности. Въ это время жилъ въ Риме князь воинственнаго племени херусковъ, но имени Арминiй, пользовавшiйся правами римскаго гражданина и милостями Августа. Подъ личиною римской цивилизацiи скрывалъ онъ горячую любовь къ своему родному краю, съ его туманами и болотами, воинами и вдохновенными жрицами, патрiархальными добродетелями и дикими пороками. Арминiй успелъ подделаться къ римлянамъ, и познанiя его были имъ полезны въ борьбе съ германскими племенами. Но жажда мщенiя и любовь къ родине не угасали въ суровомъ сыне лесовъ, который ждалъ только случая, чтобъ отплатить римлянамъ.
Онъ имелъ тайный сношенiя съ отдаленными племенами своихъ соотечественниковъ. Выбравъ время, онъ известилъ римскихъ полководцевъ, что отдаленные народы, жившiе за Рейномъ, замышляютъ освободиться отъ римскаго оружiя. Лучшiе легiоны, подъ начальствомъ проконсула Квинтилiя Вара, двинулись на укрощенiе мятежа, а Арминiю, въ знакъ лестнаго доверiя отъ начальника, порученъ былъ аррiергардъ. Известна развязка этой исторiи. Невдалеке отъ истока р. Липны, въ земле бруктеровъ возле нынешняго г. Детмольда), после тягостнаго и долговременнаго марша чрезъ леса и болота, старые легiоны римскiе были атакованы въ лощине, запертой со всехъ сторонъ горами и Тевтобургскимъ лесомъ. Арминiй съ туземцами первый открылъ сраженiе. Три дня бились римляне, оказывая чудеса храбрости; легiонеры погибали, зарывая знамена своихъ легiоновъ; проконсулъ погибъ въ сече впереди своихъ седыхъ воиновъ, и, наконецъ, победа склонилась на сторону германцевъ. Когда Августъ узналъ объ этомъ пораженiи, онъ разодралъ свое платье и, обливаясь слезами, произносилъ въ отчаянiи: "Квинтилiй Варъ, отдай мне мои легiоны!"
не смотря на то, все драмы, основанныя на подвиге Арминiя {Нельзя не припомнить, что слабая трагедiя Озерова "Димитрiй Донской", самая исторiя мамаева побоища, отношенiя Дмитрiя къ Орде имели много сходнаго съ драмами изъ жизни Армиеiя, битвою въ Тевтобургскомъ лесу и отношенiями Арминiя къ Риму. Драматурги могутъ придти въ отчаянiе при мысли о томъ, что все великое, по большой части, сходно между собою.}, были плохи, не смотря на талантъ сочинителей. Причину этого неуспеха я прямо отношу къ тому обстоятельству, что германцы временъ Тацита и немцы временъ короля Людовика не имели между собою ничего общаго, кроме поэтическихъ преданiй. Чтобъ написать драму изъ жизни Арминiя, надобно, чтобъ общественный бытъ, характеры и интересы того времени еще симпатизировали съ понятiями самого писателя. Чтобъ основать драматическое представленiе на событiяхъ времени Грознаго, необходимо, чтобъ обычаи и понятiя того времени были еще живы въ характере народа.
Поэма - дело другое. Краткость ея и вольность изложенiя всегда помогаютъ таланту со славою выпутаться изъ сюжета. Сказка Лермонтова о купце Калашникове словно изчерпала все, что можно сказать о времени опричнины. Попробуйте добавить къ ней несколько подробностей, и вы увидите, что не откуда будетъ придумать этихъ подробностей.
Но довольно о драме г. Мея. Все-таки я признаю ее за прiятное явленiе. Стихи гладки и звучны, языкъ чистъ, напыщенности ни капли. Изъ лицъ, удачно очерченныхъ, укажу на Малюту Скуратова и старуху Сабурову.
Отъ стихотворенiй перейдемъ къ бельлетристике. Повести "Библiотеки для Чтенiя", по прежнему, отличаются высокопарностiю изложенiя. Чтобъ показать вамъ, къ какому разряду принадлежатъ эти повести, довольно будетъ указать на одну, самую незначительную, но и самую характеристическую ихъ черту, а именно, на собственныя имена героинь. Въ одной изъ нихъ, происходящей въ Москве {"Бедняжка" - повесть г. Павлова. Въ предъидущей повести г. Павлова героиня именуется "Вероникою".}, главное женское лицо называется Магдалиною, въ другой же {"Натурщица". г. Яковлева.} оно носитъ ультрароманическое имя Лавинiи. Не говоря уже о томъ, что въ Москве, Петербурге и на всемъ пространстве русскаго царства вы встретите вы десяти женщинъ съ именами Вероники, Магдалины и Лавинiи, не упоминая о томъ, что изысканное женское имя на иностранный манеръ звучитъ нисколько не прiятнее обыкновенныхъ и общеупотребительныхъ женскихъ собственныхъ именъ, и позволю себе сделать одно замечанiе. Въ сотняхъ старыхъ русскихъ книгъ немудрено отыскать несколько повестей и романовъ, где героини именуются Элоизами, Лавинiями и Темирами. Выберите такое сочиненiе, прочтите его съ приличною зевотою, и вы убедитесь, что, по какому-то чудному закону необходимости, Элоиза, Лидiя, Лавинiя и Темира живутъ какою-то особенною жизнью, совершенно несходною съ жизнью нашихъ обыкновенныхъ девушекъ, прозывающихся Олиньками, Любиньками и Машами. Малейшее удаленiе отъ натуры, ничтожное потворство сантиментальному побужденiю, чуть заметный порывъ къ чему-то туманному неразлучно бываютъ слиты съ ложною идеею и напыщеннымъ колоритомъ всего произведенiя.
Нельзя, однако, не заметить, что въ повести "Натурщица" встречаются сцены интересныя и написанныя довольно живымъ слогомъ.
"Северное Обозренiе" съ своей стороны предлагаетъ читателямъ повесть, которую, не смотря на страшное ея заглавiе: "Любовь въ Серале, повесть въ одномъ сновиденiи", можно назвать патрiархальною повестью. Она до крайности напоминаетъ собою добродушную и наивную эпоху "Благонамереннаго", "Альцiоны" и "Северныхъ Цветовъ". Если вамъ удавалось читать эти сборники двадцатыхъ годовъ, васъ, вероятно, поражало тамъ обилiе разсказовъ, оканчивающихся пробужденiемъ отъ сна. Рецептъ для составленiя подобныхъ произведенiй былъ следующiй: съ героемъ ихъ происходили самыя непонятныя событiя, онъ попадалъ къ разбойникамъ или въ какую-то чудную землю, ему грозили страшныя опасности, являлись даже окровавленныя привиденiя и лица давно умершiя. Потомъ следовала катастрофа, героя собирались резать, или случалось съ нимъ что нибудь необычайно прiятное. Въ то время, когда затронутый читатель съ нетерпенiемъ откидывалъ последнiй листокъ и съ жадностiю бросался на последнiя строки, онъ находилъ, что повесть оканчивалась такими словами:
"Я вскрикнулъ... и проснулся. Солнце весело сiяло на зелени луговъ, роса начинала сохнуть, и птички, радостнымъ щебетанiемъ, приветствовали раждающееся утро..."
"Итакъ это былъ сонъ!" скажетъ читатель. Такъ, любезные "читатели и прелестныя мои читательницы, это былъ сонъ". Итакъ далее, итакъ далее.
Повесть "Любовь въ Серале", какъ я сказалъ уже, напомнила мне эту эпоху невинныхъ литературныхъ хитростей. Въ ней описывается, какъ одинъ эллинистъ влюбился въ красавицу гречанку, украшенiе султанскаго гарема, и изъ любви къ ней принялъ место начальника белыхъ евнуховъ. За темъ следуютъ сцены въ серале и разговоръ съ султаномъ, который, по великодушiю своему, отдаетъ гречанку ея обожателю. Эллинистъ вскрикиваетъ и просыпается. Авторъ не сказалъ только одного - въ какое время заснулъ эллинистъ, тотчасъ после перваго свиданiя съ гречанкою, или после своего вступленiя въ должность евнуха. Въ последнемъ случае нельзя не пожалеть беднаго ученаго.
Чтобы кончить съ "Севернымъ Обозренiемъ", я скажу, что въ немъ довольно замечательны статьи въ отделе "Наукъ и Художествъ", и до крайности плохи статейки "Смеси", написанныя съ очевиднымъ поползновенiемъ къ остроумiю. Похожденiя какого-то г. Сердечкина и его дамъ на Излеровыхъ пиршествахъ почти напоминаютъ собою знакомые вамъ фельетоны "Сына Отечества". Не делая выписокъ, въ подтвержденiе моихъ словъ, я вменяю себе въ обязанность предостеречь редакцiю "Севернаго Обозренiя" отъ помещенiя статей подобнаго рода. Смешное бросается въ глаза скорее серьезнаго, и две - три неудачно остроумныя статьи могутъ наложить на целый журналъ пятно, которое не исчезнетъ даже подъ влiянiемъ прiятнаго впечатленiя отъ истинно хорошихъ статей. Въ этомъ отношенiи журналъ похожъ на человека, явившагося въ гостинную безъ особенной охоты принимать живое участiе въ разговоре. Подобнаго рода гость можетъ сидеть у камина, молчать, говорить мало, всякiй порядочный человекъ никогда его не осудитъ, особенно если дело происходитъ въ Петербурге, где "леность разговорная" развита между самыми умными людьми въ большой степени. Но если тотъ же господинъ вдругъ начнетъ отпускать бомо и натянутыя остроты, дело уже принимаетъ оборотъ не совсемъ для него выгодный...
Въ "Отечественныхъ Запискахъ", кроме окончанiя известнаго англiйскаго романа "Дженни Эйръ", напечатанъ маленькiй романъ г-жи Т. Ч., подъ названiемъ "Тернистый Путь". Это не романъ, а скорее, программа романа, и три четверти всего произведенiя написаны съ темъ, чтобъ показать читателю, что сделалось съ героинями, портреты которыхъ набросаны въ первыхъ главахъ. Поэтому первыя главы милы, а все остальное безцветно и скучновато. Особенно безцветно и странно описаны отношенiя супруговъ Вирскихъ, которые поминутно ссорятся, наносятъ другъ другу, безнаказанно, величайшiя оскорбленiя и потомъ разомъ мирятся, и все это безъ всякаго основанiя, а по щучьему веленью. Въ заменъ того, въ романе "Тернистый Путь" попадаются страницы живыя и светлыя какъ болтовня, подслушанная у какой нибудь пятнадцатилетней черноглазой вертушки, передающей первый свой секретъ съ страшными амплификацiями и предосторожностями и не помнящей себя отъ восхищенiя при мысли о томъ, что и у насъ-таки водятся секреты. Въ особенности первыя главы романа пробуждаютъ въ васъ впечатленiе, похожее на впечатленiе отъ разсказовъ шаловливой пансiонерки, о какихъ нибудь школьныхъ ужасахъ, въ роде грознаго мщенiя которой нибудь подруге, уличенной въ предательскихъ сношенiяхъ съ начальниками, иначе, въ фискальстве, и избавлявшейся, черезъ несправедливую протекцiю, отъ классныхъ наказанiй и даже отъ что, какъ всему свету известно, въ женскихъ учебныхъ заведенiяхъ почитается верхомъ трудности, геркулесовскими столпами женскаго образованiя, une corvée abominable, трудомъ, превышающимъ силы человеческiя. Г-жа Т. Ч. чрезвычайно любитъ героинь, только что вышедшихъ изъ детства, и надо отдать ей справедливость, умеетъ рисовать ихъ портреты; видно, что авторъ "Тернистаго Пути" имелъ много случаевъ наблюдать надъ этимъ переходнымъ возрастомъ, въ которомъ ребячество такъ умно, а начало страстей полно только чарующаго детства. Трогательная фигура Мимишиной матери, старушки, неразумно преданной своей дочери, принадлежитъ тоже къ одной изъ лучшихъ фигуръ романа, и немудрено: эта старуха такъ похожа на ребенка, по своимъ баловствомъ и робкимъ повиновенiемъ капризной Мимише {Следуетъ выписка изъ"Тернистаго Пути".}.
"Ниночка гуляетъ въ саду, посматривая по-временамъ на окна Глафиры Юрьевны. Въ рукахъ y нея давно-желанный "le Père Goriot". Она его очень-искусно похитила со столнка Глафиры Юрьевны, пронесла въ садъ, скрывъ подъ чернымъ тафтянымъ передникомъ, и теперь прiискивала место менее-видное изъ оконъ, чтобъ предаться запрещенному чтенiю.
-- Ахъ, Боже мой! ахъ, Дуняша! воскликнула Ниночка, бледнея.
-- Что это вы, барышня?
-- Ничего, ничего! Ниночка спрятала "Goriot" подъ передникъ: - Где маменька?
-- Въ гостиной-съ.
-- Слава Богу! скззала она, подпрыгнувъ на одномъ месте. - Дуняша, душенька, отнеси эту книгу въ спальню и положи на столъ такъ, чтобъ никто не виделъ. Зачемъ это зоветъ маменька, не знаешь?
-- Да ужь пожалуйте-съ.
-- Иду, иду! Что, маменька, сердится?
-- Не заметила что-то-съ.
И Ниночка вбежала въ гостиную.
-- Вы звали, мамаша?
-- Да; знаешь зачемъ?
-- Верно, потому.... что.... что я еще не брала урока.
-- Нетъ?... такъ зачемъ же, мамаша?
-- A вотъ зачемъ: черезъ неделю въ нашемъ городе балъ....
-- Ну, мамашенька!
-- Мы тамъ будемъ, Ниночка. Это твой первый выездъ; я не считаю выездами техъ вечеровъ, на которые я почти принуждена была тебя брать. Ты ребенкомъ была еще, a теперь ты взрослая девица!
Ниночка поцаловала y ней руку.
-- A какое же платье будетъ?
-- Белое, Ниночка.
-- Да, мамаша, белое, тарлатановое, со складочками?
-- Нина Александровна, пожалуйте на урокъ; Евгенiй Семенычъ дожидаются, проговорила Дуняша, показавшись въ дверяхъ.
-- Сейчасъ. Такъ черезъ неделю, мамашенька?
-- Иди же, Ниночка. Не заставляй ожидать себя.
-- Мамашенька, только тарлатановое, со складочками! твердила она, уходя и оборачивая наэадъ свою головку.
-- Я бы хотела лучше рисовать головки, сказала Ниночка, поглаживая рукою свои волосы.
-- Ведь вы начали видъ Saint-Cloud.
-- Мне надоелъ Saint Cloud.
-- Какъ вы непостоянны!
голову: Ниночка не рисовала. Ея темные глаза устремились задумчиво вдаль, и тонкая улыбка пробежала по розовымъ губкамъ. Она была прехорошенькая. Белокурые волосы, зачесанные гладко и спускавшiеся двумя локонами за уши, удивительно шли къ этому нежному, почти детскому личику. Евгенiй Семеновичъ гораздо-охотнее рисовалъ бы ее, нежели своего трубадура.
-- Вы никогда не кончите Saint-Cloud, сказалъ онъ, смеясь.
-- Очень можетъ быть, отвечала Ниночка съ разстановкою.
-- Вотъ прекрасно! я шучу!
-- A я говорю серьозно.
-- Можетъ быть.... Послушайте, Евгенiй Семенычъ, порисуйте за меня.
-- Какъ можно! въ этомъ пейзаже и такъ мало вашей работы.
-- Будьте добренькимъ, когда васъ просятъ, Евгенiй Семенычъ, M Eugène! прибавила она понизивъ голосъ и сложивъ руки съ мольбою.
-- Да вы-то что будете делать? спросилъ онъ, подвигая къ себе бумагу и нагибаясь, чтобы скрыть легкую краску, выступившую на щекахъ.
-- Что же такое?
-- Во-первыхъ, сказала она таинственно: я еду на балъ.
-- И это васъ такъ тешитъ? ведь вы не разъ бывали на вечерахъ.
-- Эти вечера, Богъ знаетъ что. Вотъ балъ - другое дело! Не забудьте, что это первый балъ, что после него я стану выезжать.
-- О, я этого не думаю!
-- Напрасно!
-- Я разсержусь. Я совсемъ не то хотехла вамъ сказать. У меня будетъ белое тарлатановое платье со складочками. Не знаю только, что бы на голову надеть. Я бы хотела какой-нибудь темный цветокъ или зелень; мамаша верно захочетъ, чтобы я надела букетъ розъ или васильковъ: вотъ будетъ досадно! Только ужь лучше бы васильки, a не розы.
Всю неделю Ниночка была необыкновенно-весела. Разъ десять въ день бегала она къ Дуняше смотреть ея работу и находила, что она шьетъ ужасно медленно.
-- A зачемъ прежде не сказади?
-- Я тебе подарю что нибудь.
-- Покорно благодаримъ-съ. Кажется, можно для васъ постараться и безъ этого, Нина Александровна.
-- То-то будетъ весело, Дуняша!
сторонъ и не могла ими натешиться. Вотъ она нагнулась, стала надевать ихъ; башмаки узки; ножка Ниночки не входитъ... Ниночка начинаетъ сердиться. Однако она сделала страшное усилiе, потянула башмачокъ, ножка вошла, но ей больно, ей нестерпимо-больно!
-- Дуняша, какъ ты думаешь, они разносятся?
-- Не знаю-съ.
-- Лишь бы я могла танцовать въ нихъ! Ниночка съ трудомъ встала со стула. - Очень-можно! сказала она, прихрамывая.
Ей захотелось сделать па мазурки: па вышло не совсемъ удачно, но она была имъ довольна.
a балъ назначенъ ровно въ восемь.... Ниночка заплакала. И въ-самомъ-деле ужасно! все лучшiе кавалеры будутъ уже иметь дамъ, y ей прiйдется танцовать Богъ-знаетъ съ кемъ, или не танцовать вовсе. Глафира Юрьевна надеваетъ беретъ съ райскою птицею; лошади давно ждутъ y подъезда. Ниночка отерла слезы, взглянувъ на Дуняшу, которая тщательно заштопывала башмакъ, и вскрикнула отъ радости. Все было прекрасно поправлено. Тарлатановое платье со складочками довершило ея восторгъ; она улыбнулась зеркалу, поправила зеленую ветку, прикрепленную за ухомъ къ светлымъ волосамъ, съ забавною важностью присела передъ Дуняшею и побежала въ Глафире Юрьевне, которая уже целый часъ посылала своему трюмо самые уммльные взгляды и не могла надивиться своей величественной осанке и яркости красокъ райской птицы, качавшейся во все стороны отъ малейшаго движенiя ея головы. Черезъ пять минутъ шумно заперлись ворота за каретой, бысгро уносившей Ниночку и Глафиру Юрьевну къ дому Благороднаго Собранiя."
Съ особеннымъ удовольствiемъ прочитавши это место, я по обыкновенiю, пустился строить въ своей голове парадоксы и психологическiя умозренiя. Результатомъ этихъ разсужденiй было заключенiе о томъ, что въ целомъ свете одне только женщины обладаютъ тайною, на которой основана наука разговаривать. Болтовня Ниночки, переданная авторомъ "Тернистаго Пути", чрезвычайно мила, а, между темъ, не подлежитъ никакому разбору, не выдерживаетъ вы малейшей схоластической критики, не основывается ни на одномъ изъ источниковъ всякаго разговора, то есть ни на обилiи сведенiй, ни на остроумiи, ни на новыхъ идеяхъ. Чтобъ принимать участiе въ умномъ разговоре, всякiй мужчина долженъ скрывать, подъ веселою ибеззаботною личиною, столько эрудицiи, столько оригинальности, столько сведенiй, разнообразныхъ до безконечности! тогда какъ женщине достаточно только симпатичнаго характера и душевной веселости. Кому изъ васъ не случалось съ жаднымъ любопытствомъ ивозбужденною веселостью слушать по часамъ какой нибудь разсказъ о поездке въ Англiйскiй магазинъ, или о старухе въ зеленомъ бархатномъ платье, зачесавшей волосы à la chinoise и т. под.? Слушая подобныя речи, мы незаметно забываемъ наши любимыя темы о психологическихъ тонкостяхъ, о политическихъ событiяхъ и другихъ подобныхъ пустякахъ,-- и сами начиваемъ болтать и сплетничать,-- только наша мужская болтовня выходитъ такъ безцветна. Я знаю отличныхъ молодыхъ людей, денди и богачей, клявшихся всенародно, что во всемъ Петербурге только три человека умеютъ вести разговоръ, и что въ сложности этимъ тремъ разскащикамъ около двухъ сотъ летъ отъ роду! Когда я, въ качестве иногороднаго человека, изъявилъ свой ужасъ при такомъ отчаянномъ признанiи, молодые мои прiятели сообщили мне, что, по ихъ мненiю, одне только женщины инстинктомъ постигаютъ науку разговора, при чемъ осыпали горькими и самыми обидными насмешками всю мужскую половину светскаго петербургскаго народонаселенiя.
Въ свете есть две науки, для которыхъ стоитъ устроять публичныя кафедры во всехъ местахъ, где только сходится несколько человекъ, две науки важныя, глубокiя, которыхъ высокаго значенiя не хочетъ признать близорукiй светъ. Одна изъ нихъ должна называться наукою супружеской жизни. Въ самомъ деле, для того, чтобъ радостно и безмятежно пройти целую жизнь объ руку съ выбранною вами женщиной, для того, чтобъ сохранить свою любовь отъ обмана и охлажденiя, для того, чтобъ слить два разума, два сердца и два существованiя на вечныя времена въ одно неразрывное целое, для этой необъятно трудной задачи не нужны ли человеку сведенiя глубокiя, упорство несказанное, способность почти генiяльная, за которую можно дать полъ жизни приготовленiй и добросовестнаго изученiя? Объ этой науке я намеренъ поговорить когда нибудь при случае.
уже, что большой части женщинъ не нужна эта тяжелая наука: женщина во всемъ находитъ силу: въ учености, смягчая ея угловатости, въ ограниченности сведенiй, добровольно въ томъ признаваясь, въ ложныхъ идеяхъ, защищая ихъ оригинальнымъ образомъ, въ ничтожности предмета, сообщая ему живость и воспрiимчивость своей натуры. Наука разговора, также, какъ и наука супружеской жизни, должна преподаваться однимъ мужчинамъ, и должно признаться, мы вполне заслужили, чтобъ насъ гоняли на эти лекцiи, взыскивали съ насъ за невниманiе и делали намъ экзаменъ. Мы до того уронили разговорное искусство, что даже боимся о немъ подумать; мы сами выронили изъ своихъ рукъ могущественное орудiе светскаго влiянiя и должны еще благодарить Аллаха за то, что женщины его подняли и стараются имъ пользоваться, по мере своихъ силъ и всего поверхностнаго образованiя.
Замечая въ себе сегодня несколько угрюмое направленiе, спешу перейти къ статьямъ несколько более серьёзнаго содержанiя. Хотелось бы мне сказать несколько словъ по поводу статьи въ "Отечественныхъ Запискахъ", по предмету полемики между философами Рида и Галля въ Эдинбурге, но я опасаюсь, чтобы читатели, при самомъ начале моихъ разглагольствованiй, не захлопнули книги съ негодованiемъ и зевотою. A между темъ говорить о бельлетристике больше не хочется. Въ 17 No "Москвитянина" есть, правду сказать, повесть г. Сумарокова "Ночь на Ивановъ день", показавшаяся мне маленькимъ подражанiемъ "Запискамъ Охотника", да есть еще четыре стихотворенiя; но объ этихъ статьяхъ я не въ состоянiи распространяться.
Лучше поговоримъ о путешествiяхъ. Нынешнiй годъ необыкновенно богатъ статьями русскихъ туристовъ. Въ той же книжке "Москвитянина", где помещены означенныя повести и стихотворенiя, окончено "Путешествiе въ Персiю", князя Салтыкова. Советую вамъ прочесть эту статью, интересную и по содержанiю, и по направленiю, и по разсказу, чисто русскому, отчасти насмешливому, и чрезвычайно простому. Вообще я чрезвычайно люблю русскихъ путешественниковъ.
Славная вещь - путешествiе! "Путешествiе! - вотъ мой идеалъ!" говорятъ наши любезные прiятели, сопровождая свои слова тяжелымъ вздохомъ. Все разсыпаются въ похвалахъ путешествiю, завидуютъ людямъ, искрестившимъ Европу, Азiю и Америку; все собираются "чуть-чуть поправивши свои финансы", проехаться куда нибудь вдаль: а между темъ, эти почтенные туристы en herbe, "Я вамъ открою кредитъ, о деньгахъ не безпокойтесь, только поезжайте скорее, куда вамъ угодно: въ Персiю, въ Индiю, въ Грецiю, въ Италiю, въ Бразилiю!"Такое вежливое предложенiе рискуетъ быть принято съ ужасомъ. "Какъ?" подумаетъ нашъ любитель путевыхъ впечатленiй: - "неужто мне ехать въ Азiю и Америку? бросить мой кабинетъ, который я самъ отделывалъ, разстаться съ службой, где я жду повышенiя, передать въ чужiя руки мой абонементъ на оперу и поразить ужасомъ всехъ моихъ родственниковъ? Конечно, въ Бразилiи недурно (и мысль его начинаетъ порхать между лiянами, бананами, бамбуками и золотисто-смуглыми красавицами), но,съ другой стороны, дороги плохи, усталость предстоитъ страшная, я уже обленился, да кроме того я столько читалъ о гремучихъ змеяхъ и москитосахъ".
Такое колебанiе извинительно еще при обдумыванiи поездки въ Бразилiю, пожалуй даже въ Персiю и Турцiю; но попробуйте предложить тому же джентльмену хотя поездку въ ближайшiй къ намъ уголокъ Европы, онъ также заколеблется и призадумается. И тотъ же любитель путешествiй, за минуту передъ темъ вопiявшiй о безотрадности своей сидячей и однообразной жизни, выищетъ все средства, чтобъ отпугнуть отъ себя малейшiй случай разсеяться и обогатиться новыми впечатленiями. A между темъ нельзя сказать, чтобы этотъ чисто петербургскiй господинъ зараженъ былъ апатiей и равнодушiемъ: чуть случится ему побывать въ Лифляндiи, Крыму или Финляндiи, онъ какъ угорелый обегаетъ улицы незнакомыхъ ему городковъ и смотритъ на новые предметы съ жадностью англичанина, прiехавшаго въ столицу Имана Маскатскаго. Проехавши двести верстъ по петербургскому шоссе, нашъ туристъ въ душе испытываетъ сладкiя мгновенiя; онъ готовъ признать себя счастливымъ, еслибъ не одна мысль - "я ведь только въ двухъ стахъ верстахъ отъ города" - не обливала холодною водою его живое воображенiе. Все его веселитъ и тешитъ: и четырехугольныя, высокiя башни гермейстеровъ, и университетскiе города, и хорошенькiе женщины, бросающiяся въ глаза на каждомъ шагу. Воротясь въ столицу, ему сильно хочется поговорить о своей поездке, о буре на пароходе, о развалинахъ Марiенбурга, взорваннаго шведскимъ героемъ Вульфомъ, о чудной долине, по которой течетъ Аа; но онъ не смеетъ, потому что въ гостинной, рядомъ съ нимъ, сидитъ господинъ, служившiй при турецкомъ посольстве. Бедный петербургскiй житель сознаетъ, что всякое путешествiе чрезвычайно возвысило бы его физическiя и умственныя силы, знаетъ, что ничто его не держитъ въ городе, чувствуетъ, что сидячая жизнь составляетъ его несчастiе - и, зная все это, продолжаетъ сидеть дома и читать иностранныхъ туристовъ, развалясь передъ каминомъ.
Все это не очень утешительно, особенно для меня, потому что я до крайности люблю русскихъ путешественниковъ и за маленькое письмецо подобнаго странника готовъ отдать два тома настоящаго немецкаго туриста, готоваго доканать васъ описанiями пластовъ земли, окаменелостей и ботаническихъ редкостей. Я совершенно чуждъ патрiотическаго фразерства, но не могу не сказать, что русскiй человекъ будто созданъ на то, чтобы ему путешествовать, и много путешествовать. Характеръ русскаго человека, не смотря на врожденную въ каждомъ изъ насъ насмешливость, заключаетъ въ себе много элементовъ, возбуждающихъ симпатiю и ее же воспринимающихъ. Поэтому-то въ насъ нетъ ни обидныхъ предразсудковъ, ни исключительности, ни нетерпимости. Старые наши воины, делавшiе шведскiя и французскiя кампанiи, единогласно утверждаютъ, что чуть оканчивались военныя действiя, всякая международная ненависть разомъ исчезала между нашими и чужими войсками. Кульневъ и Давыдовъ, прославившiеся въ финляндскую кампанiю, отзывались о шведахъ съ отличною похвалою; всякому известенъ анекдотъ о князе Багратiоне, громко изъявлявшемъ свою похвалу французской колонне, которая, подъ градомъ картечи, не сбиваясь съ ноги, шла на нашу батарею. Въ 15 году войска всей Европы были въ Париже; изо всехъ этихъ войскъ только одно пользовалось симпатiею побежденныхъ: нужно ли сказывать, какому народу принадлежало это войско?
Подобнаго рода симпатическая способность необходима для каждаго путешественника, если только онъ желаетъ, окончивъ свою поездку, вывезти съ собою что нибудь поинтереснее номенклатуры большихъ городовъ исухихъ статистическихъ подробностей. "Все образованные люди - соотечественники между собою"; эта истина по видимому ясна какъ день, а между темъ не всегда бываетъ справедлива. Путешествуютъ и описываютъ свои путешествiя одни образованные люди, и, не смотря на то, въ ихъ сочиненiяхъ поминутно просвечиваютъ нацiональныя заблужденiя каждаго. Англичанинъ тутъ какъ тутъ съ своимъ чванствомъ и нетерпимостью, съ презренiемъ ко всякому народу, веселящемуся въ воскресенье и не имеющему палаты лордовъ; американецъ не даетъ себе даже труда презирать Старый Светъ: Европа для него ничтожна и жалка; немецкiй же ученый хуже англичанина, хуже американца, потому что онъ сухъ и полонъ отчаянныхъ умозренiй.
Французы (то есть образованная часть нацiи) более другихъ путешественниковъ имеютъ терпимости, или, лучше сказать, самая ихъ нетерпимость въ деле чужихъ интересовъ и обычаевъ значительно сглаживается подъ влiянiемъ ихъ живаго и быстро увлекающагося нацiональнаго характера. Не смотря на то, я предпочитаю ихъ остроумнымъ путевымъ впечатленiямъ простые и чуть-чуть насмешливые разсказы туристовъ изъ моихъ соотечественниковъ.
и наивными мусульманами, насмешекъ, которыми бываетъ напичкано всякое путешествiе по востоку. Видно, что по временамъ длиннобородые обитатели Тегерана поведенiемъ своимъ расшевеливаютъ русскую натуру путешественника и сами напрашиваются на шуточку; но все это такъ кстати и такъ просто разсказано, что, читая статью, можно подумать, что слушаешь розсказни близкаго прiятеля, только-что вернувшагося издалека и передающаго вамъ то, что его больше поразило. Въ статье г. Салтыкова всякiй читатель найдетъ что нибудь по себе: и подробности шахской аудiенцiи, и знакомство съ прекрасными персiянками, которыя, къ досаде путешественника, оказываются далеко не прекрасными, и замечанiя о лганье тамошней прислуги, за которую былъ удаленъ княземъ его тавризскiй феррашъ Абдулъ, и портретъ министра гаджи-мирзы-агаси, котораго политика состоитъ въ томъ, что въ присутствiи русскихъ онъ осыпаетъ (заочно) бранью всехъ англичанъ (и, по всей вероятности et vice versa), прибавляя, что Персiя англичанъ не боится, и что даже если Англiя покоритъ Персiю, то онъ поедетъ въ Россiю и поселится въ Кизляре (мурза-агаси не знаетъ другихъ русскихъ городовъ кроме Петербурга, Тифлиса и Кизляра). Иногда, по словамъ князя Салтыкова, мудрый министръ пускается въ разсужденiе о географiи, при чемъ разсказываетъ, что Персiя состоитъ изъ семи царствъ, соединенныхъ подъ одинъ скипетръ, въ томъ числе Грузiя и Арменiя, что Иранъ и Московiя, вследствiе необычайной международной дружбы, составляютъ почти одно общее государство, что Шахчи и Урусъ Падиша ни что иное, какъ родные братья, а онъ, гаджи-мирза, одинаково служитъ обоимъ и готовъ положить голову за обоихъ падишаховъ.
Подробности, переданныя авторомъ насчетъ тегеранскихъ женщинъ, не смотря на свою беглость и краткость, весьѵа интересны и показываютъ въ немъ весьма похвальный и понятный дилетантизмъ.
Отъ Персiи я перешагнулъ къ Китаю, благодаря статье, подъ названiемъ: "Разсказы кяхтинскаго старожила", помещенной въ томъ же нумере "Москвитянина",-- статье, способной разбудитъ аппетитъ даже въ только-что пообедавшемъ читателе: такъ много говорится въ ней о разныхъ кушаньяхъ.
и разсказано весьма недурно. Такъ, напримеръ, въ его разсказахъ находимъ мы заметку объ одномъ странномъ обычае, о которомъ умалчиваютъ все известные мне путешественники.
"Въ этотъ важный день (въ фонарный праздникъ) Богдыханъ въ Пекине оказываетъ народу щедрыя милости. Ему подаютъ списокъ приговоренныхъ къ казни, и онъ, после торжественной молитвы о томъ, чтобы на следующiй годъ не иметь въ царстве своемъ преступниковъ, приказываетъ завязать себе глаза, и вычеркиваетъ изъ списка наудачу имена техъ, которыхъ, такимъ образомъ, Провиденiе спасаетъ отъ казни".
Вотъ еще одна черта изъ частной жизни, еще более интересная:
"Во время званаго обеда, хозяинъ не садится почти никогда за столъ, потому, во-первыхъ, что занятъ подчиваньемъ гостей, и потому, что онъ заранее порядочно пообедалъ, что и слышно всегда по его громкимъ отрыжкамъ. Этимъ доказываетъ онъ, что живетъ въ довольстве".
Эти забавныя описанiя вполне объясняютъ намъ причину, по которой съ идеей о жизни китайцевъ сливается столько уморительныхъ мыслей, и почему все даже панегирическiе отзывы о Небесной Имперiи проникнуты какимъ-то карикатурнымъ колоритомъ. Надо признаться, что, относительно Китая, вполне подтверждается мысль о непостоянстве славы и человеческихъ похвалъ. Давно ли, кажется, еще въ конце прошлаго столетiя, философы и моралисты представляли вамъ Китай въ виде какого-то волшебнаго Эльдорадо, страны, где царствуетъ философiя и откуда изгнано все зло. Прочтите статейки Дидро и его разговоры съ путешественниками, бывшими въ Китае, припомните Вольтера и аббата Реналя, съ наслажденiемъ восхвалявшихъ эту дивную сторону, чуждую европейскихъ пороковъ и предразсудковъ. Все эти сильные умы отъ души верили тому, что писали, не думая о томъ, что гораздо прежде нихъ великiй Тацитъ, неограниченный властитель железнаго языка, возвысившiй исторiю до поэзiи и эпиграмму до неотразимаго приговора, прославлялъ суровые нравы германцевъ съ целью кольнуть своихъ безнравственныхъ и изнеженныхъ соотечественниковъ.
"Бронзоваго Коня".
Никто не хочетъ удивляться Китаю, туристы осыпаютъ его насмешками, англичане громятъ пушками его берега, забираютъ города, не теряя ни одного солдата и не смотря на заступничество Синяго Бога, "истребляющаго миллiоны рыжихъ варваровъ", отравляютъ опiумомъ всехъ подданныхъ богдыхана! Sic transit gloria mundi!..
Кстати о Китае: разсказъ "Москвитянина" припомнилъ мне чрезвычайно милый анекдотъ, слышанный мною отъ одного Англичанина. Кажется, онъ былъ помещенъ когда-то въ англiйскихъ журналахъ, но во всякомъ случае едва-ли известенъ нашей публике.
Въ то время, когда Великобританiя начинала уже догадываться о неминуемости скораго разрыва съ Небесною Имперiею и заготовляла уже военные корабли для экспедицiи, въ Лондоне жилъ некто лордъ Виллоуби, хваставшiйся отличнымъ знанiемъ китайскаго языка и китайскихъ нравовъ. Благородный лордъ несколько разъ разсказывалъ, что черезъ продолжительныя свои путешествiя онъ прiобрелъ въ Кантоне и Пекине множество друзей между туземцами, которые даже ведутъ съ нимъ переписку и приглашаютъ его къ новой поездке въ Китай, обещая встретить его съ распростертыми объятiями. Слухъ о китаизме лорда Виллоуби дошелъ до министерства, которое нуждалось въ человеке, способномъ доставить правительству секретныя сведенiя о военныхъ силахъ, финансахъ и администрацiи Небесной Имперiи. Это деликатное порученiе предложено было вашему лорду, который принялъ его съ благодарностiю.
невдалеке отъ Пекина. Для прикрытiя настоящей цели его странствованiя, коварному лорду дано было какое-то оффицiальное порученiе насчетъ торговли. Обрадовавшись радушному прiему китайцевъ, Виллоуби написалъ, чтобъ о немъ не безпокоились, и что ожидаемыя сведенiя онъ не преминетъ доставить въ наискорейшемъ времени.
Между темъ любезность и радушiе узкоглазаго народа начинали становиться отчасти докучными. Не успелъ Виллоуби поселиться на выбранномъ имъ месте, какъ въ ту же минуту, въ сопровожденiи блистательной свиты, явился къ нему главный мандаринъ города, отвесилъ ему тысячу поклоновъ, прижалъ его сто разъ къ своему сердцу и объявилъ, что не допуститъ благороднаго путника жить въ доме какого нибудь пролетарiя, а предлагаетъ ему собственный свой домъ, свой столъ, все свое богатство и себя самого. Лордъ призадумался, опасаясь коварства; но не было возможности сомневаться: фигура сановника была такъ глупа, глаза его такъ малы, брюхо такъ толсто, что онъ казался благороднейшимъ человекомъ. Увидевъ, что англичанинъ колеблется, губернаторъ далъ знакъ, и вся свита принялась умолять лорда не отвергать предлагаемаго гостепрiимства. Одни падали ницъ, другiе кланялись ему ежесекундно, третiе, поднявъ пальцы кверху, трогательно глядели на него и готовы были зарыдать отъ волненiя и душевной доброты. Виллоуби согласился, и тутъ-то начались его несчастiя.
Долгая дорога и докучливыя любезности его утомили, къ тому же дело шло къ ночи. Переехавши въ домъ мандарина, нашъ лордъ попросилъ указать свою спальню и легъ на постель. Но едва началъ онъ засыпать, какъ подъ окномъ его послышался трескъ, пальба и шипенiе, смешанное съ воемъ певцовъ и гвалтомъ отвратительной музыки. Подбежавъ къ окну, испуганный политикъ увиделъ, что улица была въ огне. Въ честь его давался всемъ городомъ концертъ и фейерверкъ. Опасаясь обидеть народъ своимъ невниманiемъ, полусонный лордъ, въ сопровожденiи хозяина, долженъ былъ выйдти на улицу и до самого разсвета любоваться разноцветными огнями, слушать страшную музыку и благодарить по одиночке каждаго изъ участниковъ сюрприза. Спать уже было некогда. Въ прiемной зале ожидали измученнаго гостя депутаты отъ ученаго сословiя города. После первыхъ, чрезвычайно длинныхъ приветствiй, старшiй изъ нихъ, до крайности похожiй на кота, сталъ посреди комнаты и произнесъ речь, содержанiемъ которой было... какъ бы вы думали что?.. "Взглядъ на исторiю Небесной Имперiи, отъ ея основанiя до нашего времени". Речь была безпокойна, но заключенiе ея было еще горше: великiй ученый умолялъ иностранца отвечать ему подобною же речью, въ отношенiи къ англiйской исторiи. Но обеденная пора спасла лорда отъ этой напасти, и речь его была отложена до следующаго дня. Съ тоскою въ сердце, съ слипающимися глазами, нашъ политикъ отпустилъ отъ себя ученыхъ, переоделся и бросился къ обеденному столу, потому что голодъ начиналъ его мучить.
Столъ былъ украшенъ присутствiемъ всей аристократiи и тянулся до ночи, а совсемъ темъ, къ крайней своей досаде, милордъ всталъ изъ-за стола съ тощимъ желудкомъ. Не говоря о томъ, что некоторыя кушанья, какъ-то: улитки, слизняки, соусъ изъ кленовыхъ почекъ, отваръ изъ душистыхъ цветовъ, и кроме того некоторыя блюда {Китайцы едятъ собакъ, мышей и ящерицъ, а крысы и червяки считаются у нихъ лакомствомъ.} могли возбудить одно отвращенiе въ европейце; все, безъ исключенiя, изделiя мандаринской кухни были такъ утонченны, что англичанинъ, привыкшiй къ росбифу, пуддингу и большимъ рыбамъ, становился еще голоднее. Поминутно подаваемый крепкiй чай еще более разстроилъ нервы британца: чуть дождавшись конца, онъ всталъ изъ-за стола съ жестокою головною болью и хотелъ удалиться, когда хозяинъ пригласилъ его въ театръ, давая ему тонко заметить, что всякiй отказъ или тонкое уклоненiе будетъ имъ принято за великое несчастiе, за оскверненiе его дома, за ругательство надъ гостепрiимствомъ его соотечественниковъ.
Спектакль былъ очень длиненъ, хотя и заключался въ томъ, что все актеры целый вечеръ съ усердiемъ тузили другъ друга палками по спине и другимъ частямъ тела. Мысль о предстоящемъ отдыхе придала бодрости Англiйскому дипломату; и, наконецъ, желанная минута настала; съ наслажденiемъ растянулся онъ на своей постели, стараясь не думать о мучившемъ его голоде. Но только что сонъ началъ къ нему подкрадываться, какъ бедному лорду пришлось снова вскочить съ постели, въ ужасе и недоуменiи. Необычайно дикiе звуки, въ которыхъ слышалась и музыка, и хрипенiе, и стукотня, слышались уже не на улице, не подъ окнами, а надъ самымъ ухомъ британца. То былъ бой стенныхъ часовъ, бой, сопровождаемый всеми чудесами китайской механики и продолжавшiйся ровно три четверти часа, при чемъ дверцы часовъ поминутно растворялись съ хлопаньемъ, представляя изумленнымъ взорамъ безконечную процессiю драконовъ, мандариновъ, тигровъ, бонзъ и наконецъ, самого синяго духа, хранителя Небесной Имперiи. Следующая за темъ четверть часа прошла довольно спокойно, и бой начался снова. Благородный лордъ рвалъ на себе волосы съ отчаянiя.
ночамъ снова били часы, трещали фейерверки и раздавались серенады. Въ довершенiе беды, главный мандаринъ и все его семейство ни на минуту не оставляли своего гостя, докучая ему своими любезностями и церемонiями. Несколько разъ лордъ Виллоуби подозревалъ своего хозяина въ обдуманномъ намеренiи его мучить, но подозренiя эти ничемъ не подтверждались. Мандаринъ даже похуделъ вследствiе своего ревностнаго гостепрiимства; но лицо его было также добродушно глупо, глаза по прежнему не выражали ни малейшей хитрости; онъ уверялъ, что любитъ своего гостя выше всего на свете и непременно умретъ съ отчаянья при разставаньи.
Наконецъ эта жизнь сделалась невыносима англичанину. Лихорадка его мучила, голодъ терзалъ его внутренности, въ несколько дней онъ высохъ какъ спичка и ослабелъ отъ постоянной безсонницы. Какъ-то изъ разговора своихъ хозяевъ узналъ онъ, что въ несколькихъ миляхъ отъ города (дело происходило въ Фу-чу-фу) находится другой городъ, въ отдаленнейшемъ уголку котораго дозволено временное жительство которой-то изъ европейскихъ миссiй. Сердце его забилось отъ радости; дождавшись ночи, нашъ лордъ отправился въ свою комнату и черезъ минуту вышелъ оттуда, сказавши, что желаетъ прогуляться по саду. Къ изумленiю и радости, мандаринъ не пошелъ провожать его. Ночь была лунная; недалеко отъ сада тянулась большая дорога.
Дрожа отъ нетерпенiя, лордъ подошелъ къ воротамъ, которыя отделяли садъ отъ дороги. О, радость! ворота, противъ всехъ правилъ, не были замкнуты. Нашъ политикъ оглянулся еще разъ и кинулся бежать по дороге. Въ шелесте всякой ветки слышалась ему погоня, въ каждомъ дереве виделъ онъ мандарина и его семейство, шумъ ветра казался ему серенадою съ фейерверкомъ, Забывъ достоинство члена верхней палаты, британскiй аристократъ бежалъ не переводя духа. На всехъ заставахъ пропускали его безпрепятственно, и даже какой-то китаецъ разсказалъ ему, где найдти европейскую миссiю. Передъ разсветомъ прибылъ онъ въ обетованный уголокъ, не помня себя отъ утомленiя и осыпая проклятiями хитрыхъ гражданъ Небесной Имперiи, и даже не ложась спать, написалъ въ Англiю письмо, въ которомъ торжественно отказывался отъ возложеннаго на него порученiя.
Затемъ, онъ съелъ почти полпуда росбифа и спалъ трое сутокъ не просыпаясь.
Рядомъ съ названными мною статьями, "Москвитянинъ" представилъ несколько статеекъ довольно замечательныхъ, только въ другомъ роде. Одна изъ нихъ называется "Пальто" и выписывается здесь безъ всякихъ комментарiй. Такая вещь говоритъ сама за себя.
"Не более десяти летъ тому назадъ, явилось въ Москве въ первый разъ пальто. Оно прiехало прямо изъ Парижа на машинахъ. Не смотря на это, господина, который носилъ его на плечахъ своиъъ, считади за дикаго, и не смотря на это, безобразная, нестатная одежда, въ роде Китайской курмы, или шкуры гиппопотама, вошла въ моду: явиласъ какая то необходимость въ мешке, годномь безъ разбору, на всякiй станъ, на все возрасты, на все званiя и состоянiя, кому до чресла, кому по колено; явилась необходимость въ одежде - много кармановь да нечего класть. Для робкихъ, боявшихся облечь себя мешкомъ, придуманъ былъ сюртукъ-пальто и пальто-сюртукъ. И вотъ все носятъ пальто, пальто-сакъ.
-- Безподобно! - говоритъ портной, осматривая меня.
-- Помилуй, --говорю я, смотрясь въ аеркадо, - это чертъ знаетъ что!
-- Безподобно, - повторяетъ портной; - застегнитесь.
-- Помилуй, карманы на самой стяжке стана, въ нихъ нельзя ничего положить.
-- Только для рукъ? прятать руки отъ холода? да тутъ и руки не просунешь.
-- Вотъ еще карманы.
-- У самыхъ плечь, - это для чего же?
-- Это такъ ужъ шьется.
-- А, платокъ можно положить вотъ въ эти карманы.
-- Где? въ складкяхъ подола? рука недостанетъ, надо приподнимать полу. Ну, скажи пожалуйста, для чего эти нелепые карманы?
-- Но такъ шьютъ, это модно.
-- Зачемъ же следовать глупой моде?
-- A боковаго внутренняго кармана, сердечнаго моего кармана нетъ?
-- Какъ нетъ, - есть.
-- Господи! вместо горизонтальнаго перпендикулярное отверстiе въ карманъ, подъподкладку; да это выломишь руку, какимъ образом ходить въ карманъ?
-- О, ничего, вотъ видите, - это очень удобно.
-- Что жъ, не угодно купить?
-- Нетъ, a такаго уродливаго пальто не куплю.
-- Но ведь вы спрашивали пальто, - какое же другое бываетъ пальто? Вы лучше моихъ пальто нигде не найдете. Посмотрите, какая матерiя, какой шовъ.
Въ самомъ деле, матерiя - какъ кожа, шовъ - какъ кованый. Нельзя не купить въ пользу индустрiи.
1) "Одинъ записной грамматикъ, заметивъ хорошенькую девушку подле белокураго парика и вставныхъ челюстей, спросилъ: кто это такiе?
-- Это будущiй супругъ, a это будущая супруга.
-- Стало быть, заметилъ грамматикъ, будущее совершенное женится на будущемъ несовершенномъ."
2) "Во время случившейся грозы, ученый эллинистъ расчихался и кстати упомянулъ къ сведенiю, что древнiе Греки приписывали грозу чиханiю отца боговъ.
"
Кажется мне,что эти два анекдота тоже не нуждаются въ комментарiяхъ.
Да, я было забылъ сообщить вамъ, что въ семнадцатомъ нумере "Москвитянина" помещена "Васантазена" древне-индейская драма, переведенная съ санскритскаго господиномъ Коссовичемъ. Грешно встречать холодностью труды подобнаго рода, но да простятъ меня Сива и Вишну, я вооружусь безстыдствомъ и признаюсь вамъ, что не имелъ силы одолеть этой древней индейской драмы, въ которой действующiя лица носятъ имена Майтрея, Ставарака, Вардаманака, Санстанака и Чурнавриддги. и не буду читать ее. Пусть Дэвы (боги) вооружатся противъ меня всею своею свирепостью, пускай Питри (тени праотцевъ) отъ меня отступятся, пусть Ракши (чудовища) и все злыя существа Магабгараты грозятъ мне мщенiемъ, пусть самъ Камадэва (богъ любви) явитъ мне злейшiя свои немилости,-- я все-таки не могу одолеть "Вазантаземы", древне-индейской драмы, переведенной съ санскритскаго г-мъ Коссовичемъ.
Теперь остается упомянуть объ одной статье "Библiотеки для Чтенiя", посвященной бiографiи известнаго художника Ватто, Ватто, живописца пудреныхъ дамъ, мифологичеекихъ красавицъ и пастушекъ съ овечками на голубыхъ лентахъ, веселыхъ пировъ посреди садовой лужайки, между фонтанами и мраморными статуями, подъ деревьями, ровно остриженными и подымающимися вверхъ въ виде зеленыхъ куполовъ, и любовныхъ сценъ посреди роскошнаго будуара съ витою мебелью, овальными зеркалами и росписными плафонами. Блестящiй, грацiозный и причудливый талантъ Ватто умелъ возвысить фальшивую манеру до обаятельной прелести; да иначе и быть не могло: Ватто олицетворилъ эстетическую сторону века Регента и Людовика XV, также какъ Вольтеръ изображалъ собою умственную сторону того века, обильнаго зломъ и добромъ, чудной поэзiею и отрицанiемъ всякой поэзiи, безумными наслажденiями и пастушескими идиллiями, рыцарскими подвигами и шарлатанскими проделками,-- того века, где Сенъ Жерменъ сталкивался съ Франклиномъ, Жанъ Жакъ Русо съ герцогомъ Ришльё, кардиналъ Дюбуа съ последними представителями католическаго фанатизма. Когда подумаешь о второй половине осьмнадцатаго столетiя и тогдашней жизни, голова кружится, и глазамъ представляется какой-то дивный, поразительный маскарадъ, напоминающiй собою последнiй праздникъ вередъ великимъ постомъ, маскарадъ, въ которомъ можно было найти все: и блескъ обстановки, и остроумiе, достигшее высшей точки, и чувство, пробивающееся подъ легкимъ обращенiемъ, и гордое доверiе къ своимъ силамъ, и поклоненiе красоте, и нравы древнихъ афинянъ съ прибавленiемъ неслыханныхъ ими удовольствiй. Регентъ, прозванный первымъ рыцаремъ и первымъ повесою Францiи, прощающiй пойманнаго заговорщика и приглашающiй его на одну изъ своихъ палеройяльскихъ оргiй, графиня де Шатле, владычица моды, изучающая философiю Ньютона и награждающая автора Эдипа своей любовью, кардиналъ Берви, язычникъ въ душе, поклонникъ музъ и грацiй,-- развалины временъ Лудовика XIV, новые витязи взбалмошнаго времени регентства: все эти люди вдохновляли Ватто, ихъ похожденiя давали пищу его таланту, ихъ деньги поддерживали его последователей. Волокита Ришлье заказывалъ себе пастушковъ съ барашками, кардиналъ Дюбуа покупалъ у него самыя нескромныя изъ мифологическихъ картинъ, суровыя девотки, поѵнящiя еще времена г-жи Ментенонъ, любили картины, изображающiя веселые пиры посреди цветовъ, между стрижеными аллеями. Все перепуталось, все смешалось, и все было необыкновенно грацiозно, и посреди этой баснословной жизни, заволочившiйся и закружившiйся мiръ не помышлялъ о буре, которая собиралась на горизонте и разразилась кровью, безпорядками и рядомъ колоссальныхъ баталiй.
Вотъ какое общество было выражено въ картинахъ Ватто, вотъ какого рода люди служили ему оригиналами. Никто, кроме его, не былъ въ состоянiи создать что-нибудь целое изъ пестрыхъ и безконечныхъ сценъ одуряющаго карнавала, прозваннаго осмнадцатымъ столетiемъ. Никто, кроме его, не умелъ рисовать пошлейшихъ идиллическихъ сценъ и возвышаться до генiяльности, въ самыхъ этихъ сценахъ передавая жизнь, направленiе, физiогномiи того времени. Поэтому оценка его таланта должна тесно сливаться съ изображенiемъ нравовъ современнаго ему общества: забудьте на минуту характеръ Регентства, века Людовика XV - и произведенiя Ватто покажутся вамъ мечтами подгулявшаго празднолюбца! Потому-то мне ужасно досадно было видеть, въ статье г. Мацкевича, такъ много бiографическихъ подробностей и такъ мало картинъ тогдашняго общества. На что мне знать, что Антонъ Ватто родился въ Валансьенне, началъ свое поприще рисованiемъ декорацiй, въ Англiи заразился сплиномъ и умеръ, проведя жизнь отменно скучно. Въ немъ не было шика XVIII столетiя, но въ немъ было что-то больше: онъ служилъ зеркаломъ этому армидину веку, и, не принимая участiя въ его интересахъ и наслажденiяхъ, передалъ намъ все эти интересы и наслажденiя. Не знаю, принадлежитъ ли статья о Ватто къ оригинальнымъ статьямъ "Библiотеки для Чтенiя", или переведена, по обыкновенiю, безъ означенiя источника, откуда она заимствована, но едва ли удовлетворитъ людей, интересующихся исторiею живописи, и читателей, желавшихъ узнать что-нибудь новое объ общественной жизни XVIII столетiя.
Въ октябрьской же книжке "Библiотеки для Чтенiя" есть статья о "Пророке" Мейербера, очень длинная, но чуждая особенныхъ музыкальныхъ хитросплетенiй. Между прочимъ, некоторые изъ лучшихъ мотивовъ оперы помещены нотами посреди текста. Это очень хорошо придумано и непременно понравилось бы нашимъ деревенскимъ дамамъ, если бы горькiй опытъ не убедилъ меня въ томъ, что у нашихъ молодыхъ дамъ рояли и пьянино стоятъ только для украшенiя комнаты и не раскрываются никогда. Ни просьбы мужа, вы увещанiя дилетанта-соседа нисколько не помогаютъ въ этомъ деле, и красивый рояль постоянно стоитъ съ замкнутыми клавишами, а играть на немъ почитается лишнею и крайне утомительною роскошью. Впрочемъ я говорю только о своихъ соседахъ; въ другихъ уездахъ, можетъ быть, музыка процветаетъ и прославляется.