Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо VII

VII.

Кончено, родъ человеческiй въ конецъ зачитался! Люди разъучились жить на свете и веселиться и подсмеиваться надъ родомъ человеческихъ. Куда ни сунешь носъ, везде толкуютъ о политике, и изредка о книгахъ, сухихъ и мертвыхъ книгахъ. Газеты, эта злейшая выдумка отца лжи, достойны своего родителя. Повсюду разносятъ оне тьму противоречащихъ новостей, изъ которыхъ не узнаешь ровно ничего новаго, лгутъ безъ милосердiя, передаютъ вамъ выдумки французовъ насчетъ англичанъ, сплетни англичанъ насчетъ немцевъ, и такъ далее. Названiе: газета политическая и литературная, Journal politique et littéraire, сделалось злою насмешкою. Нетъ литературы! никто не думаетъ о ней! Впрочемъ, можно обойтись и безъ вся. Я провелъ ровно три месяца, не прочитавши ни одной строчки ни на одномъ языке, и чувствую себя несравненно легче, и рекомендую всемъ зачитавшимся людямъ исправить свое умственное пищеваренiе этою решительною мерою.

"Все люди смертны!" началъ Массильонъ одну изъ лучшихъ своихъ проповедей. "Такъ, герцогъ!" продолжалъ онъ, понизивъ голосъ и обратясь къ самому главному изъ вельможъ, который грозно нахмурился при этомъ напоминанiи. - "Такъ, герцогъ! все люди смертны!" Все люди безтолковы! скажу я.... Такъ, почтенный читатель, почти все люди глупы и безтолковы. Они гоняются за счастьемъ, забывая, что счастье у нихъ подъ руками, добиваются учености, не догадываясь, что для того, чтобъ быть ученымъ, не надо ровно ничему учиться; чтобъ быть человекомъ со сведенiями, надо бегать отъ всехъ сведенiй. "Вотъ" - говорятъ - "человекъ начитанный!" Есть чемъ хвастаться! есть что хвалить! очень трудно человеку, лежа на диване, питать свою душу истинами, которымъ онъ самъ не веритъ, и питать ее затемъ, чтобъ сказать съ Монтанемъ: que sais-je? Гораздо труднее ровно ничего не читать посреди этого потока политическихъ листковъ, старыхъ классиковъ и новыхъ романовъ. Но пробуйте, подобно мне, не читать ничего ровно три месяца, и вы подивитесь, какая веселость, какое хладнокровiе ко всему свету явится въ вашемъ характере.

Такъ! сердце "не говоритъ" что въ скоромъ времени слова "человекъ начитанный", это тяжелое слово, созданное для того, чтобъ пугать хорошенькихъ женщинъ,-- исчезнетъ изъ светскаго разговора. На сцену выйдетъ другое достоинство. "Извините", будутъ говорить умные люди, "вонъ тотъ толстый господинъ, ровно годъ какъ не читалъ вы одной строки печатной!" - "Ровно годъ? неужели?" подхватятъ хоромъ слушатели: - "О, дивный человекъ, о, светило мудрости! Взгляните, какъ здраво судитъ онъ о вещахъ, какiя светлыя идеи роятся у него въ голове! какъ прiятно беседовать съ нимъ? Где онъ? я хочу съ нимъ познакомиться, я не читалъ только одинъ месяцъ, и у меня въ голове все еще борьба Данiи съ Шлезвигъ-Галштейномъ, да еще статьи Жирардена, въ коротенькихъ строчкахъ, наподобiе цитатъ изъ Талмуда! Неужели онъ целый годъ не читалъ ничего? ни книгъ, ни газетъ? Онъ не знаетъ о томъ, что можно безъ опасности сунуть руку въ растопленное олово? {Опыты Бутиньи въПариже.}... онъ не следитъ за ходомъ электрическаго освещенiя? онъ не задумывается надъ Шекспиромъ и надъ письмами заграничныхъ корреспондентовъ? Человекъ ли онъ? да, онъ человекъ, но редкiй человекъ! Я готовъ прижать его къ сердцу... слышите, ни одного слова о политике?"

на фельетоны. Изъ этихъ фельетоновъ въ одно время составлялись "Парижскiя письма" въ "Северной Пчеле", но все оно какъ-то выходило не такъ остроумно, какъ въ оригинале... рыба была таже, но въ другомъ соусе. Этомъ г. Гино, истинный парижанинъ, отправляясь на воды, остановился ночевать въ одномъ местечке, не очень далеко отъ Парижа. "Дайте мне что нибудь почитать", сказалъ онъ хозяину трактира, который изготовлялъ ему ужинъ, "есть у васъ журналы?" - "Журналы?" отвечалъ хозяинъ съ недоуменiемъ: - "журналы?.. да, есть одинъ журналъ. Эй, Женни, подай сюда пустой бокалъ для карамелекъ", Служанка принесла стеклянную посудину, и трактирщикъ вынулъ оттуда печатный листокъ въ четвертку. "Зачемъ онъ у васъ въ бокале?" спросилъ Гино. "Чтобъ мухи не портили", отвечала миловидная Женни. "Странное дело", подумалъ фельетонистъ. "Журналу, летучему листку, однодневной бабочке, нечего бояться мухъ. Ну, что говоритъ вашъ журналъ... ба... ба... "герцогиня Ангулемская изволила сего числа проехать въ Версаль и возвратиться въ Парижъ при радостныхъ кликахъ народа"... Это что за известiе? новая реставрацiя, что ли? Боже мой! Это журналъ 1825 года, ай... да журналъ!.. Хозяинъ! эй, хозяинъ!" Вошелъ хозяинъ. "Любезный другъ, что за дичь вы мне подсунули?"

-- Дивлюсь вашей прихотливости! отвечалъ хозяинъ.

-- Да что это за журналъ?

-- Все его читаютъ и никто не сердится, лаконически заметилъ трактирщикъ.

-- Да ведь это самая ветхая старина!

-- Такъ у васъ нетъ вы у кого новыхъ газетъ?

-- Довольно и старыхъ, изрекъ трактирщикъ.

-- И вамъ не хочется знать политическихъ новостей?

-- A на что оне намъ?

"Кончено", заключаетъ свой разсказъ нашъ фельетонистъ, "не еду на воды, не еду никуда, занимаю домъ возле трактира, въ этомъ обетованномъ местечке, въ этой заветной земле, поселюсь здесь на все лето и даже не дамъ адреса своимъ прiятелямъ, чтобъ они не нахлынули ко мне съ запасомъ "Presse", "Constitutionnel" и "Démocratie Pacifique"!

Я былъ счастливее Ежена Гино: чтобъ избавиться отъ прилива печатныхъ новостей, мне стоило только съездить въ другую свою деревню или сделать визитъ которому нибудь изъ соседнихъ прiятелей, имеющихъ обыкновенiе не читать ничего въ свете кроме "Лечебника" Каменецкаго. Но я сделалъ лучше, наслажденiе оказалось более утонченнымъ: я окружилъ себя книгами, газетами и журналами - и въ три месяца не прочелъ вы одной строчки. Я справедливо горжусь этимъ временемъ. Вотъ по какому случаю я прекратилъ свое чтенiе:

У меня гостилъ мой соседъ, любитель стихотворенiй. Въ iюне месяце, въ почтовый день, я возвращался домой, съ охоты, убивши несколько дикихъ утокъ. Я зналъ, что утки эти вкусомъ будутъ немного выше щепокъ и сапоговъ, но темъ не менее былъ гордъ своею победою. Соседъ оставался дома, ожидая новыхъ газетъ. Я прошелъ въ мой кабинетъ, чтобъ показать ему дичь к упрекнуть его въ лености; но тутъ поразило меня странное зрелище. Все мои столы завалены были новыми книгами, газетами и журналами. Три почты пришли заразъ, мой домъ наводненъ былъ новостями политическими и литературными. Соседъ мой, озабоченный страшно, бегалъ отъ одного журнала къ другому, развертывалъ газеты и бросалъ ихъ съ негодованiемъ, мялъ въ рукахъ "Presse" и садился въ кресло на "Петербургскiя Ведомости". Ожесточенiе сiяло въ его взоре. Онъ былъ похожъ на короля Лира, въ лесу, посреди бури, и, въ довершенiе сходства, декламировалъ свои стихи, словно украденные у Шекспира. Я запомнилъ следующую тираду:

Валися, ерунда!
Такъ! сыпьтеся журналы изъ Парижа,

Болтайте дичь! ни въ чемъ я вамъ не верю:
Вамъ не впервые юность обольщать!
Что мне до васъ? не я васъ сочиняю,
Я, не давалъ подписки васъ читать.

и, не смотря на такiя уверенiя, соседъ продолжалъ пересматривать газеты. Увидевъ меня, онъ подбежалъ ко мне.

-- Я хотелъ, кричалъ онъ взволнованнымъ голосомъ: - узнать по газетамъ, взятъ ли Римъ французами. Мне решительно нетъ дела до Рима, но я задалъ себе такое обещанiе: если Римъ взятъ, то пойду на охоту, если же нетъ, то буду ездить верхомъ...

-- Далее... спросилъ я съ недоуменiемъ.

-- Далее? проговорилъ соседъ со злою иронiею, сунувъ мне въ руки "Journal des Débats".

"положительно известно, что Римъ занятъ французскими войсками; у нихъ убито 2 человека, у непрiятеля 5,000". Идемъ на охоту.

-- Бери "Прусскiя Ведомости", сказалъ соседъ.

Я взялъ и прочелъ "положительное известiе, что Удино отступилъ отъ Рима".

-- Возьми "Evening-Mail", лаконически сказалъ соседъ.

"Римъ сдался", прочелъ я въ новейшихъ известiяхъ.

"Французы атаковали Римъ, но безъ успеха".

-- A эту: "заключена капитуляцiя, и Римъ сдается..."

-- Прочь! закричалъ я, въ свою очередь потерявши всякое терпенiе. Изъ-за этихъ листковъ я целую ночь буду видеть во сне транстиверинцевъ и базилику Петра, и итальянцевъ, съ которыми я знакомъ по новелламъ г. Кукольника! Не надо газетъ, не надо книгъ и журналовъ! Прощайте iеремiады Жуля Жанена, прощайте повести г. Буткова и насмешки "Библiотеки для Чтенiя" надъ авторомъ "Мертвыхъ Душъ" и "Ревизора". Къ тому же "Сынъ Отечества" доселе не выходитъ и на остроты разсчитывать нечего...

Соседъ мой, раззадоренный видомъ убитыхъ утокъ, уже успелъ взять ружье и тащилъ меня на охоту. Я уже усталъ отъ утреннихъ похожденiй, но изъ слабодушiя последовалъ за моимъ гостемъ; къ тому же я зналъ, какъ именно любитъ охотиться почтенный любитель стихотворенiй. Мы дошли до перваго стога съ сеномъ, куда, по распоряженiю дальновиднаго соседа, принесенъ былъ завтракъ, по обилiю своему подобный всемъ деревенскимъ завтракамъ. Поевши, оставалось только завалиться спать на сене, что мы исполнили, и такимъ образомъ провели время очень прiятно, хотя мне и снился итальянецъ, словно вырвавшiйся изъ альманаха "Утренняя Заря", съ яростными взорами, безконечными импровизацiями и стилетомъ, длинными и острыми какъ водевили г. Каратыгина 2-го.

И тутъ-то, подъ стогомъ сена, за бутылкою стараго портвейна, передъ лицомъ нашей северной природы, которая весьма мила въ моемъ именiи, увлеченный слабодушiемъ и преследуемый виденiемъ итальянца, напомнившаго мне Джулiо Мости, Джакобо Санназара и Доминико Фети {См. Современникъ 1847 года.}, я далъ моему соседу торжественное обещанiе - въ летнiе месяцы не читать ни одной строчки печатной, за исключенiемъ русскихъ стихотворенiй. Однако я обманулъ соседа: я не читалъ даже и русскихъ стихотворенiй. А, говорятъ, стихотворенiя были хорошiя въ "Москвитянине"; по крайней мере соседъ протрубилъ мне уши разсказами о песне какихъ-то баядерокъ, отъ которой, по его словамъ, "морозъ по коже подираетъ". Темъ и ограничились мои наблюденiя за русской журналистикой въ iюне, iюле и августе месяцахъ.

"Отечественныхъ Записокъ".

Статья, помирившая меня съ чтенiемъ русскихъ журналовъ, принадлежитъ г. Тургеневу и помещена въ сентябрьской книжке "Отечественныхъ Записокъ". Я долго медлилъ приниматься за эту статью, не смотря на подпись одного изъ любимейшихъ моихъ авторовъ; но тутъ причиною была не одна лень. Посудите сами, статья эта, подъ названiемъ "Холостякъ", названа была комедiею! Комедiя! русская комедiя, новая комедiя! что можетъ быть ужаснее этого названiя, подъ которымъ, въ последнiя пять летъ, сътехъ поръ, какъ замолкъ Гоголь, явилось столько скучныхъ творенiй, съ каламбурами, отъ которыхъ делается тошно, съ характерами, въ которыхъ нетъничего правдоподобнаго, съ интригою, чуждою русскимъ нравамъ, русскому обществу. Комедiя! русская комедiя! на какiя представленiя наводитъ одно это названiе! При этомъ имени смущенному моему взору представляются актеры въ лиловыхъ шарфахъ и пунцовыхъ жилетахъ, рыцари, нюхающiе табакъ между двумя монологами, афиши, унизанныя нелепыми фамилiями действующихъ лицъ, на которыя авторъ потратилъ столько остроумiя, что его вовсе не остается для самой пьесы! Въ какихъ странныхъ видахъ явилась намъ эта русская комедiя, прославленная Грибоедовымъ, вдвинутая авторомъ "Ревизора" въ самую глубину нашей общественной жизни. Она являлась въ пяти актахъ съ прологомъ, и съ свирепымъ названiемъ для каждаго акта; она выводила намъ на сцену львицъ и денди, говорившихъ слогомъ Марлинскаго и Бенедиктова; она принимала фантастическiй колоритъ, облака ходили по сцене, и тихая музыка выражала пафосъ героевъ; она черпала свои сюжеты изъ фельетона "Северной Пчелы", она придумывала заглавiя въ роде заглавiй Бальзаковскихъ романовъ, она щеголяла такими нравами, такими лицами, которыхъ не существуетъ даже въ русскихъ романахъ, помещаемыхъ въ "Сыне Отечества". И эта самая комедiя, жалкая, умирающая комедiя, не испугала собою г. Тургенева. Несколько месяцовъ тому назадъ авторъ "Записокъ Охотника", въ маленькой пьеске "Где тонко, тамъ и рвется", доказалъ русскимъ читателямъ, что новая русская комедiя можетъ сделаться занимательною, если въ нее внести дельную мысль, наблюдательность и занимательный разговоръ. "Где тонко, тамъ и рвется" была скорее пословицею, или драматическою попыткою; въ новой же своей комедiи "Холостякъ" авторъ представилъ намъ настоящую, живую новую русскую комедiю, которая умна, занимательна, свежа, удобна для сцены и произвела бы на ней большой эффектъ... еслибъ для нея сыскались старательные актеры и публика, предпочитающая тонкiй анализъ двусмысленнымъ шуткамъ, пересыпаннымъ солью... солью вовсе не аттическою!

Аттическая соль! эллинское остроумiе! есть о чемъ призадуматься надъ этими короткими словами. Наши драматическiе писатели - надобно отдать имъ справедливость - гораздо благопристойнее древнихъ комиковъ: ни г. Каратыгинъ, ни г. Ленскiй не позволятъ себе ничего подобнаго некоторымъ сценамъ изъ "Осъ" или "Лягушекъ". Отчего же, читая шутки Аристофана, мы смеемся, смеемся отъ чистаго сердца, готовы целый день читать эти шутки; отчего въ тоже время мы краснеемъ, выслушивая тяжелыя бомо, которыя такъ часто приходится слышать въ русскомъ спектакле! Наши водевили покойный Шишковъ, врагъ иностранныхъ словъ, изобретатель "мокроступовъ" (калоши), "шароката" (бильярдъ) и "топталища", охотно бы назвалъ "пошлыми лицедействами". Пора подняться къ драматической литературе, опираясь на изученiе безсмертныхъ образцовъ и на наблюденiе настоящей, неподкрашенной, но и незагрязненной жизни. Пора взяться за эту деятельность талантамъ истиннымъ, между которыми г. Тургеневъ, по справедливости, занимаетъ одно изъ первыхъ местъ!

Я разскажу содержанiе "Холостяка", во-первыхъ потому, что оно прекрасно, а во-вторыхъ для того, чтобы показать, какимъ путемъ замечательные писатели въ самой простой, нехитрой жизни открываютъ целый рядъ истинно драматическихъ положенiй. Въ пяти-шести лицахъ этой комедiи, лицахъ небогатыхъ, необразованныхъ, не страстныхъ, столько верности, столько интереса, столько добра и зла! Исторiя проста, но надъ ней стоитъ задуматься.

Въ Петербурге живетъ небогатый, немножко старый и весьма простой чиновникъ, по имени Мошкинъ. Человекъ этотъ подъ своею прозаическою оболочкою скрываетъ истинную поэзiю души человеческой, любящую способность и, что еще важнее, высокую деликатность въ своихъ привязанностяхъ. Безъ всякой надобности, единственно изъ побужденiй своего благороднаго сердца, онъ воспитываетъ у себя бедную сиротку Машу. Для этой девушки, совершенно ему посторонней и не награжденной никакими блестящими достоинствами, Мошкинъ более нежели отецъ. Отецъ былъ бы строгъ съ дочерью, но всякомъ случае разсчитывалъ бы и имелъ бы полное право разсчитывать на ея благодарность и повиновенiе; но я сказалъ, что старикъ Мошкинъ для Маши более нежели отецъ: онъ не умеетъ и не хочетъ первенствовать надъ нею: онъ ея благодетель; но изъ ихъ отношенiй вы увидите, что онъ словно почитаетъ себя зависящимъ отъ Маши: такъ чиста и утонченна его привязанность, такъ верно понимаетъ прямая душа простого человека ту великую истину, что часто принимающiй благодеянiе, этимъ самымъ одолжаетъ своего благодетеля. Маша нравится Мошкину, но ему и въ мысль не входитъ, что она можетъ быть его женою; его испугала бы такая мысль... его Маша должна иметь молодого мужа. И вотъ онъ прiискиваетъ ей молодого жениха, снаряжаетъ ее какъ дочь, покупаетъ ей приданое, на радостяхъ задаетъ обедъ,-- онъ счастливъ, онъ веселъ счастiемъ своей Маши, хотя по временамъ непонятная тоcкa давитъ его сердце ипри мысли о близкой разлуке слезы навертываются на глаза. Вся эта внутренняя драма выражена г. Тургеневымъ отчетливо, безъ фразъ, безъ риторическихъ украшенiй, просто, даже слишкомъ просто для иного читателя, который не понимаетъ сердечной интриги, если она не одета въ нарядъ изъ трескучихъ фразъ, съ приличною уборкою изъ восклицательныхъ знаковъ.

людей, для которыхъ составляетъ истинное наслажденiе сыграть роль хотя вершкомъ повыше той роли, для которой они созданы. Этотъ классъ людей, непомерно размножившiйся во всехъ большихъ городахъ, принадлежитъ къ числу страдальцевъ, добровольныхъ, но все-таки страдальцевъ. Ихъ бездна въ Петербурге, где страданiя ихъ еще живее, еще язвительнее, потому что въ этомъ городе общество разделено на множество отдельныхъ кружковъ, въ которыхъ каждый питаетъ страсть слиться съ темъ кружкомъ, который почитается выше его. Долго было бы распространиться о свойствахъ этихъ людей, известныхъ каждому, кто только присматривался къ столичной жизни. Въ самой комедiи мы увидимъ, что за человекъ Вилицкiй.

Молодой человекъ еще не вполне испорченъ. Онъ любитъ Машу, почитаетъ Мошкина, который заботится о его службе, помогаетъ ему советами и деньгами, не подозревая того, что деньги эти, по всей вероятности, идутъ не на необходимыя надобности, а на покупку щегольскихъ пальто и на пиры съ прiятелями, на которыхъ каждый, по закону необходимости, втрое богаче беднаго Вилицкаго. Женихъ Маши заботился объ образованiи своей невесты, не думая, однако же, признавать себя за особенно высокое существо,-- въ немъ еще не угасли добрыя качества, и его воображенiю льститъ тихая семейная жизнь вместе съ преданною Машею и патрiархальнымъ ея благодетелемъ. Но катастрофа приближается; на обедъ къ Мошкину, о которомъ мы только что говорили, Вилицкiй приводитъ; одного изъ своихъ прiятелей и сослуживцевъ, молодого немца фонъ-Фонка. Этому-то зловредному существу предстоитъ роль демона, ему приходится разрушить золотыя мечты Вилицкаго, насмеяться надъ любовью доброй Маши, растерзать благородное сердце почтеннаго Мошкина.

Кто же этотъ фонъ-Фонкъ? Читатель, привыкшiй къ вашимъ драмамъ, ожидаетъ встретить какое нибудь демоническое лицо, съ насмешливою улыбкою, съ утраченными верованiями, одинъ изъ бледныхъ сколковъ съ героевъ Байрона... ничуть не бывало, и тутъ-то выказывается и вкусъ и талантъ автора: фонъ-Фонкъ тотъ же Вилицкiй, только стоящiй ступенькою выше въ петербургскомъ обществе. Онъ служитъ по особымъ порученiямъ, бываетъ въ озере, да кроме того имеетъ въ голове запасъ нравственной философiи, ничтожной по мыслямъ, вредной по примененiю. Вилицкiй преданъ Фонку, смотритъ на все его глазами; приводя своего товарища къ Мошкину, онъ уже чувствуетъ себя не въ своей тарелке, въ голове его бродитъ мысль: что если ему не понравится Маша и ея семейство?..

И тутъ-то следуетъ лучшая сцена комедiи, простая по словамъ и событiямъ, раздирающая душу по своему глубокому значенiю. Фонъ-Фонкъ недоволенъ темъ кружкомъ, въ который онъ попалъ изъ угожденiя къ прiятелю. Вилицкiй, которому болезненное самолюбiе заменяетъ и проницательность и догадливость, видитъ это впечатленiе, и душа его страдаетъ, глубоко, отчаянно страдаетъ. Старикъ Мошкинъ, сконфуженный приходомъ такого гостя, разливается въ церемонiяхъ, делаетъ неловкость за неловкостью; товарищъ его, добрякъ помещикъ, является на обедъ во фраке допотопнаго покроя; Маша робеетъ, краснеетъ и не умеетъ ни о чемъ говорить; Машина тетка выходитъ къ гостямъ въ зеленомъ чепчике съ жолтыми лентами и на вопросъ фонъ-Фонка о томъ, играетъ ли она въ карты, объявляетъ, что умеетъ только играть въ свои козыри. мелкаго, жалкаго петербургскаго самолюбiя становятся невыносимыми. Куча мелочей еще усиливаетъ это страданiе: обедъ не готовъ во время, разговоръ не клеится, Маша не имеетъ понятiя объ итальянской опере, хозяинъ отпускаетъ тривiальныя выраженiя... повсюду гибель, везде страданiе и отчаянiе. Вилицкому нетъ дела до того, что Мошкинъ добръ и благороденъ, что Маша, за неименiемъ блестящихъ даровъ природы, въ своемъ характере имеетъ много той преданности, на которую способны русскiя девушки, что наконецъ самъ имъ, Вилицкiй, не аристократъ и не имеетъ никакого основанiя искать связей въ высокомъ круге: - онъ не разсуждаетъ ни о чемъ подобномъ, онъ видитъ и понимаетъ только одно - ему приходится краснеть за свою Машу и ея воспитателя передъ своимъ отчасти светскимъ товарищемъ. Фонъ-Фонкъ морщится, на губахъ его мелькаетъ насмешливая улыбка, и этого довольно, чтобъ въ конецъ поразить слабодушнаго и страшно самолюбиваго Вилицкаго, чтобъ заставить его отступиться отъ своего слова, чтобъ испортить и любовь и планы тихаго счастiя. Кому нужда, что Маша будетъ несчастлива, что Мошкинъ оскорбится несчастiемъ Маши, что тетушка и все добрые люди будутъ чуждаться Вилицкаго,-- что до этого молодому человеку, истинному типу петербургской самолюбивой молодежи. Что ему за дело до другихъ и до себя? Фонъ-Фонкъ, посещающiй оперу и довольно видные кружки, недоволенъ будущими родными Вилицкаго; фонъ-Фонкъ находитъ ихъ слишкомъ мизерными; фонъ-Фонкъ, въ часы дружеской откровенности, советуетъ Вилицкому "не портить своей будущности!"

Вотъ содержанiе перваго акта комедiи, которымъ я и ограничу мой разборъ. Тутъ основа всей пьесы, и дальнейшiй ея ходъ можете узнать сами, темъ более, что удовольствiе вознаградитъ васъ за трудъ чтенiя. Второй и третiй акты слабее перваго; участь отношенiй Вилицкаго съ Машей уже известна читателю съ последней сцены перваго акта. Любовь молодого человека, столкнувшись съ его извращеннымъ самолюбiемъ, не могла выдержать борьбы и была принесена въ жертву. Правда, Вилицкiй и тоскуетъ, и жалеетъ о Маше, и негодуетъ на себя; но после сцены, которою оканчивается первое действiе, не можетъ быть никакихъ сомненiй для внимательнаго читателя. Интереснейшая часть комедiи разыгралась, и на сцену выходятъ уже отношенiя Мошкина къ Маше, переданныя верно и отчетливо, но съ некоторою сухостью и краткостью.

Сцена перваго действiя передъ обедомъ у Машина воспитателя, глубока, верна, трогательна. Подъ этимъ простымъ разговоромъ, подъ нескладными речами действующихъ лицъ, подъ редкими восклицанiями Вилицкаго, скрывается столько внутренняго страданiя, столько грустной действительности! Кто не пойметъ этой сцены и не задумается надъ нею, тотъ не знаетъ жизни петербургскаго общества. Подобныя сцены происходятъ не у однихъ бедныхъ людей, не съ одними Вилицкими: въ составахъ средняго и высшаго сословiй, посреди довольства, образованности и тихой жизни каждый день разыгрываются десятки подобныхъ драмъ, где светское неумеренное и неразумное самолюбiе переноситъ пытки, передъ которыми ничто мученiе физическое! Нельзя не поблагодарить г. Тургенева за его уменье подглядеть слабую сторону нашихъ светскихъ отношенiй и выставить ее въ несколькихъ чертахъ, понятныхъ для всякаго, близкихъ къ сердцу каждаго. Авторъ "Холостяка" умелъ быть новымъ и затронуть богатую жилу для нравописателя.

На свете ново только то, что хорошо сказано. Многiе изъ нашихъ писателей трогали струну, которая такъ звучно отдается подъ перомъ г. Тургенева; только попытки ихъ были неудачны. Авторъ "Холостяка" типомъ Вилицкаго доказалъ, что цель его достигнута; предшественники же его или не дошли до цели, или перешли черезъ нее. Въ повестяхъ графа Соллогуба мы также встречаемъ антагонизмъ столичныхъ кружковъ, примеры людей, которые, подстрекаемые самолюбiемъ, лезутъ невъ свой кругъ, где ждетъ ихъ холодность и страданiе, но повести эти, при всемъ ихъ достоинстве, не наводятъ читателя и на десятую часть техъ мыслей, которыя раждаетъ въ насъ одинъ характеръ Вилицкаго. Въ повести "Большой Светъ", имевшей успехъ по причине страсти нашей публики къ толкамъ о большомъ свете и ея манiи видеть во всемъ портреты и личности, въ этой повести, говорю я, лицо молодого графа Леонина, по видимому, сходно съ лицомъ Вилицкаго. Леонинъ бросаетъ свой кругъ, тихую жизнь и перспективу семейныхъ радостей и порывается въ светъ изъ-за какой-то графини, которая его въ грошъ не ставитъ. Леонинъ, прiехавшiй съ своей графиней на какой-то балъ средняго круга, оскорбляется этимъ видомъ и уже не въ силахъ воротиться къ старому... Вся эти подробности имеютъ нечто общее съ некоторыми сценами "Холостяка", но сходство слабое. Где у графа Соллогуба герой безъ личности, тамъ у г. Тургенева живой человекъ; где у перваго карикатура въ роде великосветскаго романа, тамъ у второго картина, полная наблюдательности, жизнь, обильная грустною и утешительною стороною.

Комедiя "Холостякъ", по удачному распределенiю сценъ, неожиданности развязки и даже по смешному лицу старухи Пряжкиной (а г. Тургеневъ не всегда мастеръ смешить), должна иметь большой успехъ на сцене, если будетъ хорошо разъучена и если каждый изъ актеровъ не разъ призадумается надъ своей ролью. Но такъ-какъ актеры не любятъ обдумывать своихъ ролей, а кроме того многiе изъ нихъ, даже и задумываясь, не извлекаютъ изъ своего мышленiя ничего особенно выгоднаго для хода пьесы, то я не знаю даже, желать или не желать представленiя комедiи г. Тургенева на сцене.

"Библiотека для Чтенiя", съ своей стороны, представила своимъ читателямъ русскую комедiю, или, скорее, водевиль г. Каратыгина 2, подъ названiемъ "Новый Самiэль". Казалось бы, зачемъ русскому водевилю, давно уже игранному на Александринскомъ театре, и являться въ светъ на страницахъ учено-литературнаго журнала? Бедный водевиль, и безъ того не совсемъ изящный, показавшись безъ всехъ своихъ обычныхъ аксесуаровъ: забавно расписанныхъ физiономiй, дырявыхъ носовыхъ платковъ и прочихъ сценическихъ утонченностей, показавшись въ мертвой печати, передъ публикою несовсемъ расположенною къ натянутымъ остротамъ и циническимъ двусмысленностямъ, рискуетъ остаться незамеченнымъ или заслужить слово осужденiя. Но съ техъ поръ, какъ я подписываюсь на "Библiотеку для Чтенiя", мне не разъ случалось получать отъ ея редакцiи подарки, въ высшей степени неожиданные. Такъ одинъ разъ я получилъ при одной изъ книжекъ предлинную тетрадь рисунковъ, изображавшихъ фантастическаго скрипача Вiольдамура въ тысяче различныхъ видовъ и положенiй; другой разъ, принявшись читать одинъ изъ оригинальныхъ романовъ, въ ней напечатанныхъ, я совершенно случайно открылъ, что этотъ оригинальный романъ русскаго автора написанъ былъ за три года назадъ великобританскимъ романистомъ Moрiеромъ и читанъ мною въ лондонскомъ изданiи. Не могу забыть и того обстоятельства, что одинъ разъ въ "Библiотеке же для Чтенiя", въ отделе "Изящной Словесности", помещено было целикомъ либретто русской оперы. Удивительно ли после всехъ этихъ примеровъ, что въ настоящемъ месяце подписчики получили, въ виде прiятнаго сюрприза, водевиль съ каламбурами, куплетами и финальнымъ обращенiемъ къ партеру? Изъ остротъ, которыми нашпигованъ водевиль г. Каратыгина, съ удовольствiемъ могу указать на следующую. Лакей говоритъ про некоего Барбанскаго: "онъ хотелъ ударить меня по лбу бутылкою: после этого надо иметь медный лобъ, чтобъ къ нему подступиться!"

Взглянувши серьёзнее на остроты "Новаго Самiэля", нельзя не сознаться во-первыхъ, что авторъ водевиля прiобрелъ заѵечательную способность играть словами, а во-вторыхъ, что водевиль его отъ этого обстоятельства нисколько не выигрываетъ. Наши остряки никакъ не хотятъ убедиться, что по существу своему чуждая и несовместная съ духомъ русскаго языка, не въ состоянiи придать русской речи ни малейшей бойкости или оживленiя. Этого обстоятельства изменить никто не въ состоянiи; доморощенные остряки могутъ насиловать смыслъ словъ, сколько имъ угодно, водевилисты могутъ нанизывать на каждую свою строчку по три каламбура,-- разговоръ отъ этого не выиграетъ, пьеса не заблеститъ нимало. Остроумiе, совместное съ требованiями русскаго языка, заключается въ бойкости выраженiя, наивности оборотовъ, и сближенiя противоположностей, а иногда въ размашистомъ laisses aller изложенiя. Заимствовавши отъ французовъ прощальные куплеты къ публике, манеру подшучиванiя надъ современными вопросами, водевилисты ваши, не довольствуясь темъ, что насилуютъ наши нравы, хотятъ насиловать и русскiй языкъ... Желаю имъ полнаго успеха, потому что чемъ скорее подобная драматическая литература дойдетъ до величайшихъ крайностей и неестественностей, темъ скорее наступитъ для публика потребность въ дельныхъ сценическихъ произведенiяхъ.

Повесть г. Яковлева "Натурщица", которой вторая частъ помещена въ последней книжке Б. для Ч., ничего бы не проиграла, если бы побыла несколько времени въ таинственномъ ящичке редакцiи. Тогда въ ней не встретилось бы такихъ высокопарныхъ тирадъ:

"Утро было еще за горами, однако близко. Солнце, покуда мы спали, успело перейти грандiозныя зеленыя пустыни океана, успело посетить чудовищныя реки, великолепныя леса, опутанныя безконечными лiанами, банановыя рощи, где на веткахъ причудливыхъ растенiй покачиваются зеленыя, алые, голубые попугаи, где въ прозрачномъ воздухе мелькаютъ летучiе опалы и изумруды - колибри: потомъ озолотило необозримыя саванны, взглянуло на таинственныя развалины царства кациковъ; видело медно-красныхъ людеи съ торсомъ, прикрытымъ красивыми перьями, красавмцъ, цветомъ темной бронзы, съ браслетами на рукахъ и на ножкахъ, съ сергами въ кокетливомъ носике и въ ушахъ, но безъ всякой одежды. Потомъ солнышко улыбалось надъ целымъ моремъ черныхъ фраковъ и круглыхъ шляпъ, которые меряютъ, весятъ, громоздятъ цифры подъ цифрами, упаковываютъ тюки, подводятъ итоги и повинуются закону съ одинаковой флегматическою пунктуальностью.

Солнце видело много комическаго до плачевности, живописнаго до чудовищности; видело людей въ дырявой обуви, лохмотныхъ и голодныхъ, изнемогающихъ подъ бременемъ мешка, набитаго золотовъ; видело дивные тысячелетнiе леса, истребляемые на топку табачныхъ фабрикъ; дороги, усыпанныя созревшими и упавшими апельсинами, которыхъ некому собирать. Многое видело солнце, чего нельзя ни языкомъ сказать, ни перомъ описать.... не видело только тропическихъ красавицъ, которыя прячутся отъ солща въ тени, въ благовонномъ дыму своей пахитосы и, съ неподражаемою ленью, покачиваются въ своемъ тростниковомъ гамаке до вечерней звезды, показывая свои красоты только ночи.

Солнце поспешало..... съ обычною, обманчивою своею медленнностью."

Или такихъ остроумныхъ разговоровъ:

"-- Ты где обедъ берешь?... все-еще съ Мыса-Доброй-Надежды? а?

-- Скажу тебе по дружбе, мне твой Мысъ-Доброй-Надежды надоелъ. Отчаль ты, братецъ, отъ этого мыса: право, надоелъ.

-- Давно ли? Ты, кажется, всегда, того....

-- Елъ - и плевалъ.

-- Не знаю; но, мне кажется, супъ....

-- Такъ, по-крайней-мере, жаркое....

-- Твердо, какъ немецкое сердце.

-- Ну, все-такя пироги....

-- Нечего сказать, опойковые.

-- Напротивъ, я чертовски голоденъ!

-- На-тощакъ, помнится, ты бывалъ всегда немножко снисходительнее."

-- Удерживаюсь отъ дальнейшихъ сужденiй о повести г. Яковлева, какъ потому, что не читалъ ея первой части, так и и по той причине, что статья г. Яковлева о Венецiи до сихъ поръ мне памятна своимъ прiятнымъ довольно простымъ изложенiемъ.

Вообще, последнее время "Библiотеке для Чтенiя" какъ-то больше счастья на выборъ переводныхъ статей, нежели на прiобретенiе оригинальныхъ. Кроме милаго романа "Грантли-Меноръ" я укажу на прелестный разсказъ Жюля Сандо, подъ названiемъ: "Концертъ для бедныхъ". Въ этомъ разсказе переданы ощущенiя дилетанта, возбужденныя въ немъ видомъ и голосомъ одной изъ знаменитейшихъ певицъ нашего времени, соединявшей въ себе все очарованiе красоты съ обаятельнымъ величiемъ генiя,-- певицы, угасшей въ цвете летъ, въ полномъ блеске славы, сопровожденной до дверей гроба отчаянiемъ влюбленной въ нее публики.

но даже въ лицахъ, удивляющихся имъ заочно. Есть имена, съ которыми слава, восторгъ, грацiя слились до такой степени, что однихъ этихъ именъ довольно, чтобы пробудить сладкое чувство и пробуждать его долго, долго, чрезъ несколько поколенiй. Ни малейшаго порицанiя не примешивается къ такой славе, яркой, нежной, безукоризненной, какъ первый снегъ зимой. Счастье такимъ талантамъ, счастье такимъ женщинамъ: при жизни окружаютъ ихъ восторгъ и любовь, после смерти наступаетъ для нихъ завидное безсмертiе. И сама судьба, будто опасаясь для нихъ избытка блеска, всегда почти спешитъ прервать эту пышную жизнь, сплетенную изъ величiя, восторга и страданiй, возвышенныхъ до наслажденiя? Она была такова! она, эта чудная артистка, одаренная генiемъ, красотою, симпатическою душою, и сердцемъ, находившимъ отраду въ благодеянiяхъ. Я не зналъ ея, но я чту ея память, удивляюсь ея поэтической жизни; я знаю про все столько светлыхъ, восхитительныхъ исторiй! Она пела на театре, въ Париже и другихъ большихъ городахъ, пела изъ-за денегъ, между кулисами изъ раскрашенной бумаги и рыцарями, грозно размахивающими своими деревянными мечами. Она румянила свое милое лицо, на которомъ необъятный талантъ ея изображенъ былъ рукою Создателя, она выходила на сцену по нескольку разъ после каждой пьесы, вследствiе требованiй прихотливой публики - и все-таки она была прекрасна, и эта публика, плакавшая отъ восторга, провожала ее до могилы своею любовью и своими слезами. Я виделъ англичанъ, умевшихъ петь только Rule Bretannia, и то съ фальшивою интонацiею,-- и у этихъ англичанъ, при ея явленiи, слезы показывались на глазахъ; въ моемъ присутствiи одинъ дилетантъ итальянецъ, разсказывая о ея пенiи, выдернулъ изъ свой головы клочекъ волосъ; довольно будетъ сделать одинъ вопросъ: въ комъ изъ васъ, стариковъ или молодыхъ любителей искусства, не зашевелится сердце, при одномъ воспоминанiи объ этой дивной женщине, при одномъ имени Марiи Малибранъ!

У одного изъ моихъ добрыхъ прiятелей, веселаго старика, за свой несколько анакреонтическiй нравъ прозваннаго Сатиромъ, виситъ въ кабинете очаровательная картина. Ночь; сквозь открытое окно готической комнаты видны четырехъугольныя прорезныя башни, куполы и мраморные дворцы какого-то волшебнаго города, будто выдвинувшагося вверхъ изъ середины голубого моря. Полная луна плаваетъ по такому же голубому небу, но въ ночномъ сумраке есть что-то грозное: буря близится, и облака начинаютъ низко ходить по небу. Далеко, далеко, виднеется колонна, на верху ея крылатый левъ, левъ св. Марка. Это городъ святого Марка, это Венецiя, столица поэзiи.

тоска светится въ каждой ея жилке; но въ этой тоске столько любви, столько созванной невинности, столько безвиннаго страданiя, которое для многихъ женщинъ упоительно, какъ самая любовь и часто упоительнее счастливой любви! Дивная прелесть обитаетъ на лице этой женщины. Подле нея золотая лютня. Это Дездемона Шекспира и Россини, это портретъ Марiи Малибранъ въ последнемъ акте "Отелло". Старый Сатиръ гордится своею картиною, темъ более, что многiе изъ молодыхъ его прiятелей, совершивъ, по выраженiю "Сына Отечества", "некоторыя возлiянiя Бахусу", очень часто становятся на колени передъ восхитительнымъ портретомъ и воздаютъ громкую хвалу великой артистке, знакомой имъ по разсказамъ и описанiямъ.

Венецiя! Шекспиръ! Россини! Малибранъ! Дездемона была лучшею ролью этой певицы, а у ней было много лучшихъ ролей. Для Малибранъ оперная роль была не работой, не средствомъ нравиться публике; для нея роль была частицею жизни. Всякiй почти вечеръ на несколько часовъ, Марiя Малибранъ исчезала изъ числа живыхъ женщинъ: вместо нея являлась робкая Амина, страдалица Нинетта, вертушка Розина, агнецъ Дездемона! Изъ этихъ ролей только одна роль Розины не сокращала собою жизни генiальной артистки. Не разъ, после знаменитаго дуо "Сомнамбулы", она падала въ обморокъ, въ антрактахъ "Сороки Воровки" она сидела въ своей ложе, прижавъ руки къ своему прелестному лицу и обливаясь настоящими слезами; всякiй разъ, когда она оканчивала въ "Отелло" свой романсъ "Assisa al pié del salice", ея собственныя рыданiя смешивались съ рыданiями очарованной публики, и эти рыданiя были искреннейшiя, непроизвольнейшiя во всей зале театра. При такихъ условiяхъ, нельзя было прожить долго въ свете.

Она знала это - и не страшилась смерти. Чтобъ продлить свою жизнь, следовало отказаться отъ искусства, съ которымъ слито было все ея существованiе; надо было отказаться отъ ролей, составлявшихъ для вся вторую жизнь, полную горя и наслажденiй, страданiя и восторговъ, судорожныхъ рыданiй и упоенiя собственнымъ могуществомъ. Не разъ говорено ей было: перестаньте являться въ роляхъ Дездемоны и Сомнамбулы, и всякiй разъ она отвечала, что не въ силахъ отказаться отъ наслажденiя сливать свое существованiе съ личностями любимыхъ ею героинь. Советы были напрасны, да иначе и быть не могло: можно ли поэту, въ видахъ укрепленiя нервовъ, советовать перестать быть поэтомъ? можно ли художнику предлагать сжечь свои картины, чтобъ прекратить безсонницу и возстановить деятельность пищеваренiя?

И, свершивъ свое короткое артистическое поприще, генiальная женщина безропотно простилась съ жизнiю, и лучшiе поэты ея времени принесли въ даръ усопшей Марiи Малибранъ самыя светлыя произведенiя своей фантазiи.

Вотъ одинъ изъ этихъ политическихъ отголосковъ, принадлежащiй одному изъ лучшихъ пожтовъ Францiи:

était-ce pas hier, qu'à la fleur de ton âge
Tu traversais l'Europe, une lyre à la maiu,
Dans la mer, en riant, te jetant à la nage,
Chantant la tarantelle an ciel napolitain,
Cœur d'ange et de lion, libre oiseau de passage,
ègle enfant ce soir, sainte artiste demain?
N'était-ce pas hier qu'enivrée et bénie
Tu traînais à ton char un peuple transporté,
El que Londres et Madrid, la France et l'Italie
Apportaient à tes pieds cet or tant convoité,
é qui pavait ton génie,
Et qu'à tes pieds souvent laissa la charité?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ah! tu vivrais longtemps sans ton âme indomptable.
Ce fut là ton seul mal, et le secret fardeau,

C'est le Dieu tout-puissant, c'est la Muse implacable,
Qui, dans ses bras en feu, t'a portée au tombeau

(Еще вчера, въ цвете юности, ты проходила по Европе, съ лирою въ рукахъ, весело бросаясь въ море и плавая въ немъ, напевая тарантеллу подъ неаполитанскимъ небомъ. Ангельское и львиеое сердце! вольная и прелествая птичка! сегодня резвый ребенокъ, a завтра велика художница!

Еще вчера, сопровождаемая упоенiемъ и благословенiями, ты влекла за своею колесницею обезумевшую толпу. Еще вчера Лондонъ и Мадритъ, Францiя и Италiя приносили къ твоимъ ногамъ груды золота, вдвойне святого золота, потому-что оно платило за твою славу и служило для твоихъ благодеянiй.

Ты бы могла еще долго жить, если бы y тебя не было твоей неукротимой души. Подъ этой единственною болезнiю, подъ этимъ бременемъ, прекрасное тело твое сгибалось какъ трость. Богъ обиталъ въ тебе, и неумолимая муза отвесла тебя въ могилу въ своихъ пламенныхъ объятiяхъ.)

Но обратимся къ разсказу Жюля Сандо. Действiе происходитъ въ маленькомъ городке Карпантра. Общество любителей даетъ концертъ, приманивъ публику обещанiемъ, что въ концерте этомъ хотела участвовать проезжая певица графиня Р**. Концертъ уже кончается, a графини нетъ какъ нетъ. Публика сердится.... Напрасно одинъ изъ аматеровъ подражаетъ на своей скрипке голосамъ птицъ и зверей, напрасно другой любитель играетъ на дудочке какiя-то нелепыя арiи: графиня не является, a публика злится. Наконецъ делается известнымъ, что певица отказалась отъ участiя въ концерте и уже уехала. Слушатели приходятъ въ ярость, стулья трещатъ, скамьи ломаются, гроза собирается обрушиться на голову иможетъ быть на бока обманщиковъ-любителей.... Въ эту страшную минуту, одна проезжая девушка, сжалившись надъ положенiемъ концертистовъ, решается петь передъ публикою....

"Молодая иностранка, которую среди общаго смятенiя никто прежде не заметилъ, легкими шагами взошла на ступени, отделявшiя паркетъ отъ театра, и какъ ангелъ слетевшiй на землю вдругъ явилась y фортепiано приготовленнаго для графини Р***. И въ самомъ деле, не былъ ли это ангелъ? Она, казалось, едва достигла первыхъ летъ юности, простодушная миловидность ребенка еще украшала ея прелестное лицо, но лучь гввiя отражался на челе и во взоре ея. Она держала себя просто, но съ достоинствомъ; скромно, но безъ замешательства, улыбка играла на ея устахъ. При этомъ появленiи наступило всеобщее молчанiе. Никто не зналъ этой женщины. Все глаза устремились на нее, a она, спокойная и светлая, казалось, едва замечала толпу, на нее взиравшую. Развязавъ ленты белой шляпы, она небрежно положила ее къ ногамъ своимъ. Коса ея лежала низко, a волосы, разделенные на лбу игладко причесанные, были блестящи и черны какъ вороново крыло. Она сняла перчатки, и маленькя ручки пробежали по клавишамъ; после прелюдiи, продолжавшейся несколько минутъ, она запела.

Я слушалъ изумленный, притаивъ дыханiе, неподвижный, и все слушали подобно мне. Никто не можетъ выразить того, что я слышалъ: она пела на томъ сладкомь языке, которымъ женщины и дети говорять на берегахъ Арно. То были восхитительныя мелодiи, разливавшiяся подобно чуднымъ потокамъ воды, осеняемой свежею древесною тенью; оне терялись въ очаровательныхъ извилинахъ, какъ река, спокойно и медленно совершая свое теченiе, между благоухаянными берегами. Мне казалось я подсмотрелъ то мгновенiе, когда мелодическiя волны вылились изъ устъ ея, чувствовалъ какъ оне поднимали меня и унесли въ небесныя пространства. О, могущество голоса! о, очаровавiе пенiя! Въ этой закопченой зале, при свете лампъ, на запыленной скамейке мне казалось, что впервые вижу дивное великолепiе вселенной. Важнымъ и сладкимъ голосомъ она описывала прелесть ясныхъ ночей, передавала сладость взаимной любви при свете серебрныхъ светилъ, ладью, скользящую по зеркалу спящаго двора, и я, закрывъ лицо руками, виделъ какъ во сне, лазуревыя горы сквозь розовый туманъ заходящаго солнца, вдыхалъ благоуханiе вечера, слышалъ дуновенiе свежаго ветерка, и вздохи влюбленныхъ смешивающiеся съ ропотомъ волнъ и шелестомъ листьевъ.

По окончанiи этой песни, вся публика оставалась безмолвна и неподвижна; ни малейшаго шума, никакого волненiя или движенiя, все глаза были устремлены на уста волшебницы. Все еще слушали. Пальцы молодой певицы еще оставались на клавишахъ, она пробегала по нимъ съ безотчетнымъ разсеянiемъ и потомъ опять предалась вдохновенiю своихъ воспоминанiй. Что скажу вамъ? Вы видите, что я похожъ на несчастнаго немого, который задыхается отъ сильныхъ ощущенiй иможетъ выразить ихъ только воплемъ. Я всегда любилъ музыку и никогда не могъ понять музыкальной азбуки. Этотъ языкъ, усеянный бемолями и бекарами, также понятенъ для меня, какъ санскритскiй или персидскiй; я люблю музыку, какъ ящерицы любятъ ее: полагаю, оне были бы въ большомъ затрудненiи, если бъ пришлось имъ объяснить, въ какомъ тоне написала симфонiя, приведшая ихъ въ восторгъ, въ ut majeur или si mineur? Какъ передать действiе голоса у попеременно живаго и легкаго,нежнаго извучнаго, задумчиваго и глубокаго, который кипелъ, билъ ключемъ, сверкалъ, разсыпался брызгами кристальныхъ нотъ, раздавался гармоническими волнами, грем 123;лъ какъ потокъ ниспадающiй въ бездну. Въ этомъ голосе заключалась вся прелесть юной любви и вся энергiя могучихъ страстей. Вдохновенная красавица выражала попеременно неземную веселость, обольстительное кокетство, вспышки ревности, жгучiе восторги, горькiя слезы печали; въ первый разъ я предчуствовалъ образъ поэтическихъ героинь, которыхъ имена были еще мне неизвестны: Розины, Анны, Джульеты, Эльвиры. Она пропела романсъ: "Ивушка", который, помню, певала моя крестная мать; но теперь я слышалъ Десдемону Шекспира, грустную какъ ночь, разделявшую ея стоны, предчувствовующую свою страшную судьбу, предсказывающуюее каждымъ звукомъ, высказыающую ее каждымъ взглядомъ - Десдемону, готовую умереть. Какъ она была тогда прекрасна и трогательна! Потомиъ она пела тирольскiя песни, быстрыя, скачущiя какъ серна по снежнымъ вершинамъ Альповъ; голосъ ея, умеющiй такъ глубоко проникать въ сердца, умелъ также разсыпаться въ блистательныхъ фантазiяхъ.

Продержавъ насъ целый часъ въ какомъ-то упоенiи, которое я не берусь описывать, она встала спокойная и улыбающаяся. Въ это мгновенiе зала потряслась отъ рукоплесканiй; я думалъ, что стены распадутся отъ восторженныхъ кликовъ толпы. Съ техъ поръ я сталъ верить всему, что намъ разсказываютъ о действiи, которое Орфей производилъ на животныхъ своей отчизны. Все сердца были растроганы, все глаза омочены слезами. Впоследствiи времени я былъ свидетелемъ многихъ торжествъ подобнаго рода; я виделъ посредственныхъ пiанистовъ, возбуждавшихъ неистовый восторгъ, виделъ какъ розы и камелiи падали на головы толстыхъ и здоровыхъ теноровъ. Но уже никогда не возобновлялись для меня ощущенiя этого вечера, начавшагося такъ комически и окончившагося такъ умилительно. Никто и не думалъ объ имени молодой певицы, которую никто не зналъ: восторгъ поглотилъ любопытство; но она, спокойная и ясная, съ веселою улыбкою на полуоткрытыхъ устахъ, казалось не замечала, что происходило вокругь нея. Тарасковскiй флажолетъ подошелъ въ ней съ приветствiемъ; она премило разсмеялась ему прямо подъ носъ: генiй, которому мы только-что внимали, обратился въ резваго ребенка. Среди рукоплесканiй - подъ огнемъ всеобщихъ взглядовъ, она спокойно надела свои перчатки и дорожную шляпу, потомъ открыла небольшой зеленый бархатный мешокъ съ шелковымъ снуркомъи золотыси кистями, висевшiй y ней на руке, взяла его въ руку какъ кошелекъ для сбора милостыни и подставляя его особамъ окружавшимъ ее, сказала голосомъ, такъ хорошо проникавшимъ въ сердца:

-- Для бедеыхъ вашего города, прошу васъ!

Я виделъ какъ одна изящная и нарядная дыма, растроганная и трепещущая отъ волненiя, сняла съ руки дорогой браслетъ,положила его въ кошелекъ и поцеловала руку державшую его; виделъ молоденькую девушку, просто одетую, которой, вероятно, нечего было дать, потому что краснея, она положила туда букетъ фiалокъ омоченныхъ ея слезами. Какой дождь цветовъ можно сравнить съ этимъ скромнымъ приношенiемъ? Незнакомка высыпала подаянiе на фортепiано, вынула оттуда букетъ фiалокъ и заткнувъ себе за поясъ, предложила въ-заменъ молодой девушке свой маленькiй, зеленый мешокъ.....................

На другой годъ меня отправили въ Парижъ; я часто бывалъ въ опере, въ концертахъ, но нигде не слыхалъ голоса, котораго искалъ и только въ сновиденiяхъ всегда слышалъ его. Все, что я виделъ, казалось мне мрачнымъ, холоднымъ.

Съ горя я решился предаться своимъ воспоминанiямъ, и уже несколько месяцовъ не совровождалъ моего товарища въ его набегахъ на театры. Настала зима; первая, которую я провелъ въ Париже. Однажды прiятель мой вошелъ ко мне веселый и торжествущiй какъ Христофоръ Колумбъ, когда открылъ Америку. Онъ тоже только вчера открылъ новый светъ; онъ открылъ Италiянскую Оперу. Онъ разсказывалъ мне чудеса и уверялъ, что можно отважиться даже и тому, кто былъ въКарпантра на концерте для бедныхъ. Съ недоверчивостью покачалъ я головою; онъ настаивалъ, но напрасно; я потерялъ охоту къ новымъ опытамъ, къ тому же признаться ли наконецъ? другiя заботы занимали меня; я ревновалъ въ голосу, который пелъ въ моемъ сердце, какъ любовникъ ревнуетъ къ красоте своей любезной и чувствовалъ, что буду мучиться, если встречу ему соперницу.

"Отелло"; и густой туманъ, который иногда окружаетъ Парижъ какъ будто саваномъ, я присоединился къ толпе, осаждавшей двери Италiянской Оперы. После целаго часа ожиданiя подъ густымъ и холоднымъ туманомъ, проникавшимъ меня до костей, толпа подвигалась медленно какъ кольца извивающейся змеи; почти последнiй я взошелъ въ святилище; или, лучше сказать, я не вошелъ въ него, потому что театръ былъ полонъ; не безъ труда я имелъ счастiе получить местечко за кулисами. Съ ударомъ осьми часовъ, я почувствовалъ трепетъ, пробежавшiй по всемъ сердцамъ. Занавесъ поднялся и тишина была такая, что я долго слышалъ еще замиравшiе звуки оркестра; легкiе какъ облака, они носились надъ неподвижною голвою и разбивались о своды, какъ море разбиваегь свои волны о прибрежныя скалы. Я ничего не видалъ, но все звуки доходили до меня. Въ восторге я слушалъ и думалъ, что былъ на небесахъ, и признаюсь, неблагодарный, я забылъ Карпантра; какъ вдругъ въ зале сделалось движенiе, оглушительныя рукоплесканiя возвестили появленiе Десдемоны. Я искалъ глазами молодую вевецiянку, но живая преграда скрывала отъ меня театръ и сцену. Тишина снова воцарилась, Десдемона пела. При первыхъ звукахъ этого чистаго голоса, я вздрогнулъ, и трепетъ пробежалъ y меня съ головы до ногъ. Возможно ли? Не обманываюсь ли я? Не игра ли это воображенiя? Точно ли это голосъ моихъ мечтанiй? Я попробовалъ пройти сквозь толпу, преграждавшую мне входъ въ залу, но все усилiя мои были напрасны, и я въ изнеможенiи упалъ на прежнее свое место. Я все-еще колебался, все-еще сомневался, но когда услыхалъ романсъ "Ива", то не сомневался уже более, что это была она! Когда занавесъ опустился, я бросился съ отчаяннымъ усилiемъ въ оркестръ. Скоро опять занавесъ поднялся при восклицанiяхь публики, вызывавшей Десдемону - она явилась. Светъ отъ свечей заколебался отъ восторженныхъ криковъ, посыпался целый дождь цветовъ, ложи заблистали драгоценными каменьями, белые и розовые шарфы заколебалясь въ благоуханномъ воздухе. Я ее тотчасъ узналъ, она была все также проста и наивна въ своемъ торжестве: этобыла она, тотъ странствующiй генiй, который иногда на пути своемъ находилъ удовольствiе въ томъ, чтобы петь для бедныхъ.

Я не могъ разслышать имени, которое раздавалось въ ложахъ ипартере.

Какъ зовутъ певицу, которая играетъ роль Десдемоны? спросилъ я соседа.

-- Малибранъ, отвечалъ онъ мне."

Если читатели испытаютъ хотя десятую часть техъ ощущенiй, которыя перечувствовалъ я при чтенiи этого милаго, изъ души вырвавшагося разсказа, они не позадумаются простить мне эту длинную выписку и собственныя мои разглагольствованiя о сестре нашей Полины Вiардо, Марiи Малибрано-Гарцiа.

Читателямъ, незнакомымъ съ англiйскимъ языкомъ, я съ удовольствiемъ могу рекомендовать забавную повесть Вашингтона Ирвинга, подъ названiемъ "Дольфъ Гейлитеръ", помещенную въ последней книжке "Отечественныхъ Записокъ". Повесть эта разсказана въ виде легенды, и основанiе ея не блеститъ правдоподобiемъ, какъ и основанiе большей части легендъ; но оригинальность разсказа, искусство изложенiя, но картины природы, которыя такъ превосходны у Вашингтона Ирвинга, делаютъ небольшой его разсказъ, вместе съ тремя или четырьмя другими его разсказами, однимъ изъ перловъ американской словесности. У большей части порядочныхъ писателей есть какой нибудь уголокъ света, взятый въ известную эпоху и описываемый съ любовью и охотою. Не всякому дано, какъ Мери (котораго одинъ изъ последнихъ романовъ помещенъ въ "Современнике"), описывать края, никогда имъ невиданные, перескакивать изъ Африки въ Индiю, изъ Индiи въ Мадагаскаръ, и только въ крайнемъ случае выбирать место для своихъ романовъ въ Дублине или Генуе. Въ этомъ отношенiи Вашингтонъ Ирвингъ совершенно несходенъ ни съ Мери, ни съ Дюма, ни съ Евгенiемъ Сю, у которыхъ очень часто являются въ романахъ пальмы, лiаны, девственные леса и бамбуковыя деревья, можетъ быть никогда невиданные авторами. Французскiе романисты путешествовали чрезвычайно мало и, не смотря на то, очень любятъ переносить своего читателя подъ тропики и на Антильскiе острова; Вашингтонъ Ирвингъ, объездившiй полсвета, чаще всего описываетъ одни и теже места: северныя провинцiи Соединенныхъ Штатовъ. Но какъ онъ ихъ описываетъ и какъ согласуется его сильный талантъ съ живописною, колоссальною северо-американскою природою! Всемъ известно, что северо-американцы отстали отъ европейцевъ во всемъ, что относится до изящныхъ искусствъ, въ особенности до живописи. Одинъ англiйскiй туристъ высказывалъ эту мысль при несколькихъ американцахъ, глубоко оскорбленныхъ темъ, что ихъ родина хотя въ чемъ нибудь уступаетъ Европе. Англичанинъ, забывши, что и собственная его родная сторона не можетъ гордиться слишкомъ великими живописцами, продолжалъ поддразнивать американскихъ гражданъ. "Да - говорилъ онъ - поверьте мне, Америка никогда, никогда "не родитъ ни одного художника! Ваша земля велика, хороша, красива, да что въ этомъ толку: вы не понимаете даже красотъ природы. У васъ передъ глазами водопады, леса, безграничные какъ море, реки между двумя стенами изъ девственныхъ деревьевъ, озера, по которымъ могутъ ходить военные корабли... что же вы извлекли изъ всего этого? у васъ нетъ даже ни одного пейзажиста? - "У насъ нетъ пейзажиста? съ гордостiю произнесъ одинъ изъ американцевъ: - нетъ, сэръ, у насъ есть одинъ художникъ, который стоитъ всехъ вашихъ,-- да не англiйскихъ, а европейскихъ. Пейзажистъ этого ничего не рисуетъ, а имя ему "Вашингтонъ Ирвингъ".

Чтобъ показать, въ какой мере справедливы слова дилетанта, родившагося вь Соединенныхъ Штатахъ, позвольте мне привести Дольфа Гейлигера описанiе плаванiя по Гудзону. Языкъ перевода не совсемъ хорошъ, да кроме того я попрошy всякаго вспомнить, что подобнаго рода описанiя теряютъ въ переводе более всякаго другаго литературнаго произведенiя, даже более стихотворенiй.

"На второй день путешествiя, они достигли гористой страны. Наступилъ вечеръ после звойнаго дня, когда они въехали въ пространстве реки, между выскихъ горъ. Все въ природе находилось въ томъ безмятежномъ покое, который составляетъ исключительвую принадлежность жаркаго летняго дня. Стукъ падающей доски, ударъ весла о палубу, все повторялось горнымъ эхомъ и раздаваюсь по берегу; случалось ли капитану отдать слишкомъ громко свое приказанiе - тысячи невидимыхъ языковъ повторяли его съ вершинъ утесовъ.

Дольфъ смотрелъ въ немомъ восторге на все окружавшее его великолепiе природы. Налево - Дундербергъ {Гора.} воздымалъ свои вершины, пропасти илеса въ безпредельное пространство. Направо - смело выдвигается впередъ Антонiевъ-Носъ, надъ которымъ парилъ одинокiй орелъ. Вдали горы сменялись горами, наконецъ, какъ-бы сплетясь руками, сжимали въ своихъ тесныхъ объятiяхъ могучую реку. Потомъ взоръ отдыхалъ то на просторныхъ зеленыхъ лужайкахъ, тамъ-и-сямъ разбросанныхъ между пропастей, то на вершинахъ высокихъ деревъ, колеблющихся на враю утесовъ и на ихъ листьяхъ, черезъ которые сквозилъ золотой блескъ солнца.

Среди своего восторга, Дольфъ вдругъ заметилъ надъ западными вершинами сплошную массу белоснежныхъ облаковъ. За этою массою следовала другая, потомъ третья и т. д.; толкая одна другую, они неслись по ярко голубому небу, ослепляя взоръ своею белизною, какъ-вдругъ далеко за горами послышались слабые удары грома. Зеркальная поверхность реки, столь недавно еще отражавшая великолепныя картины неба и земли, теперь темнела и рябилась при прикосновенiи къ ней ветерка. Морскiя птицы кружились и кричали, отыскивая свои гнѣзда на верхушкахъ сухихъ деревъ, вороны скрывались съ крикомъ въ разселинахъ скалъ; казалось, вся природа ожидала приближенiя грозы.

Громадныя тучи катились черезъ горныя вершины; верхнiе края ихъ все-еще были беды и блестящи, но нижнiе были черны какъ смоль. Дождь падалъ крупными каплями; ветеръ становился холоднее и подымалъ высокiя волны. Наконецъ, горныя вершины, казалось, вдругъ разорвали густую массу тучь, и целый потокъ дождя съ шумомъ полился на землю. Блестящая молнiя то прыгала съ тучи на тучу, то струилась по скаламъ, раскалывая и разрывая стволы крепкихъ деревъ. Громъ разразился съ страшнымъ тресковгь; эхо повторяло удары его на горахъ; a раскаты слышались надъ Дундербергомъ ивъ горныхъ проходахъ; каждая возвышенность производила отдельное эхо и, наконецъ, седой Буль-Гиль отражалъ эхо всей бури.

Туманъ, подвижныя тучи и проливной дождь скрывали отъ глазъ всюприроду. Повсюду царствовалъ страшный мракъ, по-временамъ прерываемый струями молнiи, отражавшейся въ капляхъ дождя. Никогда еще Дольфъ не видалъ подобной борьбы стихiй; казалось, что буря привела въ действiе всю небесную артиллерiю, стараясь прорвать себе путь сквозь горныя вершины.

порывъ ветра, стремясь по горной ложбине, крутя иломая встреченныя деревья, вмигъ взволновалъ и вспенилъ реку. Капитанъ, видя опасность, приказалъ опустить паруса. Но, прежде-чемъ приказанiе его было исполнено, ветерь ударялъ въ корабль, и опрокинулъ его на бокъ. Все пришло въ страхъ и смятенiе. Лопанье парусовъ, свистъ и звукъ ветра, крикъ капитана и экипажа, вопли пассажировъ - все смешалось съ грохотомъ и трескомъ грома. Посреди всеобщаго шума корабль опять выпрямился; но въ это самое время главный парусъ перевернулся въ противную сторону, мачта упала на палубу, и Дольфъ, безпечно смотревшiй на тучи, въ ту же минуту очутился въ реке.

Въ эту минуту, первый разъ въ жизни, одно изъ его маловажныхъ знанiй принесло ему пользу. Часы досуга, проведенные имъ въ волнахъ Гудсона, сделали изъ него искуснаго пловца; однако, несмотря на всю его силу и ловкость, онъ съ большимъ трудомъ достигъ берега. Матросы, занятые своею собственною опасностью, не заметили, какъ онъ исчезъ съ палубы. Шлюпъ плылъ съ удивительною быстротою и съ большимъ трудомъ проехалъ мимо долгаго мыса, на западномъ берегу реки, которая, сделавъ здесь новый поворотъ, скрыла корабль отъ глазъ Дольфа.

После многихъ усилiй, наконецъ, онъ вышелъ на западный берегъ реки, вскарабкался на скалы, и отъ изнеможенiя упалъ y корня дерева. Гроза мало-по-малу утихала. Тучи собирались на востоке, и лежали въ косматыхъ массахъ, позолоченныхъ розовымъ светомъ последнихъ лучей солнца. Ha ихъ черныхъ краяхъ можно было еще заметить слабые удары грома. Дольфъ всталъ и началъ искать по берегу какой нибудь тропинки; но все было дико ипусто. Скалы громоздились на скалы; повсюду были разбросаны расколотые стволы деревъ, сокрушенныхъ временемъ и ветромъ. Скалы были опутаны ветвями дикаго винограда и плюща, такъ плотно между-собою переплетенными, чтосоставляли непроходимую преграду на пути. При малейшемъ движенiи, на Дольфа падалъ целый потокъ воды съ листьевъ деревъ, смоченныхъ дождемъ. Онъ пытался взлезть на одинъ изъ этихъ, почти перпендикулярныхъ утесовъ, но, несмотря на всю свою силу и ловкость, увиделъ въ этой попытке геркулесовское предпрiятiе. Часто поддержавался онъ одними только обломанными кусками скалъ; a по-временамъ, уцепясь за корни и сучья дерева, виселъ почти на воздухе. Дикiй голубь съ шумомъ разсекалъ воздухъ своимъ полётомъ; орелъ пронзительно кричалъ съ вершины нависшаго утеса. Карабкаясь такимъ-образомъ, онь готовъ былъ уже ухватиться за встречный кустъ, надеясь съ этою помощью скорее влезть наверхъ, какъ-вдругъ увиделъ змею, которая, извиваясь какъ молнiя, выползла изъ-подъ самой его руки. Змея тотчасъ же пришла въ оборонительное положенiе: свернулась въ клубокъ, подняла свою сплюснутую голову, раскрыла пасть, быстро поводя тонкимъ жаломъ. Сердце Дольфа сжалось отъ страха; онъ едва не выпустилъ изъ рукъ своей опоры, ине свалился въ пропасть. Но змея оставалась въоборонительномъ положенiи недолго, она только покорилась инстинктивному побужденiю, когда же увидела, что, нападенiя не было, то уползла назадъ въ свою скалу. Взоръ Дольфа следовалъ за нею съ безпокойствомъ, и вскоре открылъ, что поблизости находилось целое гнездо змей, которые лежали, сверяувшись въ клубокъ, ползали и шипели въ одной изъ разселинъ. Онъ поспешно сталъ удаляться, желая избегнуть столь страшнаго соседства. Воображанiе его наполнилось теперь новымъ ужасомъ: онъ виделъ змею въ каждомъ вьющемся растенiи, и слышалъ шумъ хвоста гремучей змеи въ шелесте каждаго листа.

Ему удалось, наконецъ, взобраться на вершину утеса; но она вся была покрыта густымъ лесомъ. Выглядывая по-временамъ между деревьевъ, онъ видедъ, что весь берегъ состоялъ изъ крутыхъ скалъ, которыя поднимались одне надъ другими: a позади всего высились горы."

"Дольфе Гейлигере", относятся къ началу прошлаго столетiя, къ тому времени когда большая часть Нью-Йоркскаго и прилежащихъ къ нему штатовъ занята была голландскими переселенцами. Къ этому же времени относятся почти вся разсказы, изданные Вашингтономъ Иривигомъ, въ сборнике подъ названiемъ "Bracebridge Hall". Въ то время северная Америка не удивляла еще всей Европы изумительною деятельностью своего народонаселенiя и гигантскимъ развитiемъ коммерческаго направленiя, которымъ въ настоящее время отличаются Соединенные Штаты. Нетъ сомненiя, что и теперешнiе нравы того края весьма интересны для наблюдателя; всякiй знаетъ, что природа Америки не лишалась своей величественной красоты, что реки ея не испортились отъ стаи пароходовъ, плавающихъ по всемъ направленiямъ, что леса ея также безграничны и могутъ удивлять собою многiя поколенiя, которыя еще будутъ искать прiюта въ этой обетованной земле; но совсемъ темъ я радъ, что американскiй нувеллистъ преимущественно описываетъ старину американскихъ колонiй. Это обстоятельство позволяетъ ему рисовать столько портретовъ, напоминающихъ собою живопись Теньера и фонъ-Остада, изображать предпрiимчивыхъ поселенцевъ, которые борются съ могучей природой безъ пособiй, доставляемыхъ образованiемъ и ассоцiацiей. Какъ хороши, напримеръ, въ повести "Дольфъ Гейлигеръ" чисто голландскiя фигуры ученаго доктора, матери Дольфа и даже суевернаго дьячка Петера. Но лучшее лицо въ повести, это геръ-Антонiй фанъ-деръ-Гейденъ {Неизвестно, отчего геръ-Антонiй названъ переводчикомъ гиръ-Антонiемъ. Слово heer породы людей, незнакомыхъ европейцамъ,-- людей, которые не могутъ спать на своей постели и счастливы только тогда, если имъ приходится провести ночь подъ открытымъ небомъ, у костра, въ виду широкой реки и дикаго леса, въ кругу болтливыхъ товарищей-охотниковъ. Поэзiя кочующей жизни становится для насъ, европейцовъ, вещью едва понятною; мы возимся съ словомъ комфортъ, какъ кошки съ саломъ, и для этого комфорта, впрочемъ, довольно хорошей вещи, жертвуемъ безжалостно тысячью прiятныхъ ощущенiй, наслажденiями неизвестности, прелестью наблюдательности. Кочующая жизнь - это вернейшее средство противъ всехъ душевныхъ болезней, источникъ живой воды, неразлучная спутница истинной поэзiи, поселяющая въ насъ телесную крепость, примиряющая съ жизнью и прiучающая находить живое удовольствiе во всехъ даже незначительнейшихъ отправленiяхъ жизненнаго процесса,-- эта жизнь совершенно исчезаетъ изъ привычекъ и потребностей европейскаго народонаселенiя. Люди, въ цвете летъ, гордятся леностью, какъ въ прежнiя времена хвастались усиленною деятельностiю; все физическiя упражненiя заброшены, путешествiе улыбается вамъ только въ томъ случае, если оно не сопряжено съ опасностью и утомленiемъ; молодежь, замечая, что претензiи на сплинъ и разочарованiе сделались очень стары, накидываетъ на себя маску лености и безграничной привязанности къ комфорту. И женщины, которыхъ инстинктъ редко бываетъ неправиленъ, любятъ ленивыхъ людей!

Къ достоинствамъ разсказовъ В. Ирвинга принадлежитъ еще то обстоятельство, что лица, имъ описываемыя, сохраняютъ въ себе все отличительные, чисто-историческiе признаки американскаго общества. Можно состряпать страшный романъ въ десять томовъ, съ ссылками на древнейшiя летописи, съ разглагольствованiями о народномъ характере, съ описанiями костюмовъ, делающими честь любому балетмейстеру, и после толикихъ трудовъ все-таки окажутся въ романе лица отвлеченныя, несуществующiя и несуществовавшiя, непринадлежащiя ни къ какой эпохе и никакому народу. Ссылаюсь на романъ г. Кукольника "Эвелину де-Вальероль", которую "Библiотека для Чтенiя" (правда, только одна "Библiотека для Чтенiя") называла "восхитительною, очаровательною Эвелиною", въ той же самой изъ своихъ книжекъ, где печаталась эта несравненная "Эвелина", которой, по всей вероятности, мы одинъ русскiй читатель не дочиталъ до конца. На этотъ романъ потрачена бездна эрудицiи! чего въ немъ только не описано! и картинная галлерея Мазарини, и костюмъ Депорта, и физiономiя Пуссена, и видъ старинныхъ улицъ Парижа, и, не смотря на все старанiя, физiономiя тогдашняго Парижа вы мало не схвачена; оттого и все творенiе мертво, какъ мумiя, сухо какъ "Полицейскiя Ведомости". Не таковъ Ирвингъ: въ его легкихъ очеркахъ Америки, въ его простонародныхъ легендахъ видно глубокое пониманье прошлой и настоящей жизни того общества, которое онъ описываетъ. Вглядитесь въ лица, выведенныя имъ на сцену въ "Дольфе Гейлигере": за верность этихъ лицъ ручается все то, что вы знаете о настоящемъ положенiи северо-американскаго общества. Въ этихъ голландцахъ, поселившихся на будущей территорiи Штатовъ, не видите ли вы зародыша всехъ разнородныхъ элементовъ, изъ которыхъ въ настоящее время составлено населенiе этихъ самыхъ Штатовъ? Педантъ докторъ разве не представляетъ собою обращикъ стараго поколенiя пуританъ и педантовъ, которое доживаетъ свой векъ? Дольфъ Гейлигеръ не олицетворяетъ ли авантюристской деятельности младшаго поколенiя, которому не сидится на месте, пока оно не выискало еще случая употребить свою пожирающую деятельность на вечныя странствованiя, на огромныя торговыя предпрiятiя, на борьбу съ непокорною и могучею природою? наконецъ самъ Гиръ-Антонiй, то есть просто Геръ-Антонъ, который, по прекрасному выраженiю Ирвинга, "былъ совершенно счастливъ, когда могъ спать подъ деревомъ или подъ навесомъ изъ древесной коры", не напоминаетъ ли вамъ энергическое сословiе скваттеровъ и граничниковъ (borderers), которымъ душно въ городахъ, а привольно только на охоте, посреди леса и дивныхъ картинъ вечно юной природы?

"Натанъ"); но все, что читалъ я изъ этихъ писателей, производило на меня неизъяснимо отрадное впечатленiе. Бывали минуты, когда чтенiе надоедало мне до крайности, любимые поэты, лучшiе историки меня не занимали: въ эти минуты, знакомыя любителямъ чтенiя, самое небольшое произведенiе котораго нибудь изъ названныхъ мною американцевъ, имело непонятную силу выводить меня изъ апатiи, нагнанной на меня европейскими немцами и учеными. Что-то свежее, обильное надеждами, мощное и вместе съ темъ успокоительное, находилъ я въ этихъ творенiяхъ; мысли мои, на это время, эмигрировали изъ старой Европы и порхали къ другой, обильной очарованiями, стороне. Много чужого, неконченнаго встречаемъ мы въ американскихъ романистахъ и мыслителяхъ; мысли ихъ по временамъ детски неверны, слогъ дремучь, какъ леса ихъ родины, и, не смотря на то, я не могу не любить ихъ отъ всей души. Самый придирчивый патрiотизмъ американца не противенъ чужестранцу,-- самое его предубежденiе во вредъ Европе становится понятно: въ этомъ задорномъ патрiотизме столько доверiя къ своимъ снамъ, столько золотыхъ иллюзiй, въ этомъ предупрежденiи столько правды, потому что старая Европа по временамъ бываетъ татъ болтлива, такъ задорна, и все-таки скучна до крайности съ ея безмернымъ поклоненiемъ роскоши, съ ея величавымъ презренiемъ ко всемъ остальнымъ частямъ света!

противоположенъ элементу, преобладающему въ новой европейской литературе. Байронизмъ, сплинъ, пантеизмъ, мечтательность, фантастическое направленiе, - все эти вещи, на которыя была такъ щедра словесность последнихъ годовъ, непомерно развиваютъ въ нашихъ читателяхъ инерцiю, насмешливое равнодушiе, утопiи и вялый эгоизмъ {Кстати объ эгоизме. Въ 8-й книжке "Библiотеки для Чтенiя" напечатано предисловiе къ повести "Іосифъ", где говорится, что Пушкинъ и Лермонтовъ склонили публику къ эгоизму. Советуемъ всемъ и каждому прочесть эту заметку, chefd'oeuvre въ своемъ роде. Еслибъ лордъ Байронъ могъ увидеть это предисловiе, какъ закричалъ бы онъ: "О cant! cant! cant! Этого истинно англiйскаго порока только и недоставало въ вашей словесности. Благодарю "Библiотеку для Чтенiя" за нововведенiе и желаю ей успеха, равнаго успеху Blackwood's magazine'а.}. Этому направленiю должно непременно явиться противодействiе, не пошлое, не пуританское и не лицемерное, а противодействiе основанное на самомъ существе дела. Въ этомъ-то противодействiи, если не ошибаюсь, и заключается, какъ настоящее значенiе современной американской словесности, такъ и причина европейской известности, которая, такъ сказать, съ перваго шага, встречаетъ каждаго изъ ея деятелей.

Возьмите романъ Купера или автора "Натана" и попробуйте въ одномъ изъ этихъ сочиненiй отыскать хоть одну тираду, где бы просвечивались сплинъ или апатiя, хоть одного героя съ охладевшею душою и мизантропическими афоризмами, которыми наши европейскiе собратiя угощали васъ до зла горя. Сыщите вы въ этихъ книгахъ, обильныхъ описанiями природы, хотя одну картинку въ роде техъ, на которыя такъ щедры поэты юной Германiи, съ расплывающимся Sehnsucht, и луна, и травы, и деревья, и облака, и птички, описанныя со всеми подробностями, осыпанныя метафорами и сравненiями, сталкиваются между собою въ прихотливыхъ и ни къ чему ненужныхъ арабескахъ? Все эти утонченiя чужды американской словесности. Въ то время, какъ европейскiе рудокопы съ усилiемъ разработываютъ жидкiя и истощившiяся минеральныя жилы, калифорнскiй искатель золота роется въ золотомъ песке и по временамъ находитъ въ немъ слитки золота.

Подобнаго рода процессъ чуть ли не совершается въ обеихъ литературахъ.

обилiе силы, и потому въ ихъ книгахъ все дышетъ свежестью и энергiею. Между темъ, какъ наши герои возседаютъ на пате (охъ, ужь эти пате!) и отпускаютъ ужасно старыя насмешливыя выходки, герои американскихъ повествователей переплываютъ широкiя реки, обгоняются на пароходахъ, спятъ иногда, какъ подъ навесомъ изъ древесной коры, охотятся за буйволами и обмениваются пулями съ мексиканскими стрелками. Если они влюбляются, то влюбляются въ девушекъ бодрыхъ и веселыхъ, способныхъ скакать на резвой лошади и сделать безъ провожатаго огромный переездъ по железной дороге, висящей надъ пропастями, по рельсамъ, которые гнутся и едва сдерживаютъ тяжесть вагона. При подобной любви некогда и не зачемъ пускаться въ любовную схоластику и анализировать свои чувствiя, отправится въ Калифорнiю, где непременно разбогатеетъ, а на обратномъ пути и женится.

обитательница Швейцарiи, классической страны розовыхъ щечекъ, относится къ задумчивой и чахлой девице высокаго тона! Деятельность! судорожная деятельность Новаго Света! кто выдумалъ придать этотъ нелепый эпитетъ къ деятельности американцевъ? Деятельность Стараго Света судорожна, и, поверьте мне, судороги чаще сводятъ господина, работающаго по ночамъ въ своемъ кабинете, нежели виргинскаго охотника, сладко засыпающаго посреди леса, держась за ружье, своего вернаго друга! Въ томъ-то и шикъ и прелесть Купера и Сисфильда, что деятельность, ими описываемая, успокоиваетъ душу, не давая воображенiю бросаться въ тонкости, безъ которыхъ, право, такъ легко обойтись на свете.

"Дольфомъ Гейлигеромъ". Переводъ не совсемъ хорошъ: встречаются пропуски и промахи, доказывающiе если не небрежность, то недостаточное познанiе духа англiйскаго языка. Въ одномъ месте герой разсказа желаетъ, чтобъ привиденiе, представившееся ему въ Заколдованномъ Доме, "провалилось въ Черное море". Выраженiе это имеетъ вотъ какой смыслъ: англiйское, довольно простонародное, выраженiе go to the Red sea (отправиться въ Красное, а не въ Черное море) означаетъ провалиться въ пекло. "Домби и Сыну" мне вполне памятны, съ нимъ бы не произошло этой погрешности. Къ несчастiю, съ некоторыхъ поръ почти все наши переводчики будто выговорили себе особымъ договоромъ право, на небрежность и непростительное невниманiе къ смыслу подлинника.

когда Жуковскiй передавалъ намъ своими звучными стихами Шиллерову "Орлеанскую Деву", Гнедичъ переводилъ "Гомера", и два перевода "Фауста" явились почти одновременно. Въ настоящее время любятъ переводить только романы Дюма и сказочки Диккенса, которые, при всемъ своемъ неоспоримомъ достоинстве, не въ силахъ возвысить трудъ переводчика и заставить его гордиться своимъ трудомъ. Въ этомъ охлажденiи публики и самихъ писателей къ переводамъ образцовыхъ произведенiй, легко видеть реакцiю, родившуюся отъ злоупотребленiя переводовъ. Летъ пятнадцать тому назадъ, у насъ переводили много дельныхъ, но и много пустыхъ произведенiй. Драмы Раупаха являлись на русскомъ языке вместе съ драмами Шекспира, романы госпожи Фуа съ романами Вальтера Скотта, стихотворенiя Гёте съ приторными побасенками разныхъ голландскихъ поэтовъ. Еще ранее того времени, замечательные писатели посвящали свой досугъ переводамъ крайне плохихъ статей, и въ полныхъ сочиненiяхъ Карамзина найдете вы переводныя повести, которыя не стоятъ чтенiя. Кроме того, часто переводчики брались за трудъ не по силамъ; такъ, напримеръ, Раичь, если не ошибаюсь, издалъ переводъ Тассова Іерусалима, въ которомъ, чтобъ передать стихами слова: "Весь вспыхнувъ, Готфридъ Бульонскiй бросился къ храму", онъ употребилъ такое выраженiе:

Вскипелъ Бульонъ, течетъ во храмъ,--

выраженiе которое, кроме нестерпимо плохого стиха, имеетъ несчастiе заключать въ себе двусмысленность еще нестерпимейшую.

"Москвитянина", который, года два тому назадъ, послалъ въ звучныхъ гекзаметрахъ Ювеналовское осужденiе всему, что тешитъ и радуетъ европейскаго человека, то есть мягкой мебели, красивому помещенiю, танцамъ и гастрономическому столу, г. Мих. Дмитрiевъ, въ книжке "Москвитянина", вышелъ передъ публикою съ запасомъ новыхъ гекзаметровъ, съ переводомъ первой изъ сатиръ Горацiя. На этотъ разъ, трудъ г. Дмитрiева, исполненный тщательно, оказывается заслуживающимъ полнаго уваженiя, и нападенiя Горацiевы на Бавiевъ и Медiевъ переданы гораздо лучше, нежели удалось изложенiе собственнаго негодованiя г. Дмитрiева на все предметы комфортабельной жизни. Всякiй переводъ произведенiя поэта, подобнаго Горацiю, "безсмертному трусу", превышающему головою все поколенiе современныхъ ему героевъ и любителей резни, задумчивому эпикурейцу, бросившему свой щитъ въ сраженiи, для того, чтобы поселиться въ своемъ тенистомъ Тибуре, между музами и грацiями поэта, олицетворявшаго собою светлую сторону хищной и угрюмой римской жизни,-- всякiй такой переводъ долженъ считаться заслугою для нашей словесности. Нельзя умолчать только объ одномъ обстоятельстве: сочиненiя Горацiя, какъ всякаго писателя, представляющаго собою известную доктрину, проигрываютъ отъ раздробленiя и должны быть представляемы читателю въ общей связи. Горацiй, какъ представитель римскаго эпикуреизма временъ Августа, развиваетъ свои мысли, свою жизнь и свою мудрость въ целомъ ряде произведенiй, изъ которыхъ ни одно не противоречитъ другому и не уклоняется отъ общей темы. Давайте намъ отрывки изъ Виргилiевой "Энеиды", переводите его "Эклоги" отдельно, не стесняясь мыслiю знакомить публику со всею массою его произведенiй: отъ этого Виргилiй ровно ничего не потеряетъ. Но Горацiй долженъ явиться передъ читателями во всемъ своемъ оружiи. Прiятнейшимъ подаркомъ для публики было бы изданiе перевода полныхъ его сочиненiй; стихотворенiя же его, взятыя отдельно, теряютъ столько же, сколько страница Монтаня, письмо Гассенди, въ одиночестве являющееся передъ читателемъ. Доктрины эпикурейцевъ и скептиковъ тогда только вполне понятны, когда оне обнимаютъ собою все видоизмененiя человеческой жизни; но черты этихъ доктринъ, если разсматривать ихъ отдельно, носятъ на себе отпечатокъ непостоянства, душевной холодности или безпричиннаго каприза.

Впрочемъ, сатира, избранная г. Дмитрiевымъ, имеетъ въ себе характеръ целости, представляя собою маленькiй трактатъ о безполезности любостяжанiя. Въ чтенiи она кажется общимъ местомъ: такъ верны и неопровержимы заключенiя Горацiя. Каждая изъ этихъ мыслей обошла светъ, нашла себе поклонниковъ и стала общей знакомкою. Известно, что сатиры Горацiя, въ строгомъ смысле слова, едва ли могутъ быть названы сатирами. Въ нихъ нетъ необходимаго элемента сатиры, того жгучаго негодованiя, которое пламенемъ горитъ въ творенiяхъ Ювенала; нетъ того увлеченiя, которое бросается на порочныхъ, терзаетъ ихъ, топчетъ въ грязь и снова подымаетъ врага изъ грязи, чтобъ растоптать его подъ ногами. Подобные порывы не въ натуре Горацiя: его насмешки поверхностны и почти готовы обратиться въ дружескую шутку. Горацiй не имеетъ особенной любви въ людямъ, но пока они его трогаютъ, онъ не даетъ себе труда злиться на нихъ. Еслибъ эти люди принялись притеснять великаго лирика, еслибъ они дерзнули нарушить философскую тишину его уединенiя, тогда, нетъ сомненiя, римскiй суровый элементъ пробудился бы въ душе поэта; но такихъ случаевъ не было, и потому Горацiй и не выказалъ себя истиннымъ сатирикомъ.

"Москвитянина" помещено еще несколько стихотворенiй. Между миллiонами своихъ умныхъ выходокъ, Монтань, великiй скептикъ, сказалъ одну вещь, пригодную для стихотворенiй "Москвитянина". "Попробуйте - говоритъ онъ - стрелять несколько дней сряду въ одну и туже цель, прицеливаясь старательно или вовсе не целясь,-- я васъ могу уверить, что хоть одинъ разъ вы попадете куда следуетъ". Припомнивши этотъ афоризмъ, я началъ понимать причину, по которой "Москвитянинъ" охотно печатаетъ стихотворенiя на своихъ страницахъ. Редакцiя справедливо полагаетъ, что наконецъ найдется же между кучею размеренныхъ строчекъ хоть одно порядочное произведеньице, и съ этой целью гостепрiимно принимаетъ къ себе всехъ поэтовъ. Предчувствiе редакцiи оказалось довольно основательнымъ: много стрелъ упало по сторонамъ, на право и на лево, но одна изъ нихъ попала въ цель; много стихотворенiй, подписанныхъ г-жею Жадовскою, гг. Бергомъ, Хомяковымъ и другими, оказались плохими; за то, после полугодоваго старанiя, выпало "Москвитянину" одно миленькое стихотворенiе. Вотъ оно:

ПОДРАЖАНІЕ ВОСТОЧНЫМЪ.

"Сплю, но сердце мое чуткое не спитъ...
За дверями голосъ милаго звучатъ:
"

Надъ лугами надъ шелковыми
Пала белая роса,
И слезинками перловыми

Сходитъ съ неба ночь прохладная...
Отвори мне, ненаглядная!

"Я одежды легкотканныя сняла,


Какъ я встану, какъ я двери отворю?
Милый въ дверь мою кедровую

Всколыхнуло грудь пуховую

И, полна желанья знойнаго,

Съ смуглыхъ плечъ моихъ покровъ ночной скользитъ;
Жжетъ нога моя холодный мраморъ плитъ;


Отперла я дверь докучную:
Статный юноша вошелъ
И со мною сладкозвучную

И слилась я съ речью нежною
Всей душой моей мятежною...

Л. Мей.

"поэта, подающаго блестящiя надежды", но съ удовольствiемъ сознаюсь, что въ его стихотворенiи есть чувство, горячiй колоритъ и счастливыя фразы. Некоторая изысканность выраженiй - на месте въ стихотворенiи, описывающемъ сцену изъ восточной жизни.

Я на ложе цепенею и горю...
Какъ я встану, какъ я двери отворю?..

Темъ бледнее и темъ ничтожнее кажутся другiя стихотворенiя, помещенныя въ "Москвитянине". Восемь строкъ г. Алферьева (если это тотъ самый г. Алферьевъ, который написалъ поэму "Плащь", недавно разобранную въ "Современнике", то я могу поздравить "Москвитянина" съ прiобретенiемъ) сильно плохи: въ нихъ говорится о томъ, что поэтъ вздохнулъ и вздохъ его вылетелъ не даромъ,-- вотъ и все.

СТРАННИКЪ.

(С.

Меня ты встретила живымъ приветомъ,
Ты
И въ грудь мою запалъ онъ чуднымъ светомъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Читатель, воображая, что поэтъ относится къ тому, чьимъ именемъ украшено стихотворенiе, вдругъ замечаетъ обращенiе къ третьему лицу женскаго рода и задаетъ себе вопрось: разве г. Шевыревъ принадлежитъ къ женскому полу? Такимъ образомъ, терцеты г. Шугурова теряютъ свое величiе. Кстати о терцетахъ. Мне почему-то казалось и кажется, что этотъ родъ стиховъ требуетъ отъ поэта особенной силы таланта. Не могу дать себе отчета: ошибаюсь ли я изъ пристрастiя къ памяти творца "Божественной Комедiи", или, въ самомъ деле, каждая первая строка терцета, рельефно выдвигаясь между остальными двумя строками, требуетъ чрезвычайнаго искусства въ обделке стиха. Последняя мысль мне кажется довольно верна, потому что многiе отличные поэты не могли справиться съ Дантовскимъ размеромъ. Великiй британскiй поэтъ, известный всемъ и каждому, пробовалъ переводить дивное окончанiе V песни "Ада" и стихъ вышелъ плохой. Я недавно говорилъ о "подражанiи Данту" Пушкина, и, кажется, сказалъ уже, что изъ нихъ только первое достойно подлинника. Во второмъ же подражанiи, где описываются сцены въ аду и мученiя ростовщика, вовсе нетъ Дантовскаго элемента, о самый терцетъ слабъ и лишенъ величiя и рельефности.

Теперь, противъ моего правила относительно статей помещенныхъ въ "Современнике", я желаю сказать несколько словъ о повести г. Авдеева, помещенной въ IX книжке вашего журнала. Я нахожу полезнымъ изложить несколько замечанiй по поводу этого произведенiя, какъ потому, что доброжелательная критика полезна для всякаго новаго писателя, такъ и потому, что при небольшомъ антагонизме, въ которомъ находятся наши журналы, въ ихъ отзывы можетъ вкрасться некоторое предубежденiе къ молодому таланту.

Повесть "Варинька" написана живымъ и легкимъ языкомъ, въ ней есть мысли и наблюдательность, следовательно все, что требуется для хорошаго бельлетристическаго произведенiя; но я не могу одобрить основной идеи произведенiя, набросившей на всю повесть оттенокъ чужихъ и не вполне усвоенныхъ идей. Влiянiе Лермонтова и "Героя Нашего Времени" видно на каждой странице и просвечиваетъ въ каждомъ персонаже повести. Я не виню г. Авдеева въ томъ, что онъ употребилъ свой оживленный разсказъ и светскую наблюдательность на подражанiе: всякiй воленъ подражать писателю, его поразившему. И Пушкинъ (если позволено будетъ это сравненiе) первымъ изъ своихъ подражанiй Данту доказалъ, до какой степени можетъ возвыситься истинный талантъ, вдохновленный величiемъ оригинала. Но мне не совсемъ нравится то, что авторъ "Вариньки" въ "Герое Нашего Времени" и въ лице Печорина подметилъ самую бедную его сторону, или, лучше сказать, не ту сторону, съ которой созданiе Лермонтова глубоко и замечательно.

Лицо Печорина можно понимать, двояко. Неразборчивая часть публики и многiе критики нашли въ немъ олицетворенiе эгоизма, разочарованiя и разрушительной апатiи въ цвете летъ, сильную натуру, изведавшую все въ жизни и выстрадавшую себе право на эгоизмъ и разрушенiе. Очень можетъ быть, что и самъ Лермонтовъ такъ понималъ своего героя; но, владея его талантомъ, можно иметь въ виду одну цель, достигнуть другой, несравненно блистательнейшей. Съ вышесказанной точки зренiя Печоринъ представляется намъ бледнымъ, почти карикатурнымъ сколкомъ съ Байроновыхъ героевъ. Чтобы видеть, какъ жалокъ онъ передъ этими героями. подумайте только о Манфреде, изчерпавшемъ человеческую мудрость и терзаемомъ воспоминанiями о страшномъ преступленiи; вспомните Гьяура съ его сосредоточенною жаждою мщенiя, Чайльдъ Гарольда съ его феодальнымъ замкомъ и британскими миллiонами, Донъ-Жуана, изведавшаго любовь во всехъ странахъ Европы. Передъ этими разочарованными особами, Печоринъ, нашалившiй что-то въ Петербурге, убившiй на дуэли девятнадцатилетняго прапорщика и вскружившiй голову романической московской княжне, кажется жалкимъ ребенкомъ, изведавшимъ одну миллiонную частичку жизни и отпускающимъ громкiя фразы, вошедшiя въ моду вместе съ круглой прической и фраками Англiйскаго покроя.

ѵра, и обозначается великая художественность, съ которою создавъ характеръ Печорина; и тутъ-то является другая сторона, съ которой следуетъ смотреть на "Героя Нашего Времени". Такъ, Печоринъ фразеръ, Печоринъ фатъ и Тартюфъ Байронизма,: но, заметьте, не моднаго байронизма. Оставаясь наедине съ самимъ собою, онъ не сбрасываетъ своей едкой улыбки вместе съ бальнымъ нарядомъ, онъ не разсчитываетъ на свое разочарованiе, на свой холодный эгоизмъ, какъ на выгодную массу: онъ остается холоденъ и болезненно едокъ, потому что онъ самъ себе веритъ, самъ себя обманываетъ. Онъ не притворяется больнымъ, онъ зараженъ болезнью, и болезнь эта развита въ немъ отчасти обществомъ, отчасти собственною его сильною, но не обращенною на добро натурою. Между Печоринымъ и холоднымъ франтомъ, толкующимъ про гибель своихъ иллюзiй, таже разница, какъ между "Дономъ-Жуаномъ" Пушкина у гробницы Командора и жалкимъ волокитою известнаго круга. Донъ-Жуанъ, объясняясь съ донной Анною, плачетъ и дрожитъ, любитъ, веритъ самому себе, веритъ своей любви въ эти поэтическiя мгновенiя; пустой волокита, кружа голову хорошенькой девочке, безъ ума только отъ собственной своей ловкости и политики. Замкнутый светскими условiями и собственною гордостью въ тесный кружокъ однихъ и техъ же впечатленiй, однообразной и безполезной деятельности, Печоринъ, одаренный сильнымъ характеромъ и неудовлетворенными потребностями, обегаетъ этотъ тесный кружокъ, принося съ собою горе для техъ, кто ему встречается, и горе для самого себя. Не умея направить свои способности къ благородной и симпатической цели, по гордости своей неспособный къ труду и сознанiю своей пустоты, онъ тягостно ворочается въ кругу отношенiй, не представляющихъ ему ни радостей, ни средствъ къ добру, ни путей къ усовершенствованiю. Манфредъ сделался Манфредомъ черезъ борьбу съ обществомъ и самимъ собою, Печоринъ получилъ свой характеръ вследствiе несчастнаго поверхностнаго воспитанiя и вреднаго действiя того кружка, въ которомъ онъ родился. Поэтому Печоринъ есть лицо художественно очертанное, лицо верное действительности, существо страждущее и умное, эффектное, отчасти театральное, но ни мало не грандiозное и не превышающее толпы своею головою, какъ воображаетъ его и по ныне большинство русскихъ читателей. Нельзя не подосадовать, что г. Авдеевъ, какъ видно по лицу его героя, вполне разделяетъ сказанный предразсудокъ читателей,-- безъ этого ему бы не пришло въ голову олицетворить въ своемъ Тамарине фальшивую грандiозность Печорина. Несколько разъ повторяетъ онъ фразу, что Тамаринъ выстрадалъ право быть эгоистомъ: выраженiе это, неподкрепленное ни фактами, ни психологическимъ анализомъ, ровно ничего не выражаетъ. Сверхъ того, при каждомъ удобномъ случае, Тамаринъ называется демономъ, хотя въ немъ ровно нетъ ничего похожаго на демона. Точно также и Печоринъ, котораго близорукiе читатели и можетъ быть самъ Лермонтовъ готовы признать не заключаетъ въ себе ничего демоническаго, мощнаго, особенно увлекательнаго. Если бы г. Авдеевъ призадумался надъ основными чертами "Героя Нашего Времени", онъ пересталъ бы видеть въ немъ обилiе грандiозности, простился бы со словомъ демонъ и очертилъ бы характеръ своего Тамарина совершенно въ другомъ роде.

Если смотреть на лицо Печорина съ указанной мною точки, то нельзя не сознаться, что Лермонтовъ оставилъ после себя еще много поля для людей, желающихъ заняться развитiемъ личности его героя. Понявши Печорина, какъ человека, испорченнаго самолюбiемъ и съ любовью поддавшагося душевному охлажденiю, можно изъ такого характера извлечь целый рядъ этюдовъ, и еслибъ г. Авдеевъ выбралъ себе подобные этюды, никто бы не упрекнулъ это въ подражанiи. Въ "Герое Нашего Времени", отъ начала до конца романа, Печоринъ, не будучи одаренъ ни одною необыкновенною способностiю, сталкивается съ лицами или принадлежащими, относительно его, къ разряду низшихъ организмовъ, или по богатству и общественному положенiю, стоящими ниже его. Максимъ Максимычъ необразованъ, Грушницкiй пустъ, Мери молода, Вера умеетъ только любить, докторъ Вернеръ апатиченъ. Посредственность этихъ лицъ делаетъ то, что они поддаются влiянiю Печорина, который, безъ сомненiя, очень радуется такому преобладанiю и надуваетъ самъ себя еще съ большею ревностью. Столкните Печорина съ мужчиной или женщиной, равной ему по характеру, уму и гордости, сведите его съ высшимъ организмомъ (потому что въ самомъ Печорине нетъ ровно ничего необъятно высокаго), и передъ вами раскроется целый рядъ сценъ, бездна действiя, тьма новыхъ психологическихъ наблюденiй. Байронъ, очертывая своихъ героевъ, высказалъ решительно все, и нечего прибавлять къ его созданiямъ. Поставьте Корсара лицомъ къ лицу съ первымъ генiемъ въ мiре, заставьте встретиться Чайльда Гарольда съ самимъ сатаною, эти характеры не поддадутся ни на сколько, останутся теже и не уступятъ ни шагу, какъ не отступилъ Донъ-Жуанъ, вложившiй свою руку въ "каменную десницу" статуи Командора. Въ Печорине же далеко не все высказано: онъ былъ героемъ въ маленькой драме, отличнымъ актеромъ на сцене провинцiяльнаго театра. Расширьте кругъ его действiй, и тогда наблюдайте за его видоизмененiями. Читая "Вариньку", я одинъ разъ подумалъ, что въ уме автора мелькнула подобная мысль; мне показалось, что Варинька, твердо веруя въ свою силу, бросится на решительную борьбу съ холоднымъ Тамаринымъ и сорветъ съ него маску избитаго разочарованiя; но надежды мои не сбылись. И когда я увиделъ, что увлеченная девушка совершенно поддалась влiянiю прiезжаго петербургскаго юноши, я закрылъ книгу и не могъ удержаться, чтобъ не сказать: "опять байронизмъ, опять демоны! опять описанiе этихъ мифическихъ демоновъ, играющихъ женскими сердцами какъ легкими игрушками!" - Обо всемъ этомъ не стоило бы много распространяться, еслибъ повесть г. Авдеева не обнаруживала замечательнаго таланта, еслибъ она, не смотря на отсутствiе самобытности въ идее, не читалась съ большимъ интересомъ, и еслибъ наконецъ авторъ не былъ человекъ молодой, только что начинающiй. Съ этой точки зренiя, принявъ, притомъ, въ соображенiе бедность современной русской бельлетристики, мой приговоръ можетъ показаться даже несколько страннымъ. Но я нисколько не задумываюсь пустить его въ печать: кто такъ начинаетъ, какъ г. Авдеевъ, тому нечего бояться правды, даже еслибъ она была немного и горька; у него всегда есть средство поправить дело. Съ нетерпенiемъ жду следующаго произведенiя г. Авдеева.