Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо VI

VI.

Во всякомъ образованномъ обществе можно сыскать довольно обширный классъ людей, заслуживающихъ глубокаго уваженiя и сочувствiя, не смотря на то, что эти люди не всегда способны къ практической деятельности. Это классъ дилетантовъ, не музыкальныхъ, а дилетантовъ области наукъ и искусствъ. У нихъ нетъ своей спецiяльности. Многiе изъ этихъ людей не берутъ пера въ руки, не играютъ ни на какомъ инструменте, нетвердо знаютъ исторiю разныхъ школъ живописи, и, не смотря на то, одарены артистическимъ тактомъ, любовью къ науке и искусствамъ. Ихъ любовь проста, безкорыстна и какъ-то боязлива. Они не требуютъ многаго ни отъ науки, ни отъ жизни, легко и безропотно мирятся съ действительностью; но ни одинъ изъ этихъ людей ни за какiя блага практической жизни не отступится отъ своего права быть дилетантомъ. Они не склонны ни къ сатире, мы къ мизантропiи; но всякiй изъ нихъ глубоко убежденъ, что еслибы на свете не было наукъ и художествъ, литературы и театра, то не стоило бы и жить на этомъ свете ни одной минуты. Этотъ классъ публики, при всей своей малочисленности, часто решаетъ участь многихъ литературныхъ предпрiятiй, поддерживаетъ искусство, направляетъ вкусъ большинства въ сценическомъ и музыкальномъ отношенiяхъ. Потому влiянiе его такъ важно, что каждый литераторъ желаетъ и долженъ желать полнаго къ себе участiя со стороны малоизвестныхъ дилетантовъ. Лордъ Байронъ, баловень литературной славы, холодно встречалъ похвалы знаменитейшихъ современниковъ; Вальтеръ Скоттъ, г-жа Сталь и самъ Гёте не сразу получали ответы на изъявленiе своего удивленiя передъ талантомъ человека, написавшаго "Сарданапала" и "Дона Жуана". И этотъ самый Байронъ высоко ценилъ доказательства участiя къ нему людей совершенно неизвестныхъ. Онъ тщательно хранилъ письма, полученныя отъ разныхъ темныхъ любителей поэзiи, и говорилъ, что каждое изъ этихъ писемъ онъ ценитъ выше диплома геттинтонскаго университета. Въ своемъ "Дневнике" онъ несколько разъ упоминаетъ съ прiятнымъ чувствомъ о такихъ письмахъ. Приведу на удачу одно место "Байронова Дневника", отличающееся игривостью изложенiя и нежнымъ чувствомъ, въ немъ выраженнымъ:

"Что касается до славы, то въ мою жизнь я испыталъ ее,-- и можетъ быть на мою долю выпало ея больше, нежели я заслуживаю... Вчера заходилъ ко мне прекрасный молодой человекъ, прiятель Вашингтона Ирвинга, некто Коулиджъ, изъ Бостона. Онъ мне понравился бы еще более, еслибъ въ немъ было поменьше поэзiи и какъ выражается одинъ мой прiятель. Мы много болтали о сочиненiяхъ Ирвинга, о Соединенныхъ Штатахъ и разстались прiятелями; но я подозреваю, что молодой любитель поэзiи не вполне доволенъ мною. Онъ разсчитывалъ видеть мизантропическаго джентльмена въ какихъ нибудь панталонахъ изъ звериной кожи, съ яростными взглядами, ждалъ услышать речь, исполненную свирепыхъ односложныхъ выраженiй - и неожиданно встретилъ во мне светскаго человека. Поэзiя есть выраженiе возбужденной страсти и въ постоянномъ виде также невозможна какъ вечная лихорадка или постоянное землетрясенiе. Во всякомъ случае, посещенiе молодого заатлантическаго энтузiаста меня очень порадовало.

"Въ тотъ же день получилъ я интересное письмо отъ совершенно незнакомой мне девушки, изъ Англiи, съ буквами N. N. А. вместо подписи. Къ удивленiю моему, въ этомъ письме не было ни малейшаго ханжества, ни пошлыхъ наставленiй. Бедная девушка пишетъ, что, по состоянiю ея здоровья, ей следуетъ ожидать скорой смерти, но что она не желаетъ оставить светъ невыразивши мне своей душевной благодарности за те сладкiе часы, которые были ей доставлены чтенiемъ моихъ сочиненiй. Въ заключенiе она проситъ меня сжечь ея письмо, но я этого не сделаю, потому-что такое письмо для меня дороже диплома отъ всевозможныхъ университетовъ; читая такiя письма, самъ начинаешь считать себя поэтомъ. Я хочу привести несколько примеровъ, изъ которыхъ можно удостовериться, что имя мое проникало подчасъ въ довольно отдаленные уголки света.

"Два или три года назадъ, въ Равенне получилъ я письмо въ стихахъ, на англiйскомъ языке, изъ Дронтгейма, отъ какого-то чрезвычайно вежливаго норвежца. Оно до сихъ поръ где-то въ моихъ бумагахъ. Въ томъ же августе 1819 года пришло ко мне письмо отъ гамбургскаго гражданина Якобсена, въ которомъ этотъ почтенный любитель моихъ сочиненiй приглашалъ меня провести лето у него, въ Голштинiи. Къ письму приложены были: переводъ одной песня "Корсара", составленный какою-то вестфальскою баронессою. Я вспомнилъ о баронессе Тундеръ-тенъ-Тронкъ въ Кандиде. Въ письме Якобсена говорится, что "розы растутъ и въ Голштинiи". Стало быть кимврамъ и тевтонамъ не зачемъ было эмигрировать въ Италiю. Странная вещь - человекъ и его жизнь! Еслибъ въ настоящую минуту я подошелъ къ дому, где живетъ моя собственная дочь, дверь захлопнулась бы передъ моимъ носомъ, и, чтобы пройти, я долженъ былъ бы отколотить привратника,-- что весьма могло бы случиться. Въ заменъ того, еслибъ я явился въ Дронтгейме или въ Голштинiи, меня встретили бы съ распростертыми объятiями два семейства, которыхъ я въ глаза не знаю. Странная вещь - известность!"

Не смотря на легкiй тонъ этой заметки, всякiй можетъ понять, до какой степени утешительны были эти выраженiя сочувствiя тому, кто былъ ихъ причиною. И утвердительно можно сказать, на постоянную, завидную известность можетъ разсчитывать только тотъ писатель, который желаетъ нравиться не всей массе читателей, а однимъ дилетантамъ. Рабское угожденiе вкусамъ большинства читателей ведетъ къ успеху, но къ успеху холодному, полуфальшивому, не возбуждающему живого сочувствiя. Таковы успехи Дюма и Евгенiя Сю,-- успехи, выгодные для кармана, не совсемъ лестные для самолюбiя.

посреди общей тревоги, перестали являться созданiя, для которыхъ нужно спокойствiе, спокойствiе и опять спокойствiе. "Области изящнаго предстоитъ грустная будущность": такъ думали и думаютъ все, для кого нетъ жизни безъ спокойствiя, безъ тихихъ радостей, обильно доставляемыхъ искусствами и пауками. Объ этомъ-то предмете намеренья сказать несколько словъ, не безъ основанiя предполагая, что между нашими читателями есть много дилетантовъ, для которыхъ въ высшей степени важенъ вопросъ о будущности европейскаго искусства и литературы. Я буду говорить только объ одной литературе, потому-что сказанное о ней можетъ относиться равно ко всемъ отраслямъ ученой и артистической деятельности. Съ перваго взгляда можно увидеть, что развитiе и успехи словесности находятся въ тесной зависимости отъ того направленiя, по которому идетъ самая общественная жизнь. Въ самомъ деле, науки цветутъ тамъ, где больше спокойствiя; всякiй гражданскiй переворотъ вредно действуетъ на литературу, которая томится и замираетъ при всякомъ страданiи общества. Основываясь на этихъ всемъ известныхъ истинахъ, многочисленные любители словесности пришли къ весьма основательному опасенiю за будущность европейской словесности, факты подтвердили ихъ предположенiя: 1848 и начало 49 года были временемъ весьма невыгоднымъ для литературы большей части государствъ.

Но это только одна сторона вопроса. Основываясь на опытахъ всехъ вековъ и народовъ, можно сказать съ уверенностью, что за будущность словесности не следуетъ опасаться ни одному образованному человеку. Можно съ грустнымъ чувствомъ следить за временнымъ охлажденiемъ къ искусству, можно ужасаться горькаго заблужденiя народовъ, добровольно отступающихъ отъ спокойствiя съ его возвышенными наслажденiями, но трепетать за вечныя идеи добра, красоты и просвещенiя - дело, показывающее недоверiе къ провиденiю. Напротивъ того, надо надеяться, надо предвидеть для словесности народовъ ту блистательную эпоху, въ которую наука и искусство сделаются вернымъ прибежищемъ людей, изнуренныхъ тяжелою опытностью. Чемъ более горя и безпорядковъ на свете, темъ священнее должна быть тихая область словесности; прежнiе примеры доказываютъ намъ ту истину, что судьба, посылая скорбь роду человеческому, посылаетъ и утешенiе въ этой скорби,-- приготовляя бури, готовитъ и убежище. Вотъ высокая роль европейской словесности, зародышъ ея прошлаго, настоящаго и будущаго величiя!

Подкрепимъ наши слова несколькими примерами. Конецъ XVIII столетiя и начало XIX были самымъ тяжелымъ перiодомъ въ жизни государствъ Европы. Какъ и въ наше время, словесность много страдала отъ общественныхъ неустройствъ, отъ громадныхъ войнъ, которымъ и конца не предвиделось. Но, выдержавши первую бурю, словесность Англiи, Германiи и Францiя явилась въ новомъ блеске, и отрешившись отъ плачевной действительности, прiобрела новую силу припомните знаменитейшiя литературныя имена того времени, ихъ сочиненiя, и вы убедитесь, что это отрешенiе было полное, совершенное. Изъ лучшихъ произведенiй Гёте, исполненныхъ невозмутимаго, неподражаемаго спокойствiя, можно ли догадаться, что этотъ человекъ жилъ и писалъ въ такое тяжелое время? Найдете ли вы хотя въ одномъ изъ романовъ Вальтеръ Скотта следы той ужасной и великой эпохи, когда Англiя истощала все свои силы въ борьбе съ Наполеономъ, съ часу на часъ ожидая нападенiя и борьбы на собственной земле своей? Догадаетесь ли вы, что одна изъ лучшихъ сказокъ Гофмана писана имъ была въ то время, когда вся Европа сражалась подъ стенами Дрездена, въ одной полумили отъ места сраженiя, въ самомъ Дрездене, занятомъ французскими колоннами? И самъ Байронъ, человекъ весьма практическiе и воспрiимчивый, въ сочиненiяхъ своихъ съ какою-то отрадою отрешался отъ смутной и угрюмой действительности.

Возьмемъ примеры более резкiе. Кто угадаетъ, что Шериданъ, пламенный ораторъ великобританскаго парламента, принимавшiй деятельнейшее участiе во всехъ важнейшихъ вопросахъ своего времени, могъ написать целый рядъ комедiй, полныхъ самаго добродушнаго юмора, запутанныхъ и комическихъ положенiй,-- комедiй, изъ которыхъ одна прiобрела себе огромную известность, играется на всехъ европейскихъ театрахъ, давалась въ старое время и въ Петербурге, водъ названiемъ "Школы Злословiя". Почти не верится, что Ламартинъ могъ написать свои "Признанiя" и "Рафаэля": такъ несходно теперешнее направленiе поэта съ временемъ политической его деятельности. Примеры эти могутъ казаться странными для людей близорукихъ, но наблюдатель сердца человеческаго легко усмотритъ причину, по которой люди, изведавъ тягость практической деятельности, смирившись вередъ уроками провиденiя, жадно ищутъ утешенiя въ отрадныхъ и нерушимыхъ истинахъ, въ науке, въ невозмутимой области изящнаго.

Подумавши такимъ образомъ, нельзя не придти къ тому убежденiю, что словесность народовъ имеетъ собственную свою жизнь, которая не гаснетъ, не смотря ни на какiя заблужденiя человечества, свои собственныя силы, которыхъ достаточно для сохраненiя во всей чистоте всего, что есть на свете прекраснаго и благороднаго. Исторiя доказываетъ намъ, что истина всегда оканчиваетъ торжествомъ надъ заблужденiемъ и ложью. Позволительно ли после этихъ уроковъ опасаться за просвещенiе, за словесность, это высшее и изящнейшее выраженiе просвещенiя? Нетъ, словесность не погибнетъ при потрясенiяхъ; она вечно будетъ подходить на роскошную растительность тропическихъ странъ, подверженныхъ землетрясенiямъ, ураганамъ и волканическимъ изверженiямъ. Миновался подземный ударъ, пролетелъ сокрушающiй ветеръ, и все-таки на земле стоятъ теже деревья, поля покрыты тою же зеленью, теми же ароматическими цветами. Такова и область изящнаго.

которая ко всемъ прекраснымъ залогамъ своего развитiя присоединяетъ еще ту огромную выгоду, что должна развиться посреди спокойствiя, для народа, глубоко проникнутаго любовью ко всему родному. Путь, по которому будетъ идти наша словесность, резко обозначился: публика требуетъ отъ писателей разработки матерiяловъ русской жизни, и писатели знаютъ, что однимъ подражанiемъ чужимъ образцамъ уже они не прiобретутъ сочувствiя публики. Любимые наши писатели Пушкинъ, Крыловъ и Гоголь этимъ-то путемъ и достигли своей славы; идти по другой дороге и безполезно и невозможно. Безъ всякихъ фразъ и преувеличенiя, я могу сказать, что вполне убежденъ въ великомъ назначенiя русской словесности и въ томъ, что она должна развиться въ громадныхъ размерахъ. Самые толки о бедности нашей словесности, показывая быстро развивающуюся потребность чтенiя и сочувствiе къ отечественнымъ писателямъ, служатъ хорошимъ признакомъ. Та словесность небедна, которая въ теченiи сорока летъ могла выставить имена Карамзина, Пушкина, Крылова, Грибоедова, Гоголя и Лермонтова. Обладая такими писателями, можно хладкокровно слушать толки о бедности словесности; скажу более, можно радоваться этимъ отзывамъ. Словесность бедна тамъ. где безпрестанно кричатъ о ея богатстве и изобилiи генiевъ. Французская публика времени Людовика XIV была вполне убеждена, что при ней-то и наступилъ золотой векъ словесности. Последствiя показали, много ли осталось изъ этого богатства, изъ этого золотого века, который и доныне въ иныхъ учебникахъ ставится, съ литературной точки зренiя, въ уровень съ векомъ Перикла, съ векомъ Октавiя Августа!

Признаюсь откровенно, въ этомъ месяце изъ меня совершенно исчезъ духъ снисходительности, столько необходимый всякому читателю перiодическихъ изданiй, близко знакому съ теми трудами, которые неразлучны съ журнальными предпрiятiями. Я давно заметялъ и прошу любителей чтенiя на деде проверить мое замечанiе,-- я давно заметилъ, что въ летнюю пору самый невзыскательный читатель способенъ превратиться въ прихотливейшаго изъ критиковъ. Ясное небо, поля и леса, тихiй и свежiй воздухъ отнимаютъ всякое прилежанiе и гонятъ человека прочь изъ душной комнаты, изъ кабинета, заваленнаго книгами. Въ ненастный осеннiй вечеръ мы беседуемъ съ книгою какъ съ другомъ, настроиваемъ свои мысли подъладъ сочиненiя, лежащаго передъ нами; если книга написана вычурнымъ слогомъ, мы принуждаемъ себя становиться на ходули,-- если языкъ ея теменъ, мы ломаемъ себе голову до усталости; однимъ словомъ, мы возимся тогда съ какимъ нибудь посредственнымъ авторомъ словно съ неразговорчивымъ провинцiяломъ, отъ скуки прiехавшимъ забросить пару словъ въ вашу пустыню... Но въ майскiй день пропадаетъ наша снисходительность, исчезаетъ вниманiе; мы швыряемъ книгу съ неудовольствiемъ, смотримъ на все какъ на посетителя, съ которымъ не стоитъ поддерживать разговоръ! Такова уже природа человека: какъ бы хорошъ ни былъ вымышленный мiръ, мы довольствуемся имъ только за неименiемъ лучшаго; при первой же улыбке действительности, при первомъ светломъ дне, мы бросаемъ этотъ мiръи все фантазiи. Прiятно въ трескучiй морозъ сидеть у камина и читать путешествiе по Южной Америке, но летомъ, при взгляде на самый нехитрый северный пейзажъ, мы забываемъ и Анды, и цветущiя долины Мексики и Амазонскую реку,-- предметы, казавшiеся намъ такъ соблазнительными въ описанiяхъ туристовъ.

Итакъ, въ одно светлое майское утро получилъ я разомъ три нумера "Москвитянина" и три книжки "Библiотеки для Чтенiя". Деревья распускались въ моемъ саду, ласточки порхали, и такъ далее. День былъ прекрасный, местоположенiе недурно, расположенiе моего духа превосходное. И, не смотря на то, я не порадовался приходу журналовъ: вместо того, чтобъ пересмотреть оглавленiе статей, припомнить начало техъ изъ нихъ, которыхъ помещено продолженiе, и исполнивши эту обязанность, начать чтенiе терпеливо и съ полною охотою, я началъ читать последнiя страницы этихъ книжекъ. На последнихъ страничкахъ журналовъ обыкновенно помещаются статьи о модахъ. Почему захотелось узнать мне, во что наряжаются петербургскiя дамы, въ этомъ я не могу дать себе отчета. Захотелось ли мне полюбоваться на тонкую гравировку картинокъ, обуяло ли меня, какъ выражается авторъ "Чудодея", "современное требованiе повапленнаго" (раскрашеннаго), или просто пожелалъ я, деревенскiй домоседъ, увидеть изображенiе стройныхъ хорошенькихъ дамъ въ вырезныхъ платьицахъ, только, соскучась чтенiемъ "Модъ" "Библiотеки для Чтенiя", я вынулъ изъ журнала гравюры и началъ ихъ разсматривать.

"Библiотека для Чтенiя" такiе милые обращики современныхъ костюмовъ? Такихъ картинокъ не видалъ я со временъ "Галатеи", давно забытой. Не говорю уже о самой незатеиливой отделке и крайнемъ безвкусiи уборовъ, самыя физiономiи, изображенныя на трехъ картинкахъ, относятся къ разряду фигуръ, "во ужасъ сердце приводящихъ". Въ особенности хороша старуха въ зеленомъ платье и съ вееромъ въ руке. Все это рисовано въ Париже, но доказываетъ одну только ту истину, что и въ Париже есть плохiе граверы и модные журналы, отличающiеся безвкусiемъ.

"Москвитянинъ" гораздо проще обходится съ отделомъ "Модъ", весьма интереснымъ большинству иногородныхъ подписчиковъ: этого отдела не существуетъ въ "Москвитянине". Теперь я начинаю понимать практическое примененiе мысли о красоте и удобстве древняго наряда. "Москвитянинъ" не желаетъ унизиться до жалкаго описанiя "мизерабильныхъ фраковъ" или дамскихъ нарядовъ, которые бываютъ иногда милы, только, къ несчастiю, заклеймены заморскими названiями. Въ этомъ случае редакцiя "Москвитянина" могла бы прибегнуть къ помощи остроумнаго филолога, который слово губернаторъ производитъ отъ шубы, банкъ отъ горки. Стоитъ доказать, что пальто ферязи, жилетъ отъ охобня, мантилiя отъ душегрейки и великiй раздоръ между любителями древнихъ и новыхъ нарядовъ будетъ погашенъ окончательно.

"Модъ" въ "Москвитянине". За неименiемъ настоящихъ любителей древняго костюма, весьма легко создать себе воображаемыхъ денди, несуществующихъ львицъ и наряжать весь этотъ beau-monde согласно вкусу редакцiи и любому списку какой-нибудь летописи. Отчего не писать, напримеръ: "Наши хваты (fashionables) уже не надеваютъ жолтыхь сапоговъ съ вышивкой; на гуляньяхъ видны длинные сапоги изъ темно-бурой кожи. Бороды все еще носятъ клиномъ; волосы же, согласно съ летнимъ временемъ, стригутъ довольно коротко". Если къ этимъ заметкамъ прибавить еще несколько описанiй женскаго наряда, статьи будутъ интересны, по крайней мере интереснее страницъ 32--40 9-го No "Москвитянина", наполненныхъ именами лицъ, бывшихъ на русскомъ празднике древней столицы. Къ чему этотъ списокъ, который тянется на десяти страницахъ?

Наконецъ, собравшись съ силами и выбравъ пасмурный день, я одолелъ все три книжки "Москвитянина". Книжки эти не лишены интереса, преимущественно отрицательнаго; лучшiя статья: 1) г. Маркова "Русскiе на Восточномъ Океане" и 2) "Путешествiе Гаусмана".

Но полученныя мною три книжки "Библiотеки для Чтенiя" обильнее интересными статьями; потому-то я не могу посвятить "Москвитянину" много места въ моемъ письме.

"Чудодей" г. Вельтмана не продолжается. Я очень радъ этому обстоятельству: можетъ быть, талантливый его авторъ посвящаетъ это время на исправленiе своего романа. Нельзя желать я надеяться, чтобы переделка эта началась со второй части; не у всякаго хватитъ силъ и терпенiя написать два раза одну и ту же часть сочиненiя, какъ написалъ Байронъ третiй актъ "Манфреда". Какъ бы то ни было, я почти убежденъ, что следующiя части новаго романа г. Вельтмана будутъ достойны первой части его "Чудодея". Недостатокъ бельлетристическихъ статей весьма ощутителенъ въ последнихъ трехъ книжкахъ "Москвитянина".

Изъ разделенiя перiодическаго изданiя, издававшагося ежемесячно, на 24 книжки, возникаетъ много трудностей, съ которыми бороться можно въ одномъ только случае: если матерiялы журнала, заранее заготовленные въ большомъ количестве, отстраняютъ всякое помышленiе о необходимости спешной работы. Обязавши себя выдачею одной книжки въ каждыя две недели, редакцiя незаметно приходитъ къ уничтоженiю строгости въ выборе статей, и начинаетъ дарить подписчиковъ произведенiями слабыми, отрывками, неконченными повестями. Отъ этой невольной снисходительности спасти можетъ только большой запасъ готовыхъ статей; но тутъ раждается новое затрудненiе: не всякiй сотрудникъ согласятся на то, чтобы его работа поступала въ разрядъ запасныхъ матерiяловъ, сохраняемыхъ на случай непредвиденныхъ потребностей. Я имею причину думать, что подобнаго запаса не находится въ редакцiи "Москвитянина", и до крайности слабая повесть "Переписка", помещенная въ одной изъ последнихъ книжекъ этого журнала, вполне подтверждаетъ мое заключенiе. Повесть эта принадлежитъ къ разряду такъ называемыхъ "Мармонтелевскихъ повестей", которыя надоедали читателямъ целые десятки летъ и, на Руси являлись нередко. Самъ Карамзинъ не разъ принимался за подобныя повести.

"Мармонтелевскiя повести" отличались отъ всехъ прочихъ сухостью изложенiя и происшествiями, происходящими "вне места и времени". Герои этихъ сочиненiй не принадлежатъ ни къ какой нацiи, не носятъ фамилiй, личность ихъ не обозначается. На сцене действуетъ какой-нибудь Эрастъ, любезная его называется Лидiей или Лилой; но кто такiе Эрастъ и Лидiя, въ какомъ городе живутъ эти примерные любовники,-- однимъ словомъ, все подробности, обрисовывающiя личность ихъ, скрыты водъ завесою тайны. Любители прекраснаго пола, тающiе при чтенiи описанiя хорошенькой героини, напрасно станутъ доискиваться, была ли Лидiя брюнетка, или блондинка; даже о глазахъ ея авторъ не скажетъ ни слова; авторъ знаетъ одно только: онъ говорятъ про чувства, про жизнь сердца, и потому не спрашивайте у него, хороша ли ножка у Лидiи и длиненъ ли носъ у ея Эраста! Такiе запросы непозволительны. Если нужны второстепенныя лица, подражатель Mapмонтеля и тутъ не затрудняется: онъ выводитъ на сцену герцога (опять безъ имени и безъ означенiя, где находится его герцогство), его секретаря. Потомъ, въ довершенiе всего, въ повести является какой нибудь Клавдiо или Лотарiо, коварный злодей, или добродетельный старикъ, по усмотренiю; дело сделано, и пускай навязчивый читатель уже самъ догадывается, испанецъ или итальянецъ этотъ необходимый Клавдiо и Лотарiо.

Къ подобнаго рода повестямъ относится и "Переписка". Содержанiе ея и ничтожно и изыскано въ одно и тоже время, "жизни сердца" въ этой повести сколько угодно, а настоящей жизни вовсе нетъ. Дело въ томъ, что некiй Иванъ Петровичъ (хорошо что не Эрастъ) влюбленъ въ девушку, по имени Иду (это уже не совсемъ хорошо). Влюбленные молодые люди (впрочемъ я не знаю даже молодые ли они: авторъ ничего ни говорятъ ни о ихъ возрасте, ни о ихъ местопребыванiи) пишутъ другъ къ другу по нескольку разъ въ день коротенькiя записочки, въ роде лаконическихъ заметокъ. Разсуждаютъ они и о любви, и о повести графа Соллогуба "Медведь", и о горестяхъ одинокой жизни, но о свадьбе и о возможности увенчать свою возвышенную любовь бракомъ не говорятъ ни одного слова. Потомъ они разстаются; но причины разлуки скрываются во мраке неизвестности. Иванъ Петровичъ женится на другой, встречаетъ Иду чрезъ несколько летъ после свадьбы и жалеетъ о своемъ браке. Наконецъ онъ овдовелъ, онъ снова встретилъ Иду, уже собирается къ ней свататься, но - о ужасъ! - Ида замужемъ. Итакъ исторiя отношенiй Ивана Петровича къ Иде можетъ тянуться безчисленное число летъ, не принеся съ собою ни малейшаго удовольствiя читателю. Впрочемъ надо отдать справедливость автору "Переписки": ему предстояла возможность вести свою повесть до безконечности, но онъ не воспользовался этою возможностью. Стоило уморить супруга романической Иды и между темъ, снова заставить жениться туманнаго Ивана Петровича. Следуя такой немногосложной системе, можно было растянуть повесть на тридцать пять печатныхъ листовъ. Авторъ этого не сделалъ, и я благодарю его отъ всей души. Повесть принадлежитъ г-же Жадовской; впрочемъ и безъ подписи можно догадаться, что она написана женщиною: мужчина не пропустилъ бы случая изъ разсказа сделать повесть, изъ повести романъ, изъ романа целый рядъ романовъ,-- мужчина не отказался бы отъ случая изложить любовь Иды и Ивана Петровича на тридцати пяти листахъ крупной печати. Авторъ "Переписки" не поддается подобнымъ разсчетамъ, и потому я спешу преклониться предъ его истинно женскою деликатностью. Кстати о г-же Жадовской. Въ "Москвитянине" время отъ времени помещаются стихотворенiя автора "Переписки". Стихотворенiя эти принадлежатъ къ разряду обыкновенныхъ журнальныхъ стиховъ; они очень гладки и кроме того коротки. Я не слышалъ, чтобъ они кому нибудь особенно нравились; даже известный вамъ мой соседъ, снисходительный къ журнальнымъ стихотворенiямъ, говоритъ, что въ стихахъ этихъ нетъ "ни треску, ни задору". Вероятно и сама г-жа Жадовская пишетъ стихи безъ всякихъ притязанiй на громкую славу и вовсе не заботится о поэтической известности.

Но не такъ думаетъ редакцiя "Москвитянина". Увлекаясь желанiемъ сказать доброе слово объ одномъ изъ участниковъ своего журнала, "Москвитянинъ" такъ услужилъ своей сотруднице, что верно г-жа Жадовская не совсемъ будетъ благодарна за подобную услугу. Вотъ въ чемъ дело: въ 9 книжки этого журнала, на странице 15 (Смесь), целикомъ перепечатано частное письмо г-жи Жадовской къ одному изъ ея близкихъ знакомыхъ. Въ письме этомъ, кроме небольшихъ стиховъ о луне, нетъ ровно ничего замечательнаго въ литературномъ отношенiи; да и разве кто нибудь изъ литераторовъ обязанъ писать къ своимъ знакомымъ письма, годныя для "Смеси" какого-бы то ни было журнала? Безъ всякаго сомненiя и г-жа Жадовская не разсчитывала видеть своего письма въ печати. Вотъ письмо съ заметкою отъ редакцiи Москвитянина.

Вотъ я опять въ Ярославле. После пятидневнаго томленiя ужаснейшей дороги, я захворала, потомъ говела и прiобщалась, a теперь, не успела оглянуться, какъ ужъ и праздвикъ на дворе, и поздравленье не будетъ не кстати. Пусть письмо скажеть вамъ за меня отрадное: Христосъ воскресе! Хорошо, еслибъ оно съумело разсказать вамъ и все теплыя и нежныя чувства, которыми полна душа моя, когда думаетъ о васъ и о вашей супруге. Да где!... Есть вещи и предметы, которые только профанируются словами... Прошло около двухъ часовъ, какъ я написала эти строки. Все это время я просидела безъ движееiя, поддавшись какому-то невольному раздумью. Мысли одолели меня. A беда, какъ мысль овладеетъ человекомъ! что ни станетъ говорить, выходитъ путаница. Надо, чтобъ человекъ владелъ мыслью, - тогда что ни сольется съ языка, или съ пера будетъ носять отпечатокъ ясности и силы душевной. Какъ не задуматься? и небо ясно, и солнце светитъ, да и дни такъ великия, такъ святы. Въ ушахъ звучатъ слова страданья и искупленья. Скоро смеинтъ ихъ торжественная песнь воскресенiя: a человекъ живетъ по горло въ грязи и тмне страстей и заблужденiй.... Какъ будто не для него звучитъ эта песнь, не за него умеръ Искупятель! - Подумала я, и не кончу сегодня письма? Прощайте до завтра.

На другой день.

Съ добрымъ утромъ, почтенный и дорогой другъ мой! Утро сегодня ясно и весело; маленькая комнатка моя облита лучами солнца; зелень на окнахъ будто улыбается; цветки жасмина дышутъ ароматомъ. Мне кажется, что эти цветы, бледные и благоуханные, гармонируютъ съ моею жизнью... Отъ того я люблю ихъ более другихъ цветовъ. - Мне что-то особенно хочется получить отъ васъ письмецо. На этот разъ мне нечего послать вамъ изъ моихъ сочиненiй. Нашъ сборникъ обобралъ меня: вотъ одно стихотворения оттуда.

Решенный вопросъ.

Отъ чего такъ бледенъ месяцъ,
Отъ чего, какъ бы робея,
Тихо, изъ-за темной рощи
Онъ украдкою выходитъ?

Мы съ тобою, какъ-то, встали --
Боже мой! съ какимъ сiяньемъ
И какъ пышно, величаво,
Надъ рекой всходило солнце.

Ну-ка, разскажи мне, мама.
Отъ того, мой другъ, и бледенъ,
Что судьба ему велела
Быть свидетелемъ отъ века

И страстей и преступленiй.
(Да хранитъ тебя Создатель!)
Столько горькихъ слезъ печали,
Столько тайныхъ думъ, ужасныхъ,

Что бледнеетъ, по неволе,
Какъ ему приходитъ время,
Робко, будто-бы украдкой,
Выходить изъ темной рощи....

"Непринятая жертва" я перепишу для васъ, если вы пожелаете, въ томъ виде, какъ она вышла изъ-подъ пера моего. Мне отрадно знать, что вы читаете мои произведеньица. Я не сочиняю ихъ, a ныбрасываю на бумагу, потому что эти образы, эти мысли не даютъ мне покоя; преследуютъ и мучатъ меня до техъ поръ пока я не отвяжусь отъ нихъ, перенеся ихъ на бумагу. Можетъ отъ того и носятъ они печать той задушевной непременности, которая нравится многимъ.

Ярославль

1849. Марта 30.

После смерти замечательныхъ писателей не разъ издавались въ светъ ихъ письма, записочки и обрывки стиховъ. Бумаги, найденныя въ столе Гете, были напечатаны; одинъ англичанинъ перепечаталъ Поповъ переводъ "Илiады", обозначая все вычеркнутыя слова и вставки; после Лермонтова осталось много слабыхъ отрывковъ, которые тоже были пущены на светъ Божiй; вся переписка Вольтера издана была после смерти; но, заметьте, все эти лестныя вещи делались по смерти "Москвитянинъ" пошелъ дальше.

Признаюсь откровенно, если дело идетъ и о действительно знаменитомъ писателе, меня не всегда радуетъ тщательность, съ которою друзья его и наследники спешатъ поделиться съ публикою каждымъ клочкомъ его письма, какимъ нибудь отрывкомъ неконченныхъ его стихотворенiй. Русская литература ровно ничего бы не потеряла, еслибъ друзья Лермонтова не печатали его стихотворенiй въ такомъ роде:

На бурке, подъ тенью чинары,
Лежитъ Ага Ибрагмъ,
И руки скрестивши, татары,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лилейной рукой поправляя
Едва пробившiйся усъ,
Краснеетъ, какъ дева младая

И тутъ стохотноренiе оканчввается.

Кости лорда Байрона верно пошевелились во гробе, когда услужливые почитатели его генiя, давно острившiе зубы на известность творца "Донъ-Жуана", дождавшись наконецъ смерти великаго поэта, выпустили въ печать целую тучу писемъ, альбомныхъ стиховъ и отрывковъ, написанныхъ имъ не для печати. "Вотъ - говоритъ одинъ журналистъ - стихи, написанные лордомъ на листке нашей газеты". "Мы прiобрели - писалъ другой - записку Байрона къ какому-то итальянцу о покупке экземпляра поэмъ Пульчи". Ревность къ отыскиванiю и печатанiю каждой строчки, написанной авторомъ "Гьяура", не разъ приводила къ весьма смешнымъ результатамъ.

Одинъ разъ, издатели какой-то литературной газеты въ Англiи, года черезъ три после смерти Байрона, узнали, что у книгопродавца Муррая, заведывавшаго изданiемъ всехъ его сочиненiй, а въ отсутствiи лорда и некоторыми домашними его делами, хранится, безъ малейшаго употребленiя, куча писемъ и записокъ великаго поэта. Запасшись деньгами и протекцiею, спекуляторы явились къ Мурраю, который объявилъ, что все, сколько нибудь замечательное переслано Томасу Муру, составлявшему обширную бiографiю покойника. "Не осталось ли чего нибудь?" спрашивали любители посмертныхъ редкостей. Муррай объявилъ, что у него осталось несколько писемъ, которыя онъ будетъ хранить втайне и не отдаетъ ни за какiя деньги. Но издатели не уходили и почти со слезами требовали, чтобъ книгопродавецъ далъ имъ хотя одинъ лоскутокъ, хотя записочку, хотя счетъ по деламъ изданiя первыхъ поэмъ Байрона. Муррай отвязался отъ нихъ, продавъ имъ несколько счетовъ, конвертовъ, надписанныхъ рукою Байрона, и много листовъ корректуры "Корсара" и "Чайльдъ-Гарольда". Издатели ушли съ восхищенiемъ; Муррай же думалъ, что они дорожили этими рукописями, какъ автографами. На другой день, въ одной изъ газетъ помещено было длинное письмо отъ какого-то Вилькенса, называвшаго себя другомъ лорда Байрона, съ препровожденiемъ "интереснейшихъ его писемъ и стихотворенiй" и съ обещанiемъ сообщать таковыя въ редакцiю. Никто изъ литераторовъ и въ глаза не зналъ никакого Вилькенса, но письмо и следующiя къ нимъ статьи Байрона прочтены были всеми. Статьи эти были такого рода:

Письмо 1-е) damn them, врутъ безъ всякой совести. Опять block вместо Я когда нибудь прiйду къ вамъ и приколочу ихъ всехъ. Вашъ Байронъ.

2-е) Что вы не были у Myppa? Шериданъ былъ очень пьянъ и упалъ съ лестницы. Вашъ Б.

За темъ следовали стихотворенiя, изъ которыхъ самое оконченное называлось "Посланiе къ моему книгопродавцу". Вотъ оно:

I'm thankful for jour books, mu dear Murray
²

Изъ всехъ читавшихъ эти диковинные остатки творенiй великаго поэта одинъ Муррай зналъ, изъ какого источника заимствованы эти письма и стихотворенiя. Все эти произведенiя точно были писаны Байрономъ - на его счетахъ и корректурахъ.

Но довольно о Байроне, о которомъ говорить составляетъ одно изъ моихъ наслажденiй. Обратимся къ наслажденiю более скромному - къ чтенiю "Смеси" 7, 8 и 9 нумеровъ "Москвитянина".

Я постоянно думаю, что во всякомъ журнале отделъ "Смеси" долженъ быть едва ли не самымъ прiятнымъ отделомъ, для читателей по своему разнообразiю,-- для издателей - по легкости его составленiя. Въ самомъ деле, для составленiя "Смеси" требуется только вкусъ, да охота следить за всеми русскими и некоторыми изъ иностранныхъ изданiй. Но "Москвитянинъ", кажется, действуетъ на иныхъ основанiяхъ: мелкiя статьи, помещаемыя въ "Смеси" этого журнала, не увлекательны но своему интересу, а новости, сообщаемыя въ томъ же отделе такъ стары, что напоминаютъ собою многихъ светскихъ разскащиковъ, являющихся въ гостинныя съ новостями, о которыхъ все уже давно перестало говорить.

Вотъ одна изъ подобныхъ новостей.

"Общественный Сватъ. Сватовство было всегда деломъ женскимъ; но въ Париже и это ремесло отбиваютъ мужчины у женщинъ. Г. де Фой завелъ у себя контору сватовства, куда дамы, желающiя выйдти замужъ, могутъ являться подъ строгимъ сохраненiемъ тайны, и по списку выбирать себе блистательныя партiи".

"Presse", "Siècle" и "Journal des Débats", въ продолженiи пяти или шести летъ (можетъ быть и гораздо более) постоянно, по нескольку разъ въ месяцъ, красуется объявленiе огромными буквами: M. de Foy négociateur en mariage, съ прибавленiемъ другихъ подробностей или съ девизомъ prudence, sincérité, secret. Этотъ-то г. Фуа, неизвестно, по какой причине, названъ въ "Москвитянине" а о его пособiяхъ желающимъ вступать въ бракъ тотъ же "Москвитянинъ" сообщаетъ въ виде небывалой новости.

Въ примеръ неудачно выбранныхъ новостей я могъ бы привести еще несколько строкъ 7 No "Москвитянина", где объ искусстве красить волосы говорится тономъ глубокаго негодованiя. Объявленiе объ этомъ способе тутъ же названо непростительнымъ шарлатанствомъ. Въ сущности дело до крайности просто, я подобнаго рода объявленiя встречаются не въ одномъ Париже и Лондоне. На дняхъ въ одномъ No "Полицейской газеты" я прочиталъ объявленiе какого-то книгопродавца о новыхъ книгахъ, съ маленькими комментарiями о достоинстве каждой изъ этихъ книгъ. Одинъ комментарiй былъ чрезвычайно хорошъ: объявляя о новой русской драме-былине г. Славина, услужливый книгопродавецъ замечаетъ отъ себя, что это произведенiе не отличается трескучими эффектами, какъ многiя новыя сочиненiя, но что въ новой русской драме-былине все такъ ... (Точки такъ и стоятъ въ конце объявленiя).

Любопытно узнать, какъ назвалъ бы "Москвитянинъ" эту рекомендацiю, очевидно направленную на кошельки нашей братьи, иногородныхъ читателей!

Вотъ еще одна изъ заметокъ "Москвитянина".

"29 Апреля (н. с.) назначенъ былъ въ Париже концертъ éon Rеупiеr, le digne émule de Teresa Milanollo".

Вы не поверите, что "Москвитянинъ" поместилъ эти Французскiя слова, не удостоивъ ихъ переводомъ. Подобную странность трудно допустить въ какомъ бы то ни было изданiи; всякiй писатель долженъ избегать употребленiя иностранныхъ словъ безъ нужды и безъ ихъ объясненiя. Или, по мненiю "Москвитянина", музыкальная новость такая ничтожная вещь, что ее нечего растолковывать читателю, незнакомому съ чужими языками? Въ такомъ случае, зачемъ было ее печатать?

Заговоривши о музыкальныхъ новостяхъ, нельзя не упомянуть о музыкальныхъ заметкахъ, которыми всякiй месяцъ даритъ насъ "Библiотека для Чтенiя". Этотъ журналъ также горячъ ко всему, что относится до скрипачей и пiанистовъ, какъ холоденъ "Москвитянинъ" ко всему, что касается до музыки и живописи (исключая старинной русской живописи). "Москвитянинъ" съ молчанiемъ обходитъ Мейерберова "Пророка". "Библiотека для Чтенiя" начала толковать о "Пророке" за несколько летъ до его постановки на сцену Большой оперы. "Москвитянинъ" не любитъ виртуозовъ, которыхъ готовъ назвать скоморохами; въ заменъ того, когда въ "Библiотеке для Чтенiя" начинаются ежемесячныя разглагольствованiя о контрапункте, арпеджiяхъ и полутонахъ, то простому дилетанту остается только сказать: Аллахъ великъ! и закрыть книгу съ чувствомъ глубокаго уваженiя къ музыкальному критику журнала. Такой туманности выраженiя не отыщешь и въ иномъ курсе метафизики. Вотъ, напримеръ, определенiе значенiя слова "концертъ" (на 71 стр. Смеси "Библiотеки для Чтенiя", мартъ 1846): "Концертъ, по словамъ одного изъ новыхъ эстетиковъ, есть отраженiе изящной жизни въ глубокой страстной душе, обставленное участiемъ толпы, притомъ отраженiе, выраженное или или только несколькими событiями".

Вотъ определенiе, поражающее своею ясностью. И, заметьте, въ немъ нетъ особенно хитрыхъ словъ; за исключенiемъ целаго ряда ситуацiй, отдельныя слова просты и понятны, а въ целомъ - понимай какъ знаешь. Определивъ такимъ образомъ значенiе слова концертъ, музыкальный критикъ описываетъ вамъ концертъ, игранный скрипачемъ Рубинштейномъ. Вотъ отрывокъ описанiя, по истине изумительный:

"Малая септима, начинающая соло, предшествуя малой сексте, "даетъ этому соло чрезвычайно прiятный оттенокъ. Скоро мольный тонъ сменяется дурнымъ, что немножко напоминаетъ итальянскую манеру. Впрочемъ, переходъ этотъ далекъ отъ тривiальности; онъ постоянно развивается въ прiятной гармонiи, и прiобретаетъ замечательное значенiе посредствомъ акомпанимента духовыхъ инструментовъ. Окончанiе этой части тоже чрезвычайно эффектно: на среднихъ нотахъ слышится тема, а на верхнихъ прiятный акомпаниментъ арпеджiо, совершенно въ Мендельсоновскомъ роде..." Довольно, довольно!

Меня спросятъ, да какимъ же образомъ следуетъ писать статьи о музыке? на это я могу отвечать только: пишите ихъ такъ, чтобъ книга не вываливалась изъ рукъ у зевающаго читателя. Избегайте толковъ объ арпеджiяхъ и мольныхъ тонахъ, а во всемъ остальномъ делайте какъ знаете.

Съ месяцъ тому назадъ, Готье, одинъ изъ фельетонистовъ газеты "Presse", разбирая оперу "Донъ Пасквале", высказалъ несколько живыхъ и оригинальныхъ мыслей о музыкальной критике. "Напрасно говорятъ - пишетъ Готье - что статья о музыке непременно должна быть суха, почти недоступна большинству публики. Писать подобныя статьи можно двумя способами: или удариться въ технику и надоесть публике, или для сообщенiя читателю собственныхъ своихъ впечатленiй, прибегнуть къ разсказу пестрому и блестящему, заимствовать сравненiя изъ всехъ искусствъ, изъ природы, изъ живописи, изъ разныхъ поэтовъ, изъ воспоминанiй любви, изъ впечатленiй детства. Если такая статья возбудитъ въ читателе впечатленiе, подобное тому, которое испытываетъ дилетантъ, слушая данное музыкальное произведенiе, цель достигнута и дальше идти невозможно.

"Помните ли вы - продолжаетъ Готье - очарованную серенаду, которою начинается 3 актъ Дона Пасквале? {Серенада эта известна петербургской публике. У насъ ее пели гг. Упануе, Борiони и после нихъ Сальви. Она начинается такъ: Com'e gentil, la notte al mezzo april.} Какими терминами, какими техническими выраженiями передать читателю то впечатленiе, которое мы чувствовади, когда занавесъ, поднявшись, открылъ передъ нами роскошную cumpagna di Roma молодой красавицы, романса,-- то замирающаго, скрывающагося и съ свежестью раздающагося посреди ночи такой же свежей, такой же роскошной, какъ эта музыка, какъ эти слова?"

"Тутъ не поможетъ техника; лучше попросимъ читателя вспомнитъ о любви въ южныхъ краяхъ, про серенады подъ балкономъ хорошенькой италiанки, которой черные глаза улыбаются вамъ изъ окна,вспомнить свежую весеннюю ночь, Римъ, ряды мраморныхъ виллъ, обнесенныхъ золочеными решотками, бархатную зелень и первые весеннiе цветы, пейзажи Клода Лоррена, про ревниваго мужа своей очаровательницы, про заснувшiе высокiе тополи, изъ которыхъ съ шумомъ вылетаютъ птички, встревоженныя приближенiемъ любовника, которому не спится въ эту ночь, призывающую къ любви..."

Если сказать правду, музыкальная шутка Готье нравится мне въ тысячу разъ более дурныхъ и мольныхъ тоновъ, о которыхъ съ такою любовью распространяется "Библiотека для Чтенiя". Я, вероятно, отчасти исказилъ мысли и выраженiя французскаго фельетониста,-- прошу въ этомъ извиненiя, потому что фельетона самого нетъ у меня подъ рукою.

Между мелкими статьями "Библiотеки для Чтенiя" довольно занимателенъ анекдотъ о благодарной щуке. Вотъ въ чемъ дело: какой-то докторъ, гуляя подле пруда, увиделъ, что щука, плававшая вдоль берега, наткнулась на доску съ гвоздями, расшибла себе голову и отъ боли выпрыгнула на берегъ. Сострадательный медикъ осмотрелъ рану, сделалъ перевязку и пустилъ щуку въ воду. На другой день щука, увидевши гулявшаго доктора, подплыла къ самому берегу и положила свою голову на ногу сострадательнаго человека. Докторъ возобновилъ перевязку и поласкалъ щуку. И съ техъ поръ до настоящаго дня, щука, идеалъ всехъ благородныхъ рыбъ, постоянно подплываетъ къ берегу и ласкается къ доктору, который не можетъ нахвалиться такимъ добродушiемъ. Въ газетахъ часто, за неименiемъ матерiяла, появляются подобнаго рода утки (canards), "гамбургскiй корреспондентъ нашъ сообщаетъ объ изобретенiи воздушнаго шара, который ходитъ на парусахъ противъ ветра", иногда, вамъ пишутъ изъ Мюнхена, что одинъ немецкiй ученый придумалъ машину, "которая сама сочиняетъ письма", иногда разсказывается анекдотъ о томъ, какъ "одна кошка въ Париже, потерявъ свою госпожу, старую деву, съ отчаянiя повесилась надъ ея могилой". Подобныя сведенiя, конечно, не доставляются ни гамбургскими, ни другими корреспондентами; вернее предположить, что они пишутся въ редакцiи газетъ на листкахъ корректуры; но "Библiотеку для Чтенiя" нельзя заподозрить въ подобной тактике съ анекдотомъ о благородной щуке: мы читали его и въ "Петербургскихъ Ведомостяхъ" и въ иностранныхъ журналахъ.

Однако я начинаю становиться несколько ядовитымъ, какъ выражается мой прiятель, тотъ самый, который называетъ собственныя свои речи остротами. Чтобъ прекратить это направленiе, спешу поговорить съ вами о трехъ хорошихъ статьяхъ, помещенныхъ въ "Библiотеке для Чтенiя" за последнiе три месяца. Эти статьи принадлежатъ русскимъ путешественникамъ. "Очеркъ путешествiя во Востоку", г. Диггеля, читается съ удовольствiемъ. Отъ души желаю, чтобы авторъ ея, видевшiй столько интересныхъ подробностей изъ жизни народовъ мало известныхъ, поделился съ публикою своими воспоминанiями. "Венецiя" г. Яковлева еще интереснее, читается еще легче; наслажденiе, съ которымъ авторъ вспоминаетъ о царице Адрiатики, о городе поэтовъ, придаетъ его заметкамъ поэтическiй оттенокъ, то грустный, то восторженный, но выраженный отчетливо и просто, безъ лишнихъ риторическихъ украшенiй. Въ небольшой статье своей г. Яковлевъ не пропустилъ ни одной достопримечательности Венецiи, отъ обломковъ Буцентавра до воспоминанiй о Байроне, отъ базилики св. Марка, до византiйскихъ мозаиковъ, отъ венецiянскихъ женщинъ до кроатовъ, отъ картинъ Тицiана до жидовскихъ лавокъ. Вся статья заполнена описанiями, но описанiя эти не утомительны - вещь весьма редкая въ запискахъ туристовъ. Не смотря на то, я не вполне одобряю манеру путешественниковъ отделываться одними описанiями того, что они видели. Вводные эпизоды, легенды, сцены, схваченныя на пути и характеризующiя известную часть общества, всегда на месте въ трудахъ путешественника, какъ ни важны будутъ эти труды. Г. Ковалевскiй очень хорошо знаетъ это обстоятельство, и оттого-то его статьи такъ нравятся публике.

Въ мартовской книжке "Библiотеки для Чтенiя", помещена четвертая часть сочиненiя г. Ковалевскаго, известнаго читателямъ подъ заглавiемъ: "Странствователь по суше и морямъ". Эта часть носитъ названiе "Нижнiй Дунай и Балканы"; она начинается общимъ очеркомъ Европейской Турцiи и оканчивается картиною Дарданельскаго пролива, заключая въ себе описанiе Булгарiи, Ниша, Адрiанополя и Стамбула.

Путевыя заметки г. Ковалевскаго принадлежатъ къ небольшому числу сочиненiй этого рода, которыя столько же относятся къ разряду произведенiй изящной словесности, какъ къ разряду обыкновенныхъ путешествiй. Такъ, напримеръ, четвертая часть "Странствователя по суше и морямъ" достойна полнаго вниманiя читателей и по интересу содержанiя и по искусству, съ которымъ веденъ разсказъ. Передавая свои путевыя впечатленiя, талантливый авторъ постоянно имеетъ въ виду самого читателя, заботится о томъ, чтобы сделать изложенiе разнообразнымъ и по возможности оригинальнымъ, и - надо отдать справедливость - вполне достигаетъ своей цели. Разсказъ ведется такъ тщательно и искусно, какъ только можетъ вестись занимательная драма или романъ, обделанные съ охотою и знанiемъ дела. Заметивъ, что подробности статистическiя начинаютъ занимать много места, г. Ковалевскiй спешитъ оживить ходъ разсказа какою нибудь сценою, страшною исторiею, характеристическимъ анекдотомъ, и такимъ образомъ, давши читателю отдохнуть, снова увлекаетъ его къ подробностямъ серьёзнымъ, но переданнымъ съ редкою легкостью.

У г. Ковалевскаго нетъ той живописности описанiй, той концентрированной наблюдательности, которыя такъ блистательно выказываются въ путевыхъ письмахъ г. Боткина, произведенiяхъ въ своемъ роде образцовыхъ: въ замену того г. Ковалнвскiй въ совершенстве усвоилъ себе манеру лучшихъ французскихъ туристовъ, остановившись однако на томъ рубеже, который отделяетъ путешествiе отъ исторiи вымышленныхъ событiй. Основываясь на этомъ отличительномъ достоинстве нашихъ туристовъ, именно на ихъ добросовестности, я и сказалъ когда-то въ одномъ изъ моихъ писемъ, что ни одинъ изъ русскихъ путешественниковъ не впадалъ въ те недостатки, которые сотнями попадаются въ книгахъ Ферри, Уаррена и другихъ иностранныхъ путешественниковъ.

Вотъ какъ разсказываетъ г. Ковалевскiй приключенiя одной болгарской девушки:

"На обратномъ пути въ Нишъ, мы остановилисъ въ Поджармахъ, одной изъ деревенекъ, которыми усеяна роскошная Нисауская долина. Проводникъ нашъ повелъ насъ прямо въ домъ своего тестя; самъ онъ жилъ тутъже и это былъ родъ визита доброму Булгару, оказашему намъ столько услугъ на пути. Притомъ же наше любопытство подстрекалось желанiемъ увидеть его жену, о красоте и романическомъ приключенiи которой вы уже слышали отъ погонщиковъ нашихъ лошадей. Старикъ Булгаръ, уже предуведомленный о посещенiи, принялъ насъ съ гостепрiимствомъ истинно славянскимъ. Вскоре явилась и Елена, прекрасная Елена, въ полномъ значенiи этого слова, не смотря на ея нарядъ, который далеко не такъ красивъ какъ нарядъ балканскихъ Булгарокъ. Она была въ рубахе съ широкими рукавами, шитой по всемъ швамъ и особенно на плечахъ и y груди разноцветными шерстями въ узоръ и въ опрегате. Опрегатъ состоитъ изъ двухъ пестрыхъ шерстяныхъ передняковъ, одинъ сзади, другой спереди, заменяющихъ юбку, вообще не красивъ и очень похожъ на малороссiйскую запаску. Платочекъ повязанный почти на теме головы, такъ что изъ подъ него вполне были видны прекрасные, черные, лоснящiеся волосы, ожерелье изъ разнородныхъ монетъ турецкихъ, австрiйскихъ и древнихъ римскмхъ, и наковецъ жесткiе неуклюжiе опашни на ногахъ, какъ y Черногорокъ, довершали ея нарядъ. Прибавьте къ этому загорелую кожу лица, довольно огрубелыя руки, и вы согласитесь, что все это не могло выставить красоту Елены: за всемъ-темъ она все еще могла поразить изысканный вкусъ Европейца. Между горными Славянами и не редко встречалъ подобную типическую красоту высокiй гибкiй ростъ, черные, большiе глаза, густыя правильныя брови, римскiй носъ и какое-то особенное достоинство, благородство во всехъ чертахъ невольно поражаютъ путешественника въ этой стране рабства и уничиженiя. Елена, или Еленка, служила разительнымъ образцомъ той красоты.

Горныя Булгарки зимою, и иногда въ большiе праздники летомъ, носятъ еще зубунъ, родъ кафтана, безъ рукавовъ, изъ белаго сукна, неуклюжiй и некрасивый; онъ шьется изъ трехъ частей, такимъ образомъ, что все выпуклости тела являются въ немъ какъ-то угловатыми, что очень безобразитъ станъ женщины, между темъ какъ простыя рубахи если не возвышаютъ его прелестей, то и не скрываютъ.

Исторiя Елены одна изъ техъ, которыя здесь часто случаются, но не всякiй такъ счастливо выпутывается изъ бедъ какъ наша героиня. Ее увиделъ Якубъ-паша: какъ это случилось, не знаю; христiанскiя девушки скрываются отъ взоровъ Турка, какъ голубь отъ налета ястреба, a что она не искала встречи съ Якубомъ, не съ намеренiемъ попадась ему на гдаза, это ясно показываютъ последствiя. Какъ-бы то ни было, только вскоре после того прибежалъ въ Поджарацы изъ Ниша Булгаръ, служившiй на конюшне y Якуба, и, запыхавшись, объявилъ, что паша приказалъ нишскому аяну взять съ собою несколько человекъ солдатъ и отправиться въ Поджарацы по какому-то важному делу, по какому? онъ не слышалъ; но зная склонность Якуба и судя по таинственности, съ какою онъ отдавалъ приказанiе, и спешности сборовъ въ путь, должно предполагать, что дело касалось какой нибудь красавицы. Вследствiе такого показанiя, всякiй, y кого была дочь хороша, или казалась ему хорошенькою, тотчасъ-же приказалъ ей бежать куда глаза глядятъ и скрываться где можетъ. Жители совсемъ думали уйти въ горы съ имуществомъ, какое могли захватить, да поразмыслили, что ведь Якубъ же самъ говоритъ, что пришелъ успокоить ихъ, a не грабить, и вины за собой они никакой не знали, да наконецъ и не успеютъ укрыться со всемъ добромъ и маленькими ребятишками. Лучше дождаться на месте. Что будетъ, то будетъ! Можетъ быть это еще одна ложная тревога.

"У тебя есть девка?" - Есть. - "Где она?" - Уехала къ сестре, что замужемъ, за сто верстъ отсюда! - "Врешь! Ее видели вчера въ деревне." - Вчера можетъ и видели, a сегодня до разсвета уехала.

Аянъ не затруднился бы отправиться за сто верстъ, но онъ могъ не найти и тамъ предмета своихъ поисковъ, a между темъ Якубъ вскоре намеревался оставить Нишъ. Конечно, для этого можно-бы было и повременить, но Якубъ не любилъ временить въ такихъ делахъ, a вовсе откладывать ихъ и подавно. Аянъ принялся за отца Елены.

Между-темъ старики собрались y субаши за советомъ, какъ выручить, чемъ бы спасти отца Елены. Следствiемъ ихъ совещянiя было то, что къ ночи субана явился къ аяну и предложилъ сумму, какую могъ собрать, только-бы аянъ выпустилдъ изъ тисковъ беднаго старика. "Мне голова дороже твоихъ денегъ, отвечалъ аянъ; а явлюсь къ паше, безъ девки, такъ и прощай моя голова! Завтра я примусь не такъ пытать старика: выскажетъ все. "Деньги же онъ взялъ въ зачетъ будущихъ своихъ послугъ.

твердо решившись не говорить, где скрывалась Елена, хоть онъ и догадывался о томъ. Никто не смыкалъ глазъ въ деревне, кроме кавасовъ, которые после шумнаго пированья на чужой счетъ спали мертвымъ сномь. Вдругъ въ полночь раздались голоса: Албанцы, Албанцы! Деревня запылала со всехъ сторонъ, какъ это всегда случается при ихъ появленiи, и при блеске пожара замелькали здесь и тамъ длинныя ружья и ятаганы. Кавасы едва успели вскочить на лошадей и ускакать со своимъ аянонъ, оставивъ однако двухъ трехъ за мертво на пути. Албанцы неслись прямо къ дому отца Елены, какъ-бы къ сборному пункту, не трогая ни кого и ничего на пути своемъ, что впрочемъ не сей-часъ заметили жители. Впереди всехъ мчался лихой наездникъ, которому казалось не было и пятнадцати летъ, потому что еще и легкiй пухъ не пробивался на лице. Онъ бойко соскочилъ съ лошади и вошелъ въ домъ. Ужасъ овладелъ имъ, когда онъ никого не нашелъ въ доме; онъ кидался во все стороны и вскоре нашелъ въ чулане, связаннаго по ногамъ и рукамъ, старика и кинулся къ нему: этотъ юноша была сама Елена. Тутъ все объяснилось. Елена скрылась въ лесъ; но спасаясь отъ одной беды, наткнулась на другую. Толпа гайдуковъ приветила ее и окружила. Къ счастiю между ними было несколько человекъ изъ Поджарацъ. Они узнали ее и не допустили въ обиду другимъ. Еленка разсказала гайдукамъ всю исторiю и заклинала ихъ спасти отца но что они могли сделать? Освободить старика силой быдо нетрудно, но они знали, что Якубъ не оставить такого постуика безъ отмщенiя; сами они не боялись его гнева, но многiе имели родныхъ и детей въ деревне, a месть Якуба неизбежно разразится не только на одной ихъ деревне, но и надъ всемъ округомъ. Гайдуки придумали хитрость. Передъ темъ, незадолго, они вырезали небольшую албанскую шайку, следовательно запасъ албанскаго платья и оружiя y нихъ былъ великъ; они решились переодеться и напасть на деревню подъ видомъ Албанцевъ. Успехъ, какъ мы видели, совершенно оправдалъ ихъ предпрiятiе. Чтобы более скрыть это происшествiе, некоторыя изъ семей оставили свои домы и отправились въ горы и леса, вместе съ гайдуками. Оставшiяся же разумеется распустили слухъ, что ихъ увели Албанцы. Якубъ вскоре оставилъ Нишъ, a потому и Еленка съ отцомъ возвратилась домой; черезъ неделю она вышла замужъ за предводительствовавшаго гайдуками во время нападенiя на деревню, который теперь былъ самымъ мирнымъ селяниномъ и въ теченiи всего времени, что былъ съ нами, не обиделъ ребенка, не произнесъ грубаго слова."

Не опасаясь наскучить читателямъ, я попрошу позволенiе привести еще одинъ въ высшей степени интересный эпизодъ. Въ Мачине г. Ковалевскiй встретилъ столетняго запорожца, у котораго увиделъ онъ кинжалъ съ надписью "отъ Павла Джонса другу запорожцу Иваку 1688". Павелъ Джонсъ - это тотъ самый американскiй корсаръ Поль Джонсъ, котораго похожденiя служили канвою для знаменитаго куперова романа "Лоцманъ" и повести Дюма {См. Современникъ 1848, No 6, статью "Джемсъ Фениморъ Куперъ".}. Известно, что по окончанiи войны за независимость герой Соединенныхъ Штатовъ вступилъ въ русскую службу и отличился при сожженiи турецкаго флота герцогомъ нассау-зигенскимъ. Запорожецъ Ивакъ участвовалъ тоже въ этомъ славномъ деле и вотъ часть его разсказа о Полъ Джонсе:

-- A какъ его называть? спросили мы проводника.

-- Павломъ.

-- Такъ есть какой-нибудь чинъ, бригадирскiй, что ли?

-- Чинъ не бригадирскiй, а высокiй.

-- Что жъ по чину, или по просту, Павломъ звать?

Павеiъ былъ одетъ попросту, какъ и все мы; только оружiе было славное; собою бравый, маленько съ проседью, но еще совсемъ дюжiй; работать силенъ и дело наше крепко разумелъ. Только взошелъ на ладью, давай ворочать все по своему: осмотрелъ снасти, оружiе, боевые снаряды, пожурилъ кого следовало, похвалилъ иного, все черезь своего толмача, который только и гораздъ былъ на то, чтобъ передавать речи отъ одного другому; потомъ втащилъ на бортъ лодчонку, приладилъ къ ней руль, прибралъ пару добрыхъ веселъ, обвернудъ ихъ тряпьемъ и, сделавъ все какъ следуетъ, приселъ отдохнуть.

-- Темъ временемъ, продолжалъ Ивакъ, стало смеркаться; подали ужинъ, Павелъ приселъ къ намъ въ кружокъ возле миски; елъ, и балагурилъ какъ свой. После ужина выдалъ вамъ двойную порцiю; мы развеселились и затянули песню, да песня вышла заунывная; ужъ такъ видно созданъ человекъ, что подъ часъ хоть и весело ему, а сердце поетъ не нарокомъ, какъ будто чуетъ беду или вспоминаетъ о ней. Нашъ Павелъ слушалъ, слушалъ всею душею; словно ею хотелъ угадать смыслъ песни.... и не выдержалъ новобранецъ! Какъ ни скрывался, а не я одинъ подметилъ слезу на глазахъ его. Что жъ! оно и не стыдно уронить слезу на чужбине: всякъ знаетъ, что ни отъ чего другаго, ни по комъ другомъ, какъ по родине. Вотъ хоть бы и я: векъ изжилъ, какъ собауа, на чужой стороне, чуть помню, да где! и совсемъ не помню,-- знаю только по разсказамъ Днепръ, да душа то крепко помнитъ его; она знаетъ откуда пришла, туда и просится. A казалось, чего бы? И тутъ было приволье, река - глазомъ не докинешь съ берега на берегъ, рыбы вдоволь, плеса - что озера, и небо тожъ и вольности были: свой бунчукъ, свое знамя; не были раями, у насъ были раи, и веру вашу чтили.... да Днепръ-то нашъ! да наша слава казацкая! Ахъ, горько, горько, братъ!... Ужълучше бы не впсоминать, да такъ къ слову пришлось.

Старикъ умолкъ, но вскоре оправился и продолжалъ: - Пора, сказалъ Павелъ, вскочивъ какъ бы самъ не свой. Онъ вынулъ туго набитый кошелекъ и отдавая старшину на громаду, велелъ сказать, что давно не былъ такъ счастливъ, какъ между нами. Потомъ осмотрелъ каждаго по очередно словно всю внутренность хотелъ высмотреть, опять подошелъ ко мне, ударилъ по плечу, да и говорятъ: Маршъ! - Маршъ, такъ маршъ! Я перекрестился и седъ въ лодчонку, онъ со мной, и пошли. Онъ правилъ рудевъ, я веслами.

"Мы шли молча, чтобы не дать о себе вести врагу,-- а шли прямо къ нему,-- да и о чемъ намъ было толковать между собою: товарищъ, какъ я узналъ дорогою, только и смыслилъ одно слово по нашему, а я и того не зналъ по ихнему. Лодчонка бежала и вертелась подъ рулемъ и веслами, словно шаловливая рыбка. Огни наши чуть маячили издали, а потомъ и совсемъ пропали. Вдругъ Павелъ прiостановилъ лодку, оглянулся кругомъ, вытянулъ шею, прищурилъ глаза, наторочилъ уши, словно степной конь, послышавшiй хрускъ сухой травы подъ ногой зверя, потомъ круто поворотилъ въ камыши; плескъ веселъ въ стороне послышался ясно и мне; я было спросилъ знаками не итти ли назадъ, но онъ только кивнулъ рукою, убавилъ ходу, и мы пошли впередъ, какъ ни въ чемъ не бывали. Сзади насъ показались две лодки; оне шли одна къ другой, видимо стараясь отрезать намъ возвратъ къ своимъ. Что жъ, думалъ я, мое дело сторона: дело подчиненное, а убьютъ, онъ будетъ въ ответе!

онъ только говорилъ, "впередъ!" и держался прямо на семидесяти-пушечный корабль. Дьяволы! подумалъ я, не изменщикъ ли какой! да еще моими руками творитъ свое нечистое дело, и покосился на него изъ подлобья, что жъ? глядитъ такъ прямо, такъ повелительно, что мне самому стало стыдно за себя.

Лодки приблизились на человеческiй голосъ и стали окликать насъ, это были Запорожцы, служившiе у Турокъ, и Павелъ далъ мне знать, чтобы я отвечаль какъ сказано мне было прежде. Я поразговорился. Запорожцы, слыша мои ответы и видя нашу безпечность, ни какъ и не подозревали злаго умысла; они приняли насъ за своихъ и попросили водки; Павелъ перекинулъ имъ баклагу, а самъ, пока те пили, прислонился кърулю, будто ни о чемъ не думалъ, а было о чемъ подумать!

-- Видно съ приказомъ какимъ къ аяну? спросилъ меня рулевой Запорожецъ.

--Да нваете ль вы окликъ?

-- Такъ, пожалуй, Турокъ, съ переполоху пулей пуститъ.

-- Мы другое дело! Мы и по чутью узнаемъ своихъ, а те, безмозглые, только по кличке.

-- Ну, такъ скажи, коли знаешь, вашъ окликъ!

-- Не знаешь ли ты, Пахомъ?

-- Спроси Ивана грамотнаго: это его дело.

И тотъ намъ наконецъ сказалъ откликъ.

такого человека, где не нужно - лоза лозой, где нужно - камень камнемъ! Какъ размыслю теперь: Господи, твоя воля! какъ я вверился человеку, да еще нехристу, что вотъ казалось такъ прямо и велъ въ руки врага, да на измену; а тогда какъ-то верилось; махнетъ рукой - такъ слушаешься, какъ командирскаго голосу. Ужъ видно иные люди такъ и созданы для команды.

Скоро мы пришли къ непрiятельскому флоту. Словно городъ какой стоялъ на якоре; целый лесъ мачтъ! Насъ окликнули, и Павелъ отвечалъ по-ихнему. Мы шмыгали между кораблями, что чайка; кто погрозится на насъ, кто пропуститъ молча; где ползкомъ, где нахрапомъ, казалось уже все высмотрели и пора бы домой, нетъ: пристали къ осмидесяти-пушечному кораблю.

-- Веземъ соль на капитанскiй корабль, говорилъ Павелъ, стоя у самой кормы: не надо ли вамъ?

Онъ еще о чемъ-то потолковалъ и мы отъехали. Гляжу: надпись меломъ, на черномъ поле корабля; буквы въ четверть; я такъ и захохоталъ: это его штуки! проказникъ! словно на гербовомъ листе руку приложилъ, свидетельство далъ, что действительно тутъ былъ своею персоною. На заре вся наша флотилiя увидела падпись, потому что Турки и не догадались стереть ее; тутъ было сказано по французскому "сжечь. Павелъ Джонзъ". И онъ после самъ исполнилъ свой приказъ. Не могши одолеть корабль, въ который впился, какъ пьявица, онъ зажетъ его и потопилъ.

только одна сторожевая, крайняя къ нашимъ линiямъ непрiятельская лодка, окликнула было насъ на обратномъ пути: мы не хотели ей отвечать; стоило время терять? она пустила въ насъ ружейный залпъ,-- мы посмеялись; темъ дело и кончилось.

два взято; почти весь флотъ турецкiй былъ истребленъ и самъ капуданъ-паша спасся въ рыбацкой лодке. Четыре тысячи Турковъ взято въ пленъ. Суворовъ много способствовалъ этой победе удачнымъ действiемъ своихъ баттарей съ суши. Къ этой экспедицiи принадлежитъ отважный подвигъ Рейнгольда фонъ Сакена, взорвавшаго на воздухъ свою дубель-шлюпку, чтобы недостаться въруки непрiятелю. Какихъ подвиговъ не было въ то время!"

После трехъ названныхъ мною статей разныхъ туристовъ, более всего обратило на себя мое вниманiе сочиненiе г. Гросгейнриха, помещенное въ апрельской и майской книжкахъ "Библiотеки для Чтенiя", подъ заглавiемъ "Елисавета Кульманъ и ея стихотворенiя". Предметъ статьи былъ для меня весьма новъ; я не имелъ случая читать ни стихотворенiй молодой писательницы, ни журнальныхъ статей о литературной деятельности этой девушки, Пика ди Мирандолы девятнадцатаго столетiя. Все, что звалъ я о девицеКульманъ, вычитано было мною въ "Библiотеке для Чтенiя", въ большой статье, напечатанной въ первый годъ существованiя этого журнала. Если не ошибаюсь, эта статья принадлежала г. Никитенке. Кроме того я имелъ случай читать какую-то прехитрую мистерiю, основанную на событiяхъ изъ жизни девицы Кульманъ. Въ этой мистерiи, духи бродятъ по Васильевскому Острову какъ по Броккену, генiй поэзiи за-просто толкуетъ съ юной писательницею, потомъ является генiй бедности, два генiя задаютъ другъ другу нечто въ роде потасовки, и спектакль оканчивается въ храме Славы, между генiями, духами, зефирами и амурами. Драма, кажется, написанная г. Тимофеевымъ, была очень плоха и не могла дать мне ни малейшаго понятiя о жизни девушки, стихами которой восхищался самъ авторъ "Фауста".

Отбросивъ лень, принялся я со вниманiемъ за статью г. Гросгейнриха и дошелъ до конца второй ея части, не смущаясь мы тяжеловеснымъ изложенiемъ, ни длиннейшими перiодами, ни безпрестанными германизмами, напоминающими собою прозу романовъ барона Розена.

девушки.

Елисавета Кульманъ родилась въ Петербурге, въ 1808 году, отъ весьма небогатыхъ родителей. Повивальная бабка, осматривая голову дитяти, предсказала его огромныя способности и раннюю смерть. Семи месяцовъ Елисавета уже говорила весьма внятно и правильво, а до техъ поръ удивляла всехъ, кто ее зналъ, своею необыкновенною наблюдательностью надъ всемъ, что попадалось ей на глаза. Горе встретило ее на пороге жизни. Отецъ ея умеръ не оставивъ никакихъ средствъ къ существованiю; умерли и братья, которые могли бы поддерживать семейство. Мать Елисаветы, посреди грустной борьбы съ нищетою, находила еще средства заниматься воспитанiемъ своей дочери. Она говорила съ нею по-русски и по-немецки, такъ что у дитяти было, такъ сказать, два родныхъ языка.

"Мы уже сказали, что Елисавета была внимательна ко всему, что происходило около нея. Она приметила то, что многiя дети оставляютъ безъ вниманiя. Вотъ одинъ примеръ. - "Ахъ! маменька, какъ я рада, что вы пришли домой!" - "Отчего же?" - "Я ужасно испугалась". - Чего? - "Я ходила по двору, и, кроме меня, никого тамъ не было. Вдругъ, вижу, передо мной на земле ползетъ черная пребольшущая женщина, распустя волосы, и все за мной идетъ. У нея были предлинныя руки. Когда я шла изъ дому на улицу, она была позади меня, когда же я возвращалась домой, она шла впереди. Ужасъ, что такое, и я никакъ не могла отъ нея отвязаться. Я стану, и она станетъ. Все у нея было черно, голова, платье, руки, ноги, все; и все ноги ея касались моихъ ногъ. Какъ я обрадовалась, когда наша соседка пришла домой. Я побежала къ ней на встречу, и вместе съ нею вошла въ горницу. Я взглянула въ окошко на дворъ, но гадкая черная женщина пропала". Съ трудомъ растолковала ей г-жа Кульманъ, что она видела собственную свою тень; бедняжка, верно съ испугу, не могла вдругъ этому поверить.

Читатель не взыщетъ, что мы, говоря о ребенке, обратимъ его вниманiе на некоторые предметы; мы желаемъ представить доказательства того, что сказали несколько выше. По нашему мненiю, два случая неспоримо свидетельствуютъ, что въ этомъ трехлетнемъ ребенке уже проявляется здравый разсудокъ. Одгажды одинъ изъ четырехъ ея меньшихъ братьевъ,-- старшихъ трехъ она никогда не видала, и въто время ихъ уже не было въ живыхъ,-- сказалъ при ней: "Насъ здесь пятеро, сколько пальцевъ на руке". A чтобы понять, что дальше следуетъ, надобно знать, сто пятый, шестой и седьмой братъ были почти одинаковаго роста, а четвертый въ то время старшiй, ниже всехъ, и къ тому же довольно толстъ. "Да, это правда", отвечала Елисавета: "Борисъ, Николай и Иванъ три среднiе пальца, я мизинецъ, а Петръ.... туть она прiостановилась и взглянула съ умешкой на старшаго брата,-- Петръ большои палецъ". - Пришелъ гость. Онъ сталъ разпрашивать Елисавету между прочимъ, что она съ утра делала, и что завтракала. - "Сегодня я ела одинъ хлебъ, отъ того, что у маменьки не было чаю". Гость ушелъ, и часа черезъ два прислалъ съ человекомъ чаю. Елисавета видела въ окошко, какъ пришелъ и потомъ ушелъ слуга; тутъ вскоре вошла въ комнату мать и сказала: - "Душа моя, Богъ послалъ намъ чаю"! Помолчавъ не много, Елисавета спросила: "Маменька, какъ-же это Ефимъ (такъ звали слугу) полезъ на небо и досталъ у Бога чаю"?

и здравый разсудокъ, то нередко случалось, что она, по окончанiи разсказа, просила растлдковать ей то или другое обстоятельство, которое было для нея не совсемъ понятно. Подобными случаями въ особенности пользовались мать и наставникъ, чтобы исправлять въ ней понятiя, сколько позволялъ нежный возрастъ, и полагать всегда равновесiе между разсудкомъ и воображенiемъ. Рано приметили въ этомъ юномъ уме какое-то стремленiе къпознанiю причины того и другаго, и слово отъ чего?уже тогда находилось въ словаре ребенка. Иногда невольно надобно было прибегать къновымъ баснямъ, чтобы удовлетворить ея любопытству. Такъ напримеръ, случилось однажды, когда ей захотелось знать откуда она произошла. Такъ какъ она сделала этотъ вопросъ своей матери при хозяине дома, которыя чрезвычайно любилъ Елисавету, то онъ, взявъ ее за руку, повелъ въ свой садъ, занимашiй большую часть двора, и, указывая на два ясминные куста, росшiе въ тени итальянского тополя, сказалъ: "Видяшь ли, душенька, эти два ясминные куста? Вотъ сюда прилетелъ однажды журавль съ красной корзинкой въ клеву, въ которокй ты лежала, да и положилъ тебя на травку, потомъ пришли папенька и маменька, увидали тебя и понесли въ свой домъ". Девочка ни мало не сомневалась въ справедливости этого объясненiя, и бывало въ последствiи, если кто ее спрашивалъ, откуда она явилась, то она, съ выраженiемъ безусловной веры, отвечала: "Меня принесъ журавль въ красной корзинке, и положилъ въ саду у хозяина, на траву, тамъ, где ростутъ два ясминные куста. Угодно, я вамъ покажу, где это?" За то, съ того дня, все три свидетеля ея появленiя въ этотъ подлунный мiръ сталъ для нея много уважаемыми и яскренно любимыми существами, отъ которыхъ и въ радости и въ печали она ничего не таила, у которыхъ искала утешенiя въ одной, и участiя въдругой.

Теперь мы намерены распространиться о предмете, несколько похожемъ на предъидущiй, и также имевшемъ не малое влiянiе на душу ребенка.

могла провожать солнце и месяцъ, отъ восхода до заката. Если она тогда уже давала месяцу предпочтенiе, выразившееся ясно въ ея стихотворенiяхъ, то мы готовы приписать это попеременному исчезанiю и появленiю этого небеснаго светила, которое заставило дитя вообразить, что месяцъ еще чудеснее солнца. Верно то, что Елисавета более быа привязана къ месяцу, нежели въ солнцу. Но возможно также, что привязанность эта возникла и отъ другаго обстоятельства. Домикъ ихъ стоялъ въ самой середине двора, однимъ окномъ, довольно большимъ, въ сравненiи съ двумя другими окошками, на западъ. Если бывало полнолунiе, и, въ такомъ случае, месяцъ находился на юге, то первою забавою Елисаветы было бегать взадъ и впередъ отъ западнаго угла дома до восточнаго, и такимъ образомъ играть съ месяцемъ въ-прятки. Но, конечно, правильнее сказать, что месяцъ игралъ съ нею въ-прятки, по крайней мере такъ она полагала. Не можемъ устоять противъ искушенiя, разсказать одинъ случай, обстоятельства котораго мы слышали отъ нея самой, и который, повидимому, не мало содействовалъ къ подкрепленiю ея мненiя о чудесномъ свойстве месяца. Постараемся передать по возможности этотъ случай собственными ея словами: "Мы были въ гостяхъ у дяденьки, и обедали такъ. Когда подали кофе, тётенька дала мне коровай; она купила его нарочно для меня. После обеда, дяденька и еще три прiятеля его начали играть. Маменька торопилась домой, отъ того что намъ далеко было итти, тогда тётенька поскорей велела подать чаю, чтобы мы подольше у ней пробыли. Когда вы вышли изъ дому, месяцъ уже былъ на небе. Мы шли немножко скорее обыкновеннаго; перешли Исакiевскiй мостъ; вдругъ оглядываюсь, и, что-жъ? месяцъ вместе съ нами перешелъ черезъ Неву. Какъ это онъ сделалъ? Черезъ Исакiевскiй мостъ онъ не переходилъ, я это знаю; ни черезъ Троицкiй, тоже; я смотрела туда, когда мы шли по Исакiевскому, и непременно увидала-бы его, если-бы онъ переходилъ мостъ въ одно время съ нами. Если-же ему непременно хотелось перебраться на Васильевскiй островъ, куда мы шли, то все таки ему надобно-бы было переехать на лодке, и то если у него было съ собой десять копеекъ, чтобы заплатить за перевозъ; а иначе, еслибъ ему вздумалось заплатить только дне копейки, то пришлось-бы дожидаться по крайней мере полчаса, покуда лодка наполнилась людьми. Мы съ маменькой ужь знаемъ это, отъ того мы лучше любимъ итти въ обходъ, черезъ мостъ. Облаковъ-же не было на небе, чтобъ перенести месяцъ черезъ Неву."

"Но до чего касались ея чувства, то она обнимала съ любовью. Тогда она не имела еще понатiя о аде и его последствiяхъ. По ея понятiямъ, кошка, подстерегавшая птичку, поджидала ее съ темъ, чтобы поиграть съ нею, какъ бывало она сама гонялась на бабочкой, не для того, чтобъ отнять у нея свободу и смотреть, какъ бедняжка будетъ биться между пальцами, стараясь вырваться, но только, чтобы полюбоваться пестрыми ея крылышками, и сделатъ ей несколько вопросовъ о ея житье-бытье, на которые она, по обыкновенiю своему, разумеется, сама же и отвечала. Отъ того-то она однажды такъ удивилась, когда увидела, что служанка хозяина ударила свою кошку, которая сидела притаившись. - "За чемъ ты бьешь кошку?" - "За темъ, что она хочетъ поймать птичку и съесть". - "Быть не можетъ!" Однако съ той поры, Елисавета, казалось, меньше стала доверять кошке, и перестала ласкать ее по прежнему. Не смотря за пятилетнiй возрастъ, она почитала паука, при всей его непривлекательной наружности, безареднымъ, даже добрымъ творенiемъ. Никогда ей на умъ не приходило мешать пауку, когда онъ работаетъ, или истреблять паутину, хотя ей еще не было тогда известно, что пауки предвещаютъ погоду. Однажды, гуляя по двору, она увидала въ углу между дровянымъ сараемъ и досчатымъ заборомъ, составлявшимъ границу владенiй хозяина дома, паутину, въ середине которой былъ большой паукъ, окруженный несколькими убитыми имъ мухами и одной, которую онъ еще добивалъ. Скоро после того пришла мать ея, и Елисавета сказала ей: - "Маменька, посмотрите, какъ паукъ стережетъ мухъ, покуда они спокойно около него спятъ. "Нетъ, душенька, оне не спятъ, оне мертвы". - Что вы мамненька? Сегодня я пришла попозже я видела только конецъ, но сколько разъ я видела, какъ паукъ пускалъ муху въ свою паутину. Когда она придетъ въ нему въ гости, онъ идетъ ей на встречу, обнимаетъ ее, и по немножку уводитъ, верно въ свою гостиную, то есть въ самую середину паутины. Тутъ они еще немножко ласкаютъ другъ друга, потовъ муха перестаетъ двигаться, верно, чтобы отдохнуть после дальняго пути, или даже и заснуть, какъ делаетъ Андрей Ильичъ, когда, уставъ ходить по городу, онъ придетъ кънасъ и бросится на диваеъ. Но паукъ смирно присядетъ возле гостьи, чтобы не потревожить ейотдыха, или сна.

Полагая, что анекдоты эти могутъ дать читателю понятiе о способностяхъ девицы Кульманъ, сокращаю мой разсказъ.

Семи летъ отъ роду, Елисавета читала и писала на двухъ языкахъ, осьми летъ сочиняла немецкiе стихи, девяти летъ выучилась итальянскому языку и выучила наизусть всего Тасса, около этого же времени познакомилась съ французскимъ и латинскимъ языками. Немецкихъ и другихъ классиковъ читала она безпрестанно; все прочитанное этимъ необыкновеннымъ ребенкомъ живо оставалось въ его памяти. На двенадцатомъ году своей жизни, девица Кульманъ стала читать Гомера въ подлиннике; Анакреонъ и Феокритъ сделались ея любимыми писателями. Съ этой поры во всехъ ея произведенiяхъ заметно было то очарованiе, которое произвела на молодую писательницу обаятельная греческая поэзiя. Многiе изъ ея стиховъ, которые попадались мне въ руки, дышатъ древнимъ элементомъ; но, по моему мненiю, они напоминаютъ древнихъ какъ неудачная "Ахиллеида" Гёте напоминаетъ "Илiаду". Подобнаго рода снимки можно сравнить съ дагеротипомъ, но не съ портретомъ великаго мастера. Не хочу передавать дальнейшихъ подробностей жизни Елисаветы Кульманъ: статья г. Гросгейнриха еще не кончена; полагаясь плохо на свою память, удержусь отъ дальнейшихъ подробностей. Всемъ известенъ конецъ этой жизни, обильной надеждами: смерть поразила девицу Кульманъ почти въ детскомъ возрасте, въ полномъ цвете красоты, окруженную общей любовью и золотыми надеждами.

Въ описанiи этого необыкновеннаго характера более всего поразило меня необыкновенное богатство женской натуры девицы Кульманъ, натуры, выдержавшей напоръ этого ужаснаго океана мертвой книжной учености, и сохранившей посреди этого истиннаго несчастiя всю свою грацiю, всю свою детскую воспрiимчивость. Лингвистика девицы Кульманъ меня не удивляетъ: Пикъ де Мирандола зналъ до тридцати языковъ и былъ скучнейшимъ педантомъ, мальчишкою-педантомъ. Елисавета Кульманъ привязалась къ древнимъ классикамъ, какъ привязываются воспрiимчивыя дети къ красивымъ картинкамъ, и огромное чтенiе не могло извратить ея натуры. Еслибъ мне довелось встретить тринадцатилетнюю девочку, разсуждающую объ одахъ Анакреона и идиллiяхъ Феокрита, меня взяло бы отвращенiе. Но девица Кульманъ, не взирая на этотъ омутъ безвременной учености, въ которую ввергнули легкомысленные наставники ея роскошную натуру, съумела сохранить весь поэтическiй инстинктъ женщинъ.

девушка, сохранившая кротость, грацiю и мягкость души при такихъ обстоятельствахъ, должна быть существомъ необыкновеннымъ.

Чемъ более читалъ о девице Кульманъ, темъ грустнее мне становилось. Участь необыкновеннаго дитяти заключаетъ въ себе нечто раздирающее душу. Нетъ средствъ хладнокровно читать описанiе этой грустной жизни, полной борьбы съ нищетой,-- эфемерной, преждевременной погони за знанiемъ и поэзiею, невозможно безъ страданiя видеть, какъ люди, утешавшiеся девицею Кульманъ, удивлявшiеся ея способностямъ, усиливали это неестественное, безвременное развитiе и, боготворя маленькую Елисавету, въ простоте души не сделали ничего, чтобъ отвратить отъ нея раннюю смерть, почти неизбежное следствiе всехъ благъ, приходящихъ къ намъ несвоевременно. Эта исторiя трогательнее исторiи Павла Домби, можетъ быть потому, что она точно случилась. Старикъ Домби по крайней мере былъ холоденъ къ своему сыну, а наставникъ молодой Елисаветы обожалъ ввереннаго ему ребенка, для уроковъ ея отрывался отъ отдыха, отъ всехъ занятiй, любилъ ее съ редкою нежностью. И къ чему повела эта нежность? изумленный умомъ дитяти, воспитатель захотелъ мерить девицу Кульманъ одной мерою съ людьми взрослыми, испытанными. И одиннадцатилетней Елисавете далъ онъ въ руки Мильтона, Петрарку и Тасса, и усердно принялся онъ развивать въ ребенке ту мысль, что изъ него должна выйти жевщина-писательница - "Новая Коринна" - дочь Гомера. И взгляните, съ какою горячностью усвоила себе бедная девочка эту горькую, вредную въ ея лета мысль,-- мысль о славе и литературной известности. Одна изъ ея подругъ подсмеялась надъ темъ, что Елисавета пишетъ стихи. Она написала стихами ответъ своей подруге. Вотъ эти стихи:

Я слышу хохотъ твой обидный,
Но звуки струнъ моихъ браня,


Надменная! съ тобою въ землю,
И память о тебе сойдетъ:

Сiяньемъ славы обведетъ,

Бедное дитя, бедная девушка! Нетъ, не завидный путь ты себе избрала, или, вернее, не на завидный путь навели тебя любящiе тебя умники! Поэзiя перестаетъ быть поэзiею, если ея доискиваются съ детскихъ летъ; ее даетъ жизнь, а у тебя не было жизни: ты умерла въ те лета, когда она только что начинается,-- умерла, истощивъ себя преждевременнымъ и несоразмернымъ развитiемъ. Поэзiя дается черезъ страданiе; ты могла горевать, но тебе не доводилось ни разу испытать страданiя; наслажденiя ведутъ насъ къ поэзiи, у тебя были счастливые дни, но - бедный ребенокъ! - ты не могла еще испытать наслажденiя.

была изумительна, поэтическiй инстинктъ ея былъ веренъ, но у ней не было жизненности, не было взгляда, не было обширности идей, не было всего того, что дается не однеми книгами. Ея стихотворенiя похожи на персики, съ трудомъ вырощенные въ теплице: видъ ихъ прекрасенъ, но у нихъ почти нетъ вкуса персика. Вся поэзiя Елисаветы Кульманъ напоминаетъ мне усилiя виртуоза, которому дали скрипку съ одной струною, положивъ передъ нимъ лучшiя ноты, самыя блестящiя музыкальныя произведенiя. Въ инструменте, данномъ бедной девушке, звучала одна только струна - подражанiе тому, что было ею читано со всею жадностью юношескаго возраста. Зачемъ было давать ей въ руки этотъ опасный инструментъ? къ чему привела эта ранняя наука, эта жажда славы, это знанiе семи языковъ? Или она была не довольно хороша собою, или у ней не было сердца, не было прекраснаго голоса, не было инстинкта добра, присущаго каждой женщине? И взгляните, какъ теснило, какъ мучило беднаго ребенка это грустное обилiе мертвыхъ названiй, пустыхъ звуковъ, не сознанныхъ вполне, не освещенныхъ опытомъ, не сверенныхъ съ жизнью, не бывшихъ, такъ сказать, въ переделке съ действительностью! Какъ хочется бедной девушке выйти изъ теснаго круга чужихъ мыслей, создать новые образы, перелить въ собственной песне свои собственныя ощущенiя! Вотъ содержанiе одного изъ такихъ стихотворенiй. Елисавета, утомленная дневными заботами, глядитъ на летнее небо. По небу ходятъ облака, безпрестанно меняясь въ своей форме, каждую минуту представляя изъ себя горячему воображенiю девушки новыя формы, новые пейзажи. Описанiю этихъ фигуръ и пейзажей посвящено несколько страницъ длиннаго стихотворенiя, утомительнаго по изобилiю картинъ и образовъ. Вы думаете, что воображенiе Елисаветы, утомленное книгами, отдохнуло въ то время, когда она смотрела на небо и следила за облаками, гонимыми ветромъ,-- напрасно: и тутъ не было дано отдыха истомленному воображенiю. На небе, въ причудливыхъ клочкахъ облаковъ, Елисавете чудятся теже книжныя описанiя, теже картины природы, которую она знала по книгамъ. То видятся ей Андскiя горы, которыхъ она не могла видеть, то льямы, которые водятся только въ южной Америке; то развалины рыцарскихъ замковъ, все предметы, въ действительности незнакомые маленькой Кульманъ... Очень нужно было ученымъ наставникамъ будить это могучее воображенiе, тревожить раннiй поэтическiй инстинктъ и, расшевеливъ жажду известности, продовольствовать развивающiйся талантъ идиллiями Феокрита и "Картинами живописнаго мiра".

Поэзiя, поэзiя! много зла сделала она на свете, много страдальцевъ породила она, начиная отъ Марсiаса, лишившагося кожи за соперничество съ Аполлономъ, до Жильбера, умершаго съ голода между грудами поэмъ и посланiй, отъ Данта, проклинающаго свою родную Флоренцiю, до иныхъ современныхъ версификаторовъ, которымъ чудится "зависти шипенье" въ самомъ молчанiи читателей! И Елисавета Кульманъ можетъ назваться жертвою поэзiи. Можетъ быть въ этой девушке таился зародышъ высокаго вдохновенiя, но я имею слабость думать, что вдохновенiе это не выказалось бы вполне, еслибъ девица Кульманъ жила и теперь. Еслибъ способности ея развились позже, еслибъ наставники медлили открывать ей таинства эрудицiи, съ такимъ же усердiемъ, какъ, рвались они посвящать ее въ заколдованныя тайны поэзiи; талантъ девицы Кульманъ, дождавшись истинной эпохи своего развитiя, укрепившись некоторой жизненною опытностью, заблисталъ бы можетъ быть ослепительнымъ сiянiемъ....

И все это погибло подъ гнетомъ неестественнаго развитiя!

образецъ которыхъ безсмертный Диккенсъ изобразилъ намъ въ лице доктора Блимбера, мистриссъ Блимберъ и ученой миссъ Корнелiи Блимберъ. Величавое семейство, обрисованное въ романе "Домби и Сынъ", губило детей вверенныхъ его попеченiю, единственно отъ сухости собственной души воспитателей и черстваго педантизма. Съ Елисаветою Кульманъ было другое: она сама рвалась къ прiобретенiю познанiй, и воспитатели ея виноваты были только въ томъ, что не постигли всей меры опасности, къ которой стремился поэтическiй ребенокъ. Ошибка ихъ была невинна и непроизвольна; въ стремленiяхъ Елисаветы видели они залогъ будущихъ ея успеховъ; въ ихъ воображенiи рисовалась та эпоха, когда изумленный светъ будетъ зачитываться произведенiями молодой писательницы, наградитъ ея громкою славою; они видели все семейство Елисаветы выведенное изъ нужды, обезпеченное; прославленное трудами своего дитяти...

журналы того времени (не одни русскiе, но и иностранные), и мы увидимъ въ каждой книжке стихотворенiя, подъ которыми подписано: "автору этой пьесы 12 летъ отъ роду. Приветствуемъ будущее светило нашей поэзiи!" Изъ подобныхъ заметокъ можно заключить, что юными поэтами интересовались въ то время также; какъ еще недавно восхищались крошечными скрипачами и лилипутскими пiанистами. Не прошло года, и изъ большей части маленькихъ поэтовъ и микроскопическихъ виртуозовъ не сформировалось ни одного таланта сильнаго. Время прошло, и одною иллюзiею стало менее. A сколькихъ страданiй, сколькихъ слезъ, стоила, по всей вероятности, каждая потеря подобной иллюзiи!

Теперь мне остается сказать несколько словъ о последнемъ (пятомъ) нумере "Отечественныхъ Записокъ", потому что "Сына Отечества" даже четвертой книжки я все еще не получилъ. {Сегодня (28 мая) вышла въ Петербурге эта четвертая книжка "Сына Отечества", въ которой между прочимъ сказано и даже повторево два раза (разъ на обертке и разъ въ Смеси, стр. 97), что "Современникъ и Отечественныя Записки дружно содействуютъ успеху Сына Отечества." Не входя въ раасмотренiе, справедливо ли это, заметимъ только, что Современникъ и Отечественныя Записки оканчиваютъ уже полу-годичное изданiе, выдавая свои шестыя книжки,-- a "Сына Отечества" вышла еще только книжка: и это, какъ уверяетъ редакцiя, при дружномъ содействiи Современника и Отечественныхъ Записокъ. Подписчикамъ этого журнала, которые поверятъ этому содействiю, предстоитъ разрешить любопытный вопросъ: сколько же вышло бы до сей поры книжекъ Сына Отечества, еслибъ ему не содействовали дружно Современникъ и Отечественныя Записки? Прим. Ред.} Многаго я не могу сказать, какъ потому, что майская книжка особенно пуста, такъ по той причине, что о большей части статей, продолжаемыхъ и оконченныхъ въ ней, я не разъ уже сообщалъ мои замечанiя, а говорить во второй разъ о "Запискахъ Шатобрiана", о "Признанiяхъ Ламартина" и "Завоеванiй Перу" я не считаю нужнымъ. Замечу только, что чрезвычайно смешны выходятъ часто красноречивыя и страстныя излiянiя Ламартина, передаваемыя переводчикомъ въ третьемъ лице, со всею неизбежной въ такихъ случаяхъ сухостью и отрывочностью. За исключенiемъ этихъ статей остается указать на интересныя "Путевыя записки г. Небольсина", хотя и растянутыя местами до утомительной степени, да еще на "Разборъ сочиненiй Богдановича", помещенный въ отделе "Критики".

Съ недавней поры, критики наши, къ крайнему удовольствiю многихъ читателей, реже и реже впадаютъ въ полемику и литературные споры. Тишина и согласiе готовы воцариться между литераторами старыми и молодыми, но еще остается одинъ пунктъ, на которомъ еще проявляются прежнiе споры. Пунктъ этотъ есть разсужденiе о достоинстве литераторовъ, писавшихъ за сорокъ и пятьдесятъ летъ до нашего времени. Чуть доходятъ дело до сочиненiя Карамзина и Державина, тотчасъ начинаются споры, возгласы, до крайности простодушные. "Вы порочите старыя, славныя имена русской словесности" - говоритъ одинъ изъ спорящихъ, и при этомъ случае силятся доказать, что все сочиненiя Державина и Карамзина также прiятны въ чтенiи теперь, какъ были они прiятны публике, жившей за сорокъ летъ до нашего времени. Этотъ парадоксъ зараждаетъ кучу другихъ, ответныхъ парадоксовъ, и вопросъ затемняется безъ надобности. Защитники Державина и Карамзина упускаютъ изъ вида, что, преувеличивая славу этихъ писателей, они вредятъ имъ; доказывая, что русская словесность не подвинулась ни на шагъ после ихъ смерти, они обижаютъ и русское общество, и русскую публику, которая читаетъ Пушкина чаще, нежели оды Державина, и сочиненiя Гоголя чаще исторiи бедной Лизы. И отъ этого предпочтенiя нисколько не страдаютъ заслуги такихъ деятелей, какъ Карамзинъ и Державинъ. Чтобъ убедиться въ этомъ, достаточно сказать известную поговорку: "все хорошо въ свое время". Изъ того, что Муръ и Байронъ сделались любимыми британскими поэтами, не следуетъ, чтобъ имена Поппа и Драйдена были въ пренебреженiи; немецкiй читатель не скажетъ, что Лессингъ и Клопштокъ плохiе деятели, изъ-за того, что после нихъ явились Гёте и Шиллеръ. Къ этому неоспоримому факту прибавлять нечего.

"Душенька", имевшая огромный успехъ свое время, въ нашу пору читается только людьми, изучающими исторiю отечественной словесности. Все на свете относительно, и относительно потребностей современниковъ Богдановича "Душенька" была очень хорошею поэмою,-- теперь же, при развитiи словесности и вкуса читателей, при знакомстве съ древними писателями, которое уже не сделалось редкостью между нашими дилетантами, ошибки и несообразности, которыми полна эта поэма, понятны самому нехитрому читателю. Можетъ быть найдутся люди, которымъ этотъ приговоръ покажется посягательствомъ на прежнiя знаменитости; но, признаюсь откровенно, я не поверю подобному обвиненiю. Критикъ, который бы вздумалъ прославлять Богдановича и порицать справедливый судъ надъ его поэмою, напоминаетъ мне библiомановъ, которые, забывая о ходе всей словесности, не разъ утверждали, что въ песняхъ трубадуровъ искусство дошло до высшей степени развитiя, а съ техъ поръ шагаетъ назадъ, безъ всякой видимой причины. Я зналъ одного француза, который вызубрилъ всю "Федру" Расина и говорилъ, что после такихъ стиховъ не стоитъ читать никакихъ новыхъ книгъ. Онъ и не читалъ ничего, а признавался очень сведущимъ судьею. Подобнаго рода эрудицiя темъ выгодна, что достается дешево.

¹ Мы очень благодарны за сообщенiе этого письма, которое такъ хорошо знакомитъ съ личностiю автора, слишкомъ известнаго читателямъ Москвитянина, по его статьямъ. Ред.

² Очень благодаренъ за книги, любезный Муррай, только почему не прислали вы мне "Монастырь" Вальтеръ Скотта?