V.
Апрель 1849.
Есть много литературныхъ произведенiй, которыя совершенно на своемъ месте въ словесности богатой и обширной, и которыя, будучи перенесены въ литературу еще неустановившуюся, не принесутъ съ собою читателямъ ничего, кроме неудовольствiя и сбивчивыхъ мыслей. Таковы все сочиненiя, порожденныя парадоксальнымъ настроенiемъ духа; такова вторая статья г. Сенковскаго "О новыхъ стихотворенiяхъ Жуковскаго" (въ февральской книжке "Библ. для Чт."), въ которой авторъ до такой степени далъ волю своей насмешливой фантазiи, что читатель, даже привыкшiй къ изследованiямъ о древней литературе, по прочтенiи всехъ догадокъ и разсужденiй г. Сенковскаго, собьется съ толку и непременно спроситъ самого себя: что же хотелъ доказать изследователь? Прочитавъ статью эту два раза, я два же раза задалъ себе такой вопросъ и не могъ отвечать на него, не смотря на все мое желанiе, не смотря на участiе, которое принимаю въ литературной деятельности автора. Въ этомъ хаосе догадокъ, шутокъ, произвольныхъ истолкованiй и насмешекъ надъ трудами людей ученыхъ нетъ ни одной мысли, которая бы вязалась съ предъидущею мыслью, вела къ выводу, являющемуся чрезъ несколько строкъ: Отрицанiе сталкивается съ догматизмомъ, не выдерживающимъ поверхностнаго обсужденiя; мiръ славянскiй насильно сближенъ съ мiромъ древней Грецiи; очаровательные мифы Эллады перетолкованы наперекоръ всемъ изследованiямъ, награждены такими именами, которыхъ не выговоришь, да и самъ авторъ въ последующихъ статьяхъ верно назоветъ ихъ иначе. Нетъ средствъ запомнить такой бездны смешныхъ и натянутыхъ именъ,-- нетъ возможности разбирать статью, написанную съ ученою целью, но въ которой поминутно осмеивается и наука, и трудъ даровитыхъ ученыхъ, и результаты добросовестнаго истолкованiя. Для образца, позвольте вамъ привести одно место изъ статьи.
"Былъ царь Распребешанъ Невпопадовичъ (Agamemnôn Atreides), а женатъ былъ онъ на Славноприданой Драчуновне (Klytê-mnestrê Tydareis или, все равно, по другимъ дiалектнымъ произношенiямъ, Syndéreis); а у нихъ дети:
Сынъ:
Грубiянъ Распребешанынъ (Orestes, убившiй мать свою: собственно Orestes значитъ горецъ, но известно, что это слово употреблялось въ смысле дикарь, мужикъ, грубiянъ, разбойникъ).
Дочери:
Выродокъ Распребешановна ê Aga-memnôneis).
Безложница Распребешановна (Elektrê Aga-memnôneis).
Дебелощока Распребешановна (Iphi-geniê Agamemnôneis; собственно дебелоподбородая). Вы помните, что Aga-memnôn, Распребешенникъ, составляетъ одинъ изъ мистическихъ титуловъ Эфира или Яса. Надо еще вспомнить, что Iphigenia, Дебелощока, было одно изъ религiозныхъ прозванiй Луны, Selenê, по произношенiю некоторыхъ дiалектовъ Helenê, потому что h и s меняются часто въ греческомъ языке. Такимъ образомъ, Дебелощока Распребешановна есть игра религiозными словами, приспособленная къ житейской характеристике лица - прозванiе забавное, остроумное до дерзости, но едва ли приличное къ употребленiю въ честномъ семействе. Понимается, почему принесли ее въ жертву Луне; она и выдумана нарочно для этого: и луна и дочь аргивскаго царя, обе - Дебелощечки Распребеашновны!.. Безложница Распребрешановна -- имярекъ точно такого же роду по значенiю, и такого же достоинства по каламбурной остроте. Какъ êlecôr безложникъ, было титуломъ Солнца, точно такъ же êlectrê, безложница, составляло въ религiозной номенклатуре прозванiе Луны. Но, въ примененiи къ смертной женщине, это прозванiе представляло смыслъ очень невыгодный для прекрасной особы. Когда вы сблизите это имя, въ списке гомерическихъ действующихъ лицъ, съ совершенно безцеремоннымъ именемъ Кассандры, которая принадлежитъ къ ceмейству черезъ благонравнаго папеньку, то, надеюсь, не усомнитесь въ настоящемъ смысле его въ устахъ краснобая Гомера. Самое имя Helenê состоитъ у него въ каламбурной дружбе съ этимъ прiятнымъ балагурствомъ насчетъ злосчастнаго семейства Безтройныхъ, Нетройней или Невпопадовичей, ê, собственно шкатулка, коробка для храненiя драгоценностей, и мистическiй сосудъ, который носили въ процессiяхъ таинствъ Луны съ какою-то очень важною святынею; helenê многiе произносятъ selenê, а selenê значитъ луна, а луна безложница, а известно, какiя неоспоримыя права на такое прозванiе имеетъ, по сказочке Гомера, прекрасная супруга Крепимiра Невпопадовича, Menelaos Atreides - Крепи-мiра, то есть, крепи-дружину; laos, ryk, мiръ, всегда означали только воиновъ. Собственно этому имени Menelaos у Славявъ соответствовало имя Буривой, отъ стариннаго слова бурить, одушевлять къ изступленной храбрости, придавать воямъ бурь (menos), жаръ, пылъ, крепость духа и силъ. Но Крепимiрь понятнее нынешнему уху, и это - достаточная причина къ предпочтенiю.
Распребешана Невпопадовича былъ братъ, храбрый - одинъ изъ прекраснейшихъ характеровъ въ "Илiаде", въ Сборнике; да что проку! - на этомъ семействе лежала печать отверженiя: все что ни делали потомки царя Безтрета, Нетроя, Невпопада, обращалось имъ въ горе и срамъ. Такъ вотъ у бедоваго царя Распребешена Невпопадовича, котораго въ Сборнике честятъ устами Ахилла: "Ахъ, ты, негодный пьяница! съ собачьимъ глазомъ!.. съ оленьимъ сердцемъ!..", у царя этого былъ братъ, Крепимiръ Невпопадовичь, Menelaos Atreides. Вздумалось же ему жениться на Шкатулке Драчуновне, сестрице Славноприданой Драчуновны (Helenê Tyndareis или Syndereis), и пошла беда - срамъ и поношенiе. Прiехалъ къ нимъ въ гости молодой царевичъ, Маклеръ Откуповичь (Paris Priamides), и похитилъ прекрасную и богатую Шкатулку...
Шкатулка или Коробочка назначена въ супруги фригiйцу, Азiатцу, Духисту Дальдановичу, (Thyestês Tantalides), прiехавшему съ дальняго Востока, где растутъ духи и пряности, ухаживать за такой чудесной Шкатулкой. Да умеръ тотъ Духистъ (купецъ торгующiй духами), и ее отдали за Крепимiра Невпопадовича, отъ котораго она бежала съ другимъ купчиною, между темъ какъ сестрица ея, Славнопридана Драчуновна, забывъ мужа, въ свою очередь, влюбилась въ дюжаго Козиста (Aegistês), славнаго богатыря козопаса. Духистъ и Козистъ ее и бежалъ въ Египетъ. Въ Египте гуся поймали, Шкатулку у него отняли и заключили въ храмъ, а купчину отпустили. Геродотъ, очень ученый языческiй богословъ, который ужъ наверное хорошо понималъ Гомера, бранитъ его за непростительную ложь въ такомъ важномъ деле: онъ узналъ съ достоверностью отъ египетскихъ жрецовъ, что Шкатулки не было въ Трое, въ то время, какъ Гомеръ производитъ осаду городу Шарику или Пещерке, а была она тогда спрятана въ Егпите. Значитъ въ Шкатулке было что-то очень важное для язычества - какое-то великое таинство, заповедная святыня".
Но эта выписка не можетъ дать полнаго понятiя о манере и изысканiяхъ г. Сенковскаго. Для совершенной оценки этой странной статьи, надобно прочитать ее всю, что составитъ трудъ довольно значительный.
Я спрошу только объ одномъ, какую цель имелъ г. Сенковскiй, сочиняя статью свою? на какое именно направленiе нападаетъ, противъ какихъ ученыхъ заблужденiй вооружается онъ парадоксами? Еслибъ ваши ученые отличались схоластическимъ направленiемъ, еслибъ сочиненiя Гомера толковались ими не такъ какъ следуетъ, еслибъ наконецъ у насъ были въ ходу забавныя этимологическiя тонкости, статья "О новыхъ сочиненiяхъ Жуковскаго" имела бы значенiе сатиры. Но она не сатира, потому что предмета такой сатиры у насъ не существуетъ. Явись эта статья въ Германiи, где ученые люди любятъ пускаться въ тонкости и этимологiю, сатира эта имела бы какой-нибудь смыслъ; у насъ же она вы что иное какъ борьба съ призраками.
Въ сочиненiяхъ сатирическаго содержанiя недостаточно однихъ умныхъ парадоксовъ, надобно еще одно важное условiе: парадоксы должны быть направлены на какое нибудь заблужденiе, на какой нибудь предметъ, заслуживающiй шутки. Были сочиненiя, написанныя въ самомъ шутливомъ роде,-- сочиненiя, сбивавшiя съ толку невнимательнаго читателя и совсемъ темъ имевшiя полезное влiянiе на ходъ словесности и на вкусъ публики. Приведу одинъ примеръ: во французской литературе около 1830 года заметно было направленiе странное и темъ более вредное, что почти все представители его обладали сильнымъ талантомъ. Романы того времени наполнены были сценами грязными и кровавыми, драматическiя произведенiя сплетались изъ ужасовъ и преступленiй, а оканчивались убiйствами и отравленiями. Изящное заключается въ безобразiи, говорили эти писатели, полные порывовъ къ дурно понятой оригинальности, наводняли словесность созданiями уродливыми, однообразно перемешивая красоту физическую съ безобразiемъ нравственнымъ и наоборотъ, гоняясь за софизмами, ужасами и эффектами. Такiя произведенiя пользовались большимъ успехомъ, потому что вкусъ человека, наткнувшагося на странное произведенiе фантазiи, располагается скорее къ снисходительности, чемъ къ недоверчивости.
Въ этотъ странный перiодъ словесности вышелъ на сцену молодой писатель, одаренный складомъ ума самымъ насмешливымъ, самымъ парадоксальнымъ. Готовый смеяться надъ чемъ бы то вы было, онъ предметомъ насмешекъ выбралъ неистовую школу, какъ пользовавшуюся огромнымъ сочувствiемъ публики. Но какъ поразить эту сильную школу? Путемъ сухихъ разсужденiй идти было нельзя. Прямая насмешка не возбудила бы сильнаго участiя. Оставалось одно средство: взяться за парадоксъ и мистификацiю. И вотъ, въ самую эпоху разгара неистоваго направленiя, явилось сочиненiе, которое по справедливости можетъ назваться лучшею литературною мистификацiею своего времени.
"Мертвый Оселъ и обезглавленная женщина". Любители страшнаго бросились съ жадностью на новое произведенiе, въ которомъ, по общимъ слухамъ, ужасовъ, грязи и преступленiй было более, нежели во всехъ до того вышедшихъ неистовыхъ романахъ.
Ожиданiе публики не было обмануто: сочиненiе было полно неистовыхъ сценъ, до последней главы, которая была отвратительна до крайности. И только по прочтенiи этой странной книги, большинство публики явно приметило тучу убiйственныхъ сарказмовъ, явно направленныхъ на неистовое направленiе словесности. "Чрезвычайно легко описывать дикiе ужасы", говоритъ Жаненъ въ одной изъ главъ своего романа, и эта мысль, подкрепленная блескомъ безпощаднаго остроумiя, смело проведена была черезъ все сочиненiе. Мистификацiя имела полный успехъ, трудъ Жанена достигъ своей, цели, и насмешки посыпались на школу, которая наконецъ принуждена была изменить свое направленiе.
"Мертвый Оселъ" Жанена принесъ несомненную пользу, теперь же редко читается и во Францiи; но эта книга достойна занять место въ библiотеке всякаго любителя чтенiя; потому что людямъ, желающимъ изучить сатирическiй родъ во всей его тонкости, желающимъ ознакомиться съ парадоксомъ, этимъ страшнымъ оружiемъ въ рукахъ насмешливаго писателя,-- и теперь можно посоветовать прочесть этотъ романъ Жюль Жанена {Къ сожаленiю, надо сказать, что съ техъ поръ Ж. Жаненъ не оправдалъ ожиданiй публики и сталъ разбрасывать свое замечательное остроумiе по фельетонамъ и мелкимъ статьямъ, писаннымъ съ чисто коммерческою целью; впрочемъ его литературная карьера довольно известна. Въ одной изъ последнихъ своихъ критическихъ статей (о Ричардсоне) Жаненъ дозволилъ себе парадоксы самые странные, сближенiя нелепыя и ничемъ не доказанныя. Такъ, напримеръ, онъ вздумалъ провести параллель между безчестнымъ героемъ "Кларисы", Лавеласомъ и величайшимъ изъ британскихъ поэтовъ, лордомъ Байрономъ, основываясь единственно на томъ, что Байронъ былъ хорошъ собой, очень гордъ и нравился женщинамъ! Эта выходка скреплена была цитатами, неловко надерганными изъ записокъ и писемъ автора "Донъ-Жуана". Подобныя выходки противъ великихъ именъ, неоправдываемыя ничемъ, кроме красоты слога, приносятъ съ собою одинъ стыдъ писателю. Нелишнимъ считаю прибавить, что переводъ этой статьи о Ричардсоне, въ сокращенiй, помещенъ былъ въ одномъ изъ последнихъ нумеровъ "Библiотеки для Чтенiя".}. Такiе парадоксы, такiя литературныя шутки заслуживаютъ похвалы и уваженiя, хотя, еще разъ повторяю, въ словесности юной и неустановившейся вместо пользы они могутъ произвести замешательство. Трактатъ Руссо о вреде наукъ и художествъ не могъ принести вреда вы литературе XVIII столетiя, ни наукамъ, ни художествамъ. Шутливые и подчасъ глубокозадуманные парадоксы Дидро принимались образованными ценителями искусствъ не более какъ за парадоксы.
Повторю еще разъ, появись статья г. Сенковскаго о Гомере въ Германiи, во время ничтожныхъ и запутанныхъ споровъ, въ которыхъ разбирались во слогамъ каждый изъ гекзаметровъ "Илiады",-- статья эта имела бы значенiе, можетъ быть, довольно полезное, какъ сатира и насмешка. Но у насъ она можетъ только раздосадовать несколькихъ эллинистовъ, а въ читателе поселить недоверчивость и охлажденiе къ прекрасному, безкорыстному и благородному труду Гнедича и Жуковскаго.
Кроме того, мысль г. Сенковскаго толковать по своему произведенiя Гомера, отвергая авторитеты людей, посвятившихъ часть жизни на изученiе эпопей великаго старца, самая мысль эта не нова. Примеры истолкованiй Гомера, самыхъ странныхъ, хитросплетныхъ, поминутно встречаются въ исторiи словесности европейскихъ государствъ. Католическое духовенство среднихъ вековъ ревностно изучало "Илiаду" и "Одиссею", съ целью найти въ этихъ поэмахъ хотя несколько словъ, совпадающихъ съ ихъ собственными богословскими мненiями. Тоже самое, и еще въ большей степени, делали они и съ "Виргилiемъ". Всякому известно, какъ часто схоластики, въ своихъ сочиненiяхъ и спорахъ, цитировали стихи изъ "Энеиды", опираясь на чисто случайныя сближенiя, какъ не всеми дознанный авторитетъ. Дантъ, глубоко изучившiй теологiю своего времени, смело далъ "Виргилiю" одно изъ почетнейшихъ местъ въ своей поэме: такъ высоко ценилъ онъ этого древняго писателя, такъ много собственныхъ своихъ идей виделъ онъ въ его сочиненiяхъ. Таковъ уже человекъ: во всякомъ предмете хочетъ онъ видеть больше, нежели въ немъ следуетъ видеть,-- другими словами, всякiй человекъ любитъ поклоняться собственнымъ своимъ идеямъ.
совершенно пустые и ничтожные. Д'Израэли (авторъ известнаго сочиненiя "Curiosities of Litterature") упоминаетъ объ одномъ англiйскомъ ученомъ, который, подъ конецъ своей жизни, съ какимъ-то особеннымъ увлеченiемъ принялся изучать медицину. Почтенный Сидовiусъ (такъ звали этого ученаго: - въ то время, какъ известно, существовала манiя носить латинскiя имена, такъ что Бобы, Джибсоны и Джаксоны звались Томазiусами и Францискусами),-- почтенный Сидонiусъ - говорю я - до того начитался медицинскихъ сочиненiй, что наконецъ во всемъ виделъ толки о медицине. Въ такомъ расположенiи духа началъ онъ перечитывать Гомерову "Илiаду" и вдругъ былъ пораженъ оригинальною мыслiю: "Илiада" есть блистательная аллегорiя медицинской науки", возгласилъ ученый англичанинъ. И вотъ, вследствiе такого умозренiя, написалъ онъ целый трактатъ на латинскомъ языке, изъ котораго, какъ дважды-два-четыре, явствовало, что подъ Троею надо разуметь жизнь человеческую; сраженiя грековъ съ троянами означаютъ нападенiе недуговъ на человека; Гекторъ, Деифобъ и Сарпедонъ - это врачи, защищающiе человека отъ недуговъ. Кто же олицетворяетъ недуги? конечно, греческiе вожди, собравшiеся разрушать Трою. О Грецiя, Грецiя! вотъ какъ, одержимый сплиномъ, англiйскiй ученый перетолковалъ твою светлую, очаровательную поэзiю! Величественные вожди ахейцевъ: оба Атрида, Дiомедъ и Аяксъ обратились въ олицетворенiе разныхъ болезней, а самъ Ахиллесъ, "прекраснейшiй изъ ахейскихъ юношей", означалъ горячку, одинъ изъ злейшихъ недуговъ человеческихъ. Остается пожалеть объ одномъ: зачемъ знаменитый Сидонiусъ не жилъ въ наше время и не велъ очень сидячей жизни: въ такомъ случае онъ не призадумался бы и самое имя Гомера произвести отъ названiя тоже очень злой болезни, а именно геморроя.
Оканчивая толки мои о статье г. Сенковскаго, не могу не спросить васъ: проказы ученаго Сидонiуса не повторились ли снова, въ статье, где, по прихоти искуснаго доктора, слово "Троя" производится отъ тройки, Циклопы происходятъ отъ кривичей, и Гекторова жена, для большаго назиданiя читателей "Илiады", должна называться не Андромахой, а "Мужетузихой", то есть женщиной, имевшей привычку тузить своего мужа. Это последнее словопроизводство особенно замечательно и даже ново. Въ самомъ деле я до сихъ поръ воображалъ "шлемоблещущаго Гектора" человекомъ, котораго не всякiй можетъ тузить безнаказанно, и, кроме того, имелъ слабость думать, что въ знаменитой сцене прощанiя Гектора съ Андромахой. "Мужетузиха" является существомъ въ высшей степени нежнымъ, кроткимъ и женственнымъ. Заключаю мой отзывъ новою выпискою изъ статьи г. Сенковскаго, для любителей "просторечiя":
"Этотъ подвигъ (ослепленiе Циклопа) считался такимъ важнымъ, что имъ затмевается даже славное путешествiе Одиссея въ преисподнюю. Когда онъ, хитростью, пробрался въ адъ, тень Ахилла встречаетъ его съ великимъ удивленiемъ, и какъ Ахиллъ Пелееввчъ былъ столько же боекъ на языке и на копье, то въ виде дружескаго приветстiя,
Наияснейшiй Лаэртовичь!.. на все штуки Одиссей!..
Что жъ ты еще знатнее выдумаешь съ мозгу своемъ?
Да какъ ты смеешь въ адъ-то нисходить? Тутъ только мертвецы
Безмозглые живутъ, образы окаянныхъ тленныхъ!
"Но вотъ наияснейшiй Одиссей Лаэртовичъ выдумалъ нечто еще по знатнее этого - Одноглазнику, Кривичу, Ярославу-Полифему, который считаетъ себя выше Живбога, глазъ выдолбилъ! - ересь искоренилъ" - славное и богамъ угодное дело учинилъ!
Въ той же книжке "Библiотеки для Чтенiя" помещено продолженiе "Воспоминанiй" г. Булгарина. Сочиненiе это было не разъ уже разбираемо по мере выхода каждой части, такъ что я могу къ отзывалъ этимъ прибавить только одно: я читалъ "Воспоминанiя" съ большимъ интересомъ, хотя, можетъ быть, авторъ ихъ и не желалъ бы возбудить интересъ подобнаго рода въ своихъ читателяхъ. У меня былъ одинъ прiятель, человекъ ума обширнаго и наблюдательности неутомимой. Въ бумагахъ этого господина была огромная книга писемъ, записокъ, начатыхъ повестей и дневниковъ, принадлежащихъ ученымъ, литераторамъ, знатнымъ людямъ и вообще лицамъ, сколько-нибудь известнымъ въ обществе. Эту коллекцiю собралъ онъ съ большимъ трудомъ и показывалъ ее только самымъ близкимъ къ нему лицамъ. Одинъ разъ мы пересматривали вместе это собранiе, при чемъ я заметилъ съ удивленiемъ, что содержанiе всехъ этихъ бумагъ не имеетъ ни малейшаго интереса; мало того, многiя изъ нихъ отличаются отсутствiемъ всякаго содержанiя. Когда я подшутилъ надъ этою страстью собирать ничтожные автографы, прiятель мой сказалъ мне памятное слово: "-- и вы выучитесъ читать между строками".
Я никогда не забуду этихъ простыхъ словъ, полныхъ глубокаго смысла. "Le style, c'est l'homme", говоритъ Бюффонъ, и Талейранъ сказалъ еще более глубокомысленныя, всемъ известныя слова о связи человека съ его произведенiями. Весь человекъ высказывается въ своемъ сочиненiи, и оттого-то мы съ такимъ любопытствомъ читаемъ автобiографiи. Подсматривать мысль въ отдаленнейшихъ ея сплетенiяхъ, сверять писаное съ темъ, что известно намъ въ действительности, анализировать чувство - скрытое нередко подъ противоречащими фразами,-- вотъ наслажденiе, доступное наблюдателю, вотъ искусство "читать между строками". Возьмите "Исповедь" Руссо, которая, повидимому, дышетъ откровенностью, но что извлечете вы изъ нея, безъ предварительнаго изученiя той эпохи, въ которую она писана, безъ неотступнаго анализа, изощреннаго долгимъ соображенiемъ полузабытыхъ, почти ничтожныхъ фактовъ? И не следуетъ думать, чтобъ для дилетанта наблюдателя дороги были одне автобiографiи людей знаменитыхъ,-- нисколько! гоняясь за знаменитостью, за какимъ-то рыцарскимъ величiемъ личностей, такой наблюдатель изучитъ только одну сторону глубокой психологической задачи. Конечно, автобiографiя человека совершенно темнаго будетъ сама темна,-- но если есть случай на деле проверить прочитанное, если человекъ, надъ жизнью котораго мы задумываемся, достаточно известенъ въ обществе, нечего и ждать более. Книга передъ вами, объяснительные факты вамъ известны,-- стало быть, смело принимайтесь за такую автобiографiю, не смущаясь ни противоречiемъ, ни запутанными фразами. Более ничего не нахожу нужнымъ говорить по поводу "Воспоминанiй" г. Булгарина.
Кстати объ автобiографiяхъ. Наши журналы теперь очень щедры на жизнеописанiя. Въ "Отечеств. Запискахъ", кроме "Замогильныхъ Записокъ" Шатобрiана, начали помещаться отрывки изъ "Признанiй" Ламартина. Я недавно прочиталъ "Признанiя" въ целомъ и до сихъ поръ нахожусь подъ влiянiемъ той восхитительной грацiи, съ которою поэтъ создалъ свою неподражаемую Грацiеллу. Созданiе женскихъ характеровъ можетъ назваться истиннымъ мериломъ талантовъ. Приступая къ такому созданiю, всякiй писатель приноситъ лучшую часть самого себя, вдохновляется воспоминанiями самыхъ светлыхъ минутъ своей жизни. Испытать страсть, даже счастливую страсть, дано многимъ людямъ на свете; отчего же изображенiе этой страсти, отчего изображенiя женщинъ, которыя поселяли въ насъ любовь и восторги,-- отчего изображенiя эти такъ часто бываютъ слабы и безцветны? Отчего такъ мало женскихъ созданiй видомъ мы въ области изящнаго,-- отчего только высокимъ талантамъ дано изобразить передъ жадными очами людей несравненные образы Джульетты, Миньоны, Гаиде и Виргинiи? Къ такимъ созданiямъ смело причисляю я Грацiеллу, и имею все причины думать, что огромное большинство читателей согласится съ моимъ заключенiемъ. Какъ поэтъ, Ламартинъ несравненно ниже Шекспира, ниже Данта, ниже Байрона, но въ созданiи единственной изъ своихъ героинь онъ почти возвысился до этихъ гигантовъ. Откуда извлекъ онъ свою силу, какимъ образомъ, при конце своего поприща, удалось ему произвесть это созданiе, полное восхитительной прелести, этого я не берусь решить: тутъ уже начинаются недоступныя тайны души человеческой, les mystères du génie. просится на тысячи картинъ,-- Грацiелла можетъ служить предметомъ сотни прелестнейшихъ статуй. И поверьте мне, мы увидимъ и картины, и статуи, и десятки гравюръ, на которыхъ будутъ изображены сцены изъ "Признанiй". Но чего не въ силахъ передать никакой карандашъ, никакiя краски - это описанiе той ночи, которую поэтъ провелъ наедине съ Грацiеллой, когда она удалилась отъ своихъ родителей, чтобъ избегнуть ненавистнаго ей брака. Эта сцена, полная страсти и целомудрiя, недосягаемо высока, полна прелести изумительной; она можетъ слабо подействовать на человека, испортившаго свой вкусъ раннимъ опытомъ или безразличнымъ чтенiемъ, но дайте прочесть эту сцену человеку, сохранившему всю воспрiимчивость юности, эта сцена потрясетъ его до глубины души, будетъ мерещиться ему днемъ и ночью, возбудитъ въ сердце его самыя высокiя, самыя светлыя побужденiя! Женщины постоянно любили читать Ламартина, оне умели отличать проблески чистой поэзiи среди многословiя, неразлучнаго со всеми его произведенiями, но после исторiи Грацiеллы оне еще более полюбятъ поэта, возвысившагося до высокаго пониманiя женскаго сердца!
Въ созданiи Грацiеллы должно искать причину всехъ достоинствъ и недостатковъ первыхъ частей "Призванiй" Ламартина: передъ этой восхитительной женской фигурой меркнутъ и бледнеютъ все лица, выведенныя на сцену авторомъ "Призванiй". Здесь-то и видна вся слабость Ламартина, здесь можно измерить то огромное разстоянiе, на которое отстоитъ онъ отъ поэтовъ, подобныхъ Гёте, Данту и Шекспиру. Эти великiе писатели не имели такихъ неровностей въ своихъ произведенiяхъ; ихъ сила творчества была такъ огромна, что они спокойно, почти безстрастно, выводили на сцену десятки лицъ, изъ которыхъ даже самое ничтожное бросалось въ глаза своею верностiю действительности. Въ "Ромео и Джульетте", напримеръ, Джульетта не стоитъ одна передъ читателемъ: она окружена лицами, созданiе которыхъ достойно генiя, сотворившаго очаровательную любовницу Ромео. Припомните самого Ромео, Меркуцiо, монаха, старика Капулета, старуху няньку - одно изъ лучшихъ лицъ, когда-либо созданныхъ Шекспиромъ. Возьмите "Фауста": я почти готовъ признать Маргариту, по грацiи своей, ниже Ламартиновой Грацiеллы; но подумайте о другихъ лицахъ поэмы, и вы поймете необъятность таланта Гёте. Припомните сотни лицъ, дивно очертанныхъ Дантомъ въ одномъ "Аде", и вы увидите, въ чемъ заключается сила и могущество мiровыхъ поэтовъ. Продолжать подобныя сравненiя значило бы смеяться надъ Ламартиномъ, котораго величайшiй недостатокъ въ неровности, многословiи и неоконченности. "Признанiя" могутъ назваться самымъ выдержаннымъ изъ его произведенiй, но сочиненiе это, въ частяхъ и въ целомъ, далеко еще не удовлетворяетъ потребностямъ взыскательной критики. Сильная аффектацiя более всего вредить всемъ лицамъ, действующимъ въ этомъ сочиненiи: они все черезъ-чуръ добры и какъ-то изысканно благородны. Возьмите, напримеръ, жизнь семейства Грацiеллы: въ речахъ и поступкахъ этихъ бедныхъ рыбаковъ вы не встретите ровно ничего резкаго, простонароднаго, угловатаго, ничего, что бы показывало вамъ действительный бытъ простолюдиновъ того края. Все эти лица (за исключенiемъ Грацiеллы) напоминаютъ вамъ идиллiю, и идиллiю не совсемъ хорошо понятую. Феокритъ не боялся заставлять своихъ пастуховъ браниться, спорить, завидовать другъ другу, болтать о своемъ промысле, и все-таки идиллiи его были совершенствомъ въ своемъ роде. Идиллiи XVIII столетiя отличались чопорностью и жеманствомъ и были смешны. Ламартинъ слишкомъ уменъ для того, чтобы впасть въ жеманство и чопорность, но у него не достало духа (не вернее ли, таланта?) быть вернымъ природе въ самыхъ грубыхъ ея проявленiяхъ; онъ какъ-будто побоялся обставить истинно милую фигуру Грацiеллы людьми простыми, можетъ быть ничтожными. Напрасное опасенiе, незнакомое великимъ талантамъ! образъ Гайде изображенъ между октавами, полными жолчи и скептицизма; Франческа ди Римини сiяетъ ослепительною грацiею въ толпе безотрадныхъ грешниковъ; "Manon Lescaut" обворожительная посреди самыхъ сценъ порока; и если провиденiе допускаетъ рядомъ съ красотою безобразiе, ставитъ злобу и ничтожество возле ума и благородства, намъ ли отвращать глаза отъ темной стороны жизни человеческой, намъ ли сглаживать и исправлять созданное провиденiемъ? Семейство Грацiеллы, и старый рыбакъ въ особенности, напомнили мне портретъ рыбака итальянца, превосходно набросанный Ж. Сандомъ въ "Лукрецiи Флорiани". Вотъ типъ простого человека, вотъ въ чемъ видна сила таланта, не побоявшагося подойти къ действительности прямо, безъ ужимокъ и риторическихъ фразъ! Антонiо (отецъ Лукрецiи) и грубъ и корыстолюбивъ; но сколько въ этомъ характере истинно привлекательнаго и человеческаго! Эта фигура до сихъ поръ рисуется въ моемъ воображенiи. Прочитавъ же "Признанiя" Ламартина съ особеннымъ удовольствiемъ, я долженъ призваться, что кроме разительной фигуры Грацiеллы ни одно лицо, выведенное авторомъ, мне не памятно.
Ламартинъ принадлежитъ къ малому числу писателей, которыхъ дарованiе не гаснетъ съ летами; его горячее воображенiе не охлаждается, не переходитъ въ положительность; а потому лучшiя его произведенiя написаны въ такомъ возрасте, въ который известные писатели начинаютъ отдыхать на лаврахъ. Безпрестанное колебанiе души воспрiимчивой и горячей, порывы къ мистицизму и высокимъ фразамъ мешали его таланту остановиться на одной какой-нибудь, резко определенной дороге. Эти недостатки мало по малу сгладились въ последнее время. Подобно инымъ людямъ, много испытавшимъ въ своей жизни, Ламартинъ отбросилъ отъ себя мистическiй и туманный элементъ и обратился къ действительности, къ трудамъ историческимъ и къ воспоминанiямъ изъ собственной своей жизни. Отъ прежнихъ порывовъ осталось у него какое-то безпокойное побужденiе отыскивать во всемъ грацiю, а это направленiе прямо ведетъ къ изысканности. Въ этомъ отношенiи Ламартинъ напоминаетъ Буше и другихъ модныхъ живописцевъ прошлаго столетiя: ему следовало бы, какъ и имъ, рисовать не на полотне, а на слоновой кости, фарфоре и перламутре. Такъ напримеръ въ "Исторiи Жирондистовъ" (я не говорю объ исторической части сочиненiя, полной ошибокъ и противоречiй) Ламартинъ до того поддался страсти къ грацiозному, что впалъ въ аффектацiю, едва ли достойную историческаго романа: все женщины, выведенныя на сцену въ этомъ серьёзномъ этюде, непременно прелестны; все мужчины величественны и театральны. Впрочемъ разборъ последнихъ произведенiй Ламартина завелъ бы насъ слишкомъ далеко.
Я слышалъ отъ одной женщины довольно оригинальное, но весьма справедливое сужденiе о стихотворенiяхъ Ламартина. Она говорила, что "къ лучшимъ его произведенiямъ принадлежатъ самыя коротенькiя". Подъ видомъ шутки, это замечанiе скрывало дельный смыслъ. Никто не откажетъ автору "Harmonies et Méditations" въ обилiи поэтическихъ мыслей, но совладать съ этими мыслями Ламартинъ не всегда въ силахъ. У него нетъ картинности и сжатости выраженiй, которыя такъ неподражаемы у Гёте; увлекаясь желанiемъ развить свою идею, дорисовать свое изображенiе, Ламартинъ безпрестанно впадаетъ въ многословiе. Я пересматривалъ его стихи - и долженъ былъ сознаться, что чемъ длиннее были его стихотворенiя, темъ менее были они выдержаны, и наоборотъ, ни одно почти изъ небольшихъ его стихотворенiй не было неудачнымъ. Некоторыя изъ этихъ последнихъ изумительны своею оконченностiю. Вотъ одно изъ этихъ стихотворенiй, посвященное девице Моро (Maorau),
Que le ciel et mon coeur bénissent ta pensée,
Tu pleures arec moi ce que la mort m'a pris!
Oh! que par ta pitié cette larme rersée
Devienne une perle sans prix!
Pour la faire briller de la splendeur des cieux,
Et qh'en larmes de joie un jour il te les rende,
Ces pleurs, aumône de tes yeux! 1
Эта молитва, въ которой поэтъ проситъ Бога воздать его утешительнице, за одну слезу участiя, потокомъ радостныхъ слезъ,-- эта молитва, по моему мненiю, можетъ назваться превосходнымъ произведенiемъ, не столько по безспорной своей прелести, какъ по самому изложенiю, полному той блестящей, чисто французской поэзiи, поэзiи Вольтера, Шенье и Депрео,-- поэзiи, основанной на антитезахъ и неожиданныхъ выходкахъ,-- поэзiи до того тонкой и ускользающей отъ оценки, что многiе близорукiе критики за нужное почли отвергать и самое ея существованiе. Пора, однако, заключить мои разглагольствованiя по поводу последняго сочиненiя Ламартина. Чтобъ яснее передать вамъ мненiе мое о трудахъ этого писателя, я скажу только, что прежнiя произведенiя Ламартина напоминали мне картины черезчуръ тщательнаго художника, въ которыхъ за кокетливо отделанными подробностями исчезаетъ общая идея произведенiя. Признанiя же, напротивъ того, похожи на картину, въ которой одна только фигура поражаетъ жителя своею грацiею и оконченностью, тогда какъ все остальныя части, все остальныя фигуры набросаны будто наскоро, будто безъ всякаго сочувствiя со стороны художника.
"О Константинополе". Званiе медика доставило г. Рафаловичу завидную возможность видеть почтенныхъ мусульманъ въ ихъ домашнемъ быту, въ такiя минуты, когда нетъ места недоверчивости и восточному этикету, а что важнее всего, помогло ему собрать несколько интересныхъ фактовъ, относительно женщинъ того края. Только авторъ статьи напрасно думаетъ, что образъ жизни восточныхъ женщинъ совершенно неизвестенъ европейцамъ. Не говоря уже о прелестныхъ письмахъ леди Мери Монтегью, самаго милаго синяго чулка во всей Европе, не говоря о разсказахъ леди Стенгопъ,-- многiе туристы, особенно изъ англичанъ, передавали не разъ любопытныя подробности о томъ же предмете. Нетъ причинъ не верить ихъ повествованiямъ, потому что англiйскiе туристы соединяютъ въ себе два редкiя качества: пробираться везде и въ разсказахъ своихъ держаться истины съ самою пуританскою точностью. Одинъ изъ такихъ туристовъ, именно Морiеръ, передалъ намъ плоды своихъ долгихъ наблюденiй въ целомъ ряде романовъ, изъ которыхъ "Гаджи-Баба" известенъ и русскимъ читателямъ. "Гаджи-Баба", однако, не самый лучшiй изъ романовъ Морiера: въ немъ мы почти не видимъ женщинъ, тогда какъ въ "Аише", другомъ изъ своихъ произведенiй, талантливый писатель создалъ типъ восточной женщины, поразительный по прелести и близости къ действительной жизни. По крайней мере такъ думаютъ все люди, долго жившiе на востоке. Морiера можно назвать творцомъ восточнаго юмора, которому такъ искусно подражалъ г. Сенковскiй въ статьяхъ подобнаго содержанiя. Въ самомъ деле, важность мусульманъ, ихъ простота и высокопарныя речи, ихъ предразсудки и странные обычая, ихъ презренiе къ гьяурамъ и детское удивленiе передъ чудесами европейской цивилизацiи представляютъ обширное поле для наблюдателя-юмориста. Я помню одну сцену въ "Аише", которую советую прочесть людямъ, одержимымъ хандрою: они расхохочутся на первой странице. Вотъ въ чемъ дело. Чемоданъ молодого лорда, путешествующаго по востоку, достался по какому-то случаю въ руки турецкаго правосудiя. (Дело происходитъ въ отдаленiи отъ столицы и задолго до преобразованiй Махмуда). Жадные алгвазилы сбегаются осматривать свою добычу, приходитъ кади, если не ошибаюсь, является и самъ паша. Вынимаютъ вещи молодого джентльмена. Малейшая принадлежность туалета, каждая ничтожная вещица возбуждаетъ толки изумленныхъ османлы о томъ, чтобы значила эта вещь? Отъ пустыхъ толковъ переходятъ къ опытамъ. Душистое мыло молодого лорда съедено было съ большимъ аппетитомъ, фосфорное огниво принято было за чернилицу, а спички за перья. Тутъ же нашлись охотники попробовать эти перья, но въ баночке вспыхнулъ огонь, и правоверные съ ужасомъ пали ницъ. Короткiе лосинные панталоны были надеты на голову въ виде головнаго убора, но потомъ турки решили, что это мехъ, въ которомъ следуетъ хранить вино,-- и паша велелъ отнести ихъ въ свой погребъ. Весь этотъ рядъ забавнейшихъ сценъ заключился катастрофою. Османлы, объевшiеся мыломъ, почувствовало сильное растройство желудковъ, и расхищенiе вещей благороднаго британца повлекло за собою самое уморительное наказанiе.
Ho обратимся къ статье г. Рафаловича. Авторъ умелъ избежать общихъ местъ и подробностей, незанимательныхъ или давно разсказанныхъ другими путешественниками, - достоинство важное въ наше время, когда путешествiя печатаются сотнями. Въ доказательство моихъ словъ, я приведу несколько выписокъ и анекдотовъ изъ названной мною статьи. Вогь, напримеръ, несколько строкъ о положенiи европейскихъ врачей при леченiи турковъ:
Турки убеждены, что по одному пульсу больнаго медикъ совершенно можетъ определить свойства и ходъ недуга его, причины, предстоящiй исходъ и нужвыя лекарства. На этомъ основанiи они нередко обращаются къ врачу съ просьбою, пощупать y нихъ пульсъ, впрочемъ не для полученiя совета, a чтобъ узнать, не угрожаетъ ли здоровью ихъ какое-либо разстройство. Женщины требуютъ определенiя по пульсу же, не только того, беременны оне или неть, но ипола заключаемаго во чреве ихъ младенца. Излишне было бы доказывать здесь, что это решительно невозможно, и потому врвчу нужно немало ловкости и savoir-faire, чтобъ вывернуться въ подобныхъ затруднителныхъ случаяхъ {Пользовавшiйся въ Стамбуле огромною практикою итальянскiй медикъ Лоренцо N. однажды призванъ былъ къ молодой жене знатнаго Турка, чтобъ определить, попульсу, полъ младенца, которымъ она была беременна въ первый разъ. Лекарь положительно объявилъ, что она родить сына дочь! -- "Я это предвиделъ" возразилъ, докторъ. - Отчего же ты не сказалъ намъ правды? - "Зная, что ты всегда предпочитаете иметь сына, чемъ дочку, я не хотелъ огорчить васъ преждевременно...." Турокъ недоверчива покачалъ головою. - "Впрочемъ, чтобы убедиться, что яне лгу, велите прочесть, что янаписалъ въ день моего посещенiя, въ передней, въ углу". Справились и нашли, что тамъ было написано карандашомъ, что жена хозяина непременно родыть дочь! Этотъ анекдотъ, живо сохранившiйся въпамяти константинопольскихъ врачей, доказываетъ, что хитрый Итальянецъ зналъ, съ какими людьми имелъ дело. Нужно ли присовокуплять, что штука эта увенчана была полнымъ успехомъ?....}. Константинопольскiе практиканты никогда не предлагаютъ пацiенту вопроса, столь обыкновеннаго въ Европе: "чемъ вы больны?" потому-что Турокъ на это непременно возразитъ съ тономъ огорченiя или по крайней-мере изумленiя. "Я ведь за этимъ къ вамъ пришелъ: ведь вы это должны знать лучше меня!" Доктора поэтому всегда начинаютъ съ ощупыванiя пульса у больного, въ безмолвiи и съвидомъ глубокаго вниманiя и размышленiя; подержавъ несколько времени руку пацiента, эскулапъ говоритъ, качая головою: "Да, да! знаю чемъ ты боленъ" - "A давно ты этимъ страдаешь?" - "Какъ оно " - "Потомъ какiе у тебя были припадки?" - "A нынче, что ты чувствуешь? и т. д. Такимъ-образомъ, медики, нимало не нарушая призрака всеведенiя, въкоторый облекаетъ ихъ мненiе Турковъ, постепенно узнаютъ отъ больгаго все подробности, настоящiя и прошедшiя, нужныя имъ для распознаванiя недуга и выбора прописываемаго лекарства.
Вотъ характеристика начальника врачебныхъ делъ Отоманской Порты.
Въ бытность мою въ Константинополе начальникомъ все въ Имперiи врачебныхъ делъ, гражданскихъ и военныхъ, или хекимъ-баши, былъ Измаилъ-Эфенди, молодой человекъ летъ тридцати-четырехъ. Онъ имехь тогда чинъ генералъ-лейтенанта и получалъ огромное жалованье, a между-темъ началъ карьеръ свой въ Стамбуле весьма скромнымъ образомъ, имепно въ званiи простаго Занятiя его состояли въпроизводстве мелкихъ хирургическихъ операцiй, между которыми, если не самая важная, то самая прибыльная - обрезанiе мальчиковъ, предписываемое закономъ пророка и совершаемое обыкновенно на шести или восьми-летнемъ возрасте, но иногда и гораздо позже, наприм. въ деревняхъ, где не всегда бываютъ хирурги. Ловкость и прiятная наружность молодаго Измаила прiобрели ему въ столице знатныхъ покровителей; благодаря имъ, онъ удостовлся высокой чести сделать сказанную операцiю надъ наследникомъ престола нынешнимъ падишахомъ. Этимъ онъ обратилъ на себя вниманiе и милость покойнаго султана Махмуда, который отправилъ его на казенномъ иждивенiи въЕвропу, для дальнейшаго образованiя и окончанiя полнаго медицинскаго курса. Измаилъ-эфенди провелъ несколько летъ въ Италiи, Францiи и Швейцарiи, получилъ отъ Пизскаго-Университета дипломъ на степень доктора, и по возвращевiи въKoнстантинополь возведенъ былъ въ санъ хекимъ-баши, сосредоточившiй въего руахъ управленiе всею медицинскою частью въ имперiи.
Врачебныя познанiя Измаилъ-эфенди, сколько я могъ судять, были весьма-необширны; онъ практикою впрочемъ и не занимался, и только въ случае болезни высшихъ должностныхъ лицъ посылался султаномъдля навещанiя ихъ и узнаванiя, чемъ больны? Измаилъ-эфенди принималъ деятельное участiе въ устройстве военныхъ госпиталей и въ преобразованiи Медицинской-Школы, которой онъ былъ директоромъ ивъ которую при немъ принято было на казенное иждивенiе, кроме Турокъ, до ста человекъ воспитанниковъ раiя"О првияванiи предохранительной оспы" и потомъ еще другую "О мерахъ противъ холеры". По-французски онъ объясяялся свободно и чисто, но съ безпрестанною примесью тривiальныхъ междометiй, къ которымъ, впрочемъ, иностранцы обыкновенно прежде всего пристращаются, знакомясь съ чуждымъ имъ наречiемъ: pristie, morbleu, matin! и т. п. частенько вырывались изъ устъ хекимъ-баши, чтб сначала, когда я съ нимъ познакомился, немало меня поразило.
Измаилъ-эфенди жилъ на большой ноге нъ загородномъ доме (яли), выстроенномъ подле долины Долма-бахче, надъ Босфоромъ и близь султанскаго дворца Чараганскаго. Однажды передъ обедомъ y него, къ которому я былъ приглашенъ вместе съ некоторыми другими европейцами, онъ представвлъ намъ дочь свою, девочку летъ семи или восьми, самой прелестной наружности, съ длинными белокурыми волосами и въ богатейшемъ, покрытомъ золотымъ шитьемъ костюме, который ей подарила Султанэ-валиде очень умно и мило. Измаилъ-эфенди разсказалъ намъ, что Султанэ-валиде какъ-то разъ объявила его дочери; "что намерена прiискать ей жениха". - Напрасно, сударыня, отвечала девочка, я приду къ вамъ не иначе, какъ невестою падишаха!...
По выезде моемъ изъ Констаитинополя я слышалъ, что Измаилъ-эфенди оставилъ прежнюю должность свою и сделанъ былъ, если не ошибаюсь, начальникомъ публичныхъ работъ. Онъ былъ первый хекимъ-баши, учившiйся медицине; званiе это хотя существовало и прежде, но вверялось чиновникамъ не врачамъ. Непосредственный предшественникъ его въ качестве хекимъ-баши былъ Абд-ул-Хакь-эфенди, старикъ бойкiй и умный, сделавшiйся въ последствiи великимъ судьею Румелiи. Несмотря на умъ свой, Абд-ул-Хакъ-Эфенди однажды впалъ въ немилость, при столкновенiи съ другимъ старикомъ, несравненно его хитрее: съ хромымъ серiаскеромъ (главнокомандующимъ) Хозревомъ-пашею, свойственное Туркалъ притворство, доведенное y нихъ до непонятнаго для насъ европейцевъ развитiя.
Когда въ последнюю турецкую кампанiю победоносныя войска наши заняли Варну, известiе о томъ, привезенное въ Константинополь курьеромъ, чрезвычайно удручило Верховный Диванъ. Министры и высшiе сановники немедленно собрались, чтобъ посоветоваться, какъ, и въ особенности чрезъ кого передать эту весть султану Махмуду, сделавшемуся въ последнiе годы своей жизни очень раздражительнымъ. Советъ, въ которомъ участвовали и Абд-ул-Хакъ-эфенди исерiаскиръ Хозревъ-паша, решилъ, что никто другой кроие сего последняго, не долженъ принять на себя это затруднительное порученiе. - "Вы одни, сказали Хозреву, по летамъ, высокому сану и влiянiю своему на султана, можете докладывать еиу о содержанiи привезенныхъ изъ лагеря депешъ, не опасаясь ни гнева падишаха, ни дурныхъ для васъ последствiй". После некотораго сопротивленiя ceрiаскеръ наконецъ согласился на это предложенiе и весь Советъ, вместе съ нимъ, отправился къ "европейскимъ сладкимъ водамъ", где на живописныхъ берегахъ древнихъ Сидариса и Барбизеса выстроенъ загородный дворецъ, въ которомъ тогда находился Махмудъ. Прибывъ туда, члены Совета остались все въ прiемной зале, за исключенiемъ Хозрева-паши, который вошелъ во внутреннiе поеои султана, прося товарищей молиться за него. Онъ просиделъ довольно долго y султана и потомъ возвратился къ ожидавшимъ его съ нетерпенiемъ коллегамъ....
-- Ну что? воскликнули все въодинъ голосъ.
-- "Ничего! Эфендимызъ Аллахъ абкаръ (Богъ очень великъ.)"
При этихъ словахъ въ головi хееимъ-баши какъ молнiя блеснула мысль, конечно довольно логическая, но отъ которой онъ однакожь не получилъ желаннаго успеха. "Если султанъ, подумалъ онъ, действительно такъ благосклонно принялъ Хозрева, когда тотъ передалъ ему весть столь печальную, то Е. В. безъ-сомненiя обласкаетъ вернаго служителя, который первый ". Не сказавъ ничего о намеренiи своемъ, Абд-ул-Хакъ-эфенди улизнулъ изъ прiемной, воображая, что никто этого не заметилъ; но отъ колючихъ серыхъ глазъ Хозрева ничего не могло скрываться, тонкiя губы его сжались, чтобы скрыть злобную улыбку....
Тотъ между-темъ дорогою далъ физiономiи своей приличвое случаю выраженiе, растрепалъ белую бороду, и съ поникшею головою, представился султану, который сиделъ въ углу дивана, y окна, и въ-самомъ-деле показался ему необыкновенно спокойнымъ и даже веселымъ.
-- "Нэ варъ, нэ iокъ, хекимъ-баши {} - спросилъ онъ: - какiя ты намъ привезъ новости?"
-- "Рабъ вашъ пришелъ излить передъ В. В., чувства глубокой горести, овладевшiя имъ при слышанiи печальнаго известiя"... сказалъ старикъ тихо, вздыхая и взвешивая каждое слово.
"Какое известiе, хекимъ-баши? ты меня пугаешь... Говори скорее...
-- Известiе о несчастномъ событiи, о которомъ В. В. докладывалъ Хозревъ-паша....
-- "Какое это событiе? спрашиваю тебя", повторилъ Махмудъ, котораго глаза засверкали и лицо покрылось краскою.
-- Занятiе Русскими... крепости... Варны...
-- "Что?... Русскiе взяли Варну? когда? не можетъ быть!... Это неправда, ты лжешь!... вскрикнулъ султанъ вне себя, соскочилъ съ дивана и бросился къ Абд-ул-Хаку....
случаемъ, высказать падишаху свою преданность. Этотъ другой былъ нашъ хекииъ-баши. Осторожный какъ лисица, онъ однакожъ не заметилъ подставленной ему западни, и прямо полетелъ въ яму, выкопанную подъ его ногами: онъ лишился своего места и многiе годы оставался въ немилости".
Въ буквальномъ переволе эта фраза, весьма-употребительная въ Константинополе, значитъ: "что есть и чего нетъ".
Можно жалеть объ одномъ только: г. Рафаловичъ редко делится съ читателяѵя своими интересными заметками. Надо отдать справедливость русскимъ туристамъ и наблюдателямъ чужихъ нравовъ: въ последнiе годы у васъ появилось много отличныхъ статей по этой части. Вспомните увлекательно интересныя статьи гг. Боткина, Чихачева, Ковалевскаго, Березина и многихъ другихъ, не говоря уже о превосходныхъ путешествiяхъ, изданныхъ въ Россiи и переведенныхъ на иностранные языки. Книги подобнаго содержанiя съ каждымъ годомъ прiобретаютъ себе новыхъ читателей по всей Европе, читаются даже лицами, исключительно привыкшими къ легкому чтенiю. Сочиненiя Дюмонъ Дюрвиля, Б. Галля, Жакмона, Уаррена имели огромный успехъ: еще несколько подобныхъ сочиненiй, и страсть къ романамъ и повестямъ станетъ более и более слабеть въ публике. Мексиканскiе разсказы "Ферри" и "Картины Мисиссиппи" Герштеккера заключаютъ въ себе столько интереса фактическаго, внешняго, что авторовъ ихъ подозреваютъ въ произвольномъ искаженiи действительности, для "красоты слога". Такiя путешествiя можно сравнить съ историческими романами. Многiе люди, воспитанные на легкомъ чтенiи, увлекаясь романами Вальтеръ Скотта, незаметно получали охоту къ исторiи и съ жадностью брались за такiя сочиненiя, о которыхъ бы и не подумали, еслибъ не пришлось имъ прочесть несколькихъ романовъ въ роде "Айвенго" и "Кенильфорта". Совсемъ темъ, статьи о малоизвестныхъ странахъ, путешествiя, въкоторыхъ, по прихоти авторовъ, собственная фантазiя туриста сталкивается и перемешивается съ действительностiю, не заслуживаютъ безусловнаго одобренiя. Къ чести русскихъ писателей, нужно сказать, что они никогда почти не прибегаютъ къ такому средству угождать публике. Ихъ разсказы и путешествiя отличаются простотою и языкомъ истины. Если туристъ прибегаетъ къ выдумкамъ, это верный знакъ, что онъ весьма невысоко ценитъ собственную свою особу: человекъ съ замечательнымъ и счастливымъ складомъ ума и въ мелкихъ фактахъ найдетъ интересъ и укажетъ его своимъ читателямъ. Какъ на разительный примеръ такой способности разсказывать свои путевыя впечатленiя, я укажу на заметки графа Ростопчина, недавно напечатанныя. Какая наблюдательность, какая оригинальность въ воззренiи на самые простые предметы! какой живой, искусный, чисто русскiй разсказъ!
Къ самымъ плохимъ статьямъ апрельской книжки "От. Зап." безспорно, принадлежитъ начало одного романа. Но я не хочу говорить объ этомъ романе, а лучше скажу несколько словъ объ одномъ существенномъ недостатке, который встречается въ произведенiяхъ русскихъ бельлетристовъ, новыхъ и старыхъ, за исключенiемъ весьма немногихъ.
нетъ, я просто желалъ бы въ сочиненiяхъ нашихъ повествователей встречать более заметокъ, выводовъ, пожалуй даже парадоксовъ, касающихся до жизни во всехъ ея проявленiяхъ, до техъ приключенiй, въ которыя попадаютъ лица, выведенныя на сцену авторами. Многiе изъ нашихъ повестей и романовъ отличаются счастливо выбранною основною идеею, но тутъ почти всегда и оканчивается заслуга писателя. Напрасно ищемъ мы въ самомъ изложенiи какихъ нибудь остроумныхъ заметокъ отъ лица самого автора или отъ одного изъ действующихъ лицъ; напрасно желаемъ мы разнообразiя и пищи уму; всегда почти авторъ забываетъ, что онъ владеетъ перомъ, а не кистью, что словесность и живопись имеетъ каждая свою особенную дорогу. Слово "художественность", безпрестанно встречающееся въ критикахъ и рецензiяхъ, еще более начало путать дело. Бельлетристы начали более и более порываться въ область живописи, исписывать целыя страницы изображенiями петербургскаго осенняго вечера или описанiемъ личности какого нибудь господина съ фiолетовымъ носомъ. И это многословiе, эти однообразныя картины не оживлялись ни одной бойкой выходкой, ни одною оригинальною идеею, где бы выказывался взглядъ автора на своихъ героевъ, на людей, на общество, на безчисленныя перипетiи, изъ которыхъ складываются горе и радости рода человеческаго. Кажется нетъ отступленiй, а читатель утомленъ; наговорено много, а читатель не обогатился ни однимъ новымъ сведенiемъ.
"Художественность, художественность,-- надо достигнуть художественности!" говорили безпрестанно ваши критики. Э, Боже мой, не думайте о художественности: она придетъ сама; а если не придетъ, то напрасно стали бы вы ее доискиваться. Я повторяю то, что уже сказалъ одинъ разъ: "имейте вкусъ, умъ и жизненную опытность, и вы будете иметь все, чемъ только следуетъ обладать бельлетристу".
Въ подтвержденiе моихъ словъ я приведу примеры несколькихъ писателей, въ высшей степени обладавшихъ этими тремя условiями. Случалось ли вамъ читать мелкiя повести Шарля Бернара? {Повести эти изданы въ двух томахъ подъ заглавiемъ: Le Paravent}Я готовъ поручиться головой, что самый опытный, самый серьёзный человекъ, взявши въ руки одну изъ этихъ повестей, не оторвется отъ нея до конца книги и вынесетъ изъ нея богатый запасъ мыслей умныхъ, оригинальныхъ и острыхъ. Эти повести очаровательны по уму, которымъ они проникнуты. Въ нихъ все ново: и событiя, простыя до чрезвычайности, и изображенiе, сверкающее остроумiемъ, нисколько не во вредъ свой пленительной простоте! Съ такимъ талантомъ, каковъ талантъ Бернара, можно смело писать огромнейшiй романъ съ самымъ простейшимъ содержанiемъ. Пусть весь романъ заключаться будетъ въ описанiи гулянья двухъ немцевъ по Крестовскому острову,-- если Шарль Бернаръ возьмется за него, мы и не заметимъ, какъ доберемся до последней страницы.
Другой примеръ: Альфредъ де Мюссе. Его повести и комедiи еще более известны нашей публике, нежели сочиненiя Бернара. Взгляните, сколько милыхъ отступленiй, сколько светскихъ афоризмовъ, сколько блестящихъ заметокъ раскидано въ этихъ мелкихъ произведенiяхъ, которыхъ нетъ средствъ назвать безделками! A Карръ съ безжалостнымъ остроумiемъ, съ своимъ разочарованiемъ, разочарованiемъ души доброй и симпатической, робко укрывающейся въ эпикуреизмъ при всякомъ напоре враждебной действительности! Сколько ума, сколько мыслей! и этотъ умъ, эти мысли такъ приходятся по плечу каждому читателю.
Обратимся теперь къ старымъ примерамъ. Указавши на знаменитыя имена Фильдинга и Свифта, я назову двухъ писателей, которые довели искусство и оригинальность изложенiя до такой степени совершенства, что совершенно выпустили изъ вида все условiя внешняго интереса, или, лучше сказать, изъ самыхъ простейшихъ данныхъ построили созданiя, изумительныя по своей оконченности. Что можетъ быть пустее содержанiя знаменитаго Стернова романа: "Тристрамъ Шенди", а его нельзя читать не положивши передъ собой чистаго листа бумаги: мысли Стерна, высказанныя за столько летъ до вашего времени, по оригинальности и верности своей, такъ и просятся на бумагу; читатель боится позабыть хотя одну изъ этихъ драгоценныхъ выходокъ! Рабле пошелъ еще далее Стерна: содержанiе его "Пантагрюэля" поражаетъ читателя своею дикостью, несообразностью и постояннымъ противоречiемъ съ действительностью; но посмотрите, что сделалъ изъ этого содержанiя эпикуреецъ, среднихъ вековъ! Исполненная могучей фантазiи, глубокою ученостью подъ прикрытiемъ шутки, отрадною философiею подъ личиною лукавой простоты,-- циническая сказка "Пантагрюэля" сделалась драгоценнымъ достоянiемъ Французской словесности, любимымъ чтенiемъ людей, изнуренныхъ жизненною опытностью, вернымъ противоядiемъ отъ тысячи душевныхъ болезней!
Названные мною старые писатели, конечно, не гнались за художественностью и эффектами, но каждый изъ нихъ спокойно обладалъ другимъ великимъ сокровищемъ - многосторонними сведенiями по всемъ отраслямъ науки. Чтенiе во многихъ случаяхъ помогаетъ жизненной опытности, только не надо думать, какъ думаютъ многiе бельлетристы, что для усовершенствованiя своего таланта достаточно изученiя изящной словесности разныхъ вековъ и разныхъ народовъ. Нетъ, тысячу разъ нетъ: одной изящной словесности недостаточно, недостаточно легкаго чтенiя, нуженъ еще трудъ, нужна наука, во всей своей недоступной строгости. Много превосходныхъ чисто литературныхъ произведенiй зарождалось при чтенiи страницъ Шеллинга, главы Тита Ливiя и Taцита; сухая медицина породила замечательный "Дневникъ" доктора Гаррисона; изъ тумана средневековой схоластики воздвигнулось величественное зданiе "Божественной Комедiи". Итакъ, наука есть путь къ изящному, залогъ развитiя всякаго таланта, верный ключь къ сердцу человеческому. Надо учиться языку идей съ такимъ-же старанiемъ, какъ учились мы въ детскiя лета какому-нибудь иностранному языку; чтобы оживлять произведенiя своей фантазiи игрою светлыхъ и оригинальныхъ мыслей, надобно идти искать эти мысли въ самомъ ихъ источнике.
"художественность", въ томъ смысле, который приданъ былъ этому слову. Художественность эта принадлежитъ къ числу моихъ антипатiй, c'est ma bête noire. Въ художественности, превратно понятой вижу я причину, по которой русская бельлетристика падаетъ более и более. Художественность представляется мне въ виде луча, сошедшаго на голову избранныхъ персонажей, которые вследствiе этого чрезвычайнаго происшествiя отложили всякое попеченiе объ усовершенствованiи, о науке и труде. Художественность одарила васъ бельлетристами, подающими прекрасныя надежды, написавшими по одной очень отрадной вещи, и которымъ предстоитъ подавать эти надежды до конца своей жизни. Художественность есть критическая схоластика. Погоня за художественностью ведетъ къ тесному гулянью по микроскопическимъ уголкамъ общества, къ фантастическому роду, къ выворачиванiю своей души на изнанку. Ложно понятой художественности обязаны мы за повесть г. Иваницкаго "Натальинъ день" (въ "Смеси" No 4 "Отеч. Зап."), повесть, въ которой нетъ ни содержанiя, ни искуснаго изложенiя, ни мыслей, сколько нибудь свежихъ и оригинальныхъ. Одни голыя описанiя лицъ, о которыхъ говорить не стоитъ, не оттого, чтобы эта лица были ничтожны, а оттого, что авторъ не съумелъ подсмотреть въ нихъ ничего занимательнаго. A сколько подобныхъ повестей является въ нашихъ журналахъ, а сколько ихъ явилось въ четыре, пять последнихъ летъ! Что сталось со всеми этими сценами изъ петербургской, провинцiальной, деревенской жизни, съ этими подробнейшими описанiями темныхъ квартиръ и темныхъ жильцовъ? Неужели такъ плоха ваша память? Отчего же не улетаютъ изъ нея мысли Бернара, веселыя выходки Мюссе, Kappa, Жанена даже, который чуть слово скажетъ, такъ и разразится парадоксомъ? Мне скажутъ, что мысль становится понятнее, осязательнее, если она облечена въ чисто пластическую форму, говорящую вашему воображенiю. Не спорю; но что же сказать о вечныхъ описанiяхъ; о картинахъ, по прочтенiи которыхъ не остается въ голове ровно никакой мысли? Да ежелибъ наконецъ запасъ мыслей ибылъ достаточенъ, то стремленiе къ выраженiю ихъ какъ только можно картиннее и образнее приведетъ писателя къ многословiю и къ невозможности высказывать мысли, которыми онъ желаетъ делиться съ своими читателями.
Есть сочиненiя, которыя при всемъ своемъ достоинстве, сухостью формы отталкиваютъ читателя. Такова известная книжка Ларошфуко, и "Характеры" Лабрюйера. Вотъ скажутъ мне, вредъ отъ обилiя мыслей, высказанныхъ холодно, въ виде афоризмовъ,-- вотъ грустный примеръ отсутствiя художественности. Ничуть не бывало! тутъ кроется другой недостатокъ: неуменье стать въ ровень съ публикою. Лабрюйеръ и Ларошфуко воображали, что пишутъ для глубокомысленныхъ мудрецовъ и сатириковъ, а потому не имели большого влiянiя на публику. точно такимъ же образомъ многiе изъ новыхъ немецкихъ бельлетристовъ воображаютъ, что все ихъ читатели въ совершенстве понимаютъ живопись и скульптуру, отлично знаютъ ботанику и астрономiю. Некоторые изъ этихъ замашекъ подметилъ я и въ русскихъ писателяхъ и могъ бы подкрепить мое замечанiе примерами, еслибъ не боялся слишкомъ долго толковать о предмете, интересномъ только для небольшого числа моихъ читателей.
Теперь обратимся къ "Москвитянину". "" (любовь моя приноситъ съ собою беду) таинственно говорилъ мне одинъ разочарованный юноша, который, не смотря на такiя эффектныя речи, видимо пугался и пошлелъ передъ всякою порядочною женщиною. По поводу новой книжки "Москвитянина", мне пришла на память эта Байроническая фраза. Пересмотревъ прежнiя мои письма къ вамъ, я решительно убедился, что похвала моя приноситъ несчастiе, по крайней мере, въ деле нашей журналистики. Похвалялъ я статью г. Ордынскаго "Аристофанъ", и до сихъ поръ напрасно жду продолженiя этой прекрасной статьи; похвалялъ я вторую часть "Неточки" и "Неточка" перестала показываться; высказалъ я веселое чувство, возбужденное во мне фельетонистомъ "Сына Отечества" и четвертая книжка "Сына Отечества" до сихъ поръ не являлась. А я сильно разсчитывалъ на эту книжку: думалъ подобрать еще страничку изъ остротъ неизвестнаго фельетониста. Горе мне! нетъ ни "Сына Отечества", ни остротъ, ни Дмитрiя Николаича, совершавшаго всякiй день "обильныя возлiянiя Бахусу"! Впрочемъ объ иныхъ журналахъ можно и не такъ тужить: имъ не впервые прерывать свою деятельность въ середине года. Подобная исторiя повторилась съ "Чудодеемъ" г. Вельтмана. Вы вероятно помните еще мой отзывъ о первой части этого романа, начавшагося такъ мило, такъ живо, оригинально, я который теперь продолжается... Боже мой, какъ онъ продолжается! Впрочемъ, не привыкать мне къ этимъ разочарованiямъ, на свете есть еще довольно романовъ, которые еще въ состоянiи изгладить впечатленiе отъ "Приключенiй, почерпнутыхъ изъ моря житейскаго".
Оканчивая первую часть "Чудодея", г. Вельтманъ остановился на той самой страшной границе, знакомой всемъ романистамъ, на той границе, где смешное начинаетъ становиться карикатурнымъ и разнообразiе готово перейдти въ невероятность. Въ это время авторъ похожъ былъ на Кесаря передъ Рубикономъ. Еще одинъ шагъ, еще одна черта, еще одно хитросплетенiе - и все погибло, нарушены все правила, все законы вероятiя, все условiя изящества. Ожиданiе мое не было продолжительно. Рубиконъ былъ перейденъ во второй части романа.
Одну справедливость могу я отдать г. Вельтману: онъ не колебался долго; онъ не выбиралъ блаженной середины, какого-то невозможнаго примиренiя изящнаго съ нелепымъ. Онъ сделалъ быстрый скачокъ, перебежалъ заветную границу, не оглядываясь назадъ, не жалея ни о плане, ни о герое, ни о читателяхъ, расположенныхъ въ его пользу. Alea jacta est! въ Москву, опять вошли кипрокво, лишнiе, однообразные и невероятные. Только на этотъ разъ я уволю себя отъ дальнейшаго разбора "Чудодея", отъ всякаго выраженiя участiя къ бедному роману, который такъ удачно начался, я замечу только, что во второй части взбалмошный Даяновъ является уже не чудодеемъ, а какимъ-то больнымъ субъектомъ. При свиданiи съ бывшею своею невестою Софи, Даянову приключается что-то похожее на припадокъ падучей болезни. Сцена эта возмущаетъ всякое чувство изящнаго... но чтожь съ этимъ делать? такъ угодно прихотливому автору!
Въ томъ же нумере "Москвитянина" помещено продолженiе новой сказки Диккенса "Духовидецъ" (the haunted man), переведенной также въ IV нумере "Отечественныхъ Записокъ", читателя "Современника" знаютъ эту повесть по краткому ея разбору въ третьей книжке вашего журнала; въ этомъ разборе очень верно обозначены и достоинства этого новаго произведенiя Диккенсовой фантазiи и его недостатки, которыхъ, по несчастiю, очень много. Многословiе, приторная чувствительность и какое-то запутанно-отрывистое изложенiе принадлежатъ еще къ меньшимъ ошибкамъ, въ которыя впалъ авторъ "Духовидца"; главнейшiй недостатокъ этой сказки, по моему, заключается въ аллегорическомъ ея колорите, напоминающемъ собою старинныя мистерiи, или, вернее, фарсы (sotties), "Обжорство", обвиненное въ умерщвленiи несколькихъ человекъ, является на судъ, передъ лицомъ "Умеренности" и "Воздержанiя". Умеренность и Воздержанiе, выслушавъ защиту обвиненнаго и его товарищей "Обеда" и "Ужина", приговариваютъ всехъ преступниковъ къ какому-то медицинскому наказанiю, поручивъ "Дiете" исполненiе судебнаго приговора. Нетъ сомненiя, что подобное сценическое представленiе могло иметь успехъ въ XV столетiя, какъ безспорно заключающее въ себе гигiеническiя и моральныя истины, но, съ другой стороны, нельзя не сознаться, что страсть къ аллегорiи всего чаще можетъ вести къ созданiю пьесъ и повестей, лишенныхъ всякаго литературнаго достоинства.
Нетъ сомненiя, что Диккенсъ выбралъ свои аллегорiи несколько удачнее, нежели авторъ старинной пьесы, содержанiе которой я сейчасъ вамъ разсказывалъ, но совсемъ темъ "Духовидецъ" былъ принять очень холодно и въ Англiи и во Францiи. Диккенсъ, будто замечая основный недостатокъ своей новой повести, старался затемнить аллегорiи и придать разсказу колоритъ фантастическiй и заманчивый. Эта уловка не помогла: съ перваго взгляда можно подумать, что фантастическiй родъ близокъ къ аллегорiи, но оно только такъ кажется: фантастическiй родъ требуетъ детской готовности поддаваться прихотямъ автора; напротивъ того, аллегорiя предполагаетъ въ читателе какое-то пошлое стремленiе къ тонкостямъ, истолкованiю каждой мысли по своему и безплодному созданiю непонятныхъ хитростей. Для пониманiя разсказа, основаннаго на страхе и суеверiи, достаточно хранить впечатленiя детскаго возраста,-- для уразуменiя аллегорiй потребно отворотиться отъ действительности и удариться въ метафизическiя тонкости. Оттого-то читатели ненавидятъ все произведенiя, где въ чемъ нибудь проявляется аллегорiя, оттого и Диккенса ждетъ совершенное паденiе, если онъ не свернетъ съ этой такъ неудачно выбранной дороги. Впрочемъ, за автора "Пиквикскаго клуба" бояться нечего: въ немъ такъ много пониманiя действительности, такъ много сочувствiя интересамъ общества, такъ много веселости и высокаго благородства нравственнаго, что эти достоинства возьмутъ свое и съ силою проявятся въ новомъ произведенiи, въ роде "Домби и Сына".
Вероятно многiе изъ читателей, основываясь на заглавiи: "Духовидецъ", разсчитывали на одну изъ техъ страшныхъ исторiй, которыя такъ нравятся вамъ во время юности даже въ зреломъ возрасте прiятно действуютъ на воображенiе, уставшее отъ однихъ и техъ же картинъ современной жизни; но, къ сожаленiю, "Духовидецъ" страшенъ только по названiю: привиденiе, съ которымъ Редлю заключаетъ свои договоръ, можетъ назваться самымъ бледнымъ и нестрашнымъ привиденiемъ, которое когда-либо являлось въ англiйской литературе, богатой привиденiями и вообще страшными исторiями. Диккенсово привиденiе не принадлежитъ даже къ разряду необходимо окровавленныхъ привиденiй пиринейскаго и удольфскаго замковъ, отъ которыхъ, во времена детства, сердце ваше замирало и билось сильнее. Призракъ въ новой сказке Диккенса - какой-то аллегорическiй призракъ, онъ не страшенъ,-- это не тотъ страшный и въ ужасъ приводящiй призракъ, который является въ Матьюринове "Мельмоте", и является непременно передъ всякою бедою, передъ всякимъ преступленiемъ является въ какой-то тлетворной атмосфере, полной ужаса, тоски и отчаянiя!
Я далеко не разделяю того величаваго презренiя, съ которымъ многiе современные писатели смотрятъ на страшныя и фантастическiя исторiи. Въ сердце человеческомъ есть одна струна, которая даетъ отголосокъ, если дело идетъ о страшномъ и сверхъестественномъ,-- для чего же пренебрегать этою струною? Можно не верить невероятному и съ жадностью, съ трепетомъ сердца читать сказку Гофмана или разсказъ Матьюрина; не боясь показаться смешнымъ, я признаюсь передъ всеми, что еще недавно, съ полнымъ удовольствiемъ, перечитывалъ единственный удачный романъ г-жи Радклиффъ, знаменитыя "Виденiя въ Пиринейскомъ замке", сочиненiя Радклиффъ до сихъ поръ высоко ценятся въ Англiи, и Жоржъ Сандъ очень хорошо усвоила себе манеру англiйской писательницы въ некоторыхъ главахъ "Консуэло". Только справедливость требуетъ сказать, что описанiе покинутыхъ замковъ, подземелiй и страшныхъ явленiй у г-жи Радклиффъ вышли гораздо резче и разительнее. Подобныя сцены и описанiя составляли спецiяльность автора "Удольфскихъ Таинствъ". Еслибъ кто нибудь изъ нашихъ литераторовъ вздумалъ издать на чистой бумаге, въ хорошемъ переводе, "Мельмота" и "Виденiя въ Пиринейскомъ замке", изданiе разошлось бы все въ самое короткое время и понравилось бы многимъ читателямъ; а если бы передъ этими двумя романами поместить хорошiя предисловiя со взглядомъ на литературную деятельность Матьюрина и мистриссъ Радклиффъ, съ критическимъ обзоромъ многихъ другихъ писателей (Льюиса, Гофмана и т. д.), посвящавшихъ часть своего таланта на созданiе страшныхъ исторiй, такой трудъ имелъ бы и весьма полезное значенiе.
Москвитяниномъ, ядолженъ еще сказать, что журнальныя и другiя заметки, помещаемыя въ этомъ журнале, cъ некоторыхъ поръ уже не отличаются такою сжатостью, такимъ лаконизмомъ, какъ въ прежнее время. Г. Погодинъ, "большой любитель краткости", реже даритъ насъ своими коротенькими заметками, въ роде речей известнаго вамъ Альфреда Джингля. Не могу не радоваться этому усовершенствованiю: но мне очень мало саркастическаго элемента, и потому я охотно разстаюсь съ правомъ иногда покутить надъ такими заметками илаконическимъ слогомъ. Зато въ отделе библiографiи Москвитянина начали являться разборы книгъ, чрезвычайно оригинальныя. Привожу одинъ изъ такихъ разгоровъ це;ликомъ и безъ всякихъ измененiй:
Правила игры таро, или тарокъ. А. Б. Москва.
"Игра известная, какъ говорить авторъ, въГерманiи, Испанiи, Швейцарiи и другихъ государствахъ, по нашему мневiю, должна быть изъ самыхъ древнейшихъ. Мы даже полагаемъ, что эта старинная игра въ въ дураки, ибо въ ней дуракъ
Авторъ говоритъ, что "она играется особыми картами, которыя вместо разделенiя по мастямъ, на черви, бубны, трефы и пики, раздедяются на чаши (copas, coupes), динарiи (dineros, deniers), мечи (espadiltos, èpées) и пальцы (battos, hatons).
масти (masc - мазь, краска).
Разсматривая филологически, первую масть составляютъ чары, мечники; четвертую: вины, винныя, повинные, обязанное сборное поземельное войско, - пехота, пешки, копейщики (piques).
Изъ этого видно, что каждая изъ двухъ колодъ городъ, станъ, безъ сомненiя, въ старину говорили играть въ города, въ гарды (gard), а не къ карты. - Карты же (отдельго) называются y насъ и теперь листами,старшая масть называется какъ войско избранное, вооруженое косарями (саблями) Козаръ. - Hussar, косачь - Козакъ {Косарь, косачь - Mäher, Mäder. Странное сближенiе словъ: Козарм, Хозары, переводе Немецкiй Магеръ, Мадаръ, Маджары. Прим. Москв.}.
горка, совершенно одна и та же, что Banque, Bank -- что значитъ по Англiйски горка.
Такимъ образомъ игра въ карты въ древности значило: игра въвойну, и масти составляли области и войска, точно также какъ шахматная игра состоитъ изъ короля, королевы, коней, слоновъ, офицеровъ и пешекъ (пехоты).
Не излагаемъ правилъ игры тарокъ: каждый, желающiй знать ее, можетъ купить крошечную книжечку. Мы упомянули объ ней, увлеченные тольуо мыслью, что можетъ быть, игры въ города, горку и въ дураки, пройдя всю Европу, возвратились къ намъ подъ облагороженными названiями Karlenspiel, Banque, и Таро или Тарокъ: точно также какъ какой-нибудь бердышъbardisan, изъ Готическаго въ Гальскiй perluisane, въ Итальянскiй и возвратился къ намъ протазаномъ. Или: жупа {Въ древности власть, право, дарованное вместе съ облаченiемъ. Почетное облаченiе было шубаjuba - власяница; мехъ; и jubeo -- править; guberna - правило, корма; gubernator - правитель, кормчiй. Прим. Москв.губами.
Итакъ, изъ этого разбора явствуетъ,что банкъ есть тоже, что тоже, что города, что слово губернiя шубы, pertuisane отъ бердыша! Дивные филологическiе выводы! редкая находчивость и правдоподобiе! Иному профану, непосвященному въ таинства этимологiи, покажется, что шуба вовсе не похожа на губернiю. Но вотъ вамъ рядъ словъ, который сильнее всякихъ доказательствъ: Итакъ, шуба есть губернiя. Convenez du moins qu'il a un peu changé sur la route.
До следующаго месяца!
1 Если не ошибаюсь, этого посланiя нетъ въ прежнихъ изданiахъ ламартиновыхъ стихотворенiй. Кстати о Ламартине и о Грацiелле въ особенности: Антони Дешанъ (Deschamps) по прочтенiи эгого прелестнаго эпизода, послалъ къ Ламартину стихотворенiе, которое, по моему мненiю, читателямъ будетъ прiятно встретить на страницахъ Современника. Вотъ оно:
GRAZIELTA, LA FILLE DU PÊCHEUR.
Filles de Procida, si la voile latine
Jette encore parmi vous, au bord de la marine,
étranger venu pour tous tenter,
Fuyez bien loin, fuyez, surtout s'il sait chauter!
Hab qu'importe à présent? une plume immortelle
Ajoute aux filles d'Êre une fille nouvelle,
Avec ses longs cheveux, son ame et sa fraicheur;
éer la fille du pécheur.
Béatrix, Juliette, et Laure et Virginie,
Tous avez une sœur; o tous, troupe bénie,
Fetez sa bien-venue et couronnez de fleurs
La paurre Graziella qui versa tant de pleurs.
écoutons le poёte suprême;
Pleurons sans demander, s'il a pleuré lui-même,
Et si son jeune cœur, aux jours passés, sentit
L'amour qui sur son luth aujourd'hui retentit.
Sans loucher au foyer, chauffons nous à sa flamme.
ères de l'ame.
Стихотворенiе это не напечатано ни въ одномъ изъ французскихъ журналовъ, сообщено же изъ Парижа корресподентомъ Revue Etrangère, где и было помещено.