Письма иногороднего подписчика о русской журналистике (старая орфография)
Письмо IX

IX.

"Блаженство - говоритъ одинъ довольно известный въ ученомъ мiре англичанинъ - блаженство состоитъ въ томъ, чтобы, сидя на мягкомъ диване передъ огнемъ, въ ненастный вечеръ, читать новую книгу". "Вотъ глупое определенiе! - скажутъ читатели, имеющiе маленькую слабость воображать себя практическими людьми - вотъ умозаключенiе, достойное медведя! Немногаго же вашъ глубокомысленный мудрецъ требуетъ отъ жизни!"

Я люблю защищать писателей, изъ которыхъ цитирую или ворую некоторыя мысли. Моральное "благопрiобретенiе" чужихъ мыслей темъ хорошо, что на минуту заставляетъ насъ переселяться въ чужую голову и думать мыслями какой нибудь знаменитости. "Благопрiобретенiе" физическое не можетъ иметь такого результата. Услышавъ презрительное противоречiе моему англичанину, я такъ оскорбленъ, какъ будто бы меня самого назвали пустымъ мечтателемъ и книжнымъ червякомъ. Итакъ, вамъ кажется глупою мысль о томъ, что блаженство состоитъ въ чтенiи новой книги передъ каминомъ, сидя на мягкомъ диване? Но подумали ли вы о томъ, что для такого пустого процесса, во-первыхъ, потребно иметь каминъ и диванъ и беззаботно заседать въ уютной комнате, въ ту минуту, когда холодный ветеръ заворачиваетъ капюшоны шинелей на голову пешеходамъ, при чемъ, по закону необходимости, въ ту же минуту шляпы слетаютъ съ головъ, широкiя калоши спадаютъ съ ногъ посреди грязи, и зонтикъ, зацепленный противнымъ ветромъ, выворачивается въ виде тюльпана? Во-вторыхъ, взято ли вами въ соображенiе, что чтенiе новой книги предполагаетъ въ человеке, засевшемъ съ нею передъ каминомъ, порядочный запасъ спокойствiя духа и равнодушiя къ жизни со всеми ея горестями и радостными катастрофами, отъ которыхъ делается безсонница, и въ виде вознагражденiя, черезъ пять летъ после катастрофы, въ охлажденной голове является маленькiй сюжетъ для повести или романа? Отсутствiе такихъ потрясающихъ душу событiй не есть ли истинное блаженство, и спокойное состоянiе души, maximum всехъ требованiй счастiя, не выражается ли спокойною фигурою человека, вечеромъ завалившагося на диванъ съ книгою передъ глазами?

"Все это такъ" - можно сказать мне - "но солдату, не бывшему въ сраженiи, неприлично восхвалять пальмы, и мирты, и спокойствiе мирнаго положенiя, а человеку, бегавшему отъ жизни съ ея драмами, едва ли позволится хвастаться своимъ пассивнымъ и трусливымъ спокойствiемъ". Успокоитесь, англичанинъ, о которомъ идетъ речь, не былъ пассивнымъ человекомъ и не бегалъ сраженiй. Онъ родился членомъ британской аристократiи и довольно интересныхъ вещей пересмотрелъ на своемъ веку. Онъ виделъ эмиграцiю и заказывалъ перчатки въ лавкахъ людей, бывшихъ герцогами и маркизами, слышалъ предсмертную речь лорда Чатама, котораго держали подъ руки во все время речи, виделъ, какъ его сынъ Вилльямъ Питтъ, первый министръ Англiи. двадцати двухъ летъ отъ роду, замышлялъ коалицiи противъ Францiи. Нашъ британецъ хорошо зналъ Джорджа Бруммеля, голяка, который съ миллiономъ ассигнацiями капитала {Просимъ вспомнить, что дело происходило въ Лондоне, где между аристократiею люди, имеющiе миллiонъ капитала, по причине "своей бедности", удаляются на континентъ и признаютъ себя раззоренными. Г. Бруммель даже не имелъ миллiона: состоянiе его заключалось въ тридцати тысячахъ фунтовъ стерлинговъ (750,000 руб. асс).} дерзнулъ сделаться законодателемъ "Моды" и соперничать съ принцомъ валлiйскимъ, "первымъ джентльменомъ своего времени". Нашъ англичанинъ былъ силенъ въ политике, и речи его тянулись по шести часовъ: должно быть, оне были недурны, потому что во время этихъ речей члены оппозицiи усильно расшевеливали какого-то маленькаго господина, нацедившагося хересомъ и дремавшаго на своей скамье. Чуть кончилась речь, сонливецъ, прозывавшiйся Ричардомъ Шериданомъ, набрасывался на нашего англичанина какъ маленькая пантера, осыпая его желчными, эффектными и нестерпимо остроумными запросами. Нашъ герой глоталъ эти парламентскiя любезности, презрительно улыбаясь: его уже ничто не поражало съ техъ поръ, какъ онъ слышалъ громадную дерзость знаменитаго оратора, разразившаго своего противника такими вежливыми словами: "Я не назову моего почтеннаго соседа безстыдникомъ - онъ членъ верхней палаты! я не скажу, что онъ плутъ и изменникъ - онъ первый лордъ казначейства!"

Все это виделъ англичанинъ, изъявившiй свое заключенiе о томъ, что блаженство состоитъ въ чтенiи новой книги,-- все это онъ виделъ и не оставался празднымъ. Ему предстояло порядочное поле деятельности: надлежало промотать такое состоянiе, за которое можно было купить кусокъ Америки, величиною съ Англiю и Францiю. Онъ не былъ похожъ на юношей, тратящихъ по тысяче целковыхъ на свой туалетъ и вследствiе того признающихъ себя звездами первой величины, нашъ британецъ тратилъ на свой нарядъ по тридцати тысячъ серебромъ ежегодно и все-таки шелъ позади многихъ знаменитостей, сзади Бруммеля и регента, позади Альванлея, Моррисона, Шеридана и Додлей Стюарта. Ему сильно хотелось быть на несколько месяцевъ первенствующимъ лицомъ въ лондонскомъ обществе, звездою (а star), какъ называлось по тогдашнему; но цель желанiй все отъ него ускользала. Наконецъ счастiе собралось ему улыбнуться: Альванлей устарелъ, Бруммель поехалъ нищенствовать во Францiю, число соперниковъ умалялось. На склоне летъ вашъ англичанинъ уже готовъ былъ сделаться звездою... какъ вдругъ новая звезда переступила ему дорогу, обративъ на себя взгляды не только аристократiи, но всехъ кружковъ и всей Европы,-- новая звезда въ виде тоненькаго двадцатилетнято джентльмена, который не умелъ даже танцовать, потому что былъ хромъ. Впрочемъ, хромой лордъ былъ красавецъ, звездою же сделался оттого, что написалъ две маленькiя поэмы подъ названiемъ: "Гьяуръ" и "Абидосская Невеста". Какъ бы то ни было, нашему прiятелю на этой дороге удачи не было.

Итакъ, вотъ какого рода джентльменъ, въ старости своей, объявилъ, что блаженство состоитъ въ чтенiи хорошей книги въ дурную погоду. Выраженiе, которое показалось бы глупымъ въ устахъ немца, изсохшаго посреди своей библiотеки, сказанное британскимъ аристократомъ, прiобретаетъ некоторый весъ и правдоподобiе. Любопытно было бы, однако, узнать, назвалъ ли бы упомянутый британецъ блаженствомъ чтенiе нашихъ журналовъ за ноябрь месяцъ настоящаго года?

Я со своей стороны признаюсь откровенно, что для меня чтенiе лучшаго изъ европейскихъ учено-литературныхъ журналовъ никогда не сравнится по удовольствiю съ чтенiемъ самой посредственной книги, предполагающей въ авторе горячо обдуманный трудъ въ соединенiи съ изложенiемъ, истинно прекраснымъ или непомерно плохимъ. Еще парадоксъ! но что делать! нынешнiй месяцъ я люблю парадоксы. Съ идеей журнальной статьи у меня соединяется мысль о сочиненiи, писанномъ на заданную тему, писанномъ къ сроку, по окончанiи котораго авторъ ея восклицаетъ: уфъ! наконецъ-то окончилъ! Журнальная статья скрываетъ отъ насъ индивидуальность автора. То ли дело романъ на веленевой бумаге, въ которомъ каждое слово и каждый эпиграфъ обдуманы въ тиши кабинета, перечитаны авторомъ по нескольку разъ! то ли дело собранiе стихотворенiй, где человеческое самолюбiе сквозитъ между строчками, где претензiя на генiяльность ничемъ не прикрыта! Прiятно следить за людскими слабостями, особенно за теми, которыя не оставляютъ въ наблюдателе слишкомъ тяжелаго чувства,-- и, надо признаться, почти изо всехъ слабостей, авторское самолюбiе и страсть къ литературе никогда не пробудятъ слишкомъ тягостнаго впечатленiя. Оттого-то много умныхъ людей, утомившись жизнью и практическою деятельностью, прибегали къ книгамъ, къ интересамъ науки, усиливаясь забыть страсти и беды действительныя; но къ книге и интересамъ науки никто и никогда не чувствовалъ отвращенiя, кроме людей ихъ не понимающихъ.

Надо признаться еще разъ: для читателя съ аналитическимъ складомъ ума, журналъ никогда не въ состоянiи заменить книги, точно по той же причине, по которой светская болтовня съ любезнымъ, образованнымъ, по несколько поверхностнымъ человекомъ не заменитъ собою беседы съ простымъ существомъ, которое само высказывается и простодушно подвергаетъ вашему наблюденiю все тайны своего нехитраго сердца. Какъ бы то ни было, мы говоримъ не о книгахъ, а о журналахъ, не о науке чтенiя, а o ноябрьскихъ книжкахъ нашихъ перiодическихъ изданiй. Не отклоняясь более отъ моей темы, спешу потолковать съ вами объ этихъ книжкахъ, изъ которыхъ каждая почти представила намъ несколько хорошихъ статей, оригинальныхъ и переводныхъ. Въ особенности учеными статьями богатъ былъ нынешнiй месяцъ; бельлетристическiе же отделы большею частiю представили намъ статьи переводныя, но выборъ ихъ былъ весьма недуренъ.

Всехъ беднее замечательными статьями была iюньская книжка "Сына Отечества". Не стану говорить о неудобствахъ чтенiя iюньскихъ новостей въ ноябре месяце; причины же замедленiя этой книжки до меня не касаются, и хозяйственныя дела редакцiи не подлежатъ моему сужденiю. Замечу одно то, что, по моему мненiю, продержавъ шестую книжку несколько лишнихъ месяцевъ, редакцiя "Сына Отечества" моглабъ придать ей более разнообразiя. Но этого сделано не было: въ iюньской книжке читаются съ интересомъ только "Письма о Манджурiи" и маленькiй анекдотецъ о Суворове, котораго только окончанiе ясно. Вотъ вкратце содержанiе этого анекдота. Однажды въ походе князь Репнинъ, бывшiй въ некоторомъ несогласiи съ рымникскимъ героемъ, послалъ къ нему съ какимъ-то порученiемъ майора ***. Князь Суворовъ ласково принялъ штабъ-офицера, но во все время своихъ разговоровъ старался его конфузить и сбивать съ толку насмешливыми и странными вопросами. Майоръ былъ человекъ бойкiй и несклонный къ робости. На все находилъ онъ скорый и удовлетворительный ответъ и даже сказалъ князю, сколько именно звездъ на небе и рыбы въ той реке, около которой они ездили. Затронутый находчивостью майора, Суворовъ предложилъ ему крайне щекотливый вопросъ.

-- A скажи мне, батюшка, спросилъ онъ: - какая разница между княземъ Репнинымъ и мною?

-- Такое различiе, ваше сiятельство, отвечалъ штабъ-офицеръ, подумавъ немного: - что князь Николай Васильевичъ и хотелъ бы меня сделать подполковникомъ, да не можетъ, а вашему сiятельству стоитъ только захотеть.

-- Помилуй Богъ, умный человекъ! вскричалъ князь Суворовъ и тутъ-же поздравилъ его съ следующимъ чиномъ.

Бывало, средь беседы шумной,
Сей черепъ шуткой остроумной
Звенелъ. Теперь, какъ онъ утихъ,
Пусть, если самъ остротъ не вержетъ,
Темъ, что въ немъ держится, поддержитъ
Духъ остроумiя въ другихъ!

Кстати объ остроумiи. "Петербургскiй Вестникъ" исчезъ изъ "Сына Отечества", и неизвестный его авторъ уже остротъ не вержетъ! Темъ лучше для читателей и для журнала. Вообще, духъ остроумiя не всегда бываетъ добрымъ духомъ для перiодическаго изданiя.

Страннымъ слогомъ написана повесть, помещенная въ той же книжке, подъ заглавiемъ: "Находка,-- разсказъ о быломъ". Авторъ ея разсказываетъ, какъ, ехавши по Уральскимъ горамъ, онъ нашелъ девушку, брошенную обольстителемъ и лежащую безъ чувствъ возле дороги. Вылечивъ и прiютивъ y себя бедную жертву, онъ едетъ къ родителямъ ея, чтобъ примирить ихъ съ нею. На-встречу выходятъ два старика, убитые горемъ, и, для перваго знакомства, вотъ какъ объясняется отецъдевушки съ ея спасителемъ:

-- Милостивый государь! Мы въ первый разъ имеемъ честь васъ видеть, и считаемъ васъ минутнымъ посетателемъ, мимоезжимъ путникомъ, хотя въ удаленiи отъ большой дороги и немногiе здесь проезжаютъ. Горе, омрачающее лица наши, такъ глубоко, что мы не смеемъ открывать его и излить даже в одной части его въ вашу душу, не смотря на вашъ благородный вызовъ возвратить вамъ веселость и радушiе, правда, привычные вамъ доселе. Последнее вы, безъ сомненiя, слышали отъ лицъ, къ намъ близкихъ; такъ, верно, слышали тоже и объ источнике зла и слезъ нашихъ. Ахъ, онъ неисчерпаемъ.... неясчерпаемъ! Благодаримъ васъ за соочастiе: по просимъ васъ вместе съ нами предоставить все промыслу Божiю. Есть для язвъ минуты, въ которыя самое искусное врачеванiе не пользуетъ ихъ, a лишь более растравляетъ. Это - наше теперешнее положенiе. Благодаримъ васъ за ваше соучастiе".

Не смею сомневаться въ истине разсказа, но смею думать, что огорченный отецъ, говоря о своемъ несчастiи, не способенъ изъясняться такими странно округленными фразами.

Въ одной изъ октябрьскихъ книжекъ "Москвитянина" помещено продолженiе "Чудодея" г. Вельтмана. Романъ этотъ, по видимому, долженъ слиться съ похожденiями Саломеи, и действующiя лица начинаютъ поговаривать о Дмитрицкомъ и его жене. Изобилiе лицъ, выведенныхъ на сцену въ "Чудодее", показываетъ, что этотъ романъ будетъ тянуться еще несколько месяцевъ, если не летъ; отношенiя же действующихъ лицъ между собою, и приключенiя, съ ними случающiяся, до такой степени перемешались и перепутались, что въ этомъ лабиринте невероятныхъ событiй вы одинъ читатель не въ состоянiи отыскать верной дороги; да едва ли и самъ авторъ ее знаетъ. Но, какъ собранiе отдельныхъ сценъ, и эта часть романа читается съ удовольствiемъ, хотя некоторые изъ его героевъ и героинь походятъ не на людей, а на забавныхъ уродовъ, написанныхъ углемъ на стене, съ прибавленiемъ непомерныхъ носовъ, петушьихъ ногъ и другихъ принадлежностей, забавныхъ, но не совсемъ естественныхъ.

Статья г. Погодина "Андрей Боголюбскiй" читается легко и съ удовольствiемъ, чему много способствуетъ сжатый слогъ, которымъ постоянно отличается ея авторъ. Г. Погодинъ не виноватъ въ томъ, что грустная эпоха княжескихъ раздоровъ, междоусобныхъ войнъ и борьбы городковъ, которые и въ наше время невелики, а тогда были деревушками, не представляетъ историку интересныхъ фактовъ и поводовъ къ блестящему разсказу; по крайней мере у г. Погодина статьи выходятъ коротки. Событiя сохранены, разсказъ читается бегло; и то уже немаловажная заслуга.

"Письма объ Индiи" князя Салтыкова также принадлежатъ къ интереснейшей части "Москвитянина", хотя, по моему мненiю, они ниже "Писемъ о Персiи", о которыхъ я писалъ вамъ въ прошломъ месяце. Нетъ сомненiя, что Индiя во сто кратъ интереснее Персiи, нетъ сомненiя, что это фантастическое государство, действительно, походитъ на волшебную область; но въ самомъ разнообразiи ощущенiй, которыя она поселяетъ въ каждомъ туристе, и таится та причина, по которой почти все записки путешественниковъ выходятъ неудачны, чуть дело доходитъ до Индiи. Чтобъ ясно и осязательно передать впечатленiя свои при посещенiи Индiи, туристъ долженъ или прожить въ ней несколько летъ, или писать о ней переждавъ три или четыре года, давши своимъ воспоминанiямъ время улечься и придти въ стройный порядокъ. Случалось-ли вамъ когда нибудь бродить по знаменитой картинной галлерее и спешить куда нибудь, или, что еще хуже, иметь провожатаго или самого хозяина, которому вы боитесь надоесть, застаиваяясь передъ каждою великолепною картиною. Воротясь съ подобной прогулки, вы чувствуете, что все-таки поражены обилiемъ и разнообразiемъ превосходныхъ предметовъ; вы хотите выразить вашъ восторгъ - и говорите какое нибудь общее место. Все резкiя черты, все замечательныя особенности уже замечены прежде васъ, и вы по неволе повторяете судъ давно уже произнесенный, между темъ, какъ посвятивъ более времени на разсмотренiе каждой картины, вглядываясь въ перспективу, аксессуары и выраженiе лицъ,-- вы составили бы другое, более дельное заключенiе,-- заключенiе, въ которомъ проявился бы вашъ собственный взглядъ на искусство; а всякому известно, что каждое сужденiе получаетъ свою оригинальность не иначе, какъ чрезъ воззренiе на вещи, въ которомъ проявляется собственная индивидуальность ценителя.

Подобнаго рода обстоятельство случилось и съ авторомъ "Писемъ объ Индiи" {Я не думаю ставить этого обстоятельства въ упрекъ кн. Салтыкову, талантъ котораго уважаю вполне. По изложенiю, видно, что "Письма объ Индiи" адресованы были къ прiятелямъ, безъ всякой претензiи на славу или что нибудь подобное. Ихъ напечатали - и сделали очень хорошо, потому что, какъ краткiя заметки, весьма эти и умны и занимательны.}: онъ не разсчитывалъ жить долго въ этомъ крае, и ему некогда было обращать вниманiе на подробности. При безпрестанной перемене места, въ ежедневномъ водовороте самыхъ разнообразныхъ впечатленiй, онъ передавалъ только то, что его особенно поражало; но въ томъ-то и дело, что особенности нравовъ и картины природы, поражавшiя князя Салтыкова, гораздо раньше его посещенiя Индiи, были уже въ подробности описаны десятками туристами. Мы знаемъ, что Индiя страна въ высшей степени оригинальная, что компанiя купцовъ и тысячъ тридцать регулярнаго войска держатъ въ устройстве и порядке полтараста миллiоновъ туземнаго населенiя; мы знаемъ, что тамъ есть города, состоящiе изъ десяти тысячъ дворцовъ, храмы, надъ которыми работало народонаселенiе целой области; знаемъ, что генералъ губернаторъ Индiи ездитъ, для приданiя себе весу, изъ города въ городъ въ сопровожденiи пехотной дивизiи, кавалерiйскаго полка, двухъ батарей артиллерiи и сотни слоновъ; знаемъ, что беднейшiй прапорщикъ войска, расположеннаго въ Индiи, обязанъ иметь прислугу, состоящую по меньшей мере изъ пятнадцати человекъ, съ мажордомомъ и шталмейстеромъ. Про все это мы читали и слышали, имеемъ понятiе о баядеркахъ, о браминахъ, о потомкахъ Типу Саиба, о суттитугахъ, или удавителяхъ, поклоняющихся кровожадной богине Бовхани. Мы даже, благодаря Уаррену, служившему офицеромъ въ англiйской пехоте, имеемъ понятiе о тамошней администрацiи и о жизни военнаго сословiя въ Калькуте, Мадрасе и Бомбае. По всемъ этимъ причинамъ, я не скрою отъ васъ, что путевыя заметки князя Салтыкова, при всемъ уме ихъ автора, немного отзываются общимъ местомъ.

Въ первой изъ ноябрьскихъ книжекъ "Москвитянина" помещена новая повесть г-жи Жадовской: "Непринятая жертва". Повесть эта гораздо лучше "переписки", последняго произведенiя того же автора, но совсемъ темъ не вполне удовлетворяетъ взыскательнаго читателя. Содержанiе ея просто: девушка, съ довольно знатной роднею, влюбляется въ беднаго художника и, забывая общественное неравенство ихъ положенiя, сама предлагаетъ ему бросить все и идти за нимъ, делить его судьбу. Художникъ, и самъ влюбленный, отказывается отъ этой жертвы и съ горя начинаетъ строить куры другой женщине. Девушка, по имени Лида, выходитъ замужъ безъ любви и потомъ умираетъ; художникъ же добивается, наконецъ, до славы и денегъ.

Видите, сюжетъ не богатъ, но сюжетъ дело не первостепенное въ повести. При дельныхъ мысляхъ, тонкомъ анализе и ловкомъ очертанiи характеровъ изъ всякаго сюжета можно выпутаться со славою. Я не скажу, чтобъ у г-жи Жадовской не было таланта писать повести: совсемъ напротивъ. У ней есть чувство, есть глубина соображенiя, а при этихъ условiяхъ не грехъ писать повести; одна беда въ томъ, что авторъ "Непринятой жертвы" пишетъ свои повести такъ, какъ пишутъ стихи или мелкiя заметки въ прiятельскихъ альбомахъ. Г-жа Жадовская словно боится утомить читателя: описанiй у ней мало, а она умеетъ делать описанiя; психологическаго анализа нетъ и въ помине, а каждая мыслящая женщина владеетъ даромъ подобнаго анализа, особенно въ деле страсти. Иногда въ названной мною повести встречаются мысли и черты умныя и верныя: такъ, напримеръ, капризный и раздражительный художникъ очерченъ недурно; но весь очеркъ состоитъ въ несколькихъ строчкахъ. Вотъ эти строчки: "Суровая красота этого молодого человека поражала съ перваго взгляда; въ его осанке и чертахъ было что-то смелое, горделивое; быстрый проницательный взглядъ его былъ почти невыносимъ, этотъ взглядъ умелъ привлекать и отталкивать, заставить искать себя и бояться, въ одно и тоже время". Очеркъ этотъ рельефенъ, и следовало бы поддержать его действiемъ; но вместо действiя мы встречаемъ холодный разсказъ о прежней жизни художника. Вотъ характеристика Лидинаго дяди.

-- "Стояновъ, одной стороной своего ума и убежденiя, примыкалъ къ современному обществу, другою былъ совершенный староверъ. Бранилъ подъ часъ новое время и молодежь, жалелъ о техъ временахъ, когда женились и выходили замужъ, не зная въ глаза другъ друга, но говорилъ, что живутъ теперь лучше, что люди стали умнее, хитрее, но что роскошь усилилась. Отживъ молодость, онъ забывалъ, что другiе молоды, и все, что радуетъ, мучитъ и приводитъ въ восторгъ юное сердце, подводилъ подъ свои, математически верныя и холодныя правила. Практическая сторона жизни была у него всегда въ выигрыше, за то бедному сердцу приходилось плохо".

Тутъ есть глубина анализа, хотя и замененная двумя, тремя общими фразами,

Безпрестанно сокращая, сжимая свой разсказъ, жертвуя краткости всеми условiями, нужными для хорошей повести, г-жа Жадовская съумела ввести въ "Непринятую жертву" некоторыя длинноты. По временамъ отъ сжатаго разсказа простыхъ событiй читатель вдругъ переходить къ какому-то лиризму, показывающему похвальную привязанность автора къ своимъ героямъ - и ничего более. Съ Лидой случается беда: "Не плачь, Лида! - говоритъ отъ себя авторъ повести - съ этими слезами не выльется твое горе! Не плачь, Лида, впереди еще целая жизнь! Не только счастья, что въ любви... впередъ, впередъ, дитя мое, жизнь и люди ждутъ тебя..." и такъ далее, и такъ далее.

Художникъ видитъ гробъ любимой женщины, а читатель взираетъ на новую вспышку лиризма. "Подойди, Эровъ - опять говоритъ авторъ - эта женщина не встрепенется уже отъ твоего приближенiя,-- подойди, Эровъ! смерть дала ей спокойствiе..." и опять обращенiе въ несколько строкъ къ несчастному художнику.

Целые томы подобнаго лиризма я охотно отдалъ бы за одну новую мысль или бойко подмеченную подробность, точно также, какъ охотно бы отдалъ всего Ламартиновскаго "Рафаэля", съ его возгласами и лиризмомъ во что бы то ни стало, миллiонами восклицательныхъ знаковъ за десять строкъ изъ "Шинели" или "Мертвыхъ Душъ". Таковъ ужь мой вкусъ, который, вероятно, никогда не переменится.

Теперь потолкуемъ объ "Отечественныхъ Запискахъ".

У меня былъ англiйскiй учитель, джентльменъ не совсемъ изящной, но темъ не менее интересной наружности,-- англичанинъ pur sang, "Depuis qui je souys ici, j'aie oune diarrhée terrible!" говорилъ онъ безпрестанно, даже при дамахъ, чемъ постоянно опровергалъ предразсудокъ о щепетильности англичанъ въ разговоре. Иногда онъ давалъ урокъ, сидя въ теплой комнате и завернувшись въ шубу, иногда въ холодъ являлся въ пальто, коротенькомъ какъ курточка. Понятно, что съ подобными наклонностями трудно человеку соединять горячее чувство изящнаго.

Въ первое время нашихъ занятiй кто-то подарилъ мне съ десятокъ лучшихъ англiйскихъ сочиненiй. Отвернувъ листокъ первой книги, мой наставникъ испустилъ радостный крикъ, страшно раскрылъ ротъ и залился восторженнымъ хохотомъ. "О! закричалъ онъ: - что я вижу! "Пикквикскiй Клубъ"! Диккенсъ о! splendid! dashing!.. beautiful!" веселости. Меня смешили имена действующихъ лицъ, коротенькiй и изломанный разговоръ, по временамъ проскакивала понятная шуточка, резко выдаваясь изъ общаго тумана. Несколько недель "Pickwick-Club" былъ моимъ любимымъ чтенiемъ; на каждое слово мой обожатель Диккенсова таланта делалъ сотни комментарiевъ и довелъ меня до того, что я совершенно влюбился въ перваго изъ британскихъ юмористовъ.

И теперь, черезъ столько летъ, изъ ноябрьской книжки "Отечественныхъ Записокъ" пахнуло на меня воспоминанiемъ старой привязанности. Добро пожаловать, добродушнейшiй мистеръ Самуилъ Пиквикъ, творецъ "Теорiи о Пискаряхъ", основатель клуба, названнаго его именемъ, джентльменъ, привыкшiй къ общему удивленiю, подобострастiю, и сохраняющiй столько благородной наивности! Здоровы ли вы, светило мудрости, сэръ Самуилъ? что ваши товарищи и поклонники: нежный Топманъ, спортсменъ Уинкль и поэтъ Снодгрессъ? что поделываетъ лаконическiй Джингль, любовникъ доньи Христины, дочери дона Боларо Фицджигъ? часто ли тощая его рука ныряетъ за галстухъ, вытаскивая оттуда иногда тесемку, иногда клочекъ бумажки, но никогда не достигая до воротника рубашки? Живъ ли stout gentleman, мистеръ Уардль, поселившiйся въ деревне со своими миленькими дочерьми и сплетницей сестрицей,-- мистеръ Уардль, гостепрiимнейшее произведенiе старой веселой Англiи,-- мистеръ Уардль, у котораго кухня, по своему порядку, похожа на гостинную, а гостинная на кухню, не по неопрятности, а потому, что въ ней безпрестанно пьютъ и едятъ? Много ли соседей собирается у добряка Уардля? много ли джентльменовъ прiезжаетъ къ нему изъ Лондона? часто ли компанiя засиживается до поздней ночи за бутылкою портеру, въ то время, когда холодный ветеръ мететъ по большой дороге и мерзлый снегъ визжитъ подъ ногами пешеходовъ? продолжаются ли прежнiе разсказы у огня,-- разсказы, отъ которыхъ иногда повалишься на диванъ, держась за животъ, отъ смеха, а иногда призадумаешься и тяжелая грусть наляжетъ на душу? Также ли толсты лакеи мистера Уардля, въ особенности этотъ сонливецъ Джо, котораго надо щипать за ногу передъ темъ, чтобъ отдавать приказанiе, и который пьянствовать не любитъ, а покушать не прочь? Приветствую васъ, добрые старики, шалуны-юноши, глупые джентльмены, леди съ бородавками на носу, странствующiе актеры, врали и любомудрые члены ученаго Пикквикскаго Клуба! Въ этомъ волшебномъ фонаре, въ этой уморительной фантасмагорiи все такъ ново, странно, умно и неожиданно! Видите, идетъ толстый, ученый господинъ съ величавою улыбкою, въ синемъ фраке, со светлыми пуговицами, съ запасомъ торжественно нелепыхъ речей въ устахъ... вы думаете: вотъ гордый и глупый джентльменъ! ничуть не бывало: джентльмена сажаютъ въ тюрьму, и онъ оказывается добрейшимъ, благороднейшимъ и очень умнымъ существомъ. Онъ скликаетъ вокругъ себя людей порочныхъ, говоритъ имъ слово утешенiя, печется о нихъ: они у него крадутъ несколько табакерокъ, а потомъ, подъ влiянiемъ его наставленiй, понемногу начинаютъ каяться и сознавать свое положенiе. Вотъ еще персонажъ - желающiй корчить Ловласа и рабеющiй отъ одного женскаго слова, нанизывающiй глупость на глупость, выкидывающiй пошлость за пошлостiю... иной подумаетъ: вотъ жалкое существо, а существо выходятъ не жалкое, а доброе, умное, способное къ хорошимъ деламъ. Вотъ Альфредъ Джингль - детина на все руки, въ потертомъ фраке, но съ запасомъ услугъ и великолепныхъ разсказовъ, умевшiй забраться въ душу глубокомысленныхъ членовъ клуба... онъ оказывается негодяемъ, и много, много горестей переносятъ отъ него великодушный Самуилъ Пикквикъ и его верные, преданные почитатели! О Пикквикъ, Самуилъ Пикквикъ! светило мудрости, котораго обворовываетъ первый шарлатанъ,-- Пикквикъ, добрейшая душа въ беломъ галстухе и съ очками на носу, очаровательная натура подъ личиной уморительно-карикатурной! Много пострадалъ ты, несравненный президентъ клуба, съ техъ поръ, какъ, увлекаемый рвенiемъ къ пользе науки, оставилъ ты свой родной Лондонъ и на пятидесятомъ году отъ роду предпринялъ первое свое путешествiе - изъ Лондона въ Рочестеръ! Куда стремишься ты! оставь свое уединенiе, оставь позади себя происки коварной женщины, впереди же встречая зловредныя деянiя Джингля, свирепство доктора Слеммера и целый рядъ невероятныхъ приключенiй! О, много страдалъ ты, авторъ "Теорiи Пискарей", солнце Пикквикскаго Клуба! Но страданiя твои непропали даромъ: кто изъ читателей подъ конецъ книги не захочетъ прижать тебя къ своему сердцу, назвать тебя лучшимъ изъ всехъ джентльменомъ, когда либо заставлявшихъ родъ человеческiй кататься отъ смеха!

Диккенсъ въ литературе тоже, что Гогартъ въ живописи. Нельзя же иногда не отдать справедливости и новымъ писателямъ передъ авторами, жившими за двести летъ. Они были хороши; но не всякiй же изъ нихъ былъ великъ, потому только, что жилъ за двести летъ до нашего времени.

"Диккенсъ!" - говорятъ многiе критики - "Диккенсъ! можно ли такъ хвалить его? человекъ, который даже еще не умеръ! О! толкуйте съ нами о Свифте, о Стерне съ его "Тристрамомъ Шенди"! вотъ такъ писатели!"

О, создатель мой! да одолели ли вы сами этого пресловутаго "Тристрама Шенди", "образецъ юмора", и такъ далее! Знаете ли вы, что въ названномъ романе Стерна {Я не имею въ виду безусловнаго осужденiя Стерновыхъ творенiй, но съ удовольствiемъ пользуюсь случаемъ выписать ихъ недостатки.} есть целыя страницы, написанныя вывороченными буквами, другiя страницы, изображающiя собою одну сплошную массу черной краски, и что въ десяти местахъ романа, вместо печати и разсказа, встречаете вы какiя-то нелепыя и ни къ чему не пригодныя геометрическiя фигуры и другiя каллиграфическiя странности? Знаете ли вы, что две главы романа написаны старымъ латинскимъ языкомъ, и что сбивчивое, полное отступленiй изложенiе большей части сочиненiя наводитъ на ту мысль, что Стернъ любитъ находить тонкости въ предметахъ нестоющихъ анализа. И вотъ какой романъ, съ его неоспоримыми достоинствами и недостатками, превышающими всякое вероятiе, ставятъ иные выше трудовъ Диккенса, даже первыхъ его трудовъ, отъ которыхъ на каждой строчке веетъ чувствомъ, смысломъ, веселостью, этимъ драгоценнейшимъ достоянiемъ души человеческой!

Будемъ справедливы къ первому романисту нашего времени. Я сказалъ, кажется, что у Диккенса есть много общаго съ Гогартомъ: придайте первому изъ нихъ больше лирическаго элемента, смягчите угрюмую и резкую насмешку второго, у васъ будутъ два близнеца-художника, неподражаемые въ живописи и словесности.

"Пикквикскiй Клубъ" и "Оливеръ Твистъ", эти два первыя, свежiя произведенiя превосходнаго романиста, выражаютъ собою две резкiя и главнейшiя стороны его таланта. Со времени этихъ двухъ романовъ Диккенсъ, безспорно, подвинулся впередъ, но уже утратилъ часть своего юношескаго жара; смехъ его сделался менее заразительнымъ, глубокое его сочувствiе къ людскимъ несчастiямъ сделалось несколько холоднее, и потому-то, если мы пожелаемъ вывести параллель между Диккенсомъ и Гогартомъ, надо воспользоваться преимущественно двумя названными мною сочиненiями. Не находите ли вы нечто общее въ физiономiи мистера Пикквика съ фигурами толстыхъ, наивныхъ и добродушныхъ Гогартовскихъ альдерменовъ, и лондонскихъ почетныхъ гражданъ, съ комическимъ величiемъ уплетающихъ на его картинахъ громадные куски росбифа? Таже наивность, уморительная сановитость, и въ отдаленнейшихъ изгибахъ физiономiи таже симпатическая, хотя крайне забавная доброта сердца! А м-ръ Уардль? разве онъ не похожъ на Гогартовскихъ country "Повесть кочующаго актера" разве не имеетъ себе пандана въ известной карикатуре, где комизмъ смешивается съ удивительно грустнымъ чувствомъ? Перейдемъ теперь къ "Оливеру Твисту" и взглянемъ на другую, мрачную сторону дела. Видите вы эти тяжелые, кирпичные, закопченные, жалкiе дома, съ узкими лестницами, грязными дворами и чердаками,-- прiютъ лондонской нищеты, съ ея пороками и унылой обстановкой, съ штофами джину, связкой украденныхъ вещей и детьми, чахлыми, худыми, рано завлеченными въ школу порока и преступленiя? Видите вы бледныхъ-женщинъ, привязавшихся къ какому нибудь негодяю и живущихъ плодами его хищничества, поминутно переносящихъ оскорбленiе и зрелище бедъ, грабежа и наказанiя? Все страшно и поразительно въ этихъ угрюмыхъ картинахъ: провалившiяся лестницы, выбитыя окна, старухи, напившiяся водки и съ дикими улыбками шныряющiя по всемъ угламъ, тощiя кошки и собаки, которыя грызутся безпрестанно... Вглядитесь въ эти картины, въ которыхъ нетъ ничего утешительнаго, въ которыхъ даже фигуры лицъ, непричастныхъ этой среде, отзываются тупымъ безчувствiемъ и жадностью,-- вглядитесь во все это на картинахъ Гогарта и перейдите къ чтенiю "Оливера Твиста": вы найдете много сходнаго и родственнаго между двумя талантами. Между прочимъ, васъ поразитъ въ романе Диккенса фигура одного закоренелаго преступника, жида, повелевающаго мошенниками Лондона; описанiе его терзанiй и первыхъ угрызенiй совести передъ справедливымъ наказанiемъ потрясетъ васъ до глубины души; но, кончивши эту главу, chef-d'oeuvre Диккенса, возьмите тетрадь карикатуръ Гогарта: на пятомъ или шестомъ листе вы увидите картину, которая подновитъ и дополнитъ ваши впечатленiя. Въ одномъ изъ чердаковъ, о которыхъ я говорилъ, ночью, лежитъ на постели какой-то лондонскiй грабитель. Охота была удачна: по полу разбросаны часы, ожерелья; по изобилiю вещей, можно подумать, что оне достались ценою крови. Но вотъ злодею почудились шаги на гнилой лестнице; ему показалось, что въ прiютъ его входятъ констэбли {Полицейскiе чиновники.} со своими палочками... Страхъ охватываетъ преступника, волоса поднялись на голове, мутные глаза дико обратились на одну точку... Можетъ быть, констэбли и не идутъ, можетъ быть, преступнику только почудился шумъ, можетъ быть, зло останется безъ человеческаго наказанiя,-- но уже наказанiе Божiе совершается. Глядя на искривленное страхомъ лицо преступника, сообразивъ весь ужасъ, который на немъ отражается, мы сами со страхомъ отворачиваемся, сознаваясь, что такая казнь стоитъ всякой другой. Страшная, грустная, но высокая по цели, высокая по исполненiю, картина!..

Уступая Гогарту въ глубине своего юмора, Диккенсъ, надо отдать ему справедливость, выкупаетъ этотъ слабый пунктъ тою грацiею и любовью къ прекрасному, которыя у него смягчаютъ самыя грустныя сцены. Никто не умеетъ такъ кстати нарисовать милую женскую головку, проникнуть въ крошечное сердце осьмилетняго хорошенькаго мальчика и заговорить съ вами его наивнымъ лепетомъ; никто кроме Диккенса не умеетъ смягчить тяжелой сцены присутствiемъ какого нибудь добраго хотя и глупаго существа, или легкою шуточкою, незаметно вырвавшеюся изъ подъ бойкаго пера. Отъ некоторыхъ такъ называемыхъ карикатуръ "за человека страшно", по выраженiю какой-то трагедiи; Диккенсъ же всегда умеетъ смягчить самыя угрюмыя впечатленiя.

Кроме "Пикквикскаго Клуба", "Записокъ Шатобрiана" и продолженiя "Путевыхъ заметокъ" г. Небольсина, въ последней книжке "Отечественныхъ Записокъ" обращаетъ на себя вниманiе статья объ итальянской опере въ Петербурге. Говоря о хитросплетенныхъ музыкальныхъ статьяхъ "Библiотеки для Чтенiя", я сказалъ недавно несколько словъ о той скуке, которую наводятъ на большинство публики музыкальныя обозренiя, написанныя съ явнымъ поползновенiемъ къ техническимъ тонкостямъ. Избежать подобныхъ недостатковъ трудно музыкальному критику: если онъ захочетъ того, чтобъ его статью понялъ каждый читатель, ему придется хоронить подъ спудомъ собственную свою эрудицiю - жертва тягостная и почти невозможная. Если же такую статью примется писать человекъ, не посвященный въ теорiю музыки, ему предстоитъ опасность возбуждать насмешки дилетантовъ грубыми промахами и несообразностями. Критикъ "Отечественныхъ Записокъ" исполнилъ свою трудную задачу удовлетворительно: онъ понимаетъ музыку головою и сердцемъ, отъ оперы требуетъ пищи не одному уму, а глазамъ, чувству и воображенiю. Останавливаясь на эффектахъ и частностяхъ, понятныхъ каждому, онъ не отказываетъ себе въ удовольствiи посмотреть на предметы и глубже, потолковать съ читателями о тайнахъ искусства и въ приговорахъ своихъ старается быть по возможности новымъ, не покоряясь нетерпимости отъявленныхъ дилетантовъ. Такъ, напримеръ, сужденiе его объ известной опере Россини "Семирамида" поражаетъ своею справедливостiю и, притомъ, смелостью, въ особенности относительно нашей публики. Действительно, это прекрасное произведенiе великаго маэстро дышетъ скукою, какъ чудесный романъ Гёте "Вильгельмъ Мейстеръ"; она повергаетъ въ отчаянiе любителя, встречающаго на каждомъ шагу прекрасныя частности и все-таки бросающагося домой, не дождавшись конца и подавляя мучительную зевоту. Недостатки знаменитой оперы разобраны внимательно и представлены самому не хитрому посетителю театра въ такомъ понятномъ виде, что самый робкiй изъ абонентовъ оперы теперь можетъ безбоязненно передать другому свой билетъ на "Семирамиду" и еще оправдать свой поступокъ прiятными разсужденiями о музыке. Статья "Отечественныхъ Записокъ", о которой идетъ речь, много выиграла бы, еслибъ въ ней не встречались поминутно слова на иностранный манеръ, могущiя безъ всякого неудобства быть заменены словами русскими. Такъ, напримеръ, вместо "марцiальной музыки Спонтини", очень легко было сказать: "воинственная музыка Спонтини"; слово нюансы оттенкомъ, точно также, какъ кульминацiонныя точки и резюмироваться "германская инструментальная школа, подъ влiянiемъ ученiя о трансцендентальномъ разуме Фихте, породила Бетховена" (стран. 109), или попробуйте не усомниться въ томъ, что "мощная музыка Спонтини изобразила собою мимолетное величiе французской имперiи". Подобныя умозаключенiя чрезвычайно напоминаютъ собой сочиненiя немецкихъ историковъ литературы, упорно силящихся сблизить какую нибудь поэму въ роде "Германа и Доротеи" съ разными историческими философскими и психологическими событiями, или современными, или случившимися за целое столетiе назадъ.

Вообще, изъ всехъ тонкостей едва ли не хуже всехъ музыкальныя тонкости; всякая схоластика ужасна, но музыкальная схоластика ужаснее всего на свете. Въ сумеркахъ и посреди тумана нужнее всего идти по прямой линiи, твердымъ и вернымъ шагомъ: начните вилять по сторонамъ, и вы не отыщете дороги. Такъ и съ музыкою, действiе которой на душу не можетъ быть чемъ-то рельефнымъ и определеннымъ: дайте волю своему воображенiю и бойкому слогу, и немедленно вы наговорите чепухи. Я скептикъ во многомъ, но въ особенности въ деле философiи и музыкальныхъ сужденiй; на всякое сочиненiе о музыке смотрю съ злобною недоверчивостью, и имею на то полное право. Не говорю уже о дюжинныхъ дилетантахъ, всегда готовыхъ въ звукахъ гобоя видеть восхожденiе солнца, въ пиццикато скрипокъ журчанiе ручейка, а въ контрбасе олицетворенiе бурныхъ страстей; нетъ, въ сочиненiяхъ известныхъ судей музыки я имелъ случай подмечать столько забавныхъ противоречiй и неловкихъ промаховъ! Разскажу вамъ одну исторiйку про Моцартова "Донъ-Жуана".

Я зналъ одного джентльмена, принадлежащаго къ разряду отчаянныхъ дилетантовъ. Себастьянъ Бахъ, Гайднъ и Перголезе были для него такими же общепонятными талантами, какъ для насъ съ вами Гоголь и Лермонтовъ; Россини, Беллини и Донидзетти онъ преследовалъ своею ненавистью и почиталъ ихъ шарлатанами. Вообще, оперъ онъ не любилъ, называя ихъ водевильчиками; одне симфонiи и ораторiи in fa удовлетворяли его взыскательному вкусу. По словамъ моего прiятеля, въ свете были две сносныя оперы: "Донъ-Жуанъ". Моцарта и "Фиделiо" Бетховена.

"Донъ-Жуана", при чемъ не понялъ изъ него ни одной ноты. Изъ театра воротился я домой въ отчаянiи и унынiи. "Нетъ, повторялъ я самъ себе: - ты не умеешь понимать изящнаго, у тебя суконныя уши, жалкiй вкусъ и черствое сердце!"

Разсуждая такимъ образомъ, я подошелъ къ своему столу и невзначай раскрылъ лежащiй на немъ томъ сказокъ гуляки Гофмана.

Какъ нарочно, книга раскрылась на "Донъ-Жуане", знаменитомъ разсказе, котораго я еще не читалъ. Съ жадностью перевертывалъ я страницы; новый мiръ раскрывался передо мной. Вы помните этотъ великолепный разсказъ, где фантазiя сливается съ строгою музыкальною оценкою, взрывъ истиннаго чувства следуетъ за пошлою шуточкою и высокая идея идетъ за картинами, полными таинственной, обворожительной прелести. Никогда и никакое музыкальное произведенiе не встречало подобнаго ценителя, не всякой опере удавалось быть растолкованною истиннымъ поэтомъ, находившимся подъ влiянiемъ двойного упоенiя: отъ шампанскаго и отъ собственной своей фантазiи. Въ особенности одно место поразило меня: подъ влiянiемъ волнующейся крови и поэтическаго воспоминанiя, ночью, Гофманъ пожелалъ еще разъ увидеть залу, въ которой шло представленiе оперы, перенесшей его на седьмое небо, поглядеть на сцену, по которой два часа тому назадъ порхала очаровательная черноглазая певица, занимавшая роль доньи Анны. Онъ приказываетъ отворить свою ложу, зажигаегъ две свечи, светъ которыхъ таинственно освещаетъ уголокъ пустой залы спектакля... все вокругъ пусто и полно воспоминанiемъ, занавесъ будто колышется, чудное итальянское личико видится въ тумане, инструменты, сложенные въ оркестре, словно издаютъ какiе-то отрывистые, неопределенные звуки... Положа руки на столъ, а голову на руки, нашъ мечтатель начинаетъ бродить въ туманной области фантазiи и разсуждать о генiальномъ произведенiи Моцарта...

На этомъ месте я совершенно опьянелъ; черезчуръ гостепрiимная область фантазiи раскрылась передо мной, я началъ верить всемъ истолкованiямъ и причудливымъ заключенiямъ Гофмана; опера, только что слышанная мною, показалась мне совершенно понятною. Восторгъ мой къ "Донъ-Жуану", не смотря на свою ретроспективность "Отечественныхъ Записокъ") не имелъ более границъ. Наутро явился я къ моему дилетанту и подъ влiянiемъ вычитаннаго восторга долго толковалъ съ нимъ "о первой изъ оперъ". Не смотря на общiй нашъ восторгъ, въ продолженiи разговора между нами поминутно возникали разногласiя. По поводу увертюры я привелъ сужденiе Гофмана, которому казалось, что при звукахъ этой громадной музыки "изъ мрака выпрыгивали демоны съ огненными когтями, а вследъ за ними являлись какiе-то люди, съ упоенiемъ пляшущiе надъ краемъ большой пропасти". - Какъ верно передано значенiе этого аллегро! говорилъ я съ полнымъ простодушiемъ.

Въ ответъ на мои слова, дилетантъ расхохотался, заставилъ меня повторить мои слова и захохоталъ съизнова. "Вотъ удивительное средство понимать музыку! кричалъ онъ: - хорошую чепуху вы произносите не краснея. Ссылаюсь на лучшихъ музыкальныхъ ценителей: аллегро, о которомъ говорите вы, выражаетъ "веселiе сельскаго праздника, простодушное волокитство поселянъ и наивную болтовню невинныхъ девушекъ!" Откуда взяли вы демоновъ, и что значитъ выраженiе: "съ огненными когтями"? Въ подтвержденiе своихъ словъ, онъ взялъ со стола сочиненiе одного изъ известнейшихъ музыкальныхъ ценителей, где "Донъ-Жуанъ" действительно былъ разобранъ по косточкамъ. Я сослался на авторитетъ Гофмана, что несколько умерило веселость моего противника, и мы, побранившись порядкомъ, разстались, вполне убежденные, онъ - что известное allegro невинное веселье сельскаго праздника, а я,-- что тоже самое место представляетъ демоновъ съ огненными когтями, выскочившихъ изъ тлетворнаго мрака. Какже после этого не быть скептикомъ!

"Библiотеке для Чтенiя". Указавъ на прекрасную статью г. Срезневскаго: "Мысли объ исторiи русскаго языка", которая еще не кончена и не подлежитъ разбору, подобно какой нибудь повести, о которой можно судить и не ждавъ ея окончанiя, я съ удовольствiемъ обращу ваше вниманiе на "Пленниковъ", комедiю Марка Акцiя Плавта, переведенную на русскiй языкъ г. Кронебергомъ. Признаюсь, я не большой любитель Плавта и Теренцiя: ихъ комедiи кажутся мне не довольно самостоятельными, изложенiе, въ нихъ я нахожу слишкомъ щепетильнымъ, слишкомъ не римскимъ, типы этихъ комедiй не поражаютъ своимъ разнообразiемъ, действующiя лица въ нихъ постоянно одни и теже: паразитъ, ловкiй невольникъ, юноша, надувающiй старика отца и безцветная куртизанка. Прочесть всего Плавта или Теренцiя есть "трудъ не малый", по выраженiю Тредьяковскаго; но некоторыя изъ ихъ комедiй читаются съ удовольствiемъ. Одна изъ такихъ комедiй и есть "Пленники".

Кроме того, при настоящемъ положенiи общественной нравственности въ Европе, женщинамъ и людямъ очень молодымъ творенiя греческаго комика Аристофана, отрывки Менандра и сатирическiя сцены Лукiана совершенно недоступны по своему цинизму. Кто решится перевести Аристофана для однихъ ученыхъ или выкинуть изъ него все сцены, несогласныя съ нашими понятiями о нравственности? Стало быть, древняя комедiя можетъ быть передана теперешнимъ читателямъ только въ творенiяхъ Плавта и Теренцiя, писателей весьма благопристойныхъ и не лишенныхъ таланта. Никто не отвергаетъ громадности Аристофанова генiя; но кто решится дать одно изъ его произведенiй въ руки мальчику или молодой женщине? Вотъ почему г. Кронебергъ поступилъ очень хорошо, подаривши читателямъ переводъ одного изъ сочиненiй Плавта. Русскiй языкъ прекрасно подходитъ къ языку древнихъ комедiй: врожденная насмешливость русскаго народа изобрела множество забавныхъ поговорокъ, меткихъ выраженiй, прибаутокъ и шуточекъ, которыя все могутъ идти въ дело подъ перомъ опытнаго переводчика. Г. Кронебергъ въ совершенстве умеетъ владеть простымъ разговорнымъ языкомъ, передавать на немъ беглый разговоръ, комическiе монологи, которые такъ хороши у древнихъ комиковъ. Не только комедiи Плавта, "Лизистрата" и "Лягушки" греческаго поэта были бы по силамъ такому переводчику. Чтобы показать манеру г. Кронеберга, привожу здесь прологъ "Пленниковъ", припоминая при томъ, что прологи греческихъ и римскихъ комедiй почитаются труднейшими местами, по некоторой сухости и шуткамъ, часто местнымъ.

Вотъ пара пленниковъ; пленниковъ этихъ, которыхъ передъ вами пара, - не трое и не четверо, a двое; зову васъ во свидетели, что говорю сущую правду {Въ подлиннике шутка эта относятся къ тому, что пленники стоятъ, a не сидятъ. По русски неловко было передать ее въ точности. Впрочемъ, эта точность была-бы только внешняя, сущность шутки въ переводе не изменилось.}. Старикъ, живущiи въ этомъ доме, Гегiонъ, отецъ вотъ этого . Какъ же это, спросите вы, сынъ попалъ въ невольники къ отцу? Все объясню вамъ, только слушайте. У старика было два сына; одного изъ нихъ, четырехлетняго мальчика, похитилъ невольникъ Гегiона, бежалъ съ нимъ въ Элиду и продалъ его отцу - вотъ этого (указываетъ на Филократа). Поняли? Хорошо. Однако вонъ въ заднихъ рядахъ кто то качаетъ головою. Тебе негде видно сесть? Такъ ступай прогуляйся, - на улице много места; a мне ради тебя не охрипнуть: я актеръ и голосъ мне нуженъ. Вы, господа, вписанные въ цензъ {Цензъ - поголовная опись гражданъ, производилась черезъ каждыя пять летъ. Каждый гражданинъ былъ обязанъ явиться къ цензору и объявить ему свое имя, лета, состоянiе, место жительства, членовъ семьи и прислугу. На основанiи этой ревизiи, цензоры вписывали каждаго гражданина, соответственно его состоянiю, въ одинъ изъ пяти установленныхъ классовъ. Остальные, не имевшiе никакого состоянiя, пролетарiи, оставшiеся вне ценза, пользовались меньшими гражданскими правами и занимали въ театре заднiя скамьи. Одному изъ нихъ-то советуетъ актеръ прогуляться и обращается потомъ къ сидящимъ впереди, вписаннымъ въ цензъ a тотъ подарилъ его своему сыну, его ровеснику. Теперь онъ очутился невольникомъ въ доме своего отца, но отецъ ничего объ этомъ не знаетъ. Боги играютъ людьми какъ мячомъ.

Теперь вы знаете, какъ потерялъ Гегiонъ одного сына. Потомъ загорелась война между Этолинами и Элейцами, и другой сынъ его взятъ въ пленъ. Его купилъ въ Элиде медикъ Менархъ и Гегiонъ началъ скупатъ пленныхъ Элейцевъ, въ надежде выменять на кого-нибудь изъ нихъ своего сына. Онъ не знаетъ, что младшiй y него въ доме. Услышавши вчера, что въ числе взятыхъ въ пленъ Элейцевъ находится всадникъ знатной и богатой фамилiи, онъ не пожалелъ денегъ, лишь бы выручить сына, и купилъ y квестеровъ изъ добычи вотъ этихъ двухъ {Квесторы продавали военную добычу въ пользу казны, военачальника и солдатъ.}.

Купленные выдумали хитрость, посредствомъ которой невольникъ возвратитъ своего господина на родину. Они обменялись именами и одеждой. Вотъ этотъ (онъ указываетъ на Тиндара) назвался Филократомъ, a этотъ -- Тиндаромъ. Невольникъ взялся разъиграть роль господина и возвратить ему свободу; онъ спасаетъ этимъ, самъ того не зная, и брата, возвращая его отцу и отечеству. Не въ первый разъ слепой доходитъ до цели, которой не достигъ бы зрячiй! Сами не понимая вполне своей хитрости, они устроили дело такъ, что сынъ остается невольникомъ y отца. Какъ здесъ, подумаешь, человекъ.

Еще два слова: пьеса стоитъ того, чтобы вы обратили на нее вниманiе. Она составлена не на образецъ другихъ: въ ней нетъ ни неприличныхъ стиховъ, ни содержателя непристойнаго дома, ни хитрой любовницы, ни солдата хвастуна.

Этоляне ведутъ войну съ Элейцами; но вы не бойтесь - битвы будутъ происходить за сценой. Мы комики, и въ трагедiю мешаться не наше дело. A если кому нибудь изъ васъ непременно хочется драки, - что-жъ, стоитъ только задеть соседа. Я-же съ моимъ удовольствiемъ помогу выбить изъ него охоту къ подобнымъ зрелищамъ, разумеется, если онъ наскочитъ на молодца посильнее.

"

Изъ этой выписки вы, во-первыхъ, узнаете содержанiе комедiи, a во-вторыхъ, можетъ быть, посмеетесь шуточкамъ, оканчивающимъ обращенiе актера къ публике.

Въ отделе "Наукъ и Художествъ" есть еще статейка, подъ названiемъ "Несколько словъ о "Макбете" Шекспира", написанная въ опроверженiе доводовъ одного курляндскаго журнала, вздумавшаго утверждать, что знаменитая трагедiя Шекспира целикомъ почерпнута изъ какого-то германскаго сказанiя. На подобные доводы и изысканiя мастера немецкiе ученые. Построить целую систему, основываясь на созвучiи двухъ словъ, ниспровергнуть истину, признанную историками, и опровергнуть ее по поводу какой нибудь забытой побасенки,-- во всехъ подобныхъ проделкахъ эрудицiя этихъ ученыхъ проявляется въ ослепительномъ блеске; какъ тотъ ученый, о которомъ говорится въ "Мертвыхъ Душахъ" Гоголя, они начинаютъ свои доказательства робкими предположенiями, коротенькими сближенiями, догадками, словами: можетъ быть, кажется намъ, а отъ этихъ невинныхъ умствованiй незаметно переходятъ въ решительный тонъ, произнося приговоры, недопускающiе аппеляцiй, и называютъ вандалами всехъ техъ, кто осмелится усомниться въ точности ихъ умозаключенiй.

"Макбета" и отношенiй трагедiй Шекспира къ германской сказке о "Короле Грюнвальде" опровергнуто въ "Библiотеке для Чтенiя" и подкреплено несколькими интересными фактами изъ исторiи Шотландiи, при чемъ и разсказывается мрачная исторiя честолюбца Макбета, послужившая Шекспиру канвою для одного изъ прекраснейшихъ его творенiй.

Ревнуя къ славе усопшаго "Репертуара", редакцiя "Библiотеки для Чтенiя" поместила въ ноябрьской книжке два первыя действiя пятиактной комедiи г. Григорьева. О ней когда нибудь после. Въ той же книжке "Библiотеки для Чтенiя" помещена весьма недурная повесть, подъ названiемъ: "Замосковская летопись о нашихъ женскихъ делахъ и о другихъ, книги вторыя, статья первая". Вотъ заглавiе, дышащее какою-то особенною оригинальностью, оригинальностью, во что бы то вы стало, оригинальностью, увеличенною еще псевдонимомъ автора, подписавшагося именемъ Лейлы. Что такое Лейла и въ какой нацiи встречаются подобныя имена - этого уже я не знаю. Между восточными женщинами встречаются носящiя имя Леилы; но Леила не Лейла. Есть, действительно, въ словесности очень скучное произведенiе Больвера, подъ заглавiемъ: "Леила или осада Гренады", возлюбленная Гьяура тоже носила имя Леиплы; впрочемъ, при англiйскомъ произношенiи, Леила, действительно, превращается въ Лейлу:

Yes, Leila sleeps beneath the wave

говоритъ страшный герой британской поэмы.

Ну, положимъ, что авторъ "Гьяура" произносилъ Лейла; отчего же восточное имя оказалось внизу повести о "Замосковныхъ женскихъ делахъ"? Можно ли объ этомъ спрашивать, можно ли полагать границы авторской прихотливости?.. Размышляя такимъ образомъ, я совершенно неожиданно былъ изумленъ, пораженъ и сбитъ съ толка обилiемъ собственной своей эрудицiи. Въ несколько секундъ, съ тою непонятною быстротою мышленiя, которая составляетъ главнейшую принадлежность паровозовъ и французскихъ фельетонистовъ, въ голове моей составился целый трактатъ о собственныхъ именахъ вообще и псевдонимахъ въ особенности; передо мной развернулась "летопись о значенiи именъ, фамилiй, о литературныхъ странностяхъ и о другихъ". Кто-то изъ читателей укорялъ меня въ томъ, что я преимущественно толкую объ одной бельлетристике, убегая статей суроваго содержанiя... хорошо же, о любознательный читатель, за твою черную неблагодарность къ человеку, пекущемуся о собственномъ твоемъ развлеченiи, я сiю же минуту угощаю тебя моимъ глубоко ученымъ трактатомъ, съ цитатами, ссылками и бездною собственныхъ именъ, знаменитыхъ именъ. Начнемъ съ древнихъ евреевъ.

"Джульеты",-- монологе, напоминающемъ первый вздохъ, первое стремленiе южнаго четырнадцатилетняго женскаго сердца, устами своей Джульеты, цветка, едва распустившагося, малютки красавицы, о которой нельзя подумать безъ волненiя въ сердце, говоритъ тако, по поводу имени Ромео Монтекки:

"Что значитъ имя? тотъ цветокъ, который называемъ мы розою, такъ же сладко пахнутъ бы, нося всякое другое названiе".

Вотъ сентенцiя справедливая, но уже потому неудобоприменяемая на практике, что она черезъ-чуръ справедлива. Народы отдаленныхъ временъ, теряющихся въ "тумане преданiй", не были всегда равнодушны къ значенiю собственныхъ именъ, и многiе индивидуумы выискивали себе имена поблагозвучнее носимыхъ ими. Между древними евреями мужчины не были разборчивы на этотъ счетъ: между ними были въ употребленiи имена не всегда изящныя. Такъ имя Набалъ означало но женщины, которыя въ подобныхъ вещахъ всегда были разборчивее мужчинъ, не желали иметь именъ съ непрiятнымъ значенiемъ. Самыя древнiя женскiя имена: Дебора (пчела), Рахиль Тамарь (пальма), Гадасса (миртовое дерево), Анна

Греки, и женщины и мужчины, страстно любили благозвучныя имена. Платонъ говоритъ, что прекрасное имя поражаетъ его также, какъ и физическая красота; въ одномъ изъ своихъ сочиненiй, онъ изъявляетъ желанiе, чтобы каждый человекъ носилъ счастливое, звучное и располагающее въ свою пользу имя. Въ память подвига Гармодiя и Аристогитона, афиняне издали законъ, воспрещавшiй рабамъ называться именами этихъ героевъ {Aulus-Cellius.}. Насмешливый Лукiанъ упоминаетъ въ своихъ сочиненiяхъ объ одномъ разбогатевшемъ торговце, изъ тщеславiя изменившемъ свое имя Симона въ Симонида. Дiоклезiана, и Бруна, сделавшись королевою, стала именоваться Брунегильдою; но до Брунегильды нужно еще кончить о грекахъ.

лицъ, выведенныхъ на сцену генiяльнымъ комикомъ, находится несколько собственныхъ именъ, забавныхъ по своему значенiю и смешнымъ созвучiямъ, какъ-то: Хремесъ (плевака), Фидинидъ (страстно преданный лошадямъ), Блепиръ и Писфетерiй. Наши водевелисты, которыхъ остроумiе преимущественно заключается въ придумыванiи смешныхъ и двусмысленныхъ фамилiй, могутъ безъ труда усмотреть, что отецъ комедiи и на этомъ пункте перебилъ имъ дорогу {Кстати заметить, что у Аристофана многiя комическiя лица забавно ломаютъ греческiй языкъ для особенной потехи тогдашней публики. Греки радовались, когда на сцену выходилъ скифъ или вообще варваръ и начиналъ смешить слушателей своимъ произношенiемъ. Кроме того, въ комедiи "Ахарняне" являются персидскiе послы и произносятъ уморительно дикiя слова, не имеющiя никакого смысла. Наши драматурги, заставляя немцевъ ломать русскiй языкъ, къ потехе райка, и тутъ ее выдумали ничего новаго.}. Впрочемъ, греки редко нарушали правила гармонiи, имена ихъ были прекрасны, хотя некоторыя изъ нихъ теперь намъ не нравятся. Я помню, когда одинъ изъ моихъ наставниковъ трогательно читалъ мне и моимъ товарищамъ слова Карамзина: "нетъ Агафона, нетъ моего друга!" мы много смеялись, не думая о томъ, что имя Агафона въ Грецiи считалось и благозвучнымъ и поэтическимъ.

Римляне весьма уважали имена звучныя и освященныя какимъ либо блестящимъ воспоминанiемъ, и уваженiе это иногда выказывалось суевернымъ образомъ. Цицеронъ говоритъ, что при сборе войскъ наблюдалось, чтобъ первые изъ приходящихъ на зовъ легiонеровъ носили счастливое имя. Когда ценсоры начинали свое изчисленiе гражданъ, они строго наблюдали, чтобъ начать съ благозвучнаго имени, какъ, напримеръ, Сальвiй Валерiй. Юлiй Кесарь, во время африканскаго похода, нарочно поручилъ одинъ изъ главныхъ отрядовъ неизвестному воину за то только, что имя этого воина было Сципiонъ. При избранiи Региллiана сетованiемъ на дикую неблагозвучность тогдашнихъ именъ, какъ напримеръ: Децiй Мусъ, Вибiй Каудексъ и Лукумо. Горацiй и Ювеналъ въ своихъ сатирахъ начали изобретать характеристическiя собственныя имена для лихоимцевъ, честолюбцевъ, плохихъ рифмачей, и многiя изъ этихъ именъ остались въ употребленiи до нашего времени. Въ среднихъ векахъ страсть изменять свое имя на греческiй и латинскiй языкъ, заразила всехъ литераторовъ, полагавшихъ, что, нося имя Шульца или Жака, нельзя написать великое произведенiе. Псевдонимы вошли въ страшное употребленiе; пересчитать все знаменитыя вымышленныя имена можно бы только на целомъ листе печатномъ. Манiя изменять свое имя дошла до такихъ пределовъ, что папа Павелъ Второй заключилъ въ темницу несколько человекъ, отрекшихся отъ собственнаго своего наименованiя, что сбивало съ толка дела коммерческiя и административныя. Тогдашнiе ученые наблюдали, однако, чтобъ вымышленное имя, по созвучiю или смыслу своему, сохраняло некоторое сходство съ подлиннымъ. Знаменитый Герардъ Дезидерiусомъ, а потомъ на греческiй, назвавшись Эразмомъ, а впоследствiи соединилъ оба имени въ одно и сталъ подписываться Известный Рейхливъ (отъ слова дымъ) переменилъ свое имя на греческое: Капнiо (отъ того же слова); Эрцъ Шварцъ Меланхтона. Поэтъ Метастазiо прежде носилъ плебейское и тривiальное имя Французскiе писатели: Гоше (левша), Делаборнь (кривоглазый), Шарпантье (плотникъ), стали прозываться Сцеволою, Страбономъ и (отъ слова лакей) прозвалъ себя Сервилiемъ, и одинъ несчастный рифмоплетъ, по имени Du bout d'Homme, выбралъ себе имя Вирулуса (Virulus).

съ порученiемъ сосватать за короля Людовика VIII одну изъ тамошнихъ принцессъ. Принцессъ было на лицо только две: одна изъ нихъ, красавица и умница, носила эксцентрическое, но нередкое въ Испанiи имя Урраки; другая-же была во всехъ отношенiяхъ ниже, но имя ея звучало очаровательно: она называлась Бланкою. Не смотря на старанiя испанскаго двора, не взирая на чрезвычайную молодость Бланки, послы выбрали ее, отзываясь, что въ имени Урраки заключается нечто несчастное и зловещее.

могло быть незвучно и заключать въ себе дурной смыслъ или не заключать ровно никакого смысла, но оно долженствовало быть отменно длиннымъ. Во времена королевы Елисаветы, одинъ испанскiй посолъ былъ принятъ богатымъ лондонскимъ альдерменомъ. При рекомендацiи, испанецъ гордо высказалъ свои имена, которыхъ было около двадцати трехъ, и ожидалъ услышать отъ хозяина подобный же ответъ, но былъ страшно пораженъ, услышавъ кратчайшее изъ человеческихъ именъ. Имя альдермена было Джонъ Кутсъ. Долго испанецъ не хотелъ говорить съ нимъ мы слова, пока наконецъ великолепiе и власть, окружавшiе Кутса, не показали ему, что можно быть важнымъ человекомъ и носить очень простое имя.

Генiальный Мильтонъ, въ одной изъ своихъ филиппикъ противъ шотландскаго племени, увлекся до того, что поставилъ странныя имена шотландцевъ причиною дикости всего народнаго ихъ характера. "Еслибъ",-- говоритъ авторъ "Потеряннаго Рая" "еслибъ въ бою, жизнь моя находилась въ рукахъ шотландца, и шотландецъ этотъ прозывался Макъ-Коглейтоккомъ, "

По мере приближенiя къ настоящему времени, въ обществе реже и реже стали проявляться забавные предразсудки на счетъ значенiя собственныхъ именъ; но пишущая братiя упорно продолжала придавать этимъ мелочамъ какое-то особенное значенiе. Въ одномъ изъ своихъ писемъ Метастазiо говоритъ такъ: "Новая моя "опера называется "il Re Pastor" (Король-пастухъ). Содержанiе ея "взято изъ исторiи Сидона и состоитъ въ возвращенiи отеческаго престола законному властителю; къ несчастiю, властитель этотъ называется Абдолонимомъ. Пьеса моя не пропадетъ, однако; я не назвалъ ее именемъ героя. Имя это я съумелъ упомянуть не более трехъ разъ во всемъ произведенiи".

Буало, нападая на одного изъ поэтовъ своего времени, говоритъ:

O le plaisant projet d'un poète ignorant,
Qui de tact de héros va choisir
D'un seul nom quelquefois le sens dur et bizarre
Rend un poème entier, ou burlesque ou barbare!

Art. Poét.

(т. е. забавна выдумка невежи-поэта, изъ столькихъ героевъ выбравшаго себе Какъ часто одно имя своею странностью и не благозвучiемъ придаетъ смешной или варварскiй видъ целой поэме!)

Въ этихъ стихахъ, сказанныхъ съ желчью и убежденiемъ, видевъ жалкiй и одностороннiй складъ ума тогдашняго законодателя европейской словесности.

Вольтеръ за-частую трунилъ надъ собственными именами героевъ, надъ псевдонимами авторовъ и даже надъ историческими лицами, не придавая своей насмешки никакой нетерпимости. Мелочность уже исчезала изъ словесности. Въ одномъ месте онъ упоминаетъ шутя, что Корнелева трагедiя "Пертаритъ" упала отъ неблагозвучности заглавiя и съ помощiю другихъ варварскихъ именъ, въ роде Гарнбальда и въ другой разъ, толкуя объ освободителяхъ Швейцарiи, онъ говоритъ: "имена этихъ людей помешали ихъ безсмертiю; извольте помнить въ отдаленномъ потомстве о Мельхтале, Штауффахере и Вальтерфирсте" (тутъ Вольтеръ слилъ оба имя въ одно).

Ричардсонъ, творецъ "Памелы и Клариссы Гарловъ", до ребячества любилъ нежныя имена и выдумывалъ ихъ съ большимъ старанiемъ, а выдумавши, самъ удивлялся ихъ нежности. Въ Грандиссоне поминутно встречаемъ мы: "Сэръ Чарльзъ Грандиссонъ! какое прекрасное, благородное имя!" - "Какое чудное имя носитъ " и такъ далее. Таже исторiя наивно повторяется съ именемъ Клементины.

Д'Израэли, изысканiя котораго много пособили мне въ составленiи представляемаго вамъ глубоко ученаго трактата "о псевдонимахъ, собственныхъ именахъ и o другихъ", смотритъ на вещи съ точки зренiя, совершенно противоположной понятiямъ Ричардсона. Онъ предполагаетъ, что употребленiе изысканныхъ и странныхъ именъ не можетъ не иметь некоторыя влiянiя на жизнь существъ, одаренныхъ такими именами, и на творенiя писателей, скрывающихся подъ хитрыми псевдонимами. "Если" - говоритъ онъ - "какой нибудь новый историкъ назоветъ себя Юмомъ, а поэтъ Поппомъ, ихъ сочиненiя проиграютъ на пятьдесятъ процентовъ. Равнымъ образомъ, женщина, получившая хитросплетенное и нежное имя Кларисы или скорее попадетъ въ беду, нежели какая нибудь Бетси и Полли (мне, впрочемъ, кажется, что Полли, уменьшительное отъ Мари, звучитъ во сто разъ милее Клариссы и Элизы)." "Ежели девушка" - продолжаетъ нашъ авторъ - "носитъ романическое имя, значитъ въ ея родителяхъ и близкихъ къ ней лицахъ есть некоторое пристрастiе къ романическимъ побужденiямъ, которыя, въ свою очередь, находятъ себе верный прiютъ въ душе молодой красавицы, одноименной съ героинями Ричардсона и Жанъ-Жака."

Обычай давать детямъ знаменитыя имена проникнулъ даже въ англiйскую администрацiю. При устроенiи прiюта для найденышей въ Лондоне, начальство выбирало между детьми самыхъ здоровыхъ и красивыхъ мальчиковъ, которыхъ и назначало къ морскому званiю, давая ребятишкамъ громкiя имена адмираловъ Дрека, Норриса, и Блека. Обычай этотъ ведется до вашего времени; только прежнiе флотскiе герои уступаютъ место именамъ новыхъ знаменитостей: Нельсова, Джервиза и Колингвуда.

Въ литературе собственныя имена служили поводомъ къ многимъ странностямъ и характеристическимъ анекдотамъ. Британскiй памфлетистъ Уильксъ написалъ целую теорiю о томъ, что, нося непрiятное имя, нельзя быть хорошимъ поэтомъ. "Продаются" - пишетъ онъ - "стихотворенiя какого-то Эльканнасетлъ: Драйдена и Эльканнасетля, кто изъ насъ задумался бы отдать полное предпочтенiе первому, изъ-за одного его имени?"

Томасъ Корнель называлъ себя человекомъ несчастнымъ и писателемъ обреченнымъ забвенiю изъ-за того только, что знаменитый братъ его назывался "Можно ли носить такое имя вместе съ такимъ человекомъ!" повторялъ онъ безпрестанно. Обычай северо-американцевъ украшать свои фамилiи римскими именами подалъ Диккенсу, Маррiэту и другимъ англичанамъ оружiе для насмешки надъ соперническою страною: въ романахъ, взятыхъ изъ американской жизни, поминутно встречаете вы какого нибудь Квинта Фабiя Пипсона или Ромула Рипа, или Юнiя Брута Бутса, или Тоже было и съ именами французовъ въ последнихъ годахъ XVIII столетiя.

Одно изъ именъ Вольтера, Arouet, часто служило для плохого каламбура (á rouer) его противникамъ. Задорный аббатъ Морелле получилъ названiе и подъ этимъ именемъ говорится о немъ въ переписке Вольтера, Даламбера и Гельвецiя. Старинный поэтъ Фрере жаловался, что Буало прославилъ его пьяницею по той только причине, что имя его легко рифмовалось съ словомъ cabaret. Фрерономъ, имя котораго очень хорошо подходило къ словамъ frêlon и fripon.

новой литературе недавно была кемъ-то помещена интересная статейка въ "С. -Петербургскихъ Ведомостяхъ". Итакъ, на этомъ месте я прерываю мой трактатъ и обращаюсь къ повести: "Замосковная летопись о нашихъ женскихъ делахъ и о другихъ", соч. Лейлы.

Въ повести этой есть и занимательность, и слогъ, и уменье вести разсказъ; она читалась бы съ удовольствiемъ, еслибъ (да проститъ меня авторъ за сравненiе), еслибъ не походила немного на булку изъ очень хорошаго теста, но испеченную на розовой воде. Мало того, что все действующiя лица умны, добры и прiятны въ обращенiи, они даже по необыкновенной красоте своей повергаютъ въ некоторое сомненiе мизантропическаго читателя, убежденнаго въ томъ, что хорошенькое личико не такъ часто встречается, какъ о томъ думаютъ многiе авторы. Въ начале своей повести, г-жа Лейла изобразила намъ общество москвичей и помещицъ, собравшихся въ именiи одной дамы изъ большого света, и, надо отдать ей справедливость, это общество таково, какого не сыщется и въ самыхъ большихъ городахъ. Все дамы прекрасны, все мужчины умны; большая часть этихъ грандiозныхъ особъ гуляетъ между цветами и занимается любовью. Совершенное Эльдорадо во ста верстахъ отъ Москвы, совершенно Телемское аббатство весельчака Рабле, потому что - вамъ, безъ сомненiя, известно - циникъ Рабле иногда составлялъ планы идеальной жизни въ какомъ нибудь чудномъ уединенномъ замке, вместе съ веселыми товарищами и женщинами, которыя все до одной прекрасны. Описывая подобное Эльдорадо, пузатый авторъ "Пантагрюэля" даже оставилъ свою наивную прозу и написалъ несколько стиховъ звучныхъ и оригинальныхъ. Изгнавъ изъ своего Телемскаго аббатства людей скучныхъ и суровыхъ, лицемерныхъ и некрасивыхъ, скликнувъ въ него компанiю веселыхъ добряковъ и беззаботныхъ гулякъ, онъ обращается къ женщинамъ такъ:

Cy entrez, tous, - dames de hauil paraige,
En franc couraige, entrez-y en bon heur,
Fleurs de beauté à céleste risaige,
à maintien prude et saige
En ce passaige est le seiour d'honi ceur...

(Вы можете входить туда, хорошенькiя женщины благороднаго званiя, цветки красоты, милыя красавицы съ тройною талiю, съ скромною осанкою,-- входите смело, входите туда съ веселымъ сердцемъ: честь обитаетъ въ вашемъ прiюте...)

Такого рода дамы наполняютъ замосковную усадьбу помещицы Толовой. Нисколько не сомневаясь въ прiятностяхъ настоящихъ жительницъ тамошняго края, нельзя не сказать, однако, что у г-жи Лейлы кисть всегда украшаетъ портреты въ ущербъ сходству, и потому картины, писанныя этой кистью, имеютъ мало общаго съ действительной жизнiю, въ которой нередко происходятъ событiя весьма грустныя и зачастую встречаются физiономiи не весьма красивыя. Изъ этого не следуетъ, чтобъ въ разсказахъ, взятыхъ изъ действительной жизни, желалъ я видеть одну только темную ея сторону: Боже упася меня отъ такого пессимизма! Исключительность вредна во всемъ, и, можетъ быть, я менее всякаго другого имею право любить картины горя и неудовольствiй. Къ мизавтропiи я не склоненъ, къ разочарованiю и того менее; сумма испытанныхъ мною радостей далеко превышаетъ запасъ горя, мною встреченнаго; а создавать себе призраки и терзаться посредствомъ фантастическихъ несчастiй я не умею. Совсемъ темъ я опасаюсь глядеть на вещи сквозь светлую призму излишней снисходительности; въ жизни человека есть возрастъ, когда и светъ и люди кажутся въ розовомъ свете; но чемъ скорее переходитъ опасный этотъ возрастъ, темъ лучше для человека. Дорожить этою эпохою жизни, оправдывать ее и писать образы, внушенные ею, я нахожу деломъ вреднымъ: рано или поздно, действительность вступитъ въ свои права, и если вы къ тому не приготовились, васъ тутъ же ждетъ мизантропiя со всеми своими принадлежностями. Воображенiе, наполненное несбыточными грезами, сердце, размягченное идеальными чувствами, страсти, не сжатыя строгой рукой истинной опытности: вотъ результаты, которые оставляетъ въ человеке привычка смотреть на жизнь какъ на праздникъ, и на людей какъ на милыхъ прiятелей. Попробуйте пожить на свете, нося въ своей душе столько сладкихъ, но опасныхъ элементовъ! Литература, выражая собой жизнь общества, можетъ и тутъ представятъ намъ хорошiй урокъ, указавъ, что за идиллiями, нежными романами и сладкофилософскими системами прошлаго столетiя въ ней стали являться герои на подобiе Реве, Адольфа, Оберманна и Вертера.

Оканчивая мои заметки о журналахъ нынешняго месяца, я припомнилъ, что не сказалъ ничего о последнемъ нумере "Севернаго Обозренiя". Впрочемъ, я не могу сказать многаго: интересуясь отъ души ходомъ нашей словесности, я не желаю быть взыскательнымъ къ журналу, который только что возобновился, и потому можетъ иметь свои особенные недостатки, которые, должно предполагать, исчезнутъ со временемъ. Давать же советы я не люблю: по большей части безполезный во всехъ делахъ жизни, советъ становится решительно лишнимъ въ литературе, где всякiй делаетъ все, что можетъ, и представляетъ публике все, что есть у него лучшаго. Можно указать на некоторыя странности, въ роде остроумныхъ похожденiй Сердечкина, и пожелать, чтобъ статьи подобнаго рода реже встречались, можно похвалить некоторое разнообразiе съ которымъ составляется Смесь "Севернаго Обозренiя"; но тутъ и должны ограничиться советы и желанiя. Кроме того, я имею слабость думать, что черезъ-чуръ взыскательная критика едва ли можетъ иметь хорошiе результаты: литература есть нежный и деликатный цветокъ, къ которому рука критики должна прикасаться съ крайнею осмотрительностiю. Сколько полезныхъ изданiй начинались слабыми попытками! сколько истинныхъ талантовъ, встреченныхъ строгими отзывами литературныхъ судей, должны были обращаться на другую дорогу, или глохнуть посреди сомненiя въ собственныхъ своихъ силахъ - этой тяжелой нравственной болезни!

"Севернаго Обозренiя". Тамъ есть романъ Джемса "Контрабандистъ",-- романъ, переведенный съ англiйскаго. Джемсовы романы, безъ сомненiя, будутъ иметь успехъ между нашей публикой: въ нихъ есть и происшествiя, и характеры, и мысли, и даже эффекты. Джемсъ почитается однимъ изъ удачнейшихъ подражателей манеръ Вальтеръ Скотта, а потому его романы имеютъ отчасти видъ сочиненiй, писанныхъ на заданную тему. Что касается до меня, то я терпеть не могу сочиненiй этого писателя: въ немъ есть что-то холодное, сухое и принужденное; посреди самыхъ живыхъ событiй проглядываетъ поминутно самъ авторъ, будто спрашивая у васъ: умно ли, хорошо ли сказано? похоже ли на моего образца, на сэра Вальтеръ Скотта? Джемсъ человекъ книжный и, наверное, три-четверти дня просиживаетъ въ своей библiотеке; это, можетъ быть, и хорошо, да романы такого книжнаго человека не въ моемъ вкусе. Способность Джемса писать во всехъ родахъ, для денегъ, заслуживаетъ изумленiя. Такъ еще недавно, узнавъ объ успехе, которымъ пользовалось новое сочиненiе Купера "Исторiя северо-американскаго флота", Джемсъ позавидовалъ романисту Соединенныхъ Штатовъ и сочинилъ въ самое короткое время "Исторiю британскаго флота". Разница между двумя романистами, пустившимися въ исторiю, была та, что для одного только Купера морское дело было роднымъ деломъ: знаменитый авторъ "Лоцмана" и "Морской Волшебницы" могъ смело испытать свои силы на описанiи романическихъ и оригинальныхъ подвиговъ юнаго северо-американскаго флота.

Перелистывая тотъ же нумеръ, я былъ несколько удивленъ поверхностью и неосновательнымъ сужденiемъ, съ которымъ составлена статья о последней выставке Петербургской Академiи Художествъ. Не говоря уже о странности некоторыхъ приговоровъ (о вкусахъ спорить трудно), я заметилъ признаки совершеннаго невниманiя при описанiи самихъ картинъ, и заметилъ это темъ скорее, что незадолго до выхода статьи я былъ въ Петербурге и очень хорошо помню картины, бывшiя на выставке. Такъ, напримеръ, говоря о "Суде Соломона" г. Шопена, авторъ говоритъ, что картина изображаетъ "ту минуту, когда Соломону только что предложили трудный юридическiй вопросъ и онъ обдумываетъ свое решенiе". Нависать эти слова могъ только критикъ, глядевшiй не на картину, а на зрителей или на что нибудь другое. Мысль художника передана съ ясностью, грацiею и отчетливостью, сродной новымъ французскимъ живописцамъ. Соломонъ не думаетъ о вопросе, ему предложенномъ: онъ уже произнесъ свое слово и ждетъ новыхъ просителей. Настоящая мать живого ребенка услышала уже это слово и, радостно прижавъ къ груди возвращенное ей сокровище, съ благодарностью глядитъ на юнаго царя, а ребенокъ, заметивъ ея восторженный взглядъ, оборачивается и смотритъ въ ту же сторону. Белокурая красавица, влево отъ Соломона, угрюмо беретъ мертваго ребенка, и худо Скрытое, мрачное неудовольствiе светитъ въ каждой жилке ея прелестнаго лица. Еслибъ и это не убедило критика, ему стоило бы взглянуть на группу сзади Соломона: тамъ увиделъ бы онъ прекрасную фигуру стараго iудея, въ умиленiи взирающаго на юношу, вдохновеннаго божественною мудростью. Критикъ говорить, что Соломонъ изображенъ очень юнымъ и женоподобнымъ; мысль художника понятна: еслибъ въ картине, вместо юноши, изображенъ былъ мужъ зрелыхъ летъ, восторгъ и страстное изумленiе стараго еврея были бъ не у места, возбуждая идею лести, а не удивленiя преждевременной мудрости.

Говоря о прекрасной картине г. Федотова "Следствiе пирушки", авторъ "Отчета о выставке" забываетъ лучшее, по моему мненiю, лицо въ целой картине, а именно гуляку, заснувшаго подъ столомъ. Нарезавшiйся господинъ просыпается отъ шума, въ незнакомомъ ему месте, и, видя себя на полу, между всякимъ хламомъ и объедками, бросаетъ изумленные и мрачные взоры вокругъ себя. Аксессуары у г. Федотова невообразимо хороши, и, отдавая отчетъ о его картинахъ, не следуетъ забывать одного изъ главнейшихъ ихъ достоинствъ.

Изъ остальныхъ статей можно указать на "Очерки Трансильванiи", которые, при занимательности своей, читаются не совсемъ легко, по причине некоторой сухости изложенiя.

Маленькихъ стихотворенiй нетъ, но въ заменъ ихъ въ "Северномъ Обозренiи" напечатана въ стихахъ необъятно огромная драматическая фантазiя г. Аскольдова, въ семи сценахъ, подъ названiемъ "Валеро". Вамъ известно, что всякая драматическая фантазiя, наперекоръ всемъ другимъ литературнымъ произведенiямъ, пишется съ легкостью, а читается съ трудомъ. Успехъ г. Кукольника въ этомъ роде драматическихъ пьесъ породилъ много подражанiй, изъ которыхъ ни одно не обратило на себя вниманiе публики. Драматическiя фантазiи изъ итальянской жизни сделались чемъ-то торжественнымъ, нося на себе постоянно одинъ и тотъ же отпечатокъ, одинъ и тотъ же взглядъ на итальянскую жизнь, въ которомъ нетъ ничего живого и ничего итальянскаго. Въ этихъ фантазiяхъ непременно действуетъ художникъ, человекъ похожiй не на обыкновеннаго человека, а на какого нибудь обитателя Бедлама. Подъ перомъ авторовъ подобныхъ сочиненiй, итальянскiй художникъ выходитъ существомъ въ высшей степени страннымъ и дикимъ, иногда похожимъ на зверя, иногда на юродиваго. A между темъ почти все знаменитые художники были людьми очень привлекательными: сродная каждому артисту наблюдательность притягивала ихъ въ самую среду практической жизни; они были людьми веселыми и светскими; ихъ ученость и постоянныя сношенiя съ высшей аристократiей Европы обращали на нихъ вниманiе лицъ, стоявшихъ въ голове правленiя; имъ давали дипломатическiя порученiя, советовались съ ними въ важныхъ делахъ, награждали почетными званiями. Когда Гвидо, Рафаэль-Санцiо или Сальваторъ-Роза бродили по улицамъ итальянскаго города, народъ ихъ приветствовалъ, хорошенькiя женщины съ ними заговаривали, хозяева домовъ подносили имъ кубокъ вина, художники садились передъ окнами, толпа собиралась вокругъ, разговоръ веселый, насмешливый и легкiй не прекращался до ихъ ухода. Такiе художники не отпускали длинныхъ монологовъ, не толковали о величiи искусства, не имели ночныхъ виденiй, не свирепствовали и не гордились: они жили какъ все люди, волочились какъ все люди и спали очень спокойно.

ДЖУЛІО, (бросивъ шляпу и прошедшись несколько разъ, въ раздумье останавливается).

"О, где вы, обольстительные сны?
Где рой надеждъ блестящихъ и прекрасныхъ?..
Все пусто! вся исчезло, обеднело!..

Который только отраженьемъ света
И существуетъ если солнце светитъ,
То призракъ взоръ чаруетъ красотою,
A закатилось - почернелъ, исчезъ.

Я думалъ, что меня Алиса любитъ.
Безумный я! я верилъ въ свой талантъ!
Воображалъ, что я тружусь не даромъ,
Что искра божества во мне таится,--

И мыслiю съ другими поделиться...
Какъ грубо ошибался ты, Карлино!
Ты не художникъ; ты маляръ, пачкунъ,
Ничтожная посредственность... о, ужасъ!"