II.
Январь 1849.
"Все на свете справедливо, и все несправедливо, что только бываетъ на свете", сказалъ одинъ англичанинъ временъ Сфифта, Стерна и Ричардсона, и, надо сказать правду, эта грустная выходка какъ нельзя более кстати въ устахъ британца, потому что ни у какого другого народа не удастся встретить, въ одномъ и томъ же человеке, догматическаго пуританства рядомъ съ безотраднейшимъ скептицизмомъ. Древнiе софисты довели до совершенства науку говорить pro и contra какой-нибудь идеи, и своими доказательствами до крайности сбивать съ толку слушателей. Девятнадцатый векъ оставилъ далеко за собою детскiя проделки софистовъ: въ наше время никто не посмеетъ публично противоречить самому себе, но зато въ глубине души мы стали тончайшими софистами. На всякiй вопросъ у насъ два ответа, и, что еще хуже, мы вполне веримъ и тому и другому, а между темъ они радикально противоположны другъ другу.
Русская литература бедна, говорятъ журналы и читатели, ия, и вы, все мы повторяли эту избитую фразу. Завтра, можетъ быть, я повторю ее снова съ полнымъ убежденiемъ, но сегодня я вовсе не верю этому приговору и намеренъ отъ чистаго сердца проповедывать противное. Проявленiе умственной жизни не можетъ быть незанимательнымъ, въ наше время и въ нашемъ отечестве. Скажу еще более, нетъ ни одной литературной эпохи, въ которую бы словесность какого бы то ни было народа могла бы назваться лишенною занимательности. Разница бываетъ только въ одномъ: иногда громкiя имена деятелей, обилiе произведенiй во всемъ отраслямъ словесности бросаются въ глаза самому равнодушному читателю, въ другое же время требуется отъ этого же читателя более наблюдательности, более умственнаго напряженiя. A где можно наблюдать, тамъ уже есть интересъ и занимательность.
Я зналъ человека, у котораго голова и сердце были такъ счастливо устроены, что онъ решительно не могъ постигнуть значенiя словъ: скука, апатiя, ничтожество, и всегда сердился, когда мы забрасывали его этими словами, къ сожаленiю, крайне употребительными въ светскомъ разговоре. Этотъ оригиналъ поистине могъ назваться "другомъ человечества", хотя вовсе не былъ филантропомъ о скорее смахивалъ на эгоиста. Онъ до того любилъ всехъ людей, что не имелъ ни одного близкаго прiятеля. Никогда не сиделъ онъ одинъ и откровенно сознавался, что предпочитаетъ разговоръ съ необразованнейшимъ человекомъ сиденью надъ книгою или сочиненiю разныхъ несбыточныхъ фантазiй.
Прiятель мой былъ наблюдателемъ, дилетантомъ наблюдателемъ, и, надо отдать ему справедливость, былъ явленiемъ редкимъ потому-что едва ли подобные ему наблюдатели не родятся въ десять летъ разъ. Онъ умелъ играть на своемъ собеседнике, какъ Эрнстъ играетъ на скрипке, извлекалъ изъ него все, что только можно извлечь, такъ-что изумленный болтунъ подъ конецъ разговора съ ужасомъ примечалъ, что высказалъ всю свою подноготную человеку полузнакомому. Происходили удивительныя вещи: въ нашъ кружокъ являлся человекъ натянутый, пустой, вялый. Все его убегали и прославляли нестерпимейшимъ существомъ. Но вотъ являлся нашъ дилетантъ. Его интересовало новое лицо, онъ садился возле, затрогивалъ его и вызывалъ на разговоръ. Первыя фразы были безтолковы и нестройны, какъ звуки плохого инструмента, за который шутя взялся отличный мастеръ, забивши себе въ голову разъиграть на немъ одну изъ своихъ фантазiй. Вотъ речь уже сделалась стройнее, разговоръ завязался, и угрюмый, скучный, неподатливый собеседникъ, отъ котораго только-что все пятились съ неудовольствiемъ, начиналъ говорить, пускаться въ сужденiя, разсказывать исторiи, иногда грустныя и занимательныя, чаще простодушныя и интересныя въ отрицательномъ смысле. Все мы оставались совершенно довольны новымъ лицомъ, а наблюдатель былъ всехъ насъ довольнее. Но чуть уходилъ мой прiятель, чуть исчезалъ дилетантъ, разговоръ прекращался, и на сцене оставался опять прежнiй неразговорчивый и неподатливый господинъ...
Кажется, я сказалъ въ предъидущемъ моемъ письме, что наука чтенiя имеетъ большое сходство съ наукой жизни. Если я не сказалъ этого, то говорю теперь. Не надо никогда запрашивать многаго ни отъ чтенiя, ни отъ жизни. Кто въ жизни хочетъ видеть одни небывалыя катастрофы, сильныя страсти и дивныя приключенiя, тотъ останется въ накладе; кто въ чтенiи вечно будетъ искать чего нибудь особенно новаго, блестящаго, затрогивающаго душу, тому скоро опротивитъ чтенiе, и будетъ онъ находить удовольствiе только въ перечитыванiи едкихъ, саркастическихъ писателей, которые и въ свою очередь надоедятъ до крайности. Для человека, умеющаго жить на свете, всякое явленiе общественной и индивидуальной жизни сопряжено съ живымъ интересомъ; точно такъ же для любителя чтенiя всякое литературное произведенiе замечательно и стоитъ вниманiя.
Опасаясь вдаться въ отдаленнейшiя отвлеченiя, я ограничиваю мою болтовню и обращаюсь къ русской журналистике за январь 1849 года. Первыми книжками журналовъ за нынешнiй годъ и я и соседи мои остались совершенно довольны. Положимъ, что иныя книжки опоздали, зато составъ другихъ былъ необыкновенно разнообразенъ. Въ однихъ "Отечественныхъ Запискахъ" и "Современнике" чего только мы не получили. Три романа, драму г. Лажечникова, о романахъ котораго намъ такъ прiятно вспоминать, потому-что они доставляли намъ, въ былое время, столько отрадныхъ часовъ, столько прiятныхъ впечатленiй. Не знаю, какого мненiя вы о романахъ г. Лажечникова, но во мне все впечатленiя держатся съ особеннымъ упорствомъ и свежестью, качество необходимое для любителя чтенiя. Я читалъ "Последняго Новика", когда мне было тринадцать летъ отъ роду, и въ настоящее время я могу пересказать вамъ весь ходъ этого прекраснаго романа, сцена за сценою. Какъ нравились мне описанiя Лифляндiи, съ ея минiатюрными горами, съ белыми, чистенькими городками, раскиданными посреди живописныхъ пейзажей, съ ея разрушенными замками, съ жителями, въ которыхъ осталось такъ много хорошихъ и дурныхъ следовъ рыцарскаго времени... Я помню все лица этого милаго романа: помню прекрасную Кеттхенъ, нежную Луизу, помню лениваго, ожесточеннаго честолюбца Паткуля, помню скупого барона, помню крошечнаго шведскаго генерала Шлиппенбаха, который является такимъ героемъ посреди тяжкой гуммельсгофской баталiи... Это еще десятая часть любимыхъ мною лицъ, новые образы возникаютъ передо мною... Верно романъ хорошъ, если воспоминанiе о немъ, если лица, въ немъ выведенныя, такъ глубоко врезались въ детскую душу. Не говорите, что всему виною детская воспрiимчивость: отчего же не светлы въ нашей памяти другiя книги, неизбежные бичи юнаго возраста? Отчего Телемакъ и Калипсо не возбуждаютъ въ насъ никакихъ воспоминанiй? отчего комедiи Беркеня и повести Бульи, которыми подчивали наше детство, теперь пораждаютъ въ насъ вялое воспоминанiе? отчего тирады александрiйскихъ стиховъ, которые мы учили и торжественно декламировали, наводятъ теперь на насъ мысль о скуке и пустозвонстве? Итакъ, благодарность, глубокая благодарность г. Лажечникову за его прекрасные романы, за его "Новика", где съ такою пламенною верностiю выставлена любовь изгнанника къ своей родине; за его "Ледяной Домъ", где интересъ происшествiй, блескъ и верность описанiй переносятъ насъ въ одну изъ замечательнейшихъ эпохъ русской исторiи, за его "Басурмана", где памятно намъ превосходное лицо, молодой бояринъ Хабаръ Симской, лицо, полное русскаго, веселаго удальства, полное беззаботнаго, почти безсознательнаго благородства, которое съ увлекательною ясностью светится въкаждомъ слове, въ каждомъ движенiи этого русскаго юноши...
Я съ жадностью началъ читать новую драму г. Лажечникова, но я не остался ею доволенъ. Иначе и быть не могло: историческiй романъ и драма изъ современной жизни - это две крайности. Кто хорошъ въ одномъ роде, тому не удается другой. Вспомните попытки Вальтеръ Скотта и Бульвера. Г. Лажечниковъ превосходенъ въ описанiяхъ, въ тщательной отделке подробностей, а эти достоинства не стоятъ на первомъ месте въ драме и особенно въ драме современной. Более я ничего не скажу о "Дочери Еврея", и хотя бы г. Лажечниковъ написалъ десять драмъ несравненно неудачнее этой, я не въ состоянiи вымолвить слова сужденiя, а буду ограничиваться желанiемъ, чтобъ г. Лажечниковъ опять воротился съ тому роду, который ему такъ удавался, и опять подарилъ вашу публику романомъ въ роде "Басурмана", только безъ техъ орфографическихъ нововведенiй, которыя встретили мы въ этомъ последнемъ. Я не беру на себя роли суроваго критика и сохраняю право быть пристрастнымъ, напередъ оговаривая те случаи, въ которыхъ желаю пользоваться этимъ правомъ.
Отъ романовъ г. Лажечникова перехожу къ первой части "Неточки Незвановой", новаго произведенiя плодовитой фантазiи г. Достоевскаго. Раздроблять свое произведенiе на кусочки, листка по три печатныхъ, вещь весьма невыгодная. Чтобъ затронуть любопытство публики, надо прибегнуть къ эффектному расположенiю сценъ, на которое такiе мастера французскiе романисты; да и въ этомъ случае разсчетъ не всегда удается и сочиненiе, основанное на психологическомъ анализе, въ которомъ встречаются картины простыя, событiя нехитрыя, совершенно погибаетъ отъ раздробленiя. До окончанiя романа, я не решаюсь сказать окончательное о немъ мненiе мое. Скажу только одно: въ первой части много страницъ умныхъ, проникнутыхъ чувствомъ, хоть и скучноватыхъ, анализъ характеровъ заслуживаетъ не менее вниманiя. Жаль только, что при этомъ въ авторе заметно постоянное усилiе, напряженiе, что онъ видимо старается поразить, озадачить своего читателя глубиною своей наблюдательности. Это вместе съ отсутствiемъ меры, съ неуменьемъ въ пору остановиться, производитъ непрiятное впечатленiе. Г. Достоевскiй какъ-будто не знаетъ, что лучше не договорить, чемъ сказать лишнее, какъ-будто боится, что его не поймутъ, не поймутъ всей глубины идей, которыя открываетъ онъ,-- и, вследствiе того, никогда не остановится въ пору. И хоть бы отъ этого сочиненiе выигрывало въ ясности! Ничуть не бывало! Въ целомъ много остается темноватымъ, недосказаннымъ. Тяжкимъ трудомъ отзываются повести г. Достоевскаго, пахнутъ потомъ, если можно такъ выразиться, и эта-то излишняя обработка, которой авторъ не умеетъ скрыть, вредитъ впечатленiю. Впрочемъ въ "Неточке" меньше прежняго многословiя и темныхъ, вычурныхъ выраженiй; языкъ сталъ заметно сжатее, хотя отъ этого и потерялъ часть образности.
Недостатковъ тоже довольно, и недостатковъ старыхъ, отъ которыхъ, кажется, не исправиться ни г. Достоевскому, ни его подражателямъ - г. М. Достоевскому и г. Буткову. Тотъ же грустный, однообразно болезненный колоритъ, те-же унылыя чувства, сдавленныя прессомъ неумолимой нищеты, тоже отсутствiе женщины... Да, странно сказать: романъ названъ женскимъ именемъ, въ первой его части действуютъ две женщины, самый разсказъ ведется особою прекраснаго пола... и все-таки въ романе нетъ женскаго лица. Поставьте на место "Неточки" мальчика, воспитаннаго бедными и несогласными родителями, и все, что ни говоритъ о себе героиня романа, можетъ быть применено къ этому мальчику. Следуетъ ли изъ сказаннаго, что гнетъ несчастiя равно действуетъ на мужчину и на женщину во время ихъ детскаго возраста? Совершенно не следуетъ. Природа наделила женщину игривостью характера, способностью привязываться къ безделицамъ, великимъ дарованiемъ прилаживаться къ действительности, смиряться передъ темъ, что неизбежно, покоряться, надеяться и находить радости въ своей покорности и своей надежде... Женщина никогда не вдается въ апатiю; ожесточается же она только въ зреломъ возрасте, если лучшая часть ея самой, ея сердце - разбито и непонятно. A въ детскихъ летахъ женщина не любитъ тосковать, привязываться къ своему злодею и на любовь отвечать холодностью. Потому-то я нахожу, что впечатленiя детства, передаваемыя "Неточкою", не верны и не близки къ действительности, что на нихъ слишкомъ лежитъ печать непрерывнаго унынiя, болезненной сосредоточенности, не перерываемой ни однимъ яснымъ воспоминанiемъ, ни однимъ безпричинно-веселымъ порывомъ, который такъ часто вспыхиваетъ въ юношеской душе, не смотря на всю горечь внешнихъ обстоятельствъ.
Но знаете ли, за какую статью "Отечественныхъ Записокъ" схватился я прежде всехъ другихъ, прежде чемъ за разсказъ о путешествiи по Африке, интересный, какъ все разсказы г. Ковалевскаго (исключая, однакожь, его "Петербургъ днемъ и ночью"), прежде чемъ за драму г. Лажечникова, прежде чемъ за статью о русской литературе, замечательную умнымъ разборомъ последняго романа Диккенса. Въ оглавленiи статей я встретилъ одно имя, громкое и великое имя,-- имя, съ которымъ соединяется мысль о тысяче сценъ генiяльно комическихъ, грацiозно очаровательныхъ, имя, которое, съ сожаленiемъ надо признаться, мало известно въ Россiи,-- имя, которому все поклоняются на-слово, повторяя общiя места изъ исторiи древней литературы... Я говорю объ Аристофане, объ отце комедiи, о первомъ комике древней Грецiи, первомъ по наше время, не смотря ни на Бомарше, ни на Мольера, ни на Шеридана, ни на нашего Грибоедова, ни на самого великаго Шекспира.
Грустно подумать, до какой степени наши читатели мало знакомы съ колоссами древней литературы, какъ мало сочувствiя возбуждаютъ въ вашей публики имена Гомера, Софокла и Феокрита! Многiе ли изъ насъ читали хоть бы Аристофана, писателя, более другихъ доступнаго, потому-что въ него не надо вчитываться съ усилiемъ: онъ самъ заставитъ васъ обратить все силы для пониманiя его комедiй, онъ сделаетъ самый этотъ трудъ отраднымъ и радостнымъ, увлекши васъ ослепительнымъ блескомъ нестареющагося остроумiя, грацiею положенiй, самымъ своимъ цинизмомъ, который не возмущаетъ души, какъ не возмущаютъ ея народныя сказки бойкаго содержанiя! Мне скажутъ: не всякiй можетъ читать Аристофана въ подлиннике. A кто же не можетъ читать его въ прекрасномъ изданiи его комедiй, переведенныхъ на французскiй языкъ профессоромъ древней литературы Арто (Artaud). Нельзя не посоветовать всемъ образованнымъ читателямъ купить эти два щегольски изданные томика. Во французскомъ переводе Аристофанъ теряетъ менее, чемъ въ другомъ какомъ-нибудь, и причина тому понятна въ образе мыслей, въ народномъ характере французовъ нашего времени встречаемъ мы много сходнаго съ мыслями и характеромъ древнихъ афинянъ. Веселость и насмешливость, неразлучныя спутницы одного народа, принадлежали въ древнiя времена и другому. Читая некоторыя комедiи Аристофана, почти можно спросить самого себя: не въ нынешнемъ ли году все это написано? не скрыта ли тутъ, подъ оболочкой древней эрудицiи, самая тонкая и злая насмешка надъ заблужденiями нашего всемудраго XIX века? Эта дивная комедiя, "Облака" не есть-ли злая сатира на порывы туманной философiи? Комедiя "Женское Собранiе", где женщины, завладевъ правленiемъ, устроиваютъ общiй столъ для всехъ гражданъ и издаютъ десятки сумасбродныхъ постановленiй, не осмеиваетъ ли техъ мистическихъ и несбыточныхъ утопiй, на которыя такъ щедръ человекъ нашего временну Чудная, прелестная комедiя "Женское Собранiе", где злейшая иронiя смешивается съ очаровательнымъ простодушiемъ, где безсовестно-циническая выходка сменяется картиною, полною восхитительной грацiи! Помните-ли вы эту сцену, где молодой афинянинъ, после роскошнаго пира, устроеннаго на общiй счетъ женщинами правительницами его родины, останавливается, какъ испанскiй гидальго прошлаго столетiя, подъ окномъ любимой имъ девушки? Помните ли вы его речи, полныя жгучей, неописанной нежности, эти милыя, детски наивныя выраженiя? Счастливецъ! ему удалось склонить на свою сторону хорошенькую соседку, она выходитъ изъ своей комнатки, идетъ къ конюшне... но вотъ, о ужасъ! изъ соседнихъ домовъ выскакиваютъ три гнусныя старухи и начинаютъ осаждать молодого человека. Въ силу другого закона, изданнаго женщинами, старухи имеютъ предпочтительное право на любовь юношей, девушки же не смеютъ любить, пока не состареются... Чудовищный законъ! страшное положенiе юноши! но какъ полно оно высокаго комизма! Какъ старается онъ, бранью и ласками, отбояриться отъ противныхъ мегеръ, съ какою любовью молодая афинянка заступается за своего возлюбленнаго, какъ злы и вместе съ темъ забавны старухи, для которыхъ давно уже прошло золотое время любви!... Да пусть наша публика познакомится съ древними, пусть она насладится творенiями отца комедiи, и если въ этихъ творенiяхъ не найдетъ она ничего увеселительнаго, то ей останется возвратиться къ Сю, Дюма и Февалю и читать "Зависть", романъ плохой во всехъ отношенiяхъ, лишенный живости, истины и даже сказочнаго интереса.
Нельзя не поблагодарить г. Ордынскаго за его мысль познакомить публику съ однимъ изъ величайшихъ поэтовъ Грецiи. Вообще, наши писатели мало занимаются вопросами, относящимися къ исторiи иностранной словесности, древней и новой. A читатели любятъ статьи подобнаго рода, потому-что въ нихъ удобно смешиваются интересныя бiографическiя подробности съ вопросами более важными, характеристическiя черты разныхъ народовъ съ общими взглядами, философскими и эстетическими. Во Францiи лучшiе писатели составляютъ бiографiи любимыхъ своихъ авторовъ и издаютъ ихъ въ виде предисловiй къ ихъ сочиненiямъ или помещаютъ въ журналахъ отдельными статьями. Такъ Ф. Шаль составилъ много превосходныхъ статей объ англiйской и испанской литературе; Планшъ, Низаръ разработывали подобнымъ образомъ словесность древнихъ народовъ; Блазъ, Тальяндiе, Лёвъ Веймаръ разбирали немецкихъ писателей; Жоржъ Сандъ написалъ памятныя статьи о Сенанкуре и Руссо... короче сказать, каждый изъ этихъ замечательныхъ талантовъ наперерывъ торопился знакомить публику съ человекомъ, произведенiями котораго самъ любилъ зачитываться. Оттого статьи выходили живыя, горячiя и принимались публикою съ полнымъ одобренiемъ.
Подобнаго рода попытку сделалъ авторъ статьи объ Аристофане. Видно, что Аристофанъ былъ его любимымъ писателемъ; но, кажется, г. Ордынскiй не взялъ въ соображенiе того обстоятельства, что большая часть нашей публики решительно незнакома съ великимъ комикомъ. Оттого его статья интересна для любителей древней литературы, но темновата для большинства, о которомъ авторъ упоминаетъ въ начале своей статьи. Содержанiе комедiй передано вкратце, выписокъ весьма немного; разсказывая о политическомъ значенiи комедiй Аристофана, авторъ упускаетъ изъ вида другiя достоинства и недостатки этихъ многостороннихъ произведенiй. Впрочемъ намъ обещано продолженiе статьи.
Пусть г. Ордынскiй въ продолженiи обратится къ огромному большинству публики, которая жаждетъ сведенiй живыхъ, интересныхъ и удобопрiобретаемыхъ Пусть онъ въ резкихъ очеркахъ разскажетъ намъ, какъ разсказываютъ детямъ, образъ жизни современниковъ Аристофана, этихъ ветреныхъ, добрыхъ, праздношатающихся афинянъ, которые встаютъ поздно, съ тросточками въ рукахъ отправляются на площадь собранiя, удираютъ оттуда если совещанiя покажутся имъ сухи, и отправляются шататься по палестрамъ или смотреть редкихъ птицъ да зверей, присланныхъ съ востока и выставленныхъ по распоряженiю правительства на удивленiе детски-любопытному народу. Пусть г. Ордынскiй заставитъ насъ присутствовать въ греческомъ театре, слушать представленiе комедiй Аристофана, подъ лазурнымъ небомъ, на открытой сцене, передъ всемъ городомъ, который сбежался въ театръ, оставивъ дома однихъ рабовъ да малыхъ ребятишекъ. Пусть разскажетъ онъ намъ, какъ самъ Аристофанъ, разкрасивъ себе лицо, явился на сцену представлять страшнаго демагога Клеона, какiя личности сыпались на публику, которая, зная каждаго согражданина, съ хохотомъ оборачивалась къ лицу, названному актеромъ.
Право, было бы недурно, ежелибъ некоторые изъ нашихъ беллетристовъ попробовали составлять бiографiи любимыхъ своихъ писателей, древнихъ, или новыхъ, съ краткимъ взглядомъ на ихъ деятельность, на значенiе ихъ произведенiй. Не одни знаменитыя имена заслуживаютъ такой чести: полезно составлять критическiя статьи о писателяхъ второстепенныхъ и посредствомъ выписокъ и общей оценки сохранить для публики лучшiя ихъ страницы, замечательнейшiя ихъ мысли. Еслибъ и все деятели нашей словесности были великими художниками, то и въ такомъ случае мой советъ не могъ бы показаться имъ обиднымъ: разве Томасъ Муръ не написалъ целой книги о Байроне, Боккаччiо о Данте Алигiери, и такъ далее. Я предполагаю, что наши литераторы много читали, любятъ читать, а потому подобный трудъ будетъ для нихъ легокъ, а публике совершенно прiятенъ.
этими матерiялами, чрезвычайно легко выставить передъ глазами читателей личность той знаменитости, которую мы хотимъ описывать. Въ какой-то забытой итальянской книге я недавно читалъ анекдотъ изъ жизни Данта, анекдотъ въ высшей степени характеристическiй, въ которомъ на несколькихъ строчкахъ не только изображается лицо и нравъ знаменитаго поэта-изгнанника, но даже самый характеръ его эпохи. Вотъ этотъ анекдотъ. Черезъ несколько месяцевъ после появленiя "Божественной Комедiи", Данте шелъ задумавшись по торговой площади въ Пизе или Болонье. Две старухи, сидевшiя за какимъ-то прилавкомъ, стали шептаться между собой, поглядывая на знаменитаго изгнанника. Поэтъ замедлилъ шагъ и началъ прислушиваться. "Знаешь ли", говорила одна изъ торговокъ: "вотъ этотъ человекъ можетъ сходить въ адъ, когда ему вздумается"? - Кто же этого не знаетъ? отвечала другая. "Видишь, какой онъ смуглый и угрюмый. За то, что онъ ходилъ въ адъ, его и выгнали изъ Флоренцiи". Старуха перекрестилась, примолвивши: "Богъ да спасетъ его грешную душу!" Данте сознавался, прибавляетъ старинная книга, что во всю жизнь ни одна похвала не казалась ему слаще такого суевернаго отзыва.
Отыскивать въ старыхъ книгахъ подобные разсказы, пояснять ими жизнь и образъ мыслей любимыхъ своихъ писателей,-- это наслажденiе высокое, которое, право, стоитъ удовольствiя написать повесть съ отчаянно трагическимъ окончанiемъ. Однако, я удалился отъ своего предмета на страшное разстоянiе. Журналы 1849 года и Данте, Аристофанъ и "Сынъ Отечества"... все это сближенiя почти непонятныя. Я началъ почти думать, что бедна русская словесность. Да, бедна она, повторилъ я, перелистывая только что полученную январьскую книжку "Сына Отечества". "Бедность не порокъ" говорятъ люди бывалые, и всякiй соглашается съ ихъ приговоромъ. Но тутъ раждается еще одно умозренiе: конечно, бедность, тихая, скромная, незадорная бедность не есть порокъ, но она теряетъ свой непорочный характеръ, потерявши эти незатейливыя качества. Бедность раздражительная, полная претензiй и самохвальства, становится уже не тою бедностью, которую мы почтительно обходимъ, бросая ей взглядъ участiя. Бедняки, собравшiеся просидеть вечеръ вместе, поиграть въ карты, пожалуй отплясать два или три контрданса, никому не смешны и не жалки; но если они захотятъ своей беседе дать громкое названiе "бала", вынесутъ изъ комнатокъ своихъ всю мебель, осветятъ переднюю сальными свечками, созовутъ знакомыхъ и незнакомыхъ и, въ заключенiе, станутъ гордо бродить между гостей, упиваясь своей роскошью,-- такiе бедняки теряютъ право на участiе...
Изъ этого не следуетъ, чтобъ я имелъ въ виду весь составъ нынешней книжки "Сына Отечества". Я вполне желаю этому журналу успеха, хотя и неохотно читаю статьи, въ немъ помещаемыя. Вышеприведенныя размышленiя пришли ко мне въ голову такъ, между прочимъ; не утаю, однако же, отъ васъ, оне можетъ быть родились случайно во время чтенiя идиллiи барона Розена "Загородье въ Полюстрове".
Я не принадлежу къ темъ людямъ, которые уверяютъ безпрестанно, что не читаютъ статей и журналовъ, на которые въ тоже самое время открыто, или скрытно, нападаютъ. Я читалъ повести и романы г. Розена, читалъ его драмы, читалъ его критическiя статьи. Все эти сочиненiя не нравились публике, не нравились и мне. Романы и повести поражали насъ тяжелымъ языкомъ, въ которомъ встречалось множество немецкихъ оборотовъ; въ содержанiи ихъ, чаще всего сомнительномъ и неловко распутанномъ, видно было тоже много чего-то не нашего, нерусскаго. Критическiя статьи читались и того менее; сверхъ того, журналы, где оне печатались, никогда не пользовались большимъ кругомъ подписчиковъ. Я помню только, что почти въ каждой изъ этихъ статей выступала, кстати и не кстати, самая личность ихъ автора... Итакъ, вотъ въ двухъ словахъ заслуги барона Розена, его деятельность на поприще русской литературы. Въ нихъ не было ничего особенно блестящаго, ничего особеннаго и въ отрицательномъ смысле. Въ мненiи любителей чтенiя, имя г. Розена стояло рядомъ съ именами литераторовъ весьма почтенныхъ, но уже свершившихъ свое поприще, именно: съ именами гг. Сомова, Аладьина, Карлгофа, Остолопова и многихъ другихъ.
Посмотрите же теперь, что говоритъ о себе самомъ авторъ идиллiи:
XIV.
Такъ, Волга русскимъ духомъ отродила
Меня - пришельца,-- русскимъ языкомъ
Для умственныхъ работъ вооружила!
И, ведаясь съ такимъ богатыремъ,
Всечасно крепла умственная сила!
Я одолелъ, пошелъ своимъ путемъ -
И подтверждаетъ зависти шипенье
Мое надъ русскимъ словомъ одоленье (!!?)
Мне такъ и хочется спросить: где же такъ обидели барона Розена? где почудилось ему зависти шипенье? Я читаю постоянно русскiе журналы и не помню никакихъ нападокъ на автора идиллiи. Одинъ только разъ въ "Современнике" заметили, что въ одномъ изъ своихъ стихотворенiй г. Розенъ заставилъ волжскаго крестьянина разсадить въ саду своемъ виноградъ! Неужели это зависти шипенье? "Мое надъ русскимъ словомъ одоленье"! Точно, баронъ Розенъ одолелъ русскiй языкъ, какъ одолеваютъ его иные, съ помощью тридцати лексиконовъ... Бедный русскiй языкъ!
Но я прошу еще немного терпенiя. Следующая строфа еще лучше!
XV.
"Полунемецкiй критикъ!" говоритъ
Лжеаристархъ, но милый умникъ... Дело!
Честная братья та мне не проститъ,
Что русскимъ словомъ действую я смело;
Что далъ ему и блескъ и колоритъ,
Какихъ оно дотоле не имело.
Я темъ плачу лишь долгъ свой языку,
По немъ же я въ раздолiи теку (??)
Вотъ такъ стихи! сказалъ бы мой прiятель, котораго, на беду, теперь нетъ въ моемъ соседстве... Не припомните ли вы по этому случаю стиховъ Державина изъ "Памятника":
За то, что я дерзнулъ, въ забавномъ русскомъ слоге,
О добродетеляхъ Фелицы возгласить;
Съ сердечной простотой беседовать о Боге
И истину царямъ съ улыбкой говорить.
Кроме того, недаромъ баронъ Розенъ въ начале своей идиллiи называетъ себя фламиномъ русской музы. Некоторые изъ его стиховъ напоминаютъ собою древнiе оракулы: понимай, какъ знаешь. Что бы могъ значить стихъ: "По немъ же я въ раздолiи теку!" Говоря о Тавриде, авторъ даритъ насъ следующими стихами:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тамъ отъ меня бъ не отходила прочь,
Одна мечта, въ лилейномъ благовонье.
Въ повязке жрицы, княжеская дочь,
Но сирота, въ Дiаниномъ болонье (?)
Межъ Скифами - слагала бъ въ грудь мою
Пленительную жалобу свою.
Мне кажется, что вся идиллiя написана для XIV и XV октавъ, въ которыхъ поэтъ прославляетъ свои литературныя заслуги. Онъ даже взялъ въ соображенiе, что какой нибудь читатель, не видавшiй "Гальцiоны" {"Альманахъ" двадцатыхъ годовъ.} и "Сына Отечества", можетъ спросить съ недоуменiемъ: да кто же такой авторъ идиллiи "Загородье въ Полюстрове?" Предвидя это обстоятельство, поэтъ засыпаетъ васъ подробностями изъ собственной своей жизни.
Такъ узнаемъ мы, что юность г. Розена текла въ г. Волжске (который, по словамъ автора, поспоритъ съ Балаклавой!), въ приволiи гусарскаго полка. Но чтобы не подумали, что я выдаю свету какiя-нибудь собственныя тайны автора идиллiи, я продолжаю выписки стихами:
Ристалище моихъ разгульныхъ дней
Дохнуло мне огнемъ, достойнымъ оды!
Царица Волга!.. (Окт. IX).
Далее:
Я Волжанинъ, я сынъ речной царицы:
Тамъ и умомъ сердцемъ развился!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ более любить уже нельзя... (Окт. I).
Потомъ:
Я Волжанинъ, те царственныя воды
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все то меня обрусело вполне....
Заметьте, какъ часто авторъ идиллiи старается дать понять своимъ читателямъ, что онъ обруселъ совершенно, что языкъ его совершенно русскiй, что все обороты его верны русскому духу... Обстоятельство это напоминаетъ мне одинъ анекдотъ, который, при всей своей незатейливости, показываетъ, что упорное изученiе русскаго языка не всегда ведетъ къ желаемому результату.
Одинъ разъ, гласитъ этотъ анекдотъ, въ Петербургъ прiехало три ученыхъ иностранца, твердо решившихся на месте изучить нашъ языкъ, другими словами: возыметь надъ русскимъ словомъ одоленье. по Невскому, двое изъ нихъ встретили третьяго любителя русскаго слова, который выходилъ отъ парикмахера. "А, здравствуйте, что вы тутъ делали?" спросили они его, темъ твердымъ, пунктуальнымъ русскимъ выговоромъ, который только можно слышать въ Нарве, Риге и Ревеле. "Я стриговался", важно отвечалъ нашъ филологъ, указывая на парикмахерскую вывеску.
Этотъ ответъ возбудилъ страшный смехъ между двумя прiятелями. Одинъ изъ нихъ, более фундаментальный любитель, тотчасъ же заметилъ: "Вы сегодня одинъ только разъ были у парикмахера,-- следуетъ взять время однократное: я стригнулся". "Вы оба неправы: къ русскимъ глаголамъ, какъ и къ нашимъ, прибавляются иногда частицы речи. Тутъ идетъ частица объ, следовательно, надлежало сказать: я обстригался.
И совершенно довольные заключенiемъ, прiятели пошли своей дорогою.
Страшно многостороненъ, могучъ и юнъ родной вашъ языкъ. Беда писателю, кто не прислушивался къ нему съ детскаго возраста, у кого первыя мысли въ голове не слагались на этомъ языке! Тутъ не поможетъ никакой усиленный трудъ. Въ этомъ отношенiи языкъ нашъ походитъ на высшую метафизику; кто еще на студенческой скамье не познакомился съ философскими терминами, кто на двадцатомъ году своей жизни не просиживалъ ночей надъ Шеллингомъ и Гегелемъ,-- тому не дадутся въ зреломъ возрасте умозрительныя тонкости...
XIX.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По должности журнальнаго теурга,
Я ведаю всехъ пишущихъ боговъ
И всяческихъ, въ словесности, духовъ!
XX.
И мне ль холоднымъ, строгимъ быть судьей,
Насмешникомъ, съ идеею научной,
Съ горячею и нежною душой!
Тотчасъ примусь за всякiй трудъ другой!
Но говорятъ, что это - трудъ полезный -
То знаетъ "Сынъ Отечества" любезный.
XXI.
И мне не спорить съ нимъ: журналъ
Два года ты, въ волшебномъ усыпленье,
Любимецъ мой, какъ мертвый возлежалъ,
Я о твоемъ желанномъ пробужденье,
Намъ удалось твое возобновленье! и т. д.
Не правда ли, стихи эти напоминаютъ золотое время, "Благонамереннаго"? Въ библiотеке, оставшейся после моего отца, есть несколько томовъ этого добродушнаго журнала. Тамъ же я нашелъ одно изъ старейшихъ нашихъ перiодическихъ изданiй "Покоящiйся Трудолюбецъ", да сверхъ того кучу альманаховъ, которые въ свое время покупались нарасхватъ и очень нравились публике. Я сталъ читать эти книги, теперь забытыя всеми - и, къ удивленiю моему, нашелъ такъ много сходства между нынешнимъ и тогдашнимъ литературнымъ перiодомъ, о чемъ предоставляю себе когда нибудь поговорить подробнее.
Но идиллiя барона Розена, какъ она ни прекрасна, исчезаетъ совершенно передъ блистательнымъ "Петербургскимъ Вестникомъ", статьею "О современной жизни въ Петербурге".
Въ начале своей статьи авторъ поверилъ намъ великое свое открытiе, что въ "гости ездятъ только жители Песковъ, Коломны и подобныхъ скромныхъ частей города. Светскiе же обитатели Невскаго проспекта, Литейной, и другихъ богатыхъ улицъ, решительно не живутъ у себя дома и въ гостяхъ не бываютъ". Это известiе меня поразило. Въ мое время светскiе люди ездили и на вечера, и на балы, и на обеды, ездили и по утрамъ делать визиты; неужели же въ несколько месяцовъ петербургская жизнь такъ изменллась? Что же делаютъ петербургскiе молодые люди? чемъ-же занимаются петербургскiя дамы? На первый вопросъ авторъ отвечаетъ очень категорически: онъ беретъ лицо вымышленное, "молодого столичнаго франта, знаменитаго личными достоинствами и, между прочимъ, лихимъ рысакомъ", и обещаетъ пересказать намъ всю жизнь этого светскаго господина, отъ утра до поздней ночи. "Дмитрiй Николаичъ - такъ называется левъ, выведенный на сцену авторомъ фельетона - встаетъ обыкновенно около двенадцати часовъ утра. Еще въ постели подаютъ ему..." во тутъ я прекращаю разсказъ отъ имени автора и спрашиваю васъ, петербургскихъ молодыхъ людей, светскихъ людей, что подаютъ ему въ постели?
Ему подаютъ "Северную Пчелу!"
Можно ли нанести такой сильный ударъ самому себе, своему фельетону? Въ этомъ отношенiи авторъ пошелъ гораздо далее техъ светскихъ романистовъ, которые описываютъ, какъ ихъ герой, светскiй левъ, "поехалъ въ гости къ бедному человеку, надевши серый жилетъ съ большимъ маслянымъ пятномъ".
Но я не отчаяваюсь: найдутся светскiе писатели, которые пойдутъ и еще далее. Если я примусь писать такой романъ, у меня на первой странице выставится воздушная осмнадцатилетняя княгиня, которая, сидя на гамбсовскомъ пате, будетъ читать "Москвитянина". Но посмотримъ, что же будетъ делать Дмитрiй Николаичъ, вдохновленный чтенiемъ телеграфа "Северной Пчелы", где приглашаютъ васъ въ дiораму, космораму, на выставку картинъ, въ концертъ, въ циркъ, въ театръ.
пестрый туалетъ" и едетъ есть пирожки у Излера, изумивши мальчика остротою насчетъ пирожковъ Монте-Кристо. Потомъ нашъ светскiй юноша заглядываетъ въ бильярдную, потомъ гуляетъ по Невскому, обедаетъ въ томъ же кафе-ресторане (Излера), потомъ едетъ въ театръ, а после на прiятельскiй ужинъ съ "обильными возлiянiями Бахусу!" Премилая жизнь, совершенно приличная светскому человеку!
Только, кажется намъ, авторъ вовсе не представилъ намъ светскаго льва, а скорее трактирнаго героя, изъ числа людей, составляющихъ самую ничтожную и жалкую часть петербургскаго народонаселенiя. Жизнь этихъ людей стоитъ серьёзнаго этюда, только не въ такомъ роде, за который взялся авторъ "Петербургскаго Вестника". Графъ Соллогубъ коснулся этой стороны петербургской жизни въ своей повести "Медведь", но онъ исчерпалъ далеко не все, что можно было извлечь изъ такого богатаго содержанiя Онъ не подсмотрелъ жизни медведей трактирныхъ, медведей нахальныхъ и богатыхъ, медведей промотавшихся, медведей, которые живутъ на счетъ другихъ медведей, другихъ трактирныхъ людей. Вся эта порода типовъ порождена избыткомъ лености и самолюбiя, порождена робостью и сознанiемъ своей пустоты, которыя такъ страшно и тоскливо даютъ себя чувствовать посреди вечнаго праздношатанья, посреди "возлiянiй Бахусу" и бильярдныхъ подвиговъ. Подобные люди глубоко несчастливы и заслуживаютъ не столько насмешки, сколько искренняго сожаленiя. Они не знаютъ женскаго общества, они не знаютъ оживленнаго разговора, въ которомъ молодые люди кокетничаютъ передъ любимыми женщинами, они многаго не знаютъ и только уверяютъ, что не хотятъ знать ничего подобнаго... на то они медведи, на то они трактирные посетители. Вся ихъ жизнь состоитъ изъ какихъ-то непонятныхъ удовольствiй, перемешанныхъ съ грустною апатiею. За неименiемъ живыхъ интересовъ, они хватаются съ отчаянiемъ за интересы ничтожные. Какая нибудь повесть, вычитанная въ журнале, какая нибудь жалкая городская сплетня становятся для нихъ важнымъ событiемъ. Открытiе новаго ресторана, для нихъ важное происшествiе, о лоттерее-аллегри толкуютъ они за несколько дней впередъ... Такая жизнь заслуживаетъ наблюденiя, и я удивляюсь, какъ никому не пришло въ голову описать ее. Въ особенности я могу рекомендовать это наблюденiе писателямъ, которыхъ одинъ изъ сотрудниковъ нашихъ назвалъ псевдореальною школою. Пусть выскажутъ они намъ, что не въ однихъ углахъ и тесныхъ квартиркахъ теснится жалкое ничтожество, и что часто оно, полное унынiя и страданiя, кроется въ груди, покрытой длиннымъ жилетомъ и сюртукомъ англiйскаго покроя.
"Петербургскаго Вестника" не шутя почитаетъ "типомъ светскаго молодаго человека". Не удивительно, что такiе господа никуда не ездятъ въ гости; но следуетъ ли уверять читателей, что эта-то жизнь и есть жизнь светская, и что жизнь львовъ" состоитъ въ безпрестанномъ шатаньи по кафе-ресторанамъ! Чтобы какъ нибудь оправдать свое неловкое созданiе, авторъ "Петербургскаго Вестника" вздумалъ уверять, что порядочные люди въ столице не выезжаютъ въ светъ. Оправданiе до крайности забавное, которому и въ провинцiи не поверятъ, еслибъ кто-нибудь и обратилъ вниманiе на этотъ фельетонъ. Зачемъ придумывать такую небывальщину, темъ более, что никакой журналъ не обязанъ изображать жизнь светскаго человека и заставлять своего "вестинка" или "летопись" увесисто порхать по городскимъ гостиннымъ? Сколько мне помнится, одна только "Иллюстрацiя", въ старое время, задумала описывать лучшiе балы петербургскiе, засыпая читателей такими фразами: "На бале у очаровательной княгини Ю., отличалась своимъ туалетомъ графиня В.", или "въ роскошныхъ комнатахъ гостепрiимнаго князя К. собрались" и пр. Но эти статьи только мелькнули и исчезли, непризнанныя и непонятыя огромнымъ большинствомъ публики....
P. S. Письмо это было уже запечатано и готово къ отправленiю на почту, когда одинъ изъ моихъ соседей прислалъ мне две январьскiя книжки "Москвитянина". Это первый голосъ изъ Москвы въ новомъ году: стало быть вы поймете нетерпенiе, съ которымъ я бросился на посылку соседа.
Спешу сказать вамъ, что первое впечатленiе мое было прiятно: его произвела зеленая обертка, заменившая прежнюю, желтую. Съ перваго раза это показалось мне признакомъ обновленiя, и конечно обновленiя внутренняго. Такое обновленiе вещь не лишняя для "Москвитянина" прежнихъ летъ. Отъ обертки я перешелъ къ оглавленiю. Здесь впечатленiе было еще прiятнее, темъ более, что оно было несравненно основательнее. Имена графа Ростопчина, Жуковскаго, князя Вяземскаго, Вельтмана, Загоскина,-- имена более или менее замечательныхъ знаменитостей, пробудили во мне надежду прочесть произведенiя, запечатленныя талантомъ, умомъ или ученостiю. И самыя заглавiя некоторыхъ статей обратили не менее вниманiя, такъ что, говоря вообще, первыя впечатленiя были выгодны, не скажу для "Москвитянина" (что ему за дело до моихъ ощущенiй!), но для меня самого: вы верно знаете, какъ несносно читать въ дурномъ расположенiи духа.
Начну съ М. Н. Загоскина, который подарилъ "Москвитянину" новое свое произведенiе: "Русскiе въ начале осьмнадцатаго столетiя". Самъ авторъ назвалъ это произведенiе разсказомъ; въ оглавленiи же оно означено именемъ романа; но что же это въ самомъ деле, теперь определить трудно, потому что оно еще не кончено. Судя по содержанiю напечатанныхъ 9 главъ, нельзя даже сказать, долго ли осталось до конца, или нетъ. По моему, конецъ уже такъ хорошо обозначился, что еще две-три главы могли бы решить все дело; но авторъ посылаетъ своего героя воевать съ турками, а тамъ, какъ знать, что случится? По моему, это и не разсказъ, и не романъ., Это не разсказъ, потому что изложенiе выходитъ не отъ автора или какого нибудь посторонняго лица, а напротивъ драматизировано (или, вернее, дiалогировано); такъ что сцены и разговоры безпрерывно сменяются одни другими; наконецъ, повествованiе занимаетъ самую меньшую часть. Это не романъ, потому что съ этимъ словомъ соединяются требованiя и поэтическаго творчества,: художественности въ изображенiи характеровъ и положенiй действующихъ лицъ. Ничего этого нетъ въ произведенiи г. Загоскина. Итакъ, подождемъ конца, а пока, не определяя съ риторическою точностiю рода и вида, къ которымъ надо отнести "разсказъ изъ временъ единодержавiя Петра Великаго",-- стану называть его романомъ, потому что онъ имеетъ на то все претензiи.
Г. Загоскинъ, какъ доказалъ давнiй опытъ, очень любитъ великiя эпохи русской исторiи. Его "Аскольдова могила", "Юрiй Милославскiй", "Рославлевъ" и наконецъ "Русскiе въ осьмнадцатомъ столетiи", кажется, ясно указываютъ на те точки вашей исторической жизни, куда особенно устремляется его воображенiе, подъ влiянiемъ романическаго вдохновенiя. Почему любитъ онъ эти эпохи, не знаю. Потому ли, что оне действительно велики, и следовательно способны увлечь фантазiю не только г. Загоскина, но и всякаго другого? Потому ли, что бoльшинcтво русскихъ (и г. Загоскину вместе съ другими) радостно останавливаться иногда на техъ перiодахъ нашей жизни, которые исторiя всегда будетъ изображать въ особенно яркомъ свете? Решить эти вопросы трудно безъ положительныхъ данныхъ. Потому и ограничиваюсь только темъ предположенiемъ, что г. Загоскинъ любитъ событiя эффектныя, любитъ, чтобы дело говорило за его творчество. Не знаю, согласны ли вы съ моею гипотезою; но для меня она прiобретаетъ еще более достоинства, когда я припоминаю давно напечатанные г. Загоскинымъ фантастическiе разсказы и повести. Предоставляю развить или опровергнуть это мненiе вашимъ рецензентамъ, которые имеютъ на то более средствъ и времени.
Обращаюсь къ роману г. Загоскина.
Самое величайшее достоинство его, какъ и всехъ произведенiй того же автора,-- это мастерство слога. Складъ ума г. Загоскнна по преимуществу русскiй: наблюдательный, сметливый, переимчивый. Эти три качества какъ нельзя более отражаются на языке г. Загоскина. Выраженiя, обороты, целыя речи - все это какъ будто было слышано вами тысячу разъ. Такъ хорошо подметилъ, усвоилъ, перенялъ ихъ авторъ. Я присоединю къ этому еще одно свойство, которое довольно редко встречается у нашихъ писателей: это щеголеватая правильность. Въ этой наружной оболочке, по моему, и заключается какъ все его достоинство, такъ въ особенности его народность.
ея; но это не лица одушевленныя, созданныя творческою фантазiею; это не люди живые, которые действуютъ, какъ действуемъ мы всякiй день. Это китайскiя тени, не мертвыя, а никогда даже не бывшiя живыми существами, такiя, которыя движутся потому, что невидимая, хотя и ясно предполагаемая, рука, скрывающаяся за волшебнымъ фонаремъ, заставляетъ ихъ становиться въ то или другое положенiе. Речи этихъ людей не речи, свободно вырывающiяся изъ груди человека, согласно его характеру и настроенiю, а речи, порожденныя уменьемъ искусно подладиться подъ разные голоса. Вследствiе этого отсутствiя творчества и самый ходъ происшествiй, очевидно, придуманъ насильственно; оттого безпрерывныя натяжки. Сюжетъ романа съ сущности простъ: молодой гвардейскiй ффицеръ, по фамилiи Симской, принадлежащiй къ молодому поколенiю, возникающему подъ влiянiемъ реформы Петра, влюбленъ въ молодую девушку, Ольгу Запольскую, такъ же принявшую все новые обычаи, внесенные къ намъ изъ-за границы въ эпоху преобразованiя Россiи. У Ольги есть дядя, старикъ Прокудинъ, ревностный поклонникъ старины, который косо глядитъ на все нововведенiя и видитъ въ нихъ то бесовское навожденiе, то странную и пагубную прихоть, впрочемъ, любимаго имъ царя, прельщеннаго хитрыми немцами. Симской проситъ руки Ольги; дядя отказываетъ и соглашается лучше выдать ее за князя Шелешпанскаго, глупаго и въ добавокъ скупого недоросля тридцати осьми летъ, который бегаетъ отъ царской службы. Симской въ отчаянiи уезжаетъ на войну, а Ольгу дядя увозитъ въ подмосковную деревню. Конца еще нетъ; но, въ усладу охотниковъ до благополучныхъ развязокъ, я смело предсказываю, что благополучнее свадьбы и жизни Симскаго и Ольги не найдется ни одной въ мiре. Драмы быть не можетъ, комедiи еще меньше; остается ждать самаго идиллически милаго водевиля безъ куплетовъ.
Эта нехитрая исторiя переплетена вводными эпизодами, служащими для затрудненiя бракосочетанiя любовниковъ. И въ этихъ-то эпизодахъ собственно является лучшая и вместе слабая сторона автора. Они представляютъ ему случай блеснуть балагурствомъ и метко схваченною имъ речью русскаго человека. Не смотря на то, многiе изъ нихъ видимо натянуты. Къ такимъ натяжкамъ я причисляю съ самого начала прiездъ Симскаго въ деревню старика Прокудина; полученiе Прокудинымъ, именно въ тоже время, письма изъ Москвы съ описанiемъ, какъ его сестра и племянница щеголяютъ въ какихъ-то заморскихъ фуро, повадились ездить въ немецкую слободу, и даже говорятъ, что будто бы дошли до такого окаянства, что въ немецкой кирхе были... Далее: разговоръ нищихъ о томъ, что будто въ доме боярина Загоскина случилось какое-то несчастiе, подслушанный Симскимъ, между темъ, какъ все несчастiе состояло въ добровольномъ обритiи бороды боярина къ великому горю его боярыни. Далее: эпизодъ о Черкасове и толки о князе Меншикове,-- эпизодъ, нисколько не характеристическiй после поступка князя Якова Долгорукова, после прямодушной и истинно верноподданнической откровенности многихъ бояръ, понимавшихъ великiй умъ своего царя и столько же известныхъ всемъ и каждому. Далее: завтракъ съ блинами у думнаго дворянина Рокотова, не имеющiй ни малейшей связи съ общимъ ходомъ делъ, относящихся къ роману г. Загоскина. Далее, почему именно Прокудинъ попалъ въ Москву въ домъ Рокотова во время этого же завтрака? зачемъ ему было нужно слышать толки объ учрежденiи Сената, пересыпанные остротами надъ взяточничествомъ и покражею вотчины у князя Шелешпанскаго? Невольно сочувствуешь вырванному нетерпенiемъ восклицанiю Прокудина въ начале VII главы: "Уехали!" - и даже спрашиваешь: зачемъ прiезжали? Особенно князь Шелешпанскiй, попавшiй къ Рокотову на старые или третьи блины? Далее: отчего бояринъ Загоскинъ и Прокудинъ съехались въ одно время у Ханыковой, где живетъ Ольга? Загоскинъ для того, чтобы просить руки племянницы Прокудина для своего племянника, Симскаго, а Прокудинъ для того, чтобы отказать. Но, ради Бога, нельзя ли было все это устроить немного замысловатее? Далее: Симской, узнавъ отъ своего дяди Загоскина о решительномъ отказе Прокудина, идетъ въ Кремль, встречаетъ своего однополчанина Мамонова и едетъ къ нему; тамъ видитъ онъ сваху Игнатьевну, которая между прочимъ разсказываетъ, что князь Шелешпанскiй женится на Ольге. Признаюсь, читая разсказъ объ отчаянiи Симскаго, ушедшаго гулять после страшной вести, я ожидалъ, что онъ, по русскому обычаю, зайдетъ помолиться въ одномъ изъ кремлевскихъ соборовъ, встретитъ тамъ не Мамонова (зачемъ это нужно?), а Прокудина, которому такъ же очень естественно и прилично было съ дороги побывать въ церкви. Я думалъ, что Симской и Прокудинъ встретятся; старикъ умилится благочестiемъ молодого человека, не смотря на его немецкiя манеры; съ восторгомъ привезетъ его къ Ольге, и роману конецъ, а мне удовольствiе; но, увы! я долженъ буду прочесть еще несколько главъ. Авторъ распорядился иначе, и очень дурно сделалъ, потому что впалъ въ новыя натяжки. Мамоновъ, узнавъ, что Ольга выходитъ за мужъ, никогда не бывавши въ доме Ханыковой, едетъ къ ней съ визитомъ, во-первыхъ для того, чтобъ отдать свой всенижайшiй респектъ, а во-вторыхъ, чтобъ поздравить Ольгу съ будущей свадьбой, между темъ, какъ Ольга уже уехала въ деревню своего дяди, а Xaныкова ничего не знаетъ объ этой свадьбе. На беду,-- виноватъ! для романической занимательности - при разговоре Мамонова съ Ханыковой присутствуетъ (опять натяжка!) сутяга Обиняковъ. Мамоновъ, присланный въ Москву забирать на службу тогдашнихъ лентяевъ, только у Ханыковой догадывается, что въ числе этихъ лентяевъ находится и тридцатиосьмилетнiй недоросль князь Шелешпанскiй; Мамоновъ, ни съ того, ни съ сего, предлагаетъ задержать этого Шелешпанскаго и отправить на службу; Обиняковъ же, очень довольный этимъ обстоятельствомъ, отправляется къ Шелешпанскому, объявляетъ о грозящей ему опасности и между прочимъ беретъ у него взаймы (!!) пятьдесятъ рублей за придуманный имъ способъ спасти несчастнаго недоросля. На томъ романъ прерывается. Виноватъ: въ заключенiе, Симской уезжаетъ изъ Москвы и встречаетъ... кого, вы думаете?.. Ольгу. Зачемъ? Такъ, для удовольствiя встретить, или для того, чтобы доставить автору случай очень коротко, но сильно изобразить драматическое положенiе своего героя: "Когда ямщикъ, своротя въ сторону, поровнялся съ возкомъ, и Василiй Михайловичъ (Симской) взглянулъ на открытое окно, изъ котораго выглядывала какая-то барыня, то вся кровь его прилила къ сердцу: эта барыня была Ольга Дмитрiевна Запольская; подле нея сиделъ Максимъ Петровичъ Прокудинъ.
-- Ну что-жъ ты? - сказалъ деньщикъ Симскаго Дескинъ ямщику: - коли выбрался на торную дорогу, такъ ступай!
-- Эй вы, соколики! - гаркнулъ ямщикъ. Рысистая коренная легла въ гужи, отлетныя подхватили, и снежная пыль вихремъ закрутилась изъ подъ копытъ удалыхъ коней!
Не правда ли - превосходно! Драма Кукольника, картина Орловскаго, романическое воображенiе, знанiе человеческаго сердца,-- тутъ все есть! Невольно скажешь съ Гоголемъ: "Боже мой, какъ онъ говоритъ!" или: какъ онъ пишетъ!
и еще более - вводить одно за другимъ, непрерывнымъ разомъ, есть явное доказательство отсутствiя творчества и даже простой сметливой изобретательности. Писать такимъ образомъ романы значитъ тоже, какъ говорятъ французы, что шить на живую нитку, coudre avec du fil blanc. Такое шитье ничего не прибавляетъ къ литературе, а въ отношенiи къ г. Загоскину заставляетъ жалеть, что его искусное перо обратилось къ такому роду произведенiй, где недостало ему таланта. Скажу мимоходомъ, исторiя, или, лучше, историческiя записки гораздо более соответствовали бы его способностямъ. Тамъ все прекрасныя его качества, а особенно его языкъ, были бы на своемъ месте и доставили бы ему, какъ мне кажется, действительно почетное и надолго памятное место въ русской литературе.
Въ заключенiе скажу, что изъ всехъ лицъ, выведенныхъ г. Загоскинымъ, только одно удалось ему: это сваха Игнатьевна; но и она есть сколокъ съ свахи Гоголя; даже разговоръ ея съ Мамоновымъ много напоминаетъ известную сцену въ комедiи: "Женитьба". Вотъ отрывокъ для доказательства:
"Игнатьевна вошда въ комнату, перекрестилась на икону и поклонилась низехонько хозяину и гостю.
-- Садись-ка, любезная, къ намъ поближе, - продолжадъ Мамоновъ, указывая ей на порожнiй стулъ.
-- Присядь, батюшха, присядь!-- молвила Игнатьевна, садясь. - Не прогвевайся! езды-то y меня много, a коней всего одна безсменная пара, да и та ужь старенька, шестой десятокъ служитъ.
-- Да какъ же это, кормилецъ? y тебя гость.
-- Ничего; это мой задушеввый другь: при немъ все можно говорить.
-- Такъ, батюшка, такъ!... Ну что, сударь, ты вчера, какъ обедня отошла y Николы въ Пыжахъ, изволилъ быть на паперти?
-- Какъ же! ведь ты меня видела?
-- Чтожъ, эта барышня та самая невеста, о которой ты мне говорила?
-- Да, батюшка, да!
-- Виделъ.
-- Что, мое красное солнышко, правду ли я тебе сказала - красавица!
-- Безъ этого нельзя, сударь!... дело девичье.... Да она и такъ Богъ еъ нею, такая белолицая, румяная, что и сказать нельзя!
-- Носъ въ полъ-аршина.
-- Ужъ и въ полъ-аршина!... Что ты, кормилецъ! носъ, какъ носъ, поменьше твоего будетъ.
-- А, Игнатьевна, дело другое: я мужчина и человекъ рослый, а она девица и собой-то больно невелика.
-- Да воля твоя, Игнатьевна, по мне лучше Сухарева башня, чемъ этакой недоростокъ. Я жену въ кармане носить не хочу.
-- Въ кармане? Не упрячешь, батюшка!
-- Она же, кажется, на левую ножку изволитъ прихрамывать.
-- Прихрамывать? Что ты, батюшка, перекрестись!
-- Что глазки?...
-- Да такъ! немножко врозь посматриваютъ.
-- Что, что?... такъ она, по твоему, коса?
-- Есть грешокъ, Игнатьевна.
-- Двухъ переднихъ зубовъ, кажется, нетъ.
-- Тфу ты окаянный этакой! - вскричала старуха, вскочивъ со стула. - Да чтожъ ты въ самомъ деле, всехъ моихъ невестъ цыганишь, что я тебе дура, чтоль досталась?
-- Ну, полно, Федосья Игнатьевна, не гневайся! - сказалъ Мамоновъ, усаживая ее опять на стулъ. - На-ка, вотъ тебе на труды," и т. д.
За романомъ г. Загоскина следуетъ въ No 1 "Путешествiя въ Пруссiю графа Ф. В. Ростопчина". Это, къ сожаленiю, неконченныя заметки остроумнаго государственнаго человека, набросанныя небрежно, безъ претензiи, а потому умныя и занимательныя. Все привыкшiе дорожить памятью знаменитыхъ людей русской земли, въ душе поблагодарятъ просвещеннаго сына покойнаго графа за этотъ истинно драгоценный подарокъ. - Съ нетерпенiемъ буду ждать, вместе со всею русскою публикою, обещанной г. Погодинымъ тетради путешествiя графа Федора Андреевича.
"Москвитянинъ" и въ 1849 году не обходится безъ стиховъ: въ двухъ лежащихъ предо мною книжкахъ есть "Россiя", М. Дмитрiева, "Зима", кн. Вяземскаго, которому, безспорно, принадлежитъ пальма первенства; три последнiе куплета прекрасны. Вотъ они: авторъ описываетъ, какъ зима приходитъ къ природе, уже успевшей состареться въ осень:
Изъ снежно-лебяжьяго пуху
Спешитъ пуховикъ ей постлать,
И тихо уложитъ старуху,
И скажетъ ей: спи, наша мать!
И полгода спитъ напролетъ,
И сосны надъ нею и ели
Раскинули темный наметъ.
И вьюга ночная тоскуетъ
И месяцъ морозный целуетъ
Старушку убитую сномъ.
Но самое занимательное стихотворенiе --"Сокольники, посланiе г. Н. Берга къ друзьямъ по выздоровленiи." въ-третьихъ, темъ, что въ немъ есть превосходныя природоподражанiя. Напримеръ:
На земномъ лугу
И въ лесу -- нигугу!
Только видно вдали,
Маршируютъ полки,
Ярко блещутъ штыки;
Съ самой ранней зари,
Разъ-два-три, разъ-два-три!
Со своимъ тесакомъ (?)
Такъ юлой и юлитъ;
Иногда простучитъ
Тараранъ, тараранъ!...
Или:
Вотъ онъ, вотъ и обедъ!...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вообще - я скажу --
Мы за нимъ
Три часа не сидимъ,
Какъ въ Москве иногда;
Такъ ведь просто беда,
Ратабары пойдутъ --
Рарара -- шумъ и крикъ!
Или:
Давка!
Звякнутъ шпоры, палашъ,
И ко фракамъ тудажъ
Ломитъ грозный улакъ....
Или:
. . . . . . . . . и вотъ
Раздается! гобой
Съ нимъ выходитъ на бой,
И съ кларнетомъ самдругъ
То отгрянетъ онъ вдругъ,
Утихать, утихать....
Снова звякнетъ - и нетъ!
Остается кларнетъ
Одинокъ, сирота --
И умолкнетъ!... потомъ,
Не заботясь о томъ,
Что задорный фаготъ
И кричитъ, и поетъ,
Визгаетъ: вотъ-де и я!
Что вамъ надобно тутъ?...
И напрасно ревутъ
И гобой и кларнетъ:
И по рощи слышна
Только флейта одна.
Но за то подконецъ,
Упадетъ, сорванецъ,
Загремитъ барабанъ,
Все затихнетъ кругомъ!
Только яростный громъ,
И трещанье, и стукъ
Тамъ, по всемь по местамъ,
По листамъ, по кустамъ,
Тамъ и тамъ - трамъ-тамъ-тамъ!...
Довольно. Тутъ что ни слово, то звуко-подражанье. Жаль, что перестали печатать новыя умноженныя и исправленныя изданiя реторики Кошанскаго. Она могла бы еще умножиться и исправиться приведенными мною примерами.
Тутъ же помещенное "Посланiе", г. Н. Языкова обошлось (и слава Богу!) безъ браги и вина; только какой-то милый образъ наводитъ на его сердце нежное томленье и пробуждаетъ полночную мечту, и по старому.
Передъ нимъ она шалитъ и колобродить.
Въ отделе наукъ и художествъ находятся, между прочимъ, две статьи г. Шевырева: "Горельефы Альтемпской урны", и "Объ Одиссее Жуковскаго". Первая - любопытна, последняя - еще не кончена, и потому о ней надобно помолчать. Замечу только, что риторика, по обыкновенiю, играетъ въ ней важную роль.
"Фауста", В. А. Жуковскаго, составляютъ объясненiе "той сцены, которая предшествуетъ явленiю Мефистофеля, то есть, когда за минуту передъ темъ, какъ овладела имъ враждебная сила, Фаустъ переводитъ изъ св. писанiя главу Іоанна", и виденiе Фауста - ночь передъ казнiю Маргариты. Этотъ отрывокъ отличается философски-поэтическимъ благочестiемъ.
За всемъ этимъ, истинное наслажденiе доставляютъ местами вклеенные критическiе отзывы и заметки въ "Смеси", принадлежащiе перу г. Погодина. Подъ иными курсивомъ выставлены его имя и фамилiя, подъ другими - только начальныя буквы: М. П., а некоторыя оставлены безъ подписи, но отличаются признаками его манеры. Та-же отрывочность, те-же противоречiя, та-же поспешность и оттого промахи и недосмотры.
Вотъ несколько примеровъ:
"Рукописяхъ Славянскихъ и Россiйскихъ", онъ начинаетъ такъ:
"Тысяча почти страницъ! Тени Монфоконовъ и Мураторiевъ, возрадуйтесь: и на далекомъ севере являются вамъ достойные подражатели, последователи и преемники!" (No 2, "Критика и Библiографiя", стр. 62)
По разстановке словъ, выходитъ, что книга г. Строева состоитъ не изъ страницъ, а почти изъ страницъ; я не виделъ этой книги, но сомневаюсь, чтобы текстъ ея могъ быть напечатанъ на полустраницахъ; было бы неразсчетливо, да и вовсе безполезно; иное дело стихотворенiе г. Н. Берга "Сокольники": тамъ действительно полныхъ страницъ не выходитъ.
Далее. Слыхалъ я, будто бы мертвецы являются живымъ людямъ, но чтобы когда нибудь бывало наоборотъ, такого случая не припомню, за исключенiемъ Дантовой комедiи: на то она, впрочемъ, и A г. Погодинъ заставляетъ г. Павла Строева являться тенямъ Монфоконовъ и Мураторiевъ. Верно оно тамъ и должно быть.
Далее:
"Что еслибъ г. Строевъ", говоритъ г. Погодинъ, на стр. 62--63, "посвятивъ тридцать летъ трудамъ, по большей части, библiографическимъ, описавъ библiотеки Толстаго, Царскаго, Московскаго общества и многихъ монастырей, получивъ средства и возможность описать библiотеки Софiйскѵю, Патрiаршую, Королевскую... вотъ тогда воздвигнулъ бы онъ себе памятникъ, вотъ тогда наука поставила бы его изображенiе въ своемъ святилище!"
Помилуйте! да это изъ рукъ вонъ! Людей судятъ тогда, когда они могли сделать что нибудь, да не сделали. Поставилъ ли г. Строевъ свое изображенiе въ какомъ-то святилище науки, какъ выражается г. Погодинъ, не знаю; но память г. Строева всегда будетъ драгоценна для ученыхъ благодарныхъ. Безделица! тридцать летъ труженически работать! Описать такое множество библiотекъ, какое описалъ г. Строевъ,-- да кто же у насъ описалъ ихъ больше? Конечно, не авторъ "Черной Немочи" и не издатель переводовъ, сделанныхъ студентами, проводившими ночи безъ сна - изъ одной любви къ науке и уваженiя къ своему профессору. Самъ же говоритъ онъ, что "прочесть каталогъ г. Строева - трудъ!" Что же стоило написать его? что стоило его напечатать? Какихъ же памятниковъ вамъ нужно, какихъ изображенiй въ какомъ-то святилище, созданномъ воображенiемъ? Наука требуетъ истины и не терпитъ пустыхъ метафоръ! Не понимаю, какъ не дрогнула рука г. Погодина, когда писалъ онъ свои фразы; тогда какъ черезъ несколько строкъ самъ же онъ долженъ былъ сознаться, что его каталогъ, надъ которымъ усердно трудится г. Беляевъ, выйдетъ -- увы! неизвестно когда! Въ исторiи, какъ и во всемъ, можно не разделять чужихъ мненiй, преследовать ихъ и при всякомъ случае, пожалуй, и осуждать, но только прежде всего надобно говорить сущую правду, а не вдаваться въ метафорическiя противоречiя.
Еще примеръ, который немного касается и до васъ; не знаю, будетъ ли вамъ отъ этого тепло или холодно. Послушайте:
"Смесь", стр. 55 и 56. "Между петербургскими натуралистами произошелъ расколъ. Вотъ уже какъ "Современникъ" отзывается объ "Отечественныхъ Запискахъ": "Мы начнемъ, говоритъ онъ въ своемъ обозренiи прошлаго года, съ "Отечественныхъ Записокъ", где образовался кругъ молодыхъ писателей, создавшiй, уже довольно давно, какой-то фантастически-сантиментальный родъ повествованiй... Ожидаемъ теперь, какъ "Отечественныя Записки" назовутъ родъ, созданный писателями "Современника": матерiально-трагическiй? Да здравствуетъ русская словесность!" И потомъ несколько ниже напечатано: "Въ первой книге "Современника", которую мы успели только осмотреть и даже не просмотреть, "Письма объ Испанiи", кои доставили намъ много удовольствiя и въ запрошломъ году, хоть мы и не соглашались съ авторомъ въ некоторыхъ отношенiяхъ. "Шуйскiй" г. Соловьева также скученъ и длиненъ, какъ его "Самозванецъ" и "Борисъ".
Въ этихъ немногихъ строкахъ есть все: и меткость сужденiя, и остроумiе, и раздражительность, и грамматическая ошибка, и даже опечатка... увы! только мало правды.
Расколъ между "Отечественными Записками" и "Современникомъ"! Сколько помню, эти два журнала никогда не составляли одного целаго, а были двумя разными целыми, и потому если бы и быть расколу, то въ каждомъ порознь, а не между обоими. Расколъ оттого, что критикъ "Современника" назвалъ трехъ писателей, которые составили особый родъ повествованiй! Удивительно? Да критикъ "Современника" не пощадилъ гг. Гончарова и Дружинина, которые печатали свои первыя произведенiя въ "Современнике". Изъ этого разве можетъ следовать, что "Современникъ" раскололся? До сихъ поръ, по крайней мере, слухи о подобномъ событiи не доходили до моего деревенскаго захолустья. Отпишите правда ли это? Сколько мне известно, "Современникъ" любитъ иногда сказать правду, не вдаваясь въ метафизическiя противоречiя въ роде отзывовъ г. Погодина о "Каталоге" г. Строева.
лицъ, переводившiй съ древнихъ и новыхъ языковъ своими и чужими руками, напишетъ исторiю русской литературы: тогда я узнаю, къ какому роду принадлежатъ его повести и, кстати, новое творенiе г. Загоскина: "Русскiе въ осьмнадцатомъ столетiи", Тогда же посмотрю, поздоровится ли русской литературе?
Нельзя не заметить такъ же еще одной остроумной выходки. "Москвитянинъ" говоритъ, что онъ успелъ только осмотреть, и даже не просмотреть "Современника". Отчего же онъ знаетъ, что лучшая статья принадлежитъ г. Боткину, а "Шуйскiй" г. Соловьева скученъ? Прочитавъ его со вниманiемъ и удовольствiемъ, я не заметилъ, что онъ скученъ, и узналъ, что онъ длиненъ, только после справедливаго замечанiя "Москвитянина". Вижу, что "Москвитянинъ" не только осмотрелъ, но и высмотрелъ "Современникъ" и просмотрелъ интересъ статьи г. Соловьева.
Много было бы можно заметить "Москвитянину", но довольно; слово длиненъ