I.
Декабрь 1848.
Съ удовольствiемъ получилъ я последнее письмо ваше, въ которомъ вы просите меня передавать вамъ, время отъ времени, потребности читающей публики {Эту просьбу мы адресовали въ нашемъ объявленiи ко всемъ иногороднымъ подписчикамъ и будемъ очень рады, если вызовъ нашъ не останется безъ вниманiя. Ред.} нашей губернiи, сообщать то, что думаетъ она о деятельности вашего и другихъ журналовъ, и указывать вамъ те статьи и техъ авторовъ, которые ей более нравятся. Мысль ваша заслуживаетъ похвалы. Несколько замечанiй привожу я въ конце письма и тутъ же говорю о деятельности "Современника", отдельно отъ другихъ журналовъ, такъ-какъ мненiе мое не можетъ быть назначено къ печатанiю въ "Современнике" же.
исполненiя. Долго толковать объ одномъ предмете я не въ состоянiи: j'aime à marivauder, какъ говорилъ Дидро, замечательный фельетонистъ того времени, когда еще не было фельетоновъ. Я до крайности способенъ начинать за здравiе, а сводить за упокой, во поводу журналовъ говорить о театре, и, толкуя о чтенiи, ввернуть несколько словъ объ охоте и сельскомъ хозяйстве. Отступленiе вещь никогда не лишняя, часто мысль ваша бродитъ на страшное разстоянiе отъ вашего предмета, и, несмотря на то, между предметомъ и отступленiемъ раждается какая-то связь, съ перваго раза непонятная. Итакъ, да здравствуютъ отступленiя! пусть, говоря о "Москвитянине", сверну я на стерляжью уху или романею, или верчено, или пряжено съ лукомъ; пускай, разбирая "Сынъ Отечества", заговорю я о вавиловскомъ столпотворенiи... Разве сотрудники "Москвитянина" не прославляютъ романеи? разве они, возбуждая аппетитъ своихъ читателей, не толкуютъ ежечасно о съестныхъ припасахъ? разве романы "Сына Отечества", полные немецкихъ оборотовъ съ глаголами на конце, не возбуждаютъ мысли о смешенiи языковъ?...
Мы все любимъ читать, читаемъ безпрестанно, читаемъ больше, нежели бы следовало. Образъ современной жизни, не очень богатой происшествiями, нашъ холодный и непрiятный климатъ, отсутствiе живыхъ интересовъ рано заставляютъ насъ знакомиться съ несуществующими образами и вымышленною жизнью. Освободившись отъ занятiй, часто утомительныхъ и скучныхъ, и охладевши къ развлеченiямъ такъ же вялымъ, какъ занятiя ваши, мы съ удовольствiемъ беремъ въ руки новый журналъ или новую книгу и легко поддаемся ихъ интересу, не всегда достойному того, чтобъ надъ нимъ останавливаться. Но что же делать? учиться поздно, читать знаменитыхъ писателей какъ-то утомительно, а просто думать... тоже какъ-то не хочется. И переиначивъ декартову аксiому, образованный членъ общества смело можетъ сказать въ наше время: "читаю, следовательно существую".
И чего же лучше: чтенiе такъ удовлетворяетъ нашимъ малымъ потребностямъ, нашему уму, не любящему самостоятельной деятельности. A воображенiе ваше развито очень, какъ всегда развито оно у людей северныхъ, вопреки всемъ избитымъ фразамъ о горячемъ воображенiи жителей юга. Человекъ горячаго темперамента можетъ увлечься описанiемъ воображаемыхъ событiй и жизни поддельной; но это увлеченiе минутное; оно быстро забываетъ вычитанныя имъ идеи и происшествiя, тогда какъ прочитанное нами долго не изглаживается изъ нашей памяти. Житель северной страны труднее увлекается, но онъ способенъ привязываться къ чтенiю, ясно видеть передъ собою жителей вымышленнаго мiра, радоваться ихъ счастiю и почти страдать вместе съ ними... Нигде нетъ такихъ страстныхъ библiомановъ какъ въ северной Германiи и Англiи; въ особенности начитанность великобританскихъ писателей приводитъ въ истинное изумленiе и во многихъ отношенiяхъ сильно вредитъ многимъ изъ нихъ. Светскiе люди, въ этихъ государствахъ, читаютъ очень много, и третья доля аристократической лондонской молодежи, кроме достаточнаго знакомства съ отечественной и французской словесностью, весьма сведуща въ древней литературе. У васъ, въ Россiи, между образованнымъ классомъ, любовь къ чтенiю не развита въ такихъ широкихъ и правильныхъ размерахъ. Мы читаемъ много, читаемъ въ-торопяхъ, не придерживаясь никакой системы, и вредимъ себе еще темъ, что изъ чтенiя, этого богатаго источника наслажденiй, не извлекаемъ вполне того удовольствiя, которое оно можетъ доставить.
Короче сказать, мы еще не постигли вполне уменья читать. Я чувствую, что мысль эта способна возбудить и сомненiе и некоторое негодованiе, но я держусь своего мненiя, и, не желая сердить никого, прибавлю еще: въ Петербурге-то именно и не умеютъ читать. Я не говорю ни объ ученыхъ книгахъ, ни о философiи, ни о древней литературе: я говорю о чтенiи ежедневномъ, чтенiи романовъ, газетъ и журналовъ, о чтенiи простомъ, вполне доступномъ для светскихъ людей. Скажу еще более: петербургскiй читатель делается совсемъ другимъ, оставивши столицу съ ея занятiями и удовольствiями.
Случалось ли кому-нибудь изъ васъ, господа, разстроивъ свое здоровье нелюбимою работой, или, просто, изъ экономическихъ разсчетовъ, удалиться, по книжному выраженiю: "куда-нибудь въ глушь", то есть въ ваше именiе, въ которой-нибудь изъ губернiй, и о которомъ вы почти было позабыли? Чтобъ защититься отъ скуки, вы берете съ собою несколько сочиненiй любимыхъ вашихъ авторовъ; чтобы не отстать отъ умственнаго движенiя, вы подписались на русскiе и иностранные журналы. Въ первые дни вашего одиночества вамъ читать лень: вы бродите по лесамъ и по саду, спите ночью, спите после обеда, не думаете вы о чемъ, и мало-по-малу воображенiе ваше, вся ваша нравственная сторона какъ-то проясняется, правильнее работаетъ, какъ испорченный желудокъ после некотораго воздержанiя. Одного отдохновенiя становится вамъ недостаточно, вы желаете развлеченiя, и почтовый день начинаетъ васъ интересовать: вы уже поджидаете его.
событiяхъ, прочтенъ вами отъ доски до доски, прочтенъ безъ усилiя; вамъ досадно, что нетъ другого подъ рукою. Вы съ удивленiемъ замечаете, что мысли ваши стали яснее, вопросы сделались понятнее, действователи какъ-то оригинальнее и интереснее. Въ иныхъ изъ нихъ вы принимаете особенное участiе, частности и подробности возникаютъ передъ вами съ разительною ясностiю; выстроите предположенiя, придумываете, чтобъ вы сделали на месте того или другого лица... вы дополняете прочитанное. Вы берете литературный журналъ. Куда делась Ваша излишняя взыскательность, ваша нетерпимость, ваше охлажденiе къ чтенiю? Вы радостно приветствуете явленiе новаго таланта, следите за развитiемъ или упадкомъ таланта вамъ известнаго, поправляете ихъ, по временамъ увлекаетесь интересомъ. Вы делаетесь и читателемъ и критикомъ и сознаетесь, что давно не испытывали при чтенiи такого удовольствiя, какъ на этотъ разъ. Последнiя числа месяца, когда получаются ежемесячные журналы въ провинцiи, и почтовый день становятся днями торжественными и веселыми. Но, къ сожаленiю, не всегда ходитъ почта, и иногда, вместо журналовъ, являются къ вамъ скучнейшiя письма добрыхъ знакомыхъ. Вы прибегаете къ вашимъ когда-то любимымъ писателямъ, раскрываете романъ Гете, драму Шекспира и тому подобныя произведенiя, которыхъ не брали вы въ руки съ девятнадцатилетняго возраста.
И тутъ-то совершается превращенiе почти непонятное, радостное и светлое. Только посреди одиночества и тихой жизни дается намъ способность понимать истинно-великихъ писателей, мыслить ихъ мыслью, видеть передъ собою рядъ величественныхъ или грацiозныхъ ими созданныхъ образовъ. Жизнь ваша распадается на двое, по временамъ вы подстерегаете въ себе самомъ такiе порывы, что еслибъ они случались въ другое время, вы бы не упустили случая подсмеяться надъ собою... Въ то время, когда я пишу эти строки въ моемъ одиночестве, я живу такою жизнью, я со страстью читаю романъ, котораго я не могъ одолеть въ Петербурге несколько месяцовъ тому назадъ. Я странствую вместе съ Вильгельмомъ Мейстеромъ по стариннымъ немецкимъ городкамъ, занимаюсь постановкою пьесъ на провинцiяльномъ театре, Миньона решительно не даетъ мне покою и каждую минуту является передъ моими глазами.
Вы скажете:
Жизнь лучше сновъ, и правда выше лжи;
я готовъ спать пятнадцать часовъ къ ряду; если воображенiе мое даритъ мне радостные и светлые часы, я благодаренъ ему и долго еще не погонюсь за действительными радостями. На весахъ нашей жизни наслажденiе значитъ все; пусть причина его будетъ мала или велика, истинная или воображаемая, я принимаю одинъ результатъ, не разъискивая ничего более.
Обратимся, однакожь, къ науке чтенiя и взглянемъ, въ чемъ состоитъ великая тайна читать съ пользою и удовольствiемъ, которая почти неизвестна петербургскимъ жителямъ.
Чтенiю более всего вредятъ разсеянность и торопливость - два страшные недостатка, развитые въ петербургскомъ обществе. Все тамъ заняты, отъ этого происходитъ разсеянность; все мешаютъ другъ другу, и всякой торопится делать свое дело, чтобы укрыться отъ помехи. Оттого свободныя минуты, посвященныя чтенiю, бываютъ разбросаны по всему дню; редко, редко если мы можемъ читать более часа къ ряду, сохраняя покойное расположенiе духа. A чрезвычайно мало людей съ счастливымъ настроенiемъ ума, которые, раскрывая книгу, разомъ прiобретаютъ степень вниманiя и воспрiимчивости, потребную для чтенiя. Заметьте, что во всехъ занятiяхъ столичнаго жителя первые полчаса пропадаютъ даромъ. Человекъ, входя въ гостиную, первыя минуты или молчитъ, или ведетъ разговоръ вялый. Первый часъ служебныхъ занятiй посвящаемъ мы зевоте, пустой болтовне и писанью своихъ писемъ. Первый актъ оперы слушаемъ мы разсеянно, не успевши настроить свой слухъ на пониманiе музыки. Оттого-то, принимаясь читать по нескольку разъ въ день, мы читаемъ безъ вниманiя и съ усилiемъ.
Любитель чтенiя, собравши въ своемъ кабинете бездну русскихъ и иностранныхъ новыхъ изданiй, тешится ими только первый день. Потомъ эта масса печатной бумаги начинаетъ бременить его; у него нетъ времени перечитать и половину этихъ изданiй; онъ выискиваетъ, что поинтереснее, и разборомъ этимъ самъ себя охлаждаетъ и доводитъ до равнодушiя. Люди безъ состоянiя должны читать въ должности, въ кондитерскихъ, въ книжныхъ лавкахъ, посреди шума и кучи незнакомыхъ лицъ, лишенные всякаго подобiя комфорта, такъ необходимаго ври чтенiи. Где же тутъ обдумывать прочитанное? где работа воображенiю, изъ какихъ матерiаловъ можетъ сформироваться эта двойная жизнь, хотя по слуху известная каждому книгоеду?... Нетъ, я готовъ всегда утверждать, что въ такомъ городе, какъ Петербургъ, никогда не будетъ постигнута тайна читать съ удовольствiемъ. Кроме причинъ общественныхъ, тому есть причина психологическая: вашъ образованный классъ отличается особенною, сосредоточенною боязливостью и мнительностiю: все мы, словно нехотя, живемъ посреди общества, въ такомъ большомъ городе, все мы любимъ помышлять о спокойствiи и строить воздушные замки; немудрено, что при такомъ напряженiи духа, сталкиваясь съ ежедневными интересами, мы делаемся мнительны, раздражительны, разсеянны и неспособны къ легкой и беззаботной прогулке отъ удовольствiй жизни къ удовольствiямъ воображенiя, отъ заботъ мелочныхъ къ занятiямъ более возвышеннымъ... Насъ тянетъ въ две разныя стороны, и не хватаетъ у насъ силъ выбрать ту или другую. Надо отдать справедливость жителямъ большихъ городовъ, расположенныхъ въ умеренномъ климате. У нихъ действительность не приноситъ ущерба воображенiю. Парижанинъ, на минуту оторвавшись отъ занятiй, хватаетъ томикъ какого-нибудь графа Монте-Кристо, и въ туже минуту переселяется въ темницу, беседуетъ съ аббатомъ Орарiа, проклинаетъ гонителей Дантеса и вместе съ узникомъ обдумываетъ планы освобожденiя.
Подобнаго рода умозренiя раждались въ моей голове въ половине декабря, когда, несколько утомленный чтенiемъ любимыхъ моихъ писателей, ожидалъ я съ нетерпенiемъ новыхъ журналовъ. Журналъ никогда не утомляетъ читателя: въ немъ всегда такъ много современнаго, близкаго къ намъ, въ немъ постоянно зацепляются интересы живые, вчерашнiе, которые еще не успели надоесть. Да и кроме того декабрь месяцъ сопровождался въ нашихъ краяхъ страшными морозный и мятелью; страшно было выйти на улицу; такъ и хотелось читать, сидя передъ огнемъ, читать въ сласть, читать вдоволь, читать до того опьяненiя, которое испытываетъ любитель сигаръ, перескочивъ отъ легкихъ trabucillos къ regalia empresa, brown brown.
"Отечественныя Записки" и "Современникъ", потомъ опять ничего не приходило. Где "Библiотека"? где "Сынъ Отечества"? где "Москвитянинъ"? готовъ былъ я грозно спросить у ихъ более исправныхъ товарищей. Планы мои рушились, и мне осталось только пожалеть о такой неисправности и ограничиться отзывомъ о техъ книжкахъ, которыя у меня подъ рукою. Кстати, наконецъ, прибылъ и "Москвитянинъ", но все это такъ поздно, такъ не вовремя. Поэтому статья моя будетъ неполна.
A между темъ декабрь месяцъ обыкновенно бываетъ временемъ самой сильной литературной деятельности, особенно въ техъ местахъ, где, какъ у насъ, вся словесность сосредоточивается въ перiодическихъ изданiяхъ. Все журналы делаются интересными въ этотъ месяцъ, озабочиваясь поддержанiемъ или прiобретенiемъ своей известности. Можно сказать даже, что изданiя слабыя и нелюбимыя публикою становятся въ это время занимательнее остальныхъ изданiй, которыя, обезпеченныя заранее, идутъ путемъ более ровнымъ. Нечего и говорить, что занимательность плохихъ журналовъ чаще всего бываетъ чисто отрицательная, и статьи ихъ бросаются вамъ въ глаза не достоинствомъ своимъ, а скорее какимъ-то отчаяннымъ усилiемъ приманить къ себе вниманiе читателей. Претензiи часто смешиваются съ жалобами на успехъ противниковъ и съ хулою на писателей любимыхъ публикою. Вся эта тактика, неминуема при всякомъ литературномъ движенiи, иногда способна поселить къ себе негодованiе; но утвердительно можно сказать, раздражительность и нетерпимость более и более исчезаютъ между нашею публикою. Мало того, чемъ спокойнее будемъ мы смотреть на действiя негодующей посредственности, темъ более интересныхъ фактовъ и замечанiй будетъ извлечено нами изъ чтенiя самыхъ плохихъ сочиненiй. Стернъ говоритъ справедливо: "нетъ ни одного бездарнаго произведенiя, которое прочелъ бы я безъ всякой пользы."
Но прежде чемъ говорить о журналахъ ежемесячныхъ, надо сказать несколько словъ о нашихъ газетахъ. Въ прошломъ году въ вашихъ ежедневныхъ листкахъ заметили мы две перемены, обе весьма утешительныя. Первая изъ нихъ та, что "С. Петербургскiя Ведомости", газета, отличающаяся подробностью своихъ заграничныхъ новостей, сделалась съ 1849 года более доступною большинству читателей. До сихъ поръ она выходила нераздельно съ прибавленiями, которыя для многихъ изъ подписчиковъ оказывались совершенно ненужными. Съ января нынешняго года прибавленiя уже не будутъ составлять непременную принадлежность газеты, и листокъ "С. Петербургскихъ Ведомостей", заключающiй въ себе внутреннiя заграничныя известiя, фельетонъ и ученыя статьи, можетъ быть получаемъ отъ нихъ отдельно за цену несравненно доступнейшую. За это улучшенiе редакцiя "С. Петербургскихъ Ведомостей" прiобрела себе благодарность всехъ иногородныхъ подписчиковъ.
Второе явленiе: это отсутствiе литературныхъ споровъ, на которые были особенно щедры некоторыя газеты, къ крайнему огорченiю подписчиковъ, вместо новостей и живого фельетона встречавшихъ какую-то темную полемику. Что было поводомъ къ прекращенiю этой полемики, мы не можемъ объяснить; но, не зная причины, темъ не менее радуемся результатамъ. Теперь уже самъ себе не веришь, припоминая те обвиненiя и укоризны, которыя печатались за годъ назадъ. Полемика эта была такова, что князь Вяземскiй, литераторъ весьма отдаленный отъ литературныхъ споровъ, не могъ не посвятить ей самой энергической живой страницы въ своей книге о сочиненiяхъ фонъ-Визина. Люди, следящiе за ходомъ нашей словесности, поймутъ о которой странице говоримъ мы.
Двенадцатая книжка "Отечественныхъ Записокъ" обильна статьями во всехъ родахъ, но о ней нельзя сказать многаго. Все почти статьи, ее наполняющiя, составляютъ или продолженiе, или окончанiе статей, начатыхъ за несколько нумеровъ прежде. Если ихъ исключить, то замечательнейшею между остальными статьями будетъ повесть г. Достоевскаго, награжденная немного страннымъ и хитросплетеннымъ заглавiемъ: "Белыя Ночи - изъ воспоминанiй мечтателя."
"Белыхъ Ночей" и замечательна и верна. Въ малыхъ и большихъ городахъ встречается целая порода молодыхъ людей, которые и добры, и умны, и несчастны, при всей своей доброте и уме, при всей ограниченности своихъ скромныхъ потребностей. Имъ немного надобно: несколько светлыхъ женскихъ взглядовъ, несколько денегъ въ кармане, два или три друга, съ которыми бы могли они "совершать душевныя излiянiя", то есть болтать между собою чепуху, отъ которой у посторонняго слушателя приключится зевота. И что же? у этихъ людей нетъ ни денегъ, ни друга, ни любимой женщины; они одиноки посреди многолюдства; светъ ихъ не знаетъ, и они не знаютъ света. Отъ гордости, отъ скуки, отъ одиночества, отъ неодолимой потребности привязаться къ чему-нибудь, они делаются мечтателями, они привязываются къ своимъ воздушнымъ замкамъ, какъ безнадежный больной привязывается къ своему доктору. Одного изъ такихъ людей вывелъ г. Достоевскiй въ своей повести, которая, по-моему, выше "Голядкина", выше "Слабаго Сердца", не говоря уже о "Хозяйке" и некоторыхъ другихъ произведенiяхъ, темныхъ, многословныхъ и скучноватыхъ. Передавать содержанiе "Белыхъ Ночей" я не стану, потому-что голое событiе, лишенное подробностей, не передастъ прiятнаго впечатленiя, оставшагося во мне по прочтенiи повести.
Не смотря на все ея достоинство, повесть "Белыя Ночи" читается не совсемъ легко. Причину я прямо отношу къ поспешности, съ которой была она написана и следы которой попадаются на каждой странице. Поспешность не вредитъ повестямъ, въ которыхъ действующiя лица одарены характерами резкими и эффектными; но характеры, подобные мечтателю г. Достоевскаго, требуютъ строгой и продолжительной обдуманности. Ихъ нельзя создавать съ-плеча, какъ бы ни были удачно схвачены две-три черты, ихъ обрисовывающiя, какъ бы ни были длинны и многословны отступленiя, поясняющiя психологическую сторону этихъ героевъ. Тутъ надобенъ трудъ упорный и постепенный, анализъ неотступный и медленный.
Мечтатель "Белыхъ Ночей" лицо бледное, почти непонятное, поставленное вне места и времени. Скажутъ, что онъ и долженъ быть непонятнымъ; я не соглашаюсь съ этимъ. Пусть онъ самъ себя не понимаетъ, пусть онъ плаваетъ, сколько угодно, въ океане неопределенныхъ мечтанiй, но чтобы читатель понималъ его, чтобъ читатель зналъ какiя это мечтанiя? молодъ ли герой повести? какъ его имя? какiя его понятiя и привязанности? потому-что, не смотря на уверенiя автора, я не поверю, чтобъ привязанности его героя сосредоточивались на домахъ около Фонтанки, на "господахъ почтенной наружности, нанимающихъ извощика", на "рое восторженныхъ грезъ, то грацiозныхъ и нежныхъ, то бурныхъ и пламенныхъ, то сладко грустныхъ или томительно радостныхъ..." Да ради-Бога, какiя же это грезы? изъ какихъ данныхъ оне почерпнуты? кто не знаетъ, что грезы самаго фантастическаго мечтателя носятъ начало свое въ действительности, какъ повесть самаго туманнаго романиста должна происходить на земле, между людьми, потому-что ей более негде происходить?
"Белыхъ Ночей" была яснее обозначена, еслибъ порывы его были переданы понятнее, повесть много бы выиграла.
Позвольте же мне, утомившись отъ такихъ туманныхъ разсужденiй, потолковать о "Москвитянине", который, надо отдать ему справедливость, не столько туманенъ. Двенадцатый нумеръ "Москвитянина" начинается повестью: "Маркиза Луиджи". Прочитавъ эту повесть, мы нечаянно взглянули на журнальныя заметки "Москвитянина", своею лаконической сжатостью напоминающiя речи Альфреда Джингля въ "Пиквикскомъ клубе" {Известный романъ Диккенса.}, который такимъ образомъ передавалъ происшествiя у какой-то лондонской заставы:
"Берегитесь заставы - страшное происшествiе. Едетъ за городъ семейство - мать - высокая леди - дети - едятъ бутербродъ. Кучеръ зазевался - шлагбаумъ - хлопъ - высокую даму - оторвало голову. Бутербродъ въ руке - некуда его класть - нетъ головы! Страшно! страшно!"
Въ заметкахъ этихъ, отличающихся энергическою сжатостью воспоминанiй о Париже и о цене блюдъ въ тамошнихъ трактирахъ, нашли мы следующiя строки: "Во всехъ почти Петербургскихъ журналахъ и газетахъ помещаютъ переводы замогильныхъ "записокъ Шатобрiана. Это полезнее "Лукрецiи Флорiани".
Я задумался, прочитавъ эту заметку. Какимъ же образомъ, разсуждалъ я, г. Погодинъ, такъ дурно отзывающiйся объ одномъ изъ лучшихъ романовъ Жоржа Санда,-- г. Погодинъ, отъ котораго не разъ сильно доставалось автору "Валентины", решился поместить въ Москвитянине "Маркизу Луиджи", повесть, героиня которой ничто иное, какъ бледный сколокъ съ некоторыхъ героинь Жоржа Санда,-- героинь отчасти двусмысленнаго поведенiя. Боже васъ сохрани сравнивать въ чемъ-нибудь автора этой повести съ авторомъ Ораса, но сдается намъ, что издателю Москвитянина не мешало бы отказаться отъ одного изъ двухъ удовольствiй: хулить Жоржа Санда и печатать повести въ роде Маркизы Луиджи. Судите сами о поступкахъ этой маркизы.
загладить жестокости своей юности, женщина эта вешается на шею, сама, молодому лейтенанту, котораго (заметьте это) она вы разу передъ темъ не видала, и о страданiяхъ котораго узнаетъ за глаза, отъ одного изъ старыхъ своихъ обожателей. Что вы объ этомъ скажете.
А я скажу вотъ что: если уже и пришла маркизе въ голову такая мысль, то следовало бы ей подождать немного, выбрать другую изъ своихъ жертвъ, и не предаваться человеку, который говоритъ такимъ высокимъ слогомъ.
"Въ этой одной руке все прекрасныя качества сердца... кротость, тишина, самыя нежныя, неистощимыя чувства. Къ этой руке не смеетъ никто коснуться устами.... Я уничтожилъ бы того, кто въ этотъ мигъ дерзнулъ бы коснуться руки ея." (стр. 40).
После того, лейтенантъ Уранинъ, котораго "обожгло сiянiе отъ ложи Маркизы", котораго "жгли два острые луча изъ-подъ бархатныхъ ея ресницъ" (стр. 39 и 40), возглашаетъ тако:
"Я хочу знать ее, я хочу видеть ее насквозь, хочу осязать всеми порами моего тела... дайте мне ее... ее..." (стр. 48).
Заметили ли вы, что ваши русскiя повести делятся на два довольно странные разряда. Действiе однихъ происходитъ въ Петербурге, и - чудное дело! - въ повестяхъ этихъ незаметно и следа петербургской жизни,-- жизни озабоченной и шумной, подъ часъ веселой и блестящей. Если верить повествованiямъ, то въ Петербурге только и живутъ, что унылые мечтатели да бедняки, теснящiеся по угламъ и подваламъ.
Другой разрядъ: повести изъ провинцiяльной жизни. Тутъ вы разсчитываете встретить колоритъ тихiй и успокоительный, картину северной нашей природы, сцену изъ жизни добраго и веселаго помещика, который ложится спать, поужинавши при закате солнца?.. Ничуть не бывало: ждите ужасовъ, итальянскихъ страстей и неземныхъ девъ, приготовьтесь видеть какого нибудь поэта, юношу, съ непризнаннымъ генiемъ, юношу обаятельно прекраснаго, женщину, вознесшуюся превыше житейскихъ интересовъ... Ссылаюсь на "Маркизу Луиджи", ссылаюсь на повесть "Графиня Д..." которою подарили насъ "Отечественныя Записки", и о которой сейчасъ скажу я несколько словъ.
Графиня Д*** женщина вовсе не сходная съ Маркизою Луиджи. Она истинно добродетельна; но сочинительница повести, для того, чтобы возвеличить свою героиню и еще рельефнее выставить ея добродетель, сделала изъ ея мужа, стараго графа, какого-то изверга. Въ этомъ старике, женившемся противъ ея воли, на героине повести, собраны все пороки, даже самые противоположные, отчего графъ выходитъ лицомъ невозможнымъ. Этотъ старикъ чуть дышетъ, долженъ скоро умереть - и объедается всякiй день трюфлями, волочится за женщинами; едва ворочаетъ языкомъ - и оскорбляетъ съ великой охотою жену, которая сама моетъ его раны... впрочемъ этихъ подробностей могъ бы авторъ не выставлять. И, что всего страннее, молодая, девятнадцатилетняя женщина кротко переноситъ обращенiе мужа. Сочинительница, вероятно, знаетъ, что съ кротостью совершенно совместна женская гордость, и что терпенiе, безответность имеютъ свои пределы, за которыми получаютъ другое названiе.
Но не одна Графиня Д*** одарена такимъ запасомъ истинно непонятнаго терпенiя: въ повести есть еще одинъ поручикъ, который безпрестанно куритъ трубку, пуская страшные клубы дыма, и котораго невежливый графъ называетъ "моя салфетка".
"ты моя салфетка", если онъ позволяетъ говорить себе въ глаза подобныя любезности.
Дело въ томъ, что поручикъ влюбленъ въ графиню, и, надо признаться, что характеръ графини, не смотря на преувеличенiя и натянутость, въ которыхъ нельзя не винить автора, не лишенъ привлекательности. Когда доходитъ дело до защиты притесненной женщины, каждая женщина-писательница находитъ что сказать и говоритъ дельно, умно, съ охотой и увлеченiемъ. Но когда приходится описывать мужчину, мужчину порядочнаго, дела принимаютъ другой оборотъ. Не говоря уже объ иностранныхъ писательницахъ, мы заметили этотъ резкiй недостатокъ въ повестяхъ г-жи Т. Ч. и видимъ его теперь въ сочинительнице повести, которая теперь передъ нами.
Добродетельный и величественный поручикъ, онъ же "моя салфетка", очерченъ далеко (тяжело это вымолвить), далеко неудачнее, нежели лейтенантъ Уранинъ, котораго высокопарная фразеологiя съ такой любовью передана авторомъ "Маркизы Луиджи". Лейтенантъ Уранинъ оказывается человекомъ порядочнымъ во всемъ, исключая любовныхъ объясненiй: онъ пьетъ Шато д'Икемъ, любитъ говорить о музыке и потчуетъ виномъ беднаго музыканта, которому не на что купить "бархатнаго лафиту". Черезъ эти подробности, конечно довольно лишнiя, фигура молодого лейтенанта кое какъ еще обозначается передъ читателемъ, тогда какъ поручикъ, влюбленный въ графиню Д***, отъ начала до конца повести остается лицомъ вялымъ и безцветнымъ: "онъ впервые узналъ гордость здоровья и душа его отъ непривычная не совладала съ ней. Она вылилась во все черты лица, во все его движенiя; высоко приподняла голову, насмешливо глядела вокругъ... Вдругъ рука крепко сжала кокосовую палку: молодой человекъ схватился за трубку".
Любопытно было бы узнать, что это за гордость здоровья, разрешающаяся потребностью закурить трубку? и зачемъ тутъ кокосовая палка? Потомъ мы узнаемъ, что поручикъ "въ огромныхъ клубахъ дыма топилъ налеты незваннаго чувства".
Что-то странно, непонятно,
Скажу я съ даровитымъ переводчикомъ либретто какой-то оперы.
Еще одно замечанiе насчетъ "Графини Д***". Сжатость слога этой повести,-- сжатость неестественная и усиленная, непрiятно поразила меня. Конечно, сжатость лучше многословiя, но, сокращая срокъ терпенiя недовольнаго читателя, она въ заменъ того возбуждаетъ неудовольствiя. Нетъ ничего несноснее коротенькихъ строкъ, обрезанныхъ со всехъ сторонъ и торчащихъ передъ глазами въ виде стиховъ изъ Алкорана или афоризмовъ древняго мудреца. Я не стану более распространяться объ этомъ предмете и ограничусь только однимъ советомъ. Пусть сочинительница повести перечитаетъ "Путевыя Записки" г. Погодина: только въ нихъ можетъ она увидеть, до какого непроизвольнаго комизма можетъ дойти слогъ, сжатый не въ меру. Но обратимся къ "Москвитянину". Статья кн. Львова: "Разсказъ изъ народнаго быта", не оправдала ожиданiй, возбужденныхъ во мне своимъ заглавiемъ, хотя написана тщательно и читается легко. Есть два способа описывать бытъ простого русскаго народа: повествовательнымъ образомъ г. Даля и г. Григоровича. Первый изъ нихъ чрезвычайно кротокъ и сжатъ въ своихъ разсказахъ; выбравъ какое-нибудь происшествiе, ярко выказывающее одну изъ сторонъ жизни русскаго человека, г. Даль только мимоходомъ обрисовываетъ все аксесуары и подробности. У него главное въ событiи, и, надо отдать справедливость, событiя, описываемыя имъ, схвачены ловко и переданы искусно. Г. Григоровичъ держится другой системы: не раздробляя своихъ этюдовъ на отдаленныя одна отъ другой сцены, онъ изъ самыхъ подробностей, изъ интересовъ, повидимому ничтожныхъ, создаетъ действiе, поражающее насъ занимательностью и художественностью исполненiя.
Разсказъ г. Львова не напоминаетъ собою ни той, ни другой манеры: у него нетъ интереса внешняго, онъ лишенъ занимательности психологической. Его разсказъ - идиллiя, въ которой все занято описанiемъ любви, страсти, которая, какъ всемъ известно, не стоитъ на первомъ плане у нашего простого народа. Авторъ вовсе не освоился съ своими героями и не жилъ ихъ жизнью; его мужички или ничего не говорятъ, или отпускаютъ общiя места. Онъ самъ говоритъ, что крестьянскiе разговоры неинтересны и вертятся на предметахъ ничтожныхъ; не веримъ этому: въ жизни все интересно, въ ней нетъ ничего ничтожнаго. Вникните въ жизнь крестьянина, и вы найдете предметы драмы поживее какой-нибудь натянутой любви. Вспомните украденную лошадь въ "Антоне-Горемыке". Г. Львовъ имеетъ еще ту маленькую слабость, что предполагаетъ въ своемъ читателе совершенное незнанiе образа крестьянской жизни. Это убежденiе заставляетъ его делать самыя комическiя отступленiя. "Крестьяне редко разговариваютъ между собою - говоритъ авторъ - о томъ, что не касается ихъ житья-бытья. Имъ нетъ дела до того, что творится въ Европе и другихъ странахъ света".
Описывая свадьбу героини, авторъ разсказываетъ, какъ сватъ стоялъ у невестиныхъ дверей съ подарками. "Разумеется, не шаль, не богатый уборъ прислалъ женихъ, а зеркальцо, роговой гребень" и т. д.
Но перломъ 12-го No "Москвитянина", поистине, могутъ назваться "Новыя Путевыя Записки" г. Погодина, где онъ съ такою ясностью, энергическою краткостью, на двадцати страницахъ, представилъ смущенному моему взору Белозерскъ, Весьегонскъ, Бежецкъ, Рыбинскъ, речку Сить, где побиты были русскiе татарами, и для отысканiя которой г. Погодинъ, въ глухую ночь, перебудилъ все село, поднялъ на ноги священника и повелъ съ собою весь причетъ на место знаменитой битвы. Сцена эта напоминаетъ собою ночной прiездъ Чичикова въ Коробочке, переданный дамою, прiятною во всехъ отношенiяхъ: "Вообразите себе только то, что является вооруженный съ ногъ до головы въ роде Ринальда Рннальдини и требуетъ: подайте, говоритъ, все души, которыя умерли. Коробочка отвечаетъ очень резонно, говоритъ, я не могу продать, потому что оне мертвыя. Нетъ, говоритъ, оне не мертвыя; это мое дело, говоритъ, звать, мертвыя оне или нетъ, оне не мертвыя, не мертвыя, кричитъ, не мертвыя; вся деревня сбежалась, ребенки плачутъ, все кричитъ, никто ни кого не понимаетъ, ну просто оррёръ оррёръ!" (М. Д. стр. 355).
Подобнымъ образомъ отыскивалъ реку Сить почтенный авторъ "Путевыхъ Записокъ." Мне стало страшно, когда я прочиталъ это место; хорошо, что за нимъ следовали сцены более успокоительныя. "Мы объехали городъ (Ярославль) по всемъ главнымъ улицамъ. Прекрасный видъ на Волгу! Прекрасная площадь!"
Какая художественность въ описанiяхъ. "Въ Переяславле, первомъ прiобретенiи Москвы, были мы поздно вечеромъ. Поелъ въ трактире свежихъ сельдей..."
Какъ! опять за старое? спросите вы. Опять за разговоръ о съестныхъ припасахъ? Успокойтесь: точно, г. Погодинъ поелъ сельдей и сообщилъ вамъ объ этомъ, но не все высказалъ, что было у него на душе. Онъ не сказалъ вамъ, сколько заплатилъ за сельди. A я уверенъ, что трактирщикъ за сельди запросилъ вчетверо, что авторъ "Записокъ" сильно хотелъ поделиться этимъ событiемъ съ публикою, но удержался, боясь приписки. Успехъ! успехъ!
"Путевыхъ Записокъ" поражаютъ насъ и заставляютъ задумываться. Мы привыкли къ слогу г. Погодина, но такой сжатости, такой резкой, блестящей краткости еще не запомнимъ.
"Жители (Белозерска) вообще довольно набожны и привержены къ церкви. Числомъ ихъ 3000, а церквей 13 и священники довольны. Древнихъ родовъ нетъ, все вывелись. Дворянъ много, но все бедные."
Кроме того, для любителей, въ "Москвитянине" интересна рецензiя на статью г. Егунова "О торговле древнейшей Руси." Не берусь судить, справедливы ли замечанiя рецензента {До какой степени справедливы эти замечанiя, будетъ скоро показано въ этомъ журнале въ особой статье. Ред.}; знаю только, что статье чрезвычайно неблагопрiятна заметка г. Погодина, помещенная въ конце. Въ этой заметке сказано между прочимъ: "Статья г. Егунова уничтожена въ прахъ".
Но довольно о "Москвитянине". Стихотворенiя, въ немъ помещенныя, лишены замечательности, какъ въ положительномъ, такъ и въ отрицательномъ смысле. Жаль, очень жаль, потому-что "Москвитянинъ" прiучилъ меня къ стихотворенiямъ, которыя способны дарить читателя истиннымъ наслажденiемъ. Где, какъ не въ "Moсквитянине", гремели стихотворныя филиппики на мягкую мебель, на фраки, на французскую кухню? где, какъ не въ "Москвитянине", можно было найти воззванiя "къ возлюбленной," "къ ней" отъ которыхъ становилось страшно и радостно?... Въ декабрьской книжке ничего подобнаго я не нашелъ. Какiе-то поэты говорятъ о своихъ чувствiяхъ, и говорятъ довольно вяло.
У меня есть одинъ соседъ, очень умный помещикъ, который не находитъ довольно трогательныхъ словъ, оплакивая горькое положенiе русской музы,-- такъ онъ выражается. Этотъ любитель стихотворенiй человекъ очень жолчный; въ свою жизнь онъ много виделъ и много читалъ. Ему все надоело, не надоело только читать стихи. Если ему случается встретить въ журнале громозвучную поэму или стихотворенiе съ ропотомъ на непризнанное величiе поэта, съ описанiемъ красотъ неподражаемой девы, онъ совершенно счастливъ. Eгo раздражительная и едкая натура радуется при наблюденiи за чужимъ безсилiемъ и самолюбiемъ, которое становится на ходули, падаетъ съ нихъ и снова, съ отчаянiемъ въ душе, лезетъ на высоту, которая все-таки навсегда остается недоступною. Въ следующемъ месяце я познакомлю васъ съ этимъ помещикомъ.
Я прочелъ ему стихотворенiя изъ декабрьской книжки "Moсквитянина"; онъ началъ было ихъ слушать съ охотою, потомъ прервалъ чтенiе и вдругъ разсердился. "И это называютъ стихами!" проговорилъ онъ съ досадой. "Да что съ ними всеми сделалось? Такъ ли писали прежде? Хотите, я вамъ прочту одну мистерiю? или нетъ, выслушайте отрывокъ, изъ нея же... около конца." И онъ открылъ очень красивую книгу, изданную летъ за тринадцать назадъ. "Чорный мракъ покрываетъ все небо. Отъ земли поднимаются два столба, одинъ огненный, другой кровавый. Духи вертятся въ каждомъ изъ этихъ столбовъ. Небосклонъ разсыпается и обломки его, подобно обломкамъ хрусталя, падаютъ на землю".
-- Постойте, постойте! перебилъ я моего соседа, видимо увлекшагося чтенiемъ: - да какiе же это стихи?...
"театръ представляетъ..." Слушайте же...
-- Не хочу, не хочу! кричалъ я въ ужасе.
До следующаго месяца!
-- Да! еще скажу несколько словъ о "Библiотеке для Чтенiя". Вотъ уже двадцатое декабря, а мы не получили даже и
Это дурной признакъ. Мы не можемъ не пожалеть о журнале, котораго заслуги будутъ помнить въ исторiи нашей словесности, и который, кроме того, до сихъ поръ замечателенъ отсутствiемъ журнальныхъ споровъ, скучныхъ для публики и безполезныхъ для самихъ враждующихъ сторонъ. Но вместе съ этимъ нельзя не сказать, что самое это холодное и неподвижное равнодушiе къ вопросамъ, занимающимъ любителей русской словесности, едва ли более не согласны съ выгодами журнала, нежели самое упорное, одностороннее преследованiе ложной мысли.
Въ деле изящнаго нельзя быть холоднымъ скептикомъ и безпрестанно, сознательно противоречить себе самому. Судьба "Библiотеки для Чтенiя" можетъ служить резкимъ подтвержденiемъ нашего замечанiя. Мы все помнимъ блестящiй успехъ этого изданiя, открывшаго новый путь нашей журналистике. Успеху этому журналъ столько же обязанъ былъ множеству хорошихъ беллетристическихъ статей, какъ и своему направленiю, которое не лишено было естественности и оригинальности. Три четверти тогдашнихъ книжекъ "Библiотеки для Чтенiя" наполнены были статьями русскими, взятыми изъ нашихъ матерiяловъ и нашей жизни; въ критическихъ статьяхъ проявлялось похвальное противодействiе неистовой иностранной словесности, которой произведенiя съ 1830 года жадно читались русской публикою. Въ "Библiотеке для Чтенiя" впервые появились статьи, въ которыхъ Бальзакъ, Гюго, Сю и прочiе идолы тогдашней публики были сведены съ своихъ пьедесталовъ. Этого мало въ "Библiотеке для Чтенiя" жарко и неутомимо преследовались бездарные поэты того времени; публике было ясно доказано, что после Пушкина и бездарный писака можетъ скропать гладкое стихотворенiе. Колкiя насмешки "Литературной летописи" надъ нелепыми романистами и вялыми поэтами памятны намъ и до этого времени.
Таково было начало журнала "Библiотека для Чтенiя". Въ следующiе годы, беллетристическая часть ея была такъ же интересна, но публика съ изумленiемъ заметила, что критическая часть журнала оказывается явно непоследовательною, и непоследовательною безъ малейшей къ тому надобности. Журналъ, наполненный хулою на современные французскiе романы, началъ наполнять свои столбцы сочиненiями техъ же самыхъ романистовъ; въ той же самой книжке, где осмеивались бездарныя попытки стихосплетанiя, помещали самыя скучныя, водяныя вирши. На-ряду съ нападенiями на Бальзака гремела хула на светлые, первые романы Жоржа Санда; Гоголь встреченъ былъ насмешками и сделался любимцемъ публики; г. Тимофеевъ прославленъ былъ великимъ поэтомъ, а публика и знать не хотела о его стихотворенiяхъ. Вотъ обстоятельства, которыя нанесли первый ударъ "Библiотеке для Чтенiя".
"Библiотеки для Чтенiя" явно вдалась въ какой-то странный индефферентизмъ, подъ-часъ, остроумный, чаще безполезный. Стали появляться такiя рецензiи, изъ которыхъ нельзя было узнать, превозносится ли до небесъ разбираемое сочиненiе, или вконецъ осуждается. Сужденiя, статьи правильныя и серьёзныя стали сталкиваться съ фарсами и пустозвонными тирадами. Въ одномъ нумере помещалась статья какого-нибудь литератора и авторъ прославлялся великимъ, въ следующемъ - надъ нимъ же нещадно подсмеивались. Переводныя статьи являлись чаще и чаще, а отделъ обзора иностранной литературы былъ начисто уничтоженъ. Чрезвычайно удобное средство избавляться отъ противоречiй!
Читатели простятъ намъ эту длинную диссертацiю, если мы скажемъ, что писавши это, мы имеемъ въ виду пользу и успехъ "Библiотеки для Чтенiя". Прошло то время, когда перiодическiя изданiя подкапывались одно подъ другое: въ наше время и слепой видитъ, что чемъ более читаютъ въ публике, темъ больше возрастаетъ погодное число любителей чтенiя.
Всякое, самое нерачительное литературное произведенiе заставляетъ предполагать въ писателе часть убежденiя, горячность, любимую, задушевную мысль. Зачемъ накидывать на себя равнодушiе и холодность? Мы не поверимъ, чтобы лица, стоящiя въ голове какого нибудь журнала, глядели на современную русскую литературу, какъ на поприще для жалкихъ деятелей. Критикуйте васъ, опровергайте наши мненiя, но ради-Бога, чтобы у васъ была жизнь, огонь и убежденiе. Словесность погибнетъ, если въ ней поселится безстрастiе, вымышленное ли, настоящее ли!
Въ следующемъ месяце отчетъ мой будетъ полнее и верно интереснее: ведь придется говорить о "первыхъ" нумерахъ журналовъ!й