"Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ древнихъ классиковъ". Статья г. Колбасина. ("Современникъ", 1856 г. NoNo 3 и 4.)
Однимъ изъ существенныхъ, вредныхъ недостатковъ новой русской журналистики должно быть признано ея замечательное невниманiе къ деятелямъ нашей словесности, жившимъ до пушкинскаго перiода. Этотъ недостатокъ навлекаетъ на насъ заслуженные упреки со стороны безпристрастнаго читателя, онъ зарождаетъ холодность между деятелями текущей словесности и представителями старшаго литературнаго поколенiя, онъ даетъ въ руки людей, нерасположенныхъ къ делу просвещенiя, оружiе противъ всей нашей новой деятельности. Въ то время, когда англiйскiе, французскiе и немецкiе историки литературы усиленно разработываютъ родную свою словесность, когда бiографiи старыхъ писателей тысячами выходятъ въ Европе, когда самому скромному деятелю старыхъ временъ, современная критика везде воздаетъ свою дань признательности,-- въ нашихъ перiодическихъ изданiяхъ мы не находимъ ничего подобнаго. Наши критики, рецензенты, обозреватели часто напоминаютъ своимъ поведенiемъ одного чудака-помещика, въ свободное время прочитавшаго три новыя книги и вследствiе того неумеющаго говорить ни о чемъ, кроме трехъ книгъ, ими прочтенныхъ. На основанiи нашихъ новыхъ критическихъ статей легко подумать, что вся наша словесность началась съ Гоголя или съ Пушкина, что труды несколькихъ поколенiй, подготовлявшихъ наше настоящее развитiе, прошли на веки, не оставивши за собой даже мимолетныхъ последствiй. О самыхъ второстепенныхъ повествователяхъ, ныне живущихъ, ныне действующихъ, журналы говорятъ более, нежели когда либо говорилось о лицахъ, имевшихъ определенное, важное, несокрушимое влiянiе на русскую науку, на русское просвещенiе. Незначительный очеркъ, неконченный эскизъ, бледная повестушка, только что напечатанная,-- порождаютъ толки и споры, иногда новую теорiю, иногда длинный психологическiй трактатъ. Голословiе льется рекою, время тратится по-пустому, самолюбiе раздражается, журнальный жерновъ, способный молоть хлебныя зерна, мелетъ по-пустому, ибо ему молоть нечего. А года проходятъ между темъ, и чемъ далее уходятъ они, темъ труднее делается задача будущихъ историковъ словесности. Съ годами тратится матерiалъ, мерзнутъ живыя воспоминанiя, сходятъ въ могилу очевидцы-наблюдатели. Въ 1856 году, напримеръ, легко писать бiографiю Гнедича, но легко ли будетъ писать ее черезъ двадцать летъ, когда последнiе современники этого поэта удалятся на последнiй отдыхъ. Въ наше время есть возможность, безъ большого труда, собрать матерiалы для трудовъ о Карамзине, Нарежномъ, Батюшкове и такъ далее, а между темъ ихъ никто не собираетъ; а люди, способные писать объ этихъ почтенныхъ деятеляхъ, предпочитаютъ болтать о томъ, на сколько господинъ К. художественнее господина М., или, что еще хуже, повторять всемъ известныя общiя места о Пушкине и о Гоголе! Такъ дела не могутъ идти долго. Съ такимъ безплоднымъ направленiемъ у насъ никогда не создастся строгая критика. Читатель не выучится уважать литературу въ томъ обществе, где для всякаго почти литератора вся литература есть ничто иное, какъ два-три новыхъ имени, двадцать или тридцать книжекъ, изданныхъ въ светъ не раньше 1830 года. Само собою разумеется, мы не намерены повторять отзывовъ, въ которыхъ пристрастные судьи пытаются уверить читателя, что новая журналистика наша непрiязненно смотритъ на всехъ старыхъ деятелей русской словесности. Въ подобномъ обвиненiи слишкомъ очевидны и хитрость и неблагонамеренность обвинителей. Но, не разделяя ихъ мненiя, мы все-таки должны будемъ произнести свой приговоръ, и приговоръ довольно жесткiй. Точно, новые наши критики, за весьма малымъ исключенiемъ, сбились съ своего прямого пути. Точно, они выказываютъ крайнюю холодность къ исторической части русской литературы. Точно, они сделались фельстонистами и полемиками, но не полезными деятелями. И однако причина всей этой ложной деятельности не заключается ни въ нетерпимости, ни въ неблагодарности. Мы не разрывали нашей связи съ прошлымъ, мы не унижали (преднамеренно) честныхъ деятелей русской словесности. Мы не Геростраты и не поклонники слепой моды. Но мы ветрены, заносчивы, ленивы и весьма бедны образованiемъ. Мы не любимъ говорить о старомъ только потому, что по этой части знаемъ весьма мало. Увлекаясь легкостью эфемерной работы, уклоняясь отъ всякаго упорнпго труда, мы размениваемъ наши сведенiя на самую мелкую монету, самаго последняго штемпеля. Мы не умеемъ сидеть ночей въ пыльной библiотеке и встречать туманное утро, согнувшись надъ пыльнымъ фолiантомъ. Если мы беремся за какой нибудь старый перiодъ словесности, намъ хочется не изучать его, не посвятить ему долгiе часы долгихъ дней, но скорее охарактеризовать его ловкимъ эпитетомъ. Ловкiй эпитетъ можно создать лежа на диване, остроумное обобщенiе легко придумать, не роясь въ книгахъ. Если мы, по странному какому нибудь случаю задумываемъ писать бiографiю того или другого деятеля нашей словесности,-- бiографiя эта должна сама явиться въ нашъ кабинетъ, сами мы со своей стороны не сделаемъ одного шага къ ея пополненiю. Знакомиться съ такимъ то современникомъ моего героя? добывать его письма и для этого ехать въ незнакомое семейство? - да разве такое занятiе совместно съ нашей леностью, съ нашей великосветскостью, съ нашимъ достоинствомъ? И стоитъ ли тратить столько времени для "ничтожной компиляцiи", когда я могу, не выходя изъ халата, и не раскрывая ничего, кроме старыхъ журналовъ, написать целое сочинскiе о значенiи "Мертвыхъ Дѵшъ", о прелости пушкинской поэзiи, о романтизме Жуковскаго, о повестяхъ господина А., o путевыхъ разсказахъ господина Б., которые оба, и г-нъ А., и г-нъ Б., вчера со мной обедали? И благодаря такимъ соображенiямъ, пишутся десятки печатныхъ листовъ, истины, давно уже высказанныя раньше насъ, повторяются до пресыщенiя, и только не многiе, взыскательные читатели остаются въ накладе отъ моей ветренности, отъ моей скудности, отъ моего малаго образованiя.
Если бы въ нашей текущей литературе не было малаго числа книгъ, оставшихся намъ отъ прежней поры, когда писатели страстно любили всю русскую словесность и знали ее до тонкости - трудно было бы решить, до какой степени отодвинулась бы назадъ исторiя нашей литературы. Ветрено обращаемся мы съ нею, и за то пожинаемъ горькiе плоды нашей ветрености. Говоря стариннымъ слогомъ "вертоградъ современнаго русскаго Пинда, изобилуя цветами благоуханными и модами прелестными, полонъ крапивы и сорныхъ травъ, въ количестве ужасающемъ". Эта крапива, эти сорныя травы являются въ виде парадоксовъ, опрометчивыхъ сужденiй, ложныхъ взглядовъ, одностороннихъ выводовъ, наконецъ целаго разсадника общихъ местъ, сделавшихся законами литературными. Въ сiяющемъ вертограде, о которомъ говорится, невозможно ступить шагу, не наткнувшись на сорное растенiе, не зацепивши рукою куста съ крапивой. Не желаете ли перечня этихъ общихъ местъ? но лучше будетъ вкратце припомнить несколько случаевъ, ясно доказывающихъ ихъ существованiе. Давно ли мысль, кемъ-то высказанная по поводу "Илiады" Гнедича, мысль, доказывающая, что Гнедичъ былъ истиннейшiй поэтъ, что его "Илiада" есть трудъ безсмертный - давно ли эта мысль была встречена, какъ парадоксъ и смешной и дерзкiй? За отсутствiемъ дельнаго труда, о деятельности и значенiи Гнедича въ литературе составился предразсудокъ о тяжеловесности, грубости, прозаичности, почти бездарности великаго переводчика "Илiады"! На Державина глядятъ какъ на поэта, лишеннаго всякой художественности, тогда какъ главная прелесть его поэзiи есть богатырская художественность, не скрытая ни недостатками языка, ни недостатками вкуса! Пойдемъ далее. У насъ въ литературе весьма часто упоминается имя Нарежнаго, хотя мы вполне убеждены, что изъ лицъ, упоминающихъ это имя, можетъ быть, одно или два знаютъ Нарежнаго не по наслышке. И такъ, Нарежнаго принято признавать не бездарнымъ юмористомъ, имеющимъ кое-что общее съ Гоголемъ, но все-таки писателемъ отжившимъ, нелепымъ, неудобочитаемымъ. Когда придетъ время, и этотъ въ высшей степени замечательный разскащикъ будетъ оцененъ по совести, прежнiй ветреный предразсудокъ погибнетъ на веки,-- но теперь этотъ предразсудокъ живетъ, и стоитъ несокрушимымъ общимъ местомъ, кустомъ зловредной крапивы въ нашемъ вертограде! А сколько еще подобныхъ кустовъ, сколько еще общихъ местъ и ветреныхъ приговоровъ! Ни одинъ изъ старыхъ деятелей нашей словесности не оставался въ покое, кусты крапивы растутъ около его пьедестала, часто заслоняя и самую статую, если въ ней нетъ ничего громаднаго. Что такое Батюшковъ? - Человекъ понимавшiй древнее художество и подававшiй надежды. Лермонтовъ? - Поэтъ, обладавшiй железнымъ стихомъ, представитель байроинзма въ Россiи. Грибоедовъ? - Сатирикъ съ озлобленнымъ умомъ, котораго "Горе отъ Ума" имеетъ недостатокъ въ драматизме. Романисты старой школы: Загоскинъ, Вельтманъ, Степановъ, Лажечниковъ? - Добрые люди, которыхъ мы еще въ детстве читали съ удовольствiемъ, но люди теперь намъ чуждые, ибо мы читаемъ другихъ, истинныхъ романистовъ. Полевой?-- Критикъ съ добрыми побужденiями, хорошiй журналистъ, но деятель, не имеющiй таланта литературнаго. Сенковскiй? - остроумнейшiй фельетонистъ, направлявшiй стрелы своего остроумiя на все великое въ словесности. Вотъ малая частица общихъ местъ и ветреныхъ выводовъ, сравниваемыхъ нами съ сорной травою. Если бъ эти выводы были вконецъ ложны, ихъ было бы легко осмеять и сокрушить на веки,-- но они хуже, чемъ ложны - они неполны, вспышки самаго жгучаго остроумiя. Хаосъ исчезнетъ лишь тогда, когда что нибудь прочное создастся вместо хаоса. Одинъ ясный, постоянный, солнечный светъ страшенъ для всякой тени.
Влiянiе общихъ местъ и жалкихъ литературныхъ предразсудковъ еще такъ сильно въ нашей журналистике, что оно по-временамъ вторгается даже въ текущую словесность и вредитъ ей, и гнездится по угламъ журналовъ, и если его оттуда изгоняютъ, уходитъ прочь не безъ злобы и шипенiя. Почти всякiй изъ ныне действующихъ писателей изведывалъ на себе недоброжелательность критики и, не прiобретая ничего изъ ея вялыхъ указанiй, переносилъ отъ нея одно зло. Г. Островскiй, напримеръ, писатель дарованiя необыкновсннаго, человекъ сильный и честный, достойный любви, сочувствiя, уваженiя со стороны всехъ пишущихъ,-- на нашихъ глазахъ былъ провозглашенъ бездарнымъ дидактикомъ, выписавшимся драматургомъ школы Коцебу, деятелемъ слабымъ и недобросовестнымъ. Общее место было составлено, сорная трава разрослась около имени Островскаго. Лучшiе журналы наши (ныне давно уже переменившiе свое мненiе, какъ следуетъ всякому ошибающемуся, но честному изданiю), лучшiе журналы позволяли себе печатанiе опрометчивыхъ статей по поводу комедiй г. Островскаго: такъ велика сила общихъ местъ и ветреныхъ предразсудковъ! И не надо думать (мы продолжаемъ говорить о деле г. Островскаго, взятомъ на удачу изъ многихъ примеровъ), чтобы предразсудокъ былъ на веки разрушенъ, разбитъ окончательно. Общее место о таланте Островскаго гнездится во многихъ умахъ. При первомъ послабленiи контроля надъ критикой, оно появится снова, снова попробуетъ вторгнуться въ журнальные приговоры. Если такъ ведетъ себя наша критика относительно деятелей живыхъ, энергическихъ, способныхъ защититься,-- каково же должна она поступать съ литераторами стараго века, съ деятелями прошлыхъ поколенiй? Поспешимте же все, всеми нашими силами вооружиться противъ хаоса, общихъ местъ, противъ предразсудковъ, основанныхъ на маломъ знанiи дела! Будемъ трудиться въ поте лица, будемъ изучать всю нашу словесность съ добросовестностью,-- и тогда хаосъ уничтожится, а черныя тени исчезнутъ, какъ исчезаетъ всякая тень отъ дневного света!
Взвесивъ и оценивъ мысли, сейчасъ нами высказанныя, всякiй читатель безъ труда сообразитъ съ какимъ отраднымъ чувствомъ приветствуемъ мы появленiе новаго труда, составленнаго человекомъ новымъ въ нашей литературе: мы говоримъ о сочиненiи г. Колбасина "Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ греческихъ классиковъ". Статьи подобнаго рода делаютъ честь и тому, кто ихъ составляетъ, и журналу, въ которомъ оне помещаются, и словесности, въ которой оне появляются. Не обинуясь и не задумываясь, мы ставимъ всякое сочиненiе подобнаго рода гораздо выше новаго романа или новой повести, хотя бы и художественно выполненныхъ. Конечно - сравнивать значенiе отличной повести съ значенiемъ историческо-литературнаго этюда есть почти то же, что разсуждать о пользе теплаго сюртука сравнительно съ пользой хорошей шляпы,-- но какъ бы то ни было, мы имеемъ свое основанiе въ нашемъ отзыве. Большинство нашихъ литераторовъ бросается въ изящную словесность, имея къ ней лишь весьма слабое призванiе, и бросаясь въ нее, лишаетъ все остальные отделы литературы деятелей, къ нимъ подходящихъ. Даже лучшiе и образованнейшiе изъ нашихъ товарищей вдаются по этой части въ одну неизвинительную слабость - для нихъ всякая новая повесть есть вещь существенная, тогда какъ о труде другого рода они говорятъ мало, или не говорятъ вовсе. Мы слыхали своими ушами отъ почтееныхъ, опытныхъ литераторовъ отзывы такого рода по поводу статей, въ роде И. И. Мартынова: "да, статья хорошая, но ведь это компиляцiя!" Умилосердитесь, господа литераторы и ценители! да разве въ слове компиляцiя есть что-нибудь постыдное, разве человекъ съ душой и талантомъ, компилируя свой трудъ изъ разныхъ источниковъ, не живитъ его огнемъ собственнаго дарованiя, разве можно положить какую-нибудь грань между темъ, что вы называете компиляцiею, и темъ, что достойно служить яснымъ проявленiемъ яснаго дарованiя? Маколей въ своихъ этюдахъ былъ не более какъ компмляторомъ, Скоттъ компилировалъ свои статьи о романистахъ Англiи, Карлейль составлялъ компиляцiи но поводу Ж. П. Рихтера, Гете, Шиллера и старой немецкой литературы! Немецкiе ценители Шекспира не открыли ни одного неизвестнаго факта въ жизни авонскаго барда,-- Муръ, составляя жизнь лорда Байрона, трудился надъ матерiалами, уже напечатанными или добытыми изъ чужихъ рукъ, чужими людьми, для его изданiя. После такихъ умозренiй - все, что только является въ литературе по части исторiи, бiографiи, путешествiй, экономическихъ вопросовъ, ученыхъ изследованiй, все это компиляцiи, все это жалкiй трудъ и ничего более. Господинъ К. изображаетъ въ повести типъ сельскаго старосты - зато ему честь и слава,-- но отчего же господинъ N. не имеетъ возможности изобразить, по мере силъ своихъ и таланта, портретъ великаго писателя, великаго воина исторической эпохи, великаго государственнаго мужа, великаго деятеля въ области просвещенiя? Для чего господина К. за его трудъ, знающiе люди зовутъ художникомъ, а господину N. те же знающiе люди лишь воздаютъ честь, какъ составителю компилятивныхъ произведенiй? Для чего двое весовъ и две меры въ этомъ случае? Пускай сантиментальныя Коринны благоговеютъ передъ бельлетристами, и присылаютъ букеты цветовъ поэтамъ и романтистамъ русскимъ,-- но мы, люди опытные и твердые, должны быть безпристрастными по этой части.
Мы можемъ сказать, сколько ума, поэзiи, таланта, силы душевной надо писателю для всякаго труда, изящнаго или серiознаго, повествовательнаго или спецiальнаго, историческаго или стихотворнаго, юмористическаго или критическаго. Мы знаемъ, что первые историки нынешняго поколенiя, все безъ исключенiя одарены высокимъ поэтическимъ тактомъ, мы можемъ назвать въ русской старой журналистике ряды блистательныхъ критическихъ статей, неподражаемыхъ по энергiи и увлекательности изложенiя. Какъ же после этого намъ не ценить статей компилятивнаго значенiя, и не перечитывать ихъ со вниманiемъ, и не отдавать справедливости таланту ихъ автора, если этотъ талантъ выказывается съ надлежащею ясностью?
самымъ благороднымъ образомъ. После его статей редкiй изъ людей, интересующiйся исторiею русскаго просвещенiя, не скажетъ самъ себе по поводу И. И. Мартынова - "и этого человека я не зналъ вовсе, и объ этой превосходной личности у насъ не было ничего писано". Авторъ разсказываетъ намъ, что Мартыновъ, оканчивая свое изданiе греческихъ классиковъ, посреди полной холодности публики, говорилъ своимъ прiятелямъ - "за границей, особливо въ Англiи, меня озолотили бы за мой трудъ". И действительно, если сообразимъ, что англiйскiй поэтъ Поппъ, за свой переводъ или вернее за переделку "Илiады", собралъ подпискою значительный капиталъ, купилъ себе богатую виллу и до конца дней жилъ въ изобилiи, мы найдемъ кроткую жалобу Мартынова весьма справедливою. Но не одна публика и не за одинъ переводъ классиковъ Грецiи, Мартыновъ могъ чаять себе великой награды отъ современниковъ и потомства. Его должны были возвысить бiографы и историки нашей словесности, его должны были они прославить какъ деятеля просвещеннаго и честнаго, незлобнаго и неутомимаго, какъ человека христiански милосердаго, какъ одного изъ первыхъ двигателей нашего драгоценнаго просвещенiя. А между темъ и критики, и бiографы, и историки литературы до сихъ поръ почти не произносили имени Мартынова. Все заслуги этого благого и просвещеннаго человека никемъ не были разъяснены, и память о нихъ утратилась бы на-всегда со смертью его современниковъ и лицъ къ нимъ близкихъ. Отрадно думать, однако, что со стороны правительства Мартыновъ постоянно встречалъ и почетъ и поощренiя, и пособiя во времена нужды, и вниманiе въ часы горести. Правительство щедро наградило честнаго труженика за все имъ сделанное, охранило его отъ бедности и заботъ о себе, постоянно давало ему просторъ для полезной деятельности, мало того,-- ставило его въ возможность отирать слезы страждущихъ, ознаменовать свой векъ делами безконечнаго милосердiя! Благодаря заботамъ нашего правительства, Мартыновъ не служитъ для насъ и отцовъ нашихъ живымъ упрекомъ. Человекъ, столь много сделавшiй для просвещенiя, прожилъ свой векъ безъ нужды и тяжкаго горя. На насъ - на публике и литературныхъ ценителяхъ, остается одно пятно въ этомъ отношенiи: наше неведенiе по части заслугъ Мартынова. После статей г. Колбасина и это пятно смыто.
Жизнь Ивана Ивановича Мартынова - жизнь русскаго человека старыхъ временъ, жизнь неутомимаго, тихаго, благороднаго деятеля, способнаго на величайшiя гражданскiя доблести. Мартыновъ произошолъ на светъ отъ дворянской, но весьма бедной фамилiи; отецъ его былъ священникомъ въ Полтавской губернiи. Первое воспитанiе получилъ онъ въ полтавской семинарiи, где получалъ неоднократно награды за успехи въ греческомъ языке и философiи. Съ раннихъ летъ пробудилась въ немъ страсть къ стихотворству, и архипастырь Амвросiй, которому Мартыновъ поднесъ свою оду, поощрилъ его такими словами: "и я, въ свое время занимался сочиненiями. Продолжай, Богъ благословитъ твои труды".
изъ полтавской семинарiи несколько лучшихъ студентовъ должны были отправиться въ Петербургъ, въ александро-невскую семинарiю, для образованiя въ учители. Мартыновъ, какъ и следовало ждать, попалъ въ число этихъ избранныхъ; вместе съ нимъ прибыли въ Петербургъ, изъ полтавской и владимiрской губернiй, студенты Котляревскiй и Сперанскiй. Единственнымъ покровителемъ нашего молодого эллиниста въ Петербурге, былъ архипастырь Евгенiй Булгаръ, основатель полтавской семинарiи; но необыкновенныя дарованiя Мартынова и безъ покровительства скоро обратили на него общее вниманiе какъ товарищей, такъ и начальниковъ. Студенты александро-невской семинарiи, по установленному правилу, должны были по-очереди говорить проповеди въ разныхъ церквахъ. Проповедь Ивана Ивановича заслужила огромный успехъ, не только по содержанiю, но и по манере изложенiя, приближавшейся къ обыкновенному разговорному слогу. На молодого человека стали смотреть, какъ на замечательнаго ученика, способнаго принести много пользы, какъ въ гражданскомъ, такъ и въ духовномъ званiи. Сердце Мартынова лежало къ занятiямъ светскимъ, къ литературе, гражданской службе и семейной жизни; но митрополитъ Гаврiилъ, отговаривая его отъ подобныхъ помысловъ, предсказывалъ ему блистательную будущность, со вступленiемъ въ монашескую жизнь. Надо было на что-нибудь решиться, темъ более, что будущiй переводчикъ греческихъ классиковъ успелъ влюбиться въ одну изъ своихъ ученицъ, бедную девушку, которой давалъ уроки русскаго языка. Къ счастiю, добрый архипастырь Евгенiй устроилъ все дело, лично повидавшись съ митрополитомъ. Мартынову дали дозволенiе поступить въ гражданскую службу, а вице-канцлеръ графъ Остерманъ принялъ его въ коллегiю иностранныхъ делъ актуарiусомъ со ста тридцатью рублями жалованья. Такъ началась служба Ивана Ивановича, ознаменованная подвигами всякаго рода (1793 г.).
Литературныя занятiя молодого Мартынова начались гораздо ранее. Въ марте 1793 года, онъ напечаталъ въ журнале "С. -Петербургскiй Меркурiй" два свои стихотворенiя: "Къ бардамъ" и "Взоръ на прошедшiя лета" - первый литературный шагъ былъ лестенъ для юноши. Первый изъ всехъ товарищей, онъ выступилъ передъ публику въ печатномъ наряде, "Меркурiя", разделялъ ихъ труды, а по отъезде изъ столицы обоихъ издателей (въ старое патрiархальное время такая безцеремонность не была редкостью), велъ журналъ до его прекращенiя. Само собой разумеется, литературные доходы Мартынова были не велики, а говоря проще, совершенно ничтожны.
всего лучше скажетъ следующее обстоятельство. После манифеста объ учрежденiи министерствъ, И. И. Муравьевъ, товарищъ министра народнаго просвещенiя, потребовалъ къ себе Мартынова, и сказалъ ему, что Государь возлагаетъ на него должность директора департамента министерства народнаго просвещенiя. Велико было удивлеiне скромнаго надворнаго советника, велики были его недоверiе къ своимъ силамъ, его благоговейное чувство къ высокому доверiю Монарха. По утвержденiи штатовъ, Мартыновъ, не взирая на свой малый чинъ, остался директоромъ и занималъ эту должность до Февраля 1817 года. Всего что было сделано Мартыновымъ, при Мартынове и черезъ Мартынова во время сказанныхъ 12-ти летъ, трудно перечислить въ сжатомъ отчете. Составленiе штатовъ министерства, образованiе с. -петербургскаго педагогическаго института (въ которомъ Мартыновъ, не взирая на свои занятiя, читалъ лекцiи эстетики съ огромнымъ успехомъ), действiя по коммисiи объ учрежденiи губернскихъ, военныхъ училищъ, составленiя уставовъ для университетовъ дерптскаго, московскаго, казанскаго и харьковскаго, образованiе учебныхъ округовъ, уставы для гимназiй, приходскихъ и уездныхъ училищъ, составленiе цензурнаго устава, проектъ учрежденiя царскосельскаго лицея,-- вотъ главнейшiя дела на пользу просвещенiя, дела, при совершенiи которыхъ труды Мартынова всегда выдавались впередъ, привлекая на себя вниманiе министра, и Государя Императора, и Цесаревича Константина Павловича. Постоянно обремененный занятiями, не имея праздныхъ часовъ и дней отдыха, Иванъ Ивановичъ доказалъ всю справедливость известнаго афоризма - "люди наиболее занятые, наиболее трудолюбивые, всегда имеютъ свободное время для занятiй". На всякiй новый благородный трудъ, на всякiй призывъ Монарха, Мартыновъ откликался съ полною готовностью, и находилъ время для новой деятельности, и совершалъ геркулесовскiе труды, самъ не ценя своихъ усилiй. Императрица Марiя Феодоровна поручила ему надзоръ за учебною частью въ Имп. воспитательномъ доме, и Мартыновъ два года посвящалъ ему всякую свободную минуту, хотя Императрица милостиво писала черезъ своего статсъ-секретаря: "сiя часть будетъ въ цветущемъ состоянiи, если вы только взглянете хотя два или одинъ разъ въ неделю". Онъ заседалъ во многихъ комитетахъ, трудился по Академiи, которая избрала его своимъ членомъ, издавалъ журналы: "Лицей" и "Северный Вестникъ", бывалъ въ обществе Державина, Крылова, Карамзина, Батюшкова, Жуковскаго, Нарежнаго; следилъ за ходомъ изящной словесности, и, какъ увидимъ впоследствiи, ознаменовывалъ каждый день своей жизни делами неизреченной благотворительности. Воображенiе немеетъ при имени этого сильнаго и безстрашнаго человека, труженика и просветителя, истиннаго героя, полнаго жизни и добрыхъ помысловъ. Графъ Завадовскiй, тогдашнiй министръ просвещенiя и начальникъ Мартынова, отзывался о немъ, какъ о человеке труда неусыпнаго и пространнаго.
Окончанiемъ служебнаго поприща заключается первая статья г. Колбасина о переводчике греческихъ классиковъ, вторая и последняя статья, заключающая въ себе подробности о последнихъ годахъ жизни Мартынова, о его огромномъ литературномъ труде, о неудачахъ, бедствiяхъ и радостяхъ его преклоннаго возраста, несравненно занимательнее первой. Ясно можно видеть, какъ авторъ, начавшiй свое дело съ робостью начинающаго писателя, разгорелся подъ влiянiемъ симпатической личности имъ описанной, и достоинствомъ второй части своего этюда затмилъ даже достоинства первой части. Мы не намерены следить за нимъ въ его выводахъ и указанiяхъ, мы надеемся, что весь трудъ будетъ прочитанъ и оцененъ каждымъ умнымъ читателемъ. Потому-то мы не станемъ говорить много ни o частной жизни Мартынова после службы въ министерстве народнаго просвещенiя, ни o его ботаническихъ занятiяхъ, ни о наводненiи 1824 года, нанесшаго значительный ущербъ его благосостоянiю, ни o сношенiяхъ Мартынова съ литературными знаменитостями его времени, ни о его огромномъ достопамятномъ труде, за который, по выраженiю почтеннаго старца, "его бы озолотили въ Англiи".
Все эти предметы возвышенны, прекрасны, обильны поученiемъ, но о нихъ самъ г. Колбасинъ разскажетъ читателямъ лучше нашего.
братiй, и вся его деятельность, все его стремленiя, все его подвиги по этой части превосходно очертаны бiографомъ. Задача не могла зваться легкою, ибо у Mapтынова правая рука не знала о благодеянiяхъ, расточаемыхъ левою, и самъ онъ, по причине христiанскаго смиренiя не придавалъ никакой цены своимъ деламъ милосердiя. Но г. Колбасинъ съумелъ выспросить у современниковъ, достать кой-какiе матерiалы, собрать малое число полузабытыхъ разсказовъ и на основанiи данныхъ, которыя пропали бы безъ его изследованiй, возсоздалъ самое светлое, сердцу-говорящее изображенiе русскаго благотворителя, защитника сирыхъ и беззащитныхъ, кормильца вдовъ и престарелыхъ тружениковъ, однимъ словомъ одного изъ людей, которыми гордится и должно гордиться всякое просвещенное общество.
что наличныя деньги хозяйки всегда уменьшались после прогулки; иногда Иванъ Ивановичъ приходилъ домой безъ часовъ, безъ кольца, безъ какой нибудь дорогой вещицы, которую носилъ до того времени постоянно; такъ одинъ разъ онъ отдалъ бедному семейству дорогой жалованный перстень. Жена догадывалась о томъ, куда идутъ деньги и вещи, но по доброте своей и по привычке къ неприхотливой жизни, и не думала полагать предела добрымъ деламъ благого человека. Но только после смерти Мартынова вполне выказалась огромность его благотворенiй. Толпы бедняковъ явились на похороны Мартынова, могила его украшалась цветами, принесенными неизвестно кемъ и когда, одно бедное семейство сознавалось въ полученiи отъ него постоянной помощи, другое вспоминало о какомъ нибудь единовременномъ важномъ пособiи, третье начало жить безъ нужды подъ его покровительствомъ. Мартыновъ не былъ филантропомъ суровымъ и проницательнымъ, какiе (надо признаться) въ практическомъ отношенiи приносятъ огромную пользу,-- но долгая практика изощрила его наблюдательность. Раздавая свой собственный избытокъ, онъ поддерживалъ тайныя сношенiя съ богатыми благотворителями и, такъ сказать, служилъ лучшимъ посредникомъ въ ихъ деятельности. И отрадно видеть, сколько чистыхъ, завидныхъ, ни съ чемъ несравненныхъ наслажденiй извлекалъ онъ изъ своего милосердiя! Съ какой юношескою радостью онъ устремлялся въ прiюты нищеты и лишенiй; какими любовными, кроткими словами онъ приветствовалъ несчастливцевъ; какими деликатными способами вручалъ онъ имъ пособiя; какъ тщательно скрывалъ свое имя, и, наконецъ, покончивъ свое высокое дело, съ какими сладостными мечтами удалялся онъ куда нибудь на взморье, въ уединенiе, дабы мечтать о добре, которое ему удалось совершить за день! Благословенна рука, расточавшая эти дары, и благословенно сердце, умевшее ими наслаждаться! Такъ была своя неизследованная, утешительная сторона въ томъ обществе, котораго членомъ былъ Мартыновъ, въ той литературе, для благъ которой Мартыновъ действовалъ съ своей обычной неутомимостью. Намъ, людямъ черезъ-чуръ практическимъ и часто стремящимся выставлять себя съ худой, черствой стороны, кажутся детскими, странными сантиментальные выходки писателей карамзинской школы, ихъ частыя речи о томъ, какъ сладко отирать слезы удрученныхъ людей, ихъ готовность лить слезы при виде нищаго старца, ихъ поползновенiе воспевать добрые помыслы, приходящiе на мысль поэту у взморья или посреди сельскаго уединенiя... Прiостановимъ наше осужденiе,-- взглянемъ на предметъ, какъ это следуетъ делать взрослымъ людямъ, а не мальчикамъ начитавшимся Байрона и Фейербаха во французскомъ переводе. Много сердечной мягкости, много христiанства и милосердiя жило въ душахъ нашихъ учителей и предшественниковъ. Карамзинъ плакалъ не объ одной бедной Лизе - хотя теперь едва ли кто знантъ добрыя дела, сделанныя Карамзинымъ, Тургеневымъ, Жуковскимъ и ихъ друзьями-литераторами. Страницы Благонамереннаго, за неименiемъ другихъ обстоятельствъ, цифрами свидетельствуютъ о томъ, сколько нищихъ было призрено, сколько слезъ было осушено веселымъ А. Измайловымъ, писателемъ не для дамъ, певцомъ фiолетовыхъ носовъ и витязей въ броне сермяжной. С. И. Глинка, первый ратникъ московскаго ополченiя и издатель "Русскаго Вестника", по свидетельству стариковъ, его знавшихъ (а кто изъ старожиловъ Москвы и Петербурга не зналъ С. И. Глинки?), отличался самой порывистою, необузданною благотворительностью, доходившей до крайностей забавныхъ, сказали бы мы, если бы осмелились употребить слово забавный въ этомъ случае. Вотъ люди, вотъ ихъ дела, вотъ ихъ пафосъ, вотъ ихъ сантиментальность, и вотъ ихъ слезы, и вотъ ихъ милосердiе. Подумаемъ обо всемъ этомъ и укротимъ шутливость ветреныхъ приговоровъ нашихъ! А сколько, во времена Мартынова, между его литературными сверстниками, между его поклонниками и друзьями, находилось лицъ, подражавшихъ его жизни, завидовавшихъ его наслажденiямъ, ступившихъ по его следу, осушавшихъ чужiя слезы и облегчавшихъ чужiя страданiя? Человекъ такого рода не могъ быть исключенiемъ изъ общаго правила, не могъ вырости самъ по себе, не могъ скончаться, не оставивъ по себе преемниковъ. Чьи деньги раздавалъ Мартыновъ, когда у него своихъ не оказывалось - отъ какого лица носилъ онъ по триста и по двести рублей разомъ въ то или другое страдающее семейство? Не таилась ли где нибудь рука великаго М. М. Сперанскаго? не участвовали ли здесь какiя нибудь другiя лица, любимыя и чтимыя обществомъ? Кто разъяснитъ эту тайну, кто воздастъ хвалою темъ людямъ, которые не искали ни похвалы, ни одобренiй,-- не искали ничего, кроме исполненiя своего долга и, можетъ быть, одной сладкой слезы где нибудь у взморья, при одинокомъ помысле о добре, сделанномъ за день?
1856.