Лекции В. Теккерея об английских юмористах (старая орфография)

ЛЕКЦІИ В. ТЕККЕРЕЯ ОБЪ АНГЛІЙСКИХЪ ЮМОРИСТАХЪ. 

Читателямъ "Современника" давно ужь не безъизвестны отзывы лучшихъ англiйскихъ и американскихъ изданiй о знаменитыхъ лекцiяхъ автора "Ярмарки Тщеславiя". Все мы съ любовью следили за успехами человека, подарившаго намъ столько прекрасныхъ произведенiй, столько разъ вовлекшаго насъ въ добродушный смехъ и сладкiя мечтанiя. Не одинъ русскiй любитель изящнаго, услыхавъ о поездке Теккерея въ Америку, сказалъ, вместе съ великобританскою публикою: "пошли Богъ ему счастiя"; не одинъ человекъ, сочувствующiй англiйской словесности, нетерпеливо ждалъ поскорей ознакомиться съ содержанiемъ лекцiй перваго юмориста нашего времени о целомъ ряде умершихъ и великихъ юмористовъ старыхъ годовъ. Громадный успехъ Теккереевыхъ лекцiй, сведенiя о толпахъ народа, стремившихся слышать красноречивое слово изъ устъ новой европейской знаменитости, еще более раздражили вниманiе. Наконецъ "Лекцiи о Юмористахъ" собраны, отпечатаны отдельною книжкою, перепечатаны въ Париже и Лейпциге, направлены но всемъ городамъ земного шара и получены въ Петербурге, что поставляетъ насъ въ возможность познакомить съ ними нашихъ читателей.

Независимо отъ литературнаго достоинства чтенiй, отъ проблесковъ наблюдательности, веселости и юмора, оживляющихъ каждую изъ шести лекцiй, великимъ успехомъ своимъ оне одолжены двумъ немаловажнымъ обстоятельствамъ. Во первыхъ, страсть къ историко-литературнымъ этюдамъ, сборникамъ, изследованiямъ и монографiямъ,-- страсть, давно уже развитая въ англiйской публике, почти за сто летъ назадъ обусловившая собой безпримерный успехъ "Босвеллева Джонсона", ныне достигла своихъ крайнихъ пределовъ. Каждый анекдотъ, относящiйся къ исторiи отечественной словесности, каждая бiографическая подробность о какомъ нибудь известномъ писателе, каждая страница разсказовъ о литературе и литературныхъ делахъ въ Англiи (и, стало быть, въ Соединенныхъ Штатахъ) ценятся чрезвычайно высоко. Перечитывая громадныя сочиненiя, описывающiя жизнь, деятельность и литературныя похожденiя Байрона, Скотта, Мура, даже другихъ, второстепенныхъ литераторовъ, слыша о значительныхъ суммахъ, истраченныхъ на прiобретенiе и печатанiе записокъ въ такомъ роде, иной неопытный дилетантъ можетъ подумать, что вся Великобританiи помешалась на литературе, литературныхъ преданiяхъ и литературныхъ сплетняхъ. Романы лучшихъ писателей упали въ цене: ихъ убили мемуары по части Великобританiя имеетъ по нескольку томовъ матерiала для исторiи каждаго лица когда либо игравшаго въ ней роль. Исторiя англiйской литературы долго не будетъ написана, ибо тамъ, где дело идетъ о писателяхъ и словесности, англичанинъ не желаетъ краткости, сжатости, разсчота на "пределы сочиненiя". Извольте писать исторiю литературы тамъ, где восемь томовъ локгартовой бiографiи Скотта скоро будутъ дополнены новыми томами, и где "Записки о жизни Томаса Мура" (заметьте, не жизнь, а только записки о жизни)двигаются безконечною процессiею томовъ, какъ когда-то во Францiи двигались "Вечный Жидъ" и Trois Mousquetaires съ ихъ продолженiями!

Для публики съ такими наклонностями, съ такой достойной подраженiя преданностью своей родной словесности самыя имена прошлыхъ литературныхъ знаменитостей имеютъ въ себе нечто приманивающее. При настоящемъ направленiи вкуса читателей, въ Лондоне можно напечатать въ газетахъ: "Въ назначенный день, некто будетъ читать лекцiи о юмористахъ Англiи: Свифте, Стерне и Гольдсмите, о Гогарте, Смоллете и Фильдинге", и, напечатавъ это, можно будетъ разсчитывать на толпу слушателей. Само собою разумеется, что если некто не съумеетъ выполнить своего дела, его осмеютъ и выгонятъ изъ залы; но уже въ этомъ никто долженъ винить себя самого, а не посетителей! Съ англичаниномъ нельзя шутить, когда дело идетъ о его родной словесности; съ нимъ нельзя говорить общими фразами и темными сближенiями, какъ это делаютъ Шаль, Планшъ и компанiя предъ лицомъ всей Францiи. Англичанинъ или ровно ничего не читаетъ, за недосугомъ (кроме нелепыхъ газетъ), или знаетъ исторiю своей литературы до тонкостей, до мелочей, уморительныхъ по видимому. Онъ вамъ скажетъ, почему, напримеръ, Джонсоновъ парикъ всегда былъ какъ будто обожженъ спереди, и объяснитъ, но скольку грановъ опiума пожиралъ ежедневно Самуэль Кольриджъ. Онъ на память нарисуетъ вамъ планъ Абботфордскаго замка, прочитаетъ наизусть поэмы, писанныя Поппомъ въ школьные годы, и сообщитъ въ подробности, какъ, кому и за какую цену продана была рукопись "Векфильдскаго Священника". Въ этомъ деле онъ точенъ какъ конторская книга, горячъ какъ артистъ, тонокъ какъ лучшiй изъ нравоописателей. Онъ не проститъ вамъ ошибки хронологической, портрета небрежно набросаннаго. Онъ знаетъ многое, и, чтобъ говорить съ нимъ литературе, нужно знать въ ней больше, чемъ онъ знаетъ - дело не совсемъ легкое.

сахарной водой,-- представьте себе, что сказанныя чтенiя вызвался производить человекъ известный и всехъ интересующiй,-- человекъ, которому остается только умереть, затемъ, чтобъ о его жизни тотчасъ же было выпущено въ светъ томовъ четырнадцать... короче сказать, Вилльямъ Мекписъ Теккерей, авторъ "Пенденниса", "Снобсовъ" и "Ярмарки Тщеславiя"! Пока литераторъ еще пишетъ и бродитъ по белому свету, ни эссейистъ, ни будущiй бiографъ, ни журнальный сплетникъ не имеютъ нрава касаться событiй его жизни, описывать его физiономiю, говорить о его семействе или разбирать его поведенiе по ниточке. Оттого всякая изъ живыхъ еще знаменитостей Великобританiи окружена какимъ-то таинственнымъ полумракомъ, выше меры раздражающимъ любопытство дилетантовъ. До начатiя Теккереевыхъ лекцiй о юмористахъ, большинство слушателей воображало себе автора "Ярмарки Тщеславiя" не иначе, какъ очень молодымъ человекомъ, юношей, неизвестно почему-то обладающимъ колоссальною жизненною опытностью и отчасти безчеловечнымъ сердцемъ. Для сантиментальныхъ дамъ Вилльямъ Мекписъ считался дерзкимъ врагомъ и насмешникомъ,-- все-таки, однакоже, молоденькимъ, стройненькимъ, привлекательнымъ насмешникомъ! Но - увы! блистательная европейская слава редко достигается въ те годы, когда человекъ остается молоденькимъ, стройненькимъ и привлекательнымъ для женщинъ съ сантиментальными наклонностями. На место поэтической личности, созданной дублинскими и американскими дамами, передъ публикой стоялъ человекъ среднихъ летъ, много испытавшiй и много перенесшiй въ свою жизнь, достигшiй до тайнъ сердца человеческаго годами горькаго опыта,-- человекъ, трудившiйся много и незаметно, писавшiй подъ разными именами, къ сроку и для гонорарiя, когда-то прокармливавшiй себя своимъ перомъ и карандашомъ,-- писатель, много разъ уязвленный врагами и книгопродавцами, много путешествовавшiй въ "заднихъ вагонахъ" железной дороги и посвятившiй одну изъ повестей своему парижскому портному, за то, что тотъ безпрепятственно выпустилъ его изъ Парижа и терпеливо ждалъ уплаты по счету,-- ждалъ, можетъ быть, до той поры, пока успехъ "Ярмарки Тщеславiя" не водворилъ благоденствiя въ кошельке нашего Теккерея. "У беднаго Катулла въ кошельке завелась паутина - пишетъ любезнейшiй изъ поэтовъ - друзья мои, приходите ко мне обедать,-- только приносите съ собой вино и вкусныя кушанья: ручаюсь, что вы отобедаете отлично." Любезнейшiй изъ современныхъ юмористовъ следовалъ примеру любезнейшаго изъ поэтовъ, среди нужды и труда знакомясь съ человекомъ, наперекоръ нужде и труду прiучаясь любить человека. Что касается насъ, то нашъ Теккерей, въ его настоящемъ виде, милее Теккереева идеала, созданнаго дублинскими дамами.

Мы сказали уже, что Теккереевыхь лекцiй всего шесть: первая изъ нихъ посвящена изображенiю громадной, унылой, таинственной личности Джонатана Свифта, известнаго всему мiру чрезъ "Гулливерово Путешествiе". Выборъ сюжета въ этомъ деле есть уже половина успеха; но мы должны признаться въ одномъ: Теккерей не сказалъ и не могъ сказать ничего новаго о Свифте после блистательной бiографiи поэта, писанной Вальтеръ-Скоттомъ, и еще блистательнейшей рецензiи на скоттово изданiе свифтовыхъ творенiй,-- рецензiи, которую лордъ Джеффри напечаталъ въ своемъ "Эдинбургскомъ Обозренiи". Для лицъ, читавшихъ эти два капитальныя произведенiя, первая изъ теккереевыхъ лекцiй кажется маленькою изящною гравюрою cъ картины великаго мастера,-- но, прибавимъ съ удовольствiемъ, гравюрой, выполненной до того тонко, изукрашенной такими милыми арабесками и обделанной въ такую красивую рамку, что она можетъ, какъ истинный objet d'art, занять почетное место въ каждой картинной галлерее. Начало лекцiи какъ нельзя лучше выказываетъ практическiй смыслъ Теккерея и те идеи, которымъ онъ намеренъ следовать при своихъ чтенiяхъ.

"Не о книгахъ буду я говорить съ моими слушателями - говоритъ нашъ авторъ - но о писателяхъ и о ихъ жизни: оттого я и прошу не разсчитывать на юморъ и шутливость разсказа. Арлекинъ безъ маски имеетъ весьма странную наружность. Известенъ анекдотъ объ актере, пораженномъ меланхолiею, которому докторъ советовалъ идти въ театръ и посмотреть арлекина. Нашъ меланхоликъ и игралъ роль арлекина, на котораго ему советовали глядеть для развлеченiя. Часто нашъ разсказъ будетъ грустенъ, а смешнымъ онъ едва ли когда нибудь будетъ. Да и разве юмористы, о которыхъ мы станемъ беседовать, только смешатъ васъ своими творенiями? Разве ихъ творенiя не будили въ васъ чувства любви, состраданiя, милосердiя къ слабымъ, ненависти ко лжи и всякому злу?..

шуточныхъ монологовъ, въ роде статеекъ "Понча". Но, какъ мы уже сказали, герой первой лекцiи далеко не принадлежитъ къ числу шуточныхъ героевъ. Меланхолическимъ, грознымъ и безотраднымъ страдальцемъ, страдальцемъ и мучителемъ себя самого, проходитъ передъ очами потомства этотъ деканъ сентъ-патрикскiй, идолъ своихъ согражданъ, украшенiе великаго аннинскаго перiода, сочинитель похожденiй въ Лиллипуте. нежный корресподентъ и нежный другъ двухъ, можетъ быть, прелестнейшихъ женщинъ но всей старой Англiи {Для читателей, незнакомыхъ съ великобританскою словесностью, мы будемъ выписывать здесь краткiя бiографическiя сведенiя о юмористахъ, упоминаемыхъ Теккереемъ.

Джонатанъ Свифтъ родился въ Дублине въ 1667 году. Двадцати-одного года онъ исправлялъ должность секретаря при известномъ сэре Вилльяме Темпле, съ малымъ жалованьемъ и еще меньшими выгодами для своей будущности. По смерти упомянутаго покровителя. Свифтъ получилъ место въ Ирландiи и женился на побочной дочери сэра Вилльяма, известной въ его сочиненiяхъ подъ именемъ Стеллы. Влiянiе Стеллы не помешало ему завести платоническую интригу съ другою женщиною (Vanessa, т. е. Инесъ Венгомрэй) и, вследствiе своего бурно-меланхолическаго характера, погубить обеихъ. Посте 1710 г. его памфлеты и "Гулливерово Путешествiе" доставили Свифту славу, денежныя выгоды и еще большiя надежды, рушившiяся съ паденiемъ его партiи въ парламенте. Последнiе годы Свифта прошли въ тоске оскорбленнаго честолюбiя, въ угрюмомъ одиночестве и умственномъ разслабленiи. Онъ умеръ въ 1745 г., семидесяти-осьми летъ отъ роду. Творенiя его въ наше время потеряли великую часть своей цены, ибо исполнены всякаго рода личностей и относятся къ предметамъ, давно уже утратившимъ весь свой интересъ. Ко всей славе сохранились "Гулливерово Путешествiе", "Сказка о Бочке", малое число стихотворенiй, да два или три юмористическiе этюда.}.

Все бiографы подходятъ къ нему съ какимъ-то страхомъ и недоверiемъ. Скоттъ, вечно расположенный любить всякаго и удивляться каждому великому писателю, напрасно силится говорить о Свифте съ своей обычною теплотою. Джонсонъ, принужденный (по выраженiю Теккерея) принять Свифта въ свою ассамблею поэтовъ, сурово ему кланяется и переходитъ на другую сторону улицы, заложивъ руку подъ кафтанъ! Лордъ Джеффри (о которомъ, къ сожаленiю, Теккерей не упоминаетъ) первый произноситъ надъ усопшимъ юмористомъ приговоръ такого рода: "то былъ злой и дурной человекъ, поэтъ Обиды, Гнева и Презренiя къ людямъ!"

"Хотели ли бы вы - спрашиваетъ Теккерей своихъ слушателей - жить и вести дружбу съ великимъ деканомъ Свифтомъ? Вотъ вопросъ, какой нужно часто себе задавать, читая бiографiю или творенiя известнаго писателя. Что до меня, то я хотелъ бы жить въ мальчишкахъ у Шекспира, чистить его башмаки, бегать у него на посылкахъ, только затемъ, чтобъ обожать его и досыта глядеть на его милое, кроткое лицо. Я желалъ бы, въ свою молодость, быть прiятелемъ и соседомъ Фильдинга въ Темпле, класть его после попойки въ постель и болтать и шутить съ нимъ по утрамъ, завтракая и глотая пиво. Кто изъ насъ не далъ бы многаго за возможность просидеть ночь въ джонсоновомъ клубе со старымъ Самуиломъ, и Гольдсмитомъ, и Джемми Босвеллемъ охинлекскимъ? Но сойтись съ Свифтомъ! Подумайте о томъ, что ждало бы васъ въ этомъ случае! Еслибъ вы оказались слабее его способностями (что, весьма вероятно, говоря со всемъ уваженiемъ къ слушателямъ), ниже его вашимъ общественнымъ положенiемъ, онъ осмеялъ бы, обругалъ, оскорбилъ васъ въ глаза. Еслибъ вы, не страшась его громадной славы, ответили на дерзость дерзостью, Свифтъ смолчалъ бы, но, годы спустя, поразилъ бы васъ гнусною эпиграммою, ударилъ изъ-за угла кучей грязи въ лицо. Будьте вы лордомъ и сильнымъ человекомъ, о, тогда онъ бы очаровалъ васъ, увлекъ бы васъ своимъ разговоромъ, своей простотой, своей готовностью на услугу. Онъ былъ жаденъ и не скрывалъ своей жадности; онъ открыто говорилъ о своей низости и своемъ честолюбiи. Все средства были ему хороши для достиженiя желаемыхъ целей. Подобно джентльмену-разбойнику того времени онъ выезжаетъ съ пистолетомъ на дорогу и ждетъ счастiя. И общество стоитъ передъ нимъ на коленяхъ и богатая добыча достается мрачному авантюристу. Но онъ все стоитъ на дороге и ждетъ, а между темъ какъ онъ ждетъ, лучшая добыча, долгожданная добыча, избегаетъ его рукъ. Карета съ драгоценными вещами проехала по пути - все ожиданiя напрасны! И онъ, выстреливъ изъ своихъ пистолетовъ на воздухъ, съ проклятiями едетъ домой, чтобъ умереть отъ бешенства въ своей норе, подобно отравленной крысе"

Переходя къ возможно подробному изображенiю событiй Свифтовой жизни, авторъ лекцiи старается выяснить намъ, въ какой печальной школе развился и окрепъ характеръ этого злого и азартнаго человека, этого "мрачнаго шута", унылаго фигляра, выкупавшаго свое фиглярство и злое шутовство умомъ неописанно высокимъ. Несколькими меткими чертами Теккерей рисуетъ передъ нами историческiй перiодъ королевы Анны,-- перiодъ упадка убежденiй, политической шаткости и необузданной жадности народа къ обогащенiю. Сверстники Свифта по годамъ и славе не могли назваться людьми чистой нравственности; но этого еще мало: Свифтъ имелъ несчастiе провести свою юность въ доме гордаго, избалованнаго, сухого сердцемъ, презрительнаго патрона, не умевшаго оценить его способностей, дерзко обходившагося съ блистательнымъ юношей и даже въ хорошiя минуты отравлявшаго его сердце примерами эпикурейскаго безстрастiя и уроками безотраднаго скептицизма, впоследствiи отравившаго собой всю жизнь поэта.

Но не следуетъ думать, однакоже, что Теккерей, набрасывая это изображенiе, многiя страницы котораго напоминаютъ собой живописную манеру Карлейля, имелъ въ виду оправданiе недостатковъ Свифта черезъ недостатки его современниковъ. Нетъ! нашъ профессоръ слишкомъ уменъ - слишкомъ уменъ для того, чтобъ удариться въ пошлые панегирики и, восхваляя одного человека и унижая целое поколенiе, совершать критическiй фокусъ-покусъ, вследствiе котораго злой сатирикъ имеетъ оказаться страдальцемъ полнымъ любви, а враги его да и весь родъ человеческой - извергами, достойными казни! Советую каждому читателю, слишкомъ способному предаваться на сторону злыхъ сатириковъ или видеть въ нихъ героевъ любви, прочитать и обдумать следующiя выдержки изъ Теккереевой характеристики Свифта:

"Есть панегиристы, усиливающiеся пояснить горечь, злость, бешенство и меланхолiю Свифта сознанiемъ человеческой испорченности и желанiемъ исправлять испортившееся человечество. Его юность была горька, и его зрелый возрастъ, старость генiя, кончающаго дни свои въ одиночестве, после почти выигранныхъ и опять проигранныхъ битвъ, весьма горьки. Но какой человекъ не умеетъ слагать на боговъ (если ему это угодно) ответственность за беды, причиненныя собственной злобой, собственнымъ самолюбiемъ, собственными ошибками? нами Копенгагена, предлагалъ вторгнуться въ Англiю, предать ее всю мечу и пламени въ отплату за оскорбленное человечество. Такъ разсуждаютъ все задорные люди; а Свифтъ былъ дерзокъ и задоренъ, какъ хищная птица съ сильнымъ крыломъ и острымъ загнутымъ клювомъ.

"Резко и печально кажется вамъ изображенiе великаго декана; но его нельзя назвать совершенно непрiятнымъ. Отрываясь иногда отъ своихъ интригъ, хлопотъ и трiумфовъ, онъ делалъ иногда добро - людямъ, того стоившимъ. Онъ часто протягивалъ руку честному, нуждающемуся человеку и хотя любилъ деньги, но не жалелъ ихъ тратить. Но еслибъ кому изъ моихъ слушателей пришлось быть въ нужде, захотелъ ли бы онъ просить услуги у Свифта? Я съ своей стороны предпочелъ бы одну картофелину и одно ласковое слово отъ Гольдсмита целой гинее и целому обеду отъ щедротъ декана. Онъ умелъ оскорблять человека, давая ему помощь; онъ издевался надъ бедными друзьями, не напрасно искавшими его покровительства,-- вгонялъ женщинъ въ слезы, кидалъ свои благодеянiя "прямо въ лицо" бедняку. Нетъ, Свифтъ не былъ ирландцемъ: ирландецъ сопровождаетъ доброе дело добрымъ словомъ изъ своего добраго, теплаго сердца.

"Я убежденъ, и убежденъ вполне въ одной истине насчетъ Свифта: онъ страдалъ, и страшно страдалъ отъ сознанiя своего скептицизма. Ибо Свифтъ, при великихъ своихъ порокахъ, иногда могъ любить и могъ молиться. Посреди бури и урагана, съ которыми можно сравнить его жизнь, звезды Веры и Любви временемъ мелькали на прояснившемся небе и снова пропадали за набегающими тучами. Скептицизмъ Свифта, его жизнь, такъ несогласная съ ею званiемъ, должны были тяготить поэта. Намъ скажутъ, что его современники, Герри Фильдингъ, Дикъ Стиль, вели жизнь столь же шумную, также мало думали о высокихъ истинахъ, о назначенiи человека; но Стиль и Фильдингъ не имели Свифта. Они шалили, и болтали, и пили, и произносили безумныя речи въ тавернахъ потому, что ихъ юность прошла въ таверне или на гауптвахте. Но поэтъ "Гулливерова Путешествiя" принадлежалъ къ инымъ натурамъ: онъ много читалъ и гляделъ на предметы ясно, гляделъ ясно даже на свои заблужденiя. Сознанiе своихъ пороковъ гнело его, заставляло его праздновать дни своего рожденiя, какъ дни горести {Предупреждаемъ читателей, что мы, имея въ виду пределы журнальной статьи, переводимъ отрывки, здесь приводимые, съ пропусками и перемещенiями фразъ.}, налагало вечную печать недовольства на лицо, и безъ того угрюмое отъ природы. Подобно герою известной арабской сказки, нашъ поэтъ везде виделъ передъ собой фурiю, и ждалъ ночи, зная, что вместе съ ночью придетъ къ нему и страшная гостья. И какая ночь, Боже, какая ночь то была! полная ярости и душевой агонiи. Коршунъ клевалъ сердце нашего гиганта... и намъ страшно думать о его страданiяхъ..."

Въ краткомъ своемъ отзыве о направленiи и горечи Свифтовыхъ творенiй авторъ "Ярмарки Тщеславiя", возвышается до красноречiя истинно Карлейлевскаго {Сходство Теккереева таланта въ патетическихъ местахъ съ поэмой Карлейля еще недавно замечено въ "Вестминстерскомъ Обозренiи" за настоящiй годъ, при разборе Эсмонда и другихъ романовъ нашего юмориста.}.

"Soeva indignatio", о которой Свифтъ говоритъ, какъ о причине своихъ мученiй, этотъ гневъ, терзавшiй его сердце и увековеченный въ его надгробной надписи (какъ будто бы несчастный мертвецъ, лежащiй въ земле въ ожиданiи суда Божьяго, имеетъ право злиться и гневаться!), высказывается въ каждой странице, писанной деканомъ. Противъ Англiи и своихъ согражданъ, противъ своихъ братiй но человечеству онъ разсыпается въ проклятiяхъ и насмешкахъ. Не врагъ, не предметъ сочиненiй стоитъ удивленiя - удивленiя стоитъ бешенство натиска, жолчь выходокъ, неумолимая ярость сатиры. Подобiю умалишенному, Свифтъ приходитъ въ бешенство отъ известныхъ идей, известныхъ предметовъ. Онъ врагъ тихой семейной жизни, онъ презираетъ женщинъ, онъ ненавидитъ детей! заикнуться о чемъ либо подобномъ? Каждый изъ нихъ, при виде дитяти, разнеживается сердцемъ и чувствуетъ себя счастливымъ. Нашъ деканъ далекъ отъ этой слабости: онъ входитъ въ детскiя комнаты затемъ, чтобъ пугать ребятишекъ и радоваться ихъ страху!

Съ другой стороны, что за юморъ описанiй, что за меткость сатиры, что за верность взгляда! Какъ великъ замыселъ "Гулливерова Путешествiя", какъ верны подробности, какъ художественны отдельныя сцены этого безсмертнаго произведенiя! Вспомните этого властителя лиллипутовъ, эти приключенiя посреди маленькаго народа, этихъ гигантовъ-бробдиньягинцовъ, это прощанiе Гулливера съ своимъ гуингмскимъ патрономъ {Читатель помнить, вероятно, что на земле гуингмовъ обитаютъ одне лошади.}! Но, какъ ни велики умъ и таланты нашего поэта, мы не обинуемся признать "Гулливерово Путешествiе", особенно приключенiя героя въ земле ягусовъ, по идее, творенiемъ ложнымъ, злобнымъ, безотраднымъ и зловреднымъ! Свифтъ зналъ, что онъ делаетъ, писавши свою книгу. Съ криками бешенства въ устахъ, съ глубокимъ презренiемъ къ человеческой натуре, онъ принялся набрасывать свою страшную аллегорiю. Что за буря кипела въ этой груди, какiя злыя дела, какiя потаенныя преступленiя совершилъ этотъ человекъ, какое угрызенiе совести душило его и побуждало глядеть на целый мiръ налившимися кровью глазами? Каждый изъ насъ глядитъ на снегъ своими глазами, каждый изъ насъ носитъ въ себе мiръ, сообразный съ его духомъ. Утомленный духъ не заботится о солнечномъ сiянiи, эгоистъ не понимаетъ дружбы, такъ, какъ глухой не разумеетъ музыки. Что же должно было заключаться въ сердце человека, смотревшаго на жизнь глазами Свифтовыхъ героевъ?

"Замечательный анекдотъ сохраненъ намъ въ Скоттовой бiографiи Свифта. М. Делани, войдя одинъ разъ къ архiепископу Кингу, засталъ у него автора "Гулливерова Путешествiя" и прекратилъ совещанiе, по видимому, весьма важное. При появленiи посторонняго. Свифтъ выбежалъ изъ комнаты какъ сумасшедшiй, а прелатъ, обратясь къ посетителю и отирая слезы, сказалъ ему эти многозначительныя слова: "Вы сейчасъ видели ,-- но не спрашивайте меня никогда ни о немъ, ни о причинахъ его бедствiй!"

"Несчастнейшiй человекъ въ мiре! Miserrimus! какое слово! И что за человекъ! Когда слово это было сказано, умные люди Великобританiи находились у ногъ Свифта! Ирландiя именовала его своимъ защитникомъ и своей славою! Государственные мужи и мудрецы того времени благоговели передъ деканомъ; а онъ, не взирая на сладость такихъ торжествъ, писалъ къ Болингброку, что умираетъ въ своей норе отъ бешенства, подобно отравленной крысе!"

Таково первое чтенiе Теккерея,-- таковъ человекъ, служившiй темою для первой лекцiи юмориста. Взглядъ на жизнь и произведенiя Свифта оканчивается краткимъ и, но необходимости, неполнымъ изложенiемъ отношенiй поэта къ прославленнымъ его прiятельницамъ Эсфири Джонсонъ и миссъ Венгомрэй. Не смотря на весь свой талантъ, на все свое уменье быть краткимъ. Теккерей неудовлетворительно передалъ эту грустную борьбу чувства и мизантропiи, грубости съ нежностью, любви съ самолюбiемъ,-- борьбу истинно печальную,-- борьбу, окончившуюся гибелью обеихъ женщинъ, преданныхъ поэту. Но предметъ слишкомъ обширенъ, слишкомъ сложенъ для лекцiи. Вотъ какими словами заключаетъ нашъ профессоръ свою диссертацiю о Свифте, Стелле и Ванессе:

"Если его любили такъ много и такъ пламенно, значитъ и Свифтъ могъ любить хотя сколько нибудь! Я верю, что сокровища мудрости, остроумiя, нежности скрывались въ пещерахъ этого мрачнаго сердца,-- скрывались и изредка обнаруживались для одной особы, для двухъ особъ въ целомъ свете. Но посещать эту пещеру съ сокровищами было опасно. Люди, желавшiе въ ней остаться, чахли и погибали безвременно. Онъ самъ губилъ свои собственныя привязанности. Стелла и Ванесса обе умерли отъ него, и онъ не видалъ ихъ смерти. Онъ разсорился съ Шериданомъ, лучшимъ своимъ другомъ; онъ оскорбилъ Поппа, своего пламеннейшаго поклонника. Его смехъ отдается въ нашихъ ушахъ черезъ сто летъ. Онъ вечно жилъ одинокимъ, въ темноте и со скрежетомъ зубовъ; одна только светлая улыбка Стеллы по временамъ сiяла посреди мрака. Когда не стало этой улыбки молчанiе и непроницаемый мракъ обвили его кругомъ. Великое дарованiе,-- ужасающая развалина! Такъ великъ для меня этотъ человекъ. что, думая о немъ, я будто думаю о паденiи мощной имперiи. Много еще славныхъ именъ впереди насъ, о многихъ знаменитостяхъ будемъ мы говорить,-- но более великой и мрачной личности не придется намъ встретить!" 

Будто желая отдохнуть отъ сумрачныхъ идей, печальныхъ образовъ, наполнявшихъ собою первую лекцiю, Теккерей открываетъ свое второе чтенiе целымъ каскадомъ милыхъ, лукавыхъ и глубокомысленныхъ шуточекъ, къ которымъ такъ привыкли друзья "Титмарша" и "Пенденниса". Онъ приступаетъ къ изображенiю того добраго стараго времени, когда министры и меценаты вербовали въ число своихъ секретарей всякаго человека, отличившагося своими творенiями, когда целый рядъ выгодныхъ и покойныхъ должностей раздавался поэтамъ (иногда весьма посредственнымъ), когда лондонскiе аристократы отпускали сотни гиней за оду на день ихъ рожденiя, когда Эддисонъ сделанъ былъ статсъ-секретаремъ за своего "Катона", Стиль набралъ себе должностей пять разомъ, и Гей, сочинитель "Оперы Нищихъ", получилъ место секретаря при ганноверскомъ посольстве. То было хорошее время, по словамъ Теккерея,-- время, благотворное для кармана поэтовъ. Марсу, Бахусу, Аполлону, пермесскимъ девамъ давалось много дела - все къ нимъ взывали: одинъ поэтъ требовалъ у ветра, чтобы тотъ замолкъ, ибо поэтъ воспеваетъ такого-то герцога; другой юной стихокропатель, оплакивая смерть королевы, представлялъ въ своемъ произведенiи отчаянную горесть Пана и сатировъ, лежащихъ на земле, въ припадке убiйственнаго унынiя! Если стихи выдавались не совсемъ удачные, зато награда всегда приспевала кстати. Одинъ изъ счастливцевъ и любимыхъ поэтовъ того времени былъ драматическiй поэтъ и сочинитель пиндарическихъ одъ Вилльямъ Конгревъ, молоденькiй волокита двадцати-двухъ летъ отъ роду, въ страшно огромномъ парике и кружевныхъ манжетахъ,-- Конгревъ, получившiй за свою комедiю "Старый Холостякъ" два номинальныя места, съ хорошимъ, впрочемъ, жалованьемъ. Одно изъ этихъ местъ находилось при таможне, второе же, зависевшее отъ министерства финансовъ (Exchequer), носило, если его перевести слово въ слово, старинное названiе: "секретарства по трубочной части" clerkship of the Pipe office). Это секретарство по трубочной части не даетъ покоя Теккерею.

"Чтобъ объяснить читателю - говоритъ онъ - въ чемъ состояла должность клерка по трубочной части, я прибегнулъ ко многимъ лексиконамъ. Чтожь делать! современный литераторъ не можешь знать этихъ точностей по опыту! Никто не подаритъ ему несколькихъ сотъ гиней, никто не сделаетъ его секретаремъ посольства или клеркомъ по трубочной части! Итакъ, нашъ Конгревъ на свою комедiю сделанъ клеркомъ по трубочной части! Не правда ли, это место по трубочной части имеетъ нечто сходное съ баснею'? Ah! l'heureux temps que celui de ces fables! И въ наше время литераторовъ немало, по должности по трубочной части едва ли остались для ихъ благополучiя. Да, къ сожаленiю, публика давно уже и трубки и литературныхъ клерковъ по трубочной части!

"Въ чемъ же заключались высокiя заслуги Конгрева, въ двадцать-три года отъ роду названнаго вторымъ Шекспиромъ, сделавшагося законодателемъ целой толпы остроумцевъ, идоломъ моднаго света и покровителемъ поэтовъ? Конгревъ приладилъ комическую музу къ нравамъ того времени,-- нравамъ, нужно признаться, крайне безпутнымъ. Дика, весела, непристойна и немного пьяна комическая муза Конгрева, но въ ея глазахъ светится бездна остроумiя, бездна беззаботности и безграничнаго увлеченiя! Въ наше время перечитывать произведенiя, порожденныя въ старыхъ поэтахъ сказанною музою, значитъ почти то же, что смотреть въ развалинахъ Помпеи известный домъ Саллюстiя и следы древней оргiи въ этомъ доме.

"Несколько амфоръ безъ вина, покачнувшiйся столъ, грудь танцовщицы, отпечатавшаяся на пепле, черепъ шута, тишина вокругъ, чичероне съ своей моралью и светлое голубое небо надъ всемъ этимъ! Муза Конгрева умерла, и ея песнь замерла посреди пепла, разсыпаннаго временемъ. Мы глядимъ на скелетъ и вспоминаемъ о жизни, когда-то его двигавшей, бурно кипевшей въ юныхъ жилахъ. Смотрите сюда! вотъ чаша, изъ которой она пила, вотъ золотая цепь съ ея шеи, вотъ ящичекъ съ румянами для ея лица, вотъ арфа, съ которою въ рукахъ она танцовала! Вместо пира - передъ нами гробовые камни, вместо красавицы - несколько костей!

"Въ наше время перечитывать эти произведенiя значитъ почти то же, что глядеть на танцы зажавъ уши. Что бы значили все эти гримасы, поклоны, наступленiя и отступленiя, cavalierseul, направляющiйся на дамъ, дамы и мужчины, вертящiеся въ одномъ финальномъ галопе, потомъ несколько поклоновъ и разрушенiе кадрили? Чтобъ помять комическiй танецъ прошлаго столетiя, нужно слышать музыку, его сопровождавшую. Смыслъ сказанной музыки, съ ея веселостью и важными интонацiями, съ ея гармонiею и дисгармонiею, есть свой особенный смыслъ... Этотъ хоръ постъ старыя, всемъ знакомыя слова: прежде всего любовь! прежде всего молодость! прежде всего красота весеннихъ годовъ жизни! Глядите сюда: старость, со своей клюкою, хочетъ мешать нашимъ забавамъ! Отнимайте у нея клюку и бейте ее по спине этой клюкою,-- дуйте ее по спине, глупую старуху, сморщенную болтунью! Прежде всего молодость! прежде всего красота! прежде всего сила! Будьте юны и счастливы! Веселитесь, веселитесь и веселитесь! Хотите ли знать вотъ вамъ улыбающаяся красавица и чаша Фалернскаго! Но что это за шумъ на улице? отчего свечи гаснуть? Щоки бледнеютъ, темнота водворяется въ пиршественной зале, чаши падаютъ на полъ. Кто стоитъ за дверью? За дверью стоятъ Смерть и Судьба и хотятъ войти, и войдутъ непременно! Кроме комедiй, Конгревъ писалъ стихотворенiя нежнаго содержанiя къ разнымъ Хлоямъ, Селиндамъ и Сабинамъ, принимавшимъ комплименты моднаго поэта съ худо-скрытымъ восторгомъ. Въ лице усопшаго Конгрева намъ довольно ясно представляется дэнди, левъ и фатъ стараго времени, на красныхъ каблукахъ, одинъ изъ техъ неодолимыхъ ловласовъ, которые пожирали женское сердце и совершали покоренiе гордой красавицы, нюхая щепотку испанскаго табаку,-- en prenant une prise de tabac! Ненависть Теккерея ко львамъ и фатамъ слишкомъ известна его читателямъ, а потому каждый изъ нихъ можетъ себе вообразить, какъ отделываетъ беднаго Конгрева нашъ безжалостный Микельанджело Титмаршъ.

"Я падаю въ прахъ - говоритъ онъ - передъ блескомъ, смелостью, великолепiемъ нежныхъ стихотворенiй Конгрева! Онъ идетъ поражать женщинъ шутя, въ полной парадной форме, съ музыкой, подобно французскимъ франтамъ-гвардейцамъ при атаке Лериды! Послушайте, какъ сей неодолимый завоеватель потешается надъ своими слабыми поклонницами, какъ онъ осмеиваетъ глупость одной, жеманность - другой, какъ восхищается онъ Сабиною и жалуется на ея холодность! Милый шалунъ! безсовестный грешникъ! какъ будто мы не знаемъ о его непобедимости! Какъ будто въ его присутствiи женщина можетъ оставаться холодною! "" ты осмелишься, и ты победишь ее, очаровательный повеса! "Все сердца мерзнуть отъ ея равнодушныхъ взглядовъ! но мы знаемъ одно сердце (неизвестно чье), которому не суждено замерзнутъ! Несравненный плутишка! я будто вижу твои каблучки и твою хорошенькую ручку въ брильянтахъ, и твой растрепанный парикъ, и твои взгляды, убивающiе женщинъ... О, милый шалунъ!

о Конгреве не стоитъ говорить много, говоря о юмористахъ. Произвольно относя къ ихъ разряду каждаго моднаго шалуна, когда либо сочинившаго одну или две веселыя комедiи, придется говорить о такихъ юмористахъ, съ которыми вовсе незнакомъ читатель или слушатель. Потому-то и мы, оставляя въ покое милаго шалуна, съ его Сабинами и Хлоями, торопимся перейти ко второй половине лекцiи, то есть къ Эддисону.

"Читая творенiя Эддисона {Эддисонъ, авторъ трагедiи "Катонъ, и издатель знаменитаго "Наблюдателя". (Spectator), родился въ 1672 году, воспитывался въ оксфордскомъ университетъ и обратилъ на себя вниманiе правительства, взявшись сочинить известную оду на победу Мальбро при Бленгейме. Успехъ трагедiи "Катонъ", представленной въ 1718 году, еще более содействовалъ славе и возвышенiю Эддисона Но слава всехъ прежнихъ его трудовъ кажется ничтожною съ блистательнымъ успехомъ газеты "Spectator", почти сплошь наполненной мелкими статьями и привлекательными эпизодами самого Эддисона. Жизнь этого поэта прошла спокойно и счастливо; онъ достигъ апогея почестей и известности, получивъ место на скамьяхъ министерства, и женился на вдове лорда Нарвикскаго.}, знакомясь съ его бiографiями, между которыми знаменитая статья Маколея высится подобно статуе, воздвигнутой великому писателю любовью одного изъ величайшихъ художниковъ нашего времени { Эта похвала темъ благороднее въ устахъ Теккерея, что безсмертные этюды Маколея (объ Эддисоне, о комическихъ писателяхъ временъ реставрацiи и о Джексоне) дали много идей и матерiала для второй, третьей и шестой лекцiй нашего юмориста.}, воображая себе спокойныя, благородныя черты поэта, подобныя чертамъ строгой и холодной мраморной фигуры, я более и более убеждаюсь въ томъ, что Эддисонъ, подобно великому человеку, о которомъ мы говорили прошлый разъ, жилъ на свете въ состоянiи нравственнаго одиночества. Люди подобнаго рода имеютъ мало себе равныхъ и держатся отъ нихъ поодаль. Лордамъ человеческаго разума отъ Бога суждено уединенiе посреди толпы; имъ суждено быть не отъ мiра сего, имъ суждено съ высоты взирать на наши мелкiе хлопоты, бури и успехи!

"Покойный, правдивый, безпристрастный, неистощенный печалью, не растратившiй своего сердца на изобильныя привязанности, человекъ, головою превышающiй свое поколенiе, превышающiй своихъ сверстниковъ и разумомъ, и остроумiемъ, и спокойствiемъ, Эддисонъ не могъ страдать, любить, удивляться слишкомъ много. Я могу ожидать, что ребенокъ, съ уваженiемъ будетъ глядеть на мою высокую фигуру и завидовать моему искусству писать правильно; но могу ли я требовать подобныхъ чувствъ со стороны людей, превышающихъ меня во всехъ отношенiяхъ? Въ Эддисоново время не было написано стиховъ, драмы, критической статьи, о которыхъ онъ не могъ бы сказать откровенно: "это хорошо, но я въ силахъ написать лучше!" Эддисонъ не могъ удивляться многому, онъ мерилъ своихъ сверстниковъ особенной мерой, обусловленной его собственными штатскими способностями. Скоттъ и Гёте, недавнiе властелины искусства, подорвали свой кредитъ изобилiемъ улыбокъ, ласковыхъ словъ и похвалъ. Каждый начинающiй поэтъ покидалъ ихъ аудiенцiю съ восторгомъ; а между темъ улыбки и ласковыя слова и похвалы властелиновъ ценились менее и менее. Всякiй ломился къ властелину за похвалою. Всякiй носилъ его дешевый портретъ, окруженный рядомъ дешевенькихъ брильянтовъ. Очень великiй, очень правдивый, очень благой человекъ не долженъ похвалы безъ разбора. Эддисонъ удивлялся Мильтону, но захваливать своихъ слабыхъ товарищей онъ не имелъ обыкновенiя."

Еще недавно, въ нашихъ "Письмахъ объ англiйской журналистике", мы имели случай достаточно наговориться про Эддисона и его знаменитое изданiе "Наблюдатель". Не имея времени много распространяться о томъ же предмете, мы скажемъ только, что Теккереево изображенiе великаго Эддисона кажется намъ совершенно согласнымъ съ общимъ понятiемъ любителей британской словесности о значенiи и характере этого писателя. Все истинно джентльменскiя качества "джентльмена по преимуществу", все литературныя заслуги Эддисонона генiя выставлены передъ слушателями. Эддисонъ первый положилъ пределъ литературному цинизму, Эддисонъ съумелъ сделать свой журналъ необходимостью для каждаго грамотнаго англичанина, Эддисонъ перелилъ въ целый рядъ, по видимому, легкихъ юмористическихъ этюдовъ свою кроткую, возвышенную, мягкую, благородную душу, свое лучшее богатство, свой лучшiй титулъ передъ потомствомъ.

Эддисонъ писалъ съ охотой, писалъ съ веселостью, безъ труда и усилiй. Онъ не злится на родъ человеческiй; онъ беретъ его такимъ, каковъ онъ есть, онъ не налагаетъ страшныхъ наказанiй и не берется сулить тяжкихъ преступниковъ: шутка, дружеское предостереженiе, насмешка тихая и не злобная - вотъ орудiя его власти. Онъ не любитъ шумнаго света, но онъ вечно спокоенъ и полонъ тихой веселости {"Я всегда предпочиталъ тихую веселость шумной веселости. На последнюю я смотрю, какъ на временной фактъ, на первую - какъ на особый складъ духа. Шумная веселость скоропреходяща, веселость тихая есть вечная принадлежность души. Люди, смеющiеся до упаду, часто предаются злой грусти; люди, тихо веселящiеся, почти ограждены отъ припадковъ отчаянной скорби. Шумная веселость подобна молнiи, за которой часто следуютъ мракъ и сгущенiе облаковъ; веселость тихая есть дневной светъ души,-- " Эддисонъ.}. Подобно звездамъ среди безоблачнаго неба, среди невозмутимой истины, сiяютъ идеи, имъ высказанныя. Лицо поэта озарено чуднымъ сiянiемъ всякiй разъ, когда онъ обращается къ небу. Мiръ и любовь къ собратiямъ отражаются за этомъ лице везде и всюду: среди полей и въ городе, при взгляде на перелетныхъ птицъ и на играющихъ ребятишекъ, при утреннемъ сумраке и при лунномъ сiянiи, въ покойномъ одиночестве учонаго и на шумномъ светскомъ пиру. Счастливая, прекрасная жизнь! тихая кончина, громадная слава, безконечное обожанiе потомства къ незапятнанному, дорогому имени!" 

"Я не очень верю исторiи, не очень уважаю историческую музу и гораздо более способенъ почерпать истину изъ творенiй Смоллета и газетныхъ этюдовъ Эддисона, нежели изъ толстыхъ томовъ, покровительствуемыхъ Музою Исторiи." Этотъ парадоксъ, по всей вероятности, знакомъ многимъ читателямъ Теккереевыхъ романовъ; имъ же нашъ авторъ открываетъ свое чтенiе о жизни и трудахъ сэра Ричарда Стиля, Эддисонова сотрудника по "Наблюдателю",-- автора несколькихъ веселенькихъ комедiй, великаго мота, добряка, питуха, веселаго собеседника, выкупавшаго свою разгульную жизнь нежнымъ сердцемъ и юморомъ весьма замечательнымъ {"Ричардъ Стиль, авторъ "Лгуна-Любовника", "Нежнаго Мужа" и другихъ комедiй, жилъ и писалъ въ известный аннинскiй перiодъ. Прославился онъ более выдумкою особаго изданiя въ роде литературной газеты, которое вскоре, подъ именемъ "Наблюдателя", прiобрело себе громадный успехъ чрезъ сотрудничество Эддисона. Стиль получалъ много выгодныхъ местъ, имелъ значительные литературные доходы; но безалаберная жизнь портила его благополучiе. Какъ сочинитель юмористическихъ этюдовъ, Стиль отличается чрезвычайно легкимъ слогомъ, веселостью и небрежностью отделки. Это - истинный фельетонистъ, въ полномъ смысле слова."}.

"Читайте милые томы "Болтуна" или "Наблюдателя" - продолжаетъ нашъ романистъ - и передъ вами воскреснетъ старое столетiе, старая Англiя нашихъ предковъ. Старый Лондонъ оживленъ передъ вами, и франты въ кофейныхъ домахъ, и лорды, отправляющiеся во дворецъ, и красавицы въ игрушечныхъ лавкахъ, и скороходы, бегущiе передъ экипажами Заглянемъ и за городъ и въ провинцiю. Молодой сквайръ едетъ въ Итонъ, имея прислугу позади и Виклея Вимбля, домашняго друга, верхомъ. Отъ Лондона до Бата нужно ехать пять дней. Смотрите, экипажъ милэди со свитою въезжаетъ въ ворота гостинницы, хозяинъ встречаетъ почетную гостью и ведетъ ее, по парадной лестнице, въ парадные покои. Эклетерскiй дилижансъ, совершающiй свой путь въ восемь дней, совершилъ свои двадцать миль въ день и высадилъ уже легiонъ пассажировъ, для ужина и ночлега. Въ кухне заседаетъ многочисленная компанiя: пасторъ куритъ свою трубку, лакей капитана готовитъ себе яичницу съ ветчиною, болтая про мальплакетское сраженiе толпе зевакъ, собравшихся у огонька. Самъ капитанъ болтаетъ съ горничною на деревянной галлерее и спрашиваетх у нея имя хорошенькой дамы, только что прiехавшей въ гостинницу. Лошадей заперли въ просторный сарай; кучера и прислуга начали веселиться по своему. У прилавка, за которымъ сидитъ хозяйка, расположился, со стаканомъ водки, джентльменъ воинственной наружности, съ пистолетами, какъ и всякiй путешественникъ. Серая кобыла этого джентльмена оседлана за полчаса до отъезда эклетерскаго дилижанса. И вотъ, едва дилижансъ, гремя и звеня, успела, прокатить миль пять, къ нему подъезжаетъ воинственный джентльменъ на серой кобыле, прицеливается въ путешественниковъ своимъ длиннымъ пистолетомъ, въ то же время прося пассажировъ вручить ему свои кошельки... Какъ хорошо было бы намъ посидеть часокъ въ сказанной кухне, поглазеть на прибывающихъ и отбывающихъ посетителей гостинницы!

Но, какъ бы то ни было, джентльменовъ того веселаго времени нельзя выводить передъ публику по всей ихъ прелести. Блистательный человекъ временъ королевы Анны такъ же неудобенъ для нашей гостиной, какъ какой нибудь древнiй британецъ. Въ то время, напримеръ, проживалъ въ Лондоне некiй лордъ Могунъ, въ пьяномъ виде убившiй человека и публично оправданный пэрами. Въ то время женщинъ насильно увозили изъ театра, а кто за нихъ заступался, того били иногда до смерти. Лордъ Могунъ, о которомъ мы говорили, впоследствiи еще умертвилъ одного господина, за что получилъ славу "хотя и милаго, но неблаговоспитаннаго молодого человека". Люди более благовоспитанные, не очень любя женскую компанiю, напивались въ клубахъ, бегали отъ кредиторовъ, иногда били полицейскихъ чиновниковъ, никогда, впрочемъ, ихъ не убивая. Къ такимъ благовоспитаннымъ лицамъ принадлежалъ и Дикъ Стиль, начавшiй свою служебную карьеру сперва въ конной гвардiи, потомъ въ одномъ изъ пехотныхъ полковъ. Воспитывался нашъ юный ирландецъ въ той самой школе, где въ то время Эддисонъ считался первымъ ученикомъ. Нежная дружба связала обоихъ мальчиковъ, такъ несходныхъ другъ съ другомъ. Эддисонъ писалъ темы, заданныя Стилю: но его сочиненiя выходили такъ умны, что бедняжку Дика секли за то, что его тема была слишкомъ хорошо написана. Стиль отличался въ школе великимъ добродушiемъ и еще громаднейшею леностью. Правда, онъ еще умелъ занимать деньги, покупать въ кредитъ пряники и должать каждому пансiонскому лакею, каждой торговке лакомствами. Его секли очень много и очень крепко. "Я какъ-то посетилъ школу, где воспитывались Стиль съ Эддисономъ - говоритъ Теккерей. - Въ ней мне показывали, какъ , древнюю скамейку, скрываемую въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ заведенiя. Можетъ быть, она служила при наказанiяхъ нашего маленькаго Дика."

Для Ричарда Стиля - продолжаетъ нашъ профессоръ - Джозефъ Эддисонъ всю жизнь оставался первымъ ученикомъ класса. Эддисонъ всю жизнь свою писалъ темы для Стиля. Эддисонъ выручалъ Стиля везде, где это только требовалось. Зато сообщество Джоя могло назваться счастiемъ для Дика. Стиль вечно питалъ восторженное обожанiе къ своему заступнику и сотруднику. Онъ умелъ быть признательнымъ и за все благодеянiя платить целой жизнью почтенiя и преданности. Но нельзя скрыть и того, что Дикъ велъ себя очень безпутно, что выручать его не было деломъ очень легкимъ. Лондонскiй светъ любилъ Ричарда Стиля за его остроумiе, за его забавныя шалости, за его дырявый карманъ, за его юношескую беззаботность, за многiя чисто рыцарскiя наклонности. Лучшiе годы диковой жизни проходили въ неслыханныхъ пирахъ, въ шатаньи по тавернамъ, въ сочиненiи статеекъ, на какiе бы то ни было предметы, для заработанiя денегъ, въ распряхъ съ кредиторами, наконецъ - въ делахъ беззаботной доброты. Онъ не щеголялъ своими недостатками, не гордился общей къ себе любовью; напротивъ того, онъ хорошо сознавалъ нелепость своего поведенiя и раскаивался очень часто и давалъ торжественныя обещанiя вести себя добропорядочно - до новаго пира въ таверне! Въ то время, когда разстройство диковыхъ делъ дошло до крайней степени, приспелъ къ нему на помощь первый ученикъ его школьнаго времени, верный Джозефъ Эддисонъ, со своимъ кредитомъ, со своимъ спокойнымъ доброжелательствомъ, съ своей готовностью на все доброе. Эддисонъ выхлопоталъ для Стиля несколько местъ съ хорошимъ жалованьемъ, поднялъ его журналъ, наложилъ свою мощную руку на изданiе "Наблюдателя", и благоденствiе водворилось въ семействе Стиля, успевшаго уже жениться, завести себе нежно любимыхъ детей и достигнуть того возраста, въ который самые шаловливые люди начинаютъ помышлять о солидности.

Но - увы!-- даже помышляя о ней, Дикъ Стиль имелъ въ виду много постороннихъ предметовъ. Безъ денегъ и при деньгахъ прячась отъ заимодавцевъ и раздавая собственные доходи каждому прiятелю, онъ вечно оставался юношей, дитятей, неисправимымъ студентомъ! Для счастiя его жизни ему необходимо нужна четверка лошадей, домашнiй театръ и возможность давать обеды. Да и какъ, не держать четверки для женщины, еще недавно разделявшей съ нимъ нужду? какъ не угощать друзей, угощавшихъ нашего Дика въ ту пору, когда у него не имелось шиллинга въ кармане? Последствiя угадать нетрудно. Одинъ разъ, делая переделки въ своемъ театре и желая узнать, не мешаютъ ли оне резонансу залы, Стиль поставилъ на сцену старшаго плотника и самъ, отойдя въ партеръ, велелъ ему "сказать что нибудь, для испытанiя".

- Сэръ Ричардъ Стиль, началъ работникъ: - вотъ уже три месяца, какъ мы у васъ трудимся, не получая ни копейки. Поторопитесь разсчитаться съ нами; безъ того мы бросимъ работать. Слышите ли вы это?

Главная прелесть стилевыхъ сочиненiй заключается въ ихъ естественности. Онъ пишетъ такъ быстро и небрежно, что ему некогда хитрить съ читателемъ. Онъ читалъ мало, но жилъ много. Онъ зналъ людей и зналъ таверны. Онъ жилъ съ придворными, съ солдатами, съ литераторами, пьяницами и судьями. Во всехъ обществахъ его любили, ибо онъ любилъ все общества. Веселость Стиля радуетъ насъ такъ, какъ радуетъ насъ, въ пантомимномъ театре, ложа, наполненная веселящимися ребятишками. не полюбите его какъ друга, то плодъ чтенiя потерянъ. Стиль долженъ быть или другомъ читателя, или ничемъ. Онъ не сiяетъ ни остроумiемъ, ни глубиной мысли, но стоитъ привязанности самой ребяческой и безотчетной. "Разве мы любимъ людей за ихъ мудрость, женщинъ за добродетель, за искусство играть на фортепьяно?"

Женщины въ особенности должны почитать имя Стиля. Первый изъ нашихъ писателей, онъ умелъ любить ихъ и имъ удивляться. Конгревъ Великiй смотритъ на нихъ какъ на игрушку, Свифтъ говоритъ съ ними какъ съ дурочками, Эддисонъ съ своей тихой улыбкой видитъ въ женщине вечнаго ребенка. Стиль обходится съ ними какъ разумный мужчина нежнаго и благороднаго сердца. Герои его комедiй любятъ какъ истинные джентльмены. Стиль сказалъ одной женщине едва ли не первый изъ комплиментовъ, когда либо сказанныхъ: любить эту женщину - выразилъ онъ - значитъ просвещаться! доброй и прелестной женщиной, его глаза блистаютъ, и онъ приветствуетъ ее отъ всего сердца. Когда онъ говорить о детстве и домашней жизни, слезы слышны въ его голосе, и много разъ онъ приноситъ читателю извиненiе за "слабость своего сердца". Эта слабость и составляетъ силу, достоинство Стиля. Она выкупаетъ промахи въ его сочиненiяхъ точно такъ же, какъ промахи и ошибки его жизни выкупаются любящимъ, теплымъ, истинно нежнымъ сердцемъ Ричарда Стиля. 

Признаемся откровенно, что четвертая лекцiя Теккерея кажется намъ самою слабою изъ всехъ шести лекцiй; по крайней мере она слаба до техъ поръ, пока дело не доходитъ до Поппа. Или стесняясь недостаткомъ времени, или не вчитавшись старательно въ бiографiи первыхъ двухъ поэтовъ изъ числа, только что здесь выставленныхъ, нашъ профессоръ довольно простодушно говоритъ о Гэе и Прайоре то же самое, что можетъ сказать о нихъ и русскiй любитель словесности, прочитавшiй две-три монографiи по поводу этихъ писателей. Задолго до теккереевыхъ лекцiй, "Британская Бiографiя" (Biographia Britannica) сообщила всему свету очень обстоятельно, что Матью Прайоръ, авторъ поэмъ, сказокъ, басонъ и мелкихъ стихотворенiи, навеянныхъ дельнымъ изученiемъ Горацiя, проживалъ при короле Вилльяме и при королеве Анне, занималъ дипломатическiя должности въ Голландiи и Францiи, любилъ острить и веселиться, делать добро и сочинять анекдотцы игриваго содержанiя, получалъ за свою службу много денегъ, а потомъ, лишившись должностей, не тяготился безденежьемъ, елъ, пилъ, ездилъ въ лучшее общество, толстелъ и наконецъ умеръ, оставивъ по себе добрую славу между богачами и бедняками, литераторами и дилетантами.

"Сказка о городской и деревенской мыши". О современнике Прайора, Джоне Гэе, авторе идиллiй и "Оперы Нищихъ", мы можемъ сказать еще менее, довольствуясь только переводомъ эпитафiи, сочиненной Поппомъ на смерть этого тихаго, беззаботнаго и добраго поэта. "Тихiй по нраву, тихiй въ привязанностяхъ - говоритъ Поппъ - онъ былъ мужемъ по остроумiю, по простоте души. Врожденный юморъ обуздывалъ въ немъ негодованiе но поводу людскихъ несправедливостей: судьба послала его затемъ, чтобъ увеселять и исправлять своихъ современниковъ. Посреди бедности онъ былъ выше искушенiй, посреди сильныхъ мiра онъ не боялся нравственной порчи. Верный товарищъ и снисходительный другъ, онъ совершилъ свой жизненный путь безъ нареканiя и умеръ всеми оплаканный. Вотъ твои заслуги! и хотя статуя твоя не стоить рядомъ съ героями, хотя прахъ твой не покоится возле историческихъ гробницъ, всякiй достойный и добрый человекъ скажетъ, задумчиво положа руку на грудь: здесь покоится прахъ Гэя".

"Пасторальныя вещицы Гэя (говоритъ Теккерей) относятся къ поэзiи такъ же, какъ относятся къ скульптуре прелестныя фарфорфоровыя статуэтки старой Саксонiи. Оне милы, странны, манерны, полны своей особенной красоты. Хорошенькiе пастухи, съ золотыми пряжками на чулкахъ, съ атласными лентами, навитыми на посохъ, танцуютъ минуетъ подъ музыку органчика для обученiя канареекъ, подходятъ къ своимъ очаровательницамъ или быстро отбегаютъ отъ неверныхъ пастушекъ на своихъ красныхъ каблучкахъ и умираютъ отъ восторга или отчаянiя, испуская патетическiе вздохи и закатывая свои маленькiе глазки. Иногда эти пастушки то отдыхаютъ кучками подъ тенью деревьевъ нежно-зеленаго цвета, то играютъ на свирели, увеселяя барашковъ, только что вымытыхъ въ бергамотовой водице. Пастушескiя фантазiи Гэя несравненно лучше подобныхъ произведенiй Филипса, его соперника, бывшаго чистейшимъ и серьёзнейшимъ идиллическимъ болваномъ. Изъ всего сказаннаго не следуетъ, чтобъ герои Гэя были верны природе и истине: они очень ложны и очень смешны; только нашъ юмористъ самъ смеется, представляя ихъ читателю. Онъ знаетъ, что герои эти смешны, и радъ случаю посмеяться. Онъ похожъ на маленькаго савояра съ обезьяной, который вертится и дурачится передъ вами, топаетъ ногами въ деревянныхъ башмакахъ, и показываетъ свой странный товаръ и располагаетъ васъ въ свою пользу своими добрыми глазами, своей ласковой улыбкой!

"Теперь мы пришли къ величайшему имени изъ нашего списка, къ высочайшему изъ британскихъ поэтовъ, къ высочайшему изъ юмористовъ нашей родины. Если авторъ "Дунсiады" не юмористъ, если поэтъ "Похищеннаго Локона" не остеръ, то кто же изъ людей стоитъ имени остряка и юмориста? {При всемъ вашемъ уваженiи къ авторитету Теккерея и многихъ великихъ писателей, мы не имеемъ возможности согласиться съ этимъ отзывомъ. Поппъ сделалъ для англiйской поэзiи то же, что Карамзинъ для русской прозы. Поппъ обладалъ дарованiемъ первокласснымъ; но его сочиненiя (за исключенiемъ весьма немногихъ страницъ) не будутъ цениться высоко нигде, кроме Англiи. Намъ, иностранцамъ, дела нетъ до заслугъ, оказанныхъ Поппомъ отечественной версификацiи. Его переводъ (не лучше ли назвать его - переделкою) "Илiады" далеко ниже Фоссова, не говоря уже о переводе Гнедича. Его политическiя и литературныя сатиры устремлены на лицъ, очень мало насъ занимающихъ. Его знаменитая "Дунсiада" есть поэма противъ плохихъ писателей того времени,-- писателей, изъ которыхъ половина забыта уже самыми копотливыми любителями литературныхъ редкостей. Дидакткческiя поэмы Поппа - одно подражанiе Боало, хотя ихъ отделка выше всякой похвалы. По нашему личному убежденiю, Поппъ не есть великiй поэтъ, но одинъ изъ умнейшихъ людей и блистательнейшихъ версификаторовъ, когда либо жившихъ на свете. Поппъ родился въ 1688 году. Съ виду онъ былъ горбатъ и слабъ, нравомъ задоренъ, завистливъ и золъ, но, не смотря на то, смелъ и благороденъ. Жизнь Попа прошла благополучно, въ довольстве и среди общаго почета.} Не говоря уже о блистательной славе Поппа, о его безграничномъ генiи, литераторы должны уважать этого поэта какъ величайшаго артиста, когда либо родившагося въ нашемъ отечестве. Онъ думалъ, и улучшалъ и сглаживалъ, и заимствовалъ, и усвоивалъ. Въ поэмахъ своего детства онъ подражалъ Мильтону, Коули, Спенсеру, Гомеру и Виргилiю. Слабый здоровьемъ, жалкiй фигурою, онъ провелъ всю свою юность съ генiями старыхъ и новыхъ временъ, въ тиши виндзорскаго леса, съ любимыми книгами въ рукахъ. Въ такой школе онъ выучился быть истиннымъ художникомъ... мало того: выучился быть твердымъ, смелымъ, безстрашнымъ существомъ, другомъ блистательнейшихъ современниковъ, мудрымъ законодателемъ Парнаса, бичемъ порочныхъ и бездарныхъ человековъ. Люди питавшiе дружбу къ Поппу,-- дружбу, следы которой остались потомству въ незабвенной переписке нашего поэта, по истине могли назваться людьми самаго высшаго круга во всемъ свете. Достаточно будетъ назвать Сентъ-Джонъ-Болингброка, государственнаго мужа, знаменитаго изъ знаменитостей, лорда Питерборо, воина, совершившаго полу-баснословные подвиги, что не мешало ему заслужить репутацiю одного изъ остроумнейшихъ людей во всемъ веке. Къ нимъ надо прибавить Гэя, милейшаго изъ весельчаковъ". Что за люди, что за характеры! какой пиръ последующимъ поколенiямъ представляютъ ихъ корреспонденцiя, отрывки изъ ихъ беседъ! Заметьте кстати (тутъ мы говоримъ словами Теккерея), что на великихъ людяхъ всегда и во всемъ лежитъ особый отпечатокъ своего рода. Во многихъ делахъ жизни они могутъ быть такъ же невелики, какъ вы или я,-- но ихъ высокiй видъ всегда при нихъ: они о пустякахъ говорятъ умнее, чемъ говоритъ о нихъ обыкновенный смертный, они смотрятъ на светъ веселее и мужественнее, они глядятъ въ лицо людямъ безъ робости. Еслибъ мне случилось когда либо подавать советы молодымъ людямъ, я бъ сказалъ имъ: "ищите общества людей высшихъ васъ по уму и сердцу. Ищите подобнаго рода людей и въ жизни и въ книгахъ: это - самое высшее общество, въ которое только можетъ попасть человекъ. Учитесь удивляться тому, что стоитъ удивленiя, и знайте, что нетъ наслажденiя выше того, которое вы будете испытывать, удивляясь такимъ образомъ". Вотъ какого рода люди любили и окружали Поппа и почитали его и пользовались его горячей привязанностью. Послушайте, напримеръ, какъ выражается Поппъ объ одномъ изъ этихъ друзей,-- выражается заочно, изъ глубины души. Кто-то, говори про Болингброка, заметилъ: "какъ-то странно видеть на земле такого великаго человека". - "До того странно - подхватилъ нашъ поэтъ - что одинъ разъ, во время прохожденiя кометы, мне пришла въ голову странная мысль. Я подумалъ: "не явилась ли комета за Болингброкомъ, подобно тому, какъ карета заезжаетъ взять домой редкаго гостя!" Вотъ какъ говорили одинъ о другомъ эти великiе люди. Прiятно было видеть въ наше время шестерыхъ друзей (хотя бы и глуповатыхъ), которые бы до такой степени любили другъ друга и дорожили другъ другомъ!

и тавернахъ. Драйденъ, окружонный поклонниками, находился въ кондитерской Вилли почти весь день: дэнди и львы его времени считали за благополучiе понюхать щепотку табаку изъ его табакерки. Эддисонъ и его маленькiй сенатъ собирались у кондитера Боттона; съ нимъ вместе, за трубками и пуншевыми чашами, сидели Боджель, Тиккель и Дикъ Стиль, этотъ Дюрокъ литературнаго Бонапарта. Одно время и Поппъ принятъ былъ въ этомъ обществе; но вскоре два властелина словесности не ужились на одномъ Парнасе. Не Эддисонъ, а друзья его первые насолили маленькому горбуну,-- но зато сами потерпели немало. И, нужно еще прибавить, едва ли Эддисонъ любилъ Поппа, едва ли онъ былъ способенъ глядеть на него какъ на равнаго. По всей вероятности, оба поэта не могли назваться правыми; но ссора ихъ никогда не вела къ дерзостямъ и злобе. Они разошлись безъ шуму и дикой распри, разошлись порядочными людьми и до смертной разлуки постоянно обращались другъ къ другу съ вежливостью.

Но своему слабому сложенiю, Поппъ не могъ вести жизни, которую по большей части вели его лондонскiе прiятели. Одиночество и деревенскiй воздухъ подкрепляли его силы и приносили огромную пользу его таланту. Разбогатевъ вследствiе продажи своей "Илiады", онъ купилъ знаменитую Швиккенгамскую виллу, украсилъ ее цветами и аллеями, перевезъ туда свою старуху-мать и жилъ тамъ въ изобилiи и тишине, нередко давая праздники своимъ друзьямъ, или отправляясь въ Лондонъ въ своей крошечной колясочке, изображая собою, по выраженiю Эттербюри, "Гомера въ ореховой скорлупке". Изъ всехъ преданiй, анекдотовъ и современныхъ записокъ можно заключить съ достоверностью, что манеры Поппа были въ высшей степени приличны, изящны. Съ своимъ вкусомъ, съ своей воспрiимчивостью, съ своимъ деликатнымъ сложенiемъ, полный сатирическаго ума и щекотливый на насмешку, Поппъ не могъ не считаться необыкновенно-благовоспитаннымъ существомъ. Онъ занимался живописью, былъ другомъ Ричардсона и Педлера, первыхъ художниковъ своего времени; онъ страстно любилъ мать свою и - мало того - умелъ сделать то, что каждый изъ его друзей уважалъ эту женщину, посылалъ ей свой ласковый приветъ въ каждомъ письме къ Поппу. Нежная, впечатлительная натура поэта не принадлежала, однако, къ слабымъ натурамъ. Когда оскорбленные бумагомаратели серьёзно собирались отплатить автору "Дунсiады" за его сатиру палками, кулаками, можетъ быть, и шпагами, Поппъ бродилъ одинъ по споимъ полямъ и по улицамъ Лондона, не слушая прiятельскихъ предостереженiй. "Лучше умереть одинъ разъ - говорилъ храбрый горбунчикъ - нежели проводить целые дни въ страхе по поводу какихъ нибудь бездельниковъ!"

Въ джонсоновой бiографiи Поппа можно найти подробное и несколько язвительное описанiе наружности, привычекъ и слабостей великаго сатирика. Поппъ имелъ по фигуре своей сходство съ вопросительнымъ знакомъ {Известенъ анекдотъ по поводу этого сходства. На одной литературной беседе речь шла о темномъ тексте изъ какого-то стариннаго писателя. Поппъ и его прiятели каждый толковалъ смыслъ главной фразы по своему. Не ошибаетесь ли вы, господа - спросилъ ихъ младшiй изъ собсседниковъ, юноша, едва покинувшiй школьный скамьи - мне кажется, что смыслъ текста теменъ потому, что типографщикъ забылъ выставить въ конце последняго перiода знакъ вопросительный! Поппъ, раздраженный смелостью и догадливостью молодого человека, спросилъ его съ насмешкою: Вы знаете, что такое знакъ вопросительный?-- Сэръ - ответилъ лукавый юноша - }. Малый ростъ его былъ причиной того, что, обедая съ гостями, онъ всегда возвышалъ свой стулъ, съ помощью несколькихъ подушекъ. Онъ пилъ ослиное молоко и всю жизнь нуждался въ нянькахъ для ухода за собой. Враги поэта безжалостно насмехались надъ его болезнями и смешной фигурой. Поппа легко было изобразить въ карикатуре. Всякiй дуракъ умелъ изобразить горбуна и подписать подъ нимъ знаменитое имя. Оно было темъ легче и прiятнее, что Поппъ, не смотря на все свои уверенiя въ хладнокровiи, страдалъ и мучился отъ всякой сатиры, при всякомъ самомъ жалкомъ нападенiи. Иначе и быть не могло. Чрезмерная чувствительность Поппа составляла его силу: безъ нея онъ не прославился бы, не развилъ бы своего дарованiя, не сделался бы первокласснымъ поэтомъ.

"Впечатлительность Поппа, утонченный его видъ - почти такъ заключаетъ Теккерей свою четвертую лекцiю - его остроумiе, симпатiя ко всему прекрасному отделяли его вполне отъ бедныхъ, резкихъ, шумныхъ, разгульныхъ литераторовъ того времени. Они не понимали Поппа, и Поппъ не понималъ ихъ. Деликатный, слабенькiй горбунчикъ съ ужасомъ отшатывался отъ компанiи, которая все-таки была сносна для здоровыхъ людей, особенно людей того времени. Читая "Дунсiаду", совершенно понимаешь причины взаимной вражды, взаимной антипатiи и - мало того - чуть не переходишь на сторону поэтовъ, казнимыхъ Поппомъ. Сатира его такъ ядовита, такъ страшна, стрелы его иронiи такъ убiйственны, что духъ нашъ возмущается противъ маленькаго тирана. Поппъ издевается надъ бедностью своихъ сверстниковъ по литературе, выводитъ наружу ихъ нищету, ихъ бедствiя, направляетъ вкусъ публики противъ талантливыхъ голяковъ, покрываетъ ихъ лохмотья позоромъ. До названной сатиры темныя стороны авторской жизни оставались скрытыми отъ света; но Поппъ вывелъ ихъ наружу, и вывелъ не для возбужденiя состраданiя, а для пробужденiя презренiя къ пишущимъ людямъ. Онъ съ зверской радостью изображаетъ холодный чердакъ Денниса, его красные чулки и фланелевый камзолъ; онъ дастъ адресы другихъ бедныхъ тружениковъ, клевретовъ книгопродавца Корля; одинъ изъ нихъ, историкъ, нанимаетъ уголъ у торговца сальными свечами, два лежатъ вдвоемъ на одной кровати, за неименiемъ белья и одежды; поэтъ обитаетъ на чердаке въ Боджь-Роу,-- лестница же отъ чердака хранится у хозяйки дома. И до сатиры Поппа литераторы, по своей гнусной бедности, живали на сеновалахъ и спали по два въ одной постели, но ихъ по крайней мере никто не тревожилъ. Если трое поэтовъ носили одинъ кафтанъ, то двое изъ нихъ такъ и оставались на чердаке, между темъ какъ третiй являлся въ кофейный домъ, одетый благопристойно и благопристойно платилъ свои два пенса. Поппъ осмеялъ и вывелъ наружу бедствiя своихъ товарищей. Онъ уронилъ целое сословiе людей бедныхъ и трудолюбивыхъ. Со времени появленiя "Дунсiады" званiе писателя начало падать въ общемъ мненiи. Къ идее о поэте начали примешиваться, въ умахъ публики, идея о чердаке, идея о лохмотьяхъ, идея о джине, идея о бедности, полицейскихъ сыщикахъ, злыхъ хозяйкахъ и кричащихъ детяхъ. Всякiй счелъ себя вправе издеваться надъ тружениками науки и поэзiи. Всякiй мальчикъ, набрасывая первую свою сатиру, шелъ по следамъ Поппа. Такъ легко пишутся подобныя вещи, такъ весело оне читаются - стрелы такъ легко попадаютъ въ цель! Но Поппъ по крайней мере выкупалъ свое дело истиннымъ остроумiемъ и высокой поэзiей".

За темъ следуетъ въ чтенiи одна великолепная выписка изъ "Дунсiады" и, неизвестно изъ-за какихъ причинъ, сравненiе Поппа съ молодымъ Бонапартомъ и Нельсономъ въ юности. Теккерею непременно хочется представить Поппа героемъ и жизни и поэзiи; но, кончая свою диссертацiю, онъ оставляетъ насъ нисколько не убежденными въ справедливости своего мненiя. О трудахъ Поппа мы уже сказали свое слово; въ жизни этого поэта мы не видимъ ничего необыкновеннаго и геройскаго. Если публике, по мненiю Теккерея, такъ нужны герои-литераторы, то она можетъ обратиться къ другимъ, старымъ и всеми признаннымъ героямъ. Самуилъ Джонсонъ, герой Карлейля, герой твердости и христiанскаго милосердiя, есть истинный герой-литераторъ, у котораго Поппъ не достоинъ бегать на посылкахъ. Джонсонъ самъ считался однимъ изъ "чердачныхъ поэтовъ", такъ оскорбленныхъ Поппомъ. Переводчикъ "Илiады" покупалъ себе виллы, а Джонсонъ боролся съ бедностью; Поппъ презиралъ своихъ оборванныхъ собратiй, но Самуилъ отмстилъ за презренiе, показавъ, что не нарядъ составляетъ поэта. Авторъ "Дунсiады" осмелился позорить тружениковъ за ихъ бедность, Джонсонъ же, имея несколько шиллинговъ за душою, работая какъ волъ для книгопродавцевъ, находилъ возможность делить свои шиллинги съ собратiями, отдать часть своего скуднаго достатка незнакомой женщине, лишившейся чувствъ отъ голода, посреди улицы!

Въ той стране, которая гордится такимъ литераторомъ и такимъ человекомъ, каковъ Самуилъ Джонсонъ, какъ-то грешно и совестно толковать о героизме Поппа, автора "Дунсiады", бича оборванныхъ поэтовъ, не скопившихъ себе денегъ на прiобретенiе виллы близъ Лондона! 

и злое чудовище, которое сперва торжествуетъ, а потомъ, на последнихъ страницахъ, принимаетъ заслуженную казнь, къ радости читателей - потъ и весь планъ. Свифтъ хитрилъ въ своемъ "Гулливере", Фильдингъ - въ "Джонатане Вильде" {Романъ, въ которомъ описывается жизнь известнаго вора.}; но зато эти творенiя, отклоняющiяся отъ разсказаннаго плана, никогда всемъ не полюбятся. Что до Гогарта, о которомъ мы собираемся говорить, то въ немъ нужно видеть человека, достигнувшаго громадной популярности самымъ неблестящимъ путемъ. Его рисованные разсказы просты какъ детская сказка. Томми былъ злымъ мальчишкой, за что и высеченъ, а Джекки, добрый мальчикъ, получилъ въ награду сладкiй пирогъ - вотъ мораль, которою проникнуты безсмертныя произведенiя нашего великаго юмориста. Мораль эта выписана преогромными буквами, изобличающими сильную доброту, глубокое простодушiе и въ учащемъ и въ поучающемся. Кто не знаетъ ряда картинъ "Mariage à la mode", этой превосходно отделанной комедiи о несчастномъ браке мотоватаго и безпутнаго лорда Сквендерфильда на дочери богатаго альдермана, воспитанной сообразно моде и французскимъ обычаямъ? На первой картине женихъ смотрится въ зеркало, а невеста играетъ обручальнымъ кольцомъ, слушая безнравственныя речи советника Сильвертонга, по всей вероятности, долго жившаго въ Париже и изучившаго манеры французскихъ модныхъ abbés. На следующихъ листахъ изображено, какъ молодой мужъ, позабывъ домашнiя обязанности, ведетъ дурную жизнь, между темъ какъ милэди собираетъ въ своей гостиной иностранныхъ певцовъ, сплетниковъ, львовъ того времени и все-таки слушаетъ льстивыя речи господина советника Сильвертонга. Конецъ - печальный конецъ - известенъ. Милордъ хочетъ убить советника, но самъ получаетъ смертельную рану; милэди умираетъ отъ стыда и отчаянiя, а Сильвергонгъ преданъ казни въ Тайборне, за убiйство и другiе грехи. Изъ написаннаго следуетъ: не выходи замужъ по разсчету, для званiя; не женись изъ-за богатства; не езди въ маскарады тайкомъ отъ мужа, не слушай речей Сильвертонга; не бегай отъ жены и домашней жизни, не вноси моды въ свое семейство, иначе ты будешь заколотъ шпагой, и семья твоя пропадетъ,-- и всякiя бедствiя случатся, и Тайборнъ; ибо человекъ золъ. То же видимъ мы въ "Похожденiяхъ Повесы", где расточитель, совершивъ много дурныхъ делъ, попадаетъ въ Бедламъ,-- и все кончено! Въ знаменитой исторiи о "Прилежанiи и Лености" мораль не менее ясна. Белокурый Гудчайльдъ (добрый мальчикъ) улыбается, сидя за работой, а злой, уродливый Томъ Эйдль (ленивый) хранитъ надъ своимъ станкомъ. Гудчайльдъ читаетъ нравственныя баллады и ходитъ въ церковь, а Томь пьетъ пиво и воруетъ, за что его бьютъ палкой и ссылаютъ за море. Френсисъ Гудчайльдъ женится на дочери своего хозяина, избирается въ шерифы города Лондона и одинъ разъ, совершая судъ и расправу надъ преступниками, встречаетъ въ числе подсудимыхъ своего стараго товарища, лениваго Тома. Подходитъ конецъ всей исторiи. Тома везутъ повесить въ Тайборне, между темъ, какъ его честь Френсисъ Гудчайльдъ, лордъ-меръ Лондона, торжественно едетъ въ Градскую Думу, сидя въ позлащенной карете, имея возле себя меченосца и четырехъ лакеевъ на запяткахъ. Городская милицiя и разные цехи сопровождаютъ процессiю, пьютъ пиво въ честь новаго избранника, а въ галлерее, наполненной зрителями, сидитъ и любуется поездомъ самъ король, со звездой на груди и королевой по левую сторону.

Какъ переменились времена, какъ переменился городъ! Новый почтамтъ возвышается теперь на томъ самомъ месте, где въ картине изображенъ помостъ, около котораго пьяный солдатъ красуется, имея парикъ на сторону, и где молодой подмастерье что-то нашептываетъ хорошенькой девушке. Где теперь эта молодая пара? где этотъ милицiонеръ съ патронташемъ и скривившимся парикомъ? На томъ самомъ месте, где кончилась жизнь Тома Эйдля, где исполнитель приговоровъ сиделъ и покуривалъ трубку, поджидая осужденнаго, глядя на холмы Герривскiй и Гемстидскiй, теперь стоитъ великолепная мраморная арка, высится щегольская, чистая, богатая часть города, прiютъ довольства и комфорта, наполненная гуляющими детьми и нянюшками! О, еслибъ тень беднаго Тома, казненнаго въ 1745 году на этомъ месте, могла бы взглянуть на Тайборнъ въ 1845 году, какiя бы необыкновенныя вещи увидела бы эта тень въ пустынномъ месте, где за сто летъ назадъ ездила только тележка съ преступниками и оксфордскiй дилижансъ изредка! Тысячи экипажей, целыя армiи джентльменовъ съ зонтиками, полки хорошенькихъ девушекъ - милые полки! Времена Тома Эйдля прошли, и самъ ленивый Томъ (къ которому я чувствую живое участiе) встретилъ бы со стороны нашихъ современниковъ более состраданiя, нежели со стороны своихъ собратiй по веку, включая въ то число и Фильдинга и Гогарта.

"Для всехъ изучающихъ исторiю картины Гогарта безценны. Передъ нами воскресаетъ Англiя за сто летъ назадъ. Мы видимъ лорда въ его гостиной и модную даму въ ея будуаре, посреди разныхъ фигляровъ и дорогихъ игрушекъ; мы видимъ пастора въ парике и пономаря съ палкой; мы присутствуемъ на обеде лорда-мера; мы посматриваемъ, какъ буяны гуляютъ въ таверне, какъ бедная девушка работаетъ въ Крейдвелле, какъ воръ пьетъ пуншъ въ подземномъ прiюте злодейства и кончаетъ свое поприще на лобномъ месте. Все портреты верны - за то можно поручиться. Эти созданiя, выступающiя изъ Лондона, съ гербомъ Ганноверскаго Дома на киверахъ - те самые, что дрались при Куллодене. Членъ нижней палаты, котораго торжественно несутъ после избранiя - одинъ изъ вальполевыхъ членовъ. Посмотрите на отъездъ тяжелаго, нелепаго дилижанса, едущаго въ Салисбюри, вы отъищете своихъ друзей между этими пассажирами, которые влезаютъ по деревяннымъ ступенямъ въ карету, напередъ подвязавъ свои шляпы носовыми платками и захвативъ подъ мышку шпаги и другiя вещи. Горбатый почтальонъ, просящiй на водку, можетъ быть, исправлялъ должность форрейтора, когда Гомфри Клинкеръ {Герой известнаго смоллетова романа.} сиделъ на козлахъ. На верху дилижанса лежитъ старый воинъ,-- можетъ быть, Джекъ Гечвай Смоллета или его же шотландецъ Лисмагаго. На другихъ картинахъ вы видите лордовъ, бьющихся объ закладъ на петушиномъ бою, Геррика - въ его лучшихъ роляхъ оборванныхъ французскихъ воиновъ передъ воротами Кало,-- техъ самыхъ воиновъ, съ которыми одно время служилъ нашъ прiятель Годрикъ Гендомъ {Герой того же автора.}. Передъ вами съизнова являются боксеръ Броутонъ, изменникъ Лорiя Ловатъ, публицистъ Джонъ Пилькзъ, во всемъ своемъ историческомъ безобразiи,-- Вилькзъ, говорившiй, что онъ можетъ, по произволу, сделать спою безобразную рожу прекраснее, нежели самое милое личико моднаго красавца! Пересмотревъ некоторое число картинъ Гогарта, вы увидите себя въ возможности населить весь Лондонъ лицами и предметами, двигавшимися въ немъ, наполнявшими его за сто летъ назадъ, въ старое, странное время.

"Къ какого же рода существамъ - спрашиваетъ нашъ профессоръ - къ какого рода людямъ следуетъ причислить художника, сохранившаго для насъ все эти сцены, все эти физiономiи, все эти портреты? Портретъ Гогарта, писанный имъ самимъ, стоитъ въ нашей нацiональной галлерее, вместе съ лучшими изъ комическихъ рисунковъ нашего художника. Честное, простое, доброе лицо, оживленное парою голубыхъ, смелыхъ и проницательныхъ глазъ, глядитъ на васъ изъ рамки. Глядя на портретъ Гогарга, можно представить себе и оригиналъ портрета, въ лице веселаго, широкоплечаго, простодушнаго лондонскаго бюргера, теплаго сердцемъ, невзыскательнаго существа, любящаго похохотать во все горло, просидеть съ друзьями часть ночи за чашей пунша,-- бюргера, истинно преданнаго Англiи и англiйскому ростбифу, полнаго ненависти къ Францiи и французскимъ отъ души убежденнаго въ томъ, что французъ питается лягушками и что иноземные скрипачи, иноземные певцы, въ особенности же иноземные художники, заслуживаютъ полнейшаго, безграничнейшаго и забавнейшаго презренiя {Вилльямъ Гогартъ, сынъ школьнаго учителя, родился въ 1698 году. Ребенкомъ поступивъ въ мастерскую гравёра гербовъ и по своимъ занятiямъ имея некоторыя сношенiя съ живописцами, будущiй великiй художникъ скоро почувствовалъ страсть къ искусству, упражняться же началъ копируя старыя гравюры. Первымъ трудомъ его, получившимъ заслуженный успехъ, были гравюры къ популярной поэме Ботлера: "Гудибрасъ". Въ 1729 году Гогартъ увезъ дочь живописца сэра Джемса Торнтилля и женился на ней. Въ это время знаменитый карикатуристъ упражнялся въ исторической живописи, но безъ особеннаго успеха. Дальнейшая жизнь Гогарта, успехъ его лучшихъ картинъ, наконецъ его немного ребяческое отвращенiе къ итальянскимъ живописцамъ слишкомъ известны для того, чтобъ о нихъ много распространяться.

Гогартъ умеръ 26 октября 1764 года; въ болезни онъ сохранялъ бодрость и замечательную веселость духа. Самуилъ Джонсовъ сочинялъ дли его гробницы известную эпитафiю:

"Здесь недвижимо лежитъ рука человека, уловившаго сущность изящества.

"Здесь сомкнутъ смертью зоркiй глазъ, угадывавшiй нравы людей по ихъ лицамъ".}.

"Отрадно и мило было бы намъ послушать дифирамбы Билля Гогарта противъ Караччи и Корреджiо, подсмотреть хоть на минуту, какъ онъ стучалъ по столу кулакомъ и щелкалъ пальцами, говоря: "къ бесу историческихъ живописцевъ! я могу, если захочу, написать картину, передъ которой дрянью покажется вся итальянская чепуха!" Правда, потомство не вполне согласилось съ идеями Гогарта объ искусстве. Свифтъ не признавалъ генiя въ Генделе, говоря, что въ музыке между тра-ла-ла-ла, тра-дери-дера (tweedle-dee and tweedle-dum) трудно найти какое нибудь различiе. Но потомство оправдало Генделя, нашло разницу между и тра-дери-дера. ".

Гогартъ жилъ, какъ следуетъ жить художнику, истинному, доброму, немножко разгульному художнику. Заключая разсказы о разныхъ случаяхъ изъ своей жизни, онъ говоритъ будущему читателю:

"Изъ сихъ разсказовъ видно, что моя жизнь прошла очень счастливо для меня и безвредно для другихъ людей. Могу сказать съ некоторой уверенностью одно: я всегда старался делать добро лицамъ, меня окружавшимъ, и избегать злыхъ намеренiй, даже въ отношенiи къ величайшимъ врагамъ. Остальное въ руке Божiей".

И, благодаря своей спокойной совести, благодаря своей артистически-счастливой натуре, нашъ художникъ умелъ по временамъ и веселиться какъ следуетъ. До насъ дошолъ веселый разсказъ о поездке Гогарта и четырехъ его друзей (за сто летъ до величаваго Пикквика, съ его поклонниками) въ Гревзендъ, Рочестеръ, Ширнессъ и другiя окрестныя места. Одинъ изъ участниковъ увеселенiя обязался описать странствованiе, а Гогартъ и другiе художники (Торнгилль и Скоттъ) обогатили эту реляцiю приличными иллюстрацiями. Друзья наши выехали изъ бедфордской таверны, затянули песню, сели въ лодку и поехали до Биллинсгета, перебрасываясь шутками съ лодочниками и рисуя окрестныя сцены. Въ Биллинсгете Гогартъ срисовалъ веселаго пьянаго привратника, друзья же его наняли барку, устлали ее соломою, сверху поставили навесъ и, при наступленiи ночи, поехали внизъ по Темзе, угощая пивомъ матросовъ и распевая народныя мелодiи.

Весело описывать эту милую поездку, это одушевленное гулянье художниковъ, такъ легко и просто сочетавшихъ забаву съ служенiемъ своему искусству! Въ Гревзендъ компанiя прибыла на разсвете, умылась, велела напудрить свои парики и двинулась пешкомъ до Рочестера, выпивъ дорогой три кружки элю. Въ Рочестере все уселись обедать въ часъ пополудни; обедъ и вино, после прогулки пешкомъ, оказались превосходными. Дальнейшiя приключенiя поездки сохранены въ очеркахъ, сделанныхъ нашимъ героемъ: мы видимъ передъ собой, какъ одинъ изъ друзей боязливо перебирается по дощечке на барку, какъ вся компанiя наслаждается на ночь гостепрiимствомъ рыбака и делаетъ свой туалетъ после покойно проведенной ночи. Джентльменъ въ ночномъ колпаке скоблитъ себе бороду, другого бреетъ хозяинъ-рыбакъ, третiй, обвязавъ плешивую голову носовымъ платкомъ, налегаетъ на завтракъ, а самъ Гогартъ, какъ следуетъ художнику, снимаетъ очеркъ всей сцены.

, Смоллетъ, Фильдингъ, очень нетрудно, но весьма нелегко обнять въ одной лекцiи даже тень деятельности и жизни каждаго изъ этихъ трехъ, по истине первоклассныхъ юмористовъ. Мы имели случай видеть, какъ удалась Теккерею его первая лекцiя, украшенная только однимъ глухо,-- Смоллетъ, едва ли не любезнейшiй изъ романистовъ, человекъ, которому, по выраженiю одного изъ знаменитыхъ бiографовъ, "дано было смешить своего читателя более всехъ писателей, старыхъ и новыхъ." Романистъ, создавшiй безсмертные персонажи стараго лейтенанта Боулинга (все моряки въ романахъ - дети Боулинга), матроса Пайнса, мизантропа Крембля Лисмагаго, и разнообразной, исполненной приключенiй на суше и на море, въ Лондоне и въ Италiи, и въ Париже и на островахъ тропическаго края. Жизнь Смоллета есть "Одиссея" своего рода, поэма, исполненная литературныхъ бурь, любви и нежности, неслыханныхъ приключенiй на чердакахъ и въ подвалахъ, передъ пушками непрiятеля, посреди журнальныхъ сплетенъ и журнальныхъ клеветъ. Ни одному современному писателю съ талантомъ не попадала въ голову идея о сочиненiи смоллетовой бiографiи. Скоттъ, писавшiй о немъ въ своихъ "Lives of the Novelists", исполнилъ свое дело небрежно; да, сверхъ того, со временъ Скотта, наука писать бiографiи сделала огромные шаги впередъ. Сэръ Вальтеръ усердно собиралъ матерiалы о смоллетовой жизни, не думая о томъ, что лучшiй матерiалъ для этого труда есть романы самого Смоллета. Что касается до насъ, то мы ждемъ съ нетерпенiемъ какой нибудь великолепной статьи объ этомъ писателе, въ роде карлейлевыхъ и маколеевыхъ этюдовъ. Когда мы глядимъ на портретъ Смоллета (одного изъ красивейшихъ литераторовъ на свете, старомъ и новомъ) - на это чудное лицо, оживленное тою вечно-лукавой улыбкой, но которой мать романиста узнала его после долгаго отсутствiи, когда мы припоминаемъ его жизнь, его романы, многiя страницы которыхъ заставляли носъ предаваться необузданнейшему, добрейшему хохоту,-- мы готовы завидовать будущимъ бiографамъ этого человека. {Смоллетъ своими стихами, но, не найдя тамъ поддержки, вступилъ во флотъ медикомъ и участвовалъ въ экспедицiи противъ Картагены. Въ Вестъ-Индiи онъ оставилъ службу, влюбился въ прелестную креолку миссъ Лесселъ (съ которой писаны все его героини), женился на ней и, воротясь въ Англiю, прославился своимъ романомъ Перегрина Пиккля и Гомфри Клинкера. Последнее произведенiе, обильное юморомъ и веселостью, писано въ болезни, отъ которой нашъ поэтъ умеръ въ Италiи, 50 летъ отъ роду.} Теккерей, съ своей стороны, смотритъ на Смоллета какъ нельзя ласковее, и короткiй его отзывъ объ авторе "Гомфри Клинкера", за неименiемъ другихъ достоинствъ, дышетъ благороднейшею симпатiею.

въ теченiе своей жизни, онъ былъ критикомъ и историкомъ, романистомъ и медикомъ, поэтомъ и памфлетистомъ. Онъ бился на тысяче литературныхъ бояхъ, онъ боролся съ бедностью, дикой враждой противниковъ, со старостью и болезнями. Посреди гоненiй, болезней и горестей, духъ его оставался постоянно твердымъ: окончивъ бой онъ умелъ подавать руку низверженному непрiятелю и посылать приветъ счастливому сопернику. Въ гербе Смоллета изображенъ низверженный дубъ, все-таки пускающiй вокругъ себя зеленые листья. Смоллетъ всю жизнь свою былъ джентльменомъ, посреди счастiя и несчастiй, успеховъ, бурь, оскорбленiй, наслажденiй и страданiй всякаго рода."

Подобно автору "Клинкера", "Рендома" и "Пиккля", Герри Фильдингъ можетъ назваться героемъ своихъ собственныхъ романовъ. Онъ самъ, сынъ генерала Фильдинга, красивый, достаточный, всеми любимый острякъ, весельчакъ отчасти ужь очень шаловливый и неразсчетливый, есть Томъ-Джонсъ и капитанъ Бутсъ: оба эти героя писаны Фильдингомъ съ Фильдинга. Бездна бойкости, способности къ хохоту, шаловливой изобретательности находилась въ этомъ энергическомъ эпикурейце, когда-то восхищавшемъ весь старый Лондонъ своими шутками и шумными речами. Жизнь тогдашняго света какъ нельзя лучше подходила ко вкусамъ и средствамъ Фильдинга: благодаря своей атлетической натуре, онъ не зналъ, что такое излишество; безконечные обеды техъ временъ, безсонныя ночи и сутки за бутылками казались ему прiятной и невинной игрою. Лэди Мери Монтегью, женщина, знающая толкъ въ знаменитыхъ поляхъ, уверяетъ насъ, что юморъ Фильдинга, его откровенная болтовня, его беззаботная шутка имели въ себе нечто очаровывающее, увлекающее. Такъ судили о Фильдинге дамы самаго высшаго полета, и Фильдингъ умелъ ценить ихъ ласку, хотя никакiя прелести моднаго света не были въ состоянiя заставить его отказаться отъ своего обычнаго общества шалуновъ, питуховъ и клубныхъ шутовъ. Благодаря своей фамилiи и собственнымъ своимъ привлекательнымъ качествамъ, будущiй авторъ "Томъ-Джонса" и на время отправлялъ къ бесу и литературу и драматическое искусство. Гаррикъ, истинно побившiй Фильдинга, сказалъ ему после репетицiи одной изъ сказанныхъ комедiй:

- Нельзя ли хоть что нибудь поправить въ пьесе: ведь публика разсердится!

- Публика? ответилъ Фильдингъ: - да публика не заметитъ слабыхъ местъ.

- Эге! холодно заметилъ Фильдингъ, выглянувъ изъ-за кулисы: - такъ и она догадалась, что комедiя гроша не стоитъ!

"Я не беру на себя - говоритъ Теккерей - и даже не имею надежды представить Герри Фильдинга героемъ. Зачемъ скрывать его слабости, зачемъ драпировать его въ мраморную тогу? Не въ тоге стоитъ онъ передъ нами,-- не въ тоге, но въ своемъ собственномъ наряде, въ манжетахъ, запятнанныхъ чернилами, въ полиняломъ кафтане, обшитомъ позументами, несколько разъ облитомъ кларетомъ, со следами заботы и разгульной жизни на своемъ добромъ, мужественномъ лице. Много усталости на этомъ лице, много недостатковъ въ натуре Фильдинга; но онъ все-таки стоитъ передъ нами какъ человекъ, обладающiй высокими, драгоценными качествами. Онъ другъ правды и врагъ лицемерiя,-- врагъ губительный и неодолимый, ибо его шутка сильнее всякаго оружiя. Его остроумiе блеститъ какъ молнiя и, подобно фонарю полисмена, всюду выводитъ на светъ притаившагося плута. Онъ добръ, и милосердъ, и неженъ сердцемъ. Невинность женщины, слабость дитяти - для него предметы святые. Онъ разбрасываетъ свое достоянiе, не умея обуздывать себя въ делахъ добра. Онъ чтитъ великихъ и добрыхъ людей, презираетъ происки света, служитъ отечеству, трудится до конца и умираетъ, заслуживъ преданность всехъ, кто къ нему приближался".

Переходя къ фильдинговымъ романамъ, Теккерей отдастъ предпочтенiе не "Томъ-Джонсу", какъ это всегда водилось, а "Похожденiямъ Джозефа Андрьюза". "Книга эта - говоритъ онъ - сочинена веселымъ авторомъ въ виде пародiи на ричардсонову "Памелу". Прославленная "Памела или Исторiя Гувернантки" имела честь возбудить въ атлетической и разгульной натуре Фильдинга глубочайшее презренiе къ Ричардсону. Другихъ чувствъ не могъ питать нашъ Герри къ сантиментальному, славолюбивому книгопродавцу, начинявшему безконечные томы сбродомъ слезливыхъ и назидательныхъ диссертацiй. Иначе и быть не могло. Генiй Фильдинга вскормленъ былъ изъ пуншевой чаши, а не изъ чайнаго блюдечка. Его муза умела перекрикивать самые пьяные хоры въ тавернахъ, встречала первый солнечный лучъ, играющiй на целой линiи пустыхъ бутылокъ, и добиралась домой, держась за услужливаго ночного сторожа. Муза Ричардсона, вечно окруженная старыми девами и вдовицами, питалась бутербродами и теплой водицей. "Нюня! плакса!" весело кричитъ Фильдингъ, постукивая въ окно соперника. "Извергъ! чудовище! нечестивецъ!" вопiетъ нежный авторъ "Памелы", и старухи, его окружающiя, начинаютъ кудахтать какъ встревоженныя курицы. Потешаясь надъ Ричардсономъ, Фильдингъ пишетъ пародiю на его "Памелу"; но мало по малу, двигая свой разсказъ, онъ начинаетъ любить своихъ смешныхъ героевъ. Благородная, веселая, добрая натура пародиста берегъ свое,-- и читатель незаметно привязывается къ этимъ героямъ, любитъ ихъ отъ всего сердца,-- смеясь надъ ними, отдаетъ дань хвалы ихъ мужеству, ихъ теплоте и прiятности".

нашего романиста; и точно - скатерть могла бы быть почище. Добрый и мудрый докторъ Джонсонъ не соглашался сидеть за этимъ столомъ, но даже и онъ прочелъ "Амелiю" за одинъ присесть, не останавливаясь. Но другiе мудрецы и великiе мыслители думали о Фильдинге иначе: "романы безсмертнаго Фильдинга - говоритъ Гиббонъ - переживутъ Эскурiальскiй дворецъ." Лордъ Байронъ отзывается о сочинителе "Тома-Джонса" какъ о "Гомере житейскихъ делъ, Гомере, писавшемъ прозою!" Какъ изображенiе нравовъ, "Томъ-Джонсъ" выше всякой похвалы; какъ литературное произведенiе, этотъ романъ заставляетъ насъ удивляться своему расположенiю и бездне ума, въ немъ заключеннаго. Но противъ самого мистера Томаса Джонса мы можемъ сказать кое-что. Чарльзъ Лембъ выражается такъ, "веселый смехъ Джонса какъ будто очищаетъ атмосферу"; соглашаясь съ этимъ отзывомъ, мы осмелимся добавить къ нему только одно: "атмосферу, зараженную такими лицами, какъ Блейфиль и лэди Белластонъ." Но атмосфера, разлитая около самого героя, слишкомъ напитана запахомъ трубки и пунша. Джонсъ очень хорошъ; но делать изъ него героя и удивляться ему, и любить его, какъ любимъ онъ былъ Фильдингомъ, отнюдь не должно. Герой долженъ быть истиннымъ, безукоризненнымъ героемъ; или если такого не имеется, то романисту лучше вовсе обойтись безъ героя. Но герой съ запятнанной репутацiей, герой, обманывающiй свою хозяйку и плутующiй изъ-за гинеи, есть существо нелепое. Конечно, Томъ-Джонсъ не способенъ произвести грабежа со взломомъ дверей, но более ничего хорошаго не можемъ мы о немъ сказать. Можно спорить и долго спорить, который изъ двухъ типовъ хуже: Джонсъ или Блейфиль, расточитель или лицемеръ, Карлъ Шерфесъ или его братъ Джозефъ {Действующiя лица известной комедiи Шеридана.}. Безпутный капитанъ Бутсъ (герой "Амелiи") все-таки лучше своего предшественника Джонса. Капитанъ по крайней мере не тщеславится своими пороками, ценитъ себя по достоинству и будто гласитъ читателю, ставъ на колени: "не для меня, но для моей прелестной и преданной жены, для моей Амелiи, прости меня, о читатель-критикъ!" И, въ ответъ на это воззванiе, моралистъ отвечаетъ грешнику: "Жизнь твоя, о капитанъ Бутсъ, полна предосудительными поступками. Ты пировалъ въ таверне, между темъ какъ добрейшая и милейшая изъ женщинъ тосковала, ожидая тебя. Она грустила, а ты не являлся делить съ ней скромнаго домашняго обеда, состоявшаго изъ блюда баранины. Ты делалъ долги, не имея средствъ платить по векселямъ; ты пропивалъ и проигрывалъ деньги, которыя имели пойти на покупку домашнихъ вещей, нарядовъ Амелiи и игрушекъ твоимъ детямъ. Но, о бездельникъ, въ тебе есть добрыя качества. Ты сознаешься въ своихъ плутняхъ и въ слабодушiи, ты обожаешь эту необыкновенную женщину, которую и мы обожаемъ. Счастiе твое, что есть на свете чистыя сердца, преданныя тебе, не смотря на все твои недостатки. Изъ уваженiя къ жене твоей, отпускаю тебя домой безъ взысканiя, и прошу тебя передать этому неземному существу чувства нашего глубокаго удивленiя, нашей теплой симпатiи!" Амелiя заступается за своего супруга, Билля Бутса, Амелiя проситъ насъ и за своего родителя, Герри Фильдинга. Создать характеръ Амелiи значитъ то же, что совершить доброе дело. Говорятъ, что Фильдингъ писалъ Амелiю съ натуры, что онъ чтилъ ее и обожалъ въ лице своей собственной супруги, что мистриссъ Фильдингъ служила оригиналомъ для прелестнейшаго изображенiя въ британской поэзiи. Поэзiи? почему поэзiи? почему не исторiи? Я знакомъ съ Амелiею точно также, какъ я знакомъ съ леди Мери Вортли Монтегью.

безпокойному буяну, досталось слишкомъ много сладкихъ пироговъ и житейскихъ наградъ. Софiя, это милое, любящее, слабое, неразумное созданiе, говоритъ ему съ покорностью: "М. Джонсъ, отъ васъ зависитъ назначить день нашей свадьбы!" Вероятно, и Софiя списана съ натуры,-- Софiя, типъ добрыхъ девушекъ, такъ часто, такъ часто достающихся на долю веселымъ юношамъ, не стоящимъ такихъ девушекъ,-- веселымъ юношамъ, въ роде Томаса Джонса! 

Лауренсъ (то есть Лаврентiй) Стернъ, авторъ "Тристрама Шенди", "Сантиментальнаго Путешествiя" и большого количества писемъ къ дамамъ, большею частью очень молодымъ и хорошенькимъ, родился въ Ирландiи, въ 1713 году, отъ бедныхъ, но благородныхъ родителей. Отецъ его, капитанъ Стернъ, храбро бился съ французами и испанцами, прижилъ бездну детей, получилъ тяжкую рану при Гибралтаре и наконецъ умеръ вследствiе этой раны. Первыя десять летъ своей жизни будущiй юмористъ провелъ въ казармахъ и въ переходахъ съ полкомъ своего родителя. Воспоминанiямъ объ этомъ счастливомъ перiоде своего детства Стернъ одолженъ лучшими созданiями своей фантазiи въ образе Дядюшки Тоби и честнаго Капрала Трима. Много разъ, можетъ быть (говоритъ Теккерей), ребенку приходилось притопывать своими маленькими ножками подъ звуки трубъ, игравшихъ при Рамилли, или играть знаменами, аллебардами, съ бою отнятыми въ Мальплакетской битве.

До осьмнадцати летъ Стернъ оставался въ Галифакскомъ училище, оттуда перешолъ въ Кембриджъ, получилъ духовную степень и, съ помощью счастливой протекцiи, набралъ себе много должностей, довольно выгодныхъ. Женившись по любви на женщине, которая чахла и умирала отъ страсти къ молодому учоному, Стернъ сперва жилъ съ нею очень согласно и пустился делать ей платоническiя неверности только въ тотъ возрастъ, когда обыкновенные мужья отлагаютъ всякое попеченiе насчетъ волокитства за посторонними красавицами. Но разъ, объявивъ своимъ друзьямъ, чрезъ 25 лета, после брака, "что жена его - странное и непонятное дело!-- надоела ему неслыханнымъ образомъ", авторъ "Тристрама" сталъ гоняться за молодыми женщинами хуже всякаго сатира. Мы не хотимъ думать и не имеемъ права думать, что почтенный старецъ имелъ въ виду цели, несогласныя съ своимъ возрастомъ и званiемъ (все подробности, до насъ достигшiя, ясно доказываютъ чистоту и сантиментальность стерновыхъ привязанностей),-- но, какъ бы то ни было, жене его отъ того приходилось не легче. Нашъ филантропъ-Іорикъ, творецъ "Сантиментальнаго Путешествiя", родоначальникъ слезливаго направленiи словесности, которое не минуло и русской литературы {Карамзинъ до страсти любилъ сочиненiя Стерна и любилъ подражать его направленiю.}, писатель, проливающiй (печатно) слезы надъ усталымъ или умершимъ осломъ, безъ совести пренебрегалъ подругою своей молодости и оскорблялъ ее, позоря свои седины жалкими волокитствами во вкусе Астреи и пастушескихъ романовъ. "Sum fatigatus et oegrotus de mea more" пишетъ Стернъ на прегадкомъ латинскомъ языке. Лучше бы онъ написалъ, выражается Теккерей, "Sum mortaliter in amore, я смертельно влюбленъ въ другую женщину!" Около того самого времени, когда этотъ лестный отзывъ о своей жене былъ написанъ Стерномъ, автора "Тристрама Шенди" представили госпоже Элизе Дреперъ, супруге начальника Суратской факторiи, проживавшаго въ Бомбее и отпустившаго свою молоденькую, прелестную жену полечиться въ Лондоне отъ следствiй индейскаго климата. Элиза обладала умомъ и необыкновенною красотою. Долгое пребыванiе въ Индiи, посреди роскоши, лени и чудесъ тамошней природы, придало характеру ея много пленительныхъ, оригинальныхъ особенностей, способныхъ очаровать и не Стерна. Нашъ старый и тощiй поэтъ, на это время освободившiйся отъ жены, попросилъ позволенiя называться браминомъ со стороны ея пятидесяти-четырехъ-летняго поклонника. Не можемъ сказать съ достоверностью, какая причина такъ располагала сердце нашего юмориста къ несвоевременнымъ нежностямъ, но всего вернее будетъ предполагать начало этой нравственной порчи въ его самолюбiи. Пока жизнь Стерна текла тихо и ровно, пока успехъ его творенiй не познакомилъ съ нимъ всего Лондона, пока женщины не начали сами гоняться за несравненнымъ Іорикомъ, Іорикъ жилъ тихо и смирно, уважая спою супругу, и позволялъ себе пастушескiя нежности только въ печати. Со славою все переменилось: новая жизнь, новые успехи открылись передъ даровитымъ чудакомъ, и онъ бросился очертя голову въ океанъ света и новыхъ привязанностей, совершенно оправдывая поговорку о седине въ бороде, и бесе, съ ней неразлучномъ. Самъ юмористъ, съ своими несвоевременными привязанностями, со своими сантиментальностями и сердцемъ, навязываемымъ каждой знакомой и умной женщине, представлялъ изъ себя нечто крайне юмористическое. Вотъ, напримеръ, въ какихъ выраженiяхъ нашъ дряхлый селадонъ письменно беседуетъ со своей Элизой, передъ ея отъездомъ изъ Англiи:

"Я получилъ твое письмо, Элиза, вечеромъ, воротясь съ обеда у лорда Батурста. На этомъ обеде я говорилъ о тебе - и все о тебе - говорилъ целый часъ, не позволяя никому прорывать меня. Старый лордъ (ему 85 летъ) три раза провозглашалъ тостъ за твое здоровье, называлъ тебя лучшею изъ набобессъ, когда либо существовавшихъ, и изъявлялъ желанiе прожить еще несколько времени только для того, чтобъ познакомиться съ тобою. Мы могли говорить о тебе смело: съ нами обедала только одна особа; оттого-то все время после обеда, до девяти часовъ, проведено было образомъ. Подобно лучезарной звезде, ты оживляла и направляла наши речи! И когда я говорилъ о тебе, на сердце моемъ становилось тепло. Я грущу по тебе и не стыжусь своей грусти. Милое, прелестное дитя! Итакъ, ты повесила портретъ надъ своимъ письменнымъ столомъ, ты глядишь на него, припоминая меня! Іорикъ улыбается и одобряетъ все твои поступки! Меня радуетъ то, что твои товарищи-пассажиры - люди порядочные и добрые. Но Элиза могла бы цивилизовать и дикарей, хотя и не захотелъ бы поручать ей этой должности..."

Все это мило, хотя и сантиментально. Но что скажетъ читатель объ этихъ поистине безумныхъ строкахъ, въ которыхъ престарелый любезникъ, расчитывая на смерть мистера Дрепера, предлагаетъ себя въ супруги

"Кстати, Элиза, если уже речь дошла до вдовъ, то я буду просить тебя объ одной вещи. Если ты когда нибудь овдовеешь, пожалуста не выходи за какого нибудь богатаго набоба: я самъ намеренъ на тебе посвататься. Моя жена не можетъ прожитъ долго, и нетъ женщины на свете, кроме тебя,-- женщины, способной заступить ея место. Правда, мне девяносто-пять летъ, если принять въ соображенiе мое здоровье, тебе же всего двадцать-пять; но, отставъ отъ тебя по части молодости, я постараюсь наверстать потерю съ помощiю остроумiя и веселости. Я буду любить тебя лучше, чемъ Свифтъ свою Стеллу или Скарронъ свою Ментенонъ. Уведомь меня, нравится ли тебе мое предложенiе."

старый браминъ! Хорошо еще, что зародышъ подобнаго рода чувствъ нужно искать не въ гнусномъ разсчете, а въ ветренности! Едва Элиза уехала въ Индiю, Стернъ поспешилъ отправить къ другой красавице, лэди П***, письмо, исполненное нежностей. Сердце его не занято: неужели прекрасная лэди не захочетъ призреть и приголубить этого беднаго сердца? Іорикъ сходитъ съ ума отъ ея глазокъ и губокъ: неужели красавица не пожалеетъ беднаго Іорика? Poor Yorick! истинно бедный Іорикъ, престарелый шутъ въ пастушескомъ наряде!

"Трудна, тяжка должность человека - говоритъ Теккерей - человека, решившагося смеяться и плакать передъ публикою, раскрывать передъ нею свои воспоминанiя, свои личныя горести и радости, выносить на рынокъ свои собственныя чувства, выписывать ихъ на бумагу и продавать за деньги! Сколько румянъ нужно старому актеру, сколько напыщенности и усилiй требуется для увлеченiя публики на свою сторону! И если зритель ему веритъ, то веритъ ли онъ самъ себе? Где начинается ложь и кончается истина? Недавно я былъ въ компанiи съ однимъ французскимъ актеромъ, отлично певшимъ застольныя песни и после и ихъ затянувшимъ сантиментальную балладу. Онъ спелъ ее отлично, тронулъ всехъ слушателей, и самъ расплакался. Стернъ имелъ эту самую способность: онъ умелъ хныкать и находилъ выгоду въ хныканьи. Его творенiя утомляютъ меня своимъ вечнымъ разсчетомъ на мою чувствительность. Стернъ будто смотритъ мне въ лицо, наблюдаетъ за эффектомъ своихъ страницъ, словно говоритъ мне: "смотри, какъ я чувствителенъ, признайся, что я уменъ, что жь ты не плачешь? неужели ты и тутъ не признаешь моей силы?" Въ одномъ месте онъ груститъ по поводу стараго экипажа, избитаго и заброшеннаго въ сарае; черезъ несколько страницъ онъ сочиняетъ элегiю по поводу мертваго осла. {Пусть Стернъ проливаетъ слезы надъ мертвыми ослами и сочиняетъ элегiи по этому случаю: голосъ нашего стараго Самуила слишкомъ грубъ для элегiи; но нашъ старикъ находитъ посреди улицы упавшую дочь порока и, какъ самаритянинъ, несетъ ее домой, на себе, на своихъ плечахъ! Карлейль (этюдъ о Джонсоне и Босвелле).} Все это напоминаетъ шутки паяса, расписавшаго себе лицо, разостлавшаго спой коврикъ и потомъ уже начавшаго отвертывать на немъ свои штуки, къ восхищенiю толпы зевакъ. Прочь отъ меня, паясъ! я не дамъ ни копейки за твоего мертваго осла и за все твои штуки!"

такъ давно славится! Стернъ имелъ такое влiянiе на словесность! столько миллiоновъ народа плакало надъ его старымъ осломъ! Какъ истинный англичанинъ, Теккерей немеетъ передъ фактомъ совершившимся, не находитъ въ себе довольно силы на то, чтобъ отделить добрый качества стерновой музы отъ безчисленныхъ заблужденiй, предать эти последнiя заслуженной насмешке и заслуженному презренiю. После Теккереевой лекцiи авторъ "Тристрама Шенди" остается прежнею загадочною знаменитостью, прежнимъ великимъ Стерномъ, противъ творенiй котораго никто еще не поднялъ голоса, хотя они уже давно противоречатъ вкусамъ, убежденiямъ, деликатности современнаго читателя.

"Кто, изъ числа миллiоновъ людей, читавшихъ творенiя Гольдсмита (такъ продолжается последняя лекцiя), не любитъ самого поэта, этого лениваго странника, безпечнаго трубадура, всюду носящаго съ собой воспоминанiя о дорогой родине? Странна и непостоянна его натура: онъ жаждетъ переменъ, бури и, едва достигнувъ до нихъ, тревожно смотритъ на дни покоя и строй друзей, только что оставленныхъ. Сегодня онъ строитъ воздушный замокъ по поводу завтрашняго дня, завтра же пишетъ элегiю и со слезами вспоминаетъ о прошлыхъ суткахъ! Сколько прелести, слабости, нежныхъ улыбокъ, теплоты душевной въ его безсмертномъ стихе! Ваша любовь къ нему есть полу-состраданiе. Вы приходите домой со сраженiя, съ житейской войны, воспламененные трудомъ и боемъ,-- приходите и видите у себя тихаго певца, слышите его успокоивающую песню. Кто осмелится обидеть незлобнаго менестреля? Кому онъ сделалъ какое либо зло? У него нетъ оружiя съ собой: онъ имеетъ при себе одну арфу,-- но звуки ея услаждаютъ всехъ и каждаго. Старый и малый, знатный и бедный, военачальникъ въ своей ставке, воины, сидящiе вокругъ огней, женщины и дети посреди деревенской улицы,-- все слушаетъ певца, все внимаетъ его простымъ песнямъ о красоте и любви. Милая исторiя о "Векфильдскомъ Священнике", прокралась во все замки и хижины Европы,-- и кому изъ насъ незнакома эта дивная книга?"

Жизнь Гольдсмита до того знакома каждому грамотному человеку, что новаго слова "Векфильдскаго Священника" представленъ нелепымъ, завистливымъ чудакомъ, чуть не идiотомъ. Дошедшiя до насъ шуточки Джонсона и отзывы некоторыхъ современниковъ оказались не совсемъ лестными для Гольдсмита. Съ другой стороны возникли критики, пытавшiеся унизить "Векфильдскаго Священника" и представить это произведенiе чемъ-то въ роде неудачно-нравоучительной сказочки. Но критики первые поняли нелепость своихъ хитросплетенныхъ умствованiй и оставили "Векфильдскаго Священника", а вследъ затемъ извиненiя Форстера и Ирвинга на вечныя времена возсоздай передъ нами добрую, детски-самолюбивую, детски-безпечную и детски-великодушную личность поэта.}; зная это, Теккерей бросается въ целый рядъ весьма удачныхъ подробностей насчетъ обстановки этой жизни. "Отецъ Оливера - разсказываетъ онъ - служилъ оригиналомъ доктора Примроза. Онъ жилъ въ своемъ сельскомъ приходе, поучая паству, воспитывая восьмерыхъ детей, любя и угощая всехъ своихъ соседей. За его вечно накрытымъ столомъ сиживали бедные друзья и проживальщики, всегда готовые смеяться шуткамъ добраго пастора и помещать въ спои желудки произведенiя его небольшихъ полей. Кто видалъ ирландскiй домъ въ наши дни, можетъ вообразить себе хозяйство лиссойскаго пастора. На кухне, у огонька, всегда отводилось место старому нищему; безрукiй солдатъ получалъ спою порцiю картофеля и сыворотки. Кухня набита гостями, гости сидятъ въ столовой,-- всюду ласка, расточительность, бедность и радушiе... Маленькаго Нолли (Оливера) отдали въ школу, или, какъ говорилось по тогдашнему, доктора такого-то. О, бедные маленькiе предки наши! (poor liltle ancestars!) тяжело приходилось вамъ подъ ферулой старинныхъ педагоговъ! много розогъ вамъ доставалось, и много горькихъ слезъ пролили вы, наши крошечные прадеды и прапрадеды! Маленькаго Нолля секли учители, поколачивали товарищи; старый скрипачъ, ходившiй на кухню пастора Гольдсмита, называлъ малютку неиначе, какъ Езопомъ!" Но всей последующей жизни Оливеръ оставался прежнимъ школьникомъ, забавнымъ и часто обижаемымъ товарищемъ, добрымъ чудакомъ, не лишеннымъ какой-то особенной, комической претензiи на изящество. Онъ любитъ наряжать свою крошечную персону (при деньгахъ) въ розовый камзолъ и квотамъ персиковаго цвета, является на учоный экзаменъ въ красныхъ панталонахъ и видомъ этихъ панталонъ поражаетъ своихъ строгихъ собратiй по науке.

"Въ Дублинской Коллегiи Святой Троицы - продолжаетъ Теккерей - мне показывали имя Оливера Гольдсмита, вырезанное на одномъ изъ оконныхъ стеколъ, алмазомъ. Чей бы могъ быть этотъ алмазъ? Конечно, не Гольдсмитовъ! у него алмаза никогда не водилось, да и въ самой коллегiи онъ игралъ роль не очень видную. Онъ былъ ленивъ, беденъ и мотоватъ, умелъ закладывать свои вещи, писать баллады для уличныхъ певцовъ, брать за эти баллады по кроне и проматывать полученныя деньги. Его наказали за-то, что онъ въ своей комнате, тихомъ прiюте учоности, устроилъ балъ и плясалъ неистовымъ образомъ. Онъ убежалъ изъ университета, вознамерился эмигрировать въ Америку, промоталъ все свои деньги, не доехавъ до морского берега, вернулся домой повесивъ носъ и изъявилъ раскаянiе. Но этому случаю добрые родственники убили тельца, но, вероятно, но упитаннаго, а довольно тощаго".

Литературная жизнь Гольдсмита представляетъ намъ ту же самую картину безпечности, нежности, ребяческихъ причудъ и добрыхъ делъ всякаго рода. Кроткая и любящая натура Оливера не вянетъ посреди житейскихъ бурь, посреди дождя и дурной погоды. Онъ беденъ и щедръ,-- щедръ на свои крохи, щедръ на ласковое слово, если и крохи не имеется. Если у него не осталось ничего, кроме флейты, онъ беретъ ее и играетъ на ней для того, чтобъ ребятишки слушали и поселились духомъ. Въ его квартире есть каменный уголь - живее! отдадимъ его соседу, которому уже два дни нечемъ затопить камина. На постели Оливера есть простыня и одеяло - онъ вручаетъ ихъ бедной вдове, у которой нетъ ни одеяла, ни простынь. Когда Нолль служилъ помощникомъ школьнаго учителя, онъ тратилъ свое жалованье, угощая воспитанниковъ. Жена старшаго педагога, заметивъ неразумную расточительность поэта, взяла на себя трудъ принимать все его деньги, хранить ихъ у себя и выдавать только на необходимое. Долго спустя, въ перiодъ своей славы, встречая прежнихъ своихъ учениковъ, Гольдсмитъ любилъ угощать ихъ чемъ только могъ. "Виделъ ли ты мой портретъ, снятый сэромъ Рейнгольдомъ?" спрашивалъ онъ у того или другого изъ бывшихъ школьниковъ. "У тебя нетъ съ него гравюры? ай, Джекъ! еслибъ кто вздумалъ издать твой портретъ, я купилъ бы его на последнiя деньги!" Герцогъ Нортумберлендскiй, отправляясь лордомъ-лейтенантомъ въ Ирландiю, спрашивалъ Гольдсмита о томъ, нетъ ли у него въ виду для себя какого нибудь места подъ его начальствомъ. Оливеръ проситъ герцога не забыть о его брате, "что до меня, милордъ - прибавилъ благородный чудакъ - я не ищу ни чьей протекцiи; мои меценаты - книгопродавцы!" Плохо иногда приходилось Гольдемиту съ подобными меценатами!

Много толкуютъ бiографы о непомерномъ самолюбiи нашего поэта, о его обидчивомъ самохвальстве, о его раздражительномъ, нетерпеливомъ желанiи славы. Но если Гольдсмитъ неправъ по этой части, то права ли публика въ отношенiяхъ своихъ къ Гольдсмиту? Придворные острословы едва знали Оливера по имени, почестями же и вниманiемъ осыпали Китти. Модный светъ утверждалъ, что комическiй писатель Келли затмилъ всехъ современныхъ драматурговъ. Въ раздражительномъ самолюбiи Гольдсмита - самолюбiи скорее грустно-наивномъ, нежели задорномъ - мы видимъ законный протестъ противъ неблагородныхъ и непонятливыхъ современниковъ. Авторъ "Векфильдскаго Священника" имелъ право протестовать и знать себе цену. На его стороне стоялъ не модный светъ, а кружокъ людей истинно великихъ: за одно съ нимъ шли великодушный Джонсонъ, и удивительный Рейнольдсъ, и великiй Гиббонъ, и великiй Боркъ, и великiй Фоксъ. Эти люди любили Гольдсмита, лелеяли его, сознавали въ немъ великаго поэта, выручали его изъ денежныхъ затрудненiй и хранили у себя небольшiе капиталы мотоватаго барда. Гордый любовью этихъ великихъ людей, Оливеръ не могъ ли роптать на книгопродавцевъ, неохотно покупавшихъ его поэмы, и на дирекцiи разныхъ театровъ, холодно обращавшихся съ его обворожительными комедiями?

целое море бедъ, неудачъ,-- море горькой и унизительной нищеты, продолжалъ цвести по прежнему. Современники начали оценивать поэта, книгопродавцы перестали принимать покровительственный видъ въ присутствiи Нолли. Отечественная публика пустилась удивляться необыкновенному писателю, его подвижному генiю, умеющему украшать все предметы, имъ избраиные. Въ полномъ цвете летъ, при начале своей славы, посреди круга друзей (перваго круга во всей тогдашней Англiи), Голдсмитъ прямо шолъ къ известности, почету и богатству; но судьба судила иначе и пресекла жизнь нашего поэта, пресекая ее безвременно. Изнуренный подъ тягостью долговъ и работы, посреди лихорадочныхъ плановъ лихорадочной деятельности,-- посреди начатыхъ комедiй, исторiй и всякаго рода сочиненiй, исполненный нетерпенiя и жажды увеселенiй, нашъ Гольдсмитъ, добрый Гольдсмитъ стараго Самуила Джонсона, кончилъ земное попроще на сорокъ-шестомъ году своей жизни. За день до смерти добраго Нолля, докторъ Туртонъ спрашивалъ своего пацiента, щупая его пульсъ: "Покоенъ ли духъ вашъ? вашъ пульсъ бьется слишкомъ сильно, тогда какъ лихорадка весьма незначительна". - "Нетъ, мой духъ не покоенъ!" отвечалъ бедный, задумчивый Гольдсмитъ. Эдмундъ Боркъ, великiй изъ великихъ, услыхавъ о кончине автора "Вефильдскаго Священника", закрывъ лицо, зарыдалъ какъ ребенокъ. Сэръ Рейнольдсъ сиделъ за работой, когда до него дошло роковое известiе: нашъ художникъ положилъ кисть, тихо вышелъ изъ мастерской и весь день не входилъ въ нее, что случалось съ нимъ въ дни страшнейшихъ семейныхъ горестей. Но время похоронъ, гольдсмитову лестницу запрудила плачущая толпа голяковъ всякаго рода: женщинъ безъ пристанища, лакеевъ безъ места, работниковъ безъ работы. Каждый произносилъ похвалу усопшему, каждый провожалъ въ немъ своего благодетеля и кормильца. "Докторъ Гольдсмитъ (это слова великаго Джонсона Босвеллю), докторъ Гольдсмитъ, сэръ, былъ взбалмошенъ и страненъ. Онъ наделалъ большихъ долговъ и разбросалъ все свое имущество, сэръ. Но, сэръ, незачемъ теперь припоминать его слабостей: то былъ великiй, человекъ!"

Вотъ какимъ образомъ проводили въ могилу добраго Нолля его друзья и голяки, имъ облагодетельствованные.

"Я много разъ - разсказываетъ Теккерей - имелъ случай посещать комнаты, когда-то занимаемыя Гольдсмитомъ въ Темпле. Я виделъ ступени, по которымъ поднимались Джонсонъ, Боркъ и Рейнольдсъ, посещая друга, своего добраго Гольди, те ступени, на которыхъ сидела и горько плакала бедная женщина-соседка, узнавъ, что въ несколькихъ шагахъ отъ нея, за чорной дубовой дверью, умираетъ одинъ изъ добрейшихъ и благодушнейшихъ чудаковъ на всемъ свете!" Не такъ и не тамъ хотелъ умереть нашъ поэтъ, высказавшiй намъ свои сокровеннейшiе воздушные замки въ прелестныхъ стихахъ по поводу сельскихъ воспоминанiй. Какъ хотелъ онъ жить и умереть посреди своего родного ирландскаго местечка, къ кругу гостепрiимныхъ соотчичей и простыхъ поклонниковъ! какъ жаждалъ онъ, успокоясь отъ бурь житейскихъ, передавать событiя своей жизни, въ тихiй летнiй вечеръ, кружку добрыхъ поселянъ, чистыхъ душою, способныхъ ценить поэта, имевшаго такъ много сродства съ ними, такъ много любви къ солнцу, и къ природе, и къ родной земле, и къ роднымъ людямъ! Не въ громадномъ зданiи Вестминстерскаго Аббатства желалъ Гольдсмитъ сложить свои кости; онъ и могилы желалъ живописной, подъ ирландскими деревьями, на родномъ кладбище!

"Мне было только пять летъ - говоритъ этотъ писатель - когда авторъ "Деревни", сидя за кофеемъ у моего отца, сталъ играть со мной, предварительно посадивъ меня къ себе на колени. На его милое вниманiе я отвечалъ очень дерзко, то есть ударилъ доктора по лицу всей пятернею, и ударилъ такъ крепко, что на щеке поэта несколько времени остался следъ моей гневной лапки. Расправу произвели тутъ же, замкнувъ меня въ темную комнату, где я началъ реветь отчаяннейшимъ образомъ; но, къ счастiю, заточенiе продолжалось недолго, благодаря заступничеству одного великодушнаго друга. Нужно ли сказывать, кто за меня заступился? Самъ Гольдсмитъ пошолъ ко мне, держа свечу въ руке; подъ влiянiемъ ласкъ его, я пересталъ плакать. Воспользовавшись моимъ спокойствiемъ, докторъ сталъ показывать фокусъ, поглотившiй все мое вниманiе. Онъ поставилъ на столъ три шляпы, предварительно спрятавъ подъ каждую но шиллингу. "Первый шиллингъ, сказалъ онъ: это - Англiя, второй - Францiя, третiй - Испанiя. Теперь смотрите все. Гей престо кокаларумъ?" Тутъ онъ открылъ шляпы - все три шиллинга лежали подъ одной: Англiя захватила и Францiю и Испанiю! Съ той поры наша дружба утвердилась вполне, и всякiй разъ, когда Гольдсмитъ являлся къ отцу, я бежалъ за нимъ, дергалъ его за платье, ждалъ его улыбки. Всякiй разъ онъ мне улыбался, всякiй разъ онъ игралъ со мною!"

къ писателямъ.

"Многiе люди - говоритъ нашъ профессоръ - многiе очень умные люди думаютъ до сихъ поръ, что въ нашемъ отечестве профессiя литератора не пользуется должнымъ уваженiемъ, а сами литераторы, вместо любви, поддержки, наградъ и сочувствiя, встречаютъ одну незаслуженную холодность со стороны своихъ соотечественниковъ. Противъ такого заключенiя, по видимому, оправдываемаго печальной жизнью многихъ изъ нами здесь упомянутыхъ юмористовъ, можно сказать многое. Общество чтитъ генiальныхъ людей, умеетъ воздавать за ихъ услуги; но оно не обязано вмешиваться въ житейскiя дела литераторовъ, глядеть на ихъ слабости снисходительнымъ глазомъ. Заблужденiя писателя должны нести свой горькiй плодъ, какъ и заблужденiя всякаго человека. Литераторъ обязанъ платить своему портному, обязанъ соображаться съ законами общества и не требовать отъ общества никакихъ себе послабленiй. Если онъ надеется быть лордомъ-канцлеромъ, не трудясь и проводя ночи въ игорныхъ домахъ, онъ поступаетъ очень неразумно. Большую часть своихъ неудачъ онъ долженъ приписывать себе, а не публике. Публике нетъ дела до нашихъ претензiй, публика не изменитъ своихъ законовъ въ нашу пользу. Никакой законъ въ пользу пишущаго сословiя не въ силахъ излечить гольдсмитовой расточительности, никакой законъ не въ силахъ изменить размашистой натуры Фильдинга или помочь неоплатнымъ долгамъ Стиля. Никакой генiй не поставитъ насъ выше констебля и полицiи. И, наконецъ, какого рода почестей можетъ ждать писатель отъ общества? Общество не намерено учреждать для него почетной стражи, пещись о его особомъ благосостоянiи. Всякiй день видимъ мы въ свете адвокатовъ безъ практики, спекуляторовъ безъ состоянiя, мичмановъ съ седыми волосами. Если эти люди терпятъ неудачу, то отчего жь не терпеть неудачъ поэтамъ и литераторамъ? Отчего поэты и литераторы одни жалуются на холодность света? Если все люди, делающiе дело, терпятъ, борятся съ судьбой, едятъ свой хлебъ въ поте лица, отчего же намъ ждать небывалыхъ исключенiй въ пользу пишущаго сословiя? Не лучше ли намъ спокойно и твердо встречать жизненную невзгоду, вести себя скромно и мужественно, трудиться, а за темъ отложить свои невозможныя требованiя?

"Но иные писатели нашего времени - продолжаетъ профессоръ - не совсемъ согласны со мною. Между нашими соотечественниками и современниками есть лица, вечно готовыя жаловаться на холодность публики къ литературе и литераторамъ. Странное дело! если лэди В не разсудила пригласить на свой раутъ капитана А, капитанъ не станетъ говорить, что въ его лице оскорблено войско. Лордъ Е не хочетъ иметь за своимъ столомъ советника Д; но советникъ не вздумаетъ обвинять лорда, какъ особу, презирающую всехъ советниковъ на свете. За что же авторъ, необласканный публикой, упрекаетъ ее въ холодности къ искусству, въ презренiи къ литераторамъ? Вредно и тяжело трудиться, жить въ свете, имея такое предубежденiе къ свету. Откуда взять откровенность, какимъ образомъ посмотреть въ лицо свету, питая внутри себя подозренiя такого рода? Если вы, литераторъ, выступаете на литературное поприще, имея въ виду сделаться посланникомъ, подобно Прайору, или статсъ-секретаремъ въ роде Эддисона, вы уже утратили свою независимость, свою чистоту, вы перестали быть самимъ собою. Вы ищете меценатовъ - не друзей или слушателей. Планы ваши не удались - вы горько обвиняете общество; но общество смеется надъ вами, называетъ васъ un grand homme inconu près, отвешиваетъ вамъ поклонъ и показываетъ вамъ двери. Публика, светъ, масса читателей не лишена зоркости, опытности, здраваго смысла. Светъ любитъ насъ, если вы умеете быть любезнымъ; светъ готовъ весело смеяться, если вы его смешите; онъ даетъ вамъ все, что можетъ дать, то есть признаетъ ваши достоинства и снисходитъ къ вашимъ слабостямъ. Достоинства ваши могутъ остаться непонятыми - это правда; но въ жизненной битве не всемъ суждена победа! Ни къ одному изъ юмористовъ, о которыхъ мы здесь беседовали, светъ не оказался неблагодарнымъ, жосткимъ, преднамеренно холоднымъ. Гольдсмитъ не имелъ пенсiи, и лучшее его произведенiе два года лежало у книгопродавца въ рукописи; оба обстоятельства имели причиной ошибку, но никакъ не злонамеренную холодность. Благородныя имена Свифта, Поппа и Эддисона! дорогая и славная память Фильдинга и Гольдсмита, нашихъ друзей, учителей и благодетелей! Неужели наша безконечная любовь къ именамъ этимъ, неужели восторги и сочувствiе целыхъ поколенiй не показываютъ того, какъ умеемъ мы чтить искусство, воздавать дань признательности памяти блистательнейшихъ его представителей".

сказать несколько заключительныхъ словъ обо всемъ произведенiи, какъ о новой книге. Читанныя лекцiи, особенно лекцiи полу-импровизированныя, редко выходятъ хороши въ печати {Фоксъ, заставъ одного изъ парламентскихъ товарищей за чтенiемъ своей речи, спросилъ его: "какова она въ печати?" "Превосходна! ответилъ тотъ. - Я читаю и восхищаюсь". "Плохо, заметилъ ораторъ: - стало быть, она никуда не годится, какъ речь!"}; но Теккереевы юмористы и въ этомъ отношенiи стоятъ вниманiя любителей великобританской словесности. Весь трудъ несколько несоразмеренъ по частностямъ, несколько, прихотливъ по замыслу, но выполненъ съ легкостью, живостью и горячностью. Авторъ самъ поучается поучая другихъ, и любовь его къ предмету чтенiй не можетъ быть заподозрена ни мало. Оживленный успехомъ, наэлектризованный сочувствiемъ публики, онъ позволяетъ себе десятки удачнейшихъ шуточекъ, мастерскихъ, иногда пристрастныхъ очерковъ, верныхъ, хотя по временамъ парадоксальныхъ заметокъ. Все особенно бойкое и остроумное въ лекцiяхъ мы постарались передать читателю слово въ слово, и читатель согласится, что такихъ местъ приведено нами немало.

Какъ собеседникъ публики, какъ фельетонистъ и увлекательный разскащикъ, способный принести великую пользу понуляризированiемъ идей и фактовъ не всемъ известныхъ, Теккерей заслуживаетъ безусловной похвалы за свои лекцiи; но какъ историкъ словесности (а эту роль ему, по необходимости, пришлось на себя взять, толкуя о половине знаменитейшихъ писателей своей родины), какъ историкъ словесности и бiографъ лицъ, ее прославившихъ, нашъ профессоръ оказывается слабымъ, а иногда и более чемъ слабымъ. Планъ чтенiй составленъ по произволу и развивается произвольнымъ образомъ. Почему изъ британскихъ юмористовъ выбраны только юмористы Аннинскаго перiода, почему наконецъ изъ числа этихъ счастливцевъ Ричардъ Стиль занимаетъ собой целую главу, а Смоллету, писателю неизмеримо даровитейшему и во сто разъ любимейшему читателями, посвящены две или три страницы? Разсужденiе о томъ, что Поппъ и Гэй, особливо первый, едва ли могутъ вообще быть отнесенными къ разряду юмористовъ, завлекло бы насъ слишкомъ далеко; но мы не можемъ не указать и на это, ничемъ неоправданное, положенiе. "Кому же и быть юмористомъ, если не автору "Дунсiады"? спрашиваетъ Теккерей; но, намъ кажется, этотъ вопросъ вовсе не решаетъ дела. "Дунсiада" есть сатира резкая, злобная, меткая и холодная; юмористическихъ же особенностей мы въ ней никакихъ не видимъ. А о томъ, что можно быть сатирикомъ, не имея въ себе нисколько юмору, знаетъ всякiй человекъ, хотя сколько нибудь думавшiй объ этомъ предмете.

поверхностнымъ изученiемъ источниковъ. У Теккерея и Фильдингъ весьма добръ, и Смоллетъ добръ, и Стиль добръ, и Гогартъ добръ, и Гольдсмитъ чрезвычайно добръ, и Эддисонъ добръ, и даже Поппъ добръ. Фильдингъ гуляка, Смоллетъ гуляка, Стиль гуляка; но все они веселые, безшабашные, привлекательные гуляки. Все юмористы, о которыхъ идетъ речь въ лекцiяхъ, истинные джентльмены по теплоте и мягкости сердца, но способности помогать несчастнымъ, по твердости и благородству духа. Фильдингъ джентльменъ, Прайоръ джентльменъ, Поппъ джентльменъ, Эддисонъ джентльменъ изъ джентльменовъ. Мы глубоко, всемъ сердцемъ убеждены въ той истине, что каждый человекъ высокаго дарованiя (за весьма малымъ исключенiемъ) не можетъ быть дурнымъ человекомъ; но мы знаемъ и то, что и доброта и мягкость сердца имеютъ тысячи своихъ отдельныхъ и очень резкихъ оттенковъ, на которые Теккерей не обратилъ должнаго вниманiя. Знаменитые его предшественники по части бiографiй и исторически-литературныхъ этюдовъ могли служить ему въ этомъ деле указанiями и примеромъ. Ихъ усилiями для насъ сохранены портреты истинно добрыхъ людей, истинныхъ джентльменовъ-писателей, ни мало не сходныхъ другъ съ другомъ. Джонсонъ, какъ его изобразили намъ Карлейль и Маколей, добръ неописанно; Вальтеръ-Скоттъ чрезвычайно добръ, въ чемъ уверяютъ насъ бiографiя, писанная Локгартомъ, и голосъ современниковъ; Эддисонъ, въ этюде Макколея, является намъ истинно добрымъ человекомъ, а между темъ какъ несходны между собой личности этихъ добрыхъ людей, джентльменовъ по сердцу: Джонсона, Эддисона и Скотта! Вместо того, чтобъ въ своихъ бiографическихъ очеркахъ придерживаться той же системы, Теккерей, не смотря на все свое остроумiе, на всю свою артистическую догадливость, поминутно впадаетъ въ общiя места. Его Стиль совершенно похожъ на Фильдинга, а Прайоръ - на Смоллета; яснее же обрисовываются передъ читателемъ личности техъ юмористовъ, о которыхъ уже прежде было писано, и писано знатоками дела, давшими нашему профессору готовый матерiалъ для его чтенiй. Такъ, унылая особа Свифта, выдвинутая изъ мрака поэтическимъ трудомъ лорда Джеффри, весьма жива и поэтична у Теккерея: такъ, фигуры Эддисона и Конгрева, изображенныя безсмертнымъ перомъ на страницахъ "Эдинбургскаго Обозренiя", достаточно хороши и у нашего автора; такъ, наконецъ, милый Оливеръ Гольдсмитъ, "воспетый въ прозе" Ирвингомъ и Форстеромъ, доставилъ нашему профессору возможность блеснуть отличными страницами.

Старанiями современныхъ блистательныхъ историковъ словесности, наука писать бiографiи сделала огромные шаги впередъ, какъ въ Англiи, такъ и въ остальной Европе. Занятiя бiографа, историка старыхъ литературныхъ нравовъ, ценителя старыхъ литературныхъ произведенiй,-- занятiя, еще недавно скромныя и худо вознаграждаемыя, ныне сделались плодотворными, искусительными занятiями. Передъ вами лежитъ груда матерiаловъ, собранiе творенiй того или другого писателя, давно умершаго, записки современниковъ о немъ же; передъ вами находится его портреты и бюсты, его факсимиле, его письма, карикатуры, на него деланныя, поздравленiя, ему присылаемыя. Требуется изо всей этой нестройной и разнохарактерной массы грубаго матерiала извлечъ одно стройное и всемъ знакомое целое, вырубить статую изъ кусковъ мрамора, поставить ее на пьедесталъ и показать просвещенной публике памятникъ, воздвигнутый надъ прахомъ существа ей дорогого, услаждавшаго ея грусть, ея досуги своими песнопенiями, своими разсказами, своими возвышенными умствованiями. Трудясь за своимъ памятникомъ, историкъ словесности наслаждается и живетъ жизнью стараго времени, прежнихъ и давно умершихъ, но великихъ людей. Передъ нимъ носятся сцены изъ временъ минувшихъ, подробности изъ жизни нашихъ отцовъ; передъ нимъ волшебная историческая обстановка, передъ нимъ старое веселье и старыя тревоги, старая слава и старинная домашняя жизнь. Передъ нимъ выясняется образъ любимаго поэта или учонаго, съ это понятiями и слабостями, съ его причудами и добрыми качествами, съ его заслугами, съ его добрыми делами и пустыми прихотями. Подобно читателю древнихъ надписей, онъ пытается изъ многихъ полу-стертыхъ буквъ составить истинное слово, и - о, радость!-- это слово найдено. Старый поэтъ, утеха старыхъ и будущихъ столетiй, ораторъ, честь своей родины, мыслитель, дававшiй благiе уроки целому поколенiю, снова стоитъ передъ нами будто живой, снова услаждаетъ насъ, снова учитъ насъ, снова беседуетъ съ нами. И читатель, рукоплеская счастливцу-бiографу, говоритъ: "тутъ живетъ истина! передо мною тотъ самый великiй мужъ, котораго имя я знаю и чту съ младенчества!"

Карлейлемъ, Макколеемъ, Джеффри, Ирвингомъ. Его последняя книга не войдетъ въ число сочиненiй, двинувшихъ впередъ методу пониманiя родной словесности. Но темъ не менее за нимъ останется слава профессора остроумнаго, оживленнаго, популярнаго и, следовательно, весьма способнаго къ распространенiю въ публике Фактовъ и заключенiй, прiисканныхъ другими, более серьёзными историками словесности, эссэйистами и бiографами.

1854.