"Очерки изъ крестьянскаго быта", А. Ф. Писемскаго.
СПБ. 1856.
Мы не способны вдаваться въ квасной патрiотизмъ и, говоря о современномъ русскомъ искусстве, видеть въ немъ залоги какого-то фантастическаго, необъятнаго величiя, величiя недосягаемаго для другихъ земель и народовъ. Отцы наши передали намъ мудрое правило: не хвалиться начатымъ деломъ, какъ бы оно хорошо ни начиналось, не тщеславиться хорошими сторонами своихъ собратiй, не унижать соперниковъ и сверстниковъ для большей себе самимъ славы. Повинуясь этимъ святымъ народнымъ правиламъ,-- русское искусство двигалось до сихъ поръ и, мы надеемся, будетъ двигаться вечно. Въ этомъ отношенiи оно поступало, поступаетъ и, надеемся, долго будетъ поступать такъ, какъ следуетъ искусству народа юнаго и исполненнаго силы, доверчиво глядящаго впередъ и не способна то тщеславиться прошлыми своими заслугами. На пути своемъ къ просвещенiю и преуспеянiю всякаго рода, русская семья действуетъ едва ли не разумнее другой великой, отдаленной отъ насъ семьи, такъ часто сравниваемой съ нами. Мы говоримъ про общество северо-американскихъ штатовъ, такъ много сделавшее, въ теченiи одного столетiя, для пользы искусства и гражданственности. Ограничивая нашу параллель деломъ одной словесности, мы легко увидимъ разницу между двумя названными молодыми семьями, такъ богатыми будущностью. Въ то время, какъ северо-американская литература тщеславится самой своей юностью, мы вовсе не считаемъ наше молодое просвещенiе чемъ-то вызывающимъ на тщеславiе. Пока американскiе мыслители заносчиво глядятъ на деятельность своихъ европейскихъ учителей и товарищей,-- мы жаждемъ науки и умственнаго братства съ другими народами. Между-темъ какъ лучшiе писатели Соединенныхъ Штатовъ считаютъ свою родную литературу чемъ-то грандiознымъ, окончательно установившимся, мы просто и откровенно сознаемся въ томъ, что русскому искусству надобны еще долгiе годы успеховъ для того, чтобъ внести свое новое и живое слово въ речь старейшихъ просвещенныхъ государствъ мiра. Американецъ смешитъ светъ, гордо высчитывая сотню родовыхъ поэтовъ но его мненiю великихъ,-- мы иногда медлимъ приветствовать истинно великаго поэта, достойнаго всей славы Все это похвально и разумно, хотя но временамъ переходитъ въ крайность не совсемъ полезную для искусства. У насъ есть писатели и грамотные люди, до сихъ поръ утверждающiе, что Гоголь - малороссiйскiй шутникъ, исполненный грязи, что гг. Тютчевъ и Фетъ - поэты малейшаго разбора, что прозаики въ роде Гончарова, Тургенева, Писемскаго - нечто въ роде Гоидрекуровъ и Ксавье-де-. Монтепенсй, существующихъ для увеселенiя читателей средняго круга, худо знающихъ по Французски. Въ тотъ самый годъ, когда Іаватта, индiйская повесть "Лонгфелло", расходится за атлантическимъ океаномъ во множестве изданiй, у насъ, на берегахъ Невы и Волги, поэты высокаго разбора не хотятъ издавать своихъ стихотворенiй, боясь холодности читателя. Всякое достоинство хранитъ въ себе самомъ зерно какого-нибудь недостатка, всякое здравое народное качество по временамъ бываетъ способно переходить въ крайность не совсемъ здравую. Оттого и мы, русскiе, высоко ценя свое родное искусство, отъ сердца желая ему всякихъ благъ и всякаго совершенствованiя, не совсемъ рацiонально смотримъ на это искусство, такъ для насъ дорогое. По натуре нашей мы не только чужды Фразы и преувеличенiя, но даже иногда боимся Фразы и преувеличенiя-детской боязнью До сихъ поръ мы еще ни разу не отдавались всей душой нашей какому-нибудь родному мыслителю, родному поэту, родному художнику, родному великому человеку, однимъ словомъ. Слово "Державинъ, переведенный на иностранный языкъ" - сказано было Пушкинымъ, "удивитъ собою вселенную!* Самъ Пушкинъ, величайшiй изъ поэтовъ нашихъ, далеко не оцененъ своими согражданами, такъ, какъ долженъ бы былъ цениться ими поэтъ-просветитель, подобный Пушкину. Писатели русскаго поколенiя, ныне трудящагося и живущаго, писатели много трудившiеся и много сделавшiе для родного искусства, безпрестанно видятъ свои заслуги недостаточно признанными, и мало того, какъ будто злонамеренно умаляемыми въ общественномъ мненiи. Самому горячему и просвещенному читателю, только что прочитавшему своего любимаго поэта, еще не остывшему отъ наслажденiя, ему доставленнаго, почти совестно сказать во весь голосъ: этотъ мой сверстникъ, согражданинъ и современникъ написалъ образцовую книгу! Откуда происходитъ у насъ такое недоверiе къ своему, такое колебанiе передъ русской мыслью, такая робость при отзыве о художнике соотечественнике? Не далеко ли мы зашли въ нашемъ недоверiи? Не перешла ли наша скромная сдержанность во что-то сухое и неблагосклонное делу искусства?
Какъ намъ кажется,-- теперь наступаетъ для насъ настоящая' пора правдиваго и радостнаго взгляда на искусство нашего отечества. Пока мы не доверяли себе самимъ и считали себя слабыми школьниками передъ остальной Европою,-- русская словесность шла впередъ и все впередъ своею неуклонною, широкой дорогою. Не взирая на холодность ценителей, иногда переходящую въ пренебреженiе, не взирая на разноголосицу въ требованiяхъ и направленiи, не взирая на пассивное положенiе публики, все еще недоверяющей русскимъ талантамъ, русская литература, наконецъ, добыла себе то, въ чемъ такъ долго судьба ей отказывала. Она вошла въ мозгъ и кровь каждаго просвещеннаго сына родины, она завоевала себе почетъ и сочувствiе, она вытеснила все почти ложные элементы, заимствованные у чужеземцовъ. Благородно и въ высшей степени честно двигалась наша литература и наша наука за последнее дватцатипятилетiе, не набиваясь къ меценатамъ, не требуя для себя невозможныхъ привиллегiй, не оскорбляя общества, но и не раболепствуя передъ причудливыми требованiями общества. Она доказала свое коренное русское происхожденiе, действуя въ чисто русскомъ духе, съ тихостью, правдивостью и медленной энергiей, характеризующими истинно русскаго человека. За то судьбы ея въ настоящую минуту представляются намъ чемъ-то действительно отраднымъ,-- и (въ томъ нетъ сомненiя) будутъ еще отраднее съ теченiемъ времени.
Есть въ нашей молодой словесности два великихъ достоинства, два основныхъ элемента, обильныхъ будущностью, два краеугольныхъ камня, на которыхъ прочно утвердилось ея подножiе. Первый изъ элементовъ, о которыхъ говоримъ мы - есть по та судорожная и крикливая энергiя, которая сходна съ горячешными припадками и всегда приводитъ къ изнеможенiю,-- но та энергiя сильныхъ организмовъ, что выражается здоровьемъ, живучестью, долговечiемъ, "силой на перенесенiе тяжестей", говоря Карлейлевскимъ слогомъ. Въ долговечности и здоровьи словесности русской нельзя сомневаться человеку, имеющему глаза, уши и разсудокъ. Эта словесность безвредно пережила перiоды, грозившiе ей полнымъ извращенiемъ, униженiемъ, разслабленiемъ, и пережила ихъ такъ, что после сказанныхъ годовъ болезни, делалась еще крепче и еще живучее. Уже одно рабское поклоненiе иностраннымъ теорiямъ, застигнувшее ее въ младенчестве, было способно сделать изъ русской словесности тоже, что свершилось съ литературой испанской. Фламандской, шведской и датской. А кроме иностраннаго влiянiя, сколько другихъ вредныхъ для себя элементовъ пережило и переломило русское слово, напоминающее Алкида, убивающаго змей въ колыбели! Для нашего искусства приходили времена общаго пренебреженiя къ искусству, годы тяжкихъ войнъ, обращавшiе въ пустыню все окрестности аполлонова храма, перiоды ветренаго вельможнаго покровительства, делившаго всехъ тружениковъ родного слова на избранныхъ и неубранныхъ. Наша словесность, во время Карамзина, Жуковскаго и Пушкинскихъ начинанiй, должна была бороться съ однимъ препятствiемъ, самымъ необыкновеннымъ и ужасающимъ изо всехъ препятствiй, когда-либо сокрушавшихъ умственное развитiе того или другого края. Это препятствiе, небывалое и безпримерное въ исторiи литературъ, . именно французскаго. неспособное къ выраженiю дельныхъ мыслей. При короле Фридрихе Великомъ, лица, близкiя къ королю, говорили и писали на его любимомъ Французскомъ наречiи, но обычай этотъ кончался Потсдамомъ и небольшимъ уголкомъ Перлина,-- прусакъ стараго времени не переписывался съ родной матерью по-французски, его сынъ-ребенокъ не учился всемъ наукамъ отъ француза, открыто презирающаго все немецкое. У насъ происходило нечто более опасное, признаемся въ томъ съ русской откровенностью. Паши отцы говорили съ нами не по-русски, ихъ сестры и матери открыто повторяли, что на тяжеломъ русскомъ языке непристойно говорить въ гостиныхъ. До сихъ поръ еще, по разнымъ уголкамъ общества, найдутся люди, считающiе русскую книгу чемъ-то исключительнымъ, лишнимъ, безобразнымъ, пригоднымъ для лакейской. И въ наше время еще можно отыскать юношей и женщинъ, не знающихъ своего языка, слагающихъ свои мысли не по-русски, или, какъ говорится, думающихъ на иностранномъ наречiи. Такiя явленiя, реже и реже показывающiяся съ каждымъ годомъ, позволяютъ намъ составить верное предположенiе о томъ, каково было русскому поэту и русскому мыслителю, въ перiодъ полнаго владычества французской речи. Пережить такую необыкновенную эпоху могла только словесность, исполненная жизненности; а русская словесность не только пережила ее безвредно, но сделала великiе успехи въ то самое время, когда лучшiй классъ читателей отъ души презиралъ родную поэзiю и родное слово. Правы ли мы после этого, удивляясь жизненной энергiи, такъ обильно проявившейся въ исторiи нашей еще юной литературы?
которой нельзя не дивиться. Въ сильномъ теле живетъ сильная душа, говорятъ намъ философы, и афоризмъ этотъ весьма подходитъ къ настоящему предмету. Энергiя, живучесть, устойчивость русской словесности, суть качества сильнаго тела, а въ сильномъ этомъ тле живетъ разумная, прямая душа, столько же могучая, какъ и ея оболочка. Для наблюдателя поверхностнаго, для человека, изучавшаго свою литературу но хрестоматiямъ, здравая душа, про которую говоримъ мы, никогда не скажется. Такой наблюдатель, вечно будетъ видеть въ нашей словесности одни наносные элементы, одни преклоненiя передъ чуждыми образцами, одни слабыя подлаживанiя подъ строй чужеземныхъ теоретиковъ. По не но собранiямъ отрывковъ надо учиться русской словесности для того, чтобъ узнать ея силы, надо изучить ее всю, выследить псе критическiя теорiи, въ ней проявлявшiяся съ ихъ результатомъ и съ противодействiемъ, ими возбужденнымъ. И тутъ-то, подъ элементомъ наноснымъ, откроется другой элементъ, свой и прирожденный, подъ теорiями чужими - сила, нейтрализующая ихъ влiянiе, модъ отклоненiями отъ истины горячее стремленiе къ истине, подъ заблужденiемъ сознанiе заблужденiя и усилiе отъ него отбиться. Эта двойственность пути, эта критика надъ своими ошибками, зга живость разуменiя, всюду приспевающая тамъ, где въ ней настоитъ надобность, и слагаются въ одинъ здравый взглядъ, въ одну здоровую душу всей науки и всей поэзiи. Взгляните, въ самомъ деле, на года литературныхъ ошибокъ, на года раболепства передъ классицизмомъ, романтизмомъ и такъ далее, разсмотрите перiоды словесности, самые обильные рутиною - всюду найдете вы одно и тоже - подъ временнымъ заблужденiемъ протестъ противъ этою заблужденiя. Подобныхъ протестовъ не много найдемъ мы и въ сильныхъ иностранныхъ литературахъ: во время Елизаветы англiйской, никто не осмеивалъ эвфуизма, когда французскiй псевдоклассицизмъ налегъ на нею образованную Европу,-- Европа радостно восприняла псевдоклассицизмъ, будто великую литературную истину, словно какое-то верованiе, противъ котораго возставать могли одни безумцы! То ли было у насъ? такъ ли наша словесность поддалась ложному классицизму, чувствительному фразерству, романтизму, байронизму, какъ поддавались байронизму, романтизму и такъ далее, другiя словесности старшихъ народовъ? Нетъ, у насъ дело шло иначе. У насъ хлопали "Синеву" и "Хореву", но хохотали надъ пародiями этихъ же трагедiй,-- у насъ плакали надъ "Бедной Лизой" и читатели похожденiи героевъ въ роде Эраста Чертополохова, у насъ писатели бросались въ туманный романтизмъ и между темъ не отказывались отъ разработки матерiала простого, ежедневнаго, народнаго. Самъ Байронъ недолго былъ нашимъ кумиромъ, Пушкинъ, упомянувъ о "Москвиче въ Гарольдовомъ Плаще", затронулъ все направленiе, передъ которымъ преклонялся, будучи юношей. А сколько уклоненiй безсознательныхъ, сколько сатиръ, сколько шутокъ было возбуждено у насъ самимъ сильнымъ преобладанiемъ той или другой ложной теорiи въ искусстве! Самъ Державинъ писалъ пародiи торжественныхъ одъ, самъ Карамзинъ шутилъ надъ Эрастами своей эпохи. Всюду прорывались творенiя свежiя и самобытныя, здравыя по взгляду, составленныя на перекоръ литературнымъ аристархамъ, закладывавшiя основанiя чисто русской и чисто своей словесности. Такой-то поэтъ, по воспитанiю, преданiямъ детства, по личнымъ своимъ причудамъ, долженъ былъ писать классическiя трагедiи - вместо нихъ далъ онъ намъ живую комедiю, исполненную меткой русской речи. И большiе и малые, и сильные и не очень сильные люди поступали такимъ образомъ. Отъ Фонъ-Визина можно было ждать комедiи съ жеронтами и оргонами, онъ далъ намъ "Бригадира", Василiй Львовичъ Пушкинъ, французъ по воспитанiю, началъ съ буриме и невзначай, самъ не зная какъ, подарилъ намъ "Опаснаго Соседа". Александръ Сергеичъ Пушкинъ, очарованный Байрономъ, только-что воспевавшiй отцветшую жизнь и разочарованiе, началъ своего Онегина, и изъ Онегина вышло сiяющее, вечно юное изображенiе светлыхъ сторонъ русской жизни. Словно какая-то волшебная сила горела въ русскихъ писателяхъ, двигая ихъ въ сторону, совершенно противоположную отъ той, къ которой влекли ихъ и воспитанiе, и литературныя преданiя, и чужеземные образцы, и теорiи, полныя заблужденiй. Въ наше время, въ последнiе годы современной русской словесности, снова повторились явленiя въ роде вышеприведенныхъ нами. Подобно тому, какъ изъ среды поколенiя, воспитаннаго на псевдоклассицизме и французской критике, вышли писатели въ роде Жуковскаго, Батюшкова и Грибоедова,-- подобно тому, какъ нашъ Пушкинъ, наперекоръ байронизму и романтизму явился чисто-русскимъ поэтомъ,-- подобно тому, какъ Гоголь вышелъ изъ среды людей, вскормленныхъ на фразе и риторике,-- лучшiе деятели самыхъ последнихъ годовъ словесности нашей оказались прямыми антагонистами критическихъ идей и требованiй, среди которыхъ прошло ихъ первое развитiе. Появленiе целой группы молодыхъ и независимыхъ прозаиковъ, между которыми первыя места принадлежатъ гг. Островскому, Писемскому и графу Л. Н. Толстому, появленiе этихъ деятелей, смело ставшихъ въ разладъ съ критикой Гоголевскаго перiода нашей литературы, есть, по нашему крайнему разуменiю, Фактъ въ высшей степени замечательный. Этимъ фактомъ, какъ нельзя яснее, подтверждается все сказанное нами о здравости русской литературы въ ея общемъ теченiи. Появленiе трехъ названныхъ нами писателей, достойныхъ зваться (новейшими представителями школы чистаго и независимаго творчества,) удивляетъ насъ именно потому, что но ходу критики, отъ новыхъ писателей нашего времени, отъ мыслителей, воспитанныхъ на дидактическихъ теорiяхъ, следовало ожидать творенiй и воззренiй совершенно дидактическаго свойства. Оно даже такъ должно было выйти, принимая во вниманiе значенiе прошлой критики, горячность и поэтическiй тактъ, какими была она проникнута, наконецъ влiянiе на умы поколенiя, развивавшагося во время ея лучшей деятельности. Изъ уваженiя къ блестящей стороне эстетическихъ теорiй Белинскаго, мы всегда извинили бы новымъ литераторамъ, такъ много читавшимъ Белинскаго, некоторое пристрастiе даже къ слабейшимъ его теорiямъ. А, между темъ, въ подобномъ примиренiи надобности не встретилось. Не питая враждебныхъ чувствъ къ критике Гоголевскаго перiода, не глумясь надъ заблужденiями сказанной критики, каждый изъ новейшихъ писателей действуетъ съ полной отъ нея независимостью. Даже въ первыхъ ихъ произведенiяхъ не подсмотримъ мы песни съ чужого голоса, следа чужого понятiя, робости передъ судомъ, такъ недавно заставлявшимъ трепетать всякого выступавшаго на литературное поприще. Г. Островской смело полагаетъ пределъ безплодному отрицанiю и создастъ идеалы положительной русской жизни. Графъ Толстой начинаетъ свое дело какъ человекъ, твердо держащiйся за свою самостоятельность, на зло всемъ недавнимъ авторитетамъ. И наконецъ, г. Писемскiй наноситъ смертный ударъ старой повествовательной рутине, явно увлекавшей русское искусство къ узкой, дидактической и во что бы ни стало, мизантропической деятельности.
подобнаго Белинскому! Какъ? говоримъ мы сами себе,-- неужели передъ нами, на нашихъ глазахъ совершился, и въ такое короткое время, подвигъ такой спокойной поэтической независимости? Неужели весь этотъ блескъ, вся эта страсть, все эти дифирамбы и увлеченiя, все эти страницы, исполненныя невольныхъ ошибокъ, не отклонили русскаго писателя отъ истинныхъ теорiй искусства чистаго, не предали его на жертву вреднымъ иноземнымъ воззренiямъ, не отбросили его на долгiе годы къ путямъ разрушительнымъ для интересовъ искусства? Въ литературахъ самыхъ крепкихъ, самыхъ установившихся, безпрерывно видимъ мы временное преуспеянiе школъ, не совсемъ благодетельныхъ для развитiя литературы. Достаточно несколько внешнимъ событiямъ сложиться въ какое нибудь начало новой теорiи, достаточно подняться той или другой литературной реакцiи противъ общепринятыхъ мненiй, достаточно появленiя какого нибудь сильнаго, но не радикальнаго таланта для того, чтобъ начались колебанiя, а за колебанiями повороты съ прямой дороги. Вспомнимъ только о томъ, какъ "неистовая школа" романистовъ поработила было себе всю мыслящую Францiю, какъ общественная дидактика сгубила силы поэтовъ Новой Германiи, какъ даже въ холодной и положительной Англiи реакцiя противъ Байроновской поэзiи привела къ обоготворенiю поэтовъ-лекистовъ и безмерному прославленiю Теннисона, талантливаго, но причудливаго деятеля, какого-то сантиментальнаго эвфуиста новыхъ временъ? Воскрешая въ памяти эти недавнiя заблужденiя нашихъ старшихъ братьевъ но литературе, следя за большими или меньшими отклоненiями отъ здравыхъ эстетическихъ теорiй въ Германiи, Англiи и Францiи, могли ли мы не бояться за современное развитiе нашей молодой литературы? Разве ее не сбивали на дорогу, чужую для искусства, разве ей не внушали того, что цель ея - служенiе интересамъ временнымъ и случайнымъ, разве въ ней не гасили ту любовь, безъ которой нетъ поэзiи истинной, разве ее не пытались обратить въ какой-то сводъ мизантропическихъ умствованiй? Чего могли мы ждать отъ новыхъ писателей того поколенiя, которому такъ много твердили о безполезности чистой поэзiи? Какiе деятели могли выйдти изъ той среды читателей, которая была воспитана на сухой дидактике и на мрачныхъ картинахъ преднамеренно зачерненной действительности? " Сильная критика сороковыхъ годовъ, не взирая на все свои заслуги, теорiями своими должна была бы наплодить въ Россiи унылыхъ стихотворцевъ, прозаиковъ-реалистовъ, погрязшихъ въ самой темной стороне жизни, мрачныхъ умниковъ, положительно враждебныхъ и веселому смеху, и светло-поэтическимъ сторонамъ современности, и всестороннему изученiю мiра, подлежащаго поэтическому изученiю. Все чистыя и простыя понятiя о художестве были спутаны дидактикой, подъ каждымъ безстрастнымъ проявленiемъ поэзiи начинала тяготеть угрюмая рутина, въ высшей степени тяжелая для творчества. Самыя основныя, самыя обычныя отношенiя поэтовъ къ избранной ими сфере, казалось, должны были потерять свою естественность, свою ясность. Если молодое поколенiе хотело смеяться, ему говорилось, что этотъ смехъ долженъ былъ оказываться смехомъ сквозь слезы следовало ждать какихъ нибудь суровейшихъ дидактиковъ, передъ которыми Пруцъ и Жоржъ-Сандъ (въ слабейшихъ своихъ произведенiяхъ) явились бы пастушками Аркадiи. А между темъ суровейшихъ дидактиковъ не оказалось. Никто изъ новыхъ русскихъ писателей не пошелъ но дороге Гервега и Гуцкова. Поколенiе, которому твердили о прелестяхъ преднамеренно-современной дидактики, дало намъ несколькихъ первоклассныхъ писателей, разорвавшихъ все отношенiя съ дидактикой. Общество, передъ которымъ отвергались все теорiи чистаго искусства, выставило впередъ рядъ независимыхъ талантовъ, безукоризненныхъ служителей искусства чистаго. Изъ критики Гоголевскаго перiода, такъ страстно увлекавшей насъ, мы восприняли все светлое и здравое, навсегда оттолкнувши отъ себя все случайное, вредное искусству, разрушительное по части творчества. Въ те самые года, когда эта критика должна была принести свой дидактическiй плодъ, въ целомъ ряде дидактическихъ писателей, русская литература обогатилась талантами Толстого, Писемскаго и Островскаго, талантами независимыми отъ дидактическихъ теорiи. Какъ же после этого не радоваться за русскую литературу, и, основываясь на всего ея поступательнаго движенiя, не предвидеть для нея истинно завидной, истинно блистательной будущности?
Гораздо ранее появленiя трехъ писателей, названныхъ нами, и въ обществе, и въ словесности нашей открыто жили явные симптомы протеста противъ современно-дидактическихъ воззренiй, навязываемыхъ намъ всемъ критикою Гоголевскаго перiода. Мы все не были способны на воспринята теорiй, совращавшихъ искусство съ его прямой дороги, мы готовили сильную реакцiю противъ ученiя, увлекавшаго насъ на какiя-то неприступныя гуманическiя вершины, и чрезъ то самое, то-есть чрезъ недосягаемость и туманность своихъ идеаловъ, поселявшаго въ насъ безплодное недовольство той средой жизни, которую мы должны были любить и изучать съ любовiю. Большая часть пишущихъ людей понимала необходимость жизни и примиренiя съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отчего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость светлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смеха, необходимость беззлобнаго отношенiя къ действительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дела людскiя. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скорее отрицательный, чемъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скорее мешала развитiю писателей существующихъ, нежели содействовала къ появленiю новыхъ писателей-дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себе имя и вновь появляющихся, критика Белинскаго налагала стеснительные узы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имела. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ, она не создала, эти последнiе, побегавши самое короткое время на дидактической корде, исчезали съ лица земли и гибли вследствiе своего собственнаго безсилiя. Всюду кипели свежiя молодыя силы, всюду являлось сдержанное противоречiе узкимъ дидактическимъ требованiямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Белинскаго, чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всехъ целой, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человека, желающаго продолжать дело. При всемъ уваженiи къ критике Гоголевскаго перiода, при всей личной симпатiи къ ея главнымъ деятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теорiяхъ, почувствовалъ, что наконецъ пришло время отрешиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорiй. 11е смотря на полное господство дидактическихъ преданiй въ искусстве, движенiе нашей изящной словесности стало шире и всестороннее. Прежде всего прекратилось гоненiе на поэтовъ, гоненiе, можетъ быть, имевшее свой смыслъ въ древнемъ Лакедемоне, но въ настоящее время и въ нашемъ обществе не имевшее никакого значенiя. Поэты, подобные г. Тютчеву и г. Фету, будто появились съизнова, и довольные признанiемъ своего таланта, усилили свою деятельность. Изъ бельлетристики начали исчезать затхлые мизантропическiе разсказчики съ однообразнымъ лиризмомъ. Читателей перестали душить слабыми переводами слабейшихъ вещей Жоржа Санда. Сильная и многосторонняя англiйская словесность стала изучаться преимущественно передъ разслабленной литературой новой Францiи и новой Германiи. Поэты перестали считать себя Тиртеями и повествователи - памфлетистами. Писатель, любившiй светлую сторону действительности и приветливо глядевшiй въ глаза другимъ людямъ, не считалъ более своимъ долгомъ иметь въ кармане маску суроваго карателя человеческихъ слабостей. Всякiй литераторъ пошелъ но дороге, указанной ему складомъ собственнаго его таланта. И наконецъ, въ литературу нашу хлынула новая, свежая поэтическая волна,-- или говоря проще, въ нее вошелъ целый рядъ независимыхъ, здоровыхъ талантовъ, между которыми первое место принадлежитъ талантамъ трехъ писателей, уже упомянутыхъ нами,-- то есть талантамъ гг. Островского, графа Толстого и Писемскаго.
"Библiотеки для Чтенiя" уже сказала свое слово о всей сущности дарованiя г. Писемскаго,-- и хотя это слово было сказано не въ очень блистательную эпоху для журнала нашего, мы ни повторять, ни перифразировать его не намерены. Взглядъ, высказанный нами въ то время, до сихъ поръ кажется намъ справедливымъ, хотя, но непривычке нашей къ критическому делу, въ то время мы но были такъ смелы, какъ оно было надобно. Признавая въ г. Писемскомъ всю силу и всю независимость его дарованiя, мы не вполне оценили пользу, принесенную этимъ дарованiемъ почисти противодействiя старымъ дидактическимъ теорiямъ старой критики. Восхищаясь веселостью, проникавшей Хазарова и Мари Ступицыну, мы не высказали всей нашей мысли о томъ, насколько эта неудержимая, непобедимая веселость была нова и полезна въ нашей литературе, давно не знававшей настоящаго безконечнаго смеха. Отдавая полную справедливость разсказу "Питерщикъ", признавая, что г. Писемскiй, въ изображенiи простонародной жизни, далеко обогналъ всехъ своихъ сверстниковъ по этой части, мы не отдали всей справедливости великому знанiю безпристрастной "Лешемъ" сказали мылишь несколько словъ, потому что повесть эта, только-что появившаяся въ то время, была нами прочитана лишь одинъ разъ, и не достаточно воспринята съ одного чтенiя. Оттого и повесть "Лешiй", такъ важная по своему полному отклоненiю отъ замашекъ дидактической рутины (еще сильной въ то время), не получила отъ насъ вполне достойной оценки.
Теперь мы имеемъ возможность пополнить пробелъ, сделанный нами въ оценке г. Писемскаго, какъ разскащика сценъ изъ простонародной жизни. Мы получили книжку, въ которой собраны его вещи изъ простонароднаго быта, до сихъ поръ раскиданныя по разнымъ перiодическимъ изданiямъ; внимательно перечитали каждую изъ этихъ вещей и освежили въ памяти все, перечувствованное нами при первомъ знакомстве съ "Питерщикомъ", "Лешимъ" и "Плотинчьею Артелью". Внимательный пересмотръ книги талантливаго писателя, былъ для насъ какъ нельзя полезнее, мысли наши о значенiи повествователей изъ простонароднаго быта уяснились но многомъ, и нетъ сомненiя въ томъ, что каждый разумный читатель будетъ обязанъ сказанной книге мыслями дельными, да сверхъ того практическими.
Разсматривая въ общей сложности три простонародныхъ очерка, подаренныхъ русской литературе г. Писемскимъ, мы прежде всего видимъ въ нихъ определенную и правильную систему, сч, которой нашъ авторъ подходитъ къ своей трудной, даже чрезвычайно трудной задаче. Ни въ одномъ очерке г. Писемскiй не скрывается самъ отъ читателя, ни на одной странице не заставляетъ онъ своихъ крестьянъ действовать отъ себя самихъ, то-есть какъ отдельно-созданный ища, совершенно-объективный въ своемъ значенiи. Въ "Питерщике" мужичокъ Клементiй разсказываетъ автору свои похожденiя и разсказываетъ ихъ такъ, какъ мужикъ можетъ что-либо разсказывать барину; въ "Летомъ" исторiя идетъ отъ лица ловкаго и честнаго исправника, какихъ (на зло всемъ людямъ, незнающимъ Россiи) не мало но губернiямъ нашимъ,-- въ "Плотничьей Арiели" г. Писемскiй, словно желая пояснее обозначить свою цель и свое воззренiе, выходитъ къ читателю съ супругой и детками, Даже съ супругой и домочадцами. Для поверхностнаго читателя оно кажется прихотью, по мы знаемъ, на сколько богатъ и умомъ и тактомъ нашъ авторъ, потому-то съ нашей точки зренiя, никакой ненужной прихоти отъ г. Писемскаго быть не можетъ. Разгадка авторскаго присутствiя въ "Очеркахъ" есть разгадка всей методы г. Писемскаго, какъ разскащика сценъ простонароднаго быта.
"Плотничьей Артели", русскiй писатель нашего времени, изображая подобныя сцены, не можетъ иметь къ героямъ своимъ иного отношенiя, какъ отношенiя наблюдательскаго. Переселиться въ особу крестьянина, онъ не съумеетъ, наперекоръ своему желанiю, жить его жизнью и выставлять его страсти по всей правдивости ему нельзя, по причине разности воспитанiя, быта, интересовъ, наконецъ мельчайшихъ подробностей обстановки. Г. Писемскiй, какъ художникъ замечательной силы, слишкомъ хорошо знаетъ на сколько важны въ деле искусства объективность образовъ, свободное изображенiе типовъ, совершенно отрешенныхъ отъ авторской личности, но онъ знаетъ еще более, где объективность творчества должна находить свой пределъ и где ей предстоитъ полное безсилiе передъ недоступной темой. По мненiю нашего автора, самаго богатаго изъ всехъ нашихъ повествователей по части народнаго быта, его знанiе достаточно для наблюдателя, но неполно для воспроизводителя простыхъ людей, со всей ихъ жизнью и со всеми ихъ понятiями. Признавая за г. Тургеневымъ, Григоровичемъ, Потехинымъ и несомненную поэзiю, и даръ разсказа, и прочiя достоинства, г. Писемскiй слишкомъ хорошо видитъ, чемъ грешатъ эти таланты въ техъ местахъ, где они пытаются стать въ чисто нераздельное отношенiе къ простому человеку, мыслить его мыслью, говорить его простымъ словомъ, интересоваться всеми его интересами, и такъ далее. Не желая оставлять верное для невернаго, онъ довольствуется своей ролью наблюдателя, и заранее определивъ эту роль, идетъ съ нею гораздо далее, чемъ могутъ идти все его сверстники по простонароднымъ разсказамъ. Справедливость требуетъ прибавить, что заслугамъ г. Писемскаго, какъ повествователя изъ народныхъ сценъ, причиной не одна система, на которую мы указали. Самая рацiональная метода не поможетъ тамъ, где писатель подступаетъ къ своему делу безъ знанiя, практическаго взгляда на вещи, или, что еще хуже, съ преднамеренно-поучительными умствованiями. Сила г. Писемскаго не только въ его системе разсказовъ, но въ чистоте воззренiя, въ глубокомъ знанiи простонародной жизни, въ легкости и прелести творчества, присущей лишь трудамъ однихъ сильныхъ и независимыхъ художниковъ.
Трудно сказать: отъ правильной ли системы наблюденiя, или вообще отъ великаго знакомства нашего автора съ простонароднымъ бытомъ, его "Очерки" съ первыхъ страницъ производятъ на читателя какое-то неуловимое, свежее, бойкое впечатленiе. Всего вернее то, что тутъ оба достоинства сливаются воедино и даютъ намъ ту небывалую у насъ легкость разсказа, съ какою, напримеръ, начинается повесть "Питерщикъ". Горячо любя всехъ предшественниковъ и товарищей автора нашего (въ деле разсказовъ изъ простонародной жизни), мы откровенно признаемся, что удачнейшiя изъ ихъ вещей, особенно при начале, имеютъ въ ходе разсказа нечто напряженное. Должно быть, изображать мужика и крестьянскiй мiръ ужасно трудно для человека, носящаго узкiе панталоны и наезжающаго въ свои именiя лишь съ наступленiемъ лета! Въ иномъ разсказе видимъ мы, на первыхъ страницахъ, цветистое описанiе природы, въ другомъ отличное умствованiе, делающее честь теплому сердцу писателя, въ третьемъ наконецъ затягивается сложная драма всегда идиллическая (хотя бы и печальная). Въ "Питерщике" не найдемъ мы ничего подобнаго. Весь разсказъ льется живою, непринужденною речью, безъ остановки и запинки, съ легкостью и простотою, не имеющею ничего сходнаго съ той тяжелой и деланной простотой, къ какой прiучили насъ слишкомъ ревностные подражатели Гоголевской манеры. Въ техъ уголкахъ средней Россiи, которые богаты холмами и оврагами, находится много родниковъ, до того живыхъ въ своемъ теченiи, что глядя на эти родники, выбегающiе изъ-подъ какой-нибудь возвышенности, кажется, следишь за ихъ бегомъ на огромное разстоянiе. О такихъ родникахъ вспоминали мы, читая "Питерщика", "Лешаго" и "Плотничью Артель". Въ нашемъ разборе мы не намерены касаться всехъ достоинствъ г. Писемскаго, ни даже иныхъ его недостатковъ, какъ разскащика. Наша цель определить его значенiе въ кругу писателей русскихъ, оценить заслуги, имъ принесенныя делу родного слова. При такой задаче не следъ останавливаться на подробностяхъ. И все-таки мы должны упомянуть о томъ, что по нашему мненiю, каждый изъ начинающихъ писателей, если онъ действительно стремится къ простой
Содержанiе разсказа "Питерщикъ" хорошо Известно читателямъ. Это исторiя о похожденiяхъ простого чухломскаго маляра въ столичномъ граде Петербурге, такъ обильномъ всякими развлеченiями и искушенiями. Маляръ Клементiй, потерявши жену, весьма имъ любимую (вообще герой разсказа слабъ къ женскому полу), отправился въ Питеръ, нажилъ тамъ хорошiя деньги и сталъ спокойно собираться на родину, когда приключилось съ нимъ обстоятельство, горестное но последствiямъ и крайне трудное для разсказа. Дядя Клемситiи, человекъ знакомый съ столичными тонкостями, и довольно гулящiй, познакомилъ его съ девушкой не совсемъ честнаго поведенiя, въ которую нашъ Питерщикъ влюбился со всей горячностью своей размашистой и разнообразной натуры. Любовь не привела ни къ чему доброму и бедный Клементiй, после многихъ катастрофъ и горестей, пришелъ въ свою деревню безъ гроша за душой, хворый и почти потерянный, съ больнымъ сердцемъ, но не взирая на то, съ готовностью снова поправить дело и снова стать въ ряды предпрiимчивыхъ Питерщиковъ.
"Такъ и случилось", прибавляетъ отъ себя авторъ. "Клементiй, говори, что только-бы попасть на чужую сторону, и хоть бы маленькая линiя вышла - все бы поправилъ,-- не хвасталъ. Не более, какъ черезъ iри года, и встретилъ его въ Петербурге въ одномъ трактире. Онъ сиделъ въ волчьей шубе, съ полотымъ перстнемъ на пальце, въ ботфорто-подобныхъ сапогахъ, съ двумя другими, тоже, надо полагать, подрядчиками, и что-то имъ толковалъ: они его слушали съ большимъ вниманiемъ, хотя и были гораздо старше его. Я подошелъ къ нимъ. Клементiй меня узналъ и просилъ напиться съ нимъ чаю. Я селъ. Онъ держалъ себя далеко гордее прежняго, говорилъ меньше, какъ-то истово и совершенно уже купеческимъ тономъ. Потомъ, онъ звалъ меня убедительно зайти къ нему на квартиру,-- и я былъ. Жилъ онъ со всеми признаками довольства, хотя и не совсемъ опрятно. Для меня онъ приготовилъ ту, неведомо по чьему вкусу составленную, закуску, на которую, вероятно, попадалъ и читатель въ купеческихъ домахъ, то-есть въ одно время было поставлено на столъ: водка, вино, икра, пряники, какiя-то маленькiя конфекты, огурцы, жареный въ постномъ масле лещъ, колбаса, орехи,-- и всего этого я, но неотступной просьбе хозяина, долженъ былъ отведать. О себе Клементiй мне разсказалъ, что, года два тому назадъ, баринъ отпустилъ его въ Питеръ опять, и что мало того, взялъ подъ свой залогъ его подрядъ и сдалъ ему, и что онъ съ того, по милости Божiей, и пошелъ опять въ гору, и теперь имеетъ тысячъ до десяти чистаго капитала; что блажи теперь у него никакой нетъ, въ деревню сходитъ каждую зиму, хмельного ничего въ ротъ не беретъ, потому-что отъ хмельного мужику все нехорошее и въ голову приходитъ. Парнишку отдалъ въ ученье къ одному прiятелю, по тому же малярному мастерству, по темъ причинамъ, что если учить его при своей артели и на своихъ глазахъ, такъ либо перебалуешь, либо заколотишь... и тому подобное. Порадовавшись успеху питерщика, я, вместе съ темъ, въ лице его порадовался и за русскаго человека."
Ни цель, ни пределы статьи нашей не дозволяютъ намъ разсмотреть по всей подробности ту самую трудную часть авторской задачи, которая, какъ читатель догадывается, заключается въ изображенiи отношенiй питерщика Клементiя къ петербургской девушке Полиньке. Любовь простого поселянина есть пунктъ, почти невозможный для художника, хотя къ этой любви понапрасну подступались многiе изъ самыхъ даровитыхъ писателей. Откуда наблюдатель можетъ изучить любовь крестьянина, где онъ ее подсмотритъ, у кого станетъ онъ о ней разспрашивать? Во-первыхъ, русскiй простой человекъ не любитъ говорить о любовныхъ предметахъ, во-вторыхъ, его страсть всегда почти безсознательна, въ-третьихъ, онъ вовсе не считаетъ нужнымъ обращать на такое дело сколько нибудь вниманiя. Г. Писемскiй очень понималъ трудность темы и не пренебрегъ ни однимъ дозволеннымъ средствомъ для ея облегченiя. Въ Клементiе своемъ онъ выводитъ простолюдина, щедро одареннаго природою, развитаго значительно, хорошо говорящаго и знающаго про то; возлюбленную его онъ беретъ изъ среды петербургскихъ особъ и драме даетъ разъиграться въ самой столице. Съ помощью этихъ облегчающихъ соображенiй, онъ достигаетъ задуманнаго результата, не кидаетъ на ветеръ ни одного слова, не позволяетъ себе сделать одного шага въ ту сторону, где лежатъ основанiя, недоступныя наблюдателю.
при всей его практической оборотливости, ему доступны нежныя ощущенiя. Въ самыхъ его увлеченiяхъ было что-то широкое,-- между темъ какъ въ мудромъ опознанiи своихъ поступковъ высказалъ онъ тотъ здравый смыслъ, который не далъ ему пасть окончательно, и который, вероятно, поддержитъ его и на дальнейшее время.
"Питерщика" и за самую личность Клементiя, нельзя не сказать большого спасибо г. Писемскому. Своимъ деломъ онъ совершилъ верный шагъ отъ слабости къ энергiи, отъ простонароднаго сантиментализма къ созданiю положительному, отъ личностей безцветныхъ къ личностямъ живымъ и крепкимъ. Передъ появленiемъ разсказа "Питерщикъ", намъ уже начали надоедать герои изъ простого сословiя именно потому, что въ герояхъ этихъ мы видели нечто аллегорическое, дидактическое, и мертвенное. То. были личности однообразныя, постоянно повторяющiяся, подавленныя внешней жизнью, безсильныя передъ житейской случайностью, и получающiя свою слабую занимательность лишь отъ одной поучительной мысли, но имя которой были оне созданы. Переходъ отъ подобныхъ героевъ къ Клементiю питерщику, могъ назваться деломъ полной независимости отъ литературной рутины.
Дело, начатое созданiемъ Клементiя въ разсказе "Питерщикъ", г. Писемскiй продолжаетъ и въ другой своей повести: "Лешiй". Здесь, между многими лицами, искусно очертанными и поставленными въ драматическiя другъ къ другу отношенiя, особенно выдвигается впередъ кокинскiй исправникъ, производитель следствiя надъ безпутнымъ управляющимъ Егоромъ Парменовымъ. (Егора этого и прозвали лешимъ за пристрастiе къ женскому полу). За кокинскаго исправника авторъ нашъ былъ не разъ обвиняемъ ценителями, какъ за отклоненiе отъ истины, подкращиванiе действительности и созданiе лица, какого во всей Россiи не существуетъ. Приличнее было бы обвинить г. Писемскаго совсемъ за другое, то-есть за полное пренебреженiе къ рутине повествовательной, зародившейся у насъ вследствiе малаго нашего знакомства съ родиной и недавняго преобладанiя дидактическихъ теорiй въ пашой критике. О томъ, что честныхъ, расторопныхъ исправниковъ много но губернiямъ, знаетъ всякiй человекъ, жившiй въ провинцiи; о томъ, что г. Писемскiй создалъ изъ своего героя лицо художественно-верное, разсуждать мы считаемъ лишнимъ. Мы знаемъ, какъ нельзя лучше, что въ нашей литературе была принята (для поучительныхъ целей) манера создавать известныя лица какъ бы по рецепту. У всякаго изъ очень даже талантливыхъ повествователей имелась въ голове своя, такъ сказать, сатирическо-сантиментальная аптека, изъ которой известные ингредiенты шли, въ известномъ же количестве, на созданiе данныхъ личностей въ повестяхъ и романахъ. Рутина подобнаго рода, наперекоръ требованiямъ творчества, наперекоръ дарованiямъ самихъ поэтовъ, доходила до размеровъ каррикатурныхъ и заблужденiй самыхъ детскихъ. Если въ повести требовался помещикъ, на созданiе его шло столько-то такихъ достоинствъ, такихъ недостатковъ, такихъ-то странностей - и лицо было готово. Для земскаго чиновника имелся свой рецептъ, для мужика свой, дли управляющаго свой, для двороваго человека свой. Отклониться отъ общепринятыхъ рецептовъ, особенно во вредъ дидактике, была своего рода ересь. Потому-то у насъ и наплодились, въ короткое время, типы помещиковъ, чиновниковъ и простыхъ людей, взятыхъ не изъ действительности, а изъ современно-дидактическаго самосознанiя авторовъ. Рутина эта, плодя ложные типы, отклоняла писателей отъ изученiя действительности и делала то, что по многихъ, очень хорошихъ произведенiяхъ новейшей литературы, каждый читатель, изъ числа помещиковъ, чиновниковъ и т. д., могъ найти целый рядъ неверностей и промаховъ относительно знанiя практической, насущной и житейской деятельности. Обо всемъ этомъ мало думали наши романисты, не подозревая того, что во всякомъ практическомъ читателе, во всякомъ человеке, знакомомъ съ сельской и провинцiальной жизнью своего отечества, для нихъ готовился критикъ вовсе не снисходительный. Да и какъ было не явиться критикамъ при такомъ ходе делъ, узаконившемъ всевозможныя отклоненiя отъ действительности? Вследствiе этихъ уклоненiй, наши романы и повести странны, если ихъ взять въ практическомъ отношенiи. Тамъ авторъ, много говорящiй о сельской жизни, являетъ полное незнанiе простейшихъ истинъ сельскаго хозяйства; въ другомъ месте, изображая бытъ чиновниковъ, онъ смешиваетъ деятельность земской полицiи съ деятельностью уезднаго суда; далее онъ перепутываетъ присутственныя места и выказываетъ полное незнанiе законовъ, известныхъ всякому смышленному старосте. У г. Писемскаго не подглядите вы ни одного подобнаго промаха,-- а между темъ, за лицо кокинскаго исправника его упрекали въ неправде и украшенiи действительности!
Какъ ни странно оправдывать даровитыхъ писателей отъ обвиненiй, кажущихся намъ незаконными я неосновательными, мы попытаемся однако сказать еще несколько словъ по поводу кокинскаго исправника и, разсмотревъ это лицо съ самой дидактической точки зренiя, доказать читателю, что оно совершенно удовлетворяетъ даже всемъ требованiямъ любителей современнаго поученiя. Въ самомъ деле: чего требуютъ подобные любители отъ типовъ, подобныхъ исправнику г. Писемскаго? чистой моральной цели, указанiя недостатковъ въ лицахъ служащихъ и играющихъ роль въ сельской нашей жизни; наконецъ, пробужденiя въ читателе здраваго пониманiя служебныхъ обязанностей. Съ этой целью выводились въ нашей литературе юмористическiя изображенiя неправедныхъ судей, чиновниковъ, зараженныхъ любостяжанiемъ, помещиковъ, не понимающихъ своей обязанности и такъ далее. Сатира и карающiй юморъ устремлялись на разныя отклоненiя отъ законовъ нравственныхъ и государственныхъ, правдивое указанiе нашихъ недостатковъ долженствовало служить пособiемъ къ ихъ искорененiю. Но теперь мы позволимъ себе спросить нашихъ сатириковъ и бытописателей темной стороны жизни - неужели цель разумнаго современнаго поученiя можетъ достигаться лишь одной сатирой и каранiемъ порочной стороны человека? Общество воспитывается также точно, какъ и человекъ, а всякiй умный воспитатель вамъ скажетъ, что долгъ разумнаго педагога состоитъ не въ одномъ наказыванiи дурныхъ сторонъ, но и въ развитiи нравственныхъ достоинствъ воспитываемаго юноши. Въ обществе, какъ и въ отдельной личности, имеются две стороны: темная и светлая, две силы - нравственно-вредная и нравственно-утешительная. Еслибъ это не было такъ, еслибъ люди того или другого класса не имели въ себе ничего, кроме пороковъ, не имелось бы никакой надобности ни въ деле воспитанiя, ни въ деле современнаго поученiя. Безполезно казнить взяточниковъ тамъ, где все общество состоитъ изъ взяточниковъ, смешно говорить о нравственности обществу вконецъ безнравственному. Къ счастью обществъ, до такой исключительной степени зараженныхъ зломъ, не имеется и не можетъ иметься въ мiре. Сомневаться въ сейчасъ сказанной истине можетъ лишь одинъ отчаянный мизантропъ, черезъ свое собственное недоверiе къ добрымъ силамъ человека, обрекающiй себя на вечное молчанiе. Каратель человеческихъ заблужденiй, не видящiй въ человечестве ничего, кроме однихъ заблужденiй - исключителенъ и безполезенъ, ибо онъ любитъ сатиру для сатиры, зло для зла, жестокость речи для удовольствiя произносить жестокую речь. -Любовью къ безплодному порицанiю грешатъ не одни люди мизантропическiе и положительно злобные,-- этотъ грешокъ часто происходитъ съ фантазерами и утопистами, вращающимися въ круге неестественныхъ идеаловъ и вследствiе того косо взирающими на действительность, ими непонятую. Эти люди, жаждущiе добра, но добра недосягаемаго и невозможнаго, тоже склонны къ непризнаванiю утешительныхъ сторонъ въ человеке и человеческомъ обществе. Изъ сочувствiя къ несуществующему, они слишкомъ склонны къ униженiю всего того, что существуетъ и заслуживаетъ полнейшаго вниманiя чрезъ самое свое существованiе. Такимъ образомъ, слишкомъ сантиментальный взглядъ на дела жизни незаметно совпадаетъ со взглядомъ дико-мизантропическимъ, а бедная действительность, равно оскорбляемая и сантименталистами и мизантропами, терпитъ отъ обоихъ взглядовъ.
сантиментальности отъ писателей, всею душою отдавшихся сантиментализму. Причиной обвиненiй была литературная рутина, соединенная съ незнанiемъ русскаго общества. Обвинители судили автора не съ точки зренiя жизни действительной, а изъ глубины своего собственнаго самосознанiя, чуждаго всякой действительности Никто изъ нихъ не хотелъ видеть того, что все достоинства исправника суть коренныя достоинства всякаго добропорядочнаго русскаго человека, что безъ людей, подобныхъ этому честному исправнику, не можетъ жить никакая администрацiя, что наконецъ, самымъ созданiемъ сказанной личности, г. Писемскiй выяснилъ и поставилъ въ благородный светъ стороны русской жизни, самыя правдивыя и утешительныя. Мы первые упрекнули бы г. Писемскаго въ преувеличенiи, ежели бы онъ, увлекшись своимъ честнымъ героемъ, наделилъ его неслыханными доблестями и геройствами, недоступными лицу такой простой сферы и такого малаго образованiи, какъ кокинскiй исправникъ, но сознаемся откровенно, въ этомъ лице не видимъ мы ничего преувеличеннаго и невозможнаго. Смеемъ думать, что простой расторопный чиновникъ, мирно действующiй на пользу общую и довольный своей деятельностью, не есть у насъ редкость и персона изъ идеальнаго мiра. Мы все давно бы погибли и вернулись ко временамъ варварства, еслибъ наше общество не жаждало такихъ людей, въ высшей степени полезныхъ для общества, не порывающихся къ недосягаемымъ идеаламъ, а честно совершающихъ свой скромный путь, безъ хвастовства и трубныхъ о себе слуховъ. Жрецы современнаго поученiя должны бы не нападать на героевъ подобнаго свойства, а изучать ихъ съ любовью, глядеть на нихъ съ полнымъ, уваженiемъ. Только тогда теорiи, такъ имъ дорогiя, получатъ практическую устойчивость, перестанутъ быть голосомъ "неумелыхъ людей", о которыхъ еще недавно разсказывалъ намъ г. Щедринъ, авторъ "Губернскихъ Очерковъ".
О повести "Плотничья Артель", последней и самой обширной по всей книге, мы не будемъ говорить въ подробности но двумъ причинамъ. Во-первыхъ, она была напечатана недавно, встретила успехъ полный и заслуженный, была оценена критиками весьма удовлетворительно и, стало быть, не нуждается въ переоценке или оценке дополнительной. Во-вторыхъ, передъ нами еще довольно много общихъ выводовъ о значенiи г. Писемскаго, какъ сочинителя сценъ изъ народной жизни. И такъ мы скажемъ о "Плотничьей Артели" одно только: въ этомъ произведенiи много своеобразной и сильной поэзiи, элемента, которымъ г. Писемскiй не былъ богатъ въ предшествующихъ своихъ произведенiяхъ. Мы сами, до вторичнаго прочтенiя "Артели", признавали въ нашемъ авторе литератора, более способнаго на изображенiе житейской прозы, нежели на уловленiе жизненной поэзiи: этого взгляда мы до сихъ поръ держимся, хотя не съ прежней исключительностью. Въ "Плотничьей Артели" видимъ мы своего рода тихую поэзiю, не тонкую и не фетовскую, но весьма привлекательную въ своей практичности и своемъ здоровомъ развитiи. Отрадныя особенности моральнаго и физическаго отдохновенiя въ сельской тиши, того отдохновенiя, во время котораго все произведенiе было задумано и набросано,-- вполне отразились во всемъ его ходе.
"Плотничья Артель", съ особенною силою высказывается въ созданiи лучшаго лица въ сказанномъ произведенiи, то есть плотника Истра. Съ какой стороны не глядите вы на этого простого мужика и плотника, онъ непременно завладеетъ всемъ нашимъ вниманiемъ и задавитъ все остальныя лица разсказа, подобно тому, какъ великiя певецъ подавитъ собою всехъ обыкновенныхъ артистовъ, ноющихъ съ нимъ въ одной опере. Лицо Петра правдиво въ высшей степени и сверхъ того озарено лучемъ сильной поэзiи, строгой и нераздельно слитой съ действительностью. Можно позабыть Клементiя-питерщика, не говоря уже о Пузиче, Егоре Парменове и другихъ имъ подобныхъ лицъ, но Петра-плотника не позабудетъ ни одинъ читатель, смыслящiй дело и знающiй русскаго человека не по наслышке. Петръ "Плотничьей Артели" - это выдающееся лицо между всеми простолюдинами, когда-либо появлявшимися въ русской литературе.
Отъ поэтической несоразмерности личности Петра съ другими личностями разсказа, происходитъ большая часть недостатковъ "Плотничьей Артели". Минодора, Нимфодора, лакей Константинъ. Козыревъ, Сергеичъ и все другiе второстепенные персонажи меркнутъ и уходятъ въ тень при малейшемъ сравненiи съ личностью Петра. По всей повести этотъ простой плотникъ нужнее и необходимее, чемъ въ своей артели, которая однако не можетъ безъ Петра приняться ни за какую работу. Интервалъ между Петровымъ разсказомъ и последней катастрофой на богомолье кажется длиннымъ и читается безъ той легкости, къ которой мы прiучены г. Писемскимъ.
этотъ, по ихъ словамъ, заключается въ безстрастномъ воззренiи нашего автора на печальныя стороны простонародной жизни, или, говоря иначе, въ его уклоненiи отъ права глядеть на сказанную жизнь глазами современнаго мыслителя. Г. Писемскiй, говорятъ ценители эти, при всемъ своемъ таланте, при несомненномъ знанiи дела, составляющемъ одну изъ самыхъ блистательныхъ сторонъ его дарованiя, не хочетъ употребить своей силы на служенiе современному интересу, и на развитiе въ нашемъ обществе побужденiй филантропическихъ и благотворныхъ. Въ отношенiяхъ своихъ къ личностямъ изъ простонароднаго быта, онъ всегда является холоднымъ, почти безстрастнымъ наблюдателемъ, между темъ какъ его слово и его примеръ могутъ оставить по себе следъ не въ одномъ искусстве, а въ мiре интересовъ важныхъ и практическихъ. Въ этомъ отношенiи г. Тургеневъ со своими разсказами и г. Григоровичъ съ "Антономъ Горемыкой" стоятъ выше нашего автора, ибо ихъ созданiя пробуждаютъ теплыя чувства въ читателе, наводятъ его на идеи состраданiя и благости, будятъ въ немъ сознанiе правды и человеколюбiя, въ его практическомъ примененiи. Почему же г. Писемскiй, съ полнымъ сознанiемъ, уклонился отъ пути, открытаго его даровитыми предшественниками, отказался отъ разработки элементовъ, ими начатыхъ, и поступилъ даже во вредъ художественной полноте своего труда, отстраняя отъ себя положенiя и вопросы, нераздельные съ той средой, которую взялся онъ описывать въ своихъ "Очеркахъ".
Такъ разсуждаютъ многiе читатели, высоко почитающiе дарованiе нашего автора, но мы, при всемъ сочувствiи нашемъ къ ихъ воззренiю, при всей нашей симпатiи къ вопросамъ, ихъ занимающимъ, не можемъ согласиться съ ними. Ограничивать и стеснять трудъ свободнаго художника, по нашему мненiю, не можетъ никакой мыслитель и никакой критикъ. Указыванiе известныхъ темъ поэту и прозаику никогда не приводитъ къ утешительнымъ результатамъ, усиленное направленiе независимаго таланта къ тому или другому вопросу, занимающему собой общественное мненiе, едва ли приводило какой нибудь талантъ на хорошую дорогу. Сверхъ всего этого, въ простонародныхъ очеркахъ г. Писемскаго, но малому ихъ числу и небольшому объему, мы еще не вправе требовать той обширной всесторонности, при которой уже не дозволяется выпускать изъ виду вопросовъ, наполняющихъ собою бытъ его героевъ. Область наблюдателя велика, и авторъ нашъ пишетъ очерки наблюдателя, а не широкую поэму, которая обнимала бы собою весь простонародный бытъ нашего отечества. И наконецъ, мы должны опять припомнить одно изъ главныхъ достоинствъ г. Писемскаго, какъ повествователя - то есть его враждебность къ литературной рутине, его отвращенiе къ путямъ избитымъ и протореннымъ. После простонародныхъ разсказовъ г. Тургенева и лучшихъ вещей г. Григоровича, въ нашей словесности явилось множество подражателей этимъ писателямъ, людей небогатыхъ знанiемъ простого быта, но щедро одаренныхъ поучительной сантиментальностью. Ихъ труды (можетъ быть, и основанные на благой мысли) сделали рутину изъ идей правды и человеколюбiя, притупили вкусъ читателя и наконецъ сделали прежнюю широкую дорогу почти непроходимою для талантовъ истинныхъ. По милости этихъ подражателей, повесть изъ простонароднаго быта стала чемъ то легкимъ и гладкимъ, какъ стихъ безъ мысли въ песне модной. Правда, мысль всегда имелась въ такой повести, но мысль мертва тамъ, где она не опирается на талантъ и на знанiе. Въ такомъ положенiи засталъ г. Писемскiй наши разсказы изъ простонароднаго быта. Винить ли намъ его за то, что онъ не поддался дидактизму, какимъ они были проникнуты?
Первыми иностранными критиками, безсмертнейшими изъ литературныхъ ценителей Англiи и Германiи, было говорено весьма много о вреде, который неминуемо приносится делу поэзiи, въ следствiе стремленiя некоторыхъ писателей къ элементу временному и случайному. Еще более писалось о лжи, такъ называемаго современно-дидактическаго воззренiя критиковъ покой Германiи, когда-то имевшихъ значительный авторитетъ въ словесности. После генiальныхъ страницъ, внушенныхъ этими темами, после приговоровъ Гёте и замечанiй Кольриджа, мы считаемъ все дело давно решеннымъ и не подлежащимъ аппеляцiи. Уже одно то обстоятельство, что въ теченiи вековъ, поэты-дидактики не выставили впередъ ни одного великаго имени, ни одного сильнаго поэта одной съ собой школы, достаточно для уразуменiя того, что ихъ теорiи стоятъ той холодности, которой оне теперь подвергаются во всей Европе. Совсемъ темъ, мы осмеливаемся изложить несколько собственныхъ нашихъ мыслей объ одной, самой слабой стороне современнаго наученiя въ деле поэзiи,-- о стороне до которой но сiе время мало касались самые зоркiе ценители изящнаго.
, неминуемо производимое ихъ творенiями, по существу своему однообразными. Поэты-дидактики, какъ стараго, такъ новаго времени, все безъ исключенiя начинаютъ и кончаютъ одинаково. Сперва имъ достается успехъ громкiй и завидный, потому-что ихъ читатель, пораженный живой новостью предмета, наведенный на мысли о вопросахъ практическихъ и, такъ сказать стоящихъ въ воздухе, съ жадностью кидается на воспроизведенiе этихъ вопросовъ, воспроизведенiе по возможности поэтическое. За успехомъ идетъ успехъ меньшiй, хотя бы дидактическiй писатель былъ и разнообразенъ въ своихъ новыхъ творенiяхъ: причина тому понятна - повторенiе одного и того же, какъ бы оно не было изящно высказано, все-таки есть повторенiе. За успехомъ меньшимъ, идетъ холодность, и карьера дидактическаго писателя кончена въ два, три года. Нельзя постоянно играть на одной и той же струне, не прiучивъ ухо слушателя къ ея однообразному звуку. Какъ бы ни была свежа и даже поэтична современность въ томъ или другомъ обществе за известную эпоху, поэтъ, отдаваясь ей весь, въ ущербъ своему вечному значенiю, делается совершеннымъ беднякомъ. Въ деле современной пользы имъ приносимой, всякiй экономистъ, всякiй благотворитель, всякiй честный администраторъ, всякiй хорошiй педагогъ будетъ несравненно выше поэта. Они живутъ и работаютъ, тогда какъ литераторъ, какъ мы онъ ни былъ деленъ и практиченъ, никогда не выведетъ своей поэзiи изъ сферы общихъ мыслей. Всякiй, напримеръ, знаетъ, что весьма похвально искоренять лихоимцевъ - практическiй администраторъ можетъ всю жизнь свою служить этой цели, но можемъ ли мы себе представить поэта, делающаго тоже въ своихъ песняхъ въ теченiи всей жизни? Весьма благородно подавать руку меньшимъ братiямъ и осушать слезы страждущихъ: Говардъ великъ, какъ практическiй благотворитель, но имеетъ ли возможность какой-нибудь поэтъ заменить Говарда своей песнью о филантропiи? Мало того, что поэтъ, какъ современный и прямой деятель, въ этихъ отношенiяхъ не сравняется съ практическимъ человекомъ,-- онъ часто бываетъ его невольнымъ антагонистомъ, ибо безпрерывно повторяя общiя современныя мысли, строя свою лиру на одинъ и тотъ же ладъ, онъ наконецъ охлаждаетъ массу читателей къ самымъ интереснымъ вопросамъ. Дело не утомляетъ никогда, но слово, , тупеющее и стирающееся отъ частаго и однообразнаго употребленiя. За примерами въ этомъ отношенiи остановки быть не можетъ. Все мы помнимъ начало дидактико-поэтической школы Германiи, ея быстрый успехъ на самое короткое время, и ея плачевное паденiе, посреди общей холодности. Благороднейшiя песни Томаса Гуда, рыцарскаго автора "Song of the Shirt", теперь не издаются вновь и не находятъ себе покупателей. Политическiя сатиры Свифта были забыты при жизни поэта и изъ всехъ его созданiй, къ намъ дошло одно гулливерово путешествiе. Кто можетъ, въ настоящее время, решиться на новое прочтенiе "Вечнаго Жида" и "Мартына-Найденыша", хотя автору этихъ смешныхъ книгъ нельзя отказать въ благородстве и даже правоте его дидактики? Но онъ притупилъ наше вниманiе безпрерывнымъ повторенiемъ мыслей, о которыхъ поэтъ, по своему существу, не можетъ сказать ничего, кроме однообразныхъ тирадъ, въ одномъ и томъ же вкусе.
Съ напряженiемъ возбуждая мысль читателя по одному и тому же направленiю, и притупляя ее вследствiе этого самаго напряженiя, поэтъ-дидактикъ, какъ бы даровитъ и благонамеренъ онъ ни былъ, редко достигаетъ предположенной цели. Стоитъ только устремить внимательный взглядъ на дела литературы и общества для того, чтобъ вполне согласиться съ нами. Мы позволимъ себе по этому случаю сделать одно небольшое отступленiе и съ помощью его показать, до какой степени иногда доходитъ притупленiе, упомянутое нами, въ вопросахъ и предметахъ чрезвычайной важности.
если глядеть на него съ точки зренiя христiанско-нравственной. Это явленiе, которое, можетъ быть, со временемъ исчезнетъ вследствiе смягченiя нравовъ и уразуменiя законовъ истинной цивилизацiи, становится еще ужаснее, если мы прибавимъ къ нему принуждены;, обсудивъ явленiе, какъ должно разумному мыслителю, мы съ ужасомъ остановимся передъ безпредельной пучиной скорби, неправды, униженiя, въ немъ таящейся. Эта пучина такова, что при взгляде на нее затрепещетъ и охладеетъ сердце самаго безчувственнаго смертнаго. Съ давнихъ временъ и поэты дидактическiе и поэты истинные, одни руководясь заданной темою, другiе повинуясь призыву свободнаго творчества, пламенными словами, въ стихахъ и прозе, описывали явленiе, о которомъ мы сейчасъ говорили. Страданiя любящей девушки, униженiе мыслящей женщины, тяжкая жизнь существъ, связанныхъ между собою неволею и разсчетомъ, вдохновляли едва ли не каждаго сочинители, способнаго написать несколько строкъ для печати. А между темъ браки по разсчету и по принужденiю не только поминутно совершаются на свете, по даже поступили въ разрядъ явленiй обыденныхъ, никого не трогающихъ. Когда Ричардсонъ писалъ свою "Кларису", однимъ изъ эпизодовъ, наиболее возбудившихъ сочувствiе публики, былъ эпизодъ, теперь производящiй на насъ зевоту, именно мученiя Кларисы Горловъ, которую родственники вознамерились насильно выдать за господина Гольмса или Сольмса. Трудно решить, имелъ ли романистъ дидактическую цель въ своемъ эпизоде, но несомненно то, что весь старый Лондонъ рыдалъ и повергался въ неистовство вследствiе страданiй Кларисы. Страшная нравственная бездна разверзлась передъ умами мыслящихъ людей и мыслящiе люди ужаснулись этой бездны. Успехъ Ричардсона, безпримерный въ летописяхъ литературы, былъ разуменъ и похваленъ,-- темъ более, что самъ поэтъ, свободно коснувшись высокаго интереса и воспользовавшись имъ но мере своихъ способностей, свободно отошелъ отъ него къ другимъ изображенiямъ. Но но следамъ Ричардсона, частiю изъ подражанiя, частiю по разсчету, частiю по причинамъ естественнымъ, все романисты Европы кинулись изображать браки по принужденiю, браки по разсчету, съ ихъ неминуемыми последствiями. Несколько летъ слезы лились реками изъ очей чувствительныхъ читательницъ,-- но уже читатели не лили слезъ и не повергались въ неистовство. Потомъ сами читательницы перестали плакать, плакали только старыя девы, не знавшiя брака ни по любви, ни по принужденiю. Затемъ и те перестали сокрушаться. Симпатiи массъ, возбужденныя умно и благородно, притупились мало-по-малу. Въ наше время госпожа Дюдеванъ опять разширила и оживила прежнiе вопросы, и первыя ея творенiя, имевшiя художественное значенiе, писанныя съ горячностью, имели огромный успехъ, хотя далеко не Ричардсоновскiй. Чуть за первой горячностью явилось повторенiе - читатель сталъ опять притупляться. И снова все охолодели къ вопросу, о которомъ, по его сущности, нельзя говорить и думать холодно. Въ Англiи безжалостно смеются надъ Жоржемъ Сандомъ, не только за его заблужденiя, достойныя шутки, но даже за его страницы, показывающiя лучшее направленiе. Неужели это происходитъ отъ дикости понятiй? но въ такомъ случае мы столь же дики, говоря безъ участiя о сватовстве Гольмса на миссъ Кларисе! Въ романахъ Жанлисъ есть житейская правда и множество благородныхъ стремленiй - за что же мы не читаемъ чувствительной Жанлисъ, такъ драгоценной бабушкамъ нашимъ? Вкусы читателей притупились отъ повторенiя однехъ и техъ же мыслей, однехъ и техъ же грустно-правдивыхъ, но однообразныхъ картинъ женской жизни!
Но - скажутъ намъ, быть можетъ,-- разве поэты, касавшiеся явленiя, вами указаннаго, не содействовали хотя къ некоторому его уничтоженiю, разве въ нашемъ современномъ обществе браки но принужденiю но совершаются хотя сколько нибудь реже прежняго? Съ этимъ замечанiемъ мы отчасти согласны. Поэтъ, свободно изображающiй зло житейское, даже указывая на его существованiе съ дидактической целью,-- совершаетъ заслугу, но онъ же портитъ заслугу свою неуменiемъ остановиться во-время. Тотъ, кто притупилъ благотворную мысль, разъ возбужденную въ умахъ современниковъ, заслуживаетъ охужденiя. А такъ какъ поэты-дидактики своими однообразными дифирамбами поминутно притупляютъ вниманiе мыслящаго общества, поминутно охлаждаютъ его къ прекраснымъ начаткамъ, въ разное время сделаннымъ поэтами-истинными, то мы не можемъ избавить ихъ отъ нареканiя. Еслибъ Ричардсонъ не имелъ дидактическихъ преемниковъ, весь вопросъ о явленiи, нами указанномъ, стоялъ бы живее въ воображенiи и мысляхъ общества.
разряду романистовъ и поэтовъ, а всей целебной деятельности всею наукой, съ его всемъ искусствомъ, съ его всемъ теорiями современности, значитъ - отрицать всю нашу вечную цивилизацiю и кидать ее подъ ноги дидактике временной. Въ деле просветленiя и прочнаго возвышенiя человека, чистое искусство играетъ блистательную роль, которой ни отвергнуть, ни заменить, никто не въ силахъ. Въ сказанномъ деле пути искусства неприметны для невежества. Произведенiя Рафаэля внушили тысячамъ, миллiонамъ людей мысли, смягчающiя душу и темъ исполнили свое назначенiе; несколько Пушкинскихъ песенъ, обойдя всю Россiю, пробудивъ поэтическое сознанiе въ массахъ соотечественниковъ нашихъ,-- черезъ смягченiе и разширенiе понятiй, ими причиненное, сделали заслугу, до какой не дойдешь ни съ какимъ сухо-дидактическимъ дифирамбомъ. Не на частныя проявленiя общественной жизни должна быть направлена магическая сила искусства, но на внутреннюю сторону человека, на кровь его крови, на мозгъ его мозга. Медленно, неуклонно, верно совершаетъ чистое искусство свою всемiрную задачу, и переходя отъ поколенiя къ поколенiю, силой своею просветляя внутреннiй организмъ человековъ,-- ведетъ къ измененiямъ по временной и частной жизни общества. Тотъ, кто не признаетъ этой истины, имеетъ полное право не уважать искусства и глядеть на него какъ на стклянку духовъ или чашку, кофе после обеда. Никакого mezzo-termine тутъ быть не можетъ. Признавать чистое искусство "роскошью жизни" - можно только ценителю шаткому въ своихъ взглядахъ. Искусство не есть роскошь жизни, точно также, какъ солнце не дающее никому ни гроша, а между темъ жизящее всю вселенную. Есть люди, не любящiе солнца, но едва ли кто нибудь зовегъ его роскошью жизни. Въ отношенiи къ человеческимъ недугамъ и порокамъ искусство действуетъ какъ воздухъ благословенныхъ странъ, пересоздавая весь организмъ въ больныхъ людяхъ, укрепляя ихъ грудь и возстановляя физическiе органы, пораженные изнуренiемъ.
что направлены на случайную и наружную, а не на внутреннюю и вечную сторону общества. Совершая свое призванiе, поэты эти действуютъ подобно пламенному и неопытному врачу, который, видя на теле своего пацiента сыпь или язву, хочетъ вылечить ихъ упорными наружными средствами, не соображая о томъ, что сыпь или язва - одинъ симптомъ внутренняго недуга, требующаго пособiй для всего внутренняго организма въ страдальце. Отъ первыхъ, энергическихъ наружныхъ средствъ сыпь пропадаетъ, язва начинаетъ залечиваться, но скоро тело привыкаетъ къ мазямъ и втиранiямъ, недугъ принимаетъ обычный свой ходъ или показывается въ другомъ месте. При такомъ положенiи, заблужденiе врача высказывается само собой, и самъ пацiентъ, долго ему верившiй, начинаетъ понимать, что ему нужны не наружныя меры, а долгое внутреннее леченiе, солнце, вода и воздухъ здороваго края, способные пересоздать его разстроенный организмъ, силой своего медленнаго, но вернаго влiянiя. Потому-то системы легкаго леченiя недуговъ всегда кончаются водами и правильнымъ курсомъ врачеванiя, потому-то и дидактическiя школы поэзiи цветутъ лишь самое короткое время, слабеютъ по днями" и затемъ навеки погружаются во всеобъемлющую систему чистаго и свободнаго творчества, систему Гете, Шиллера, Скотта, Вордсворта, Крабба, Кольриджа.
После длиннаго отступленiя, сделаннаго нами, мы имеемъ право надеяться, что читателю станетъ довольно ясенъ нашъ взглядъ на литературную дидактику въ отношенiи къ произведенiямъ изъ простонароднаго быта.
Во-первыхъ, такого искусства не существуетъ на свете, о чемъ мы также говорили въ свое время. Во-вторыхъ, изученiе простонародныхъ этюдовъ автора нашего, не взирая на всю ихъ независимость отъ идей современной дидактики. и можетъ и должно принести свою великую пользу всякому мыслящему и желающему добра читателю. Этюды эти вполне свершаютъ задачу искусства чистаго, въ его благороднейшемъ отношенiи къ нравственному развитiю общества, то-есть они значительно прибавляютъ массу всестороннихъ сведенiй о быте простого человека въ Россiи, и обогащая насъ фактами, метко подмеченными, художественно сгруппированными, ведутъ насъ къ тому, что сказанный бытъ, со всеми идеями, къ нему прикосновенными, становится для насъ во всехъ отношенiяхъ живей и понятнее. Они выводятъ насъ изъ душнаго мiра умствованiй и заключенiй а priori, въ мiръ яснаго анализа и живыхъ наблюденiй, обстоятельство весьма важное еще потому, что чрезъ него истребится какъ притупленiе вкуса читателей, такъ и сама рутина общихъ идей, причинившихъ это притупленiе. Въ книге своей, теперь находящейся передъ нами, г.,1 следователемъ, на котораго можно положиться съ уверенностью. Столичный житель, не знающiй народнаго быта, мыслитель, по неволе сидящiй всю жизнь въ своемъ кабинете, юноша, еще не изведавшiй разнообразiя русской жизни, умная женщина, по своему положенiю, не имеющая возможности изучать многое - все эти лица могутъ знать наверное, что авторъ, названный нами, не обманетъ ихъ любознательности, не увлечетъ ихъ въ мiръ сантиментализма, не смешаетъ жизни призрачной съ жизнью действительною. Г. Писемскому читатель можетъ верить смело, верить такъ, какъ озабоченный администраторъ, не имеющiй средствъ следить за ходомъ делъ въ отдаленныхъ уголкахъ своего края, верить докладу сведущаго, добросовестнаго, истинно практическаго чиновника. Такiе докладчики намъ нужны и въ жизни, и на службе царской, и въ литературе. Когда въ человеке свободно соединяются во едино и талантъ, и призванiе, и зоркость глаза, и пониманiе настоящаго дела, то отъ такого человека мы оправе ждать всецелой и всесторонней правды.
1857.