"Греческiя стихотворенiя" Н. Щербины. Одесса. 1850.
Если верить газетамъ, которыя за двадцать летъ тому назадъ лгали совершенно также, какъ лгутъ и теперь,-- въ Грецiи, около 1830 года, происходило достопримечательное торжество. Двое богатыхъ негоцiянтовъ, имевшихъ обширныя владенiя неподалеку отъ Лоинъ, не жалея огромныхъ суммъ и трудовъ, решились въ XIX столетiи воскресить одинъ изъ дней дневной Грецiи. Оба они получили блестящее образованiе въ одномъ изъ германскихъ или Французскихъ университетовъ, оба носили имена, прославленныя въ войне противъ мусульманъ, оба въ совершенстве знали старую словесность своей родины и пламенно сочувствовали древнему искусству. Въ ихъ земляхъ находилось несколько историческихъ развалинъ, изъ которыхъ одна, именно храмъ Зевса Олимпiйскаго, сохранилась более другихъ. Храмъ этотъ былъ наскоро реставрировать искуснымъ архитекторомъ, эллиномъ въ душе, украшенъ изваянiями и цветами. По приглашенiю обоихъ поэтовъ (безъ сомненiя, эти люди были поэтами въ душе), съехалась къ нимъ компанiя археологовъ, художниковъ и знатоковъ древней словесности, и после долгаго труда и пренiй составлена была длинная программа торжества, заключающаго въ себе народную процессiю, игры и такъ далее. Заготовлены были изящные костюмы древнихъ временъ, светильники, колесницы, оружiе, жертвенники и курильницы,-- однимъ словомъ, все принадлежности древней греческой жизни, до малейшихъ подробностей. Изъ поселянъ и прiезжихъ любителей выбраны были старики, юноши, женщины и дети, отличавшiеся красотою, которая еще не утратилась въ нынешней Грецiи. Гимпы Каллимаха и другихъ поэтовъ положены были на музыку, оркестръ состоялъ изъ тетрахордъ, теорбъ и флейть. Многосложная археологическая задача решена была съ помощiю огромныхъ пожертвованiй, и въ назначенный день открылось празднество, начавшееся шествiемъ къ древнему храму и окончившееся плясками и гомерическимъ ужиномъ. Этотъ день, важный для учонаго, былъ не менее блистательнымъ и для художника. Тоже солнце, которое сiяло надъ истмiйскими играми, озаряло восторгъ нашихъ поклонниковъ древности; въ виду ихъ плескалось тоже море, но которому ходили корабли Фемистокла; на горизонте виднелись те-же лиловыя горы, на которыхъ покоились глаза Пиндара и Сократа.
Но могло ли подобное празднество дать непосвященному человеку полное понятiе объ очаровательномъ быте древней Грецiи? Ни въ какомъ случае не могло: въ торжестве, затеянномъ поклонниками отжившаго мiра, не было элементовъ прежней жизни; въ немъ былъ восторгъ, было удивленiе, было пламенное поклоненiе искусству, была скорбь о времени славы,-- но не было того детскаго, простодушнаго элемента, который такъ ослепительно сiялъ въ древней Грецiи. И до того элемента не добраться более современному человеку, не смотря ни на его усилiя, ни на его горячiе порывы къ эллинскому мiру. Первая любовь съ своими сладкими, юношескими помыслами не приходитъ два раза; можно целый годъ просидеть въ кружку грацiозныхъ и резвыхъ детей, но время детства все-таки не воротится.
Темъ не менее сознательное влеченiе къ древнему мiру, восторженная симпатiя къ его остаткамъ, понятно и трогательно. Оно обильно своего рода поэзiею,-- не тою поэзiею, которая ключемъ кипитъ въ сердце осьмнадцатилетняго юноши, но тою, которая теплится ровнымъ пламенемъ въ груди человека, изведавшаго жизнь съ ея горемъ и радостiю. По временамъ поэзiя подобнаго рода достигаетъ истиннаго величiя и хранитъ въ себе резкую самостоятельность. Скажемъ более: безъ этой-то самостоятельности все произведенiя словесности, внушенныя сочувствiемъ къ древнему мiру и древнему искусству, носятъ въ себе характеръ слабости, подражательности, искусственности.
Признаемся откровенно, что, перечитывая почти всехъ антологическихъ поэтовъ, появившихся въ начале прошлаго и въ нынешнемъ столетiи, мы невольно помышляемъ о томъ празднике въ честь древней Грецiи, про которою мы сейчасъ говорили. Есть нечто чужое, холодное, безжизненное въ этихъ подражанiяхъ эллинской словесности, подъ которыми, однако, значатся имена первыхъ писателей нашего времени. Кроме того, если подобнаго рода произведенiе и действительно пробуждаетъ въ насъ иногда сладкое чувство, то мы какъ будто боимся ему довериться: вамъ кажется, что оно возбуждено собственными нашими воспоминанiями; мы очень хорошо знаемъ, что человеку съ эстетическимъ вкусомъ довольно вспомнить одни имена Грецiи, боговъ Олимпа, чтобы въ его душе зашевелилось вечно свежее и вечно милое ощущенiе. И чемъ длиннее произведенiе, возбужденное подражанiемъ древнимъ, темъ более въ немъ сухости и безжизненности. Самъ Гёте, такъ превосходно копировавшiй поэтовъ антологiи, подарилъ насъ двумя скучнейшими вещами: "Ахиллеидою" и "Ифигенiею". Что касается до большинства русскихъ поэтовъ, то можно сказать утвердительно, что наше поверхностное знакомство съ греческою словесностью привело насъ къ подражанiю незавидному. Читая антологическiя стихотворенiя Пушкина, такъ и чувствуешь, не взирая на ихъ прелесть, что поэтъ немногое извлечетъ изъ этой богатой жилы для художника. Привязанность вообще всехъ поэтовъ къ подражанiямъ такого рода объясняется весьма легко: издавна воображенiю самыхъ самостоятельныхъ деятелей въ словесности льстила та область Фантазiи, где все такъ тихо, простодушно и светло, куда не проникнули вы наши утонченныя страсти, те треволненiя современныхъ умовъ; умеренность красокъ, рельефность очертанiй, простота и несложность идей,-- все эти достоинства, къ которымъ прiучало ихъ изученiе древней словесности, казались имъ крайнимъ пределомъ совершенства. Отъ безотчетнаго удивленiя одинъ только шагъ къ рабскому подражанiю, а рабское подражанiе прямо ведетъ къ новому недостатку, а именно къ слишкомъ близорукому, такъ сказать, одностороннему взгляду на вещи. Большая часть поэтовъ, копируя древнихъ художниковъ, пришли къ узкому понятiю о значенiи самого древняго искусства.
Они не хотели посмотреть на предметъ съ более важной точки зренiя: гоняясь за буквою, они опустили изъ вида духъ древняго искусства и такимъ образомъ оттолкнули отъ себя всякую попытку на самостоятельность въ произведенiяхъ, навеянныхъ имъ древнею жизнью. Они не съумели извлечь всей пользы изъ той истины, что греческiй мiръ заключалъ въ себе семена развитiя, общаго всему человечеству. Все частное, временное, случайное умерло въ Грецiи, истинное и общечеловеческое передано вамъ и живетъ у насъ или подъ другими формами, или въ дальнейшемъ развитiи. Поклоненiе красоте, глубокоф сознанiе успокоительной силы природы, простодушное проявленiе страстей, наука наслаждаться жизнью и тысяча другихъ идей высказывались въ эллинской жизни иногда съ полной ясностью, иногда смутно, иногда безсознательно. Уразумевъ эти истины, проследя все идеи, намеки, заключающiеся въ дошедшихъ до насъ памятникахъ, всякiй поэтъ увидитъ, что его собственная роль, его воззренiе на древнiй мiръ изменились значительно. Онъ уже не безсиленъ, не ничтоженъ передъ красотами древняго мiра, онъ уже не рабъ буквы древнихъ писателей, онъ уже не жалкiй копiистъ, уныло сидящiй передъ превосходною картиною: онъ скорее похожъ на отличнаго историка, заваленнаго грудою матерiяловъ для его будущей книги. Онъ начинаетъ понимать отдаленныя, скрытыя, невысказанныя мысли отжившаго народа и чувствуетъ, что можетъ передавать ихъ современникамъ въ стройномъ и целомъ изданiи. Онъ не грекъ да и не тянется къ невозможному достиженiю древнихъ мелочей; но онъ и не просто современный человекъ: онъ поэтъ. котораго дарованiе широко раскинулось подъ влiянiемъ древнихъ образцовъ; онъ уже не копируетъ древней антологiи: онъ чувствуетъ, что можетъ подняться выше; онъ не подражаетъ однимъ только оборотамъ Анакреона и Феокрита: онъ живетъ ихъ мыслью, дополняя ее согласно своему разуму, своему сердцу, сообразно своему пониманiю древняго и новаго мiра. Такой поэтъ не можетъ не любить древняго искусства съ горячею симпатiею; его мотивъ эти вдохновенныя слова Шиллера:
Schöone Welt, wo bist du? Kehre wieder
Holdes Blüthenalter der Natur!
Ach, nur in dem Feenland der Lieder
Lebt noch deiue fabelhafte Spur!
Но, повторяя этотъ голосъ души при созерцанiи отжившей прелести, онъ, какъ человекъ своего времени, выискиваетъ въ древней словесности идеи и образы какъ можно более близкiе къ нашей жизни, и на нихъ останавливается со страстью. Его творенiй никто не смешиваетъ съ трудами Пиндара и Софокла; но дело въ томъ, что еслибъ Софоклъ и Пиндаръ проживали въ наше время то писали бъ по его способу.
То, что сказано нами о большинстве современныхъ поэтовъ, увлеченныхъ рабскимъ подражанiемъ древней словесности, не можетъ вполне относиться къ лучшимъ изъ нихъ. Возвышенные умы, подобные Гёте и Шиллеру, не могли не постигать, какой могучiй потокъ поэзiи заключался въ слiянiи древняго элемента съ современною жизнью; но оба поэта Германiи не ограничивали своей деятельности однимъ возсозданiемъ древнихъ идеаловъ; произведенiя, навеянныя имъ созерцанiемъ эллинскаго мiра, не были ихъ исключительною спецiяльностью: то были этюды, совершенные съ любовью, только одна часть ихъ многосложныхъ трудовъ, одна сторона ихъ поэтическихъ привязанностей; оттого ни тотъ, ни другой не могли обратить на нихъ всего своего вниманiя. Совсемъ темъ они много сделали по этой части, въ особенности Гёте, которому суждено было испытать все роды деятельности, переходить отъ ложнаго къ высокому, отъ плохого къ художественному, отъ второй части "Фауста" къ "Коринфской Невесте", отъ "Доротеи" къ "Миньоне". Въ томъ, что Гёте глубоко понималъ древнюю жизнь и могъ быть самостоятельнымъ въ ея изображенiи, можетъ служить доказательствомъ его "Прометей" и другiя превосходныя стихотворенiя. Какимъ же образомъ рядомъ съ этими вещами создались "Ахиллеида" и рабскiя подражанiя антологiи, принадлежитъ къ одной изъ тайнъ этого олимпiйскаго Сфинкса.
Намъ кажется, что самостоятельности Гёте вредила во многихъ его произведенiяхъ изъ древней жизни излишняя безстрастность поэта; Шиллеру же, напротивъ того, служила препятствiемъ черезчуръ симпатическая, черезчуръ горячая его душа. Начиная спокойною картиною, Шиллеръ очень часто кончалъ восторженнымъ дифирамбомъ; но совсемъ темъ это смешенiе родовъ составляло одну изъ прелестей его поэзiи. Въ книжке, находящейся передъ нами, мы не разъ встретимъ ту же манеру, страстную и неподготовленную; она и здесь хороша, потому-что тоже основана на безъискуственной, душевной симпатiи къ генiю древней Эллады.
Есть еще одинъ блистательный поэтъ, уступающiй двумъ названнымъ нами художникамъ въ силе дарованiя и многосторонности направленiя, но въ произведенiяхъ котораго съ необыкновенною прелестью выказываются идей, зародышъ которыхъ почерпнутъ изъ древняго мiра,-- поэтъ, съ необычайной удачно сiявшiй въ своихъ созданiяхъ поэзiю греческой жизни съ поэзiей современною, и вследствiе такого слiянiя завоевавшiй себе почетную самостоятельность. Мы говоримъ объ Андрее Шенье - писателе, родившемся во Францiи, нанесшемъ сильный ударъ псевдоклассической словесности своей родины,-- той самой словесности, которая отъ рабскаго подражанiя древнимъ правиламъ дошла до совершенныхъ противоречiй съ правилами древняго и новаго искусства, и умершемъ въ цвете летъ, въ полномъ блеске силы и таланта. Чтобъ быть совершенно справедливымъ, следуетъ еще упомянуть о неизвестномъ у насъ британскомъ поэте Китсе, современнике Байрона, отличавшемся замечательнымъ сочувствiемъ къ древнему мiру и самостоятельностью въ произведенiяхъ, внушенныхъ этимъ мiромъ. Читатель не любитъ сухихъ умозаключенiй и совершенно правъ въ этомъ случае. Проследивъ за нашимъ разделенiемъ поэтовъ-подражателей древности на два резкiе отдела: поэтовъ рабски подражательныхъ и поэтовъ самостоятельныхъ въ самомъ подражанiи, онъ вправе просить насъ, чтобъ мы привели тутъ же примеръ такихъ самостоятельныхъ подражанiй, показали ему, какимъ образомъ даровитые люди досказываютъ мысли древнихъ и сообщаютъ имъ особенную, современную прелесть. На этого случай мы готовы, и примеровъ искать долго не будемъ.
Всякому известно, что древнiе греки не любили умирать: ихъ понятiя не были освящены идеями христiянства и земная жизнь казалась имъ высшимъ благомъ. Герои "Илiады" смело шли на бой: но, умирая подъ копьемъ врага, они тосковали, и "душа ихъ тихо вылетала изъ тела, плача о юности и сладкой жизни". Женщины Софокла и Еврипда умирали не со стоическимъ хладнокровiемъ, не съ сладкими надеждами, а со слезами о жизни; оне рыдали, покидая земныя привязанности. Положимъ, что поэту задана тема такого рода: сетованiя юной женщины, которой грозитъ погибель. Изложенiе должно быть въ древнемъ вкусе. Что сделаетъ съ подобною задачею поэтъ чисто подражательный, поэтъ антологическiй, одинъ изъ техъ поэтовъ, которыхъ мы такъ много видели въ последнее время. Онъ припомнитъ плачъ Андромахи, трогательные вопли софокловой Антигоны, простодушно сокрушающейся о томъ, что у ней не будетъ своего дома, что она не взроститъ въ немъ детей,-- прiищетъ еще сотню примеровъ и, собирая въ одномъ месте первую черту, въ другомъ вторую и третью, создастъ подражанiе, сколокъ съ древнихъ поэтовъ,-- этюдъ, можетъ быть, замечательный. И не следуетъ воображать, чтобъ подобный трудъ былъ легокъ: нетъ! для него потребно много художественной способности, много познанiи, теплоты душевной, вкуса и уменья владеть языкомъ. И не смотря на то, въ подобномъ произведенiи будетъ весьма мало самостоятельнаго.
Въ последнiе дни своей жизни, одинъ изъ поэтовъ, о которыхъ мы только; что говорили, именно Андрей Шенье, имелъ случай вдохновиться совершенно тою же идеею. Эта исторiя необыкновенно трогательна. Въ Сенъ-Лазарской темнице, где безвинно содержался поэтъ и откуда вышелъ онъ только для того, чтобъ сложить свою голову на эшафоте, находилась въ одно время съ нимъ аристократическая девушка, едва вышедшая изъ детства, именно девица де-Куальи. Судьба юной красавицы была не совсемъ блистательная: смерть должна была подойти къ ней въ скоромъ времени; каждый день кровавый трибуналъ могъ извлечь ее изъ заточенiя и послать на гибель. Видъ этого невиннаго существа, возбудивъ симпатiю поэта, внушилъ ему стихи, едва ли не самые прелестные во всей французской словесности. Шенье былъ пропитанъ древнею словесностью, а потому исходная идея его стихотворенiя и подробности его были чисто греческiя.
Вотъ бедный переводъ этого превосходнаго стихотворенiя.
"Колосъ, только что зазеленевшiй, зреетъ на поле и не страшится серпа, не опасаясь тисковъ, виноградная кисть впиваетъ въ себя сладкое дыханiе Авроры: я также молода и прекрасна, и хотя настоящiй часъ страшенъ и грустенъ,-- я еще не хочу умирать.
"Пусть безчувственный стоикъ радостно встречаетъ смерть,-- я хочу только плакать и надеяться, при мрачномъ порыве севернаго ветра склонять голову и вновь поднимать се. Въ жизни не все одна горечь - разве есть медъ, после котораго не чувствуешь отвращенiя? разве есть моря безъ бурь?.. "Светлыя мечты роятся въ моей груди: напрасно тяготеютъ надо мною стены темницы, надежды мои имеютъ крылья. Такъ Филомела, вырвавшись изъ силковъ жестокаго птицелова, живее, веселее прежняго взвивается подъ облака.
"Мне ли умирать? я засыпаю спокойно и день мой проходитъ тихъ: я не знаю угрызенiи совести. Даже въ этой грустной обители все смотрятъ на меня ласково; при моемъ появленiи, что-то въ роде радости видится на лицахъ унылыхъ узниковъ.
"Мой прекрасный путь не можетъ такъ кончиться: я только что начала его... я едва миновала первыя деревья по краямъ дороги. На только что начатомъ пиру жизни я только что успела взяться за чашу, и она еще такъ полна въ моихъ рукахъ!
"Я видела одну весну: мне хочется видеть дань жатвы; солнце совершаетъ свой годъ, переходя отъ лета къ зиме, и я того же желаю себе. Только что распустившись на своемъ стебле и начавши радовать весь садъ, я хочу дождаться до вечера: меня грели только утреннiе лучи солнца.
"О, смерть! удались же, удались отъ меня, ступай утешать сердца, изглоданныя страхомъ, стыдомъ и отчаянiемъ. Для меня богиня природы хранитъ свои тенистыя убежища, для меня живетъ любовь съ ея поцалуями, музы съ ихъ вдохновенными песнями. Мне еще рано... я не хочу умирать."
Кто изъ людей, читавшихъ греческихъ писателей, не сознается въ томъ, что и основная идея и манера "Молодой Узницы" Шенье служатъ некоторымъ образомъ продолженiемъ идеи софокловой "Антигоны", манеры Феокритовыхъ идиллiй. Юное и невинное существо, поставленное лицомъ къ лицу съ ожиданiемъ смерти, воспето поэтомъ, глубоко изучившимъ и духъ и букву древней словесности. А совсемъ темъ сколько въ этой вещи самостоятельности, жизни, мыслей, общихъ всемъ векамъ и народамъ! Въ особенности наивное, невыразимое прекрасное обращенiе бедной девушки, въ которомъ она проситъ смерть отойти отъ нея и убираться. къ другимъ людямъ, полно такого грацiознаго эгоизма, такъ ново и совсемъ темъ такъ истинно, что можетъ равно примениться и къ чувствамъ древней и къ понятiямъ современной женщпны. Но довольно объ Андрее Шенье. Пора обратиться къ книжечке русскихъ стихотворенiй, изданныхъ въ Одессе, въ 1850 году.
"Греческiя Стихотворенiя" г. Щербины съ перваго разу предупредили насъ въ свою пользу. Мы очень хорошо знаемъ, что стиховъ въ антологическомъ роде невозможно писать съ плеча, и признаемся, что мы более всего боимся этого последняго рода стихотворенiй. Даже кажется намъ, что единственная причина обилiя плохихъ стиховъ замечается въ томъ, что большинство поэтовъ очень любитъ знаменитый стихъ Гете:
Ich singe wie der Vogel singt!
то есть, что они поютъ очень шибко и, на первыхъ порахъ оставаясь довольны своими песнями, поспешаютъ передавать ихъ тисненiю. Во-вторыхъ, намъ легко было убедиться, что г. Щербина почти разделяетъ наши собственныя мысли касательно подражанiй древнимъ, то есть почитаетъ необходимостью следить не столько за буквой, какъ за мыслью греческой словесности. Эта мысль, если не ошибаемся, выражена самимъ авторомъ въ конце книги. Въ-третьихъ, стихи везде гладокъ, звученъ и правиленъ. Въ-четвертыхъ, книжечка красива и тонка; впрочемъ, это было только первое впечатленiе: прочитавъ ее со вниманiемъ, мы отъ души пожалели о томъ, что она не толще.
Однимъ словомъ, "Греческiя Стихотворенiя" г. Щербины намъ чрезвычайно поправились, и мы спешимъ поделиться нашимъ удовольствiемъ съ читателями.
Въ короткомъ послесловiи, приложенномъ къ стихотворенiямъ г. Щербины, авторъ излагаетъ несколько мыслей о значенiи древняго искусства и говоритъ о причине, по которой назвалъ онъ свою книжку "Греческими Стихотворенiями". "Читатель можетъ подумать - такъ выражается поэтъ - что книга состоитъ изъ переводовъ; но въ ней переводныхъ стихотворенiй только два: Изъ Анакреона и Бакхилида,-- затемъ меньшая половина остальныхъ чисто антологическiя пьесы. Что-же касается до большей половины книжки, то стихотворенiя, въ ней заключающiяся, принадлежатъ не къ антологическимъ, но собственно греческимъ стихотворенiямъ, навеяннымъ автору, некоторымъ образомъ, знакомствомъ его съ эллинской жизнью, наукою, искусствомъ, и внушенныя ему симпатiей ко всему греческому. То, что не явилось, или, можетъ быть, не дошло до насъ въ греческой лирике и чуждо антологiи, но что местами мелькаетъ въ драме, философскихъ и историческимъ сочиненiяхъ, образе жизни, характере и убежденiяхъ грековъ, то иногда бралъ авторъ за тему своего стихотворенiя,-- словомъ, мысли и чувства, которыя можетъ внушить греческiй мiръ человеку нашего времени, служатъ основою большей части пьесъ въ книге."
Последними строками авторъ самъ разъясняетъ передъ нами свое направленiе, и мы должны признаться, что этотъ-то последнiй разрядъ стихотворенiй удался г. Щербине несравненно более его переводовъ и антологическихъ стихотворенiй. Въ слiянiи древняго элемента съ симпатiею современнаго человека и заключается поле для таланта г. Щербины; разработывая этотъ богатый рудникъ, онъ сразу завоевалъ себе некоторую самостоятельность и обратилъ на себя вниманiе всехъ людей, любящихъ поэзiю, сочувствующихъ и древнему и новому искусству.
Тридцать шесть стихотворенiй, составляющихъ содержанiе изящной книжечки г. Щербины, мы, сообразно его собственному указанiю, разделимъ на три разряда: стихотворенiя переводныя, стихотворенiя антологическiя и стихотворенiя самостоятельныя, хотя и внушенныя греческою жизнью. Мы уже сказали, что переводныхъ пьесъ только две. Авторъ самъ произнесъ судъ надъ ними, сказавши въ особенномъ прибавленiи, что "ни какой переводъ не въ состоянiи передать красотъ греческаго подлинника". "Новые языки - прибавляетъ онъ - совершенно иначе организированы, чемъ языкъ греческiй, и стопосложенiе ихъ нисколько не похоже на стопосложенiе древнихъ". Переводчикъ, который такъ скоро кладетъ оружiе и такъ легко сознается въ своемъ безсилiи, не въ состоянiи потратить много труда надъ небольшимъ оригинальнымъ стихотворенiемъ, не способенъ къ мелкой работе надъ каждымъ стихомъ,-- словомъ, къ работе, напоминающей собою занятiя ювелира. А безъ такого труда переводы изъ древнихъ невозможны. Мы вполне соглашаемся съ авторомъ, что наше стихосложенiе отлично отъ стихосложенiя греческаго; по изъ этого не следуетъ, чтобъ у насъ не было хорошихъ переводовъ греческихъ писателей. Мы говоримъ не о русской словесности, которая действительно, бедна подобными переводами; немецкiй языкъ еще труднее нашего укладывается въ стройный и плавный стихъ; его резкость не напоминаетъ собою сладкозвучiя "эллинской речи"; а между темъ германская словесность можетъ похвастаться блистательными переводами изъ древнихъ. Вотъ какъ переводитъ г. Щербина тридцать-четвертую оду Анакреона:
Зачемъ бежишь ты отъ меня,
И, въ цвете жизненной весны,
Моей боишься седины?...
Или, зачемъ не любишь ты,
Живое пламя въ старине?...
Вглядись, какъ много красоты
Въ искусно сплетенномъ венке,
Где возле пышныхъ розъ видна
Лилеи скромной белизна....
Эти стихи вялы, прозаичны и не имеютъ никакой картинности. Въ подлиннике, если не ошибаемся, нетъ последняго эпитета скромной (лилеи) - эпитета туманнаго и уничтожающаго образность стиха. Мы бы не привели этой пьесы, еслибъ не имели впереди десяти вещей истинно прекрасныхъ: указываемъ же на это стихотворенiе съ темъ только, чтобъ читатель самъ убедился, какъ г. Щербина, которому тесно, когда онъ, скованный переводнымъ трудомъ, идетъ шагъ за шагомъ, умеетъ возвышаться, когда дана полная свобода его фантазiи.
Уже въ антологическихъ стихотворенiяхъ более простора его таланту. Въ этихъ пьесахъ уже есть место страсти и сочувствiю, уже къ нимъ можно иногда примешивать современное воззренiе на древнее искусство,-- стало быть, поэту тутъ можно высказаться, и онъ начинаетъ высказываться. Прежде всего мы приведемъ изящное, чисто греческое стихотворенiе "Въ деревне", которое кажется выхваченнымъ изъ древней антологiи.
Какъ-то привольней дышать мне подъ этимъ живительнымъ небомъ,
Какъ-то мне лучше живется въ тиши деревенской:
Гаснутъ мечты честолюбья, тревожные сны улетаютъ;
Мыслей о будущемъ нетъ,-- настоящимъ я полонъ.
Будто младенецъ прильнулъ я къ широкому лону природы,
Съ нею живу, ея тайнымъ веленьямъ послушный:
Знойнаго полдня часы провожу подъ наметомъ
Темнопрохладнымъ платана; на лоне забывчивой неги
Сладко дремлю я, вкусивши здоровыхъ и сытныхъ
Блюдъ деревенскихъ, облитыхъ крепительной влагою Вакха.
Въ этомъ стихотворенiи все дышетъ древностью: поэтъ еще веренъ своимъ образцамъ и будто боится отклониться отъ нихъ. Только въ двухъ, подчеркнутыхъ нами стихахъ:
Будто младенецъ прильнугь я къ широкому лону природы,
Съ нею живу, ея тайнымъ веленьямъ послушный -
уже слышится присутствiе мысли более современной, сознательно развитой, и этотъ небольшой, поэтическiй анахронизмъ придаетъ особенную прелесть, самостоятельность стихотворенiю. Въ немъ дышетъ не одинъ древнiй мiръ: въ немъ видна уже сама страстная натура поэта. Счастливъ писатель, делающiй подобные анахронизмы!
Вотъ еще два коротенькiя стихотворенiя, въ которыхъ оба указанные нами элемента сливаются съ редкою прелестью:
СВИДАНІЕ.
Страстно проситъ и безсмертныхъ боговъ олимпiйскихъ
Дать мне минуту, одну-лишь минуту свиданья
Съ чудно-прекрасною смертною девой. Настало
Это мгновенье. Увидевъ ее, у безсмертныхъ
Началъ просить я, чтобъ нимъ вожделенный свиданьи
Въ вечность продлили они. Красоту моей милой,
Я созерцалъ, и, какъ Танталъ, все жаждалъ и жаждалъ,
Въ очи ей глядя, лобзая, томяся и плача,
Въ очи глядеть ей, лобзать и томиться, и плакать...
Чудный былъ вечеръ весеннiй. Ужь солнце въ волнахъ потонуло,
Искрились тихiя волны, и западъ въ последнемъ сiяньи
Медленно гаснутъ надъ ними, Гесперъ ужь тепляся ярко.
Робкой стопой среброногая дева-Селева изъ тучки
Въ темнолазурное поле небесъ выходила.
Все было тихо, прохладно, темно и прозрачно подъ небомъ;
Небо съ землей и съ душой человека дышало одною
Сладкой гармонiей, будто бы звучною грудью одною...
Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья-человеки!...
Мы не будемъ долго распространяться ни о первомъ, ни о второмъ изъ нихъ: человекъ съ поэтическимъ тактомъ самъ пойметъ, что въ каждомъ изъ нихъ древняго и что именно современно и останется всегда вернымъ и понятнымъ. Но нельзя не заметить, что въ нихъ обоихъ, особенно въ последнемъ, поэтъ уже смелее выступилъ изъ обычной границы антологическихъ стихотворенiй. Такъ въ пьесе Мигъ г. Щербина обнялъ светлымъ, философскимъ взглядомъ целость картины и заключилъ ее мыслью, которую понимали, но не вполне высказывали древнiе наши учители:
Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья человеки!
Горе нежившимъ и горе отжившимъ!
характеръ, делаютъ это антологическое стихотворенiе гимномъ, высокимъ по содержанiю, удачнымъ по выполненiю. Говоря о поэзiи, природе, счастiи,-- обо всехъ этихъ предметахъ полупонятныхъ сухимъ и охлажденнымъ сердцамъ, нельзя уберечься отъ такъ называемыхъ тонкостей, надъ которыми многiе такъ основательно смеются въ наше время. Но мы не боимся тонкостей и скажемъ еще несколько словъ о последней пьесе. Она навеяна древнимъ мiромъ; но горячее чувство, которымъ оно проникнуто, придастъ ему достоинство другого рода, более къ намъ близкое. Безспорно, греки любили природу и понимали ее, въ ихъ поэтахъ нетрудно отыскать гимны подобнаго рода, не одинъ грекъ думалъ о томъ, что онъ счастливъ, потому что живетъ; но все эти чувства проявлялись въ сыне Эллады почти безсознательно, какъ проявляются они въ дитяти, играющемъ на солнце, въ птице, поющей среди только что распускающейся зелени. Въ ихъ поклоненiи природе слышится резвый голосъ простодушнаго дитяти; въ нашемъ гимне звучитъ отрадный вздохъ человека, отшатнувшагося отъ мучительныхъ бурь света и съ восторгомъ простирающаго усталыя руки къ вечно юной богине.
Это самое чувство измученнаго смертнаго передано г. Щербиною въ другомъ его стихотворенiи, которое не относится къ разряду антологическихъ,-- стихотворенiи" немного неопределенномъ по содержанiю, но принадлежащемъ къ одному изъ лучшихъ въ книжке,-- стихотворенiи, въ которомъ картинность и музыка стиха достойны нашихъ лучшихъ поэтовъ. Оно называется "Герой". Нельзя определить, что хотелъ выразить авторъ этимъ названiемъ; но его загадочность не портитъ дела: тутъ открывается несколько путей собственной фантазiи читателя. "Герой", воспетый здесь, представляется читателю однимъ изъ великихъ афинянъ, спасшихъ свое отечество, прославившихъ его ценою общественнаго своего спокойствiя, изведавшихъ злобу и неблагодарность своихъ соотечественниковъ и наконецъ удалившихся въ изгнанiе, сладкое уже потому, что въ немъ они отрешались отъ всехъ заботъ бурной жизни. Пусть то будетъ Фемистоклъ, Аристидъ или Алкивiадъ - все равно.
Но мы еще не кончили съ антологическими стихотворенiями. Вотъ еще одно изъ нихъ, которымъ начинается книжка:
КУПАНЬЕ.
Вечеромъ яснымъ она у потока стояла,
Струйка воды ихъ съ любовью собой обвивала,
Тихо шипела и брызгала пеной воздушной...
Кто бъ любовался красавицей этой порою,
Какъ надъ потокомъ она будто лотосъ склонялась;
Стала на чорный обрывистый камень, и мылась,
Грудь наклонивши надъ зыбью зеркальной потока,
Кто бъ посмотрелъ на нее, облитую лучами,
Или увиделъ, какъ страстно, привольно, широко
И, какъ о мраморъ кристаллъ, розбивались, бледнея:
Тотъ пожелалъ бы, клянусь я, чтобъ въ это мгновенье
Въ мраморъ она превратилась какъ мать-Нiобея,
Вечно бъ здесь мылась грядущимъ векамъ въ наслажденье.
Идея грацiозна и ловко выражена, но можетъ показаться несколько изысканною; говоримъ это потому, что на-дняхъ одинъ изъ нашихъ прiятелей, отдавая полную справедливость таланту г. Щербины, заметилъ, что окончанiе Купанья "отзывается манерностью" и потому очень отклоняется отъ древнихъ образцовъ. Смеемъ уверить почтеннаго критика, что, во-первыхъ, особенность нашего поэта состоитъ въ независимости отъ древнихъ формъ, и во-вторыхъ, что некоторая изысканность мысли не была чужда грекамъ, въ деле грацiи допускавшимъ некоторую утонченность. Катуллъ, самый греческiй изъ латинскихъ писателей,-- поэтъ, котораго песни читались въ Грецiи и Александрiи, говоритъ о покинутой Арiадне, въ минуту отчаянiя сделавшейся "похожей на мраморную статую вакханки". Это сравненiе, несколько сродное заключительнымъ стихамъ вышеприведеннаго стихотворенiя, не только не признается манернымъ, но даже служитъ темою для восторженныхъ разглагольствованiй по поводу латинской поэзiи...
Стыдливость, Тучу, Уединенiе, Просьба художника, какъ на более удачныя; къ неудавшимся отнесемъ следующiя. "Мiръ и человекъ", "Стихъ", "Незнакомка" и некоторыя другiя. Слабость этихъ последнихъ пьесъ заключается иногда въ неясности мысли, тогда въ неловкости и прозаичности стиха, иногда въ туманности и запутанности изложенiя. Недостатки таланта г. Щербины всего резче выказываются въ одномъ стихотворенiи, съ котораго мы и начнемъ обзоръ третьяго разряда его трудовъ.
СТАТУЕ ЕЛЕНЫ.
Стою какъ рабъ предъ дивнымъ изваяiьемъ,
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Скажите мне, кто дерзкiй тотъ художникъ,
Что божество съ Олимпа къ намъ низвелъ,
И блескъ небесъ - достойный ореолъ.
Не тукъ тельцовъ, не светлый тукъ елея
Обычный даръ на алтаре твоемъ,
Но человекъ, восторгомъ пламенея,
Какой Паросъ твой мраморъ возлелеялъ?
Кто Прометей, воздвигнувшiй твой ликъ,
Чтобы на все онъ жизнiю повеялъ,
Чтобы во все магически проникъ?
Какъ на тебя резецъ онъ свой вознесъ,
И какъ она его не сокрушила,
И надъ тобой онъ сколько пролилъ слезъ?..
Но долу ты свои склонила очи...
Подъ ними все сокрылись тайны ночи
И весь огонь тропическаго дня.
Въ нихъ блещетъ все прекрасное природы,
Въ нихъ мiръ души съ природою слiянъ,
И бурею изрытый океанъ...
Стою какъ рабъ предъ дивнымъ изваяньемъ,
Проникнутый немымъ очарованьемъ;
Едва дыша, взираю на черты
Начало пьесы прекрасно, стихъ твердъ и изященъ. Четыре строки, начиная отъ стиха
Какая мысль чело его палила
возвышаются до истиннаго лиризма; восторгъ, въ нихъ высказанный, переходитъ къ внимательному читателю; но тутъ и кончается достоинство гимна; начиная съ первой подчеркнутой строки до конца, онъ весь состоитъ изъ промаховъ и фальшиваго пафоса. Неопределенность мысли, довольно обычная нашему поэту, отсутствiе твердо обдуманныхъ выраженiй приводятъ его къ смешному восторгу: онъ умоляетъ мраморную статую не поднимать на него своихъ глазъ! Глаза - последнее дело въ изваянiи, и какой поклонникъ искусства этого не знаетъ, точно также, какъ и того, что не только въ мраморныхъ, даже и въ живыхъ глазахъ никогда не блеснетъ весь огонь тропическаго дня. недвижимыхъ водъ озера и до бурею изрытаго океана, которые опять-таки видятся поэту въ техъ же глазахъ Елены, то намъ даже досадно говорить о такихъ выраженiяхъ. Пусть г. Щербина, обладающiй несомненнымъ дарованiемъ, оставитъ подобныя фразы на долю поэтамъ, которымъ предстоитъ одинъ только путь къ известности: именно эксцентрическiя усилiя въ деле ломанiя языка и вымысла невозможныхъ фантазiй. Пусть стихотворцы такого разряда въ своихъ строкахъ припекаютъ завитые локоны поцалуемъ, пусть глаза ихъ милой имъ предоставляется идти по той же дороге, по которой, съ довольно заслуженнымъ успехомъ, шли Викторъ Гюго и компанiя; но человеку, страстно любящему древнее искусство, воспитанному на Феокрите и Софокле, нечего увлекаться риторическими фокусъ-покусами.
Намъ очень прiятно сказать, что означенныя нами восемь строкъ о глазахъ статуи Елены самыя худшiя во всей книге. Сказавши это, мы уже съ чистымъ сердцемъ переходимъ къ темъ изъ стихотворенiй г. Щербины, которыя вполне достойны названiя прекрасныхъ.
Вотъ одно изъ нихъ - изящное, спокойное, безукоризненное въ литературномъ отношенiи, стихотворенiе, котораго невозможно читать безъ сладкаго чувства. Оно составляетъ переходъ отъ произведенiй антологическихъ къ произведенiямъ чисто самостоятельнымъ. Первая его строфа дышетъ необыкновенною прелестью и картинностью, выше которой невозможно подняться; тутъ нетъ ни одной черты лишней, ни одного слова некстати. Третья же и последняя заключаетъ въ себе мысль всего произведенiя,-- мысль отрадную, хотя и грустную. Мы видимъ, что эта вещь принадлежитъ къ любимымъ произведенiямъ автора: его воображенiю льстятъ картины, изображающiя зрелаго и пострадавшаго человека, стоящаго лицомъ къ лицу съ тихою, вечно-юною природою, задумчиво улыбающагося при виде детскихъ невинныхъ игръ. Скажемъ, впрочемъ, что, по всей вероятности, читателю, имеющему мало сочувствiя къ умеренности и простоте древнихъ поэтовъ, названная нами пьеса едва ли понравится.
ДЕТСКАЯ ИГРА.
, бросая свой маленькiй дискъ по дороге;
Личики светлы у нихъ и румяны, подъ туникой ножки
Живо бегутъ, и, колеблясь зефиромъ, по мраморной шейке
Рады они и хохочутъ съ безумномъ весельи, малютки:
Весело имъ, что кузнечику ножки они оборвали...
Прыгать съ дороги въ пшеницу ужъ больше не станетъ,
Дети себе разсуждаютъ, смеяся отъ чистаго сердца.
Старые веки мои, и на сердце теплей становилось:
Детямъ завидовалъ я съ умиленiемъ полнымъ отрады;
Годы седые хотелось мне сбросить, и юностью милой
Снова зажить, и безпечно резвиться, какъ прежде резвился...
Стали мне милы прожитыя лета, и дороги стали
Жизнiю опытъ стяжанный и светочъ высокаго знанья...
Гордо венецъ свои вонючiй на лобъ обнажонный,
Крона косою изрытый, опять я надвинулъ, и молча
Что же касается до насъ, то можетъ быть мы и ошибаемся, но вамъ кажется, что некоторыя места изъ вышеприведенныхъ строкъ принадлежатъ къ темъ редкимъ, сердцу понятнымъ особенностямъ, по которымъ познаются истинные мастера своего дела. Какъ мило и полно изображенiе маленькихъ детскихъ ногъ, живо бегущихъ подъ короткою туникою! Какъ возвышенно признанiе стараго путника, гордо надвигающаго свой венецъ на морщинистый лобъ и говорящаго, что при виде неразумнаго детства
Стали мне милы прожитыя лета, и дороги стали
Теперь уже намъ предстоитъ одна только похвала таланту нашего поэта, темъ более, что речь пойдетъ о томъ роде стихотворенiи, которыя ему совершенно по средствамъ и где его самостоятельность можетъ высказаться съ полною отчетливостью. Мы говоримъ о техъ пьесахъ, которыя, не принадлежа къ разряду чисто-антологическихъ произведенiй, навеяны поэту его знакомствомъ съ эллинскою жизнью и горячею симпатiею къ древнему искусству. Изящнымъ и вполне соответствовавшимъ вступленiемъ къ этому разряду стихотворенiй послужатъ следующiе звучные, проникнутые страстью, стихи:
ЭЛЛАДА.
Окружена широкими морями,
Въ тени оливъ покоится она,
Въ ничтожестве великая страна.
Я съ корабля сошолъ при блеске ночи,
При ропоте таинственномъ валовъ...
Горела грудь, въ слезахъ кипели очи:
И виделъ я усыпанный цветами,
Рельефами покрытый саркофагъ:
Въ нихъ грацiи поникли головами
И Аполлонъ, и вечно-юный Вакхъ;
Нетленная, печальна, но ясна...
Казалося, она не умирала,
Казалося, безсмертно рождена...
И песнь ея носилась надъ могилой,
И все вокругъ собой животворила
Усопшая во гробе красота.
Выбравши содержанiемъ своего гимна (такъ будетъ всего приличнее назвать это стихотворенiе) грустное, но сладкое чувство при виде усопшей Эллады, нашъ поэтъ, по всей вероятности, зналъ, что его стихъ пробудитъ воспоминанiе объ импровизацiи другого поэта, на ту же тему, на несколько вдохновенныхъ строкъ писателя, знаменитаго своею славою и бурною жизнью. Вотъ эти строки - нужно ли говорить, чьи они и откуда взяты? еслибъ читатель и не зналъ ихъ автора, онъ догадается объ его имени, по этому пламенному, отрывистому, блестящему началу:
He who hath bent him o'er the dead
Тотъ, кто наклонялся иногда надъ мертвецомъ, прежде нежели прошелъ первый день его усыпленiя,-- последнiй день бедамъ и страху (прежде нежели палецъ разрушенiя налегъ на черты, освященныя красотою), тотъ, кто стаивалъ нагнувшись надъ теломъ и пожиралъ глазами последнюю прелесть, возвышенное спокойствiе, сiяющее на бледныхъ щекахъ, тотъ верно, глядя на эти прекрасныя, безмятежныя черты, не разъ отказывался верить, что надъ тою красотою, надъ темъ спокойствiемъ уже царствуетъ злобная власть смерти. Таковъ видъ того берега, той страны - это Грецiя, но уже безжизненная Грецiя!"
Такъ или почти такъ (мы сократили отрывокъ) выражается великiй бардъ Великобританiи: после его вдохновенныхъ словъ уже трудно было сказать что-либо новое, достойное величiя усопшей Эллады. Не желая соперничать съ поэтами, приносившими свою дань на могилу древней Грецiи, нашъ поэтъ попытался сыскать самостоятельность въ простоте и, что еще важнее, въ совершенно эллинской умеренности изображенiй. Въ "Элладе" г. Щербины есть четыре стиха, которые мы не можемъ произнести безъ сладкаго чувства: въ нихъ, какъ въ умной музыкальной ораторiи, есть нечто не подлежащее никакой критике, нечто до чрезвычайности тонкое и привлекательное. Въ самомъ деле, подумайте объ этихъ строкахъ, изображающихъ гробницу Эллады:
И виделъ я усыпанный цветами,
Рельефами покрытый саркофагъ:
Я Аполлонъ, и вечно-юный Вакхъ...
Умеренность (sobriété) въ прилагательныхъ здесь доходитъ до того, что Аполлону не придано ровно никакого эпитета, и отъ этого стихъ ни мало не проигрываетъ. Какъ изящны грацiи, опустившiя свои головы, и Вакхъ, вечно-юный! Собственныя наши воспоминанiя, собственныя наши симпатiи къ древности, сливаясь съ картинами поэта, съ мелодiей стиха, доставляютъ намъ наслажденiе,-- и поэтъ совершенно правъ, и поэтъ остается победителемъ!
Со всемъ темъ "Эллада" не можетъ назваться безукоризненнымъ стихотворенiемъ. Въ немъ авторъ заплатилъ обычную дань своей манере неопределенно перескакивать отъ одной мысли къ другой, и вследствiе того сделалъ промахъ, нарушающiй гармонiю целаго. "Какая песнь носилась надъ могилой усопшей красавицы?" спросимъ мы съ полнымъ педантизмомъ: - "разве она пела передъ темъ, чтобы лечь въ свой саркофагъ?" "И можетъ ли песнь умершаго существа носиться надъ его могилой?"
Можетъ быть, автору "Греческихъ Стихотворенiй" покажутся странными наши мелкiя придирки, но мы утешаемся тою мыслью, что поэтъ, одаренный такимъ талантомъ и такъ живо сочувствующiй искусству древняго мiра, вполне понимаетъ важность каждаго слова въ стихе, умеетъ отличить вредъ каждаго неточнаго выраженiя въ строгомъ и сжатомъ созданiи.
и насъ и читателей два истинно прекрасныя стихотворенiя: "Невольная вера" и "Письмо".
Въ первомъ изъ нихъ, къ сожаленiю, очень слабы и неточны два стиха {И мою полусонную лень // Освежаютъ росой анемоны...}, но зато семь стиховъ передъ ними восхитительны въ полномъ смысле слова. Второе далеко не такъ поразительно, но лучше выдержано. Вообще г. Щербина обладаетъ редкимъ дарованiемъ сказать многое въ короткихъ словахъ.
Если силы наши соответствовали начатому нами труду, то мы успели уже достаточно познакомить читателя съ талантомъ г. Щербины. Еслибъ мы не боялись повредить успеху его книжки, перепечатавъ въ своемъ журнале большую часть стихотворенiй, въ ней заключающихся, мы бы поместили рядомъ съ выписанными стихотворенiями другiя пьесы въ томъ же роде, не менее прекрасныя, какъ, напримеръ: Ваятель и натурщица, Гермесъ привратникъ, Древняя колонна (которая, за исключенiемъ последнихъ шести строкъ, достойна назваться образцовымъ произведенiемъ), и некоторыя другiя. Не смотря на такое похищенiе, въ тоненькой книжке "Греческихъ Стихотворенiй" осталось бы все-таки довольно вещей истинно замечательныхъ, а именно: Тимонъ Афинскiй, Сказка, Туника и поясъ, Жизнь и искусство. Даже слабыя пьесы: Афродите, Уранiи, Софокловой Антигоне, много пещей, которыя бы могли составить репутацiю поэта посредственнаго.
Въ первый разъ прочитавъ книжечку "Греческихъ Стихотворенiй", мы поражены были обилiемъ прекрасныхъ вещей въ стихотворенiяхъ г. Щербины; но первое чувство удовольствiя оказалось несколько смутнымъ. При второмъ чтенiи мы признали автора истиннымъ поэтомъ, при третьемъ мы съ отрадою задумывались почти надъ каждою изъ пьесъ, имъ написанныхъ. Еще черезъ несколько времени какъ-то случилось, что мы запомнили каждое изъ этихъ стихотворенiй и вероятно долго его не забудемъ. Потому-то съ нашей стороны не будетъ лишнимъ одинъ советъ читателямъ: мы предупреждаемъ ихъ, что талантъ г. Щербины не принадлежитъ къ разряду талантовъ, ослепляющихъ съ перваго разу и равно доступныхъ каждому; чтобъ оценить вполне дарованiе нашего автора, нужно вчитываться въ его произведенiя, призывая по временамъ на помощь свои собственныя воспоминанiя о древнемъ искусстве и свой личный поэтическiй инстиктъ.
Что касается до насъ, то мы смело причисляемъ г. Щербину къ числу замечательныхъ русскихъ поэтовъ и даемъ ему одно изъ первыхъ местъ между теми изъ нихъ, которые еще пишутъ въ наше время. Уступая некоторымъ изъ нихъ въ многосторонности, авторъ "Греческихъ Стихотворенiй" далеко ихъ превосходитъ своимъ познанiемъ древней жизни и горячимъ, живымъ сочувствiемъ къ ея поэзiи. Что у нихъ носитъ печать одной начитанности и раздраженiя где-то захваченной мысли, у г. Щербины становится элементомъ понятнымъ и существеннымъ. Его легко можно упрекнуть въ некоторой неопределенности выраженiй и мысли; но что вся эта неопределенность въ сравненiи съ чрезвычайною шаткостью и туманностью фантазiи во многихъ пьесахъ г. Фета, писателя съ замечательнымъ дарованiемъ. Авторъ "Невольной Веры" никогда не дойдетъ до такой степени причудливой слабости, чтобъ обращаться съ неогерманскими нежностями къ героинямъ Шекспира - къ Офелiи, Дездемоне, и отпускать каждой изъ этихъ поэтическихъ страдалецъ целый запасъ фразъ, не вяжущихся между собою. Поэтъ, сердцемъ понимающiй Анакреона и Софокла, никогда не бросится въ галлюсинацiи, которыми такъ богато наше поколенiе, вскормленное на скороспелой и дешевой эрудицiи.
Г. Щербина - поэтъ замечательный; "мы много можемъ отъ него ожидать въ будущемъ", желательно было намъ прибавить; но не лучше ли будетъ воздержаться отъ такой стереотипной фразы? Мы привыкли въ критическихъ статьяхъ изъявлять надежды подобнаго рода, не думая о томъ, что редкому писателю оне бываютъ прiятны. Во первыхъ, надежда въ будущемъ заставляетъ предполагать, что мы не совсемъ довольны настоящимъ, а мы протестуемъ противъ подобнаго предположенiя; половиною "Греческихъ Стихотворенiй" мы довольны вполне, довольны окончательно. Во-вторыхъ, мы не желаемъ стеснять поэта никакими ожиданiями; пусть онъ работаетъ, когда того захочется Аполлону, пусть онъ не стесняетъ себя временемъ и усиленнымъ трудомъ; если, черезъ несколько летъ, издастъ онъ десять томовъ въ роде ныне изданной книжки, мы будемъ чрезвычайно довольны; ежели черезъ десять летъ онъ издастъ только десять стихотворенiй, мы, можетъ быть, въ душе пожалеемъ о лености поэта, но примемъ его трудъ съ благодарностью. Еслибъ можно было съ пользою подавать советы поэтамъ и литераторамъ, мы бы съ своей стороны не отказались сказать слова два автору "Греческихъ Стихотворенiй", и имеемъ слабость думать, что эти несколько словъ не были-бъ лишними. А впрочемъ, отчегожь и не изъявить готовность по части советовъ? Положимъ, что г. Щербина желаетъ знать наше откровенное и, такъ сказать, частное мненiе о его таланте вообще, и о будущности этого таланта въ особенности: въ такомъ случае мы сказали-бъ ему следующее:
Изъ сорока почти стихотворенiй, изданныхъ г. Щербиною, некоторыя написаны въ 1843, другiя въ 1847, остальныя въ промежутокъ между этими двумя годами. Самъ авторъ, выставляя число подъ каждою изъ пьесъ, облегчаетъ наши хронологическiя соображенiя. Лучшiя вещи написаны въ 1846 и 4847 годахъ, но число ихъ невелико. Это обстоятельство заставляетъ насъ предполагать, что авторъ "Греческихъ Стихотворенiй" пишетъ редко и можетъ быть медленно. Съ другой стороны, все пьесы въ книге весьма коротки, въ общности ихъ нетъ строго обдуманной последовательности, все матерiяльные признаки показываютъ, что если г. Щербина безспорно заслуживаетъ названiе поэта талантливаго, зато онъ очень далекъ отъ того, чтобы быть трудолюбивымъ поэтомъ. Мы не понимаемъ слова трудолюбивый въ томъ безцветномъ виде, какъ воображаютъ себе многiе; мы убеждены всемъ сердцемъ, что любовь къ труду составляетъ одну изъ существенныхъ сторонъ всякаго замечательнаго писателя. Давно пора перестать намъ глумиться надъ идеею умственнаго труда и превозносить выше меры беззаботную, ленивую деятельность; можно бы намъ, кажется, помнить, что если праздная, вялая жизнь и порождала иногда хорошихъ поэтовъ, зато величайшiе изъ нихъ, какъ, напримеръ, Гете, Данте, Шиллеръ, были трудолюбивейшими учоными до конца своей жизни. Грустное заблужденiе нашихъ светскихъ людей и, что еще хуже, литераторовъ, по поводу важности науки и добросовестнаго труда въ деле изящныхъ произведенiй, заслуживаетъ едкой сатиры, или трактата, или целой статьи серьезнаго содержанiя.
чтобъ онъ не былъ способенъ довести свой стихъ до высшей степени правильности, красоты и въ особенности точности. Мы не знаемъ, составляетъ ли симпатiя къ древнему мiру самую сильную сторону въ дарованiи нашего автора и не можемъ сказать, удадутся ли ему попытки въ другомъ роде вдохновенiя, но можемъ уверить его съ полнымъ сознанiемъ, что и этой стороны таланта довольно для деятельности всей его жизни. Пусть г. Щербина подаритъ насъ сотнею антологическихъ стихотворенiй въ роде "Мига" или двумя стами такихъ прелестныхъ гимновъ, какъ "Невольная Вера", онъ можетъ быть уверенъ, что не мы заговоримъ объ однообразiи. Если поэтъ охладеетъ къ такому роду произведенiй, передъ нимъ все-таки широкое поле деятельности: на русскомъ языке нетъ ни одной поэмы изъ древней греческой жизни, и нетъ ея, какъ кажется намъ, по весьма простой причине - по малой учоности многихъ нашихъ поэтовъ. Что-то намъ говоритъ даже, что Лермонтовъ, написавши прелестный отрывокъ изъ поэмы, где говоритъ въ начале о гоненiи христiянъ при "грозномъ Тиверiи", остановился единственно потому, что его малая начитанность, поверхностно-энциклопедическое, светское образованiе положили неодолимую преграду полету его музы. Стихотворенiя г. Щербины, его знакомство съ греческою словесностью показываютъ намъ, что ему нечего бояться, по видимому, прозаической, но въ сущности существенной преграды.
Но положимъ, что по той или другой причине поэма не будетъ удачна. Тогда автору останется еще трудъ, за который все русскiе читатели скажутъ ему истинную благодарность,-- трудъ, для котораго мало десяти людей, одаренныхъ огромнымъ талантомъ. Софоклъ и Еврипидъ, Пиндаръ и Феокритъ, Сафо и Каллемахъ, Анакреонъ и поэты антологiи у насъ еще не переведены, или если переведены, то плохо и неверно. Латинскiе поэты, по направленiю своему приближавшiеся къ генiямъ древней Эллады, у насъ почти неизвестны: ни Горацiй, ни Катуллъ, ни Тибуллъ съ Проперцiемъ, ни Виргилiй не приманивали еще собой русскихъ поэтовъ. Наши поэты отчего-то любятъ съ равнодушiемъ проходить мимо оды Анакреона и эпиталамы Катулла: они предпочитаютъ останавливаться надъ самыми неудачными изъ песенъ Гейне или надъ скучнейшею балладою Уланда.
Но, скажетъ читатель, самъ г. Щербина признается въ своей книге, что "никакой переводъ не въ состоянiи передать красотъ греческаго подлинника". Въ этомъ позвольте намъ усомниться и привести въ свое оправданiе ту мысль, что всякiй языкъ имеетъ свои особенныя красоты, и что все дело состоитъ въ употребленiи этихъ красотъ кстати. Переводчикъ, который бы сталъ ломать русскiй стихъ на греческiй манеръ, конечно, не имелъ бы удачи въ своемъ труде; но, соображаясь съ духомъ отечественнаго языка, есть еще возможность спять верную копiю. Что бы мы сказали о живописце, который, снимая масляными красками превосходную картину, писанную на стекле, сталъ класть на полотно те-же яркiя краски, которыя онъ видитъ въ своемъ оригинале? Для живописи перомъ, карандашемъ, красками, водяными и масляными, есть своя особенная манера, а между темъ одна и таже головка можетъ быть писана всеми этими способами.
эти строки изъ пьесы "Древняя колонна":
Надъ теменемъ белымъ утёса
Горело вечернее солнце,
И падало светомъ волшебнымъ
На груды развалинъ, на море,
Вились надъ моею колонной
Прозрачно-лазурныя тени,
И лучъ догоравшiй струился
По мраморнымъ ребрамъ колонны...
ее всю передать подобными стихами на русскiй языкъ, будетъ достойна подлинника!
Книжка "Греческихъ Стихотворенiй" издана лучше всехъ новыхъ петербургскихъ книгъ: шрифтъ и украшенiя прекрасны, бумага замечательной белизны и плотности. Это изданiе не стыдно держать на столе въ гостиной.
1850.