Фридрих Вильгельм I по Карлейлю (старая орфография)

ФРИДРИХЪ ВИЛЬГЕЛЬМЪ I 

"Это великолепно, это удивительно, но это не война!" сказалъ генералъ Винуа, глядя на гусарскую бригаду лорда Кардигана, возвращавшуюся после сумазбродной атаки на русскую артиллерiю подъ Балаклавой. Это удивительно, это блистательно, художественно, но это не исторiя! хочется сказать и намъ после прочтенiя последнихъ вышедшихъ томовъ Карлейлевой Жизни Фридриха Великаго. Пять томовъ последней Карлейлевой книги, какъ безъ сомненiя известно читателю, по заглавiю обещаютъ намъ жизнь Фридриха Великаго, но на самомъ деле содержатъ въ себе только апофозъ, невозможнейшiй изъ апофозовъ, апофозъ короля Фридриха Вильгельма I. Самому даровитому историку трудно быть прозорливее целаго света, и настоящiе успехи науки все более и более опровергаютъ те эксцентрическiя воззренiя на историческiя личности, къ которымъ Карлейль, на горе себе, слишкомъ наклоненъ. Каждый человекъ, уважающiй науку, верующiй въ прогрессъ и сочувствующiй мирному развитiю гражданственности, не въ состоянiи оставить безъ протеста историческiе взгляды знаменитаго писателя; но, даже въ самыя горячiя минуты своего протеста, онъ никогда не позабудетъ о томъ дивномъ таланте, съ которымъ Карлейль излагаетъ идеи, вызывающiя это противоречiе. Действительно, два последнiе тома Исторiи Фридриха Великаго, принятые какъ историческiй романъ, или какъ голосъ адвоката, страстно убежденнаго въ правоте имъ защищаемаго подсудимаго, стоятъ зваться чудомъ искусства. Затронулъ ли Карлейля такъ незнакомый ему, холодный прiемъ публикою первыхъ томовъ его Исторiи, увлекся ли онъ оригинальною стороною данныхъ, имъ объясняемыхъ, зашевелилась ли въ его душе старая идея всей жизни "о поклоненiи героямъ", но, во всякомъ случае, четвертаго и пятаго томовъ Исторiи Фридриха невозможно ставить рядомъ съ первыми томами. Запутанное изложенiе сменяется сжатымъ разказомъ, туманная Фантасмагорiя - образами живыхъ лицъ, утомительная эксцентрическая Фразеологiя целыми эпизодами, исполненными грозы, страсти и прелести. Всякая мысль о неискренности увлеченiя и о заранее-придуманныхъ софизмахъ исчезаетъ. Передъ такою задушевностью ошибки, передъ такою страстностью въ историческихъ симпатiяхъ, недостойнымъ подозренiямъ нетъ места. "Не смейтесь надъ человекомъ, кидающимся на позолоченый грошъ, говоритъ самъ Карлейль въ одномъ изъ прежнихъ этюдовъ: въ этомъ гроше онъ поклоняется благородному металлу, и не его вина если червонецъ его воображенiя оказывается дрянною монетой!" Апофозъ Фридриха Вильгельма I привелъ намъ на память эту тираду. Не разделяя взглядовъ историка, на всякое его доказательство припоминая по десяти несомненныхъ опроверженiй, мы зсе-таки не можемъ вполне осудить защитника самой неудобозащищаемой личности за все осьмнадцатое столетiе. Только убежденiе всей жизни и пламенная страсть могутъ внушить страницы, передъ которыми меркнетъ художественное изложенiе самого Маколея. Только они могутъ заставить читателя, наперекоръ всемъ его идеямъ, уронить слезу при чтенiи разказа о последнихъ дняхъ и минутахъ существа, имъ описаннаго за сумазброднаго тирана! Въ словахъ нашихъ нетъ ни малейшаго преувеличенiя. Слезы душили насъ при чтенiи последнихъ главъ пятаго тома, для которыхъ, въ художественномъ отношенiи, не прiищемъ достаточно-восторженнаго названiя. Все предсмертныя огорченiя, предчувствiя, причуды, вспышки и странности главнаго лица, помимо голоса исторiи, помимо общаго приговора, поэтическимъ ураганомъ волнуютъ душу читателя. Этотъ последнiй объездъ Пруссiи, это горькое убежденiе въ измене дорогихъ людей, это гордое предвиденiе мстителя въ когда-то. угнетаемомъ сыне, эта борьба съ долгою болезнiю, эти минуты ревности къ наследнику престола, эти эксцентрическiя беседы съ духовникомъ и ночныя безпокойныя прогулки по пустыннымъ заламъ Потсдамскаго замка,-- такая трогательная, такая грандiозная драма, до какой редко возвышались даже первоклассные художники, какъ Маколей и Прескоттъ. У Вальтеръ-Скотта, въ зените его волшебнаго дарованiя, можно найдти нечто подобное, хотя отчасти въ другомъ роде. Мы говоримъ про его Іакова I, такъ презреннаго для историка, и такъ обворожительнаго для всякаго, кто когда-либо раскрывалъ книгу абботсфордскаго чародея.

После всего нами сказаннаго, совершенно выясняется невозможность говорить о последнемъ труде Карлейля въ его общемъ значенiи. Сторона историческая и сторона художественная поперечатъ одна другой до такой степени, что слiянiя между ними быть не можетъ. Читатель, когда-нибудь изучавшiй разбираемаго автора, можетъ-быть не посетуетъ на такiя колебанiя и даже признаетъ ихъ законность, но для лицъ, мало знакомыхъ съ Карлейлемъ, колебанiя эти покажутся нестерпимыми. Карлейль у насъ известенъ не многимъ, и известенъ лишь съ своей генiальной стороны, а въ русскомъ переводе появлялись только его мелкiе этюды, въ которыхъ онъ неподражаемъ. По принятой рутине, во всякой статье объ этой огромной, но еще не выясненной личности, русскiй читатель будетъ искать или полнаго подтвержденiя прежнихъ похвалъ или резкаго имъ противоречiя: все другое покажется ему уклончивостью, неяснымъ понятiемъ предпринятой задачи. Имея это въ виду, мы намерены, не избегая противоречiй въ отзывахъ, однакоже сгруппировать ихъ такъ, чтобы выводъ происходилъ самъ собою. Поэтому прежде всего мы будемъ говорить о Карлейле какъ объ историке и мыслителе, а потомъ уже, высказавъ весь запасъ должныхъ замечанiй, перейдемъ въ ту область, где нашъ авторъ не имеетъ ни сверстниковъ, ни соперниковъ, где всякое не симпатическое о немъ слово будетъ простымъ свидетельствомъ отсутствiя всякаго художественнаго такта въ ценителе.

Историко-философскiя воззренiя Т. Карлейля у насъ довольно известны, хотя никто еще изъ русскихъ писателей не представлялъ ихъ въ возможно-последовательномъ разказе. Они перелетели къ намъ какъ перелетаетъ изъ края въ край все оригинальное, причудливое и питающее собою тысячи плагiаристовъ. Одна идея забрела въ модный романъ и дала ему субстанцiальность, другая прiютилась въ ежедневной газете, третья мелькнула въ предисловiи къ ученому сочиненiю, следующая за темъ принесла славу рецензенту, повидимому самому враждебному теорiямъ Карлейля. Самъ знаменитый эксцентрикъ никогда не высказывалъ своихъ теорiй съ особенною последовательностiю, часто противоречилъ имъ въ подробностяхъ и даже путалъ читателя страннымъ ихъ изложенiемъ, скрываясь за своихъ Фантастическихъ друзей (профессора Зауэртейга и доктора Тейфельсдрека), чуть требовалось провести мысль уже слишкомъ причудливую. Наибольшей серiозности надо искать въ книге Карлейля Сарторъ Резартусъ, въ его Фантасмагорической исторiи Французской революцiи, въ лекцiяхъ о поклоненiи героизму (Hero-Worship), наконецъ въ только-что начавшейся Исторiи Фридриха Великаго. пишущаго эти строки.

и земныхъ радостей, хотя бы предстоящихъ и будущимъ поколенiямъ. Человекъ - не что иное какъ жалкое, хилое, грязное созданiе, животное, погрязшее въ тине себялюбiя, обмана, нравственной вялости. Хаосъ окружаетъ его со всехъ сторонъ, онъ вышелъ изъ хаоса и постоянно стремится къ нему, все-таки питая безсознательный ужасъ къ хаосу. Для собственнаго успокоенiя и некотораго противодействiя ужасамъ и лжи, его окружившимъ, человекъ силится уверить себя и другихъ, что разумъ его необыкновенно ясенъ, что деятельность его плодотворна подобно солнцу, что родники чего-то великаго ключомъ бьютъ въ груди человека, что его цель въ жизни - работать весьма не много, болтать чрезвычайно много и пожинать всякаго рода радости. Такое самообольщенiе чистый вздоръ. Разумъ человека не ясенъ и шатокъ, на одного плодотворнаго деятеля въ среде людской приходятся тысячи, миллiоны служителей мрака; поступательное движенiе человечества, которымъ мы гордимся, есть можетъ-быть безпокойные повороты больнаго въ своей постели, повороты больнаго, указанные еще Дантомъ. Родники великихъ помысловъ въ груди человека - одно самообольщенiе; радости, къ которымъ предназначенъ смертный,-- яблоки съ береговъ Мертваго Моря, внутри которыхъ не сладкiй сокъ, а какая-то смрадная пыль и ничего более {Не ручаемся наверное, растутъ ли у Мертваго моря подобныя яблоки; но у Карлейля, какъ известно, своя натуральная исторiя.}. Изображенiя эти не очень лестны, но горько ошибется тотъ, кто, основываясь на нихъ, почтетъ себя въ праве презирать и позорить человека. Или намъ противенъ ребенокъ, безпомощно потерявшiйся въ лесу, между болотъ, проваловъ и блудящихъ огней, или мы не чувствуемъ жалости къ ночной бабочке, опалившей свои крылья у свечки? Но не изъ одного состраданiя скорбимъ мы о человеке. Есть въ немъ и лучшее начало, есть для него идея, которой онъ неукоснительно служитъ, даже въ самыя злыя эпохи своего неразумiя. Идея эта - безсознательное поклоненiе силе правды, поклоненiе, вложенное въ человека его Создателемъ. Какъ утопающiй простираетъ свои измученныя руки ко всякому подобiю опоры, такъ человеческое общество, погруженное въ свою родную пучину лжи и анархiи, судорожно тянется ко всему, что обещаетъ ему спасенiе отъ того и другаго. И на благо человека, для спасенiя нашихъ обществъ, Провиденiе время отъ времени выдвигаетъ впередъ людей, сосредоточившихъ въ себе начало силы и правды. Эти люди - герои, анти-анархи по своему призванiю, вожди человечества, руководители его среди безотрадной пустыни. Иные изъ этихъ героевъ - цари и властители, другiе - частные люди, мыслители, третьи - мученики за правду. Имена ихъ известны всякому: это Одинъ, это Карлъ Великiй, Лютеръ, Оливеръ Кромвелль, это Магометъ, изъ хаоса создавшiй религiю и царства, это Гете, водворившiй гармонiю въ миллiонахъ смутныхъ умовъ целаго поколенiя, это Самуилъ Джонсонъ, внесшiй честность и чистоту въ развратное общество его времени, до конца боровшiйся съ нуждою, ложью, духомъ тьмы, и оставшiйся победителемъ. Героизмъ и антианархическое начало въ человеке велики не по одной сфере ихъ действiя; при самой скромной жизненной действительности можно быть героемъ, какъ былъ героемъ какой-нибудь Вальтеръ-Скоттъ, убившiй себя работой для того чтобы расплатиться съ кредиторами, которымъ поручился за своего друга, или докторъ Франсiя, положившiй все свои душевныя силы на то чтобы водворить порядокъ въ безобразной республике, въ никому неизвестномъ уголке Южной Америки {Слава доктора Франсiи, превознесеннаго нашимъ авторомъ, еще подлежитъ большому сомненiю; по многимъ свидетельствамъ, то былъ человекъ жестокiй и капризный, хотя хорошiй администраторъ.}. Великою стезей света ознаменовывается появленiе каждаго героя въ нашемъ обществе; чтить этихъ героевъ долгъ всякаго отдельнаго человека, прославлять и истолковывать ихъ деянiя - долгъ историка, разумеющаго свое назначенiе. Но до сихъ поръ никогда историки не выполняли и не выполняютъ своего призванiя: холодно проходятъ они, въ своемъ глупомъ величiи, мимо людей, бывшихъ истинными вождями человечества, а прилепляются къ какимъ-нибудь лже-героямъ въ красивомъ наряде, съ преогромною саблей на боку, или съ безплодною Фразой въ устахъ, или анархическими стремленiями въ сердце. Историкамъ, старымъ и современнымъ, нужны более всего безплодныя бойни людей въ сраженiяхъ, массы безумнаго народа, волнующiяся туда и сюда въ анархической горячке, государственныя потрясенiя и хаосъ съ ними неразлучный. Они служатъ призракамъ, поклоняются дыму и праху и словамъ, оставляя безъ вниманiя истинную сущность вещей и яркую стезю света, ироведенную въ здешнемъ хаосе деятельностiю героевъ, ведущихъ человечество. Истинный историкъ обязанъ противодействовать лжеисторикамъ всеми средствами, и отрицаясь лжи въ исторiи, подобно Дiогену, всюду искать одного человека.

раболепныхъ изъявленiй восторга со стороны покорнаго человечества. Героизмъ душевный обязываете, и горе вождю великихъ способностей, уклоняющемуся отъ выполненiя обязательствъ своихъ передъ слабыми собратiями. Горе ему, если онъ обратитъ ихъ повиновенiе въ орудiе своихъ корыстныхъ целей; горе ему, если онъ отступитъ отъ необходимости принять мученическiй венецъ за свои убежденiя; горе ему, если онъ посмотритъ на жизнь какъ на источникъ радостей или на поле для своего возвышенiя! Герой настоящiй - всегда труженикъ. Онъ долженъ быть похожъ на того индейскаго брамина, который уверялъ, что носитъ въ животе достаточно пламени для сожженiя всехъ греховъ человечества. Его высшее званiе - Онъ первый рабочiй на поденномъ труде своихъ согражданъ, первый мститель за неправду, первый восторженный ценитель всего благаго. Если герой - царь, то ему нетъ покоя, пока хоть одинъ изъ его подданныхъ голодаетъ; если онъ мыслитель, ему нетъ отдыха, покуда хоть одна ложь считается не ложью. Изъ этого ясно, что деятельность его не терпитъ остановокъ, что онъ вечно стремится къ недостижимому идеалу. Если онъ разъ уклонился отъ избраннаго пути, онъ уже согрешилъ, если онъ разъ поставилъ свое личное я превыше интересовъ общихъ, онъ уже не герой, а служитель мрака. Изменивъ героическому призванiю, онъ примыкаетъ къ безчисленной когорте псевдо-героевъ, которымъ къ сожаленiю человекъ всегда готовъ покланяться, но которыхъ должно казнить и изобличать перо каждаго историка.

Псевдогероизмъ и бедствiя, имъ пораждаемыя, неисчислимы. Отъ Лудовика XIV, сказавшаго l'état, c'est moi, и раззорившаго родину для потехи своего властолюбiя и сластолюбiя, до демагоговъ Французской революцiи, влекшихъ за собою пьяныя толпы народа на всякое неистовство, все ступени преобладанiя надъ людьми наполнены группами ложныхъ героевъ. Некоторые изъ нихъ, напримеръ Французскiе писатели конца XVIII столетiя, имеютъ еще свое значенiе, какъ разрушители зла, не ими причиненнаго; но идеи положительной правды и анти-анархическаго принципа вы въ нихъ не отыщете. Большая ихъ часть - представители своеволiя и мрака, волканы извергающiе грязь, палачи посланные Промысломъ, но все-таки палачи, то-есть созданiя, отъ прикосновенiя которыхъ порядочный человекъ отстраняется съ негодованiемъ. Менее чудовищны, но не менее вредны нсевдо-герои, ставящiе слово выше дела, призракъ выше действительности, честолюбiе выше человеколюбiя. Таковы вообще ораторы, бюрократы и хитроумные политики, дипломаты и газетчики, ласкатели народныхъ страстей и проводники безплодно-завоевательныхъ плановъ. Деятельность многихъ псевдо-героевъ вредна только въ отношенiи къ жизни частныхъ людей, нравы которыхъ растлеваются чрезъ влiянiе ложнаго вождя, ими избраннаго; но когда псевдо-герой, то-есть представитель лжи, ведетъ за собой целое общество,-- безпредельны гибельныя последствiя, имъ причиняемыя. Целыя государства повергаются въ океанъ всякой неправды, въ пучину призраковъ и преступленiя, а за тяжкою болезнiю политическаго организма следуетъ или окончательное его разложенiе или кровавые катаклизмы съ полнымъ разгаромъ анархiи. Ложь никогда не остается безъ наказанiя, и общество, покоряющееся лжи, должно ведать, что за годами гнилаго спокойствiя, вернее смерти, неизбежно, неминуемо, следуютъ года тяжкихъ переворотовъ.

оглянуться назадъ и произвести безпристрастную оценку идеямъ, сейчасъ высказаннымъ. Въ частностяхъ своихъ оне имеютъ несомненную цену, какъ противодействiе утопiямъ и моральной распущенности нашего поколенiя, но взятыя въ сложности, какъ путеводная нить для историка, оне ведутъ къ пагубнымъ заблужденiямъ. Только личный характеръ Карлейля, съ его безукоризненною честностью, да еще то обстоятельство, что его теорiи появились въ свободной Великобританiи, устраняютъ предположенiе въ дурныхъ побужденiяхъ со стороны создателя теорiи. Явись она въ современной Францiи, вся Европа признала бы ее апологiей цезаризма, корыстнымъ восхваленiемъ существующихъ золъ и поводомъ къ злу дальнейшему. Patrie и Constitutionnel, какъ политическiе органы, Кассаньякъ и Лагерроньеръ, какъ публицисты, не могли бы дозволить себе большаго преклоненiя передъ владычествомъ силы, большихъ одобренiй власти, ничемъ не гарантирующей общество, большаго презренiя къ политической иницiативе управляемыхъ личностей, большихъ насмешекъ надъ либеральными стремленiями общества. При всей своей эксцентричности и самостоятельности многихъ подробностей, доктрина Карлейля далеко не новость; главныя ея основанiя находятся въ трудахъ Гоббеса, за много летъ назадъ проповедывавшаго, что нормальное стремленiе человеческихъ обществъ есть стремленiе къ распре и анархiи, отъ которыхъ единственное спасенiе - неограниченный произволъ людей, стоящихъ во главе государства.

Прославляя произволъ въ мiре политическомъ, историческая доктрина Карлейля поощряетъ необузданный произволъ и въ воззренiяхъ каждаго историческаго писателя. При полномъ презренiи къ выводамъ предшествовавшихъ мыслителей, при разладе съ каждымъ научнымъ авторитетомъ (разладе, возведенномъ въ принципъ и требуемомъ во что бы ни стало), и Карлейль, и всякiй писатель, усвоившiй себе его теорiи, какъ бы обязываются быть проницательнее всего света, всехъ представителей науки, a priori уже заклейменныхъ именами лжецовъ и служителей мрака. Всякое историческое обобщенiе для нихъ не пособiе, а преграда, которую следуетъ разрушить. По ихъ понятiямъ, историкъ долженъ забывать все сделанное другими ранее его. Томы Прескотта, Мотлея и Маколея, историковъ, зараженныхъ теорiей призраковъ,-- ничто передъ малейшимъ анекдотцемъ изъ-подъ пера современника, передъ частнымъ письмомъ, передъ запыленною хроникой, кидающими нелживый светъ на изучаемыя событiя. Но тутъ-то и оказывается ясно, къ какому произволу ведутъ такiя теорiи, особенно въ столь смутномъ деле, какъ характеристика героевъ и псевдо-героевъ. Где критерiумъ для оценки первыхъ и последнихъ? Нетъ изверга, у котораго бы не было поклонниковъ, нетъ великаго человека, котораго бы не хулили; если для насъ анекдотецъ и письмо неизвестнаго современника дороже оценки общей выведенной изъ соображенiя всехъ данныхъ, то наша ответственность становится ужасна. Въ прославленiе Марата отыщутся несколько задушевныхъ, искреннейшихъ свидетелей; про Фридриха Великаго, его враги оставили намъ сведенiя, отъ которыхъ волоса дыбомъ становятся. Шахъ-Надиръ, передъ въездомъ котораго въ покоренный городъ по улицамъ становились пирамиды отрубленныхъ головъ, какъ прiятное украшенiе, былъ совершеннымъ анти-анархистомъ; очень вероятно, что его подданные были проникнуты духомъ повиновенiя, и что иные поэты прославляли его отъ чистаго сердца; но изъ этого еще далеко не следуетъ, чтобы подданнымъ шаха было хорошо жить, и что они не имели бы основанiй предпочесть иного служителя мрака такому анти-анархисту. Последняя книга Карлейля яснее всехъ другихъ его сочиненiй показываетъ, до какого произвола способенъ доходить онъ въ своихъ оценкахъ. Совершая свой апофозъ короля Фридриха I, нашъ авторъ несколько разъ касается личности Петра Великаго, и почти всегда касается ея въ жесткихъ, насмешливыхъ, самыхъ не симпатическихъ выраженiяхъ. Петръ Великiй, какъ понимаютъ его все историки Россiи и Европы, есть по преимуществу герой Карлейля, вечный врагъ хаоса, первый рабочiй на троне, вожатый человечества, анти-анархистъ и все что хотите. Сумрачныя стороны характера Пеiра и крутыя меры въ исполненiи его реформъ не могли бы, кажется, поперечить удивленiю Карлейля, весьма снисходительнаго не только къ Фридриху I, при которомъ тысячи солдатъ умирали подъ палкою, но даже къ мусульманскимъ Фанатикамъ-завоевателямъ. На основанiи какихъ же данныхъ нашъ историкъ решается унижать Петра, за которымъ предшествовавшiе авторитеты науки (сыны мрака и призраковъ) утвердили прозвище Великаго? На основанiи шутливыхъ записокъ маркграфини Байрейтской, несколькихъ придворныхъ анекдотцевъ и одного архискандалезнаго разказа, источникъ котораго даже не обозначенъ съ ясностiю! Если въ такiя крайности можетъ впадать историкъ съ генiальными способностями, то чего же можно ожидать отъ настоящихъ и будущихъ адептовъ его исторической доктрины?

мы считаемъ лишнимъ. Желающимъ поближе ознакомиться съ этою стороной дела, мы советуемъ заглянуть въ Эдинбургское Обозренiе вместо того чтобы продолжать дальнейшее обсужденiе историческихъ теорiй Карлейля, постараемся указать на ихъ воплощенiе въ его последней книге, и потомъ, покончивъ съ областью исторiи, обратимся къ области историческаго романа, въ которой, какъ мы уже сказали, Карлейль не имеетъ себе равнаго. 

Про русскаго писателя Кайданова говорили, что въ его исторiи всякiй государь, восходя на тронъ, застаетъ свое царство въ прегнусномъ виде, и, умирая, оставляетъ его на вершине благополучiя, что однакоже не мешаетъ преемнику того же царя найдти государство опять въ гнусномъ виде и опять-таки возвести его на вершину величiя. Хотя почтенный г. Кайдановъ по всей вероятности ничего не слыхалъ о доктрине поклоненiя героямъ (Hero-Worship), и хотя талантъ его относится къ дарованiю Карлейля какъ капля пресной воды къ соленому океану, но между его наивною манерой и крайностями герое-поклонниковъ имеется нечто общее. При безверiи въ инстинкты самой жизни, при стремленiи видеть во всякомъ человеческомъ обществе царство лжи и анархiи, историку поневоле приходится хвататься за отдельныя выдающiяся личности и повременамъ восклицать вместе съ Байрономъ: "героя мне нужно, героя, во что бы ни стало!" Задача Карлейля, въ его последней книге, усложняется еще темъ, что историкъ открыто заявляетъ свое презренiе къ целому столетiю, въ теченiи котораго имеетъ происходить все имъ разказываемое. "XVIII столетiе, говоритъ нашъ историкъ, для меня не очень любезно, о томъ все знаютъ. Нечего о немъ и говорить, и помнить его нечего безъ особенной надобности. Жалкое, мотоватое, злостно-банкротское столетiе, напоследокъ дошедшее до того, что въ кармане его не осталось настоящаго самоубiйства, нареченнаго Французскою революцiей, самоубiйства, которымъ столетiе заключило свою недостойную жизнь, запаливъ огнемъ и себя, и свое старое жилище, разсыпавшись въ пламени и волканическихъ взрывахъ по весьма памятному и замечательному способу. И людьми было бедно это полоумное, сомнамбулистическое столетiе, говоритъ мой другъ Зауэртейгъ; все небольшое количество дела, имъ сделаннаго, олицетворено въ Фридрихе, все малое количество мысли, имъ придуманное, зовется Вольтеромъ. Въ этихъ двухъ людяхъ, за неименiемъ лучшихъ, проявились намъ два оригинальныхъ человека за все столетiе... Все остальное, поистине, должно исчезнуть и пропасть, потому что все остальное - толпа эфемерныхъ явленiй, едоковъ своего времени, глашатаевъ довольно сносной болтовни съ чужаго голоса... {Въ томъ числе Петръ Великiй, Мальборо, Карлъ II, Вашингтонъ, лордъ Чатамъ и Фоксъ, основательно замечаетъ Эдинбурiское Обозренiе "

Повидимому задача очень проста и никакого вышеупомянутаго нами ея усложненiя быть не можетъ. Фридрихъ Великiй признается однимъ изъ двухъ, довольно плохихъ, но единственныхъ героевъ крайне-плохаго столетiя. Ни Вашингтонъ, ни Петръ Великiй, ни лордъ Чатамъ, ни артиллерiйскiй поручикъ Бонапартъ, ни другiе деятели века, даже въ свое время воспетые Карлейлемъ, не удостоены, подобнаго признанiя. Стало-быть, особеннаго обилiя героевъ намъ бояться нечего. Но тутъ-то и совершается историческiй Фокусъ, напоминающiй собою государства Кайданова, постоянно достающiяся властителямъ въ прегнусномъ виде и возводимыя ими на верхъ величiя. Разказывая намъ о судьбахъ до-Фридриховой Пруссiи, а потомъ о детстве и юношестве Фридриха Великаго, Карлейль совершенно неожиданно открываетъ, что храбрые люди жили до Агамемнона, что до появленiя въ светъ единственнаго героя Пруссiи, существовало въ этомъ небольшомъ уголке Европы другое созданiе со всеми признаками героизма, съ душой поэтическою, ищущею рифмическаго смысла въ жизненной неурядице, съ понятiями, пригодными для вождей человечества, существо, отмеченное перстомъ Создателя, но непонятое и оклеветанное безумными историками. "То былъ дикiй человекъ, но человекъ настоящiй, правдивый какъ старыя скалы и съ страшнымъ волканическимъ огнемъ души въ придачу. Въ него вложена божественная идея действительности, призраки и ложь для него ненавистнее чемъ для кого-либо... Правосудный человекъ, неспособный кого-нибудь обидеть напрасно, правосудный человекъ, говорю я, да еще правдивый и безстрашный... Онъ былъ король, исполненный произвола. Но большая доля его arbitrium и неограниченной воли совпадала съ произволомъ Воли Предвечной... За исключенiемъ Самуила Джонсона, не было въ ту эпоху человека по правдивости равнаго королю Фридриху Вильгельму I. То былъ человекъ полный раздражительной, нежной чувствительности, хотя онъ былъ грубъ и косматъ кожей... Я признаюсь, для меня велика цена такого существа въ такую скорбную эпоху..."

Такими-то чертами обозначается передъ нами отецъ Фридриха Великаго, самый невозможнейшiй изъ всехъ героевъ Карлейля. До последней страницы пятаго тома, кончающейся, какъ известно, восшествiемъ на престолъ настоящаго героя повести,-- и самъ герой и все его окружающее, неумолимо приносится въ жертву полубогу, вызванному изъ мрака эксцентрическимъ историкомъ. Начавъ свое дело съ некоторымъ колебанiемъ, Карлейль весь отдается ему съ полною и безмерною страстью. Человекъ, защищающiй свою жизнь противъ неправеднаго приговора, не станетъ защищать ее съ большею горячностью, чемъ Карлейль защищаетъ своего идола. Все средства, отъ дифирамба, горящаго поэтическимъ пламенемъ, до мизернейшей казуистики придворнаго хвалителя, пущены въ дело. Все историки противоположнаго мненiя обруганы съ ожесточенiемъ, все архивы анекдотовъ и сплетенъ перевернулись вверхъ дномъ для открытiя какой-нибудь похвальной черты въ короле, за которымъ потомство утвердило не добрую славу. Самыя вопiющiя дела разказаны небрежно, смягчены шуткою, отнесены или къ болезни, или къ "поэтической стороне" права, или къ вероломству окружающихъ; въ заменъ того, при разказе о какомъ-нибудь, хотя бы незначительномъ, но кидающемъ хорошiй светъ на героя событiи (а въ томъ, что отецъ Фридриха Великаго, въ промежуткахъ пьянства и неразумiя бывалъ честнымъ человекомъ, ни одинъ историкъ не сомневался), Карлейль истинно одушевляется, и благодаря своему огромному дарованiю, набрасываетъ страницы не только удивительныя по изложенiю, но неодолимо увлекающiя читателя въ мiръ исторической неправды, такъ вдохновенно изображенной.

Первый пунктъ, по нашему мненiю, заключается въ томъ, основательны ли взгляды Карлейля на своего героя, какъ короля и администратора; второй же въ томъ, основателенъ ли взглядъ Карлейля на Фридриха какъ на отца и семьянина. Мы знаемъ хорошо, что, даже покончивъ съ этими пунктами, мы далеко не исчерпаемъ данныхъ, представленныхъ намъ знаменитымъ историкомъ, но надеемся, что возможно-ясное изложенiе хотя двухъ спорныхъ вопросовъ можетъ до некоторой степени пояснить тяжбу, поднятую современнымъ врагомъ историковъ противъ заключенiя всехъ его писателей-предшественниковъ.

Имя короля Фридриха Вильгельма I до сей поры не безъ уваженiя произносится въ Пруссiи, и сами историки, которыхъ Карлейль клеймитъ такъ нещадно {Безпредельное презренiе, выражаемое Карлейлемъ по поводу прусскихъ историковъ, касавшихся временъ Фридриха Великаго, не имеетъ никакого основанiя. Онъ зоветъ ихъ "жалкими неграми, лишенными своего господина, темно-хаотическими болтунами; ихъ книги не что иное, какъ груды напечатанной чепухи и горы негоднаго хлама." Оно едва ли такъ. Труды Ранке хорошо известны. Бухгольцъ тяжелый для чтенiя, полонъ добросовестности, а Исторiя Пруссiи Фойгта заслуживаетъ особенной похвалы. Что до жизни Фридриха Великаго, то мы сомневаемся, чтобы можно было кому-нибудь найдти более дельныхъ и обработанныхъ матерiяловъ по этой части. Назовемъ труды Ранке, Ферстера и Фезе, да сочиненiя самого Фридриха Вильгельма, превосходно изданныя докторомъ Прейсомъ. (Эдинбург. Обозр., лишь образъ сердитаго чудака, не воевавшаго въ ту пору, когда вся Европа резалась, и не мотавшаго денегъ въ перiодъ общаго мотовства и банкротства. Прусакъ простолюдинъ помнитъ, что этотъ сердитый и не трезвый чудакъ родилъ великаго Фрица, а изъ дурныхъ делъ чудака хранитъ онъ въ своей памяти лишь нещадные рекрутскiе наборы, да зверское обращенiе съ темъ же самымъ великимъ Фрицомъ. Остальное забыто. Историки, ненавистные Карлейлю, более памятливы на доброе. Они говорятъ, что старый король подготовилъ сыну хорошую армiю, украсилъ Берлинъ, хотя съ жестокими притесненiями для его жителей, поселилъ на своихъ земляхъ 20.000 протестантовъ, гонимыхъ въ Тироле, и возвысилъ политическое значенiе Прусскаго государства. Таковы несомненныя заслуги короля Фридриха I какъ администратора. Но Карлейль ими не довольствуется. Карлейлевъ Фридрихъ 1 создалъ Пруссiю изъ хаоса. Съ помощiю волканическаго огня правды, въ немъ заключеннаго, онъ истребилъ злыя семена злаго века въ своемъ государстве. Изъ песчаныхъ пустынь создалъ онъ плодоносныя области, изъ толпы сыновъ мрака - ревностныхъ исполнителей на свои светлыя предначертанiя. Его Фронтовое безумiе и страсть къ гренадерамъ высокаго роста были признаками души поэтической и пророческой: онъ зналъ, что сыну его понадобится много военной силы. Подъ черствою оболочкой онъ заключалъ все способности героя и вождя человечества. Его деспотическiя наклонности и презренiе ко всему, что походило на науку, имели корнемъ ненависть къ празднословiю, къ призракамъ, къ Фразамъ, не переходящимъ въ область Фактовъ. Оттого онъ по сiю пору ненавистенъ политическимъ празднословамъ, историкамъ, исполненнымъ духа партiи {Тутъ Карлейль имеетъ въ виду знаменитый этюдъ Маколея о Фридрихе Великомъ, последнiй изъ этюдовъ великаго историка въ Эдинбургскомъ Обозренiи.}. Всякiй ударъ злобы попадаетъ въ особу Фридриха Вильгельма I, потому что эта грандiозная Фигура, какъ гигантъ между пигмеями, высится надъ всемъ столетiемъ, всегдашнею целью для стрелъ злонамеренности.

по избранной теме. Эти историки, отъ Ранке до Маколея, отъ Фезе до лорда Довера, все говорятъ одно и то же. По ихъ свидетельству, Пруссiя XVII и XVIII столетiй никогда не была хаосомъ. При вступленiи на престолъ Фридриха I, край не нуждался ни въ какихъ анти-анархистахъ и суровыхъ вождяхъ съ волканическимъ пламенемъ въ сердце. Прусскiя области, еще не получившiя въ политическомъ отношенiи значенiя, въ последствiи выпавшаго на ихъ долю, все-таки были заселены народомъ спокойнымъ, достаточнымъ, промышленнымъ, трудолюбивымъ, известнымъ по всей Германiи за его честность. Прусская администрацiя и духъ порядка экономiи, въ ней, развитый, существовали задолго до Фридриха I. Никакая пучина мрака не грозила Пруссiи, ни отъ какой пагубной доли спасать ее не было надобности. Если уже необходимо нужно искать основателя Пруссiи, то основателемъ этимъ окажется не Фридрихъ I, а дедъ его Фридрихъ Вильгельмъ (такъ называемый великiй курфирстъ). свое войско до той цифры (30.000), которая оказывалась необходимою для обезпеченiя добытыхъ успеховъ. И курфирстъ Фридрихъ Вильгельмъ не выводилъ Пруссiи изъ хаоса, но надо сознаться, что онъ, имея отъ роду двадцать летъ, принялъ свое государство въ довольно-незавидномъ состоянiи, после моровой язвы, неурожаевъ, после войнъ и съ новыми войнами впереди. Со всемъ этимъ зломъ курфирстъ справился какъ следуетъ честному и умному государю, безъ волканическаго огня въ груди, но съ светлою головой. При немъ развилось народное благосостоянiе, города отстроились, онъ прiютилъ тысячи Французовъ, пострадавшихъ отъ Нантскаго эдикта, неусыпно покровительствовалъ земледелiю и промышленности, и хотя, по суеверiю своему, тратилъ большiя суммы на деланiе золота, но въ частной своей жизни былъ скорее бережливъ чемъ расточителенъ. Сынъ его Фридрихъ, первый король Пруссiи, не имелъ достоинствъ отца и расшаталъ Финансы края черезъ слишкомъ большое рвенiе жить на королевскiй манеръ, но ничего анархическаго онъ не внесъ въ жизнь своей родины и, умирая, оставилъ ее въ полной безопасности отъ всякаго хаоса, морей лжи и тому подобныхъ Феноменовъ.

После всехъ этихъ Фактовъ, подкрепленныхъ тысячею самыхъ уважительныхъ свидетельствъ, потребность въ такомъ волканическомъ герое, каковъ король Фридрихъ Вильгельмъ I, оказывается совершенно излишнею, а героическiя дела косматаго исполина во многомъ кажутся не подвигами спасителя человековъ, а причудами необузданнаго сумасброда. Воинъ, стремительно несущiйся въ бой, въ моментъ тяжкаго сраженiя, возбуждаетъ въ насъ симпатiю, но если человекъ понесется во весь опоръ, давя людей и махая саблею, для того чтобы купить фунтъ чая въ магазине, мы не обидимся, коли полицiя остановитъ и арестуетъ его. Фридрихъ Вильгельмъ I топталъ людей, не изъявлявшихъ ни малейшаго ему неповиновенiя и на смерть муштровалъ государство, не проявлявшее ни малейшихъ анархическихъ тенденцiй. Онъ сократилъ расходы, размноженные его предшественникомъ, уменьшилъ дворцовую пышность, и это было очень хорошо; но онъ довелъ скаредность до того, что члены его семейства вставали голодными изъ-за обеда, а въ этомъ для Пруссiи особеннаго блага не оказывалось. Частная жизнь его поражала простотою, но ежедневное пьянство и возмутительная невоздержность на чужихъ обедахъ {Sa Majesté dina hier chez moi, пишетъ Грумковъ, mangea comme un loup, soupa de même, se soula, et s'en alla à minuit.} доказываютъ, что простота эта не могла зваться очень идиллическою. Какъ администраторъ, король былъ трудолюбивъ и строгъ, но это еще не давало ему права вешать чиновниковъ за растрату казенныхъ денегъ и колотить изъ своихъ рукъ всякаго человека, почему-либо ему не полюбившагося. Вообще на драку онъ былъ скоръ до крайности, что мы еще увидимъ, говоря о раздорахъ въ семействе королевскомъ. Король Фридрихъ билъ иногда кулаками, а чаще палкою,-- судей, генераловъ, солдатъ, придворныхъ служителей, женщинъ и гражданъ. На ученьи онъ избилъ офицера, который после оскорбленiя вынулъ пистолетъ и застрелился передъ Фронтомъ. Отъ пьянства онъ бывалъ часто боленъ, и въ запискахъ современниковъ отъ времени до времени встречается Фраза: "королю гораздо лучше, сегодня утромъ онъ прибилъ пажа въ своей комнате." Судьи уголовной палаты приговорили къ большому наказанiю, за грабежъ, одного солдата, особенно любезнаго государю; король потребовалъ къ себе судей, билъ ихъ своеручно, и двоимъ изъ нихъ вышиби зубы!

"Зачемъ ты бежалъ отъ меня, бездельникъ?" былъ первый вопросъ потерявшемуся трусу. "Я испугался, ваше величество." Король принялся бить его палкой, приговаривая: "ты долженъ любить меня, любить, любить, а не пугаться, бездельникъ!" Ни заслуги, ни лета, ни близость ко двору не спасали отъ побоевъ. "Въ этой несчастной стране, пишетъ Мантейфель, на всякаго подданнаго глядятъ какъ на раба по рожденiю." Любимецъ короля, генералъ Грумковъ, пишетъ то же: "когда-то милосердый Господь укажетъ мне дверь для спасенiя изъ этой проклятой галеры!"

Доходы государства не тратились на пышность; чиновники при всей своей северно-германской умеренности, почти умирали съ голоду отъ недостаточнаго содержанiя; но прусскому народу темъ не менее приходилось весьма тяжко. Его изнуряли налоги, неизбежные на содержанiе восьмидесятитысячнои армiи, армiи неслыханныхъ размеровъ, если взять во вниманiе бедное населенiе тогдашней Пруссiи (невступно 3.000.000 жителей). Но тяжелее всехъ повинностей была военная повинность натурою. Вербовка людей производилась съ безмернымъ насилiемъ, вследствiе котораго целыя селенiя спасались за границу, и король растерялъ гораздо большее число подданныхъ нежели прiобрелъ чрезъ знаменитую зальцбургскую эмиграцiю {Не надо забывать, что зальцбургскимъ эмигрантамъ, въ числе другихъ льготъ, была дана свобода отъ военной службы на долгое время.

Въ школахъ, по краснымъ воротникамъ, можно было распознать детей, купленныхъ правительствомъ у несчастныхъ родителей, для помещенiя въ военную службу по совершеннолетiи. Государи небольшихъ германскихъ областей, сопредельныхъ Пруссiи, не отличались особливою гуманностiю, но иные изъ нихъ положительно воспрещали на своей земле вербовку прусскаго войска, что вело къ безчисленнымъ претензiямъ и ссорамъ. Умалчиваемъ о трехтысячномъ полке потсдамскихъ гренадеровъ; комическiе, но чаще безчеловечные Факты, къ нему относящiеся, описаны въ учебникахъ, собранiяхъ анекдотовъ и въ романахъ; ихъ знаетъ каждый, и достоверность ихъ не подлежитъ сомненiю.

Само собою разумеется, что огромная Фридрихова армiя, собранная посредствомъ насилiя и по размерамъ своимъ несообразная съ доходами государства, могла держаться въ порядке лишь помощiю дисциплины самой безчеловечной. Денежныя средства не позволяли довольствовать ее съ изобилiемъ и ублажать наградами: оставались жестокость наказанiй и вечный трудъ, не дававшiй солдату одуматься. Гибельная, не совсемъ еще отжившая идея о томъ, что солдата надо ежеминутно занимать для поддержанiя въ немъ повиновенiя, рождена системой Фридриха Вильгельма I. Смертная казнь, шпицрутены, отрезанiе ушей и носа были не мертвымъ закономъ въ его армiи. Каждое ученiе сопровождалось страшными истязанiями людей, а ученья происходили съ утра до вечера. Списки больныхъ, умершихъ и дезертировъ по полкамъ, сохранившiеся до нашего времени, въ этомъ отношенiи говорятъ красноречивее всехъ описанiй. Чтобы положить хотя некоторый пределъ побегамъ изъ рядовъ, король постановилъ, чтобы жители въ местахъ расположенiя каждаго полка отвечали за дезертировъ, но и эта мера не принесла ожидаемыхъ последствiй. Въ полкахъ происходили мятежи, солдаты стреляли по генераламъ и полковымъ командирамъ; одинъ разъ, въ потсдамскихъ любимыхъ войскахъ, составился заговоръ, зачинщики котораго побуждали своихъ товарищей поджечь городъ и во время пожара дезертировать целыми массами.

какъ истинный скряга, известно всемъ историкамъ. Грубыя слова, оскорбленiя всякаго рода, обязательное присутствiе на вахтпарадахъ и маневрахъ въ дождь и зной, наконецъ вечныя ругательства и побои, весьма жестокiе, были уделомъ супруги и детей Карлейлева героя. Разказывать о томъ, какъ Фридрихъ Вильгельмъ билъ свою дочь, принцессу Вильгельмину, какъ онъ несколько разъ хотелъ умертвить своими руками наследнаго. принца, мы не станемъ: все это давно известно и стоитъ вне всякаго опроверженiя. Одно, несколько комическое обстоятельство можетъ быть приведено здесь, более въ видахъ смягченiя: король имелъ свой довольно снисходительный взглядъ на кулакъ, палку и оплеуху. Онъ тщеславился чистотой своей супружеской жизни и отчасти былъ правъ, хотя и его черезъ двадцать пять летъ после брака постигло искушенiе: ему понравилась девица Палневицъ, Фрейлина королевы. Не считая себя способнымъ на словесныя нежности, Фридрихъ Вильгельмъ поймалъ хорошенькую девушку где-то на лестнице и voulait commencer le roman par la fin {Слова маркграфини Байрейтской.}, за что получилъ такой ударъ кулакомъ по лицу, что кровь хлынула у него изо рта и носа. После того фрейлина Палневицъ не подвергалась никакимъ преследованiямъ, что несомненно показываетъ мягкое воззренiе короля на рукопашную расправу.

Въ знаменитыхъ бедствiяхъ наследнаго принца, въ его процессе, заточенiи и тиранствахъ, надъ нимъ совершенныхъ, всего яснее изображается король Фридрихъ какъ семьянинъ. Кто не знаетъ этой кровавой исторiи, въ свое время волновавшей всю образованную Европу? оправданiя его не достанетъ силъ человеческихъ. Масса неопровержимыхъ свидетельствъ даетъ намъ понятiе о невыносимыхъ оскорбленiяхъ и побояхъ, вследствiе которыхъ наследный принцъ решился бежать изъ Пруссiи; другiя, столь же ясныя сведенiя снимаютъ съ угнетеннаго юноши даже тень подозренiя въ томъ, что онъ замышлялъ побегъ съ какою-нибудь вредною политическою целiю. Безумное насилiе надъ членами военнаго суда, безплодное увеличенiе мукъ заточенiя, казнь поручика Катте передъ глазами принца, обидное недоверiе къ личности сына, спустя долгiе года после процесса - все это засвидетельствовано, утверждено, вошло въ исторiю. Самъ Карлейль не опровергаетъ ни одного возмутительнаго Факта по этой части, а позволяетъ себе лишь смягчать некоторыя подробности и пытается свалить часть вины на людей, вкравшихся къ королю въ доверенность (барона Грумкоза и Секендорфа). Этотъ последнiй маневръ замеченъ и отраженъ лучшими англiйскими критиками, которые говорятъ очень справедливо, что, даже въ случае полной основательности Карлейлевыхъ доводовъ, на короля Фридриха Вильгельма I, сверхъ обвиненiй въ жестокости, падетъ обвиненiе въ самомъ презренномъ неразумiи. Весь берлинскiй дворъ считалъ Грумкова и Секендорфа бездельниками, и быть куклою въ рукахъ самыхъ известныхъ бездельниковъ небольшая находка для человека съ волканическою правдивостью.

Изъ всехъ людей, когда-либо писавшихъ о распре короля Фридриха съ наследнымъ принцемъ, безъ сомненiя, одинъ лишь Карлейль симпатизируетъ первому, и потому намъ кажется удивительнымъ, что знаменитый историкъ, усиленно хватаясь за все средства защитить своего героя, упустилъ изъ виду одно соображенiе, способное конечно не оправдать, но осмыслить распрю короля съ сыномъ, имеющую безъ него видъ безумнейшаго, сатанинскаго варварства. Соображенiе это, съ ясностью сказывающееся каждому внимательному читателю исторiи и современныхъ матерiяловъ, заключается въ томъ, что, терзая и преследуя сына, король Фридрихъ Вильгельмъ терзалъ и преследовалъ ненавистныя идеи новаго, враждебнаго ему поколенiя. Разъ ставъ на эту точку зренiя, мы приметимъ, что весь ходъ дела озарится для насъ яркимъ светомъ, а многiе Факты, до техъ поръ казавшiеся проявленiями сумасбродства, сгруппируются въ разумной последовательности. Король Фридрихъ Вильгельмъ I какъ самый ретроградный и задорный изъ представителей отживавшаго света, и сынъ его, передовое лицо между новыми людьми XVIII столетiя, были антагонистами по закону судьбы. Еслибы наследный принцъ открыто заявилъ свои идеи и тенденцiи - лишенiе престола было бы его неминуемымъ уделомъ. Онъ зналъ это и не шелъ на верную гибель; но король темъ не менее провиделъ въ немъ противника, и самая скрытая борьба, никогда не угасая, горела между единокровными. Тутъ становятся понятны и гоненiе на флейту, и штербекиттель протестъ юношей и даже принцевъ новаго поколенiя противъ гоненiя на науку; въ пристрастiи къ французскому вертопрашеству герой произвола угадывалъ пристрастiе къ идеямъ, начинавшимъ бродить по свету и съ особенною силою утверждавшимся во Францiи. Целая политическая драма читается между строками другой драмы, совершавшейся въ Потсдаме, на Рейне, въ Кюстрине, даже въ замке Рейнсберге. И не надо забывать, что полнаго примиренiя между двумя представителями разныхъ поколенiй никогда не совершилось. За несколько дней до смерти, король пришелъ въ бешенство, увидя, что, при входе наследнаго принца въ его комнату, придворные почтительно встали. За два года до своего восшествiя на престолъ, будущiй Фридрихъ Великiй пишетъ къ своему другу де-Калеа: "лучше бы мне питаться подаянiемъ, нежели переносить то, что я здесь безпрерывно переношу.... Я принужденъ смотреть на отца какъ на злейшаго врага, который наблюдаетъ за мной, выжидая своей минуты для смертнаго удара (coup de jarnac) {Смотри также переписку Фридриха съ сестрой за 1739 годъ и начало следующаго.}." Карлейль пытается уверить насъ, что задолго до смерти короля отецъ и сынъ примирились; онъ указываетъ на то, какъ наследный принцъ рыдалъ надъ трупомъ родителя, и какъ почтительно говоритъ онъ о немъ во всехъ своихъ последующихъ сочиненiяхъ. Что сыновнее чувство но временамъ беретъ верхъ надъ злейшими политическими страстями, въ томъ сомневаться нечего. Что Фридрихъ Великiй, переживъ первую свою юность, ничего не писалъ и не говорилъ худаго о своемъ отце, объясняется отчасти его известною снисходительностью къ врагамъ прошлаго времени ", а еще более этикетомъ и условiями эпохи. Фридрихъ Великiй не стеснялъ книгопечатанiя, но онъ считалъ непозволительнымъ трогать особъ своего семейства въ историческомъ сочиненiи. На этикетныхъ и полицейскихъ стесненiяхъ печати трудно основывать историческiе доводы.

Намъ остается перейдти къ главной цели нашего этюда,-- характеристике короля Фридриха Вельгельма I по Карлейлю. После того, что высказано въ настоящихъ главахъ, дальнейшiя замечанiя безполезны; мы позволимъ себе лишь малое количество примечанiй въ техъ местахъ, где художникъ преднамеренно изменяетъ Факты или что-либо особенно важное изъ нихъ скрываетъ. Затемъ мы прощаемся съ историкомъ и приветствуемъ художгiика-чародея, передъ деломъ котораго остается только изумляться. 

Въ 1713 г., умеръ первый изъ королей Пруссiи, Фридрихъ, отличавшiйся неразчетливою пышностью. Онъ всю жизнь стремился къ тому, чтобы сделать свой дворъ некоторымъ подобiемъ версальскаго, и потративъ не мало денегъ, до некоторой степени достигъ своей цели. Ему наследовалъ человекъ, не любившiй мотовства, на Версаль глядевшiй безо всякаго уваженiя, и французовъ называвшiй не иначе какъ "Blitz-Franzosen" {"Въ моемъ королевстве спокойно живутъ люди, когда-то меня приговорившiе къ смерти," говаривалъ Фридрихъ Великiй.}, прибавленiемъ иныхъ крепкихъ словечекъ. День похоронъ стараго короля былъ днемъ катаклизма для его прусскихъ версальцевъ. Проводивъ отца до могилы, Фридрихъ Вильгельмъ съ омерзенiемъ сбросилъ обильно-кудрый Французскiй парикъ, заперся въ своей комнате, потребовалъ къ себе сановныхъ особъ съ золотыми жезлами и въ золотыхъ кафтанахъ, взглянулъ на нихъ сурово и сообщилъ, что въ ихъ дальнейшихъ услугахъ надобности не предвидится. Придворная сволочь тутъ же была убавлена до того, что въ дворцовыхъ комнатахъ осталось лишь восемь лакеевъ съ жалованьемъ по два талера въ месяцъ; на конюшняхъ, пышныхъ какъ дворецъ, сохранено было для домашняго обихода около тридцати лошадей настоящихъ,-- а не Фантастическихъ лошадей, объясняетъ намъ историкъ, лошадей, которыхъ овесъ лежалъ на-лицо передъ ихъ мордами, а не расходился по разнымъ шталмейстерскимъ карманамъ. Затемъ последовало сокращенiе пенсiонныхъ листовъ, административныхъ сметъ и прочаго. Триста тысячъ талеровъ заменялись пятьюдесятью тысячами, и король собственноручно вычеркивалъ иные расходы объемомъ "Хорошее и благотворное дело, замечаетъ Карлейль {Объемъ статьи не позволяетъ намъ делать обширныхъ переводовъ изъ подлинника; въ разказе нашемъ мы лишь стараемся отчасти сохранять яркую, эксцентрическую манеру автора.}, благотворное не по одному денежному результату. Сбереженныя деньги значатъ кое-что, пожалуй ничего не значатъ, но сумма истребленной лжи - кто ее измеритъ? Мы говоримъ не о лжи слова, а о лжи рукъ, сердца, головы, вернейшемъ признаке поклоненiя дьяволу, о той лжи, которая тихо, какъ гниль, забирается въ сердце государствъ и даже находитъ себе дураковъ-хвалителей. Вотъ эту-то ложь истреблять обязанъ всякiй человекъ, и особенно всякiй властитель человековъ. О безумной скаредности новаго короля много говорили сановники и короли Европы, покачивая париками, но Фридрихъ Вильгельмъ I, не смущаясь ихъ неодобренiемъ, неуклонно обделывалъ Пруссiю по своему образу и подобiю, обделывалъ ее въ такое трудящееся, разчетливое, строгое и спартанское государство, какимъ еще никогда не правили короли того времени. Европейскимъ болтунамъ было на что полюбоваться по этой части. Фридрихъ Вильгельмъ могъ назваться дикимъ сыномъ природы посреди подрумяненнаго мiра, королемъ изъ медвежьей породы, котораго странная внешность памятна до нашей поры, но котораго внутренняя цена до нашей поры остается въ безызвестности. Дай какъ было чопорнымъ владыкамъ XVIII столетiя не смеяться! Заметки, письменныя инструкцiи, резолюцiи скареднаго короля целы до нашего времени; оне грубы, безграмотны, словно набросаны медвежьею лапой, но светится въ нихъ человеческiй смыслъ и глубокая ненависть ко всему что похоже на ложь, мыльный пузырь, безплодный хаосъ и чепуху нравственную."

Странный и неподрумяненный король, въ группе сiяющихъ вертопраховъ вертопрашнаго столетiя, король отчасти похожiй на дикаго человека,-- кто не слыхалъ про его причуды, кто не повторялъ голословныхъ противъ него обвиненiй? Но кто же съ любовью указалъ на его ненависть къ праздности, на его пламенное преследованiе всякаго злоупотребленiя, на хозяйственное мастерство, съ какимъ онъ хозяйничалъ въ Пруссiи, обогащая ее съ каждымъ годомъ? Странно прозвучатъ слова наши въ республике литературной, но мы имеемъ сильное искушенiе назвать Фридриха Вильгельма генiемъ, генiемъ по части народнаго хозяйства, не по части сочиненiя трехтомныхъ романовъ. Генiй не очень многословный, надо признаться. Генiй не очень красивый, говорятъ его портреты; коротенькiй, плотный человекъ, необыкновенно твердо стоящiй на ногахъ, съ хорошо-развитымъ лбомъ, серыми глазами, маленькимъ носомъ, въ виде картофелины, большимъ ртомъ и широкими скулами, въ синемъ мундире съ красными обшлагами, въ штиблетахъ, съ толстою бамбуковою палкой. Передъ нами лицо вспыльчиваго труженика, простодушнаго и потому отчасти способнаго быть водимымъ за носъ, лицо загорелое, въ молодости цветшее здоровьемъ, но подъ старость делавшееся и желтымъ, и краснымъ, и синимъ, особенно при порывахъ гнева. Врожденная любовь къ порядку высказывалась въ опрятности короля, доходившей до странностей. Какъ мусульманинъ, онъ мылся по шести разъ въ день, въ комнатахъ терпеть не могъ шелка, шерсти, бархата, всего что удерживаетъ пыль; любимою его мебелью были деревянныя стулья, на полу онъ не могъ видеть ковра, на кресле - мягкой подушки. Елъ и пилъ онъ много, но не до излишества, елъ и пилъ какъ рабочiй Фермеръ или охотникъ {Говоря о жизни короля во время его распри съ сыномъ, Карлейль однако сознается, что въ это время Фридрихъ Вильгельмъ пилъ не умеренно, и старается оправдать его горестнымъ состоянiемъ души. Но все заметки современниковъ ясно говорятъ, что невоздержность короля была постоянною невоздержностью.}, пренебрегая французскими поварами и издеваясь надъ ними. Любимыми его блюдами были ветчина и зелень; труднымъ оказывалось Французскому повару придумать что-нибудь для такого человека. Страшенъ казался этотъ дикiй король медвежьей породы всякому празднолюбцу, всякой нервной даме, всякому переливателю изъ пустаго въ порожнее, всякому человеку безъ надобности гуляющему вне дома, любующемуся природой. Скоръ онъ былъ на жесткое слово и на деятельность съ помощью бамбуковой палки. "Ты кто такой? Гляди мне прямо въ глаза! Зачемъ ты шляешься безъ дела? Домой, бездельникъ, и садись за работу!" Тутъ следовалъ ударъ палкой по голове и по чему придется. Нельзя сказать, чтобы большинство людей стремилось къ королю нашему съ излiянiями верноподданническихъ восторговъ; напротивъ, это большинство чаще удирало со всехъ ногъ, завидя издалека красное лицо повелителя и трость, на которую опирался повелитель. Что же делать? Фридрихъ Вильгельмъ смутно сознавалъ, что королемъ онъ сделанъ не для ношенiя душистаго парика и не для лягушечьяго передразниванiя версальскихъ быковъ, которые сами по себе не принадлежатъ къ числу полезныхъ животныхъ. Французскiй парикъ и все, чему символомъ служилъ Французскiй парикъ, было ненавистно сердцу Фридриха Вильгельма I, до конца его жизни.

смутную годину политической путаницы восемьдесятъ тысячъ здоровыхъ детинъ, съ ружьями на плече, представляютъ твердый Фактъ, не подлежащiй колебанiямъ. Войско было точно доведено до совершенства, и между этимъ войскомъ, какъ мелодическая строфа, которую поэтъ холитъ и гладитъ предпочтительно передъ всеми, красовался трехбатальйонный полкъ потсдамскихъ лейбъ-гренадеровъ, истинныхъ гигантовъ, сыновъ Анака, когда-то потрясавшихъ грудь земли своими тяжелыми стопами. Кто не знаетъ этихъ великановъ, въ рядахъ которыхъ рисуется жиденькая Фигура майора Фрица, наследнаго принца, будущаго Фридриха Великаго? Кто не слыхалъ про потсдамскихъ гренадеровъ, кто не гляделъ на ихъ портреты, красующiеся въ Берлине, и списанные по повеленiю короля изъ медвежьей породы? Вотъ они на лицо: Джемсъ Киркманъ, изъ Ирландiи, котораго завербованiе стоило 1200 фунтовъ стерлинговъ, человекъ огромный по росту, но уродливый по физiономiи. Вотъ Редивановъ изъ Москвы, угрюмый детина, изъ числа сотни великановъ, ежегодно присылаемыхъ царемъ Петромъ въ потсдамскую гвардiю. Вотъ Прусакъ до того огромный, что король Августъ Саксонскiй, при своемъ исполинскомъ росте, не могъ дотянуться рукою до его маковки. Вотъ еще одинъ ирландскiй великанъ Макдоллъ, когда-то съ успехомъ показывавшiй себя на родныхъ ярмаркахъ... Странная Фаланга, до сей поры возбуждающая насмешки света, точно такъ же, какъ возбуждала ихъ она во времена короля Фридриха Вильгельма Перваго. Но король Фридрихъ Вильгельмъ не обращалъ вниманiя ни на насмешки света, ни на протесты соседнихъ государей, у которыхъ его вербовщики добывали великановъ, то съ помощью хитрости, то силою, то побуждая высокихъ солдатъ дезертировать въ Пруссiю. На зло всемъ осужденiямъ, король продолжалъ вербовки и фрунтовыя занятiя. И въ военномъ смысле, и въ другомъ смысле, более глубокомъ, нашего короля стоитъ назвать учебнымъ Сержантомъ Фридрихъ Вильгельмъ, более чемъ кто-либо, провелъ фрунтовой элементъ по всему прусскому народу, сделалъ изъ своего владенiя одну сомкнутую фалангу, вышколенную въ совершенстве, внимательную ко всякому слову команды. Такова была роль, завещанная ему всеми гогенцоллернскими предшественниками, и надо признаться, роль, не лишенная своего значенiя.

Чтобъ ясно оценить точку зренiя, съ которой спартанскiй король гляделъ на дела внутреннiя и внешнiя, разкажемъ хотя два случая изъ его деятельности въ самый зрелый перiодъ царствованiя. Первый случай мы назовемъ печальною исторiей советника Шлубгута, исторiя эта не длинна, хотя и поучительна. Въ 1731 году кенисгберское управленiе государственныхъ доменовъ (Kriegs und Domдnen-Kammer) стало вести дела свои не совсемъ исправно, а советникъ Шлубгутъ, дворянинъ родомъ, былъ заподозренъ королемъ въ присвоенiи тридцати тысячъ талеровъ, изъ которыхъ одна часть была назначена на святое дело пособiя зальцбургскимъ эмигрантамъ (объ эмигрантахъ этихъ мы еще поговоримъ подробнее). Берлинская уголовная коллегiя, разсмотревъ дело, постановила решенiе не совсемъ согласное со вкусами короля медвежьей породы. "Шлубгутъ виноватъ, это несомненно, но у него есть деньги, поместья. Онъ можетъ выплатить украденную сумму, а въ видахъ полезнаго наставленiя, можно загадить его въ тюрьму года на три." - "Въ тюрьму года на три? урчитъ его величество. - Пополнить украденную сумму? А! по вашему грабежъ въ такомъ деле искупается пополненiемъ украденныхъ денегъ?" И не подписавъ сентенцiи, король оставляетъ дело до первой своей поездки въ кенигсберское соседство. Шлубгутъ, мирно проводя время въ не очень-строгомъ заключенiи, даже не помышляетъ о томъ, что для него готовится!

И вотъ его величество въ Кенигсберге. Можно себе представить, какой суровый вахтпарадъ заданъ былъ камере государственныхъ имуществъ! Шлубгутъ, потребованный королемъ въ особую комнату, вошелъ туда съ порядочною долей самоуверенности, не вешая головы и не теряясь. "Крайне огорченъ случившимся, самъ не знаю, какъ оно сделалось, готовъ пополнить растраченныя деньги, все до копейки, постоянно разчитывалъ ихъ пополнить!" - а Пополнить, бездельникъ! Последняго солдата вешаютъ за воровство, отчего же не вздернуть на виселицу и тебя, мерзавецъ? Знаешь ли ты это, ты, сановникъ, уличенный въ грабительстве?" Шлубгутъ отвечаетъ тономъ оскорбленнаго достоинства. "Es ist nicht Manier, не принято у насъ вешать благородныхъ людей. Я выплачу недостающiя деньги!" - "Ты благородный человекъ, разражается король во весь голосъ. - Ты выплатишь деньги, тобой украденныя? Не надо мне воровскихъ денегъ! Въ крепость этого бездельника!" И Шлубгутъ отведенъ въ крепость, и сидитъ въ ней съ печальнымъ духомъ, и слышитъ, что на площади, рядомъ съ камерой государственныхъ имуществъ, плотники стучатъ топорами, и целую ночь надъ чемъ-то работаютъ. И на утро, глядя въ самыя окна камеры, высится на площади огромная виселица, и Шлубгутъ кончаетъ на ней свое жизненное поприще, а виселица все остается на площади, покуда наконецъ после долгихъ просьбъ, со стороны сановниковъ камеры, снять ее разрешено его величествомъ! И не одинъ Шлубгутъ погибъ жертвою своихъ прегрешенiи, но другой чиновникъ кенисбергскихъ доменовъ, некто Гессе также былъ повешенъ въ Берлине, повешенъ чуть ли не понапрасну, потому что, вследствiе старости и дурной памяти, самъ запуталъ свои отчеты. Все это довольно ужасно и радамантично, къ исторiи Шлубгута. Уголовный судъ, такъ къ нему снисходительный, вскоре приговорилъ къ смертной казни одного гвардейскаго гренадера, за большую покражу со взломомъ замковъ. Король потребовалъ къ себе судей, припомнилъ имъ ихъ недавнее пристрастiе, а потомъ сталъ бить ихъ палкой, а гренадера приговорилъ къ легкому наказанiю. Карлейль восхищается всемъ эпизодомъ, и действительно разказываетъ его безподобно, сваливая всю вину на генерала графа Денгофа, скрывшаго отъ короля всю меру вины гренадера. Но если король билъ судей палкою по голове, не ознакомясь съ процессомъ, и доверяясь лишь отзыву Денгофа, то что же выйдетъ изъ его радамантичной способности вникать во всякое дело? Если же онъ выгородилъ гренадера, зная объемъ его вины, то что думать о радамантичной справедливости его величества?}!

такъ известный всякому любителю очаровательныхъ пейзажей, издавна былъ прiютомъ честныхъ, трудолюбивыхъ протестантовъ, которые хотя и состояли подъ управленiемъ католическихъ зальцбургскихъ архiепископовъ, но поведенiемъ своимъ не подавали ни малейшаго предлога къ притесненiямъ. Трудно было найдти сыновъ Адама, более безвредныхъ и кроткихъ, чемъ эти тирольскiе диссентеры въ ихъ шляпахъ съ широкими полями; жизнь ихъ мирно протекала въ уединенныхъ долинахъ любимой ими родины, до техъ поръ покуда на архiепископское седалище не взмостился въ 1727 году некiй новый архiепискомъ, графъ Фирмiанъ, по своему светскому титулу, и нелепый Торквемада,-- Торквемада немецкiй, по своимъ духовнымъ качествамъ.

Только что принявъ управленiе краемъ, нашъ рыцарь католицизма взялся за Зальцбургцевъ по своему: пени, судебныя преследованiя, понужденiя, заточенiе по тюрьмамъ, весь ларчикъ папистской Пандоры, опрокинулся на кроткихъ чтецовъ Библiи въ немецкомъ переводе. Мирные Зальцбургцы, снимающiе свои шляпы съ широкими полями, чуть ли не передъ всякимъ прохожимъ, оказались очень упорными по части немецкой Библiи. "Не можемъ оставить ее, ваше преподобiе, не смеемъ, не должны оставить! Лучше продать наше имущество и покинуть родину, какъ сказано въ вестфальскомъ трактате!" - "Вы еще смеете ссылаться на трактаты, вы хотите оставить Зальцбургъ! возопилъ святой повелитель: вы проповедуете бунтъ, открытое неповиновенiе власти, вотъ я васъ!" И тутъ же, по его требованiю, отъ императора присланы несколько австрiйскихъ полковъ, для укрощенiя зальцбургскихъ буяновъ: всему мiру известно, что австрiйскiе полки издавна имеютъ добрую славу по этой части. Шумъ сталъ хуже и хуже, раззоряемые Зальцбургцы послали депутатовъ на сеймъ, жаловались евангелическому корпусу, все попустому. Не видя для себя никакого спасенiя въ статьяхъ вестфальскаго трактата и симпатiи въ сановникахъ, украшенныхъ огромными париками, Зальцбургцы подождали до 1730 года, и отправили въ Берлинъ двухъ депутатовъ, прося заступничества у короля Фридриха Вильгельма, уже одинъ разъ не безъ успеха вступавшагося за протестантовъ въ Гейдельберге.

Депутаты пришли въ Берлинъ, то были молчаливые, солидные люди, въ известныхъ намъ шляпахъ, въ башмакахъ съ толстейшими подошвами. Король принялъ ихъ немедленно. "Настоящiе вы протестанты? спросилъ онъ прежде всего. - Вы не мистическiе Фанатики, не буяны, какъ уверяетъ достопочтенный Фирмiанъ? Я къ вамъ приставлю двухъ надежныхъ пасторовъ, они васъ проэкзаменуютъ какъ следуетъ!" Отзывъ пасторовъ оказался вполне удовлетворителенъ. "Теперь ступайте домой, скажите своимъ, что помощь будетъ. Маршъ!" И не теряя минуты, король пишетъ къ императору, къ членамъ евангелическаго корпуса, готовитъ деньги въ казначействе, приказываетъ отделить пустопорожнiя земли около Тильзита и Мемеля, построить на нихъ дома, подпахать поля, учредить коммиссiи для прiема и сопровожденiя эмигрантовъ. Зальцбургскiй народъ просiялъ духомъ; родина намъ мила, но Спаситель сказалъ, что блаженны люди, оставляющiе все земное для Спасителя! Тысячи лучшихъ людей поднялись, собрались въ дорогу, просятъ лишь небольшаго срока, для продажи имущества... Но графъ Фирмiанъ делаетъ свое дело.

-- А, вы эмигрируете? говоритъ графъ Фирмiанъ Зальцбургцамъ Императоръ разрешилъ вамъ переселяться на земли короля прусскаго? Что же, убирайтесь живее, бегите сейчасъ же, хоть къ самому сатане, вонъ изъ моихъ владенiй! "Ваше преподобiе, а наше имущество, наши стада и пожитки?" - "Молите Бога, чтобъ еще кожа ваша цела осталась. Вонъ отсюда, говорю я вамъ!" И вотъ слишкомъ девятьсотъ кроткихъ людей, раззоренныхъ вконецъ, бегутъ изъ родной земли, томятся въ баварскихъ городахъ, питаясь подаянiемъ. Король Вильгельмъ, извещенный вовремя, разражается громовою угрозой. "А, вы жмете моихъ протестантовъ въ Тироле! Вотъ я задамъ гонку вашимъ единоверцамъ въ Гальберштадте и Миндене! Почтенные католическiе джентльмены двухъ названныхъ городовъ нашего королевства, церкви ваши запираются, на доходы ваши кладется секветръ, затемъ я еще кое-что для васъ готовлю, если вы не замолите своихъ покровителей где следуетъ!" Прижатые католики подняли такой вопль, что архiепископу Фирмiану велено было опомниться. Условiя переселенiя изменены, Зальцбургцамъ даны срокъ и льготы, Гальберштадтъ и Минденъ успокоились, и католики, и протестанты вздохнули спокойнее.

И вотъ, раннею весною 1732 года, начинается переселенiе зальцбургскихъ эмигрантовъ въ Пруссiю. Эпизодъ можетъ-быть самый гуманный и трогательный во всей новейшей исторiи. "Идите ко мне, говоритъ Фридрихъ Вильгельмъ, идите на мою землю, честные голяки, возлюбившiе Спасителя более своей родины. Я человекъ небогатый, и денегъ бросать не умею; путь вашъ не будетъ усыпанъ розами, но все разумныя меры приняты. Земли вамъ отведены, начало вашему хозяйству положено, на первые года вы свободны отъ военной службы, (увы!) даже въ моей потсдамской гвардiи, коммиссары назначены по всемъ городамъ, где вы проходить будете, ко всемъ соседямъ о васъ мною писано; безъ надзора и средствъ къ жизни я васъ не брошу. Вотъ вамъ по четыре гроша въ день на мущину, по три на женщину, по два на ребенка, деньги эти до васъ дойдутъ, въ томъ я самъ порукою. Поднимайтесь съ Богомъ, въ Берлине увидимся!

властями, и двинулись по разнымъ, имъ указаннымъ направленiямъ. Во всей протестанской Германiи разгорелось чувство любви къ этимъ кроткимъ, притесненнымъ странникамъ, возлюбившимъ Спасителя более роднаго дома и родной земли съ ея чудными красотами. Случалось имъ проходить протестантскiй городъ, жители его выходили на встречу странникамъ, брали ихъ въ свои домы, кормили, ласкали, снабжали деньгами, и провожали потомъ далеко за заставу. Въ городахъ со смешаннымъ населенiемъ, протестанты соединялись и брали на себя встречу путниковъ; въ немногихъ местахъ, чисто-католическихъ, уже ихъ ждали прусскiе агенты или комитеты отъ разныхъ конгрегацiй, съ деньгами и припасами. Колокола звонили, въ церквахъ, происходили сборы для путниковъ, маркграфъ Байрейтскiй въ своемъ дворце давалъ имъ обеды, знатныя дамы высылали свои кареты за городъ и подвозили усталыхъ женщинъ, простой народъ отдавалъ последнее, крестьянки приносили свой гульденъ, оставленный про черный день, и плакали, восклицая; "мы не можетъ ничего дать более". Въ иныхъ местахъ плачъ ихъ доходилъ до того, что прусскiе коммиссары (народъ крайне несентиментальный) долгомъ считали утешить плачущихъ: "не горюйте, запасовъ довольно, скоро черезъ вашъ городъ пройдетъ другая партiя, поберегите для нея что можете." И до сихъ поръ, после самаго бурнаго столетiя, вся протестантская Германiя еще не забыла шествiя зальцбургскихъ эмигрантовъ, этого высокаго, братскаго шествiя, рядомъ съ которымъ стыдно поставить любое изъ такъ-называемыхъ такъ любимыхъ близорукими и слепыми историками!

На прусской земле переселенцамъ стало еще теплее чемъ на земляхъ сопредельныхъ Пруссiи; по распоряженiю короля, каждой партiи, кроме коммиссаровъ, сопутствовали - врачъ, пасторъ, и несколько особыхъ проводниковъ. Большая часть этихъ должностей, благодаря общему настроенiю умовъ, исполнялась безвозмездно, обстоятельство любезное для короля и его разчетливости! Тридцатаго апреля 32 года, въ четыре часа пополудни, первая партiя зальцбургскихъ переселенцевъ, числомъ въ девятьсотъ человекъ; показалась передъ Бранденбургскими воротами прусской столицы. У воротъ этихъ, впереди воинственной, туго затянутой свиты, впереди народа полнаго радостными приветами для странниковъ, стоялъ пузатый коротенькiй человекъ, въ синемъ мундире, беломъ небольшомъ парике, и камзоле соломеннаго цвета, человекъ съ краснымъ, даже сине-краснымъ лицомъ, съ проницательнымъ взглядомъ, суровыми жестами. Вотъ онъ, вашъ защитникъ и новый хозяинъ, бедные, утомленные пешеходы! Любезностей вы отъ него не дождетесь. Нечего заживаться въ Берлине, сходите въ церковь, у кого нетъ Библiи, тому я велю отпустить, нечего разевать рты и плакать, отдыхайте, впереди еще большая дорога, на любезности есть у меня королева Соня! И точно, королева Соня (Софiя-Доротея) ласкаетъ переселенцевъ, приглашаетъ ихъ на ужинъ, приказываетъ снять портретъ съ одной миловидной Тирольки, а берлинскiй beau-monde начинаетъ вводить въ моду тирольскiя шляпки.

За первою партiей подходитъ другая, третья, четвертая, пятая; всего въ два года тысячъ двадцать обоего пола. Иныя партiи огибаютъ Берлинъ, иныхъ изъ Штетина отправляютъ по морю, но всемъ одно назначенiе - окрестности Тильзита и Мемеля, край довольно безплодный, но уже подготовленный какъ следуетъ. Дома уже сложены, скотъ запасенъ, даже куры и утки доставлены съ разныхъ концовъ Пруссiи, и ждутъ новыхъ владельцевъ. Семьи эмигрантовъ, связанныхъ родствомъ или дружбою, поселены вместе или въ недальнемъ соседстве. Все готово, все устроено, и скоро, скоро процвели, зазеленели поля, до той поры считавшiяся пустыней. Много прелестнаго, разумно идиллическаго начала въ исторiи зальцбургскихъ переселенцевъ, но читатель не долженъ себе представлять однако, что она шла какъ заведенные часы, безъ толчковъ и нестройностей, обычныхъ во всякомъ житейскомъ деле. Советникъ Шлубгутъ "болтавшiй ногами въ пустомъ пространстве", служитъ тому живымъ доказательствомъ. Говорили, въ Европе, что эмигранты все завербованы въ прусскую армiю, что ихъ перерезали и утопили дорогой, но мало-помалу правда взяла свое, и когда въ 1738 году, зальцбургская эмиграцiя торжественно назначила день благо пренiя Господу, за помощь, имъ оказанную, положенiе переселенцевъ уже могло назваться блестящимъ. Вся издержка по ихъ пути и водворенiю обошлась Фридриху Вильгельму крайне дорого (миллiонъ талеровъ), но съ помощью своей такъ воспетой историками скаредности, король кое-какъ пополнилъ расходы, а миллiонъ талеровъ, положенныхъ имъ въ "великiй банкъ природы" принесъ хорошiе плоды, какихъ напримеръ никогда не принесутъ сто миллiоновъ Фунтовъ стерлинговъ, не такъ давно еще положенныхъ где-то подъ Балаклавою, въ известный банкъ газетныхъ разглагольствованiй! 

За несколько страницъ назадъ, толкуя о полке потсдамскихъ великановъ, приметили мы въ ихъ рядахъ маленькаго, худенькаго майора летъ осьмнадцати, съ прекраснейшими голубыми глазами, съ миной разсеянною и чемъ-то недовольною. Майоръ этотъ - живое исключенiе изъ правилъ прусскаго воинства, въ которомъ капитаны имеютъ летъ по шестидесяти. Это наследный принцъ короля Фридриха Вильгельма и будущiй король Фридрихъ Великiй. Тяжкая школа предназначена юноше съ чудными голубыми глазами, школа горькая, кровавая и все-таки необходимая для техъ, кого судьба предназначаетъ въ вожди роду человеческому. Много слезъ прольетъ онъ, много мукъ испытаетъ онъ до той поры, покуда его внутреннiй человекъ не закалится въ горниле страданiя, покуда все легкое, Французское и призрачное не слетитъ съ его личности, и покуда Господь не скажетъ ему: "теперь ты готовъ на дело, или и повелевай миллiонами!"

Мы предполагаемъ, что нашимъ читателямъ хорошо знакома исторiя молодости Фридриха Великаго, а потому и намерены коснуться ея лишь на столько, на сколько оно совместно съ целiю эпизода нашего. Карлейль идетъ прямо противъ всехъ предшествующихъ ему историковъ героя Пруссiи; по его свидетельству, ихъ отзывы объ антипатiи короля къ ребенку Фрицу, о гоненiяхъ, возведенныхъ въ систему и начатыхъ надъ мальчикомъ-принцомъ, грешатъ явнымъ пристрастiемъ. Фридрихъ Вильгельмъ I былъ отцомъ взыскательнымъ, не ласковымъ, но никакъ не предубежденнымъ и не жестокимъ. Если онъ былъ неумеренно строгъ къ невиннымъ грешкамъ Фрица, къ его Флейте, къ его Французскимъ книгамъ, къ его разсеянности передъ Фронтомъ, то были и другiя причины неудовольствiй, основанныя на действительныхъ грехахъ наследнаго принца. Дрезденская поездка (1728 г.) и тлетворный примеръ Августа, венчаннаго развратника, были пагубны для юноши, едва вышедшаго изъ детства {Карлейль сводитъ года не совсемъ ловко. Действительно, наследный принцъ велъ не совсемъ чистую жизнь въ 1728 году и следующихъ, но гоненiя отца со всякими оскорбленiями и побоями начались задолго прежде.}. Здоровье его пострадало, дурные слухи заходили по Берлину. Года два после увеселенiй Дрездена, молодой принцъ велъ жизнь чрезвычайно безпутную въ сообществе молодыхъ офицеровъ Катте, Кейта и другихъ, имъ подобныхъ. Нетъ сомненiя въ томъ, что за эти годы светлая, молодая душа будущаго героя сидела въ грязи, какъ сидитъ въ ней молодой носорогъ, высунувшiй лишь кончикъ морды, съ грязнымъ непрiятнымъ урчанiемъ. Въ эту-то пору отцовскiя неудовольствiя короля Фридриха Вильгельма превратились въ открытое отвращенiе, выразившееся, какъ всегда у медвежьяго сорта людей, вспыльчивостiю, грозой, пароксизмами горя, бешенства и отчаянiя...

И намъ ли за то обвинять отца, и намъ ли говорить, что безпутство юности иногда бываетъ полезно? Юный носорогъ вырвался изъ своей грязной ванны, но увы! не безъ страшныхъ, вечныхъ следовъ на сiяющихъ частяхъ своего духа, не безъ пятенъ ржавчины на своей благородной стали! На подобный случай нашъ другъ Зауэртейгъ уже сказалъ свое слово: "Безплодно и безбожно сжигать въ безумiи, безъ цели, лучшiе небесные ароматы нашего существованiя, делать место непотребства изъ "святая святыхъ" души нашей! Придетъ пора, и мы опять поймемъ, сколько силы скрыто въ жизни чистой и целомудренной, сколько божественности таится въ непорочномъ румянце юноши, и какъ непреложенъ законъ, повелевающiй хранить чистоту, непреложенъ не для однехъ женщинъ! Придетъ пора, когда мы узнаемъ все это, а если сказанной поре не суждено опять къ намъ вернуться, то и многое не вернется къ намъ изъ того, что прежде считалось великимъ и героическимъ!"

ужасъ. Мы уже знаемъ короля Фридриха Вильгельма на столько, чтобы понять возможность водить за носъ этого дикаго, суроваго, но въ глубине души доверчивейшаго властелина изъ медвежьей породы. И нашлись люди, посланные адомъ, чернокнижники, проклятые вожаки, которые не только продели кольцо въ носъ честному медведю, но повели его за собой, муча его, раздражая, доводя до последнихъ граней бешенства и безумiя. Люди эти были прусскiй генералъ баронъ Грумковъ и австрiйскiй посланникъ Фельдцейхмейстеръ Секендорфъ. Въ этихъ двухъ мерзавцахъ, обреченныхъ проклятiю, таится корень бедствiямъ королевскаго дома, неистовствамъ самого Фридриха Вильгельма, наконецъ всей ужасающей распре, едва не доведшей Фрица до гроба, едва не покрывшей Пруссiи бедствiями и развалинами. Двое черныхъ волхвовъ (black artists), совершили дело, отъ котораго до сихъ поръ историческое значенiе честнейшаго изъ королей подвергается общему поруганiю. Какая же сила увлекла волхвовъ на дело мрака, какими путями они совершили это дело? А главное, для кого изъ людей, проживающихъ въ мiре, такое преступленiе могло быть нужнымъ, даже необходимымъ?

На троне германской имперiи, въ двадцатыхъ годахъ прошлаго столетiя, сиделъ императоръ Карлъ VI, котораго Карлейль для краткости называетъ просто Кайзеромъ, а иногда для живописности слога "Кайзеромъ, гоняющимся затенями." По обычаю императоровъ германскихъ, а въ последствiи и австрiйскихъ, вышеупомянутый Кайзеръ постоянно находился въ затруднительныхъ политическихъ обстоятельствахъ, по временамъ доходившихъ до безвыходно отчаяннаго положенiя. Живая противоположность королю Фридриху Вильгельму, который прежде всего думалъ о делахъ Пруссiи, Кайзеръ слишкомъ много помышлялъ о чужихъ державахъ, совершенно оставляя дела областей собственныхъ. Голосъ его гремелъ во всякомъ европейскомъ споре, ко всякому международному процессу неминуемо примазывались Кайзеровы претензiи, что, какъ всякiй можетъ сообразить самъ, было весьма скверно при тощемъ кошельке и плохой армiи. Вечныя распри съ Францiей, ссоры съ Испанiей, жалобы на Англiю и Голландiю, вмешательство въ дела отдельныхъ князей Германiи, всякiй согласится, что при такой страсти охотиться за политическими призраками, никакой кошелекъ и никакая армiя не выдержатъ! Хорошiй союзникъ, конечно, могъ бы пособить горю; но на свою беду, Кайзеръ имелъ союзниковъ столько же, сколько денегъ въ казначействе, то-есть весьма мало. Ему не было счастiя на друзей, ибо отъ друзей своихъ онъ имелъ обыкновенiе требовать весьма многаго, безсовестно надувая ихъ каждый разъ когда приходилось разчитываться за оказанныя услуги. Когда-то и Фридрихъ Вильгельмъ былъ очень расположенъ къ Кайзеру, когда-то его Феодальная душа готова была заложить себя самое для прихоти германскаго повелителя, но времена переменились: Кайзеръ огорчилъ короля въ деле гейдельбергскихъ протестантовъ, прогналъ его вербовщиковъ изъ своихъ владенiй, не призналъ притязанiй его по когда-то знаменитому Юлихъ- и Бергскому участку. Советы Англiи (Фридрихъ Вильгельмъ былъ женатъ на дочери короля Георга I) и ея блестящiя обещанiя наконецъ отторгли отъ Кайзера последняго человека, котораго онъ могъ бы себе сохранить съ самымъ малымъ пожертвованiемъ. По ганноверскому трактату (заключенному 1725 г.), Францiя, Англiя и Пруссiя, въ видахъ сохраненiя политическаго равновесiя, заключили союзъ, на случай новыхъ неразумiй Кайзера, а сближенiе между Пруссiей и Англiей, начатое такъ блистательно, имело все вероятности сделаться еще теснейшимъ. Уже давно, между родственными домами Англiи и Пруссiи, между королевой СофІей-Доротеей и принцессой, въ последствiи королевой Каролиной, происходили разговоры такого рода: "У васъ есть принцъ Фрицъ, котораго лучше звать Фредомъ (такъ какъ ему предназначено быть королемъ Англiи), и у насъ есть Фрицъ,-- будущiй властелинъ Пруссiи. У насъ есть бойкая, хорошенькая девочка Вильгельмина, и у васъ есть милая блондиночка Амелiя (Эмилiя по англiйскому произношенiю.) Почему бы Эмилiи не выйдти за Фрица, а Фреду не обвенчаться съ Вильгельминой?" Сначала объ этомъ говорили лишь дамы, за дамами начали толковать венчанные старики, потомъ заговорила Европа, къ огорченiю покинутаго всеми Кайзера, къ увеселенiю любителей европейскаго равновесiя. Планъ действительно былъ не дуренъ, хотя, смеемъ сказать, политическое равновесiе не много выигрываетъ отъ плановъ людей, чрезмеру имъ озабоченныхъ. Лучшiй рецептъ для политическаго равновесiя и лучшее занятiе для монарховъ, имъ озабоченныхъ, совпадаютъ между собою. Пусть эти монархи хорошенько занимаются своимъ народомъ и краемъ, да ведутъ своихъ подданныхъ впередъ, въ земномъ и небесномъ отношенiи, нисколько не думая притомъ о политическомъ равновесiи. Вследствiе такого новаго способа веденiя делъ, и запутанныя дела по соседству сами устроятся по закону тяготенiя, и политическое равновесiе придетъ само собой, безъ всякихъ вызововъ и приглашенiй.

Не такъ, къ сожаленiю, разсуждали современники Фридриха Вильгельма, и особенно Кайзеръ, никогда не считавшiй нужнымъ помышленiя о своихъ земляхъ и подданныхъ. Какое тутъ равновесiе, думаетъ Кайзеръ, когда последнiй король, которымъ я до сей поры помыкалъ безнаказанно, выдаетъ свою дочь за коварнаго Британца, женитъ сына на Англичанке и изъявляетъ готовность, при первой моей ссоре съ соседомъ, ввалиться въ мои области, имея при себе восемьдесятъ тысячъ угрюмыхъ великановъ? Дело выходитъ худое и требующее новыхъ услугъ отъ Фридрихова любимца, генерала Фонъ-Грумкова, давно продавшагося Австрiи и давно уже продающаго ей своего государя. Не теряя времени, Кайзеръ шлетъ къ Фонъ-Грумкову приветъ и такого рода извещенiе: "Дорогой Грумковъ, пришла пора великаго испытанiя усердiю вашему. Вы давно получаете отъ насъ тайной стипендiи 5000 гульденовъ, мы ее платили исправно, и вы шпiонили удовлетворительно, но теперь мы за деньгами не стоимъ, гроза у насъ надъ головой. Во что бы ни стало, надо отторгнуть вашего коронованнаго медведя отъ ганноверскаго трактата, во что бы ни стало, надо разрушить двойной бракъ, условленный съ британскимъ дворомъ. Пособите и требуйте чего хотите: на такое благое дело деньги у насъ всегда найдутся." Грумковъ, подъ наружностiю стараго простаго солдата, скрывающiй душу тончайшаго бездельника, откровенно передаетъ свои затрудненiя. "Отъ всего сердца радъ служить светлому Кайзеру, душой ценю его благодеянiя и стипендiи, но долгъ честнаго человека повелеваетъ мне быть откровеннымъ. Одному человеку не справиться съ нашимъ венчаннымъ медведемъ, тутъ нуженъ товарищъ, опытный и знакомый до тонкости съ намеренiями вашего величества. Вдвоемъ какъ-нибудь справимся, хотя, надо признаться, дело рискованное."

За опытнымъ Австрiйцемъ остановки нетъ; человекъ прiисканъ и отправленъ въ дорогу; Фонъ-Грумковъ ждетъ его и готовитъ политическое представленiе, первый актъ котораго и происходитъ въ Берлине, 11 мая 1726 года. Театръ представляетъ табачный парламентъ, и проста, съ большимъ столомъ по средине, на столе трубки и табакъ, по угламъ, на другихъ столикахъ, холодныя кушанья бутылки съ рейнвейномъ и пивомъ. Табачное собранiе въ полномъ составе: вотъ честный, закаленный воинъ, Фельдмаршалъ принцъ Ангальтъ-Дессау, изобретатель железнаго шомпола, съ лицомъ пороховаго цвета, драбантъ по виду напоминающiй бульдога, но по сердцу простодушный агнецъ; вотъ Грумковъ, уже намъ знакомый; вотъ берлинскiй градоначальникъ Дершау, насильно заставлявшiй всякаго сколько-нибудь достаточнаго горожанина строить дома, на отведенныхъ местахъ, подъ страхомъ жестокаго наказанiя; вотъ Гинкель, голландскiй посланникъ; вотъ Пельницъ, Одиссей, много странствовавшiй по свету, вотъ и наследный принцъ, явившiйся противъ воли, не употребляющiй ни рейнвейна, ни пива, и трубки не курящiй: дрянной Французишка, вертопрахъ! думаетъ про кронпринца его величество. Солнце садится, вечеръ теплый, все окна отворены настежъ, глазамъ открывается просторная площадь передъ замкомъ. Король сидитъ у окна и куритъ, глядя на площадь, а на площади стоитъ какой-то коренастый старикъ военнаго вида, стоитъ и разглядываетъ дворецъ, очевидно иностранецъ. "Это что за человекъ на площади?" спрашиваетъ Фридрихъ Вильгельмъ у Грумкова. Грумковъ, подстроившiй всю сцену, вглядывается и отвечаетъ: "Фельдцейхмейстеръ Секендорфъ, ваше величество. Я виделся съ нимъ сегодня, а едетъ онъ въ Данiю зачемъ-то, и торопится." - "Какъ? графъ Фонъ-Секендорфъ, котораго я видалъ подъ Штральзундомъ? Что же онъ ко мне не заходитъ?" - "Ваше величество, онъ и то замешкался, чтобы поглядеть на парадъ после завтра: быть въ Пруссiи и не видать войска... сами знаете не по силамъ старому солдату. Вотъ почему онъ и ко двору не представился." - "Ко двору! представляться! чепуха, Narrenpossen!" и король высовывается изъ окна, машетъ рукой Секендорфу. И Секендорфъ, представляясь смущеннымъ, входитъ въ собранiе, и кланяется всемъ и глядитъ на наследнаго принца, не подозревающаго, что въ комнату вошелъ его злейшiй врагъ, будущiй отравитель лучшихъ годовъ его юности!

Любители старыхъ гравюръ видали портреты графа Секендорфа. Не красиво лицо стараго архи-интригана, лицо каменное, не проницаемое, лживое, изрытое морщинами съ парою злыхъ глазъ и выдавшимся впередъ подбородкомъ. Но королю Фридриху Вильгельму оно напомнило военныя тревоги и биваки подъ огнемъ батарей штральзундскихъ. "Добро пожаловать, герръ Фельдцейхмейстеръ! не думалъ я, что вы станете обегать боевыхъ товарищей. Берите трубку, садитесь, разказывайте, что новаго?" А разказывать новости и подделываться къ людямъ, графъ Секендорфъ великiй мастеръ. Поболтавъ одинъ вечеръ съ прусскимъ королемъ, онъ уже запустилъ лапы въ его сердце; побывавъ на известномъ параде, онъ довершилъ свою победу. Еще одинъ визитъ на обратномъ пути изъ Данiи, и король решительно не имеетъ силы разстаться съ Секендорфомъ. "Что же, кротко замечаетъ фонъ-Грумковъ: если вашему величеству такъ тяжело отпустить отъ себя графа, императоръ, вероятно, не затруднится дать ему место своего уполномоченнаго въ Берлине!" Предположенiе Грумкова возбудило великую радость, и императоръ внялъ желанiю Фридриха Вильгельма, и графъ Секендорфъ отправленъ въ Вену съ ближайшею почтой: "Фонъ-Грумковъ служитъ очень честно (dient ehrlich), къ его пенсiи полезно сделать прибавку, или подарить ему единовременно тысячъ сорокъ гульденовъ!" Грумковъ получаетъ и прибавку и единовременный подарокъ, Секендорфъ утверждается въ новой должности, король Фридрихъ Вильгельмъ радуется: медведь подставилъ свой носъ, и железное кольцо продето. Скоро кольцо это окажется кольцомъ изъ разкаленнаго металла, и долго, долго будетъ мучиться венчанный зверь, и доходить до изступленiя, въ рукахъ своихъ вожаковъ, посланныхъ адомъ!

Ибо не надо забывать, что целыя семь летъ съ мая 1726 г., въ Европе бесновался и выделывалъ дикiе скачки не нашъ честный спартанецъ Фридрихъ Вильгельмъ, а какая-то беснующаяся, горькая Фигура, только по рутине могущая зваться этимъ именемъ, но въ самомъ деле представлявшая собой Секендорфа-Грумкова. Эти два артиста-чернокнижника изловили царственнаго дикаго медведя, окрутили веревкой его пасть и заставили его плясать, то пугая, то терзая его, наслаждаясь сами и веселя недоумевающую Европу его коверканьемъ! Вся вселенная глядела на эту возмутительную комедiю, разражаясь злымъ хохотомъ по поводу Фридриха Вильгельма; но не знали смеявшiеся зрители, что тутъ была и трагическая сторона, никому не приметная, полная слезъ для беднаго короля, требовавшая немедленной петли для его мучителей. Да, еслибы кто-нибудь исправно и тщательно повесилъ Грумкова и Секендорфа после первой пляски медведя, многое въ свете пошло бы иначе, и трудъ историка во многомъ бы облегчился.

съ пышными обещанiями отъ Кайзера, конечно, не осуществившимися. Потомъ шпiонство и доносы, внесенные въ домъ государя, доносы на наследнаго принца, принцессу Вильгельмину и королеву, поддерживавшую предполагаемый двойной бракъ всеми дозволенными и недозволенными средствами. Затемъ распря съ британскимъ дворомъ, напрасныя усилiя британскаго посланника раскрыть всю бездну измены, опутавшей ФридрихаВильгельма, усилiя, самыя законныя, основанныя на явныхъ доказательствахъ предательства, но увы! усилiя оставшiяся совершенно безплодными. Увидавъ свою силу въ этомъ последнемъ деле, убедившись, что даже перехваченныя депеши предателей не въ силахъ раскрыть глаза венчанному медведю, вожаки его начинаютъ действовать, ничемъ не стесняясь. Доносчики и шпiоны превращаются въ смелыхъ обличителей. "Не доверяйте наследному принцу, ваше величество. Онъ Французъ, Англичанинъ, музыкантъ-вольнодумецъ, все что угодно, но онъ не Прусакъ и не верноподданный. Онъ ведетъ тайную переписку съ врагами нашими, онъ желаетъ вашей смерти, онъ влюбленъ въ свою англiйскую принцессу. Онъ ненавидитъ коренныхъ союзниковъ вашихъ и ищетъ заступничества Англiи. У него есть какiе-то потаенные планы, у принцессы Вильгельмины тоже. Не спускайте съ нихъ глазъ, ваше величество!" А при отношенiяхъ короля и наследнаго принца, "не спускать глазъ съ Фрица" значитъ вести съ нимъ нещадную войну: такъ несходны отецъ и сынъ между собой, такъ много повода къ распре во всякой ихъ встрече. Пересчитывать ли эти побои и ругательства передъ целымъ дворомъ, эти вторженiя въ комнаты Фрица во время музыкальныхъ занятiй, эти бешеные выговоры передъ Фронтомъ, эти оскорбительныя подозренiя, все эти проявленiя неистоваго безумiя? Кто не знаетъ всего этого? Кто не знаетъ, что напоследокъ жизнь въ Берлине стала невыносима наследному принцу, что онъ задумалъ бежать изъ Пруссiи, что сообщниками его плана были поручики Кейтъ и Катте, что планъ былъ разрушенъ старыми генералами, приставленными къ принцу въ виде жандармовъ, что вся исторiя произошла въ августе 1703 г., во время поездки короля и сына въ Аншпахъ, где вторая дочь Фридриха Вильгельма жила съ мужемъ? Достаточно указать на событiя и провести передъ читателемъ рядъ картинъ, относящихся къ этому перiоду исторiи будущаго Фридриха Великаго. Вотъ первая встреча сына съ отцомъ после несчастной попытки побега: король кидается на Фрица, какъ бешеный, зоветъ его проклятымъ дезертиромъ, бьетъ по лицу рукоятью трости. Вотъ семейная сцена въ Берлине, где Вильгельмина успела уже подменить бумаги, ее компрометировавшiя: Фридрихъ Вильгельмъ сбиваетъ принцессу съ ногъ ударомъ кулака, топчетъ ее ногами и кричитъ королеве: "твой мерзавецъ-сынъ дошелъ до того, къ чему стремился, его уже нетъ на свете, я съ нимъ покончилъ" Вотъ наследный принцъ передъ военнымъ судомъ и следователями: юноша не упалъ духомъ, выслушавъ намекъ Фонъ-Грумкова о пытке, онъ гордо отвечаетъ: "такiя речи достойны палача, любящаго свое дело, но я не намеренъ тратить словъ передъ бездельникомъ, тебе подобнымъ." Вотъ наследный принцъ въ Кюстринской крепости, за решетчатымъ окномъ, "простите меня, мой добрый Катте", кричитъ онъ сообщнику своего замысла, котораго, по особому королевскому приказу, ведутъ казнить передъ его глазами. Катте отвечаетъ: "сладко умереть за моего любезнаго принца", кладетъ голову на плаху, а несчастный, замученный Фрицъ, падаетъ въ обморокъ передъ кровавымъ трупомъ своего друга!

После безчеловечнаго кюетринскаго эпизода дело наследнаго принца не могло идти хуже. Король не желалъ смерти сына, а если Кайзеру оказывалось выгоднымъ все происходившее въ доме прусскаго государя, за то Грумковъ почувствовалъ, что двигаться далее по кровавому пути не безопасно для его собственной шеи. Температура атмосферы отчасти смягчается. Наследный принцъ выпущенъ изъ крепости, ему дана служба по гражданской части, вдалеке отъ двора, но это последнее обстоятельство его не очень огорчаетъ, какъ всякiй можетъ догадаться. Фрицъ живетъ въ Кюстрине, бедно, невесело, но трудолюбиво и спокойно, онъ вникаетъ въ дела по управленiю государственными доменами, следитъ за земледелiемъ и сборомъ податей, передъ его зоркимъ глазомъ проходитъ та черновая, будничная народная деятельность, которой бы ему никогда не пришлось изучить, веселясь въ Потсдаме или маршируя съ гвардейскими гренадерами. Если въ душе его накопилось много горечи, то въ ней же нашли место качества, пригодныя для вождя человековъ: стоицизмъ передъ жизненною невзгодой, способность мириться съ непривлекательною действительностiю, уменье быть вечно настороже, способность къ построенiю зданiй изъ матерiала, находящагося подъ рукою. Светъ полонъ зла, но другаго света на лицо нетъ,-- люди мерзки и полны предательства, но ихъ должно вести впередъ и двигать на великое дело. Грумковъ - мой палачъ и бездельникъ, но я покорю себе этого палача, проникну въ его замыслы, и сделаю то, что онъ преклонится передо мною и станетъ служить моимъ целямъ. Горькая и тяжелая школа повторяется еще разъ, но обойдти ее нетъ возможности, и эта школа будетъ нами пройдена!

Мы однако забыли Кайзера и махiавелическаго его представителя Секендорфа. Дело, ими затеянное, удалось свыше ожиданiя. Пруссiя отвлечена отъ опаснаго союза, отношенiя ея къ Англiи самыя плохiя, двойной бракъ разлетелся дымомъ - Вильгельмина уже выдана за маркграфа Байрейтскаго, кронпринцу прiискана невеста самая ничтожная въ политическомъ, да и во всехъ другихъ отношенiяхъ. И Грумковъ получилъ не мало денегъ, и Секендорфу предстоятъ самыя высокiя должности по службе, но что же получитъ Пруссiя за свою преданность политике императора, какими дарами наградитъ императоръ венчаннаго медведя, столько летъ бесновавшагося изъ-за его выгодъ? Время разчета приближается, но Кайзеръ молчитъ, и Секендорфъ, сулившiй золотыя горы бедному Фридриху Вильгельму, сталъ что-то скупъ даже на обещанiя. Затишье наступило въ Европе, Кайзеру уже не такъ нужна Пруссiя, изъ-за чего же ея взбалмошный властитель такъ пристаетъ къ намъ съ претензiями на Юлихъ и Бергъ, которыхъ мы никогда положительно не обещали? Фридрихъ-Вильгельмъ чувствуетъ, что дело идетъ какъ-то вяло: знаю я этихъ политиковъ,-- думаетъ онъ,-- чемъ переписываться и делать намеки, лучше я самъ съезжу и повидаюсь съ Кайзеромъ, онъ же теперь кстати едетъ изъ Карльсбада. Кайзеръ очень радъ, посылаетъ церемонiймейстеровъ для совещанiя объ этикетныхъ вопросахъ - после долгихъ мизерныхъ переговоровъ, возмутившихъ душу у короля спартанца, властители съезжаются въ деревне Кладрунъ и потомъ проводятъ несколько дней въ Праге. Свиданiе, не взирая на обеды, любезности и сладкiя уверенiя, кончилось печально для короля прусскаго. Обезпеченiе Юлиха и Берга, пишетъ Фридрихъ Великiй въ своихъ запискахъ, Формально обещанное Секендорфомъ отъ имени императора, пошло прахомъ, а король ясно увиделъ, что изо всехъ европейскихъ дворовъ венскiй дворъ оказывался ему самымъ враждебнымъ. Поездка къ императору напомнила собою поездку Солона къ Крезу, и король вернулся въ Берлинъ, богатый лишь собственными добродетелями. Свиданiе погасило всю дружбу между двумя дворами. Король оставилъ Прагу, полный глубокаго презренiя къ плутовству и мелочамъ императорскаго двора, а министры императора безъ уваженiя глядели на государя, нисколько не интересовавшагося этикетомъ и церемонiалами. Его претензiи на Юлихъ и Бергъ показались имъ слишкомъ честолюбивыми, на нихъ же онъ гляделъ какъ на стадо плутовъ, безнаказанно нарушившихъ данное обещанiе.

къ особе германскаго императора, но какъ согласить эту преданность съ первыми годами царствованiя прусскаго короля и наконецъ съ ганноверскимъ трактатомъ, про который мы сейчасъ говорили?}, но онъ все еще на что-то разчитывалъ и чего-то ждалъ отъ Вены, когда, въ декабре 1732 года последовало событiе, поразившее его какъ громомъ. Кайзеръ сблизился съ Англiей, по венскому трактату, на случай предполагавшейся войны съ французами,-- сблизился и, по своему обычаю соваться въ чужiя дела, очень озаботился вопросомъ: для чего его два вернейшихъ союзника Прусакъ и Британецъ до сихъ поръ неласково смотрятъ другъ на друга? Англiйскiй дипломатъ сэръ-Томасъ Робинзонъ, устроитель и отецъ венскаго трактата, пустилъ въ ходъ ту мысль, что брачный союзъ между кронпринцемъ прусскимъ и его британскою принцессой теперь не только возможенъ, но даже крайне полезенъ для Европы. Кайзеръ ухватился за эту идею такъ, что сами Англичане стали пятиться: Робинзону изъ Сентъ-Джемса строго предписано следить за деломъ, въ него не вмешиваясь. Чудаки Англичане, думаетъ Кайзеръ, церемонятся, и еще съ кемъ? съ моимъ слугой, съ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. Затемъ Кайзеръ предписываетъ Секендорфу обделать всю негоцiю, сбыть куда-нибудь нареченную невесту кронпринца, переговорить съ его прусскимъ величествомъ.

При всей своей наглости, Секендорфъ ужаснулся; наскоро отписалъ къ принцу Евгенiю (передавшему желанiе Кайзера), не ручаясь за последствiя и требуя срока. Повторенiе стараго приказа было ему ответомъ. Секендорфъ увидался съ королемъ, изложилъ ему все, что требовалось, выдвинулъ впередъ Юлихъ и Бергъ съ положительнымъ ручательствомъ въ ихъ обезпеченiи. Король слушалъ, меняясь въ лице, съ ужасомъ созерцая всю мерзость болота, въ которое его ввергли. "Какъ? отъ меня... отъ меня... отъ меня требуютъ, чтобъ я изменилъ своему слову передъ целымъ мiромъ? Меня ворочали туда и сюда по воле императора; мне представляли пагубнымъ и вреднымъ тотъ самый бракъ, за который теперь стоятъ открыто? О Кайзеръ, Кайзеръ Святой Римской имперiи, и это твоя плата за мою преданность? Въ угоду тебе я едва не погубилъ Фрица и Вильгельмину, я растерзалъ сердце Сони {Соня (Pheekin) такъ зоветъ Карлейль королеву Софiю-Доротею.} и мое собственное, я едва не покрылъ земли гибелью и обломками! И вотъ награда за мою преданность. О Кайзеръ, Кайзеръ!" Такъ думаетъ нашъ честный, хотя далеко не дальновидный венценосецъ медвежьей породы, такъ стоитъ онъ полный тоски передъ бездной, наконецъ изведанною и измеренною. Но "всякiй читатель, знающiй Фридриха-Вильгельма, можетъ догадаться, что однеми подобными мыслями дело не кончилось. Какими словами встретилъ онъ безчестное предложенiе дипломата Секендорфа, того никто не знаетъ: подобные разговоры не происходятъ при свидетеляхъ. Но вотъ разказецъ Грумкова, справедливость котораго не подлежитъ сомненiю. Сцена происходитъ въ табачномъ парламенте.

"Мы сидели и спокойно беседовали въ Красной комнате: я, Шверинъ, Дершау, Буденброкъ, Роховъ и Флансъ, когда король потребовалъ насъ въ маленькую комнату, выслалъ людей и сталъ кричать, пристально на меня глядя: - Нетъ, я не перенесу этого! Мое сердце разрывается, продолжалъ онъ понемецки,-- я оскорбленъ, оскорбленъ жестоко! Меня увлекать на мошенническое дело, меня! меня! Этого никогда не будетъ, говорю я! Проклятыя интриги, чтобы чортъ ихъ побралъ!"

"Я возразилъ, что не понимаю причины его гнева.

"-- Меня склонять къ нарушенiю королевскаго слова! Меня, меня делать бездельникомъ! кричалъ король самъ себя не помня. - Я окруженъ мерзавцами, которые меня предаютъ и губятъ. Это верно, но я не потерплю этого; я сделаю дело, которое изумитъ ихъ!" И онъ продолжалъ неистовствовать, кричать и ругаться... "Вотъ плоды вашего прекраснаго предложенiя: смело говорю вамъ, что ничего худшаго произойдти не могло." Хотя я успокоивалъ короля всеми возможными доводами, онъ былъ похожъ на сумасшедшаго и не переставалъ говорить: "Я окруженъ предателями. Могъ ли ожидать я этого отъ людей мне известныхъ и близкихъ? Я не забуду этого, я не перенесу этого, я умру отъ горя, мое сердце растерзано!" Все время онъ былъ въ какомъ-то судорожномъ состоянiи. "До свиданiя, у меня страшно болитъ голова (и есть отчего), Грумковъ."

"Я не переживу этого," говаривалъ онъ не разъ самымъ дорогимъ изъ своихъ приближенныхъ. "Я пораженъ ударомъ кинжала въ сердце. Сердце мое растерзано и я долженъ умереть. И вотъ онъ, вотъ человекъ," гордо прибавлялъ король, указывая на наследнаго принца, "вотъ человекъ, который отомститъ за меня!"

Da steht Einer, der mich rдchen wird! Ты не ошибся, страдалецъ-король медвежьей породы. Твой Фрицъ отомститъ кому следуетъ, и за тебя, и за свою собственную тяжкую молодость! 

Годы прошли, но король не умеръ: люди не умираютъ отъ растерзаннаго сердца, темъ более люди съ примесью спартанскаго и медвежьяго элемента. Старая рана болитъ, и болитъ сильней съ каждымъ годомъ, но она не мешаетъ ни работе, ни вахтпарадамъ, ни перiодическимъ объездамъ разныхъ областей Пруссiи. Однако люди опытные предсказываютъ, что Фридриху-Вильгельму жить не долго - характеръ его во многомъ изменился, въ семье своей онъ сделался кротокъ, на смотрахъ бранится менее, иногда даже,-- неслыханное дело!-- сквозь пальцы смотритъ на неловко поворачивающуюся колонну или на офицера, плохо марширующаго передъ взводомъ! "Передъ смертью короли всегда меняются характеромъ," замечаютъ придворные болтуны, "вотъ и сегодня онъ отделилъ часть доменовъ на доходы наследному принцу въ Рейнсберге. Старыя времена прошли, большая перемена близится!" Въ самомъ деле, относительно кронпринца, своего будущаго мстителя, Фридрихъ Вильгельмъ сталъ уже не прежнимъ человекомъ. Потухли последнiе угли костра зажженнаго предателями, отецъ и сынъ выучились ценить другъ друга, и хотя не кидаются другъ другу въ объятiя при всякомъ свиданiи, но связь ихъ темъ не менее крепнетъ со всякимъ годомъ {Вспомнимъ письма кронпринца къ де-Кама, о которыхъ уже упоминалось, и заметки маркграфини Вильгельмины.}. Сначала идутъ проявленiя взаимнаго доверiя, потомъ обоюдныя уступки, потомъ даже ласки, да, несомненныя ласки, урчащаго, комически играющаго медведя! Плохо мое здоровье, Фрицхенъ, съезди и погляди, каково живутъ Зальцбургцы на новомъ месте. Осмотри такой-то полкъ, дорогою. Обревизуй такую-то камеру государственныхъ имуществъ, дошли до насъ слухи, что тамъ кто-то проворовался." Каждое порученiе выполнено кронпринцемъ въ совершенстве, вместе съ сжатымъ, полнымъ смысла и дела донесенiемъ онъ шлетъ отцу несколькихъ велика но въ-рекрутъ для потсдамской гвардiи. "Въ этомъ парне (Kerl) много толку, объявляетъ король старымъ генераламъ въ табачной коллегiи - да, мейне герренъ, вы еще не знаете, въ моемъ Фрице"! Принцу давно уже разрешено жить своимъ дворомъ, въ известномъ замке Рейнсберге, давать музыкальные вечера, принимать у себя какихъ угодно Французовъ {А между темъ переписка кронпринца съ Вольтеромъ происходитъ секретно!}, иметь у себя целый оркестръ и такъ далее. Самъ король наблюдалъ за постройкой и украшенiями Рейнсберга, посылалъ туда своего лучшаго живописца и садовника, самъ просматривалъ счеты, и платилъ по нимъ безпрекословно, требуя только, чтобы все было прочно, солидно, строено не на ветеръ. "Посылаю тебе, Фрицъ, лебедей для твоего озера. Вотъ тебе для прибавки къ твоимъ доходамъ тракененскiй участокъ (семь фермъ и большой конскiй заводъ), талеровъ тысячъ по двенадцати ежегодно. Я знаю, что скоро умру, можетъ-быть это мой последнiй подарокъ Фрицу!" Даже въ минуты болезни и хандры, Фрицъ и мысль о Фрице, когда-то доводившiе короля до бешенства, уже являются въ нежно трогательномъ, причудливомъ свете. "Худо мне," урчитъ его величество, "силы падаютъ, все надоело. Пора отказаться отъ престола, Фрицъ не осрамитъ ни меня, ни Пруссiи, это верно. Мне пора на отдыхъ, да и много ли мне надобно? Ферма около Поте дама, 8000 талеровъ годоваго дохода, хорошiй огородъ - одна дочь станетъ штопать белье, другая смотреть за кухней"! Чудная, розовая идиллiя работы его спартанскаго величества, надо сознаться! Любопытно по думать, надолго ли нашъ спартанецъ могъ бы жить въ своей Ферме, безъ саженныхъ гвардейцевъ, безъ табачнаго парламента, безъ бамбуковой палки и безъ возможности изредка упражняться этою палкой на какомъ-нибудь лентяе-прохожемъ?

Первая и опасная болезнь (не упоминая мучительныхъ, но не важныхъ недуговъ, происходившихъ отъ подагры и увы! отъ невоздержности) посетила короля Фридриха-Вильгельма въ исходе 1734 года. Все признаки водянки показались и развились до такой степени, что нашъ герой счелъ нужнымъ составить церемонiалъ своихi. похоронъ, привести въ порядокъ все государственныя дела особенной важности и объявить своему известному другу принцу Дессау (изобретателю железнаго шомпола): "Я совсемъ готовъ разстаться съ здешнимъ мiромъ - это общая наша доля: одинъ корабль идетъ тише, другой быстрее, но все сойдутся въ одной гавани. Пусть будетъ такъ, какъ повелелъ Всевышнiй и Старшiй"! Такъ говоритъ венчанный спартанецъ въ минуты торжественнаго настроенiя, но мы его настолько знаемъ и любимъ, что не можемъ предполагать въ немъ вечноторжественное настроенiе. И слабостями своими дорогъ намъ этотъ честный труженикъ, служитель правды на свете, и самыя медвежьи качества намъ милы въ этомъ огорченномъ, больномъ, благородномъ медведе! Фридрихъ-Вильгельмъ борется съ недугомъ, какъ всю жизнь боролся онъ съ зломъ житейскимъ, не безъ причудъ и брани, не безъ шума и медвежьихъ проделокъ! Вчера онъ построилъ у своей постели двести потсдамскихъ великановъ и задалъ имъ ротное ученье, съ маршировкой и ружейными прiемами. Полъ затрещалъ, когда эта фантастическая рота зашагала учебнымъ шагомъ. На следующiй день "табачная коллегiя" призвана въ комнату больнаго къ ужасу медиковъ: на сцене крепкiй табакъ, и пиво, и разговоръ, и вредное утомленiе. Втораго октября - изволилъ жестоко выругать докторовъ, запретилъ называть себя больнымъ, пишетъ въ постеле, пьетъ пиво, никого не слушается. Октября пятаго - чувствуетъ себя лучше, изволилъ сказать своему лакею-арапу: "смотрите вы все, молитесь исправно, можетъ-быть я и не умру на этотъ разъ!" Трогательныя, хотя иногда шутливыя подробности, такъ живо изображающiя человека и короля, по-человечески колеблющагося передъ неизбежнымъ, усиленно шагающаго по сыпучимъ, смертоноснымъ пескамъ, которыхъ не минуетъ ни одинъ изъ земнородныхъ! Железная натура спартанца наконецъ переломила болезнь, но силы его были ослаблены и продолжали медленно слабеть до последняго роковаго перiода и до последней, предсмертной болезни.

былъ какъ-то задумчивее и кротче обыкновеннаго. Смотры шли хорошо, колонiи зальцбургскихъ эмигрантовъ, посещенныя по пути, оказались въ блистательномъ состоянiи; у самаго холоднаго драбанта изо всей скиты глаза разбегались при виде тучныхъ луговъ, богатыхъ посевовъ, деревень, утонувшихъ въ зелени, трудолюбиваго и богатаго населенiя на томъ месте, которое еще такъ недавно глядело пустынею. На возвратномъ пути къ Данцигу у короля на ноге раскрылся нарезъ, за пять летъ назадъ сделанный докторами для выпуска воды или чего-то въ этомъ роде. Наскоро послали какогс-то полковаго хирурга; тотъ наскоро залечилъ рану, прибавивъ, что все дело не стоитъ никакого вниманiя. Путешествiе продолжалось, и король чувствовалъ себя какъ следуетъ за исключенiемъ уже упомянутой нами кротости въ характере, кидавшейся въ глаза всемъ окружавшимъ.

Въ городке Бельгарде, на пути къ Берлину, произошелъ последнiй провинцiальный смотръ, тирадами, целованiемъ знамени и пролитiемъ слезъ. На открытомъ лугу ждалъ короля драгунскiй полкъ фонъ-Платена, полкъ несомненно хорошiй, но на этотъ день положительно оказавшiйся никуда негоднымъ. Самый неопытный глазъ ясно виделъ, что никогда еще ни одинъ полкъ прусской кавалерiи не маневрировалъ такъ скверно. Офицеры словно чего-то испугались, люди спутались, безпорядокъ начался небывалый. Король погляделъ и смиренно отъехалъ въ сторону, сказавъ: "пусть офицеры соберутся съ духомъ - постройтесь снова, я опять прiеду". Сделавъ большой кругъ, ФридрихъВильгельмъ снова подъехалъ къ Фронту - опять пошла безтолковая путаница. Король опять съехалъ на дорогу, не сказавъ ни слова,* полкъ снова построился, и снова ничего порядочнаго не вышло. Исторiя повторилась третiй разъ, съ темъ же результатомъ. Все ждали грома, молнiи, доннерветтеровъ, арестовъ, криковъ на все поле. Но ни криковъ, ни взысканiй не было. Король сказалъ несколько замечанiй, несколько неодобрительныхъ словъ, пригласилъ къ обеду старшихъ генераловъ и полковаго командира Фонъ-Платена, нахмурился, селъ въ экипажъ и уехалъ въ задумчивости.

Вечеромъ онъ былъ сердитъ и грустенъ, говорилъ, что надо торопиться въ Берлинъ, а поутру всталъ рано, торопилъ почтальйоновъ, и гляделъ на часы съ нетерпенiемъ. Опередивъ свою свиту, онъ сделалъ около двухъ сотъ миль и къ десяти часамъ вечера поспелъ въ свою столицу. Никто его не ждалъ, его комнаты во дворце были заперты. Королева съ детьми находилась въ Монбижу на бале.

десять месяцевъ стало понятно, что король нашъ въ это время медленно входилъ въ область теней, и что ему не суждено было более производить смотры и объезжать Пруссiю, что трогательная исторiя съ драгунами Фонъ-Платена была последнимъ эпизодомъ изъ его честной сержантской деятельности!..

Остатокъ лета Фридрихъ-Вильгельмъ провелъ тоскливо и сумрачно, переезжая изъ Берлина въ Потсдамъ, изъ Потсдама въ Вустергаузенъ, нигде не находя места и все торопясь куда-то. Въ начале ноября онъ окончательно переехалъ въ Берлинъ, захворалъ, снова несколько поправился, задумалъ искать развлеченiй, поехалъ на большой вечеръ къ генералу Шулембургу и вернулся оттуда домой въ лихорадке. То былъ последнiй выездъ короля въ гости; съ Шуленбургова вечера онъ могъ только переходить съ постели на кресло съ колесами, и съ кресла на постель. Даже государственными делами ему позволяли заниматься лишь два часа въ сутки - тяжкая необходимость для вечнаго труженика, съ добавкой безсоницы и предсмертной скуки! Чемъ наполнить страшные двадцать два часа бездействiя? Старые генералы сидятъ и курятъ крепкiй табакъ у постели страдальца, дети и королева Соня развлекаютъ его въ теченiи дня, но подходитъ долгая, зимняя, безсонная ночь и комната больнаго пустеетъ. Нетъ силъ лежать сложа руки! Король рисуетъ, стругаетъ, точитъ табатерки, токарный станокъ придвинутъ къ его постели, подъ рукой лежатъ точильные снаряды, молотки, банки съ клеемъ, а поздно ночью иной запоздалый прохожiй, пробираясь по дворцовой эспланаде, видитъ мерцанiе огня въ окнахъ, слышитъ стукъ молотка въ королевскихъ покояхъ. Не безъ грустнаго, симпатическаго раздумья прислушивается добрый Берлинецъ къ этому стуку: Hm, Weh, Ihro Majestat, ach Gott; бледная смерть толкаетъ ногою и въ дверь короля и въ двери обитателя лачуги. Наследный принцъ часто прiезжаетъ изъ Рейнсберга, ведетъ себя какъ добрый сынъ и добрый человекъ въ настоящихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Прочь отъ меня нечестивыя мысли! думаетъ онъ, и силится уверить себя, что опасность еще далека, что можетъ-быть чаша пройдетъ мимо. Бедному папаше очень тяжко, будемъ же чаще при немъ, возьмемъ на себя часть его заботъ!

Что не всегда нашъ царственный медведь кротокъ въ своей болезни, разказы Пельница о томъ свидетельствуютъ. Одинъ разъ вечеромъ, около половины апреля, табачная коллегiя, въ довольно обширномъ составе, сидела вокругъ его величества, беседа шла очень живо, самъ король говорилъ охотно и не дремалъ во время разговора. Вдругъ входитъ наследный принцъ, прямо изъ Рейнсберга, прiехавшiй неожиданно. При виде его, вся компанiя генераловъ, Шверинъ, Дершау и прочiе, разомъ встали съ почтительнымъ поклономъ. По правиламъ табачнаго парламента, члены его не встаютъ ни передъ кемъ, а члены вскочили! Странно подействовалъ этотъ промахъ на сердце больнаго. Рм! восходящее солнце! думаетъ онъ. А! вы нарушаете правила и регламенты, въ пользу восходящаго солнца! Но я еще не умеръ пока, это вы узнаете. Король дергаетъ звонокъ въ страшномъ гневе, приказываетъ вбежавшимъ слугамъ выкатить себя на кресле изъ комнаты. Эй, Гакке, сюда! кричитъ онъ сердитымъ голосомъ, не слушая извиненiй и протестацiй.

членовъ отправлена къ его величеству, онъ ее обругалъ и выгналъ. На следующее утро Пельницъ, по обыкновенiю подходитъ къ кабинету государя, но дорогу ему заграждаетъ жандармъ съ резкимъ лозунгомъ: нетъ впуска! И несколько дней прошло въ раздоре, пока дела парламента устроились, не безъ униженныхъ извиненiй съ его стороны, не безъ вспыльчивыхъ речей съ королевскаго ложа...

Съ весной, Фридриха-Вильгельма перевезли въ Потсдамъ; публика говорила, что кризисъ болезни миновался, но самъ больной не разделялъ этого убежденiя. Прощай, мой Берлинъ, сказалъ онъ выезжая, я знаю, что умру въ Потсдаме. Майскiе цветы поздно пришли въ это лето, суровая зима 1740 года не хотела уступать свое царство, погода, изменчивая и холодная, была тяжела для больнаго. По случаю долгой зимы, хлебъ вздорожалъ въ Пруссiи, королю докладывали, что полезно было бы пустить въ ходъ обильные запасы хлеба, заготовленнаго казной на подобные случаи. Но больной медлилъ решенiемъ: надо самому этимъ заняться, говорилъ онъ сурово, я хочу распорядиться самъ, чтобы меня не обманули.

Дальше и дальше двигается нашъ честный, много потрудившiйся властитель людей йо сыпучимъ пескамъ своей -горькой, предсмертной дороги; во дворецъ потребовано двое потсдамскихъ пасторовъ, а изъ Берлина выписанъ преподобный герръ Роловъ, главный проповедникъ, известный по всему городу своею строгою, благочестивою жизнiю. Правдивый и кроткiй духовникъ этотъ Роловъ,-- кроткiй, но безстрашный въ своей правдивости, неизменный служитель слова Божьяго, человекъ неспособный ни на ложь, ни на приторныя утешенiя. Съ Роловымъ король беседуетъ часто, иногда еердясь и вспыхивая, и, выражаясь довольно жестко. Фридрихъ-Вильгельмъ твердо веритъ въ Бога и загробную жизнь, отчасти сознаетъ, что ему придется сбросить съ себя королевское величiе и стать передъ Господомъ въ одномъ ряду съ последнимъ голымъ нищимъ. Но все-таки заключенiя Ролова на этотъ счетъ не такъ поощрительны какъ король до сей поры думалъ, а споры о духовныхъ делахъ, споры, имеющiе весь видъ исповеди, происходятъ посреди табачной коллегiи, передъ генералами, покуривающими крепкiй кнастеръ. "Что вы глядите на. постороннихъ? сердито вещаетъ Фридрихъ-Вильгельмъ Ролову; для чего намъ толковать наедине? Я не скрываюсь ни передъ кемъ, здесь сидели мои друзья и честные люди. Говорю вамъ, что я свято хранилъ чистоту брака, несмотря на все мерзкiе примеры, никогда не бралъ и не желалъ чужаго, верилъ слову Библiи, почиталъ служителей Бога, исполнялъ заповеди Его по крайнему своему разуменiю. Чего жь вы виляете и качаете головой, чего вамъ еще надо?" Но Роловъ продолжаетъ качать головою съ прибавленiемъ словъ, кроткихъ, но не одобрительныхъ. - "Что же? по вашему я делалъ зло, стоялъ за неправду, что ли?" - А баронъ Шлубгутъ, ваше величество? баронъ Шлубгутъ, повешенный въ Кенигсберге, безъ суда повешенный?-- "Что же Шлубгутъ?суда точно не было, да разве онъ не стоилъ быть повешеннымъ? Воръ, грабитель общественныхъ денегъ, осмеливавшiйся говорить: я ихъ пополню! мерзавецъ, сказавшiй мне въ лицо: Es ist nicht Manier, не принято вешать благородныхъ людей!" Роловъ опять качаетъ головою: - Гневное дело, ваше величество; дело сходное съ тиранскимъ самоуправствомъ. Въ такихъ делахъ одно покаянiе помогаетъ, глубокое, искреннее покаянiе.

"Ну, нетъ ли еще чего тамъ у васъ? Говорите, все лучше теперь чемъ после." - Угнетенiе подданныхъ, ваше величество, насильственныя меры, принужденiе гражданъ строить дома въ Берлине. "Угнетенiе! насильственныя меры! Граждане? или тутъ не ихъ собственная выгода, выгода города, выгода края? Мне-то какая радость была ихъ принуждать къ постройкамъ? Ведь ты распоряжался этимъ, Дершау?" Генералъ Дершау, слишкомъ известный невыносимыми прижимками по строительной части, вынимаетъ изо рта трубку и съ безстыдствомъ отвечаетъ: не было никакихъ притесненiй, все совершилось кротко и законно. Роловъ опять качаетъ головою: целому городу известно противное, герръ генералъ. - Пусть назначатъ следствiе, я отвечу во всемъ и на все представлю доказательства! вспыльчиво возражаетъ Дершау. Роловъ строже прежняго качаетъ головой. - Гмъ! Прощаете ли вы врагамъ вашимъ, ваше величество? безъ этого и самимъ вамъ нетъ надежды на прощенiе! "Брр... прощать врагамъ... нечего делать! Соня, поди сюда. Когда я умру, напиши твоему брату (трудно его простить, трудно) напиши ему, что я умеръ прощая его и находясь съ нимъ въ мире." - Лучше его величеству написать теперь же, замечаетъ Роловъ. "Нетъ, не теперь же. Когда я умру, не раньше. Это будетъ вернее," возражаетъ суровый сынъ природы. Да, мой читатель, въ эти торжественныя минуты находится передъ нами нескладный и урчащiй представитель человечества, нескладный, но полный мужества, простоты и искренности, человекъ какихъ редко встретишь въ нашу пору между детьми Адама, коронованными и некоронованными. Въ заключенiе беседы, сейчасъ описанной, Фридрихъ-Вильгельмъ говоритъ Ролову, все еще хмурясь: "благодарю васъ: вы не чинились со мною, такъ и надо. Вы исполняете свой долгъ, какъ честный человекъ и какъ христiанинъ!" {Не находимъ въ себе силы ослаблять противоречащими заметками этотъ разказъ о последнихъ дняхъ короля, разказъ до такой чарующей степени полный слезъ, юмора и поэзiи. Отсылаемъ читателя къ статье Маколея, къ сочиненiю лорда Довера и къ запискамъ современниковъ Фридриха-Вильгельма Перваго.}

Хуже, хуже, со всякимъ днемъ хуже его величеству; докторъ Эллеръ, его пользующiй, уже отправилъ особую эстафету въ замокъ Рейнсбергъ. Кронпринцъ знаетъ, что папаша можетъ-быть снова вспылитъ за частыя посещенiя, но сердце его полно тоскою; сыновняя грусть и предчувствiе близкой потери не даютъ покоя Фрицу. Онъ гонитъ лошадей, прiезжаетъ въ Потсдамъ и видитъ невдалеке отъ дворца какое-то собранiе народа... сердце замерло, дыханiе сперлось, неужели мы опоздали?.. Нетъ, слава Богу, нетъ, папаша не только живъ, но даже выехалъ изъ дворца въ садъ на своемъ кресле; это около него собралась свита и кучка домашнихъ; онъ шумитъ, заботливо толкуетъ съ окружающими и отдаетъ какiя-то приказанiя. Дело идетъ о постройке домика Англичанину Филипсу, артисту по лошадиной части, честному и грубому слуге, неразъ говорившему жесткiя речи въ лицо государю, но поставившему его конюшни въ блистательное состоянiе. Необходимо наградить Филипса передъ смертью, построить ему на красивомъ месте чистый и уютный домикъ. И вотъ архитекторы бегаютъ, подрядчики представляютъ счеты, предчувствуя, что всякая лишняя копейка будетъ вычеркнута его величествомъ, не безъ брани и крепкихъ словечекъ.. При виде наследнаго принца, король широко раздвинулъ руки, Фрицъ склонилъ колена и упалъ ему на грудь, слезы потокомъ хлынули у обоихъ. Vater! Vater! Фрицъ, добрый мой Фрицхенъ! Присутствующiе едва удерживались отъ рыданiй, самъ суровый кентавръ Филипсъ ткнулъ кулакомъ въ свои покрасневшiе глаза. По всей вероятности, сильное ощущенiе повредило старому королю, онъ ослабелъ и не могъ уже шуметь на архитекторовъ; его ввезли въ замокъ и положили на постель, где онъ продиктовалъ министру Бодену инструкцiю относительно своихъ похоронъ, наивную, длинную, нескладную инструкцiю, сохранившуюся до сихъ поръ въ прусскихъ архивахъ.

залпы производились ровно, безъ дроби!). Будетъ столько-то пушечныхъ салютовъ. Вообще чтобы вся церемонiя шла чинно и пристойно, да стоила недорого. На угощенiе отпустить три бочки вина лучшаго въ моемъ погребе! Гробъ, давно уже заказанный и готовый, принесенъ на смотръ его величеству; король внимательно осматриваетъ его и сверху и съ боковъ, а потомъ одобряетъ такими словами: ну, тутъ мне будетъ покойно. На похоронахъ полковая музыка должна играть гимнъ: О, голова полная кровавыми ранами, гимнъ особенно любимый его величествомъ. Такъ распоряжается нашъ истинный сынъ природы, немой и безсознательный поэтъ, какимъ я всегда его понималъ и описывалъ. И всякiй шагъ правдивъ въ этомъ немомъ поэте, и велико его значенiе, хотя оно и кажется отчасти страннымъ въ наше дрянное, полное Фразами, хныкающее время.

Следующiе за темъ три дня, отъ субботы до понедельника, Фридрихъ-Вильгельмъ провелъ въ долгихъ беседахъ съ сыномъ, наедине, не позволяя никому заглядывать въ свою комнату во время этихъ разговоровъ, видимо его изнурявшихъ. Но изнуренiе оказывалось лишь Физическимъ изнуренiемъ: духъ спартанца былъ ясенъ, и несколько разъ, когда, по окончанiи беседъ, кронпринцъ удалялся на минуту, нашъ старый повелитель людей говорилъ подходившимъ къ постели генераламъ: счастливъ я, оставляя такого сына за собою! И взглядъ венчаннаго медведя былъ светелъ въ эти минуты. Въ понедельникъ ему стало хуже, остатокъ дня онъ провелъ, шепча молитвы, вздыхая и говоря присутствовавшимъ: помолитесь за меня, betet, betet. Несколько разъ произнесъ онъ изъ глубины души: Господи, не суди строгимъ судомъ раба твоего, ибо передъ лицомъ твоимъ какой человекъ сочтетъ себя правымъ! Дикiй сынъ природы глядитъ въ лицо жизни и смерти, вечности и Суду Божiю.; намъ ли удивляться, что великими кажутся ему эти вещи? Иногда отпускаетъ онъ, по привычке, одну изъ обычныхъ причудъ своихъ въ старомъ роде: въ любимомъ его псалме (для чего роптать и смущаться) нагъ я пришелъ въ свегiгъ и нагимъ ею оставлю: услыхавъ эти слова, король перебилъ съ живостью; неправда, неправда, не нагимъ, а въ моемъ мундире. Вспомнивши, что придворнымъ лакеямъ въ эту пору года отпускается новая ливрея, больной велелъ имъ явиться къ нему въ новомъ платье, и осмотрелъ какъ оно сшито, приговаривая: все суета, суета суетъ! Въ тотъ же день король потребовалъ себе небольшое зеркало и погляделся въ него, сказавши: однако я не такъ еще похуделъ, какъ мне казалось!...

Наступила ночь 34 мая, последняя ночь для честнаго героя нашего. Долгая безсонная тяжкая ночь, кто найдетъ въ себе силы на тебе остановиться, передать тоску, молитвы, и замиранiя страдальца? Около часа пополуночи послали за священникомъ Кохiусомъ, добрымъ и чувствительнымъ человекомъ, немного падкимъ на слезы. Кохiусъ нашелъ государя въ тоске, безпокойстве, но полнаго христiанскихъ помышленiй. Память моя ослабела, говоритъ Фридрихъ-Вильгельмъ,-- я не могу молиться, я перезабылъ все мои молитвы. Не въ словахъ молитва, но въ помыслахъ и въ душе нашей, отвечаетъ Кохiусъ, и начинаетъ беседовать съ королемъ, молиться съ нимъ вместе. Молитва однакоже кончается темъ, что Кохiусъ зарыдалъ и выбежалъ изъ комнаты. Къ четыремъ часамъ Фридрихъ-Вильгельмъ снова всталъ съ постели; ему захотелось поглядеть на младшаго своего сына Фердинанда, оправлявшагося отъ золотухи. Прощай, мой маленькiй Фердинандъ, прощай, мой бедный ребенокъ! Тоска больнаго усиливается, изъ комнаты дитяти-Фердинанда велитъ онъ везти свое кресло въ спальню королевы. Вставай, Соня, верная моя Соня, вставай и пособи мне какъ можешь! Сегодня я умру, намъ надо быть вместе сегодня. Добрая жена не заставила себя ждать, поскорее встала, оделась, и глотая слезы, заняла свое место около больнаго. Несмотря на раннюю пору, сановникамъ королевства велено собраться въ дворцовый залъ; Фридрихъ-Вильгельмъ объявляетъ, имъ слабымъ голосомъ, что отрекается отъ престола въ пользу добраго сына своего Фридриха, что представители иностранныхъ дворовъ должны быть о томъ извещены въ наискорейшемъ времени, и что онъ, бывшiй король, проситъ сановниковъ служить его сыну такъ, какъ они когда-то ему служили. Церемонiя кончена скоро, министръ замечаетъ, что для довершенiя ея нужно составить протоколъ или актъ за достодолжными подписями... Увы! акта составлять было некогда да и надобность въ немъ скоро миновалась! Барабанный бой раздался на дворцовой площадке, подъ окнами комнаты больнаго. Фридрихъ-Вильгельмъ приказываетъ себя подкатить къ окну, ему знакомъ глухой звукъ барабана въ этотъ часъ утра: потсдамскiе гренадеры идутъ сменять дворцовый караулъ; въ последнiй разъ, передъ глазами царственнаго сержанта двигается линiя такъ любезныхъ ему великановъ... Вахтпарадъ кончился, караулы промаршировали и уiли, а изъ королевскихъ конюшенъ, по приказу его величества, стали выводить лошадей; берейторы садятся верхомъ и мерною рысью ездятъ по площадке. "Идите сюда, мои добрые и вернейшiе сподвижники, члены табачнаго парламента, старшiй изъ друзей моихъ, принцъ Ангальтъ-Дессау, Гакке, лучшiй изъ моихъ"Флигель-адъютантовъ, станьте тутъ у окна, выберите себе по лучшей лошади, это будетъ отъ меня вамъ последнiй подарокъ." Ангальтъ-Дессау, молча, нахмуривши свое загорелое лицо порохоsаго цвета, наудачу показываетъ пальцомъ на первую проводимую лошадь.

престранныя штуки, стиснувъ зубы, чувствуя, что стоитъ разкрыть ротъ - и рыданiй не сдержишь! "Ну! ну! дружище, замечаетъ Фридрихъ-Вильгельмъ Фельдмаршалу, нечего плакать, отъ этого долга ни одинъ человекъ еще не отделывался!"

читаетъ молитвы. Фридрихъ-Вильгельмъ приподнимается съ подушекъ, въ своемъ ночномъ колпаке и какой-то синей мантiи, глядитъ вокругъ себя, и приказываетъ Кохiусу не читать такъ громко! "Молитесь за меня, молитесь за меня все, на одного Спасителя возлагаю я мою веру! Эq, Пиччь! вдругъ обращается король къ полковому доктору гвардейскихъ гренадеровъ. - Пиччь, пощупай пульсъ, долго ли это все будетъ тянуться?" - Ахъ, не долго, ваше величество. - "Нечего тутъ ахать, а почему ты знаешь что не долго?" - Пульсъ остановился, ваше величество. "Вздоръ! возражаетъ умирающiй, поднявъ руку;-- еслибъ пульсъ остановился, могъ ли бы я шевелить пальцами?" Пиччь отвечаетъ однимъ унылымъ взглядомъ: "Герръ Іезу, герръ Іезу, въ руке твоей жизнь моя, въ руке твоей моя кончина, въ жизни и смерти ты мое спасенiе." То были последнiя слова, сказанныя на нашей земле королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. Онъ опять впалъ въ безчувствiе. Докторъ Эллеръ нодалъ кронпринцу знакъ, что королеву пора увести изъ комнаты. Едва мать и сынъ переступили порогъ, обморокъ перешелъ въ смерть, и король Фридрихъ-Вильгельмъ, после долгой трудовой жизни, заснулъ и отлетелъ туда, где спали его собратiя, первородные сыны Тора.

Мы кончили нашъ этюдъ и предоставляемъ самому читателю сделать изъ него свой окончательный выводъ. Пускай, безъ всякаго вмешательства нашего решаетъ самъ читатель. Къ историческимъ или къ романическимъ героямъ долженъ быть отнесенъ Карлейлевъ король Фридрихъ-Вильгельмъ Первый, и станетъ ли онъ въ одну семью съ Вильгельмомъ Оранскимъ Маколея и Кортесомъ Прескотта, или его место вне исторической области, съ королемъ Лиромь Шекспира, съ Іаковомъ Вторымъ абботсфордскаго волшебника?