VIII.
Лиро-эпическiй дифирамбъ, посвящаемый всемъ добрымъ людямъ, имеющимъ обыкновенiе спать после обеда.
Теперь, о читатель, приготовься къ изображенiю возвышенныхъ ощущенiй и склони твой слухъ къ бряцанiю самыхъ торжественныхъ струнъ, какiя только имеются на лире Ивана Александровича! Не о простыхъ предметахъ стану я беседовать съ гобою и не вседневные случаи обыденной петербургской жизни имеютъ раскрыться передъ твоими очарованными очами! Пришло время подмечать сущность делъ "подобно посланнику боговъ", какъ говоритъ король Лиръ, увлекая за собой свою обожаемую Корделiю. Пришла пора облечься въ бурное облако вдохновенiя и заговорить словами высшей поэзiи. Муза моя, доселе витавшая въ сумрачныхъ областяхъ пассажнаго тоннеля, резвившаяся посреди загородной гостиницы "Мадагаскаръ" и награждавшая щелчками надменныхъ господъ элегантнаго тона, ныне сходитъ ко мне съ олимпiйской вершины, вся пылая вдохновенiемъ. При ней нетъ ни одного изъ обычныхъ ея атрибутовъ - ни теплой фуражки, ни походной фляги съ ромомъ, ни стараго изданiя Рабле въ змеиномъ переплете, ни валдайскаго колокольчика, ни бильярднаго кiя, ни кегельнаго шара, ни усмехающейся комической маски. Въ рукахъ ея одна лира и ничего более. Звукъ этой лиры воздвигаетъ по мне духъ поэзiи, проникаетъ меня до мозга костей, вызываетъ меня къ возвышеннымъ песнопенiямъ. Я внемлю голосу музы и повинуюсь ему безпрекословно. Муза приказываетъ мне воспеть послеобеденнаго Морфея и посвятить песнь мою всемъ господамъ, имеющимъ обыкновенiе спать после обеда. Повинуюсь безпрекословно, и съ радостью приступаю къ предмету столь новому, столь утешительному, столь целебному для сердца, столь для меня безценному съ первыхъ годовъ моей бурной юности.
светло-малахитоваго цвета, истрепавшiяся но баламъ еще до замужства, говорятъ о часахъ после-обеденнаго отдыха съ презрительной гримасой на своихъ тонкихъ губахъ, посиневшихъ отъ безсонницы - большинство рода человеческаго состоитъ не изъ безобразныхъ львовъ и не изъ бледныхъ восковыхъ куколъ въ алансонскихъ кружевахъ! Большинство рода человеческаго спитъ после обеда, повинуется голосу природы и высоко ставитъ наслажденiя, доставляемыя сномъ после обеда. Все хорошiе люди, все старцы съ спокойной совестью, все весельчаки съ фiолетовыми носами, все мужи среднихъ летъ, не имеющiе большихъ греховъ за душою, все юноши, проводящiе время свое въ полезномъ труде - любятъ отправляться на покой, покончивши съ своей трапезой. Избранники сего мiра, избранники по душе и пользе ими приносимой, жгутъ свой фимiамъ на жертвеннике послеобеденнаго Морфея! Какое изъ великихъ событiй нашей жизни не сопровождается закрытiемъ ставень, спущенiемъ сторъ, надеванiемъ теплаго халата и всхрапкою на славу? Что делаетъ полководецъ, выигравшiй сраженiе, воинъ, не спавшiй несколько ночей и встречавшiй смерть во всевозможныхъ видахъ?-- После битвы, онъ удаляется въ свою ставку, обедаетъ наскоро и сладко засыпаетъ на своей железной кровати. Вы прiехали домой изъ долгаго путешествiя, обняли своихъ родныхъ, провели утро съ друзьями сердца, отобедали при радостныхъ восклицанiяхъ и после обеда впервые начинаете ощущать усталость физическую... Скорей же идите на свою давно-невиданную постель, усните и просыпайтесь съ радостнымъ волненiемъ въ сердце! Вы покинули душный городъ, после тяжкой любовной катастрофы, бурныхъ ощущенiй и всякаго житейскаго изнуренiя, вы прiехали къ себе въ деревню где всякая травка советуетъ вамъ успокоиться, где изъ сада въ полномъ цвету несется ароматъ къ вамъ навстречу... Торопитесь же обедать и ложитесь скорее спать, растворивъ окно въ садъ, и после сна готовьтесь целый вечеръ благодарить судьбу за блаженство, данное вамъ на долю! Но кто перечтетъ все поэтическiя ощущенiя, все основныя событiя нашей жизни, непременно завершающiяся вожделеннымъ отдыхомъ после обеда! Чемъ пристальнее устремляю я мое духовное око на предметъ, мною воспеваемый, темъ сильнее дивлюсь я безконечному, неистощимому разнообразiю этого знаменитаго предмета. Кикъ океанъ объемлетъ шаръ земной, такъ земная жизнь наша кругомъ объята сномъ после обеда! Все возрасты, все сословiя уравниваются этимъ сномъ и все ему предаются на Руси съ равнымъ вожделенiемъ! Старецъ, стоявшiй у дверей гроба, наслаждается имъ такъ же, какъ пылкiй юноша, только-что выпущенный изъ училища, надевшiй офицерскiе эполеты и рано-рано поутру поднявшiйся съ постели для одиночнаго ученья. Мужичокъ, окончивъ утреннiй трудъ, сладко засыпаетъ въ стоге новаго сена, въ тотъ же часъ, когда и баринъ его отправляется на отдыхъ. Мелкiй копiистъ, похлебавши щей, прикрывается халатомъ и вмигъ делается блаженнее всехъ своихъ начальниковъ, еще не успевшихъ приняться за трапезу въ блистательномъ обществе. Поверь, о добрый мой читатель, что изъ десяти россiянъ едва ли одинъ не имеетъ привычки отдохнуть, поевши; но къ этому надо прибавить, что изъ десяти лицъ, спящихъ после обеда, большая часть, повинуясь чувству ложнаго стыда, стыдится въ томъ признаваться. Странное дело, какихъ невинныхъ вещей иногда стыдится современный человекъ, и въ особенности столичный, и въ особенности петербургскiй житель! Барнауловъ-журналистъ не совестится брать подарки отъ магазинщиковъ, но о немъ перестали говорить въ журналахъ, и это обстоятельство повергаетъ его въ океанъ стыда! Моторыгинъ Феофилъ, желая соблюсти экономiю (жаль, что поздно решился), нанялъ небольшую квартиру отъ жильцовъ,-- и что же? краснеетъ, терзается, когда къ нему завернетъ кто-либо изъ прiятелей! Симонъ Щелкоперовъ, какъ я о томъ сообщилъ недавно, считаетъ верхомъ человеческаго униженiя обедъ безъ трюфелей, Евгенъ Холмогоровъ захворалъ нервными припадками вследствiе того, что маленькiй князь Борись какъ-то увиделъ его, величественнаго Холмогорова, верхомъ на извощичьемь контрбасе, иногда зовомомъ пилою! Песнь мои не звучитъ для вредныхъ чудаковъ подобнаго рода. Не для нихъ настроена моя лира, каждый изъ нихъ долженъ въ томъ убедиться. Я пою для добрыхъ людей безъ претензiи, для честныхъ сельскихъ жителей, для веселыхъ персонажей съ чистой совестью, мгновенно засыпающихъ, какъ скоро голова ихъ коснется до подушки, для странниковъ, утомленныхъ жизненной дорогою, для благородныхъ тружениковъ, неспособныхъ жить безъ труда и неразлучнаго съ нимъ отдыха. Каждое изъ вышепоименованныхъ лицъ, выспавшись после обеда и выпивши воды съ клюквеннымъ морсомъ, можетъ развернуть листокъ нашей газеты и, прочитавъ мое песнопенiе, откликнуться на него приветливымъ словомъ. Есть и дидактическая цель въ моемъ настоящемъ произведенiи: надъ нимъ еще можетъ призадуматься юноша съ шаткими убежденiями, слабый человекъ еще не завоевавшiй себе самостоятельнаго взгляда на вещи, вечно-колеблющiйся смертный, хлопающiй глазами после обеда и удаляющiйся на отдыхъ не иначе, какъ съ робкою мыслiю: "что обо мне скажутъ насмешники, что подумаетъ светъ, узнавши, что я сплю после обеда?" Такъ! для этого волнующагося класса публики поученiя мои будутъ не безполезны! Убедясь въ правоте своего дела, надо идти своимъ путемъ смело и мужественно! Я такъ всегда поступалъ и ныне поступить намеренъ. Давно ли теплый картузъ на голове человека считался признакомъ нравственнаго безобразiя? но Иванъ Александровичъ смело сказалъ читающему мiру: "нетъ ничего худого въ тепломъ картузе!" и сотни читателей возгласили: - "правда твоя, теплый картузъ спасаетъ голову отъ простуды; унижать человека въ тепломъ картузе могутъ лишь одни презренные фаты, достойные всевозможныхъ щелчковъ за свои теорiи!" И съ той поры теплый картузъ сделался не только вещью почтенною, но сталъ какъ бы эмблемою простоты и разумного веселья, и благородной независимости отъ условiй мелочного дендизма. Было время, когда поездка на троечныхъ саняхъ, въ загородную гостиницу "Мадагаскаръ" признавалась светскими людьми за самое позорное проявленiе дурного тона; но я дерзнулъ заступаться за "Мадагаскаръ", воспелъ троечныя сани, бубенчики и дугу съ позолотою, и песня моя не прошла даромъ, и съ той поры не одинъ левъ изящнаго тона всенародно отправлялся въ "Мадагаскаръ", воспетый Иваномъ Александровичемъ! Такъ разсыпаются, дорогая моя читательница, все мелочные предразсудки света, когда на нихъ наводятъ светлый лучъ здраваго разсудка, соединеннаго съ веселостью! Поверьте же мне, все добрые люди,-- будьте откровенны и смелы въ вашихъ вкусахъ, не стыдитесь жечь фимiамъ на жертвеннике после-обеденнаго Морфея, а того, кто подойдетъ къ этому жертвеннику съ насмешками,-- самого уязвите насмешкой самой карающей!
и научи меня, какимъ образомъ долженъ я воздать достойную хвалу за все твои благодеянiя! Научи меня играть на моей лире съ пользою для ума и сердца! Научи меня, какъ изобразить съ тонкостью все ступени, которыми человекъ, еще неопытный и не сознающiй твоего величiя, поступаетъ въ разрядъ твоихъ истинныхъ жрецовъ и поклонниковъ! Научи меня, какъ мне изобразить этого человека во все годы его служенiя тебе, начиная отъ перiода робости и неопытности, до эпохи полной, безграничной, откровенной преданности! Вотъ передъ нами вертлявый и безпокойный юноша, никогда еще въ свою жизнь неспавшiй после обеда, юноша почти не спящiй и по ночамъ, ветренникъ, отвращающiй свои ребяческiе взгляды отъ морфеева храма. По его незрелымъ понятiямъ, сонъ после обеда есть безумiе; все поклонники этого сна - жалкiе старцы, достойные посмеянiя. Но нельзя вечно жить безъ сна: нервы человеческiе составлены не изъ железа, преизбытокъ жизненной энергiи не можетъ тянуться долго. И вотъ нашъ юноша, пообедавши одинъ разъ, въ весеннюю пору, ощущаетъ какое-то сладостное мленiе во всемъ теле. Веки его слегка отяжелели, слова идутъ какъ-то вяло, ноги желаютъ протянуться на диване, въ голове юноши мелькаетъ мысль о томъ, что онъ уже ночи три не спалъ и что хорошо было бы, еслибъ на дворе, вместо пяти часовъ пополудни, стояла темная, глухая ночь, полная свежести и спокойствiя. Юноша нашъ глядитъ вокругъ себя и видитъ, что онъ остался одинъ передъ каминомъ, гости ушли куда-то. Буйновидовъ храпитъ на соседнемъ диване, Иванъ Александрычъ Ч--р--к--ж--н--въ устремился домой, чтобъ завалиться на собственную свою постель. "Странные люди, думаетъ нашъ новичокъ, неужели они могутъ спать днемъ? Что же они делаютъ ночью?" Вследъ затемъ онъ беретъ газету и садится къ камину, въ полной форме, не снявши галстуха, не тяготясь застегнутымъ жилетомъ, не стесняясь узостью панталонъ, жмущихъ ему ногу около колена. Газета раскрыта, глаза юноши устремлены на печатный листокъ, но воображенiе действуетъ какъ-то вяло и чтенiе не подвигается. Напрасно газета сообщаетъ о томъ, что баши-бузуки сильно безчинствуютъ въ Требизонте, что лордъ Пальмерстонъ или Пальместронъ имелъ удовольствiе обедать у лорда-мера, что въ Персiи издается газета Дневникъ какихъ-то происшествiй, что король Камеа-меа объявилъ свое нежеланiе вмешиваться въ войну между великими державами Европы - все эти важныя сведенiя нисколько не шевелятъ нашего читателя. Онъ медленно опустилъ газету на колено, глаза его сомкнулись, причудливыя фантазiи сна стали реять въ тумане, передъ юношей проскакалъ на беломъ коне баши-бузукь въ нетрезвомъ виде, потомъ въ углу комнаты представился лондонскiй лордъ-меръ, спяшiй на одномъ диване съ пустынникомъ Буйновидовымъ. У окна стоитъ чорный обладатель города Гонолулу и мажетъ себе лицо ваксою; къ камину подходитъ старецъ въ персидской шапке и говоритъ юноше: "-- Я продаю порошокъ отъ насекомыхъ, финики и розовое варенье!" Но у старца за поясомъ кинжалъ и вообще его жесты не внушаютъ къ нему никакого доверiя. Тутъ нашъ новичекъ делаетъ движенье всемъ теломъ и пробуждается. Каминъ гаснетъ, газета упала на полъ, Буйновидовъ храпитъ меньше прежняго, сумерки сгустились, картины на стенахъ чуть рисуются въ виде серыхъ пятенъ, на одной только раме отражается сiянiе отъ угольевъ въ камине. "Я спалъ после обеда!" внутренно восклицаетъ нашъ молодой другъ, не безъ ужаса. Точно, онъ спалъ после обеда, въ первый разъ отъ своего рожденiя. Самъ испугавшись своего дела, онъ поспешно встаетъ, и требуетъ нерешительнымъ голосомъ огня. Ему кажется, что его позоръ известенъ мiру, что Иванъ Александрычъ трубитъ о немъ по Петербургу, что Буйновидовъ только прикидывается спящимъ, что Холмогоровъ, Евгенъ, сейчасъ явится въ комнате и произнесетъ съ негодованiемъ: "Ты спалъ после обеда! Всехъ людей, спящихъ после обеда, надобно закалывать копьемъ, какъ представителей самаго дурного тона!" Только черезъ часъ нервы молодого человека успокоиваются. Но онъ хранитъ свою тайну, и ни за какiя сокровища не разскажетъ первому другу о томъ, что въ такой-то день, после обеда, заснулъ въ кресле передъ каминомъ, и даже во сне виделъ башибузука на белой лошади.
онъ передъ каминомъ и беретъ газету или книгу, и смотритъ на померкающiе угли, и даетъ свободу своей фантазiи. Одинъ разъ, передъ самымъ усыпленiемъ, ему представилось, что кто-то схватилъ его за шею; онъ лениво протянулъ правую руку и снялъ съ себя туго-повязанный галстухъ. Съ той поры, садясь къ камину после обеда, юноша ощущалъ постоянную потребность отделаться отъ галстуха. Ни утромъ, ни вечеромъ не находилъ онъ никакого неудобства въ узенькомъ чорномъ шарфе около шеи, но въ часъ тихаго отдохновенiя, нами сейчасъ описаннаго, нашъ другъ видимо тяготился обычаемъ носить галстухи. Онъ видимо сталъ соображаться съ постановленiями жрецовъ Морфея, жрецовъ, питающихъ постоянную ненависть къ шейнымъ платкамъ, узкимъ сапогамъ и фракамъ, такъ худо согревающимъ человека въ тотъ часъ, когда слабая послеобеденная дрожь ласково пробегаетъ по всему телу. Прошолъ еще годъ, и нашъ адептъ великаго искусства даже наделъ халатъ, после крайне-тяжкаго холостого обеда у Лызгачова. Халатъ его не отличался длиною и едва доходилъ до коленъ, но какимъ мягкимъ слоемъ ваты былъ онъ настеганъ, какъ тепло прижималась его мягкая толковая подкладка къ бокамъ и груди! Халатъ требуетъ дивана, а диванъ хорошей подушки подъ головою, и вотъ прiятель нашъ, когда-то не допускавшiй никакой изнеженности въ привычкахъ, распростерся во всю длину, и сталъ слушать шумную беседу собеседниковъ, отвращая глаза отъ той стороны комнаты, въ которой высилась матовая лампа. Правда, онъ еще совестился сомкнуть вежды, правда, надевая халатъ, онъ тщился прикрыть свой поступокъ холодомъ и другими причинами; но нельзя же требовать отъ смертнаго полной философской твердости въ поступкахъ. Нашъ юноша, пытаясь представить себя бодрствующимъ, по временамъ вмешивается въ общiй разговоръ, о чемъ-то спрашиваетъ дремлющаго хозяина, но мы, люди спящiе после обеда, не подчинимся этой хитрости, мы видимъ очень хорошо, какъ несвязны выходки нашего молодого друга, мы понимаемъ, отчего въ его словахъ нетъ последовательности, почему его голосъ не ровенъ... Мы снисходительно улыбаемся, заминаемъ речь, и черезъ минуту слуха нашего касается тихое храпенiе. Юноша спитъ, завернувшись въ мягкiй халатъ. Прошли еще месяцы и нашъ бывшiй ненавистникъ Морфея, нашъ безпокойный вертоплясъ, когда-то готовый танцовать польку тотчасъ после пирожнаго, сделалъ много новыхъ шаговъ въ области, надъ которой властвуетъ языческiй богъ, ныне вдохновляющiй меня и руководящiй моимъ песнопенiемъ. Прежде всего нашъ другъ, въ минуты, непосредственно-следующiя за обедомъ, началъ ощущать некоторое нерасположенiе къ яркому освещенiю комнатъ. Онъ запретилъ зажигать у себя лампу до совершенной темноты, въ скоромъ времени и простая стеариновая свеча стала раздражать его глазные нервы. Онъ внезапно открылъ, что глаза человека могутъ назваться первой его драгоценностью, заслуживающею обхожденiя въ высшей степени осторожнаго. Если глаза много работали днемъ, не следуетъ утомлять ихъ быстрымъ переходомъ отъ дневного света къ огню свечей, надо ихъ побаловать, успокоить видомъ сероватыхъ сумерекъ, а иногда и полною темнотою. Старый служитель нашего друга, достопочтенный Ефимъ, самъ воспитанный въ деревне и прiобыкшiй после полдня отправляться въ храповицкому, мигомъ постигъ привычки барина и применился къ нимъ не безъ удовольствiя. Всякiй разъ, когда нашъ молодой другъ, пообедавши, удалялся въ свой кабинетъ съ каминомъ, изобретательный Ефимъ, словно по вдохновенiю, придумывалъ что-нибудь особенно для него прiятное. То бранилъ онъ сапожника и узкую обувь, а за темъ незаметно надевалъ на ноги барина спальные сапоги; то приносилъ онъ мягкую подушку и клалъ ее на кожанный диванъ близь камина; то откапывалъ онъ, въ холодную пору, длинный меховой тулупчикъ; то говорилъ господину съ обычною вольностью старыхъ дядекъ: - "Небось опять до утра будете отплясывать; хоть бы теперь уснули, про запасъ-то". И барину такая речь не была непрiятна; тихо ложился онъ на диванъ, прикидывался разсеяннымъ, а Ефимъ, самъ предчувствуя возможность соснуть часа два, быстро спускалъ сторы, а свечи или уносилъ въ соседнюю комнату, или попросту гасилъ, придавливая светильни своими двумя жесткими пальцами. И тишина водворялась въ квартире, и богиня сна, склоняясь надъ главою юнаго своего поклонника, въ тишине лобзала ему уста и очи.
Но для чего останавливаться надъ отдельными подвигами одинокой личности, когда мильоны людей совершаютъ те же самые подвиги? Достойныхъ особъ, преданныхъ сну после обеда, можно разделить на несколько многочисленныхъ категорiй. Персоны первой категорiи, люди молодые или очень озабоченные, спятъ сидя, спятъ въ узкой обуви, спятъ не снимая галстуха. За ними идетъ легiонъ персонажей, спускающихъ у себя сторы, ложащихся на диванъ и надевающихъ на себя после обеда теплый халатъ. Потомъ уже двигаются дилетанты, ложащiеся въ собственную свою постель подъ одеяло, снимающiе съ себя все лишнее, и даже по временамъ покрывающiе себе одеяломъ голову. Къ нимъ Морфей благоволитъ, ихъ считаетъ онъ достойнейшими изъ своихъ поклонниковъ! Имъ посылаетъ онъ радостныя виденiя, имъ шлетъ онъ сладкую негу и еще сладчайшее полузабвенiе, имъ подноситъ онъ кубокъ съ освежающимъ питьемъ, ихъ онъ чтитъ какъ вернейшихъ жрецовъ, или но выраженiю господина Вельтмана. И въ этой последней категорiи лицъ, спящихъ после обеда - что за разнообразiе, что за обилiе вымысловъ, что за проявленiя самостоятельнаго вкуса! Иной терпеть не можетъ, чтобъ его будили въ положенный часъ; другой, напротивъ того, требуетъ, чтобъ его тревожили, выслушиваетъ пробудный крикъ своего служителя, раскрываетъ глаза, похлопываетъ веками, и снова погружается въ усыпленiе; иной пробуждается и глядитъ вокругъ себя свирепо, иной чувствуетъ себя въ сладчайшемъ настроенiи, третiй, подобно Лызгачову, громко чихаетъ и изъявляетъ желанiе заключить весь мiръ въ свои объятiя. Но какъ бы то ни было, если приходится сказать правду - петербургскiй туристъ Иванъ Александровичъ, хотя и любитъ спать днемъ, но еще не причисляетъ себя къ лицамъ последняго разряда, еще не считаетъ себя преданнейшимъ изъ жрецовъ Морфея. Онъ веритъ, что всякое истинное наслажденiе неразлучно съ стыдливостью. Онъ часто проводитъ неделю и десять дней, не ложась спать после обеда. На отдыхъ свой удаляется онъ неиначе, какъ подъ какимъ-нибудь хитросплетеннымъ предлогомъ, которому, конечно, не веритъ ни одинъ человекъ изъ числа къ нему близкихъ. Онъ строго держится темноты, халата, мягкой подушки, но подъ свое одеяло еще никогда не ложился днемъ, еще никогда онъ не закрывалъ своей головы халатомъ. О сне после обеда говоритъ съ разсчитаннымъ равнодушiемъ, и это вводитъ многихъ его знакомыхъ, особенно соседей по именiю, въ заблужденiя довольно-забавныя.
домахъ, о которыхъ такъ часто говорили вамъ, мой читатель, и пьянистъ Вурстманъ и разные фельетонисты французскихъ газетъ, следящихъ за петербургскою жизнью. Всему мiру известно, какъ блистательна, пышна, аристократична та сфера, о которой петербургскiе французскiе фельетонисты беседуютъ съ заграничнымъ читателемъ! Итакъ, мой новый гость прiехалъ ко мне, одетый наизящнейшимъ образомъ, въ круглой шляпе и лайковыхъ перчаткахъ; я его встретилъ роскошно, повару повелелъ къ обеду воспользоваться банкой трюфелей, залитыхъ масломъ, за столомъ говорилъ съ гостемъ о князе Борисе и о салоне Сергiя Юрьевича; оба мы осыпали насмешками деревенскую жизнь,-- однимъ словомъ все происходило прилично и торжественно. Мой мажордомъ Семенъ, по собственному вдохновенiю, наделъ штиблеты и белый галстухъ. Глядя на насъ двоихъ - самъ Холмогоровъ, Евгенъ, умилился бы духомъ. Точно будто Лукуллъ угощалъ Лукулла, лордъ Байронъ Бруммеля, Щелкоперовъ Мухоярова; левъ сиделъ противъ льва, и оба говорили львиныя речи. Обедъ окончился, и после обеда (а въ деревне я не только сплю каждый день, но после обеда какъ шальной пробираюсь къ себе въ спальню и надаю на диванъ будто въ обмороке), после обеда, говорю я, по моему телу разлилось сладкое утомленiе. "А вы давно уже живете помещикомъ?" спросилъ и гости. - "Да вотъ ужь ровно два года".
"И прiобрели сельскiя привычки? и отдыхаете после обеда?"
"Нетъ, до этого я не дошолъ", съ хохотомъ возразилъ соседъ: это я себе оставляю подъ старость. А вы спите?" - "Никогда! никогда!" отвечалъ Иванъ Александрычъ; "конечно, я скорее соглашусь умереть, нежели заснуть после обеда!"
Подали ликеръ и деревенскую наливку. - "Чортъ бы взялъ моего гостя", на мгновенiе подумалъ я. "Не удастся мне сегодня упасть на диванъ, будто въ обмороке! А жаль, право! давно мне такъ не хотелось вздремнуть, какъ сегодня". Я поднялъ глаза и погляделъ на гостя,-- онъ говорилъ ленивее и глаза его потускнели какъ у пьянаго, хотя мы пили весьма-немного. Въ это время и молодой соседъ погляделъ на меня, и, вероятно, то же самое обо мне подумалъ. Мы переглянулись снова и, подобно древнимъ римскимъ авгурамъ, разразились гомерическимъ хохотомъ. - "А! сказалъ я первый, неужели вы точно не будете спать днемъ до глубокой старости?" - "А вы, возразилъ соседъ, действительно скорее примете лютую смерть, нежели заснете после обеда?" - "Я всякой день дрыхну отчаяннымъ образомъ после обеда", отозвался Иванъ Александрычъ. - "А я и до и " произнесъ молодой гость, глазами отыскивая двери въ отдельную комнату. И не долго пришлось ему отыскивать этой двери - черезъ две комнаты, въ свежемъ полумраке, догадливымъ мажордомомъ уже было устроено такъ-сказать армидино ложе для прiезжаго. Онъ съ чувствомъ пожалъ мою руку и потребовалъ халата; я же пожелалъ ему добраго сна и отошолъ въ свою опочивальню.
на немъ красовалось летнее старое пальто, голова прикрывалась соломенной фуражкой, вместо круглой шляпы. Уже не Бруымель шолъ на встречу къ лорду Байрону, а добрый соседъ подходилъ къ хорошему своему собрату. - "Ночуйте-ка у меня", сказалъ Иванъ Александрычъ. - "Очень радъ", ответилъ его гость: "мне у васъ весело". - "Закажемте ужинъ общими силами", продолжалъ хозяинъ. - "И прекрасно", согласился его соседъ: "только знаете что - отправимте къ бесу эти трюфели: знаете, после Петербурга трюфели мне противней, чемъ сморщенная физiономiя Дарьи Савельевны". Въ такомъ роде разговоръ продолжался и мы сошлись на всехъ пунктахъ. - "Какого вы мненiя о Сергiи Юрьевиче?" спросилъ я гостя. - "Я его хвалилъ за обедомъ для красоты слога", ответилъ гость: "а въ сущности Сергiй Юрьевичъ есть старый нахалъ, и ничего более". - "А Щелкоперовъ, Симонъ?" - "Щелкоперова я бы высекъ розгами, за фэтство и прочее безобразiе". - "Ну, а объ Вурстмане-пьянисте что вы скажете?" - "Этого щеголя-жидка, этого прихлебателя, неумеющаго говорить по-русски и темъ хвастающагося, я бы утопилъ въ болоте, и утопивъ, не почувствовалъ бы даже ни малейшаго угрызенiя совести!" - "Что же после этого остается для нашей прiятельницы - княгини Ельвы" (la princesse Yelva)? вопросилъ я, веселясь духомъ. "Княгиня Ельва, княгиня Ельва", началъ мой прiятель, и вдругъ круто поворотилъ речь, сказавши: "охота вамъ, Иванъ Александрычъ, въ такой дивный iюньскiй вечеръ толковать обо всемъ этомъ народе! Пусть онъ себе перелопается отъ зависти и тщеславiя, пусть онъ отправится въ преисподнюю - намъ что до него за дело посреди цветовъ, передъ яснымъ озеромъ! Мы выспались оба, оба сдружились какъ следуетъ, дадимъ же другъ другу слово никогда не говорить ни о Дарье Савельевне, ни о Щелкоперове, ни о Вурстмане съ его собратiями!"
одно слово по-гречески. Не усни мы съ моимъ соседомъ после обеда, и до сей поры мы не были бы съ нимъ деревенскими верными друзьями, ездили бы на визитъ одинъ къ другому, гуляли бы въ нашихъ садахъ, имея на головахъ круглыя шляпы, после обеда безплодно хлопали бы глазами, а за обедомъ постоянно толковали бы объ Антоне Борисыче, Симоне Щелкоперове, Дарье Савельевне и жидке Вурстмане принятомъ въ нашемъ элегантномъ обществе.