V.
До крайности неправдоподобный фельетонъ Алексея Веретенникова о томъ, какъ онъ однажды прiобрелъ мильоны и громадную известность, въ придачу къ мильонамъ.
Достойнейшiй читатель, и тебе давно знакомъ, хотя немного. Обо мне писали целыя поэмы. Обо мне говорилъ другъ мой Иванъ Александрычъ, въ одномъ изъ декабрьскихъ своихъ разсказовъ. По наклонности своего сатирическаго ума, онъ представилъ меня въ довольно забавномъ виде, и зато мы чуть не поссорились съ Петербургскимъ Туристомъ. Но такова, видно, ужь бываетъ натура людей замечательныхъ: эти люди не могутъ сблизиться съ новымъ человекомъ, не насоливъ ему предварительно. Въ Калифорнiи былъ у меня одинъ другъ, дон-Дiэго до Вискерандосъ, гидальго отличный во всехъ отношенiяхъ. Этотъ дон-Дiэго не могъ подружиться съ человекомъ, не отколотивъ его сперва кулакомъ, а потомъ палкой. Мы съ дон-Дiэго были задушевными друзьями. Сближенiе наше произошло на золотоносныхъ берегахъ реки Сакраменто, потомъ мы оба жили на Маркизскихъ Островахъ и не разъ обедывали у королевы Помаре въ ея летнемъ павильоне.
Хорошее и замечательное то было время; когда-нибудь я тебе о немъ сообщу во всей подробности, мой добрый читатель! Петербургскiй Туристъ, и по наружности и по характеру, имеетъ много общаго съ дономъ Дiэго - слушая его, легко подумать, что знаменитый путешественникъ Веретенниковъ, ныне беседующiй съ читателемъ, не что иное, какъ сочинитель небывалыхъ исторiй, герой приключенiй, взятыхъ не изъ "Житейскаго Моря", а изъ книги "Не любо не слушай". Я стою выше всякихъ подозренiй, а до оправданiй какихъ-либо снисходить не намереваюсь.
Итакъ, достойнейшiй мой читатель, честь имею рекомендоваться и поручить себя твоему благосклонному вниманiю, какъ говорится въ просительныхъ письмахъ. Имя мое Алексей Федосеичъ Веретенниковъ, имя не безъизвестное въ Россiи, знаменитое въ Европе, а еще более въ Индiи, а еще более въ Америке, а еще более на островахъ Тихаго Океана. Мне сорокъ летъ, я красивъ собою, не взирая на мою значительную полноту. Я много трудился для науки, знакомъ со всеми учоными мужами Соединенныхъ Штатовъ, въ жизнь мою промоталъ не одинъ мильонъ долларовъ, и виделъ такiе виды, какихъ тебе никогда не увидеть, мой скромный читатель. Я былъ женатъ три раза: одинъ разъ на испанской маркизе, второй разъ на прелестной отаитянке, третiй разъ на племяннице африканскаго властителя земли Дагоме. Теперь я вдовствую и снова вступать въ бракъ не желаю. И денежныя дела мои не блистательны, съ той поры, какъ я въ прошломъ году отдалъ все мое состоянiе бедному баварскому путешественнику, выручившему меня не только изъ смертной опасности, но избавившему меня отъ истязанiй, о которыхъ и подумать ужасно. Исторiя была действительно замечательная и стоитъ быть разсказанною, хотя вкратце. На берегахъ озера Маракайбо я пленился девушкой изъ дикаго людоедскаго племени и умелъ прiобрести ея благосклонность. Несколько дней считалъ я себя счастливейшимъ изъ всехъ туристовъ, когда-либо покинувшихъ нашу холодную Европу, но судьба готовила мне горькое разочарованiе! ("Цветъ долины" такъ звали девушку), завлекла меня въ свои сети только для того, чтобъ меня умертвить, изъ тела же моего приготовить ужасный пиръ для всего своего племени, пиръ въ виде супа, бифштекса и другихъ яствъ, основанiемъ которыхъ должно было служить мясо Алексея Веретенникова. На этомъ месте разсказа моего я считаю долгомъ остановиться и обратить мою речь ко всемъ юношамъ молодого и преклоннаго возраста, считающимъ себя жертвами несчастной любви. Можетъ ли сравниться ихъ несчастiе съ моимъ, сейчасъ разсказаннымъ? Милая девушка отвергла руку, ей предложенную, тщеславная кокетка осмеяла домогательства устарелаго волокиты, подруга сердца не прiехала въ маскарадъ... какое несчастiе! какiя сетованья! какiя жалобы на судьбу! Что бы вы сказали, страстные люди, еслибъ вы были въ моей коже во время моей привязанности къ смуглой Паи-Му, "Цветку долины", пламенной девушке, оказавшейся представительницей кровожаднаго людоедскаго племени'? Что бы вы запели, узнавши досканально, что персона, вами любимая, имеетъ прямой разсчетъ - не на любовь вашу, не на кошелекъ вашъ даже, а на куски вашего собственнаго мяса!? Вы хныкаете и злитесь оттого, что какая-нибудь светская вертушка увлекла васъ въ число своихъ безнадежныхъ поклонниковъ! Но что бы вы сделали, увидавъ, что васъ увлекаютъ на истязанiя, на площадку, уставленную орудiями казни, прямо къ кипящему котлу, въ которомъ имеетъ вариться бульонъ, не изъ курицы, не изъ говядины, а изъ васъ самихъ, мой читатель? Бррр! и теперь страшно вспомнить всю эту исторiю. Итакъ, Паи-My меня предала. Меня окружили дикари, меня связали, меня привязали къ столбу, на огонь поставили котелъ съ водою, еще четверть часа - и, конечно, Веретенниковъ свершилъ бы свое жизненное поприще. Въ это самое время подоспелъ ко мне на помощь известный Шнупфенiусъ, тотъ самый учоный Шнупфенiусъ, котораго вдохновенные путевые разсказы такъ занимала элегантное общество Петербурга въ теченiе прошлой осени. Шнупфенiусъ - задушевный другъ и согражданинъ музыканта Шнапсiуса, о которомъ Иванъ Александрычъ писалъ въ своемъ прошломъ фельетоне. Если бы кто не поверилъ моему разсказу, тотъ можетъ обратиться къ Шнапсiусу и узнать достоверную истину. Итакъ, Шнупфенiусъ приспелъ ко мне на выручку, вооруженный двуствольнымъ ружьемъ и двумя револьверами системы Адамса. Онъ началъ съ того, что выстрелилъ въ меня два раза; я изумился и готовился къ смерти, когда вдругъ веревки, меня связывавшiя, лопнули въ двухъ местахъ - Шнупфенiусъ перебилъ ихъ двумя пулями! Вотъ какъ стрелялъ этотъ великiй путешественникъ! Я освободился, и въ одно мгновенiе ока ударилъ на людоедовъ. Мы бились около часа, поле покрылось кровью и трупами, но можетъ ли толпа дикарей устоять противу двухъ безстрашныхъ европейцевъ? Когда мы съ Шпупфенiусомъ остались победителями, я, по какому-то инстинкту, подошолъ къ кипящему котлу, который назначенъ былъ для моей гибели. Въ котле находилась бездыханная Наи-Му, девушка, причинившая все это побоище. Островитянка не вынесла угрызенiй совести и поступила съ собою, какъ поступаетъ Рахиль или Ревекка въ опере Галеви - "Жидовка". По правде сказать, и сюжетъ оперы "Жидовка" заимствованъ изъ моего разсказа.
Долго после изложеннаго здесь приключенiя не могъ я глядеть на женщинъ. Состоянiе свое я отдалъ Шнупфенiусу, въ награду за его геройство, жизнь мне более не улыбалась. Не зная, что делать съ собою, я уехалъ въ Лондонъ, а тамъ предался изученiю чорной магiи, вертящихся столовъ и атмосферическаго мистицизма. Затемъ поехалъ я на родину, явился въ Петербургъ, где и живу пустынниковъ, по неименiю денегъ. Оно странно, но справедливо. Человекъ, когда-то загребавшiй пiастры лопатою, теперь почти беднякъ. Искатель золота въ Калифорнiи, имевшiй комнату, полъ которой былъ выложенъ самородками - недавно, по неименiю своего обеда, обедалъ на похоронахъ незнакомаго ему г. Овсянникова. Я имелъ сто слоновъ въ городе Агре, три вооруженныя яхты въ Малайскомъ Архипелаге,-- а теперь принужденъ нанимать квартиру на Пескахъ, и, вместо ласточкиныхъ гнездъ, за обедомъ питаться гречневой кашей. Но я твердо верю въ свою звезду, и знаю, что мои стесненныя обстоятельства скоро поправятся. Какой-нибудь богачъ, подписчикъ "Санктпетербургскихъ Ведомостей", поместитъ меня въ свое духовное завещанiе, какая-нибудь вдова капиталистка, пленясь моими статьями, предложитъ мне свое сердце и свои капиталы. Иначе оно и быть не можетъ - у людей необыкновенныхъ и жизнь необыкновенна. У меня есть своя звезда, объ этомъ я хорошо знаю. А въ удостоверенiе того, прошу читателя прослушать, какимъ неожиданнымъ, почти волшебнымъ образомъ, летъ пять назадъ, во время сильной холеры, я случайно прiобрелъ себе груды золота,-- и не только груды золота, но европейскую репутацiю и всемiрную известность.
Итакъ, перенесемся же за пять летъ назадъ, въ городъ Парижъ, Вавилонъ Европы, Парижъ названный городомъ шума, грязи и дыма - Paris, ville de bruit, de boue et do fumée, по словамъ Скаррона. Тамъ я проживалъ въ такомъ же положенiи, въ какомъ нахожусь я теперь, то-есть съ весьма скудными денежными средствами. Меня обыграли на баденскихъ водахъ, да сверхъ того жена моя, испанская маркиза, воспитанiемъ прiученная къ расточительности и роскоши, сделала долгу два мильона франковъ. За одни башмаки следовало сто тысячъ, но за то хороши были башмачки, а еще лучше ихъ ножка, на которую они надевались! Чтобы не дразнить игривыхъ старцевъ Тирсисовъ, которыхъ ныне такое обилiе въ Петербурге, я прекращаю мой разсказъ о башмачкахъ и ножкахъ. Какъ бы то ни было, прелестная ножка въ испанскомъ вкусе не способна прокормить семьи, а изъ старыхъ башмачковъ супа не сваришь. Намъ обоимъ съ женой стало не хорошо и грустно, когда пришлось платить по векселямъ и роспискамь. Честностью я всегда отличался рыцарскою (г. Буйновидовъ утверждалъ неоднократно, что я продаю ему зловонныя сигары за дорогую цену, но это неправда!), жена моя, какъ испанская грандесса, и подавно - стало быть, разсчетъ, къ удовольствiю кредиторовъ, совершился отлично, а у насъ не осталось сантима за душею. Чтобъ поддержать себя въ блеске и великолепiи, мы понемногу стали продавать наши драгоценности, вырученныя же за то суммы проживать беззаботнымъ образомъ. Мы жили два месяца ценою рубина на моей булавке, рубина, подареннаго мне владетелемъ Сейковъ, рубина, ценность котораго могла бы обогатить десять семействъ разомъ. Потомъ жена продала свое брильянтовое ожерелье - о томъ, каково оно было, можетъ читатель судить по тому, что ныне означенное ожерелье принадлежитъ первой султанше въ Константинополе. Ожерелье дало намъ еще месяцъ жизни: съ такой неразсчетливостью юности вели мы свои дела съ женою! Напоследокъ мы распродали все, что у насъ было. Ужь приходилось нечемъ платить за отель, нами занимаемый, ужь лошади наши были запроданы, ужь наши вещи подверглись описи, ужь изо всехъ сокровищъ, проданныхъ и заложенныхъ, у насъ оставалась одна только драгоценная вещь - часы, которые я подарилъ моей жене накануне свадьбы. Часы эти, деланные для меня одного величайшимъ въ мiре механикомъ Стефенсономъ, заслуживаютъ подробнаго описанiя, потому-что этимъ часамъ предназначено было играть великую роль въ моей жизни.
Стоили они более пяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, по величине своей равнялись гривеннику, но только были немного толще. Нижняя доска состояла не изъ золота, не изъ серебра, а изъ выдолбленнаго яхонта высокой цены. Но не въ яхонте, не въ форме, не въ тонкой работе орнаментовъ заключалась главная достопримечателыюсть моихъ часовъ - эта достопримечателыiость заключалась въ ихъ безпримерномъ механизме, торжестве новой механики. Представь себе, достойный читатель и читательница, исполненная прелести, что часы, о которыхъ говорится, не превосходя гривенника величиною, имели бой до того звучный, тонкiй и мелодическiй, что онъ оглашалъ весь нашъ отель и слышенъ былъ въ соседней улице! Какъ могъ премудрый Сгефенсовъ достичь такого результата, я и ума приложить не умею. Мало того - въ этихъ часахъ заключалось нечто въ роде великолепнаго органа: каждые полчаса они играли или увертюру, или арiю, или секстетъ изъ новейшихъ, самыхъ популярныхъ оперъ. Въ двенадцать часовъ полдня они разыгрывали "Пасторальную симфонiю" Бетховена, въ часъ ужина исполняли увертюру изъ "Карла Смелаго", а поутру будили меня душу-потрясающимъ хоромъ изъ "Гугенотовъ" Мейербера. Вотъ каковы были крошечные часы, мой свадебный подарокъ, въ свое время повергнувшiй въ изумленiе весь фешенебльный кругъ Испанiи и Португалiи!
"нужда сильна, зубъ нужды остеръ", какъ говорить король Лиръ въ Шекспире. Оставивъ жену во Францiи, я взялъ часы и поехалъ въ Лондонъ, съ намеренiемъ продать ихъ моему доброму прiятелю, герцогу Девонширскому, известному любителю механическихъ редкостей. Меня предупреждали, что въ столице Великобританiи свирепствуетъ сильная холера; но я видалъ болезни хуже холеры и, конечно, не боялся этой азiятской гостьи, какъ называютъ ее остроумные фельетонисты. Въ кармане моемъ имелось несколько мятныхъ лепешекъ: я ихъ глоталъ дорогою; въ Дувре купилъ еще съ полфунта пеперментовъ, и благодаря этимъ снадобьямъ, благополучно доехалъ до Лондона. Ночью въ той самой гостиннице, где я всегда останавливаюсь, умерло восемнадцать путешественниковъ. Самъ я, передъ разсветомъ, почувствовала. некоторую боль подъ ложечкой. Мятныя лепешки лежали возле постели, на ночномъ столике, возле самыхъ часовъ, привезенныхъ на продажу. Я проглотилъ несколько лепешекъ и боль утихла. Вкуса, одной лепешечки показался мне страннымъ, и она залегла въ моемъ желудке съ какой-то особенной тягостью. Дремота меня одолевала, разсуждать о такихъ пустякахъ было некогда. И заснулъ сномъ невинности, а на утро проснулся бодрымъ, здоровымъ, даже совершенно счастливымъ.
Неужели стану я считать бедою, разсуждалъ я улыбаясь, то обстоятельство, что и я и моя маркиза Аннунцiата прожили наше состоянiе? Для обыкновеннаго человека раззоренiе есть зло; но Алексея Веретенникова нельзя мерить аршиномъ обыкновенныхъ людей. За наши часы герцогъ даетъ мне десять тысячъ фунтовъ; разве за такую сумму я не могу накупить себе лесовъ въ Техасе, устроить серебряную рудокопню въ Мехике, завоевать себе необитаемый островъ невдалеке отъ Австралiи? Разве сынъ Ренджитъ-Синга не приглашалъ меня генералиссимусомъ въ свое войско? Разве я не могу торговать неграми или, подобно Трелавнею, завести военное судно на китайскихъ моряхъ, для поживы около китайцевъ или обитателей Явы? Человекъ, мне подобный, везде будетъ въ первыхъ рядахъ и часы мои поведутъ меня къ чему-нибудь великому, неожиданному. Я верю въ свою звезду и знаю, что эти маленькiе часы окажутъ мне какую-то громадную услугу! Однако я забылъ ихъ завести. Где же часы мои? Я ихъ оставилъ на ночномъ столе, вместе съ мятными ленешечками. Где же мои часы, боги Олимпа? Люди! служители! путешественники! дьяволы! идите все сюда, часы мои украдены! украдены у меня часы, деланные Стефенсономъ! Пропали мои часы, оцененные во сто тысячъ фунтовъ стерлинговъ! Я поднялъ звонъ по всей гостиннице, перерылъ свои вещи, сбросилъ съ постели матрацъ и подушки. Все было напрасно - маленькихъ часовъ нигде не оказывалось. Лицо мое покрылось мертвою бледностью. Съ потерей моихъ часовъ, я сделался нищимъ. Мне предстояло умирать съ голоду. Мучительная кончина грозила Алексею Веретенникову!
На крикъ мой сбежалась вся прислуга гостинницы и половина путешественниковъ - иныя дамы явились въ кофтахъ, самъ содержатель впопыхахъ не успелъ снять ночного колпака съ головы. "Где мои часы?" вопiялъ я съ ожесточенiемъ: "отдайте мне часы, чудо механическаго искусства, часы, которые обошлись мне въ двести тысячъ фунтовъ стерлинговъ! Вся гостинница, вся улица, на которой она построена, должны отвечать за мою потерю! Я доведу дело до Палаты Лордовъ, я пожалуюсь избирателямъ, я сделаю мiровой вопросъ изъ моей пропажи! Я твердо помню, какъ, ложась спать, положилъ часы на ночной столикъ, возле этой коробки съ мятными лепешками. У васъ грабятъ путешественниковъ; вы за это должны отвечать! Служитель, снимавшiй съ меня сапоги, хорошо виделъ своими глазами маленькiе, драгоценные часы, возле мятныхъ лепешекъ. Отдайте мне мои часы, или готовьтесь къ великимъ несчастiямъ! Я человекъ неумолимый на мщенiе; мне ядъ известенъ не одинъ. Я всехъ васъ отравлю, поражу, пошлю въ Ботани-Бей, переселю на необитаемые острова Тихаго Океана!"
Надо отдать справедливость англiйскимъ аристократическимъ гостинницамъ: въ нихъ сильно обдираютъ путешественника, но въ нихъ же обитаетъ духъ великой акуратности, неподдельной честности. Отель, где я спалъ, существовалъ со временъ Кромвеля - со временъ Кромвеля въ немъ не совершилось ни одной покражи! Можете же себе представить, какая суматоха поднялась въ моей спальне после моихъ словъ! Служитель, о которомъ говорилось, самъ виделъ часы на столике, и насчетъ пропажи не могло существовать сомненiя. Вся комната была обшарена, столъ разбитъ на мелкiя щепы, коверъ снятъ съ пола - часовъ нигде не оказывалось. У меня въ нумере собралось народу человекъ сто, явились полисмены, а часовъ все не находилось. И вотъ наступилъ моментъ, когда все присутствующiе, сбившись съ ногъ отъ беготни и усилiй всякаго рода, разомь прiостановились, разомъ притихли, переводя духъ передъ новыми поисками. Въ этотъ замечательный моментъ, посреди комнаты, раздался громкiй, такъ знакомый мне бой часовъ, моихъ часовъ, часовъ, подаренныхъ мною Аннунцiате. Они пробили часъ, два - пять - восемь - девять. За девятымъ ударомъ послышалась музыкальная прелюдiя, и затемъ грянулъ знаменитый мейерберовскiй хоръ, столько разъ будившiй меня во всехъ столицахъ Европы. Все присутствующiе раскрыли рты и дивились громкой музыке не догадываясь, откуда она слышалась. "Часы мои нашлись - часы мои въ этой комнате!" воскликнулъ я, и бросился шарить где только могъ. Казалось, звуки раздавались подъ самымъ моимъ ухомъ, казалось, часы мои играли где-нибудь въ моемъ кармане! Я вывернулъ все карманы - часовъ не было, и еще пятьдесятъ девять минутъ мы проискали ихъ напрасно.
Снова раздалось, какъ будто во мне самомъ: разъ, два, пять, девять, десять, музыкальная прелюдiя, а вследъ за нею grâce изъ "Роберта". "Да что же это наконецъ, всеблагiе боги?" разомъ вскрикнули и я и все присутствующiе. Старыя дамы начали лишаться чувствъ, подозревая тутъ колдовство и чаромутiе. Въ это время одинъ изъ констеблей, толстый старикъ съ необыкновенно-смышленымъ лицомъ, нодонiолъ ко мне, приложилъ ухо къ моему жилету, и сказалъ мне таинственнымъ голосомъ: "Музыка у васъ подъ ложечкой. Вы проглотили часы вместо мятной лепешки!" Словно молнiя меня озарила - я понялъ все - и не только понялъ все, но еще съ генiяльною быстротою успелъ сообразить, какая золотая розсыпь открывается передо мною. Я сунулъ констеблю несколько золотыхъ монетъ, сопровождая подачку выразительнымъ жестомъ. Вследъ за темъ и вышелъ на средину спальни, раскланялся публике и сказалъ громко, чистейшимъ англiйскимъ произношенiемъ: - "Милорды и джентльмены, представленiе кончилось. Вы присутствовали даромъ при опытахъ Алексея Веретенникова, чревовещателя съ острова Суматры, вы своими глазами видели знаменитейшiй музыкальный феноментъ, когда-либо появлявшiйся въ подлунномъ мiре. Природа устроила въ моемъ горле органъ, передъ которымъ ничто все первые органы всего света. Я прибылъ въ Лондонъ за-темъ, чтобы дать въ немъ несколько представленiй передъ моимъ отъездомъ на родину. Сообщите о томъ нашимъ знакомымъ. Я еще не успелъ нанять концертной залы, но сейчасъ же это устрою, и въ одни сутки дамъ двадцать четыре представленiя. Цена билетамъ будетъ весьма высока, но я уверенъ, это обстоятельство не охладитъ великобританской публики, всегда такъ радушно награждающей феноменальныхъ виртуозовъ!"
я за часы. Мой желудокъ не однажды переваривалъ кушанья, почти что доступныя одному страусу, и часамъ грозила гибель, но я успокоился темъ, что они скрыты въ доске изъ яхонта, камня твердаго и неудобоваримаго. Самъ я тоже не могъ погибнуть, потому что часы были малы объемомъ, а относительно моей тучности казались песчинкой. Успокоившись на этотъ счетъ, и, не теряя минуты, приступилъ къ устройству концертовъ; на последнiя мои деньги нанялъ залу Ковентгарденскаго Театра, отпечаталъ афиши и подрядилъ пять тысячъ разнощиковъ для раздачи этихъ афишъ всемъ и каждому. Когда меня обуреваетъ демонъ деятельности, я становлюсь человекомъ поистине необыкновеннымъ. Черезъ три часа после того, какъ я проглотилъ часы вместо мятной лепешечки, два мильона зевакъ, составляющiе населенiе Лондона, ужь знали о прибытiи въ ихъ городъ феноменальнаго виртуоза съ острова Суматры. Театръ ломился отъ толпы народа, одна колонна зданiя была сломана пополамъ отъ неожиданнаго напора публики, стремившейся взять билеты. Мои сборы взяты были на откупъ - билеты продавались и перепродавались за баснословную цену. По минутамъ разсчитавъ время боя, я явился передъ слушателей съ моими дивными часами въ желудке. Одетъ я былъ въ самомъ легонькомъ трико; каждому любопытному дозволялось подходить ко мне, выворачивать мои карманы, прикладывать ко мне оба уха, и такъ далее.
"Пасторальной симфонiи" Бетховена - я не берусь, я не въ состоянiи. Лорды, занимавшiе партеръ, встали со стульевъ и вперили въ меня неподвижные взоры. Леди, наполнившiя бельэтажъ и бенуары, замахали платками и прослезились. И было чему дивиться! На подмосткахъ, ясно видимый со всехъ сторонъ, стоялъ сановитый господинъ въ трико, то-есть я - господинъ въ трико, и никого более. Изъ этого господина, подобно буре, неслись громкiе, сладчайшiе музыкальные звуки, более отчетливые, более верные, более энергическiе, чемъ звуки перваго оркестра по всей вселенной. Я стоялъ зажавъ ротъ и скрестя руки; а часы все играли и играли. Недоуменiе обуяло слушателей, они изъ действительной жизни будто были унесены въ область сновъ и чудесъ "Тысячи одной ночи". И вотъ, смолкла последняя нота "Пасторальной симфонiи". Я раскланялся и только сказалъ отуманеннымъ слушателямъ: - "Господа, представленiе кончилось: очищайте залу для новыхъ посетителей!"
Рукоплесканiй не было. Часть зрителей, будто въ полусне, очистила залу; на место ихъ съ ревомъ вторгнулась другая толпа, давно ужь ждавшая на улице. Большая часть знатныхъ дамъ, сидевшихъ въ бельэтаже, удержала за собой ложи на следующее представленiе. Переждавши еще 59 минутъ, я поспешно вышелъ на эстраду, весь океанъ народа примолкъ, и часы, находившiеся у меня подъ ложечкою, заиграли мендельсонову увертюру "Гебриды".
Недостатокъ апплодисмановъ, происшедшiй на первомъ представленiи, по причине нечаянности, тутъ ужь былъ вполне искупленъ. Когда пьеса кончилась, вся публика повскакала на стулья, закричала, затопала, и грозою понеслись по всей зале восторженныя приветствiя Алексею Веретенникову. Народъ, толпившiйся по корридорамъ, у подъезда, на площади, подхватилъ эти рукоплесканiя, эти крики, эти воздаянiя восторженныхъ дилетантовъ. Все трiумфы Женни Линдъ, Рашели, Фанни Эльслеръ не представляютъ и тени моего трiумфа.
Итакъ, отъ полудня до поздней ночи успелъ я дать около пятнадцати представленiй, по одному въ часъ. Груды золота и банковыхъ билетовъ накопились въ кассе, но эта сумма была только ничтожнымъ задаткомъ той суммы, которую мне было предназначено получить въ этотъ день, исполненный приключенiй. Когда я возвратился къ себе въ отель, весь измученный моими подвигами, мне вдругъ представилась у дверей моего нумера целая толпа людей величественнаго вида, въ парикахъ и чорной одежде. Ихъ было человекъ до тридцати, каждый изъ нихъ приветствовалъ меня радостными восклицанiями. - "Господа, кто вы такiе? Что вамъ надо?" спросилъ и пришельцевъ, тщетно стараясь распознать въ ихъ толпе хотя бы одно лицо, мне отчасти знакомое.
- Господа, заметилъ я сухо: - собираясь ко мне, вы бы могли догадаться, что путешественнику въ моемъ положенiи и виртуозу, давшему въ одинъ день пятнадцать представленiй, не до депутацiй и не до комплиментовъ со стороны разныхъ медико-музыкальныхъ обществъ!
Старшiй изъ депутацiи вышелъ впередъ и сказалъ мне такiя слова:
- "Не для комплиментовъ и не для пустыхъ фразъ пришли мы беседовать съ господиномъ Веретенниковымъ. Насъ увлекаетъ великая цель - цель науки. Мы пришли купить у насъ горло ваше, въ которомъ всемогущая природа устроила музыкальную машину, безпримерную въ летописяхъ науки".
- Помогите! помогите! закричалъ я, думая, что эти люди меня сейчасъ зарежутъ.
- Не пугайтесь, достойный путешественникъ, вежливо сказалъ старейшина депутацiи: - мы не даромъ прiобретаемъ ваше сокровище. Мы даемъ намъ за него сто-тысячъ фунтовъ стерлинговъ.
- На этотъ счетъ вамъ сомневаться не следуетъ, кротко сказалъ старичокъ: - деньги вы получите теперь, а горло ваше мы получимъ только после вашей смерти.
маркизы Аннунцiаты все суммы, мною прiобретенныя.
-----
P. S. Вотъ вамъ, почтенный Иванъ Александровичъ, первый мой фельетонъ; извините, если онъ несколько беденъ содержанiемъ. Въ жизни моей бывали приключенiя гораздо необыкновеннейшiя, и о нихъ-то я въ скорости побеседую съ читателемъ. Да не забудьте похлопотать о гонорарiи за мои статьи.
-----
редакторомъ. - О гонорарiи же отнеситесь въ контору газеты.