XIV.
О томъ, какъ Иванъ Александровичъ терзалъ Александра Ивановича.
Отчего во всехъ большихъ городахъ такая тьма фатовъ, и по какой причине глубочайшее отвращенiе, поселяемое этими господами въ умахъ всей публики, нимало не способствуетъ уничтоженiю, прекращенiю или, по крайней мере, укрощенiю породы фатовъ? Неужели человеку изъ породы фатовъ такъ сладко садиться не въ свои сани, пускать пыль въ глаза своимъ собратiямъ, страдать и мучиться для того, чтобъ играть роль хотя однимъ вершкомъ выше роли, предназначенной ему отъ природы? Неужели такъ тяжело человеку быть самимъ собою, не обезьянствовать, не кривлять своего лица, вместо глупаго стекла въ глазу надеть очки или завести двойной лорнетъ, не втираться въ тотъ кругъ, где его не спрашиваютъ, не влюбляться изъ одного самолюбiя, не проматываться на рысаковъ или на узкiе штаны, смотря по состоянiю, не продавать за поклонъ, за горделивый взглядъ, за билетъ на балъ, за кресло въ первомъ ряду, своихъ задушевныхъ убежденiй? Неужели никто не разъяснить нашего вопроса, потому что столица кишитъ фатами неисправимыми? Укоряйте ихъ, презирайте ихъ, радуйтесь ихъ бедствiямъ, вычеркивайте ихъ изъ списка вашихъ друзей, доводите ихъ до отчаянiя, давите и унижайте фатовъ - они всегда останутся фатами и, сейчасъ только сгибавшись до земли передъ своимъ кредиторомъ, опять побегутъ на Невскiй, пройдутъ по немъ съ гордостью, и вамъ же подадутъ два пальца, если на васъ шляпа худо вычищена! О родъ, достойный толчковъ и смеха! о презреннейшее порожденiе столичнаго тщеславiя! о люди, которымъ я отъ глубины души желалъ бы дать добраго пинка, всемъ въ одинъ ударъ, подобно тому, какъ Калигула хотелъ однимъ ударомъ обезглавить всехъ Римлянъ! Я не Калигула, оттого и мои побужденiя проще: фатовъ я не хотелъ бы обезглавить или уничтожить вовсе, потому что на деле одинъ изъ нихъ помогъ мне и друзьямъ моимъ провести несколько-дней въ самыхъ оригинальныхъ и не лишенныхъ прiятности занятiяхъ. Гуляя какъ-то въ постъ по Невскому, наблюдая за темъ, какъ компанiя позлащенной молодежи брела вдоль тротуара, сцепясь руками и нахально взирая на встречавшихся имъ женщинъ, встретилъ я добрыхъ сподвижниковъ: злостнаго банкрота Халдеева съ известнымъ Брандахлыстовымъ и литераторомъ Пайковымъ. Предметомъ ихъ разговора былъ одинъ членъ только что промелькнувшей передъ нами позлащенной фаланги, денди и сокрушитель женскихъ сердецъ, бывшiй нашъ товарищъ по чернокнижiю, Александръ Ивановичъ по имени. Этого Александра Ивановича, слывущаго подъ именемъ "крошечнаго Александра Ивановича", они бранили нещадно, бранили безъ устали, а потомъ, подойдя ко мне, сказали въ одно слово: "Иванъ Александрычъ, помоги намъ насолить этому уроду; устрой такъ, чтобы мы могли пить кровь изъ его черепа!" Особенно Халдеевъ, неизвестно почему и когда получившiй въ нашей компанiи прозванiе злостнаго банкрота, хотя онъ очень богатъ и никакихъ делъ съ конкурсомъ иметь не могъ, такъ и жаждалъ "поддедюлить" своего бывшаго прiятеля. Тутъ же произведя изследованiе и подкрепивъ собственными воспоминанiями сведенiя, имъ доставленныя, я пришолъ къ тому убежденiю, что нашъ крошечный Александръ Иванычъ точно фатъ безпредельный а поэтому можетъ служить отличной пищей для нашего сатирическаго ума. Не успелъ я несколько времени продумать о сказанномъ предмете и отделиться отъ друзей моихъ (условившись однако обедать вместе), какъ случай помогъ мне на деле проверить свои наблюденiя. Александръ Ивановичъ, такъ часто мною упоминаемый, попался мне у Полицейскаго моста, взялъ меня подъ руку и вступилъ со мной въ задушевную беседу по поводу Пайкова, Халдеева и Брандахлыстова. - "Вообрази себе, Иванъ Александрычъ" сказалъ мне этотъ денди: "до какихъ противныхъ неистовствъ дошли эти люди, конечно возгордившiеся твоимъ добрымъ о нихъ мненiемъ. Иду я съ маленькимъ княземъ Борисомъ (маленькому князю Борису семнадцать летъ, а Александру Иванычу тридцать-пять летъ, но они считаются друзьями!); по левую мою сторону идетъ Холмогоровъ; мы разсуждаемъ о важныхъ предметахъ. И вдругъ, будто изъ подъ земли, передо мной выскочилъ Халдеевъ, въ теплой фуражке... въ теплой фуражке съ ушами, Иванъ Александрычъ! Сзади его были еще два какiе-то изверга въ шубахъ, безъ перчатокъ, должно быть нетрезвые... Я никакъ не могу догадаться, что это за уроды. (Надобно сказать, что и Пайкову и Брандахлыстову не узнавшiй ихъ Александръ Иванычъ былъ долженъ до тысячи целковыхъ!) Вся эта въ ужасъ приводящая компанiя начала мне кланяться, делая притомъ насмешливые жесты. Холмогоровъ тутъ же оставилъ меня, колко улыбнувшись, и конечно долго будетъ на меня дуться. Князь Борисъ, мой другъ, ускользнулъ отъ меня подъ какимъ то предлогомъ, хотя мы условились не разставаться до следующаго утра. Прiятно ли это? У всякаго человека свои слабости, а мы должны уважать даже слабости прiятеля; за что же Халдеевъ такъ на меня ожесточается? Пожалуйста, поговори съ нимъ и съ теми двумя господами, имена которыхъ я все забываю. Растолкуй имъ, что можно быть дельнымъ человекомъ и думать о красе ногтей, знаться съ молодежью высокаго круга (увы, Александръ Иванычъ весьма желалъ бы знаться и съ семейными людьми высокаго круга; но это ему какъ то не удается) - однимъ словомъ, что можно держать себя изящно, и все таки оставаться прекраснымъ товарищемъ.
- Оно и видно, забросилъ я тутъ свое словцо. - Напримеръ, твоя милость не хочетъ поклониться товарищу, если у него на голове фуражка вместо шляпы.
- У всякаго человека есть свои прихоти, пожалуй слабости...
- Въ моемъ кармане есть старыя теплыя перчатки; пройдешь ли ты со мной по Невскому, если я ихъ надену?
- Ни за что въ мiре! возгласилъ Александръ Иванычъ и боязливо погляделъ на мои руки.
- Отчего жь ни за что въ мiре? спросилъ я, съ полнымъ хладнокровiемъ глядя въ глаза Петербургскому Бруммелю.
- Оттого, что не логу. У всякаго человека могутъ быть свои особенности. Я не могу идти по улице съ худо одетымъ человекомъ. Я не могу оттого, что не могу!
- Дивлюсь твоему ребяческому неразумiю, Александръ Иванычъ! ответилъ я сухо: - подобнаго рода оправданiя могутъ представлять только глупейшiе мальчишки. Всякiй поступокъ нашъ долженъ иметь свое основанiе въ разуме. Я пожелаю выбить все окна въ твоей квартире и, совершивъ буйство, на все вопросы стану отвечать такими словами: "у всякаго человека свои прихоти: я не могу не бить стеколъ въ чужихъ квартирахъ". Подобнаго оправданiя никто не приметъ, потому что оно глупо. Представь себе, что въ эту минуту здесь, на улице, при толпе гуляющихъ, я сниму съ тебя шляпу и дамъ тебе щелчка, говоря при этомъ: я не могу равнодушно видеть зрелаго человека, идущаго по следамъ мальчишекъ-фатовъ! Неужели такими выраженiями неприличiе моего поступка оправдается хотя немного? Ты нарушаешь все правила деликатности, отворачиваясь отъ прiятеля въ потертой шубе: отчего же и ему не идти по твоимъ стопамъ, то есть не совершить какого нибудь невежества надъ твоей персоной?...
- Бросимъ этотъ разговоръ, Иванъ Александрычъ, сказалъ мне нашъ денди: - на этомъ предмете мы съ тобой никогда не сойдемся! Кстати, будешь ты завтра въ Морской, на аукцiоне вещей француженки Женни, которая уезжаетъ изъ города? Весь городъ съедется: вещи точно очаровательныя. Я заметилъ уже две лампы, да кое что изъ мебели. Если у меня не достанетъ наличныхъ, то я обращусь къ тебе, Ротшильду Петербурга?
И Александръ Иванычъ проскользнулъ впередъ, обязательно улыбнувшись. Любопытно было проследить за темъ, какъ вся его фигура изменялась съ каждымъ шагомъ, отделявшимъ отъ меня нашего денди. Меня онъ боится, и при мне старается вести себя скромнее; но темъ заметнее бываетъ измененiе, о которомъ я говорю. Съ первымъ шагомъ отъ меня мой Александръ Иванычъ сталъ другимъ Александромъ Иванычемъ. Шляпа его какъ то дивно склонилась къ правому виску, стеклышко, дотоле скрываемое за лацканомъ пальто, заболталось на самой груди, грудь выпятилась впередъ, левый рукавъ пальто будто самъ собою небрежно отогнулся, обнаруживъ такимъ образомъ маленькую руку и на руке отлично пригнанную перчатку. Какой то юноша скромнаго свойства вежливо поклонился Александру Иванычу; въ ответъ на поклонъ, нашъ фатъ огляделъ юношу съ носка сапоговъ до шляпы и не поклонился, а выразилъ на лице какую то насмешливую полуулыбку. За то, когда богачъ Антонъ Борисычъ небрежно кивнулъ головой нашему денди, Александръ Иванычъ весь зашевелился, но сдержалъ свои порывы и послалъ рукою воздушный поцалуй Антону Борисычу. Не смею утверждать положительно, но мне показалось, что мой бывшiй собеседникъ даже кивнулъ двумъ каретамъ особенно-красивымъ, съ великолепными грумами на козлахъ: отъ дамъ, сидевшихъ въ модныхъ колесницахъ, на поклонъ ответа не последовало. "Ну, дорогой прiятель", сказалъ я довольно громко, надо будетъ мне позаняться тобою денька на два!" - "А! и ты заодно со мной!" сказалъ тутъ Лызгачовъ, проходившiй мимо и вслушавшiйся въ мою речь. "А знаешь ли ты, что за часъ назадъ, встретившись со мною, Александръ Иванычъ громко сказалъ князю Борису: обратите вниманiе на Лызгачова; онъ очень забавенъ и иногда шутитъ не дурно! Затемъ они небрежно мне поклонились оба... Что ты скажешь объ этомъ, что ты скажешь, Иванъ Александрычъ?" продолжалъ Лызгачовъ, не скрывая своего пегодованiя. "Онъ очень забавенъ!" Хорошъ отзывъ о человеке, съ которымъ мы вместе воспитывались, о прiятеле, столько разъ подоспевавшемъ на выручку! Хороша рекомендацiя! И передъ кемъ же? передъ семнадцатилетнимъ мальчишкой, съ которымъ я и знакомиться не желаю! Съ этого дня я врагъ Александру Иванычу." - Полно, любезный Лызгачовъ", ответилъ я на это: - "если попугай скажетъ дурака, неужели ты станешь сердиться на попугая? {Неужели этотъ афоризмъ не достоивъ Мольера? Удерживаюсь отъ дальнейшихъ указанiй. Авторъ безъ скромности не есть человекъ!-- Заметка автора.} Александръ Иванычъ человекъ какъ человекъ и всегда можетъ быть прiятелемъ. Слабости его, конечно, довольно противны; но эти самыя слабости помогутъ намъ позабавиться при случае". - "Нетъ, нетъ, я хочу пить кровь изъ его черепа!" сказалъ Халдеевъ, который догналъ насъ и вмешался въ нашъ разговоръ. Халдеенъ всегда любитъ говорить громкими фразами. Затемъ погуляли еще, дождались другихъ друзей, засели обедать и за обедомъ условились въ дальнейшихъ действiяхъ нашихъ на беду и горе фагу прiятелю.
странно одетыхъ. О виде этой компанiи могу сказать только то, что величавый Евгенъ Холмогоровъ, при воззренiи на нее, пролилъ чашку кофе къ себе на колени и обратился въ бегство, восклицая: "ужасъ! ужасъ! ужасъ!" (horror! horror! horror! смотри Шекспира). Надо сказать публике, что, по странной игре судьбы, компанiя друзей Ивана Александрыча обладаетъ целой коллекцiею отвратительнейшихъ шинелей и шубъ, потертыхъ, крашеныхъ, облезшихъ. Шуба Халдеева считается первою по безобразiю, и онъ ее не только наделъ на этотъ разъ, но еще подпоясалъ краснымъ фуляромъ. Пайковъ былъ въ гороховой дедовской шинели, на которой, уподобляясь грибамъ на пне, наростали крошечные воротники, одинъ надъ другимъ; всехъ же воротниковъ имелось пятнадцать. Что касается до меня, то мой нарядъ отличался великой оригинальностью: на мне были широкiе панталоны, чорный фракъ и теплая фуражка; ни шубы, ни пальто на мне не имелось; въ предосторожность отъ простуды я наделъ подъ этотъ легкiй нарядъ целую броню изъ козьяго пуха. Лызгачовъ и Великановъ не имели въ своемъ наряде почти ничего вопiющаго; только ихъ карманы были наполнены яблоками и коврижками, для целей, которыя сами объяснятся впоследствiи. Всехъ насъ одушевляла веселость, соединенная съ нетерпенiемъ; завтракая, мы не сводили глазъ съ солнечной стороны тротуара.
И вотъ наконецъ наступила вожделенная минута! Подобно жертве, убранной цветами и лентами, показался на тротуаре нашъ дорогой Александръ Иванычъ, одетый восхитительно, въ мохнатой шляпе, на высокихъ каблукахъ, придававшихъ его малому росту нечто величавое. На немъ было дипломатическое пальто, скроенное обворожительно; съ нимъ шли подъ руку князь Борисъ и Евгенъ Холмогоровъ, недавно убежавшiй отъ насъ съ ожесточенiемъ. - "Лызгачовъ, Великановъ!" сказалъ я: "Начинайте свое дело! Восклицанiе мое было напраснымъ восклицанiемъ. Не нуждаясь въ одобренiи, верные мои сподвижники уже были на улице, уже держали подъ руку Холмогорова и князя Бориса, между темъ какъ Брандахлыстовъ, въ какой то фризовой хламиде, осторожно брелъ позади всехъ, незамеченный нашимъ бруммелистическимтъ трiо. Уморительно было глядеть на всю операцiю! При начале дела, присутствiе Великанова съ Лызгачовымъ (людей нужныхъ и денежныхъ) вовсе не оскорбило Александра Иваныча; но когда они вынули изъ кармана по яблоку, когда Лызгачовъ поподчивалъ Холмогорова пряникомъ, неистовство нашихъ щеголей сделалось безпредельнымъ. Товарищи Александра Иваныча вырвались и пробежали мимо насъ, совершенно забывъ о декоруме, между темъ какъ Брандахлыстовъ въ своей фризуре окончательно завладелъ покинутымъ Александромъ Иванычемъ! Тщетно краснелъ нашъ изящный прiятель, тщетно говорилъ онъ Брандахлыстову дерзости - нельзя же было сделать открытаго скандала, и бедному Александру Иванычу пришлось пройдти до Аничкова моста съ человекомъ въ фуражке и хламиде, имеющей въ себе нечто фризовое. Наконецъ у Аничкова моста Брандахлыстовъ, важно поклонясь своему спутнику, побрелъ отъ него черезъ улицу; Александръ Иванычъ вздохнулъ спокойнее; но - увы!-- это спокойствiе длилось не более минуты. Я взялъ подъ руку нашего Бруммеля и, благодаря моему атлетическому складу, почти безпрепятственно повелъ его обратно по Невскому, въ самую толпу блестящихъ дамъ и щеголеватыхъ кавалеровъ. - "Иванъ Александрычъ", съ ужасомъ шепталъ мне мой спутникъ, "почему ты во фраке, безъ пальто, безъ шинели?" - "Еду на великолепный обедъ", отвечалъ я лаконически. - "Но кто же при фраке носитъ теплую фуражку?" - "Я всегда ношу!" былъ ответъ. - "Съ тобою нельзя идти вместе: все надъ тобой смеются; ты простудишься и умрешь". - "Насчетъ простуды побойся: подъ фракомъ фуфайка; а ужь о бегстве не помышляй, потому что я побегу догонять тебя съ крикомъ. Лучше иди смирно, не то худо будетъ!"
Такъ держали мы Александра Иваныча отъ трехъ до пяти часовъ, сдавая его съ рукъ на руки и увеселяясь его страданiями. Дамы, встречаясь съ нами, глядели на насъ и прищуривались; кавалеры отстранялись отъ насъ не безъ ужаса; изъ многочисленныхъ знакомцевъ Александра Иваныча поклонился ему только одинъ - тотъ самый юноша, котораго онъ еще вчера огорошилъ своимъ невежливымъ взглядомъ! Впрочемъ справедливость требуетъ прибавить, что главная часть мученiй нашего щеголя происходила отъ его собственной натуры: большая часть прохожихъ вовсе не замечала ни насъ, ни нашей жертвы; оскорблялись же нашимъ видомъ только денди и щеголихи, по душе своей приходившiеся подъ пару Александру Иванычу. Иди онъ себе смирно, между мной и Халдеевымъ, не бледнее, не вспыхивая и не воображая себя несчастнейшимъ изъ смертныхъ, кто бы его заметилъ при такомъ стеченiи народа? Справедливо сказалъ немецкiй философъ: Каковъ ты съ людьми, таковы и люди будутъ съ тобою! Мне не разъ случалось ходить по Невскому въ фуражке, быть на вечере и иметь на рукахъ чорныи перчатки - никто не смеялся надо мной за это, и меня все встречали ласково, не помышляя о моемъ наряде. Разъ ставши на бруммелевскую ногу, бедный Александръ Иванычъ самъ обрекъ себя тысячамъ страданiй, никому неизвестныхъ. Въ описываемый здесь день его страданiя были ужасны. Къ пяти часамъ онъ уже едва волочилъ ноги, и крупный потъ каплями выступалъ на его челе. Я довезъ его домой и почти сжалился надъ страдальномъ.
Не сжалились однако надъ Александромъ Иванычемъ мои добрые сотрудники, особенно Лызгачовъ, глубоко уязвленный нашимъ Бруммелемъ. За обедомъ, когда я было намекнулъ о необходимости щадить слабости прiятелей, вся компанiя на меня напала, имея ораторомъ известнаго Пайкова, несколько освирепевшаго посреди литературныхъ битвъ и гордо говорящаго о себе: "Если собрать все бранныя статьи, написанныя на Пайкова, то выйдетъ восемнадцать томовъ съ осьмушкой, считая въ томе по тридцати печатныхъ листовъ!" - "Иванъ Александрычъ", сказалъ мне этотъ журнальный Одиссей, много изведавшiй въ теченiе своей жизни: "природа испортила все дары, тебе данные, пославъ тебе бабье сердце! Она дала тебе величественную наружность, силу атлета, богатство, возвышенный талантъ, которому дивятся несметные подписчики "Петербургскихъ Ведомостей", славу, здравую философiю, но при этомъ наделила тебя душой, которая мягче, чемъ душа чудака Великанова! къ чему приведетъ тебя твоя снисходительность къ людямъ, твоя охота мириться съ ихъ погрешностями! Случись съ тобой бедствiе, и первый Александръ Иванычъ, котораго ты теперь защищаешь, радостно лягнетъ тебя ногою, предастъ тебя, подобно тому, какъ три года назадъ журналъ "Соревнователь Пинда" предалъ меня въ ту минуту, когда я нуждался въ добромъ слове, когда вся литература, ныне такъ дружелюбная со мной, напала на меня за мою юношескую слабость къ "Соревнователю Пинда" и его издателямъ! То, что бываетъ въ литературе, бываетъ и въ жизни. Верь опытности человека, передъ которымъ трепещутъ и Щелкоперовъ, и Фарнаосовъ, и все наши модные поэты! Не сей любви тамъ, где она произрастать не можетъ, а Александра Иваныча предоставь Немезиде и нашимъ замысламъ, для его же пользы пригоднымъ!" Противъ такой речи устоять я не былъ въ состоянiи.
чтобъ поточить языкъ, посидеть на чужихъ креслахъ, осудить ближняго, оглядеть картины съ видомъ знатока, и купить хрустальный флаконъ или что нибудь подобное ценой въ два целковыхъ. Что жь делать! бон-тонъ везде таковъ и крайне-прижимистъ на деньги, потому что любитъ жить не по состоянiю. Итакъ, если покупщицъ и покупщиковъ было мало, зато въ зрителяхъ и изящнейшихъ зрительницахъ недостатка не имелось. Одинъ милый и пламенный любитель редкостей распоряжался продажей. "Господа!" говорилъ онъ съ одушевленiемъ: "купите хотя это японское блюдо: купивши его, вы покажете величiе характера, достойное Эпаминонда!" Но блюдо стоило двадцать пять рублей, и Эпаминондовъ между публикою не нашлось. Александръ Иванычъ сталъ было торговаться, рисуясь передъ знакомыми дамами и старцами богатаго вида; но его рвенiю помешало вторженiе Пайкова и компанiи, въ облезшихъ шубахъ истоптанныхъ резиновыхъ калошахъ! Опять начались терзанiя беднаго денди; но на этотъ разъ они были смягчены темъ обстоятельствомъ, что Лызгачовъ и Халдеевъ невзначай купили много вещей и темъ прiобрели уваженiе зрителей. - "Que voulez-vous, ce sont de riches farceurs!" шепнулъ нашъ Бруммель одному изъ своихъ товарищей денди.
Такимъ образомъ, между страданiями и отдыхомъ пробило три часа, и многочисленные посетители аукцiона столпились у выхода.
- Не довезти ли тебя до дому, Александръ Иванычъ? спросилъ я новаго Бруммеля. (Надо сказать, что я былъ одетъ прилично и все утро прикрывалъ его по возможности отъ гонителей).
- Охотно, охотно! ответилъ фатъ, цепляясь за мою руку. - Я отпустилъ карету: въ такое утро стыдно ехать закупорившись.
- У меня здесь откидной дормезъ, сказалъ я - вчера только присланный мне изъ Вены.
Мы вышли въ сени, занятые блистательной публикой. Дело происходило въ Морской, и улица кипела народомъ.
- Подавай, Кузьма! крикнулъ мой Ипатъ, высунувшись съ подъезда - карету Ивана Александрыча.
Представьте же себе отчаянiе моего спутника, когда, вместо щегольской венской колесницы, подъехала, на противнейшихъ пегихъ клячахъ, неизмеримая, пузатая извощичья карета, съ клокомъ сена на запяткахъ!
- Садитесь, Александръ Иванычъ, хладнокровно сказалъ я.
- Господа, это превышаетъ меру терпенiя человеческаго! дикимъ шопотомъ произнесъ денди, пытаясь ускользнуть - но напрасно.
Зрители начали переглядываться и кусать губы; пешеходы останавливались передъ изящной колесницей. Видя, что каждая лишняя минута можетъ только усиливать его терзанiя, нашъ Бруммель однимъ скачкомъ очутился въ карете. Но за нимъ пошолъ я, съ медленностью, за мной, едва переступая, полезъ Халдесвъ; потомъ на высокой подножке показалась митра Брандахлыстова; вследъ за Брандахлыстовымъ направился въ карету Лызгачовъ съ Пайковымъ. Всемъ нашлось место внутри дивной колесницы!-- Боже! что со мной делается!" отчаянно шепталъ Александръ Иванычъ, надвигая шляпу на брови и опуская подбородокъ въ кашне какъ можно глубже.
- Можно ехать? спросилъ Ипатъ, приготовляясь взобраться на запятки, по старой системе.
- Мне душно! угрюмо произнесъ Бруммель.
тура нашъ малорослый Бруммель слезно плакалъ и давалъ вамъ торжественное обещанiе вести себя поскромнее.
Конецъ первой части.