XII.
Кое-что объ отчаянныхъ остротахъ вообще и о рауте у Лызгачова, доставившемъ ему европейскую репутацiю.
Любишь ли ты отчаянныя остроты, мой изящный читатель? Повергаетъ ли тебя въ восхищенiе какой нибудь неистовый каламбуръ, после котораго слушатель съ ужасомъ глядитъ на потолокъ, будто ожидая, что весь домъ повалится на голову только что съострившаго собеседника? Веришь ли ты, что въ деле игры словами, одинъ только вопiющiй элементъ возможенъ, что острота самая плоская и отчаянная, если она сказана безъ претензiй, можетъ въ конецъ разодолжить человека и сделать его счастливымъ на целый вечеръ? Ты начинаешь поглядывать на меня съ неудовольствiемъ, читатель: тебе уже кажется, что я намереваюсь трунить надъ тобой и сомневаюсь въ твоей великосветскости! Будь, что будетъ, а я все таки стану продолжать мою тэму. И люблю одне только неистовыя остроты! Сами господа Пьевръ и Талейранъ, не взирая на ихъ важность, не заставили бы меня хохотать своими изящными бонмо. Третьяго дня я провелъ целый вечеръ въ присутствiи французскаго эмигранта, известнаго тебе виконга де-ла-Пюпиньера, автора классической трагедiи "Баярдъ-Пастушокъ или Древняя Францiя". Мосьё де-ла-Пюпиньеръ повергаетъ весь Петербургъ въ восхищенiе своими остротами, несмотря на то, что преданъ александрiйскому стиху и памяти Генриха Четвертаго. Приходъ этого француза на козьихъ ножкахъ есть праздникъ для всякаго салона, и все дамы влюблены въ поэта де-ла-Пюпиньера. Остроты его переносятъ слушателей въ блистательное время Людовика XV, большая ихъ часть украдена изъ Ривароля; а между темъ я не способенъ восхищаться остротами виконта. Оне для меня такъ же скучны, какъ его трагедiя "Баярдъ-Пастушокъ", такъ же приторны, какъ les puit d'amour изъ апельсина съ сахаромъ, изобретенiе которыхъ принадлежить Пюпиньеру, такъ же печальны, какъ фельетоны этого остряка, посылаемые имъ изъ Петербурга въ редакцiю разныхъ французскихъ газетъ, фельетоны наполненные разсказами про ênobie, comtesse Foedora и princesse Yelva (хотя, если не ошибаюсь, во всей Россiи ни одна женщина не зовется Ельвою). Меня всегда изумляло обилiе необыкновенныхъ и остроумныхъ французовъ во всякомъ обществе. Откуда эти господа прибыли? Чемъ они живутъ? Почему они все графы или виконты? А главное, почему они исполнены такого тонкаго и темъ не менее прескучнаго остроумiя? Некоторые изъ этихъ Риваролей новаго времени презираютъ Петербургъ и ругаютъ все русское: но большая часть почтенныхъ выходцевъ, надо имъ отдать эту справедливость, хвалятъ насъ самой приторной, фальшивой, преувеличенной и нелестной похвалою. Я думаю повременамъ, что ихъ просто выгнали изъ родного края, какъ членовъ, неспособныхъ на какое нибудь дело, и что они сыплютъ на насъ свои любезности отчасти затемъ, чтобъ кольнуть свое отечество, отчасти для того, чтобъ къ намъ приласкаться получше. Таковъ и знаменитый острословь виконтъ де-ла-Пюпиньеръ, сочинитель трагедiи "Баярдъ-Пастушокъ или Древняя Францiя". Онъ такъ остеръ, льстивъ и сладокъ, что, для меня по крайней мере, его слушать тошно. Онъ со всемъ соглашается, все находитъ прекраснымъ. Скажите ему, что у васъ въ Гдовскомъ уезде ростетъ виноградъ - онъ утвердительно заметитъ, что въ Петербургской губернiи могутъ и должны рости ананасы. Изъявите веру въ привиденiя - де-ла-Пюпиньеръ откроетъ, что все великiе люди верили въ привиденiя, и еще обязательно съостритъ при этомъ случае. Дайте ему читать стихотворенiя поэта Ерундищева - онъ прочтетъ ихъ отъ доски до доски, несмотря на свое малое знанiе русскаго языка, переведетъ изъ нихъ два или три, да и напечатаетъ переводъ въ Париже, съ комментарiями. Не говорите ему только, что трагедiи Расина скучноваты: этого нашъ иноземецъ не перенесетъ, и хотя смолчитъ на первый разъ, но уже всегда будетъ отъ васъ удалиться и даже острить на вашъ счетъ, не безъ лукавства. Нетъ! что бы ни говорили чтители моды, остряки подобнаго свойства никогда не придутся мне по сердцу! Пусть модныя дамы увенчаваютъ лаврами чело виконта де-ла-Пюпиньера, не надо намъ ею остротъ и каламбуровъ! Ужь если пошло на иноземныхъ острослововъ, то лучше будетъ остановиться на немцахъ и англичанахъ, сотрудникахъ Дорфбарбира и Пунчавицы необыкновенно хитросплетенны и пошлы до громадности, хотя отецъ немецкой остроты сердцемъ убежденъ, что онъ самъ и тонокъ, и ловокъ на меткое слово. Вотъ обращики немецкихъ остротъ, изъ которыхъ первая принадлежитъ великому писателю, Жанъ-Поль-Рихтеру: "Когда я вижу мужчину на коленяхъ передъ женщиной - изрекъ этотъ поэтъ,-- мне всегда приходитъ на мысль битва пехоты съ конницей, при чемъ первая склоняетъ колено для того, чтобъ вернее победить непрiятеля". Какъ это тонко, и мило, и восхитительно, не взирая на то, что давно уже обычай встречать атаку конницы на коленяхъ вышелъ изъ употребленiя! А вотъ что гласитъ намъ другой немецкiй Ривароль, господинъ Саффиръ, столько летъ увеселявшiй свое отечество: "Почему у древнихъ германцевъ были голубые глаза? Оттого что древнiе германцы были человеками. У всякаго человека два глаза, а глаза всегда имеютъ какой-нибудь цветъ, и вотъ почему у нашихъ предковъ были голубые глаза!" И выводъ, и вопросъ, и дiалектика по истине прекрасны! Но, несмотря на такiе славные обращики немецкаго острословiя, я долженъ признаться, что остроты великобританскiя, остроты Пунча и ему подобныхъ изданiй, нравятся мне еще более. Кого не повергнетъ въ трепетъ напримеръ краткая острота въ роде сейчасъ прочитанной мною въ англiйскомъ журнале:
"ВЕРНОЕ СРЕДС'ГВО ИМЕТЬ НА ПЛЕШИВОЙ ГОЛОВЕ ВОЛОСЫ."
"Надо лечь на диванъ и накрыть себе голову волосяной подушкою". (Читатель надаетъ въ обморокъ. Reader faints.)
Я самъ чуть не упалъ въ обморокъ, прочитавъ эти блистательныя строки! Какъ жаль, что я не зналъ ихъ, набрасывая свой фельетонъ о рощенiи волосъ! Но довольно пока объ отчаянныхъ остротахъ Англiи и Германiи: пора вернуться къ нашему виконту де-ла-Пюпиньеру и къ моему другу Лызгачову, имя котораго давно уже сiяетъ на заглавныхъ строкахъ фельетона.
Надо сообщить читателю, что по части отчаянныхъ, или, какъ выражаются иные любители, подлыхъ остротъ г. Лызгачовъ имеетъ мало себе равныхъ на всемъ земномъ шаре. Одинъ разъ мы вздумали было возобновить съ нимъ старинный обычай, повелевающiй за всякую неистовую остроту платить пятакомъ меди - и въ теченiе зимняго вечера передавали Лызгачову все свои наличныя деньги (правда, тогда мы все жили въ бедности и большими капиталами не могли похвалиться). Этотъ необыкновенный человекъ извергаетъ изъ себя остроты такъ, какъ, напримеръ, паровая пушка (объ изобретенiи которой я уже двадцать летъ читаю во всякой газете, при застое новостей) извергаетъ изъ себя ядра по сорока пяти въ минуту! Надо видеть Лызгачова въ то время, когда онъ употребляя тутъ его собственное выраженiе. Его важная и добродушная наружность (немного напоминающая собой наружность старой кирасирской лошади) становится еще важнее и какъ то сумрачнее; улыбка исчезаетъ съ устъ нашего друга, и онъ весь погружается въ свое дело. Около него раздаются взрывы безконечнаго хохота, топанье, шиканье, слушатели подбегаютъ къ нему съ ужасомъ, но нашъ острословъ, не выказывая никакихъ признаковъ смятенiя, мерно и спокойно делится съ нами своими вдохновенiями. - "Господа, говоритъ онъ, напримеръ, вамъ можетъ быть неизвестно, что общество славянскихъ археологовъ въ Геттингене, съ успехомъ занимаясь естественными науками, недавно открыло существенную разницу между каретой и ушами. Какая же разница между каретой и ушами? Разница та, что карета закладывается лошадьми, а уши хлопчатой бумагой". Несколько мгновенiй слушатели сидятъ въ оцепененiи и, оправившись отъ этого понятнаго чувства, съ неистовствомъ кидаются къ Лызгачову, кто съ изъявленiемъ восторга, кто съ увещанiемъ, а кто и съ угрозами. Я вынимаю копейку серебромъ и подаю прiятелю въ знакъ благодарности. - "Иванъ Александрычъ, замечаетъ мне Лызгачовъ, я дивлюсь твоей неразсчетливости. Прочти хотя надпись на данной мне монете, и пусть слово копейка научитъ тебя копитъ деньги, не раздавая ихъ встречному и поперечному". При этомъ новомъ неистовстве, мои волосы становятся дыбомъ, крики усиливаются, а неукротимый Халдеевъ вопiетъ, обращаясь къ Лызгачову: "Извергъ рода человеческаго! Если ты не замолкнешь, я тебя убью стуломъ, я съемъ тебя отъ злобы!" - "Халдеевъ, кротко отвечаетъ нашъ остроумецъ, ты можешь съесть не меня, а свой новый домъ, въ которомъ я имею несчастiе нанимать квартиру. Я убедился, что твой домъ сыръ, " Тутъ уже чувства публики переходятъ въ одинъ общiй пароксизмъ негодованiя. Лызгачова выводятъ изъ гостиной, запираютъ въ кабинетъ и выпускаютъ оттуда черезъ две минуты, въ теченiе которыхъ онъ, подобно гиганту Антею, набирается новыхъ силъ и опять вступаетъ въ беседу, сотнями разсыпая остроты, еще ужаснейшiя всехъ здесь приведенныхъ!
только тесномъ кругу друзей Ивана Александрыча: напротивъ того, бывали случаи, когда громкая, нежданная, петербургская известность вдругъ награждала нашего друга, и которая нибудь изъ его вопiющихъ остротъ начинала бродить по столице, поднимаясь въ раззолоченные чертоги вельможи, спускаясь въ скромные углы, населенные бедными художниками. раздаваясь посреди бальнаго шума и въ тишине тихихъ семейныхъ сходокъ. Кто не помнитъ, напримеръ, одного знаменитаго бонмо, съ годъ гому назадъ повергавшаго весь Петербургъ въ восхищенiе'? Кого изъ моихъ читателей не спрашивали разъ по десяти о томъ, когда будочникъ превращается въ прелестный цветокъ, и передъ кемъ более десяти разъ не разрешали такой мудрой задачи следующими словами: (незабудкой)?-- "Вы не знаете, когда будочникъ бываетъ цветкомъ"?" спрашивала меня princesse Zènobie, и при томъ улыбалась пленительно. - "Когда онъ стоитъ не за будкой!" возглашалъ графъ Антонъ Борисычъ, цветъ изящества, Бруммель нашего времени. - Mais c'ést ébouriffant, c'ést admirablement stupide! восклицали все великосветскiе слушатели, помирая со смеху и отъ души интересуясь темъ, какому счастливому смертному внервые пришла въ голову идея о незабудке и будочнике. Когда я назвалъ имъ незнакомое имя Лызгачова (потому что Лызгачовъ, а не кто иной, открылъ способность будочника превращаться въ прелестный цветокъ), Лызгачова стали превозносить до небесъ, а меня пустились умолять, чтобы я скорее познакомилъ Лызгачова со всеми его поклонниками. - "Привезите его ко мне обедать", умильно говорилъ гастрономъ N, у котораго нижняя губа всегда выдвинута впередъ на четверть аршина. - "А ко мне вечеромъ" прибавила обворожительная Zènobie. Въ эти дни отъ Лызгачова зависело, благодаря его неистовыми остротамъ, сделаться львомъ сезона. Но я, зная повадки и мненiя моего друга, ответилъ за него решительнымъ отказомъ. - "Милорды и достопочтенныя леди, сказалъ я, обращаясь ко всей компанiи! Лызгачовъ - филосовъ, живущiй для дружбы и тихихъ наслажденiй, и потому лестныхъ приглашенiй вашихъ онъ не приметъ. Онъ не любитъ острить по заказу, зная напередъ, что отъ него ожидаютъ остротъ и шутокъ. Васъ избаловали иноземцы, всегда готовые, какъ бы въ уплату за входъ въ ваши гостиныя, потешать публику во что бы то ни стало. Де-ла-Пюпиньеръ можетъ являться въ салонъ, имея въ запасе готовые импровизацiи и каламбуры; онъ готовъ для увеселенiя вашего протанцевать сарабанду на этомъ ковре. Но Лызгачовъ человекъ русскiй и почтенный. Ему надо понравиться для того, чтобъ онъ, сидя съ вами, веселился духомъ; а какими средствами, при вашихъ занятiяхъ и разсеянной жизни, можете вы понравиться Лызгачову? Оставьте же въ покое нашего кипика". И точно, Лызгачовъ былъ оставленъ въ покое, и великолепные покои не разверзлись для Лызгачова.
Одинъ только виконтъ де-ла-Пюпиньеръ, остроумный виконтъ, такъ часто нами упоминаемый въ сегодняшней нашей беседе, не пересталъ мечтать о знакомстве съ Лызгачовымъ. Лавры моего прiятеля мешали ему спать, и этотъ новый Фемистоклъ острословiя жаждалъ подружиться съ человекомъ, слава котораго заходила такъ далеко. Месяца дна назадъ, часовъ въ семь по полудни, въ день, назначенный нами для раута у Лызгачова, Пюпиньеръ вторгнулся ко мне съ самой нежной изъ улыбокъ. По обыкновенiю всехъ иноземныхъ гостей, онъ сталъ меня засыпать тысячью вопросовъ и наконецъ надоелъ мне окончательно. - "Почему вы во фраке?" - "Оттого, что еду на раутъ." - "Къ княгине Воротынской (зри повесть "Большой Светъ")?" - "Нетъ, къ Лызгачову." - "Лызгачовъ знатный человекъ?" - "Чрезвычайно!" - "Онъ графъ или просто Lisgalchoff, lout court?" - "Онъ баронъ." - "Разве есть бароны Лызгачовы?" - "Есть одинъ, да онъ одинъ стоитъ двухсотъ." - "А можно прiехать къ нему съ вами, безъ предварительнаго представленiя?" Наконецъ де-ла-Пюпиньеръ надоелъ мне до того, что я посадилъ его въ сани и повезъ въ квартиру Лызгачова, самъ желая узнать, изъ какихъ причинъ нашъ любезный виконтъ, идолъ петербургскихъ салоновъ, желаетъ посетить скромное собранiе друзей моего сердца. Думалъ ли я, что, подвозя на своихъ саняхъ надоевшаго мне иностранца, я закладываю краеугольный камень собственной европейской репутацiи и предаю имя Лызгачова на удивленiе всей просвещенной Европы и даже Америки!
Рауты у моего прiятеля Лызгачова, какъ читатель, по всей вероятности, догадывается, представляютъ нечто замечательное. Нашъ хозяинъ, постоянно имея въ виду сатиру на бруммелистическое направленiе некоторыхъ изъ друзей нашихъ (Ильи Иваныча, Кигена Холмогорова, Феофила Моторыгина), требуетъ, чтобь на его вечернихъ собранiяхъ царствовалъ духъ преувеличенной и преднамеренно каррикатурной всликосветскости. Онъ принимаетъ гостей, имея на себе белый галстухъ, людямъ велитъ надевать чорные шелковые чулки, всю мебель располагаетъ въ уморительномъ безпорядке посреди комнаты, между бананами и пальмами; дамы прiезжаютъ въ великолепныхъ уборахъ. Де-ла-Пюпиньеръ, этотъ остроумный мужъ, не взирая на свое званiе виконта, даже оробелъ, увидя въ гостиной Лызгачова изящныхъ, прекрасныхъ дамъ и отлично разряженныхъ кавалеровъ. Чтобъ ободрить француза, я поскорее подвелъ его къ хозяину и совершилъ рекомендацiю, сказавъ при томъ: - "Лызгачовъ, да будетъ тебе известно, что твой новый гость сiяетъ остроумiемъ. Онъ несомненно одного полка съ тобою".
полке, заметилъ хозяинъ, лукаво подмигнувъ глазомъ, я вижу, что Иванъ Александрычъ принимаетъ насъ съ моимъ гостемъ за банщиковъ!
Крикомъ восторга и свирепства встречена была эта отчаяннейшая изъ остротъ; но Лызгачовъ, не смущаясь такимъ шумнымъ изъявленiемъ чувствъ, взялъ Пюпиньера подъ руку и пошолъ съ нимъ къ дамамъ, прибавивъ: "Иотчасти правъ Иванъ Александрычъ, потому что мы съ вами въ паре"
- И кишки на лицо, какъ следуетъ! не могъ не возгласить я, окидывая глазомъ всю публику: Халдеева, Брандахлыстова, Шенфельта, Буйновидова и tutli quanti.
Тутъ нашъ любитель философiи германецъ Антоновичъ упалъ въ обморокъ; да и надобно признаться, можно было упасть въ обморокъ. Его опрыскали лавандной водою и привели въ чувство; но первыя слова, въ какiя пришлось ему вслушаться, чуть снова не повергли нашего гелертера къ безчувствiе.
- Итакъ, господинъ виконтъ, провозглашалъ Лызгачовъ, стоя въ кружке дамъ и держа за руку новаго гостя, вы отказываетесь найдти различiе между огнемъ и школьникомъ? Утешьтесь: я могу съ успехомъ порешить ваши сомненiя по этой части. Огонь сперва надо высечь, а потомъ разложить, между темъ какъ школьника нужно предварительно разложить, и уже потомъ высечь!
- Собачку поласкать можно, а ротъ поласкать должно! брякнулъ Лызгачовъ, и въ голосе его даже слышалось нечто торжественное.
Мои руки машинально поднялись кверху, низъ груди вырвался крикъ истиннаго восторга! Г. де-ла-Пюпиньеръ побледнелъ и несомненно восчувствовалъ все ничтожество своего остроумiя передъ остроумiемъ моихъ прiятелей. Много отличныхъ шутокъ было еще сказано въ этотъ вечеръ. "Какая разница между коляской и моднымъ юношей?" напримеръ спросилъ Халдеевъ. - "Надобно сказать не разница, а сходство", перебилъ его хозяинъ, потому что и коляска и модный юноша притворяются, да сверхъ того ломаются!" - "Но многiе ли изъ насъ, въ свою очередь сказалъ немецъ Шенфельтъ, знаютъ, что въ некоторыхъ случаяхъ жизни, особенно въ постъ, коляска можетъ быть употребляема въ пищу?" - "Непременно можетъ, подхватилъ Лызгачовъ, когда она бываетъ (треска)!"
намъ вопросъ такого рода: "А какая разница между авторомъ классической трагедiи и гнилымъ черносливомъ?" На такой нежданный вопросъ самъ Лызгачовъ даже ответилъ словами "не знаю", выразивъ на споемъ лице самое жадное любопытство. "И я не знаю!" сказалъ Брандахлыстовъ, и снова поднялись отвсюду и смехъ, и отчаянныя остроты, въ которыхъ де-ла-Пюпиньеръ, при всемъ своемъ остроумiи, не принималъ никакого участiя.
Черезъ два месяца после описаннаго мною вечера, попивая поутру кофе и читая въ иностранной газете "Lа Blague européen") описанiе любопытныхъ происшествiй въ городе Лиссабоне (я всегда люблю следить за португальскими, тосканскими и испанскими делами), вдругъ увиделъ я, невзначай кинувъ взгляда, на фельетонъ листка, имя барона Лизгачова ète, digne c'eve de Labruyére et de notre joyeux curé de Meudon! {Знаменитаго Шенфельта, сквернаго Дюпюитрена, и блистательнаго Ивана Ч--к--ва, туриста, антикварiя, поэта, достойно воспитаннаго на Лабрюйере и нашемъ веселомъ Рабле.} Не скрою отъ читателя, что последнее имя и отзывъ, къ нему следующiй, порадовали меня неслыханно. Я уже привыкъ къ похваламъ "Севернаго Меркурiя", лестнымъ критикамъ "Росскаго Атенея", и знаю, что къ нимъ привыкла публика. Но тутъ дело шло о чемъ то более важномъ! Теперь, благодаря фельетону газеты "Lа Blague européenne" имя Ивана Ч--к--ва разнесется по вселенной! Гражданинъ Ньюйорка, едучи по железной дороге въ Коннектикутъ, узнаетъ о томъ, что въ Россiи есть человекъ по имени Иванъ Ч--к--въ! Бразильскiй плантаторъ, сидя подъ кокосовымъ деревомъ, прочтетъ о сходстве моего таланта съ генiемъ Рабле, даже, быть можетъ, сообщитъ о томъ своей обворожительной жене и маленькимъ детямъ. Александръ Дюма, Жоржъ Сандъ узнаютъ о моемъ существованiи. Карлейль, госпожа Бичеръ Стоу прочтутъ мое имя съ особеннымъ вниманiемъ, и я, странствуя по земному шару, буду иметь право имъ представиться, какъ далекiй товарищъ и собратъ по Аполлону! Съ отраднымъ чувствомъ взглянулъ я на конецъ фельетона и увиделъ тамъ имя виконта де-ле-Пюпиньера, красующееся всеми буквами. Я готовъ былъ расцаловать француза, темъ более, что онъ всегда былъ гладко выбритъ, надушонъ эссенцiею фiалокъ и не могъ представить никакихъ неудобства, во время вышесказанной нежной операцiи! На счастье мое, въ тотъ самый счастливый день у меня должны были обедать Лызгачовъ, Халдеевъ, Пайковъ, Шайтановъ и Шенфельтъ. Съ приходомъ ихъ началось чтенiе фельетона, изъ котораго, для краткости, я представляю только небольшое число отрывковъ; остальные весьма длинны и черезчуръ лестны для всей нашей компанiи: "куда же вы едете? спросила насъ княгиня Ельва, очаровательно надувъ губки. Этотъ баронъ Лызгачовъ только разстроиваетъ мои рауты, а вы, блистательный Yvan ploute {Русское слово ploute, часто употребляется въ нежло-шутливомъ смысле. (Заметка де-ла-Пюпиньера).}, нарушитель общаго веселiя! Не взирая на кокетство этой новой Рекамье {Не понимаю, о какой Ельве говоритъ г. Фельетонистъ, ибо на раутъ къ Лызгачову мы поехали изъ моего кабинета, и весь тотъ день я нигде въ гостяхъ не былъ. (Заметка Ивана Ч--к--ва).} и на два нежные взгляда, ею на насъ кинутые, мы остались нсчувствительными и поехали къ барону. Быть на аристократическомъ рауте у Лызгачова считается честью, и приглашенiемъ его пренебрегать невозможно.
Мы вошли въ блистательно освещенную залу, украшенную тропическими растенiями. Хозяинъ, ростомъ и красотою напоминающiй статую Аполлона, три раза поцаловалъ меня, по русскому обычаю, и представилъ меня целому созвездiю прелестнейшихъ нимфъ, достойныхъ украшать собою Телемское Аббатство. Меня обласкали такъ, какъ только умеютъ ласкать въ Петербурге: каждая изъ дамъ поцаловала меня по три раза. Но уже остроумная беседа кипела вокругъ меня. Лызгачовъ разсыпалъ вокругъ себя слова, достойныя Талерана, и какъ ни прелестны для меня женскiя речи, но я счелъ долгомъ вслушиваться въ беседу этого необыкновеннаго человека - Ривароля нашего времени, Вольтера дней нашихъ!
"Я долженъ сказать съ убежденiемъ и горестью, обратясь къ моимъ огрубевшимъ соотечественникамъ: Версаль прошлаго столетiя перенесся въ Россiю, въ квартиру барона Лызгачова! Въ гостиной барона, посреди аристократическихъ дамъ и мыслителей Петербурга, хозяинъ являлся вторымъ Бьевромъ и изумлялъ своихъ слушателей! Тонкости, блески ума, разсыпаннаго въ его острыхъ словахъ, я передавать не берусь. Это драгоценныя медали, и Лызгачовъ чеканитъ ихъ десятками, сотнями, по одной въ минуту! Блистательный Yvan былъ достойнымъ его собеседникомъ...
"Мои слабыя речи тоже имели некоторый успехъ. Сажая меня "за ужинъ, рядомъ съ собою, Лызгачовъ сказалъ тонкое и великое слово: "Виконтъ, садитесь возле меня: я не хочу, чтобы вы были Лызгачова". - "Аппетитъ можетъ испортиться", заметилъ тутъ известный поэтъ Брандахлыстовъ, ученикъ и любимецъ Пушкина. Можно ли придумать что нибудь более тонкое и лестное для гостя! У меня самого чуть не пропалъ аппетитъ отъ удовольствiя; но глазки моей соседки, графини Любовь, подействовали на меня какъ рюмка лучшаго токайскаго. Я ужиналъ съ аппетитомъ".
"La Blague Européenne". Долго находился я подъ влiянiемъ отраднаго чувства, ею порожденнаго, да и теперь нахожусь, хотя успелъ дать Пюпиньеру взаймы сто целковыхъ, безъ всякой надежды на уплату. Но когда на меня находитъ скорбь по поводу этихъ ста целковыхъ, я утешаюсь мыслiю, что въ эти часы, быть-можетъ, въ Мадрите смуглыя донны въ мантильяхъ читаютъ про аристократическiй раутъ Лызгачова и остроумiе его друга, блистательнаго Ивана Ч--к--ва.