IX.
Весенняя фантазiя о гуляньи на вербахъ, съ приличнымъ поученiемъ для многихъ Россiйскихъ литераторовъ.
Снегъ таетъ, солнце светитъ, весна близится, шубы начинаютъ исчезать съ улицъ; надъ душой каждаго смертнаго проносится весна, въ отдаленныхъ улицахъ Петербурга петухи поютъ неистовымъ образомъ. I cocchi cantano, avremmo bel tempo! петухи поютъ, хорошая погода наступаетъ! славныя, памятныя слова, въ которыхъ заключалась целая весенняя поэма для юнаго воображенiя! Съ техъ поръ мне всегда становится радостно и на душе делается сладко, чуть только я заслышу, въ половине марта месяца, пенiе веселящихся петуховъ въ неуказанный часъ дня. Недаромъ петуха такъ любили Галлы и всякiе древнiе народы въ томъ же роде. Въ отношенiи къ петухамъ я исполненъ духомъ древности. Бойкое, смелое животное, веселящееся именно тогда, когда и властелинъ его, то-есть человекъ, двуногiй петухъ безъ перьевъ, самъ ощущаетъ бодрость духа и приближенiе светлой поры года! Да и есть ли хотя одинъ человекъ на свете, для котораго бы весеннее пенiе петуха проходило напрасно, ничего не говоря о тепломъ ветре, о яркомъ солнце, о шумныхъ ручьяхъ растаявшаго снега, о шумныхъ толпахъ чему-то радующихъ пешеходовъ, о крошечныхъ детяхъ въ серыхъ шляпахъ, только-что выпущенныхъ на воздухъ изъ долгаго заточенiя въ детскихъ комнатахъ, о маленькихъ ножкахъ, смело попирающихъ весеннюю грязь, будто мягкiй коверъ? Не имея никакой наклонности къ ультрареализму и фламандскому сору въ словесности, я почти готовъ воспевать весеннюю грязь, весеннiе потоки дождевой воды, весеннiй тающiй ледъ, хотя этотъ ледъ весьма серъ и даже чоренъ. Надъ прозой земли нашей сiяетъ мартовское солнце, и все, что только позлащается этимъ солнцемъ, исполнено для меня особенной прелести! Такъ душа мирнаго, незлобнаго, хорошаго человека кидаетъ свой радостный отблескъ на событiя жизни, но видимому, мелкiя и непривлекательныя. Сiяй же, мартовское солнце, на зло свирепымъ мизантропамъ, предпочитающимъ твоему сiянiю огонь стеариновыхъ свечей и душную комнату съ опущенными гардинами! Пойте, милые петухи, не смущаясь отзывами угрюмыхъ любителей темной стороны человеческой жизни: ваше пенiе радуетъ всехъ вообще и меня въ особенности! А вы, люди, посвятившiе себя наблюдательности, поэзiи, искусству, юмору, изученiю человека, прелестямъ фантазiй - вы, поэты и прозаики, не смейте встречать весну, сидя у своего камина, да еще за книгою! Горе вамъ, если вы въ настоящiе дни не измените своимъ дневнымъ обычаямъ, не наденете верхней одежды, особенно удобной для пешеходнаго странствованiя, если вы не выйдете изъ своего дома куда глаза глядятъ, если вы не предоставите всего своего дни въ распоряженiе прихотливому вдохновенiю, если, говоря короче, даже сама весна не поможетъ вамъ нарушить нашей ежедневной рутины! Съ какимъ лицомъ появитесь вы предъ публику и ценителей нашихъ, пропустивъ лучшiе дни года и не обогативъ себя ничемъ? съ какимъ матерiаломъ сядете вы за вашъ трудъ, вы, сонливцы жизни, кисло отворачивающiеся отъ жизненной комедiи? Откуда придетъ къ вамъ вдохновенiе? Изъ самихъ васъ, что ли? Где подсмотрите вы черты людского характера? Не на техъ ли jours fixes, на которые вы съ такой регулярностью ходите зевать и осуждать ближняго? "Зачемъ намъ идти на улицу? для чего намъ смешиваться съ праздношатающимися смертными?" говорите вы, кислые поэты и прозаики. Да затемъ-то и надо вамъ идти на улицу, затемъ-то и полезно вамъ смешиваться съ гуляющимъ народомъ, что вы носите званiе поэтовъ и прозаиковъ!" Я знаю почти всехъ россiйскихъ литераторовъ, хотя самъ, но причине моего богатства, мало занимаюсь литературой. И чтожь? я убежденъ, что изъ всехъ литераторовъ, проживающихъ въ Петербурге, ни одинъ не былъ на вербахъ во время вербной недели! Между всеми этими господами имеется довольно большое число прекрасныхъ людей, добрыхъ товарищей, образованныхъ собеседниковъ, талантливыхъ художниковъ, наконецъ даже персонъ, твердыхъ въ совете и прiязни; но едва ли одинъ изъ нихъ распределяетъ свою жизнь такъ, какъ долженъ распределять ее поэтъ и литераторъ. Я, Петербурскiй Туристъ и литераторъ плохой, веду жизнь, достойную литератора; а поэтъ Антропофаговъ, напримеръ, и Пайковъ, нашъ известный прозаикъ, не живутъ, а только коптятъ небо! Я былъ три раза на вербномъ гулянье, не видавъ тамъ ни Пайкова, ни Антропофагова, ни кого-либо изъ ихъ многочисленныхъ собратiй. Правда, Симонъ Щелкоперовъ, юный авторъ "Записокъ Петербургскаго Бруммеля", прошолъ по солнечной стороне Невскаго Проспекта въ шляпе, которую будто целый часъ гладили противъ шерсти; но темъ и кончились подвиги Симона. Онъ, конечно, ничего не видалъ, кроме своихъ знакомыхъ, которыми немало гордится. Но вотъ еще черта, более замечательная. Всякiй читатель знаетъ, въ какой степени знакомъ съ нашимъ народнымъ бытомъ известный нувеллистъ Петръ Ипполитовичъ Фарнаосовъ, и какою пастушеской нежностью дышатъ его романы "Матреша Одноглазая" или "Добродетельный Потапъ Филимоновъ". Въ вербную пятницу встречаю я напротивъ Гостиннаго Двора, между фешенебльною публикою, даровитаго Фарнаосова. "Здравствуйте, Петръ Ипполитычъ!" - "Ah! cher Ч--к--въ! Что васъ нигде не видно?" - "Напротивъ, меня везде можно видеть: я полдня гуляю везде, куда только ведутъ меня слепой случай да мой дорожный посохъ." - "Какъ я радъ, что съ вами сошолся: проведемте этотъ день вместе." - "Охотно, ответилъ я, и для начала смешаемся съ народомъ въ Гостиномъ Дворе, купимъ по вербе." Услышавъ это, Фарнаосовъ поморщился. "Зайдемъ въ какую нибудь лавку да поедимъ пироговъ", прибавилъ я. - Нувеллистъ погляделъ на меня съ изумленiемъ. "А ужь обедать поведу я васъ въ такую русскую таверну, где откроется богатое поле для наблюденiй вашихъ." Тугъ уже Фарнаосовъ кинулъ на меня два пепелящiе взгляда и, сказавъ; "вы, кажется, намерены мною потешаться, Иванъ Александрычъ", укрылся отъ моихъ взоровъ. Решайте теперь сами, где могъ найдти этотъ щепетильный смертный сюжеты для своей "Матреши" и "Добродетельнаго Потапа!"
После встречи съ повествователемъ Фарнаосовымъ я решился таить про себя "души высокiя движенья" и гулять подъ вербами въ-одиночку. Въ субботу, покончивъ свои занятiя, после полудня, пошолъ я на гульбище. День располагалъ къ веселью. Воспоминанiя детства носились передо мною; на сердце было такъ легко; а я еще не добрался до самыхъ вербъ и только стоялъ невдалеке отъ Пассажа, приготовляясь перешагнуть Рубиконъ и бодро ринуться черезъ улицу, въ самый центръ наслажденiй - туда, туда, къ ликующимъ ребятишкамъ, счастливымъ маменькамъ, свежимъ девчоночкамъ и снисходительнымъ наблюдателямъ, для которыхъ зрелище детской радости - всегда любезное зрелище. Въ это время со мной на тротуаре поровнялась высокая женщина летъ двадцати-двухъ, въ темномъ атласномъ салопе и чорной шляпке, какъ нельзя-лучше подходящей къ ея бледному, ласковому и привлекательному лицу. Съ ней вместе шла кормилица въ кокошнике, а у кормилицы на рукахъ красовался младенецъ неизвестно какого пола, младенецъ одного года, если не менее, въ шляпе съ лентами и дорогой шубке. Молодая незнакомка не сводила глазъ съ дитяти. Можно было сказать утвердительно, что то была молодая маменька, явившаяся на гулянье вместе съ своей лучшей гордостью и радостью - съ своимъ первымъ птенцомъ, безконечно-любимымъ. Какое намъ дело до того, что младенецъ, по возрасту своему, не могъ ничего понимать относительно вербъ и игрушекъ? Хорошенькая дама въ чорной шляпке была убеждена въ противномъ и сама веселилась воображаемому веселью дитяти, веселилась такъ, что я загляделся на всю группу, въ душе своей посылая чистый, теплый, сердечный приветъ и ребенку, и его матери. Тамъ, где наконецъ надо было переходить широкую улицу, незнакомка остановилась съ некоторой робостью. Снегъ былъ разъезженъ сотнями экипажей, ручьи журчали повсюду; страшно было поставить ногу на обманчивый зыбкiй грунтъ остатковъ рыхлаго снега. Но молодая женщина взглянула на дитя, на вербы, красующiяся впереди, и съ лица ея сбежало всякое раздумье. Приподнявъ платье и показавъ при этомъ случае две чудеснейшiя ножки, юная героиня готовилась двинуться прямо передъ собою, и въ это время наши глаза встретились. На одно мгновенiе молодая маменька сконфузилась; но, должно быть, въ моемъ взгляде на этотъ разъ выражалось столько почтенiя, столько сочувствiя къ материнской радости, столько безгрешныхъ мыслей, что незнакомка тихо, тихо улыбнулась и сто разъ поглядела на ребенка, будто говоря Петербургскому Туристу: "для моего дитяти я пойду чрезъ морскiя волны, не только чрезъ мокрую улицу." Затемъ милая незнакомка безстрашно порхнула впередъ, а за ней последовала кормилица съ драгоценной ношей.
Несколько минутъ гляделъ я на следъ маленькихъ ножекъ, быстро исчезавшiй подъ другими следами, и, уставъ глядеть, хотелъ самъ перейдти къ народу, когда рядомъ со мной раздался полунасмешливый, полудружескiй голосъ: "давно ли вы записались въ водолазы, Иванъ Александрычъ?"
Оказалось, что господинъ, называвшiй меня водолазомъ за то, что я готовился перейдти черезъ улицу, былъ не кто иной, какъ третiй изъ литераторовъ, встреченныхъ мною въ эти дни - именно поэтъ Бурнооковъ, юноша съ дарованiемъ и хорошимъ сердцемъ, но давно уже живущiй славою своихъ прежнихъ произведенiй, въ настоящее же время предающiйся полной праздности, праздности, для меня бывшей необъяснимою до настоящей прогулки. Я подалъ Бурноокову обе руки и спросилъ его: "какъ вы сюда попали?" - "Да вотъ делаю визиты", отвечалъ мне поэтъ и прибавилъ: "минутъ десять я все смотрелъ на васъ, Иванъ Александрычъ: кажется, вы одного вкуса съ Пушкинымъ насчетъ женскихъ ножекъ?"
При такомъ замечанiи я почувствовалъ, что проникаю въ тайники поэтической карьеры Бурноокова. Стоя десять минутъ на одномъ месте, нашъ поэтъ не видалъ ничего, ровнехонько ничего - ни маленькаго ребенка въ драгоценномъ уборе, ни яснаго взгляда молодой матери въ черномъ салопе, и мое вниманiе при виде всей сцены приписывалъ какимъ-то пошло селадонскимъ поползновенiямъ. "А, г. Бурнооковъ! сказалъ я самъ себе: теперь я вижу, какой вы поэтъ, труверъ! Ваша поэма, "Птолемей и Береника", на которой вы сели вотъ уже около осьми летъ, весьма недурна, но не мешало бы намъ иногда поглядывать и на то, что вокругъ васъ совершается!" Вследъ за такимъ умозренiемъ я почувствовалъ вдругъ одно странное желанiе - проэкзаменовать Бурноокова въ его поэтическихъ способностяхъ, почти также, какъ ловкiй педагогъ, но выдавая себя, экзаменуетъ между деломъ юношу, только-что ввереннаго его попеченiю. И отчего мне не решиться было на подобную прихоть? Времени передо мной оказывалось довольно, поэтъ всегда считался хорошимъ собеседникомъ; сверхъ того онъ былъ молодъ, воспрiимчивъ къ дельнымъ мыслямъ, а главное - не успелъ еще окаменеть въ известныхъ кисло-мизантропо-художественно-сатирико-дендическо-педантическихъ теорiяхъ Пайкова, Антропофагова, Фарносова - детинъ добрыхъ, но уже безвозвратно свершившихъ свое поэтическое поприще. Пайкова, напримеръ, я чрезвычайно люблю; но беседовать съ нимъ о поэзiи все равно, что молотить солому; онъ не приметъ вашихъ словъ къ сведенiю и самъ не скажетъ ничего, что бы не было уже напечатано въ журналахъ за 1843 и другiе годы. Бурнооковъ никакъ не могъ идти въ одинъ разрядъ съ Пайковымъ и подобными ему писателями: въ литературныхъ кругахъ называли его идеалистомъ - и то ужь много значило. Итакъ, взявъ юнаго идеалиста подъ руку, я перешолъ съ нимъ черезъ улицу, вмешался въ толпу и началъ свои похожденiя съ того, что, купивъ знамя и барабанъ (для детей Лызгачова, моихъ крестниковъ), самъ понесъ барабанъ, а знамя вручилъ поэту, моему спутнику.
Известный франтъ Евгенъ Холмогоровъ, проезжавшiй въ это время по улице, даже плюнулъ отъ злобы: такъ противенъ показался ему видъ поэта съ детской игрушкой въ рукахъ; но мы оба разразились добрейшимъ хохотомъ и громко закричали во следъ Холмогорову: "величественный Евгенъ, прости насъ, не погуби насъ въ-конецъ твоими заслуженными упреками!" Холмогоровъ съ его светскостью доставилъ намъ несколько минутъ ребяческой веселости, и долго еще разсуждали мы о томъ, какими ужасными названiями наделитъ насъ этотъ великолепный господинъ въ кругу своихъ аристократическихъ друзей, Миши Стручкова и Павлуши Мордоплясова. Но когда прекратились шутки, возбужденныя видомъ Холмогорова, мой добрый поэтъ осовелъ и видимо предался безплодной неусидчивости мысли, такъ вредной для каждаго писателя. Мне ясно стало, что во время гулянья онъ не думаетъ ни о какихъ наблюденiяхъ, не припоминаетъ ничего, не выучивается совершенно ничему. Со своимъ двойнымъ лорнетомъ онъ медленно обращался во все стороны, следилъ за какимъ нибудь хорошенькимъ личикомъ, толкалъ детей, даже два раза зевнулъ и погляделъ на часы. Мне стало его жаль, темъ более жаль, что въ сказанныя минуты мы стояли передъ целыми рядами отличныхъ игрушекъ; домовъ, замковъ, паровозовъ, кораблей, солдатиковъ, лошадей, птицъ, куколъ, статуэтокъ изъ гутта-перчи, рабочихъ ящиковъ, зеркалъ и книжекъ съ картинками.
- Вотъ и обеденный часъ наступаетъ, сказалъ наконецъ Бурнооковъ, по видимому, не понимая, отчего я такъ задумался передъ рядомъ игрушекъ. Хочешь, Иванъ Александрычъ, я отрекомендую тебя во вновь-открытомъ...
поэту. Любишь ли ты сказки Гофмана, дорогой мой Бурнооковъ? и если любишь, то не помнишь ли, въ которой изъ его повестей действуетъ некiй чудакъ, вдохновенный чудакъ, если смею такъ выразиться, по имени Перегринусъ Тишъ, великiй любитель игрушекъ?
- Перегринусъ Тишъ?... Самое немецкое имя!... Не знаю, любезный Иванъ Александрычъ, где можетъ действовать г. Перегрмнусъ Тишъ, любитель игрушекъ. Я до фантазiй, да еще германскихъ, небольшой охотникъ.
- Теперь я припоминаю исторiю Перегринуса Тиша, началъ я съизнова: - высокопоэтическую исторiю, по моему мненiю. Этотъ странный, старый чудакъ, имя котораго тебе такъ не нравится, имелъ въ своей жизни одинъ только счастливый возрастъ - возрастъ детскiй. Дни накануне Рождества и время передъ Пасхою, перiодъ раздачи игрушекъ, были для него священнымъ, блаженнымъ, никогда не забвеннымъ временемъ. Доживъ до старости или почти до старости, Перегринусъ не хотелъ лишать себя этихъ дней, этихъ наслажденiй, этихъ воспоминанiй. Передъ наступленiемъ праздниковъ онъ закупалъ огромное число игрушекъ, вручалъ ихъ своей ключнице и самъ уходилъ въ отдаленныя комнаты дома, до желаннаго призыва. Ключница отделяла праздничную комнату, зажигала въ ней сотню свечей, разстанавливала игрушки какъ только умела, готовила ужинъ, накрывала столь и, дождавшись урочнаго часа, входила къ господину, говоря: "пожалуйте, г. Перегринусъ." Старикъ, все время бродившiй по заламъ и иногда заглядывавшiй въ щелку запретной двери, вбегалъ въ освещенную комнату, не помня себя отъ восторга. Огонь отъ свечей весело дробился на хрустале, мишуре и яркораскрашенныхъ фигурахъ: оловянные солдаты стройными рядами вытягивались по полу; въ стороне отъ нихъ стояли драгоценныя нюренбергскiя игрушки - лошади, экипажи, куклы, щелкуны, механическiе театры. На отдельныхъ столикахъ красовались конфекты и пряники. Вся комната представляла нечто фантастически-прекрасное. Заплативъ молчаливую дань первымъ минутамъ восторга, нашъ Перегринусъ наконецъ кидался къ игрушкамъ, ездилъ на деревянной лошади, откусывалъ кусочки отъ каждаго пряника, строилъ оловянныхъ гусаръ въ густыя колонны, заводилъ коробочки съ музыкой и въ занятiяхъ подобнаго рода проводилъ несколько светлейшихъ часовъ своего существованiя. Потомъ нашъ старецъ садился за столъ, где оставались незанятые приборы для его родителей, братьевъ, сестеръ, дорогихъ хранителей и товарищей его детства давно покинувшихъ беднаго, одинокаго Перегринуса. Ключница обвязывала хозяина салфеткой, такъ, какъ оно делалось во время его детства, и прислуживала за столомъ, глотая слезы, ибо сама была стара и помнила детскiе годы Перегринуса. По окончанiи пиршества, и ужинъ и игрушки складывались въ особенныя корзины и тутъ же отдавались въ распоряженiе бедныхъ семействъ соседскихъ, семействъ, въ которыхъ, не въ примеръ дому Тиша, имелось очень много детей, но весьма мало денегъ на игрушки. Большая часть согражданъ Перегринуса считали нашего старца за сумасшедшаго.
носить имя истиннаго поэта и при этомъ пользоваться общимъ почтенiемъ. Такъ, мой любезнейшiй певецъ Птоломея и Береники, герръ Тишъ, о которомъ мы разсуждали, былъ поэтомъ истиннымъ, поэтомъ въ своей жизни. Богъ далъ ему радостное детство, и онъ до конца дней своихъ помнилъ даръ, ему ниспосланный, чтилъ его въ себе и другихъ, наслаждался имъ, не делая никому вреда и подавая благой примеръ другимъ поэтамъ. Я сегодня буду пить за здоровье Персгринуса Тиша и великаго фантазёра Гофмана, его воспевшаго, а за твое пить не стану, ибо, надо съ горестью признаться, ты сегодня ведешь себя хуже всякаго изследователя о сродстве языковъ чешскаго съ персидскимъ.
Бурнооковъ задумался, ибо по натуре своей принадлежалъ къ весьма понятливымъ людямъ. Но мы прошли еще около ста шаговъ, и онъ пропустилъ безъ вниманiя еще одну сцену, довольно забавную. Изъ великолепной, но пузатой кареты вылезла дама съ огромными претензiями на молодость, дама, окружонная рослыми юношами въ курточкахъ, которымъ приличнее было бы находиться на службе, и девочками летъ по двадцати, более, чемъ пригодными къ немедленному замужству. Эти over-grown children ныне составляютъ уже редкость и встречаются не всякiй день, потешая зрителя наравне съ многочисленными шестнадцати-летними Донжуанами, для которыхъ уже ничего не остается неизведаннаго въ жизни. Надо было видеть деянiя этого страннаго семейства передъ игрушками! "Maman, voyez quel beau coupe!" кричалъ дрожащимъ голосомъ, взирая на оловянную карету, парнище летъ семнадцати въ шотландской фуражке. Девицы вели себя скромнее; но и у нихъ видъ какой нибудь куклы съ парикомъ изъ настоящихъ волосъ исторгалъ радостныя восклицанiя. Величавая мамаша любовалась только на восторгъ своихъ исчадiй, а на многочисленную публику изредка кидала взоры, подобные взорамъ плантатора, удивленнаго фамильярностью со стороны своихъ негровъ. Я ожидалъ, что по крайней мере юмористическая сторона картины бросится въ глаза Бурноокову - ничуть не бывало: онъ прошолъ, взглянулъ - и, по обыкновенiю, ничего не увиделъ. Далее, три маленькiя француженки (дочери таниной модистки): Жюли, Фелиси и Эрмини, бродили одне-одинёхоньки между народомъ и покупали что имъ нравилось и веселились какъ у себя дома, хотя самой старшей. Жюли, шелъ только тринадцатый годъ. Какъ мило скользили эти крошки между толпою, какъ славно оне хохотали, какъ бойко отвечали на шутки знакомыхъ, какъ строго наблюдала старшая малютка за сохранностью вверенныхъ ей сестеръ! Бурнооковъ прошолъ мимо девочекъ ничего не увидевъ: и Жюли, и Эрмини, и Фелиси были еще слишкомъ малы для того, чтобъ приковать къ себе его вниманiе! Я только пожалъ плечами и вскоре пересталъ наблюдать за своимъ спутникомъ: всякое наблюденiе оказывалось лишнимъ...
весьма мало. Зато я весьма верю въ зоркiй глазъ и меткiй языкъ - въ два качества, безъ которыхъ поэзiя никогда не дается человеку. Противъ вашего языка я ничего сказать не могу, но глазъ вашъ, извините меня, страдаетъ совершеннымъ отсутствiемъ зоркости.