IV.
Нечто о мнительныхъ людяхъ и о томъ, какъ мне надняхъ чуть не пришлось стреляться съ Петромъ Петровичемъ Буйновидовымъ.
Читатель, которому къ прошломъ месяце доводилось проходить по Невскому Проспекту въ неуказанный часъ дня, между пятью и шестью часами по-полудни, въ тотъ часъ, когда весь Петербургъ обедаетъ или сладко спитъ после обеда, вероятно, встречалъ между Аничковымъ и Полицейскимъ мостами одного пешехода величественной, но странной наружности. Пешеходъ этотъ, безъ-сомненiя, привлекалъ на себя все вниманiе редкихъ прохожихъ, и меня много разъ спрашивали: "не знаешь ли, Иванъ Александрычъ, что за необыковенный лунатикъ бродитъ каждый день по Невскому, словно тень, между пятью и шестью часами по-полудни?" На подобный вопросъ я ничего не отвечалъ, а только усмехался довольно таинственно. Теперь секрета держать не зачемъ, и я могу сознаться предъ читателемъ въ одной своей невинной проказе, проказе, впрочемъ, едва не кончившейся довольно трагически. Величественный господинъ, бродившiй по Невскому столько дней съ полусомкнутыми глазами и отчаяннымъ взоромъ, уже более не ходить тамъ въ неуказанный часъ, между пятью и шестью по-полудни. Въ этотъ часъ онъ теперь сладко спитъ на своей постели подъ теплымъ одеяломъ, спитъ такъ сладко, что, проснувшись посреди темноты, долго остается лежащимъ въ недоуменiи, не умея дать себе отчета что происходитъ на свете - часъ ранняго утра или пора поздняго вечера! Петръ Петровичъ Буйновидовъ - потому-что речь идетъ о моемъ друге Петре Петровиче Буйновидове - привыкъ спать после обеда, кажется, со дня своего рожденiя. У его родителя, претолстаго джентльмена, всегда находилась на устахъ одна любимая поговорка: "Отчего казакъ гладокъ? оттого, что поелъ, да и на бокъ!" Вся философiя добраго старца высказывалась въ этой поговорке, и оттого все его дети и весь домъ всегда после обеда бросались въ объятiя Морфея (или въ объятiя Нептуна, какъ выражается Брандахлыстовъ, дурно знающiй мифологiю). Какъ бы то на было, нашъ другъ Петръ Петровичъ, и по воспитанiю, и по наклонности собственныхъ мыслей, принадлежитъ къ усерднейшимъ чтителямъ послеобеденнаго отдыха. Когда ему помешаютъ уснуть после трапезы, онъ делается несчастнымъ существомъ не только на весь вечеръ, но и на всю ночь, потому-что, по его уверенiю, после дня, проведеннаго безъ сна, его посещаетъ лютая безсонница во время ночи. Вотъ до какихъ аберрацiй вкуса доходитъ Петръ Петровичъ Буйновидовъ. Жизнь Буйновидова прошла весьма бурно, весьма тревожно, даже весьма бедственно. Только недавно нашъ мизантропъ Петръ Петровичъ, съ первой юности испытавшiй всевозможные удары судьбы, много разъ разрывавшiй связи съ людьми и уединявшiйся куда-то на морской берегъ въ крестьянскiй домикъ, около Лахты,-- только недавно, говорю я, нашъ любезный мизантропъ немного примирился съ своей судьбою. Похожденiя Буйновидова стоятъ всякаго печальнаго романа, и когда нибудь читатель съ ними познакомится; но въ настоящую минуту речь идетъ не о прежнихъ похожденiяхъ Петра Петровича. Итакъ я сказалъ уже, что Петръ Петровичъ перенесъ въ жизни злоключенiя; но никакiя злоключенiя не отучили его спать после обеда. Мало того: въ послеобеденномъ сне, въ сладкихъ мгновенiяхъ предъ усыпленiемъ, въ долгой дремоте после своего пробужденiя, Буйновидовъ находилъ усладу, радость, утешенiе въ своихъ тяжкихъ испытанiяхъ. Пока нашъ другъ былъ несчастенъ и преданъ мизантропiи, ни я, ни мои прiятели не мешали ему спать после обеда, хотя эта страсть иногда доходила въ Петре Петровиче до колоссальныхъ размеровъ. Для чего огорчать беднаго чудака, для чего тревожить этого человека, претерпевшаго злобы человеческой! говорили мы въ одинъ голосъ. Пускай послеобеденный сонъ его будетъ крепокъ, и пусть восхитительныя грёзы лелеять его, пусть оне яркой вереницей витаютъ надъ отяжелевшей головою Петра Петровича! Не мешайте спать этому труженику жизни, сему новому Альцесту: для него жизнь есть горестный сонъ, а сонъ - отрадная действительность! Такъ говорили мы, пока оно было нужно; но прошло несколько времени, и фортуна сперва слегка, а потомъ и заманчиво улыбнулась бедному Буйновидову. Онъ примирился со многими недругами, успокоился духомъ, полюбилъ, женился и прiобрелъ себе милую, преданную жену, которая ухаживаетъ за нашимъ человеконенавистникомъ будто за взрослымъ младенцомъ. И что же? нашъ Буйновидовъ, примирившись съ своей судьбой, пустился спать днемъ еще пуще прежняго! Подобно тому подъячему въ басне Измайлова, который сперва пилъ съ горя, а потомъ нарезался отъ радости, нашъ величественный прiятель еще сильнее сдружился съ Морфеемъ, сталъ приносить богу сна жертвы самыя огромныя! Много разъ пытались мы увещевать Буйновидова, замечать его толщину, пророчить ему ожиренiе безпредельное; но мизантропъ не желалъ слушать нашихъ убежденiй. Сонливость этого любезнаго собрата начала повергать въ отчаянiе всехъ друзей Ивана Александровича и самого Ивана Александровича, то-есть мою собственную персону. Дело дошло до того, что съ Буйновидовымъ нельзя было обедать вместе: за супомъ онъ былъ очарователенъ,-- за рыбой переставалъ говорить, за жаркимъ превращался въ какого-то хлопающаго глазами филина, мороженое ронялъ съ ложки себе на жилетъ и, не дождавшись кофе, повергался въ оцепененiе! Заснуть посреди друзей Ивана Александровича можетъ только истинно больной человекъ, ибо, смею сказать, такихъ друзей, какiе есть у меня, не имеетъ ни одинъ милордъ во веей подсолнечной. Слушая наши послеобеденные разсказы и шутки въ аттическомъ вкусе, мертвый расхохочется и самый неистовый изъ вандаловъ почувствуетъ себя счастливымъ! Но Буйновидовъ не смеялся и не чувствовалъ себя счастливымъ, ибо храпелъ, сопелъ и свисталъ носомъ, до техъ поръ, пока кто нибудь не трогалъ его за сапогъ, примолвивъ при этомъ: "Прощай, пустынникъ; намъ пора и спать ложиться!" Таково бывало поведенiе Петра Петровича въ кругу друзей его сердца, а ужь о хладномъ свете и говорить нечего. Оттого мы все съ сокрушоннымъ сердцемъ привыкли глядеть на Буйновидова, какъ на больного, мечтали о средствахъ къ его исцеленiю и, наконецъ, придумали одно средство, соединяющее пользу съ прiятностью. Я побился объ заклалъ съ Лызгачовымъ, побился на ящикъ шампанскаго, говоря, что заставлю Буйновидова не спать после обеда ровно два месяца, и если понадобится, то и более. И Лызгачовъ и все присутствующiе ответили мне обиднымъ смехомъ. Многое я могъ бы сделать, по ихъ мненiю, но настоящiй подвигъ всеми единогласно былъ признанъ за предпрiятiе баснословное, дерзкое, невозможное. Я отвечалъ на такой скептицизмъ, увеличивъ пари и только требуя, чтобы одинъ изъ нашихъ друзей, именно Германецъ Антоновичъ, сделался моимъ помощникомъ для той хитрости, готорую настоитъ придумать. Мы ударили по рукамъ, согласились держать все дело въ секрете; къ исполненiю же самаго предпрiятiя положено было приступить не позже и не ранее декабря тысяча-восемьсоть-пятьдесятъ-четвертаго года. Да! конецъ прошлаго и первый месяцъ настоящаго года долго будутъ памятны, по моей милости, долго будутъ памятны любезному мизантропу Петру Буйновидову.
Надобно будетъ доложить читателю, что нашъ дорогой Петръ Петровичъ, подобно всемъ особамъ, приверженнымъ къ уединенiю да еще сверхъ того поддавшимся печальному наитiю духа мизантропiи, мнителенъ въ ужасающей степени. Половина бедствiй его жизни происходила отъ мнительности; онъ одинъ разъ отъ мнительности считалъ себя даже убiйцей себе подобнаго человека, человека, который и по ныне здравствуетъ. А боясь умереть, онъ натурально много думаетъ о своемъ здоровье. Докторовъ и медицинскихъ книгъ нашъ другъ тоже побаивается, какъ, напримеръ, иной страдалецъ, отказавшiйся отъ крепкихъ напитковъ, побаивается вида бутылки съ искусительной влагой. Два раза Петръ Петровичъ чуть не терялъ разсудка отъ беседы съ медиками и чтенiя медицинскихъ книгъ, чтенiя, после котораго начиналъ предполагать въ себе зародыши всевозможныхъ болезней. Оттого онъ ныне негодуетъ на медицину и, въ случае какого либо недуга, себя самъ лечитъ. Вернее, впрочемъ, будетъ, если я скажу, что Буйновидовъ самъ себя лечитъ, не имея никакого недуга, и даже наживаетъ недуги вследствiе слишкомъ частаго измененiя системъ леченiя, да еще и его странности. Одинъ разъ, заехавъ на его квартиру, въ часъ вечернiй, я былъ поражонъ ужасомъ и едва не счолъ себя свидетелемъ загробныхъ явленiй во вкусе госпожи Рэдклифъ. Первая фигура, встретившая меня въ гостиной, имела видъ мертвеца въ саване или утопленника, ибо съ белаго савана струились потоки воды самой холодной. Представьте себе мое удивленiе, когда подъ саваномъ оказался самъ Петръ Петровичъ, придумавшiй новое теченiе посредствомъ завертыванiя своей персоны въ мокрую простыню! Результатомъ леченiя оказался гриппъ, соединенный съ ломотою и временной глухотою. Другая исторiя, еще печальнее: въ ноябре месяце, чувствуя себя совершенно здоровымъ, Буйновидовъ сделалъ одно дивное открытiе по части гигiенической - ему показалось, что употребленiе въ пищу сырой ветчины и почти сырой говядины во многомъ содействуетъ къ продолженiю жизни человеческой. Сначала онъ сталъ применять свою теорiю понемногу, кушая кровавое мясо только когда ему есть хотелось; но на пути гигiеническихъ подвиговъ остановиться трудно. Буйновидовъ сталъ глотать сырую ветчину после чая, проснувшись отъ послеобеденнаго сна, во всякую свободную минуту. Окорокъ исчезалъ за окорокомъ, колбасникъ Людекенсъ въ короткое время собралъ много денегъ съ нашего друга, а девятаго или двенадцатаго ноября Халдеевъ прибежалъ ко мне, песь разстроенный, крича на нею комнату: "Буйновидовъ умираетъ - у него жестокое воспаленiе въ желудке". Однако Буйновидовъ выздоровелъ, къ радости преданныхъ прiятелей; а теперь, чтобъ разсердить его хорошенько, стоитъ при немъ заговорить о сырой ветчине и недожаренной говядине. Надеюсь, что читатель теперь знаетъ Буйновидова и дозволитъ мне продолжать мой разсказъ.
Зная мнительность Петра Петровича, я на ней-то основалъ планъ своихъ операцiй, приготовляясь сокрушить одну зловредную страсть (страсть къ послеобеденному сну), съ помощью другой страсти, можетъ-быть, еще зловреднейшей. Не въ одной математике минусъ на минусъ даетъ плюсъ (-- X - = +), и часто познанiе слабостей человеческихъ бываетъ полезно истинному другу человечества {Вновь обращаю вниманiе читателя на сiю апофегму. Поистине я повременамъ соединяю въ себе Демокрита, Ларошфуко и Сенеку! Глубина! верность, неожиданность вывода!.. но прекращаю заметку, боясь быть нескромнымъ. Лучшiй судья автору - публика.}! И такъ, перваго декабря, по заранее условленному плану, вся компанiя друзей Ивана Александровича, въ томъ числе пустынникъ Буйновидовъ, обедала у Германца Антоновича. Я нарочно опоздалъ и явился посреди беседы, уже за супомъ. "Господа - радостно началъ я, кинувъ шляпу въ уголь и снявъ галстухъ (да, о дорогая читательница, я люблю обедать безъ галстуха); господа, сказалъ я всей компанiи - вы извините мое замедленiе, если узнаете у кого я былъ и съ кемъ беседовалъ. Докторъ Фома Ш., ныне знаменитое светило науки, великiй Ш., нашъ добрый товарищъ, верный буршъ и бывшiй членъ нашей компанiи, вернулся изъ Парижа, обремененный медицинскими лаврами. Ученики Дюпюигрена и Пельно отдавали справедливость нашему соотечественнику. Ш. получаетъ здесь несколько местъ, накопилъ денегъ и будетъ давать намъ пиры, достойные нашихъ пировъ стараго времени. Онъ жаждетъ васъ всехъ видеть, обнять васъ и, можетъ быть, сегодня же къ вечеру прилетитъ въ наше собранiе. Буйновидовъ, ты не знакомъ съ Ш., ты его не помнишь веселымъ и беднымъ студентомъ? Тебе предстоитъ великое наслажденiе: вотъ человекъ науки и здраво взирающiй на науку!...
- Не желаю я знакомиться съ докторами, да еще и знаменитыми, мрачно и неохотно сказалъ Петръ Петровичъ (дело уже происходило после рыбы). - Эти люди взираютъ на смертнаго, какъ на пешку, и радуются, если у тебй болезнь какая-нибудь редкая! Я здоровъ, какъ никто въ мiре не можетъ назвать себя здоровымъ, и здоровъ, благодаря своей собственной методе!...
- Оно и видно, заметилъ Халдеевъ, намекая на сырую ветчину.
- Однако, спросилъ меня Лызгачовъ: - какъ назвать поведенiе нашего друга Ш.? Онъ здесь два дня и ни у кого не былъ. И бы, кажется, прiехавъ изъ Сагары, прилетелъ тотчасъ къ тебе или Брандахлыстову! Ужь не поднялъ ли носа нашъ бывшiй товарищъ?
- Ничуть, ответилъ я: - но наука имеетъ свои требованiя. Ш. въ последнiй разъ выправляетъ рукопись своего новаго сочиненiя о предмете въ высшей степени новомъ - о гибельномъ влiянiи послеобеденнаго сна на организмъ человеческiй!
- Боже! вскричалъ Антоновичъ самымъ простодушнымъ гономъ: - а я все эти дни, обедая дома, дремалъ въ кресле!
Буйновидовъ сталъ заметно бледенъ, но не говорилъ ни слова.
- Можешь спать покойно, Антоновичъ, ответилъ я, наливая себе душистаго лафиту (какъ говорится въ романахъ): - не все докторскiя фантазiи справедливы. Ш. изучалъ предметъ послеобеденнаго сна более пяти летъ и пришолъ къ тому убежденiю, что этотъ сонъ причиняетъ человеку меланхолiю, запалы въ печени и раннюю, мучительную кончину. Завтра явится другой докторъ и напишетъ что-нибудь въ опроверженiе... Наука такова была и будетъ. Наука наукой, а жизнь жизнью.
- Меланхолiя, запалы, язвительно заметилъ Буйновидовъ (а дело уже шло къ пирожному, но нашъ пустынникъ еще не обратился въ филина): - любопытно было бы осведомиться, чемъ поддерживаетъ твой другъ Ш. такое глупое мненiе.
- Буйновидовъ, не положить ли подушку на диванъ? спросилъ Антоновичъ; но получилъ отрицательный жестъ головою.
Я между темъ отвечалъ Петру Петровичу въ такихъ словахъ: чемъ поддерживаетъ свое мненiе Ш.?-- опытами и вскрытiемъ труповъ. За границей онъ вскрылъ более десяти тысячъ людей, спавшихъ после обеда, а здесь, въ Россiи, делалъ изследованiя безъ счета. У него корреспонденты во всехъ городахъ, где только имеются особы, спящiя после обеда. Чуть такая особа умираетъ, ее вскрываютъ, а печень кладутъ въ банку и отправляютъ къ Ш. По его словамъ, эти печени все велики; две изъ нихъ (я и самъ ихъ виделъ) весятъ пудъ и три фунта.
- Тьфу! съ негодованiемъ возразилъ Буйновидовъ: - хорошъ предметъ для разговора за обедомъ! Ш. дуракъ, а ты легковернее младенца, Иванъ Александровичъ. Хорошо, что обедъ кончился. Эй, мальчикъ! давай мне шляпу.
- Какъ? вскричали все гости съ удивленiемъ: - да куда жь ты идешь?
- Въ спальне все приготовлено и ставни закрыты, шепнулъ Антонъ Антоновичъ на ухо пустыннику.
- Нетъ, извините меня, друзья мои, сказалъ Буйновидовъ, кланяясь всемъ намъ: - дело великой важности призываетъ меня въ Морскую, въ Гороховую, а потомъ на Литейную. Не задерживайте маня. Ha-дняхъ увидимся.
И онъ ушолъ, надевъ свою серую шляпу и плащъ во вкусе испанскомъ. Таковъ ужь нашъ Петръ Петровичъ: онъ всегда ходитъ въ широкомъ плаще и серой шляпе.
Гомерическимъ хохотомъ разразились все мы тотчасъ после ухода Буйновидова.
- Ты великiй человекъ, Иванъ Александровичъ, сказалъ мне Пайковъ, известный своими сочиненiями о древнихъ Пелазгахъ.
- О, какъ знаетъ онъ сердце человеческое! возгласилъ добрый старецъ, нашъ другъ, котораго мы называемъ сатиромъ, потому-что онъ немного похожъ на этого лесного полубога, и лицомъ и характеромъ. Даже прислуга была изумлена темъ, что Буйновидовъ не залегъ спать после обеда. Вечеромъ мы зашли къ Петру Петровичу и застали его съ головой, обвязанной полотенцомъ, смоченнымъ въ уксусе. Жена его сообщила намъ по секрету, что пустынникъ нашъ никакъ не хотелъ заснуть въ свой обыкновеный часъ отдыха, но бродилъ вокругъ дома и прiобрелъ себе головную боль. Впрочемъ, намъ всемъ показалось, что головная боль существовала только въ воображенiи нашего мнительнаго прiятеля.
- Иванъ Александровичъ, сказалъ онъ, подходя ко мне въ антракте и помирая со смеху: - Буйновидовъ не спитъ после обеда, Буйновидовъ гуляетъ всякiй вечеръ но Невскому! Такой странной фигуры не ходило по улицамъ со дня основанiя Петербурга! Мы видели его сегодня и едва не померли со смеху. У него отчаянiе во взорахъ, сонъ его клонитъ, страшная борьба во всехъ чертахъ лица... ха! ха! ха! что за зрелище!
Лызгачовъ расхохотался такъ, что изъ каждой ложи по одной трубке; было устремлено въ нашу сторону.
Черезъ неделю и я, подобно многимъ друзьямъ, отправился вечеромъ на Невскiй - глядеть Буйновидова. Несчастный страдалецъ не шолъ, а скорее плылъ съ тяжкимъ усилiемъ. Маленькiя модистки, въ эту пору бегающiя съ картонками по Петербургу, давали ему дорогу не безъ ужаса. Извощики принимали нашего всегда воздержнаго друга за нетрезваго человека. Сантиментальныя дамы съ вуалями принимали его за ревнивца, подстерегающаго соперниковъ. Видъ Буйновидова, дико бродящаго но улице въ неуказанный часъ, внушилъ даровитой Анне Крутильниковой превосходную идею ея романа "Чорный Плащъ и Кинжалъ", романа, ныне читаемаго по всехъ салонахъ высшаго петербургскаго общества и уже отосланнаго въ типографiю. Ясно было, что, лишась своего послеобеденнаго сна, Буйновидовъ страдаетъ жестоко. Страданiя его продолжались около двухъ месяцевъ и наконецъ стали невыносимы.
Несмотря на великiя свои мученiя, Буйновидовъ никогда не говорилъ о нихъ, даже съ докторомъ Ш., котораго мы съ нимъ вскоре познакомили. Съ нашимъ любезнейшимъ медикомъ мизантропъ былъ сухъ, угрюмъ,-- но втайне жаждалъ прочесть диссертацiю "О гибельныхъ следствiяхъ послеобеденнаго сна". Одинъ разъ Петръ Петровичъ даже спросилъ доктора, когда выйдетъ въ светъ его сочиненiе, а тотъ, не знавшiй нашей проказы и действительно печатавшiй что-то о патологiи, отвечалъ очень скромно: "Въ конце той недели". - Настало желанное время; но Буйновидовъ все-таки не нашолъ въ лавкахъ книги о вроде спанья после обеда. Что оставалось ему делать? Кого спросить о состоянiи своей печени? въ какомъ творенiи отыскать правила леченiя и гигiены для этого необычайнаго казуса? Наконецъ, испивъ до дна чашу бедъ, сомненiя, тоски, нерешительности, Буйновидовъ откинулъ ложный стыдъ и самъ отправился къ Ш., въ свой непоказанный часъ, между пятью и шестью пополудни. Глаза его не смыкались, по обыкновенiю, онъ не чувствовалъ сонливости; душевная тревога сделала то, чего не могли сделать два месяца геройскихъ усилiй.
- Дома докторъ? дрожащимъ голосомъ спросилъ Буйновидовъ его камердинера.
- Спитъ-съ! былъ лаконическiй ответъ.
- Какъ?-- И ноги Буйновидова подкосились.
- Отдыхаютъ-съ после обеда.
- Быть не можетъ! ты лжецъ отвратительный. Ш., авторъ книги "О гибельныхъ последствiяхъ послеобеденнаго сна", спитъ после обеда?
Дверь отворилась, и глазамъ мизантропа представился нашъ добрый медикъ, только-что пробудившiйся и весело взиравшiй окрестъ своими светлыми, маленькими глазами.
- А! domine Буйновидовъ, возгласилъ гостепрiимный хозяинъ: - насилу-то вы вздумали навестить друга друзей вашихъ! А ужь какую я славную высыпку задалъ после обеда! бррръ! даже вспомнить прiятно!
Буйновидовъ все стоялъ, не веря глазамъ своимъ.
- Вы... вы... спите после обеда? промолвилъ онъ тономъ горькаго упрека.
выпить теперь? воды съ морсомъ или чаю,-- конечно не безъ рома?
- И это говорите вы! вы! авторъ сочиненiя "О гибельныхъ последствiяхъ послеобеденнаго сна"?
- И не думалъ я писать такихъ сочиненiй. За кого вы меня принимаете?
Губы Буйновидова побледнели.
- Какъ, прошепталъ онъ: - Иванъ Александрычъ сказалъ неправду?...
въ женское розовое домино да интриговать въ маскараде Пайкова? Иванъ Александрычъ! Да кто не знаетъ проказъ Ивана Александрыча?...
- О, мне надобно его крови! возопилъ Петръ Петровичъ. - Я два месяца не спалъ после обеда, два месяца испытывалъ терзанiя физическiя и нравственныя, два месяца я считалъ свою печень погибшею! Я былъ посмешищемъ города и друзей моихъ!.. Иванъ Александрычъ! одному изъ насъ надо погибнуть...
И мизантропъ выбежалъ отъ доктора, полный ярости безпредельной. Вернувшись домой, онъ тотчасъ же написалъ дуэльный вызовъ, иль картель, какъ говорится у Пушкина, картель, исполненную самыхъ громовыхъ выраженiй. Я ответилъ, что буду ждать секунданта, что не считаю себя вправе отказываться отъ вызова, и такъ далее.
Но дни проходили за днями, а секундантъ появлялся, и я зналъ очень хорошо, что онъ никогда не явится. Къ кому не обращался Буйновидовъ изъ числа своихъ прiятелей, всякiй встречалъ его предложенiе самыхъ громкимъ и неумолчнымъ хохотомъ. Одна идея о томъ, что нашъ благодушный чудакъ ищетъ крови себе подобнаго человека всюду рождала смехъ и веселiе. Всюду говорили Буйновидову забавныя речи, всюду слушали его грозныя декламацiи, какъ слушали въ старое время трагическiе монологи Каратыгина въ "Уголино". Наконецъ, переждавъ несколько дней, я решился положить пределъ хлопотамъ несчастливца и понюлъ въ его квартиру самъ, въ сопровожденiи Лызгачова, Халдеева и Ш.
- Дорогой Петръ Петровичъ, сказалъ я оскорбленному другу: - я чувствую, что не совсемъ правъ передъ тобою, и готовъ дать тебе всякое удовлетворенiе, какого ты только пожелаешь. У тебя нетъ секундантовъ; но намъ съ тобой ихъ не надобно: мы были съ тобой дружны много летъ и можемъ полагаться другъ на друга и во вражде, и въ прiязни. Бери оружiе, какое самъ пожелаешь, и сейчасъ же порешимъ наше неудовольствiе. Для меня разрывъ съ добрымъ прiятелемъ хуже всякой опасности.
смокли отъ слезъ. Темъ и кончилась эта исторiя.