Вступительное приветствiе читателю съ иными, целебными для ума и сердца, предметами.
Одинъ изъ петербургскихъ старожиловъ, ныне покоящiйся въ безвременной могиле (впрочемъ "безвременной" говорится лишь для красоты слога, ибо старожилъ дожилъ до девяностошестилетняго возраста), разсказывалъ мне - драгоценный читатель - что въ нашей Северной Пальмире, во времена Императора Александра Перваго, процветалъ великiй мотъ, весельчакъ и фланеръ, по имени Семенъ Борисычъ. Этотъ Семенъ Борисычъ отличался, во первыхъ, темъ, что его зналъ весь городъ, во вторыхъ, темъ, что, имея хорошее состоянiе, всегда былъ безъ гроша, а въ третьихъ, темъ, что, занимая безпрерывно деньги, не платилъ никому и все-таки оставался общимъ другомъ. Самого этого, вышепрописаннаго Семена Борисыча, нашъ старожилъ встретилъ весною 1815 года, на Невскомъ проспекте, въ день полученiя весьма важнаго, весьма грознаго, весьма бедственнаго известiя изъ-за границы. Весь занятый новостью, старожилъ тутъ же началъ: "беда, беда, милый Семенъ Борисычъ! слышалъ ты, что Бонапартъ улизнулъ съ острова Эльбы?" Каково же было изумленiе разскащика, когда, въ ответъ на патетическiй, горемъ исполненный его возгласъ, Семенъ Борисычъ ответилъ весьма хладнокровно: "ну его, Бонапарта! а ты лучше скажи, найдется ли у тебя рублей пять въ займы?"
"ну его, Бонапарта! скажи-ка лучше, нетъ ли у тебя пяти рублей ассигнацiями?" Тутъ все зерно истинной философiи и такой урокъ о ничтожестве земного величiя, какому сами Шексппровы могильщики позавидуютъ. Великiй изгнанникъ и пять ассигнацiонныхъ рублей,-- мiръ, потрясенный до основанiя, и холодное: "ну его, Бонапарта!" - смутное предчувствiе новой мiровой грозы и забота о перехватке синей бумажки - вотъ черта изъ нашей житейской траги-комедiи, и черта, по истине, художественная. Семенъ Борисычъ великiй философъ въ своемъ роде, это безспорно,-- и великъ онъ не столько по глубине и новости своей философiи, сколько по ея близости къ сердцу человеческому. Все мы отчасти Семены Борисычи, и ты самъ немного Семенъ Борисычъ, мой добрый читатель, въ настоящую минуту сидящiй за моимъ фельетономъ. Само собою разумеется, что сходство твое съ великимъ петербургскимъ мудрецомъ тысяча восемьсотъ пятнадцатаго года основывается не на потребности занять синенькую, очень можетъ быть, что ты не только не совершаешь займовъ, а, напротивъ, другихъ еще снабжаешь деньгами. Не въ синенькой ассигнацiи сущность дела, а въ философской апофегме, которой она была причиною. "Ну его, Бонапарта!" и припомни хорошенько, читатель, сколько разъ, въ твоей жизни, тебе приходилось повторять: "ну его, Бонапарта!" И въ настоящую минуту, когда ты сидишь за газетою, напитавшись политическими известiями, съ достодолжнымъ вниманiемъ проследивъ за новостями учоными, финансовыми и акцiонерными, и когда твои утомленные глаза, наконецъ, спускаются въ нижнiй этажъ листка, къ фельетону, подписанному знакомымъ тебе именемъ,-- разве, признайся мне, въ эту минуту ты не говоришь самъ себе: "ну ихъ,-- Бонапарта, Кавура и Перейру - дай-ка посмотрю, что тамъ наболтано въ фельетоне!"
жизни, на короткое время быть чуждымъ всему, что серьозно занимаетъ собой человечество. Мазарини, уставши отъ государственныхъ делъ, толковалъ съ продавцами картинъ и игралъ съ котятами, Генрихъ Четвертый, после трудового дня, пелъ песни съ детьми и ползалъ съ ними по комнате, и самъ Бонапартъ, такъ нелюбезный для Семена Борисыча, въ свободныя отъ занятiй минуты, спрашивалъ у Камбасереса: возможно ли приготовлять цыпленка на триста шестьдесятъ пять манеръ, совершенно несходныхъ между собою. Великiе люди, упомянутые сейчасъ мною, такъ сказать, предчувствовали одну изъ насущныхъ потребностей будущихъ поколенiй, потребность беззаботнаго разглагольствованiя, какъ услажденiя праздной минуты, какъ отдыха напряженному мышленiю. Ныне такую потребность уже не предчувствуетъ, а чувствуетъ каждый читатель, каждый труженикъ жизни, каждый газетчикъ, каждый кандидатъ на крошечное местечко въ храме Славы. Не понимаютъ сказанной потребности лишь сами фельетонисты, сами жрецы беззаботнаго разглагольствованiя, и здесь то следуетъ искать причины ихъ неуспеха въ русскомъ обществе. Беда наша въ томъ, что мы, по выраженiю Гоголя, вечно натуживаемся съиграть роль хотя вершкомъ выше той роли, къ которой мы предназначены, шагнуть въ чужую область, прикинуться мудрецами и изъ своего скромнаго прiюта въ нижнемъ этаже газеты состряпать какую-то, никому не нужную, аудиторiю съ кафедрой. Ко мне, фельетонисту, читатель приходитъ за шуткой, а я ударяю объ полъ стуломъ и говорю, что Александръ Македонскiй былъ великiй человекъ, отъ меня хотятъ легкихъ новостей ежедневной жизни, а я мрачно объявляю: "плачьте, плачьте, Англiя готовитъ великiе ужасы на Востоке" - после этого не мудрено, что читатель взглянетъ на меня, какъ на окаяннаго и отойдетъ въ молчанiи. Убедясь, наконецъ, что другiе писатели верхнихъ этажей гораздо более его знаютъ объ Александре Македонскомъ и о политике Англiи, фельетонистъ быстро впадаетъ въ более игривый тонъ, сообщая, напримеръ, о томъ, что одинъ его прiятель подрался на улице, а другой допился полынной водкою до горячки, и былъ принужденъ выбрить голову. На эту более скандалезную, чемъ игривую речь, прiятели неминуемо отвечаютъ такимъ протестомъ: "тебе ли, эдакой червякъ, касаться тайнъ нашей частной жизни, и кидать каменья въ насъ, забывая о твоей собственной стеклянной храмине? Ты выбилъ у насъ окна, это справедливо, но если мы бросимъ по камню въ твое хрустальное зданiе, что будетъ съ тобою?" Такимъ образомъ, попытка фельетонной игривости часто кончалась горькою бранью,-- и читатель начиналъ скорбеть о униженiи русской литературы, или (если былъ злобенъ), то радостно оскабляясь, говорилъ проходящимъ: "постойте-ка, да поглядите, сейчасъ эти писаки подерутся!"
дружелюбныя наклонности, разсказывали о своихъ собственныхъ вкусахъ, о своихъ маленькихъ симпатiяхъ и антипатiяхъ. Помнишь ты, напримеръ, мой драгоценный собеседникъ, яркую плеяду бардовъ, импровизаторовъ, недавно горевшую на лазури "С. -Петербургскихъ Ведомостей", и ныне, увы! погрузившуюся въ бездну Эреба? У этихъ бардовъ (неслыханное дело)! была лишь одна страсть, одна дума, одно горячее стремленiе - воспевать достоинства "Отечественныхъ Записокъ", журнала стариннаго, толстаго, почтеннаго и именно потому-то нисколько не нуждающагося въ газетныхъ хваленiяхъ! Подумаешь, до чего доходятъ причуды сердца человеческаго. Я люблю "Русскiй Вестникъ", ты преданъ "Отечественнымъ Запискамъ", онъ всему предпочитаетъ газету Аскоченскаго,-- все это похвально, да читателю-то отъ этого какая радость? Но мои барды, импровизаторы, цветки академическаго вертограда, въ порывахъ своего восторга, даже этой простой истины признать не подумали. Всякiй месяцъ въ теченiи долгихъ летъ, они пели намъ безконечное каприччiо на одну и ту же тему, самъ пьянистъ Вурстманъ, извлекая изъ пьянино варiацiи на подобiе звука воды, льющейся изъ бутылки, не могъ бы соперничать съ такимъ однообразiемъ. "Поздравляемъ читателя съ выходомъ второй книжки "Отечественныхъ Записокъ",-- давно не читали мы ничего столь увлекательнаго!" "Третiй номеръ "Отечественныхъ Записокъ" читается съ жадностью - поспешимъ же дать краткiй отчетъ о превосходныхъ статьяхъ, въ немъ заключенныхъ!" О всехъ другихъ повременныхъ изданiяхъ, барды академическихъ ведомостей отзывались какъ-то глухо, или съ озлобленiемъ, а если статья сотрудника "Отечественныхъ Записокъ" появлялась, напримеръ, въ "Современнике", ее тотчасъ же объявляли прегнусною, да и автора отделывали какъ следуетъ. Конечно, совершая все это, барды не имели никакой задней мысли, струны ихъ позлащенныхъ арфъ бряцали лишь по повеленiю ихъ собственнаго пылкаго сердца,--
По воздуху ветеръ свободно шумитъ,
странными, нехорошими. Начались шутки, разспросы, серьозно внимательные взгляды на людей, мирно и незлобно бряцавшихъ на фельетонныхъ своихъ арфахъ.
"Отечественныхъ Записокъ", по самымъ безпристрастнымъ изследованiямъ, и по печатному заявленiю въ газете, оказался неимеющимъ ровно никакихъ сношенiй и никакихъ делъ, съ редакцiею "Ведомостей С. -Петербургскихъ" - безъ этого совершенно случайнаго, но спасительнаго обстоятельства, еще одинъ Богъ знаетъ, до какихъ пагубныхъ последствiй могло довести его репутацiю незлобное бряцанiе золотыхъ арфъ, въ нашу эпоху гласности и обличенiя! {Такъ какъ арфы бардовъ особенно звучно играли въ декабре и январе месяцахъ, то публика распустила слухи, что въ эти месяцы идетъ подписка на журналы! Вотъ до чего доходитъ злоязычiе въ человечестве!}
Но довольно говорить о заблужденiяхъ своихъ сверстниковъ и предшественниковъ, пусть оне служатъ намъ вместо маяка на свирепомъ фельетонномъ море, или теми поплавками, которые качаются на жолто-бурыхъ волнахъ финскаго залива, въ поученiе неопытнымъ кормчимъ. Мы уже не первый день знакомы съ тобою, государь мой, читатель благородный, и ты, госпожа моя, всякихъ прiятствъ и всякаго пригожества исполненная, читательница. Не безведомо мне и то, что мы всегда встречались съ улыбкою, и разставались, не нагоняя другъ на друга безпредельной скуки. Хохотали мы когда-то не мало, но помнится мне, въ нашихъ беседахъ не позволяли себе ни одного задорнаго слова, ни одного темнаго намека и ни одной неблагородной выходки. Можетъ быть, сiе происходило отъ того, что мы сами неспособны на худое, а можетъ быть и просто вследствiе того, что никогда не сходились съ усиленнымъ желанiемъ играть роль выше той, что намъ предназначена. Если читатель брался за мои "Заметки" со словами: "ну его, Бонапарта!" то и я писалъ ихъ лишь въ те минуты, когда меня самого разбирала охота на часокъ отдохнуть отъ серьозныхъ занятiй, отъ Кавура, Бонапарта и Пусть пострадаетъ аккуратность въ моей беседе, но писать черезъ силу и выжимать изъ себя остроумiе, я не способенъ. Не способенъ я также прикидываться глубокомысленнымъ, или злобнымъ, или великосветскимъ, что, можетъ быть, иногда и сердило моего ценителя. Можетъ быть, онъ и правъ. Можетъ быть, я когда-то слишкомъ увлекался теплыми фуражками, увеселенiями въ ресторацiи Мадагаскаръ и черноглазыми созданiями, выплясывающими на пикникахъ у одноглазой madame Cunègonde, но увлекаясь всемъ этимъ, я имелъ въ виду отпоръ хлыщеватости, горделивости и чванству, съ излишней силой царствовавшимъ въ нашей словесности и въ нашемъ столичномъ обществе. Теперь времена переменились - хлыщамъ стало житье плохое, чему, можетъ быть, и мое золотое перо отчасти содействовало. Теперь и оселъ лягаетъ того умирающаго льва въ лондонскомъ фраке, съ которымъ, за шесть летъ назадъ, считалъ за благополучiе пройтись по Невскому. Что касается до Ивана Александровича, Петербургскаго Туриста, то онъ никогда не считалъ этого за благополучiе. Онъ не преклонялся передъ аристократическимъ львомъ, въ заменъ двухъ пальцевъ, ему протянутыхъ, всегда подавалъ одинъ или поворачивался спиною,-- за то теперь онъ проситъ позволенiя не трогать льва, когда-то нахально-величаваго, и дать ему умереть покойно! Есть еще одна причина, драгоценный читатель, по которой я обязанъ быть сдержаннее въ моихъ "Заметкахъ". До сей поры, оне помещались въ журналахъ, дорогихъ по цене, доступныхъ лишь для лакомокъ умственнаго ведомства: оне исправляли должность ананаснаго желе на большомъ обеде и нечего было безпокоиться, если иной гастрономъ, уже наевшiйся до изнеможенiя, проглотитъ это желе и поморщится. Теперь дело иное - редакцiя "Века", замышляетъ готовить блюда не для лакомокъ,-- къ ея столу приглашаются люди жаждущiе простой, но субстанцiальной пищи, люди, которымъ не до желе и не до ананасовъ. Кто воспитанъ на однихъ трюфеляхъ, тому, можетъ быть, и затхлый трюфель покажется пикантнымъ, въ видахъ разнообразiя, но затхлый насущный хлебъ, никому не придется по вкусу. Объ этомъ всякiй можетъ спросить у богатыхъ хлебныхъ подрядчиковъ, которымъ, въ старое время, съ помощiю всякихъ неправдъ и плутней, иногда удавалось сбывать запасцы топлой муки въ какую нибудь воинскую команду, а еще лучше у техъ особъ, которымъ, вследствiе происковъ безсовестнаго подрядчика, самимъ приходилось жевать ломоть хлеба изъ затхлой муки испеченнаго!
За симъ заканчиваю мое предисловiе и спешу проститься съ добрымъ читателемъ, который однако же придерживаетъ меня за пуговицу и услаждаетъ такою, речью: "однако, милейшiй Иванъ Александрычъ, мне будетъ крайне горестно, если твои беседы со мной будутъ происходить редко, по недостатку охоты или матерiала". На этотъ последнiй счотъ спешу успокоить моихъ собеседниковъ - за матерiаломъ остановки не будетъ, матерiалу у меня открылся такой резервуаръ, что его станетъ на целый "Энциклопедическiй Словарь", длись онъ хотя на полстолетiя и выдавай онъ своему, исполненному учоности, редактору, жалованье еще безобразнейшее, чемъ теперь отпускаешь! Вообрази себе, читатель, какую дивную и небывалую штуку выкинулъ кругъ моихъ наилучшихъ прiятелей, тебе уже знакомыхъ поименно. Эти господа, по большей части старые холостяки и чудачищи нежнаго сердца, всегда привыкшiе креико держаться другъ за друга, безъ особенныхъ хлопотъ покончили дело, напрасно занимавшее собою и императора Наполеона Третьяго, и лондонскихъ друзей человечества, и мыслителей-экономистовъ и нашего господина Высоцкаго, котораго разумному проэкту объ ассосiацiи чиновниковъ до сихъ поръ еще почти не отдано должной справедливости. Друзья Ивана Александрыча, въ количестве человекъ пятнадцати, замечая, что старость близится, что домашнiе хлопоты скучны, что человеку полезно держаться за друзей юности, устроили клубъ или аббатство, съ которымъ я весьма скоро познакомлю читателя во всей подробности. Въ клубе этомъ они не только встречаются и беседуютъ,-- но живутъ и ночуютъ, поочередно занимаясь делами аббатства и выглядывая изъ него на житейскiя дела, какъ напримеръ, пассажиры рейнскаго парохода, забравшись въ каюту и наевшись сосисокъ съ капустой, выглядываютъ изъ окошекъ на берега реки, несущей ихъ по своему теченiю. Десятокъ другихъ друзей, обзаведшихся семействомъ, въ томъ числе и я,-- допускаются на клубные вечера и тутъ-то происходятъ беседы достойныя Эпиктета и русскаго философа Семена Борисыча! Такого матерiала для самаго животрепещущаго фельетона не сочинишь и въ два столетiя! Между нашими сочленами есть все представители петербургскаго общества, и акцiонеры, и чиновники, и артистъ Леопардовъ, и полный учоности Пайковъ, и великосветскiе мужи, и эпикурейцы, и поэты, одинъ поэтъ свирепый, а другой благоуханный. Медицинскимъ ведомствомъ (до сихъ поръ, кроме обремененiя желудка, болезней не было между членами) управляетъ первая наша знаменитость, докторъ Шенфельтъ. Решителемъ споровъ и безсменнымъ президентомъ аббатства избранъ пустынникъ и мудрецъ Буйновидовъ, хотя его приговоры весьма строги и постоянно неудобоисполнимы. "Петръ Иванычъ" - вещаетъ президентъ въ самыя жаркiя минуты пренiя - "напрасно ты силишься защищать своихъ бездельниковъ! Вся ваша акцiонерная компанiя должна быть разрушена, домъ ея созженъ, а место, где стоялъ домъ, посыпано солью!" - "Василiй Игнатьевичъ! твоего друга, падкаго на литературный скандалъ, я советую осмолить густо, облепить паклею, осмолить еще разъ и употреблять для освещенiя петербургскихъ улицъ, въ примеръ всемъ презреннымъ сплетникамъ!" - "Кто принимаетъ у себя откупщика и еще подаетъ ему руку, а кольни паче занимаетъ у него деньги, тотъ заслуживаетъ быть обращеннымъ въ ледяную статую и обливаемъ сивухой на крещенскомъ морозе!" Таковъ нашъ президентъ, идеалъ простодушной честности, образецъ увеселительнаго рыцарства, величественный представитель малаго числа людей, прошедшихъ жизненное поприще безъ пятнышка грязи на своихъ калошахъ! Есть у насъ въ аббатстве и другiя чудеса, съ которыми мы обживемся въ свое время, а если читатель будетъ вести себя хорошо (то-есть нещадно хвалить "Заметки" Ивана Александрыча, какъ напримеръ, барды съ позлащенными арфами хвалили "Отечественныя Запибки"), я берусь и читателя предложить въ члены нашего клуба. Одно только можетъ быть покажется ему не совсемъ удобнымъ: по первоначальному плану, и по уверенiю экономистовъ, друзей ассосiацiи, устройство нашего дружественнаго аббатства съ общимъ столомъ, общей прислугой, общей библiотекой, общимъ освещенiемъ,-- имело принести безмерную экономiю для каждаго изъ участниковъ. Однако вышло совершенно противное, и теорiя совершенно соврала,-- какъ оно всегда бываетъ на свете. Въ общей сложности, каждый членъ аббатства проживаетъ чуть ли не вдвое противъ того, что проживалъ, протекая жизненное поприще въ одиночку. Въ прошломъ месяце одного рейнвейну вышло на триста тридцать два рубля и шесть копеекъ съ третью (не понимаю, откуда тутъ могли взяться шесть копеекъ съ третью!) На свежую икру истрачено въ два месяца сто дватцать рублей съ полтиною! Видно уже таковъ русскiй человекъ во всехъ ассосiацiяхъ!
"Новыхъ Заметокъ" уже продано первымъ книгопродавцамъ Лондона, Парижа, Берлина и Нью-Іорка, а потому я прошу ихъ не перепечатывать изъ моего новаго творенiя никакихъ отрывковъ, и собственности моей не жилить. Dixi.