V.
Разсказъ, передъ которымъ все вымыслы - прахъ и ничтожество, или правдивое повествованiе медiума, состоящаго въ числе сотрудниковъ "Века", о знакомстве съ господиномъ Томомъ и неописанныхъ чудесахъ по части столоверченiя, духовиденiя и чернокнижiя. (При семъ два неизданныхъ стихотворенiя: одно - Пушкина и одно - Лермонтова).
(Примеч. Ив. Ч--р--н--к--н--ж--н--к--ва. Прочитавъ во 2-мъ No журнала "Время" замечательную статью г. Полонскаго, я немедленно озаботился прiисканiемъ медiума и надежнаго духовидца, на постоянномъ содержанiи, для ознакомленiя публики съ новейшими открытiями по части столоверченiя, чаромутiя и такъ далее. Означенный сотрудникъ найденъ, не безъ большихъ пожертвованiй, между блистательными светскими безделицами, но по причине его малаго знакомства съ орфографiею и иными грамматическими безделицами, пришлось принять на себя трудъ на первыхъ порахъ руководить и направлять несомненный талантъ господина медiума).
"Векъ", честь имею представиться вамъ и поручить себя въ ваше дружеское расположенiе. Я надеюсь быть удостоенъ почтенною редакцiею упомянутой превосходной газеты званiемъ ея постояннаго медiума. Медiумъ (считаю это поясненiе необходимымъ для немногихъ особъ, незнакомыхъ съ жаргономъ великосветской жизни) медiумъ значитъ - человекъ способный къ духовиденiю, избранный таинственными, еще неизведанными силами природы въ посредники (медiумы) между ними и глупо-зубоскальнымъ, ослепленнымъ человечествомъ. Изъ этого никакъ не следуетъ, чтобы я, вашъ преданнейшiй слуга, имелъ видъ дряхлаго колдуна, неопрятнаго волшебника, костляваго алхимика въ чорномъ колпаке и мантiи, въ которую облачаются служители гробовщиковъ, поверхъ тиковаго халата. Мне двадцать семь летъ, я одеваюсь у Шармера; comtesse Nadine уверяетъ, что у меня прекрасные волнистые, белокурые волосы, княгиня Наталья Самсоновна находитъ, что я немного малъ ростомъ - но разве графъ д'Орсе и Бруммель были великанами? Меня любятъ въ свете и по службе я счастливъ: всякiй разъ когда открывается покойное местечко съ приличнымъ жалованьемъ по нашему ведомству - графиня Дарья Савельевна, моя тетка (настоящая тетка, а не двоюродная), утруждаетъ просьбами за меня и министра, и его товарища, и директора его канцелярiи. Сей последнiй, человекъ обладающiй многими достоинствами, но лишонный всякаго светскаго такта, еще вчера произнесъ, встретивши меня на Невскомъ Проспекте: "гранить мостовую вы любите, служить не хотите, а при всякой вакансiи отъ вашихъ старухъ-покровительницъ нетъ отбою!" Нужно ли присовокуплять, что я тотчасъ же забежалъ къ Дарье Савельевне и передалъ ей эту новую дерзость и новое притесненiе со стороны моего директора? Само собою разумеется, все вышеизложенное сообщаю я не изъ непокорства начальству, а единственно для того, чтобъ разъяснить передъ читателемъ мое общественное положенiе.
Зовутъ меня Викторъ Ильичъ, фамилiя моя Подорвкинъ-Челохановъ, хорошая и древняя фамилiя, совместившая въ себе кровь крымскихъ воинственныхъ хановъ съ кровью древняго, чисто-славянскаго рода. У моего отца есть домъ въ Литейной части; беда только, что мой старикъ скупъ и все зоветъ меня "египетскимъ вертопрахомъ", оно и неприлично, и еще соединено съ скудостiю денежныхъ выдачъ отъ этого, природою даннаго мне банкира. Le pere est un banquier donne par la nature, говоритъ французское стихотворенiе. Но хотя мой кассиръ и прижимистъ, однако я и съ нимъ не ссорюсь, онъ слабъ, старъ и пишущiй столъ уведомилъ, что ему не долго... впрочемъ, какое дело читателю до моей семейной обстановки? Обратимся же прямо къ предмету моей статьи, къ тому, какъ я сделался медiумомъ и духовидцемъ.
Было бы великою ложью утверждать, что я съ первой молодости имелъ влеченiе ко всему сверхъ-естественному. Ни въ детстве, ни въ отрочестве не думалъ я ни о духахъ, ни о друге Горацiо, ни о магнетизме, ни о чудесныхъ силахъ природы. Одинъ только разъ, въ пору моихъ дебютовъ въ свете, съездилъ я въ Коломну къ ворожее Марфуше, про которую съ уваженiемъ отозвалась графиня Татьяна Арсеньевна у себя на рауте. Тогда еще я заискивалъ въ знатныхъ старушкахъ и, следовательно, свято верилъ всякому ихъ слову, и, следовательно, поехалъ къ Марфуше въ первый свободный вечеръ. Меня встретила въ грязной комнате какая-то кислая старушенцiя, взяла съ меня три рубля, разложила по столу замасленныя карты, поглядела мне въ глаза, повертела пальцомъ у моего лба и сказала: "тутъ у тебя палата, только пустая, и всегда быть ей пустою, баринъ!" Кроме этого безсмысленнаго изреченiя я ничего отъ Марфуши не добился. Всякое участiе къ ворожеямъ у меня пропало, даже мне непрiятно было слушать про нихъ разсказы. Въ двухъ словахъ - я былъ и оставался неверующимъ скептикомъ, циникомъ, празднымъ зубоскаломъ, всегда готовымъ смеяться надо всякой таинственностью.
Природа устроила меня человекомъ въ высшей степени современнымъ. Все, что только занимаетъ, заботитъ и шевелитъ собою наше общество (я разумею хорошее общество) находитъ во мне живой отголосокъ. Но что я говорю - живой отголосокъ? по этой части лучше будетъ сказать: отголосокъ звонкiй, всепоглощающiй, пылкiй, даже мучительный для моей особы. Я, какъ Эолова арфа, дрожу и издаю страстные звуки при всемъ, что волнуетъ моихъ собратiй. Что для этихъ собратiй простая новизна, спокойное мышленiе, забота, вовсе не гнетущая - то для меня судорога, воспаленiе, раздраженiе всего моего духа. Возьму несколько примеровъ: артистъ Вивье ввелъ въ моду пусканiе мыльныхъ пузырей, назадъ тому летъ восемь, можетъ быть более. Весь Петербургъ пускалъ пузыри, пускалъ ихъ чинно, хладнокровно, безъ особеннаго азарта. Но не то было со мною: я исхудалъ и чуть не сделался боленъ, я пускалъ пузыри до истощенiя силъ, я кричалъ о пусканiи пузырей до грудной боли, я не имелъ довольно жосткихъ словъ для лицъ, презиравшихъ пусканiе пузырей и чуть не вызвалъ на дуэль одного сумрачнаго ретрограда, отзывавшагося о пузыряхъ тако: "достойное занятiе для праздныхъ хлыщей обоего пола!" Потомъ пузыри забылись, весь элегантный городъ сталъ учиться играть на цитре. Кажется, какая бы мне надобность до цитры, мне, никогда не учившемуся музыке и неумеющему отличить трiо Донъ-Жуана отъ мотива камаринской? Но цитра едва не свела меня въ могилу. Я запирался дома, не спалъ ночей, переплатилъ множество денегъ заезжимъ виртуозамъ, совершилъ рядъ чудесъ надъ собою, но когда, наконецъ, выучился и предложилъ тетушке Дарье Савельевне сыграть у нея что-то на вечере, княгиня ответила мне: "Vous etez toujours en retard, cher - кто нынче играетъ на дрянной цитре?" Меня будто обухомъ ударило въ голову. Кинувъ цитру, я весь погрузился въ домашнiе спектакли. Всеми любимый, остроумный, милый графъ Пршевральскiй сочинилъ восхитительную пiесу: "Русскiе добрые мужики въ Баденъ-Бадене", пiесу съ хорами, танцами, бенгальскими огнями, даже съ народными патрiотическими мотивами. Нынче народность въ моде. Я взялъ на себя роль костромского крестьянина Онезима, потомка Сусанина и изучалъ ее такъ, что, по прошествiи двухъ месяцевъ, лучшiе доктора нашли у меня чахотку и отправили въ Ниццу. Изъ Ниццы, черезъ три месяца, я прiехалъ до того разтолстевши, что мне, для уменьшенiя жиру, предписали комнатную гимнастику. Но я и безъ гимнастики похуделъ въ две недели. Въ Петербурге жилъ Гомъ, или Юмъ, не знаю, какъ правильнее. Весь изящный Петербургъ восхищался Юмомъ. Улицы столицы были наполнены медiумами. Баронесса Ида Богдановна своими очами въ темной зале видела кулакъ покойнаго своего мужа, поднятый надъ нею, какъ бы въ виде угрозы. Аристократическiе салоны были полны разсказами о небывалыхъ чаромутiяхъ. А я еще не былъ знакомъ съ Томомъ - мудрено ли, что я потерялъ весь свой en-bon-point въ какiя-нибудь две недели?
И словно на смехъ, въ теченiе двухъ недель все мои усилiя сблизиться съ Юмомъ оканчивались неудачно. На вечере у тетушки Дарьи Савельевны шотландскiй волхвъ былъ не въ духе, столовъ не вертелъ, и когда меня ему представили, оскорбительно кивнулъ мне головою и тотчасъ же уехалъ, даже не поддержавъ начатаго мною разговора. На другой же день я полетелъ въ Юму съ визитомъ, но на место волшебника, поглотившаго всю мою душу, меня встретилъ какой-то курчавый французъ, нахалъ страшный, объявилъ мне, что онъ Александръ Дюма-старшiй, другъ короля Леопольда, кавалеръ тысячи орденовъ, что онъ едетъ на Кавказъ лично прочитать Шамилю свой новый романъ "Маркиза д'Эскоманъ", а затемъ, съ безстыдствомъ, сунулъ мне въ руки какую-то русскую книгу "Ледяной домъ" и сказалъ: ", съ русскаго на французскiй!" Самого же Юма дома не оказывалось. Съ великимъ трудомъ вырвался я отъ нелепаго француза, въ другое время я, пожалуй, еще бы съ нимъ разговорился, но тогда мне было не до Дюма-отца и не до Дюма-сына! Въ такихъ безплодныхъ усилiяхъ тянулись дни. Я даже пересталъ принимать пищу, ночью не спалъ и, конечно, заболелъ бы отъ истощенiя, если бы прелестная графиня Nadine (умалчиваю скромно о причинахъ ея ко мне вниманiя) не взялась горячо за мои интересы. Въ перiодъ совершеннаго отчаянiя, соединившагося съ первыми припадками изнурительной лихорадки, я получилъ отъ нея записочку съ знакомымъ гербомъ въ уголку. Записка эта звала меня на чародейственный вечеръ, съ Юмомъ. Обо мне уже было говорено волшебнику, онъ меня вспомнилъ и изволилъ отозваться обо мне, какъ о медiуме. Я медiумъ! я обратилъ на себя вниманiе современнаго Калiостро! Лихорадка прошла, я ожилъ, я былъ счастливъ. Приступаю къ описанiю вожделеннаго дня, незабвеннаго вечера у comtesse Nadine. Этого вечера я не забуду, стоя передъ порогомъ гроба. Приглашаю всехъ учоныхъ, всехъ экспертовъ, всехъ матерiялистовъ прочитать мое описанiе. Я не утверждаю ничего, я не делаю заключенiй. Наука разберетъ сущность всехъ событiй, отделитъ правду отъ игры распаленнаго воображенiя. Въ Америке сто тысячъ медiумовъ - или они все глупее васъ, профессора съ очками на носу? въ Англiи двадцать тысячъ духовидцевъ - или это все дураки, пьяницы, лгунишки?... Юмъ принятъ въ высшемъ обществе всехъ европейскихъ столицъ - этого ли еще мало??!
"Къ делу, болтунище!" приписываетъ на поляхъ моей рукописи достойный мой другъ Иванъ Александровичъ Ч--р--н--к--ж--н--к--въ, человекъ безмерной учоности, но манеръ несколько грубыхъ. Что же, приступимъ и къ делу, только позволю себе заметить необязательному моему руководителю, что я не болтунище, что слово это жостко, не принято въ высшемъ обществе, а о томъ, безобразенъ ли я собою, предлагаю спросить у comtesse... впрочемъ, объ этомъ ни слова: я никогда не компрометирую порядочныхъ женщинъ!
Но такъ, къ делу.
Гостиная, въ которую я вошолъ съ замиранiемъ сердца, едва чувствуя ноги подъ собою, была убрана въ стиле Лудовика Пятнадцатаго. Позолота, матерiя на стенахъ и мебели - все это нежило душу; но, признаюсь откровенно, въ тотъ памятный вечеръ занимало меня очень мало: я былъ расположенъ къ одному ужасному, чародейственному, загробному. Еще у подъезда швейцаръ съ красной перевязью показался мне окровавленнымъ привиденiемъ (вероятно, всякому читателю известно, что мало-мальски порядочное привиденiе должно быть окровавленнымъ). Хозяйка имела на себе белое платье съ лентами вишневаго цвета, и ленты показались мне кровью. Красный воротникъ генерала Тараканчикова, сидевшаго у камина, заставилъ меня подумать, не привиденiе ли это съ отрубленной головою. Въ эти незабвенныя минуты я поверилъ бы всему на свете, поверилъ бы тому, напримеръ, что четыре вампира, вставшiе изъ гробовъ, протанцовали въ Большомъ Театре качучу, въ бенефисъ госпожи Андреяновой, давно умершей.
Въ комнате находилось всего семь человекъ - семь, число кабалистическое. Хозяйка, чудо красоты и прелести, баронесса Ида Богдановна, соединяющая видъ дряхлаго сморчка съ величавостью Юноны, тощiй поэтъ Букашкинъ, какъ все поэты, сующiйся всюду, где его не спрашиваютъ, добрый и толстенькiй генералъ Тараканчиковъ съ женою, любезный всему Петербургу графъ Пршевральскiй, маленькiй князь Борисъ, Юмъ и я {Это уже выходитъ не семь, а девять. Примечанiе Ивана Ч--р--к--н--ж--н--к--ва.}. Юмъ, какъ знаетъ вся вселенная, невысокiй господинъ, тихаго и кроткаго вида, съ золотистыми волосами, съ манерами робкими, но полными грацiи и тайны. Онъ видимо былъ радъ меня видеть. Вся компанiя открыто признавала меня медiумомъ. Содрагаясь отъ волненiя и чувства законной гордости, я поместился поближе къ чародею и сталъ глядеть на него во все глаза, такъ что онъ тихо улыбнулся и сказалъ мне: "собственно отъ меня вы не дождетесь ничего. Я не колдунъ, мне даже обидно такое подозренiе. Вы, все здесь находящiеся, сами способнее меня сообщаться съ таинственными силами. Обо всемъ предмете я знаю не более, чемъ и вы. Все лица, находящiяся въ этой комнате - медiумы, а я, посредникъ неведомыхъ силъ, столько же знаю объ ихъ сущности, сколько и все остальные люди!
Едва успелъ онъ сказать это, и едва я успелъ, не безъ огорченiя, подумать: такъ и Букашкинъ такой же медiумъ, какъ я, вотъ тебе и разъ! какъ какой-то необыкновенный гулъ справа принудилъ меня вскочить на ноги. Огромный круглый столъ съ флорентинской мозаикой, на которомъ стояла лампа и лежали дамскiя вещицы, столъ, находившiйся между мною и графомъ Пршевральскимъ, затрещалъ какимъ-то сухимъ трескомъ и сделалъ крутое волнообразное движенiе. Мы все побледнели и переглянулись молча. Еще мгновенiе и столъ, упершись въ землю одною изъ своихъ трехъ бронзовыхъ ножекъ, сделалъ чудный прыжокъ, на воздухе ударилъ себя по этой ножке двумя остальными, и какъ пухъ отъ устъ Эола, пронесся надо всеми нами, прямехонько на середину гостиной. Лампа на немъ стоявшая, вовремя полета, нагнулась надъ лысой маковкой добряка Тараканчикова, онъ прикрылъ голову руками, ожидая себе на плешь потока горячаго ламповаго масла,-- но опасенiе не сбылось, лампа осталась на столе, только перевернулась вверхъ дномъ - подставка ея заболталась на воздухе, а оконечность стекла уперлась въ мозаику, при чемъ ни масло не пролилось, ни светъ огня не уменьшился. Въ заключенiе спектакля, столъ щолкнулъ совершенно такъ, какъ люди щолкаютъ языкомъ, словно говоря: "вотъ вамъ, дураки - глядите!"
Волосы наши (не считая тутъ безволосаго Тараканчикова) поднялись дыбомъ.
Чудо следовало за чудомъ. Едва столъ совершилъ свой полетъ, какъ съ той стороны, где помещался на кушетке графъ Пршевральскiй, раздались звуки, отчасти похожiе на царапанье ногтемъ по дереву, отчасти на трескъ горящаго сырого полена. Звуки исходили изъ правой фалды графа. Онъ опустилъ руку въ карманъ фалды и вынулъ оттуда платокъ и апельсинъ (у него ужь привычка на всехъ вечерахъ класть въ карманъ конфекты и фрукты), платокъ, немедленно по извлеченiи изъ кармана, взвился на воздухъ и прилипъ къ потолку, апельсинъ же вспрыгнулъ на этажерку, откашлялся и сталъ петь хриплымъ басомъ изъ оперы "Гугеноты":
Е quest'е Vora del copri-fuoco!
(То есть, въ русскомъ переводев: "вступаетъ чась погашенiя огня".)
Мы догадались, что апельсинъ, или, вернее, таинственный духъ, избравшiй себе этотъ плодъ за местопребыванiе, приказываетъ погасить свечи...
словно говоря: "ради Бога, не извольте безпокоиться", и отлетелъ на старое место. Въ тоже самое время платокъ графа Пршевральскаго, гнездившiйся на потолке около лепного карниза, сталъ подлетать къ канделабрамъ и, взмахнувъ надъ огнемъ, гасить свечи. Вонь отъ тлеющихъ светилень поднялась жестокая. "Однако ваши таинственныя силы могли бы вонять по меньше!" заметилъ Юму маленькiй князь Борисъ, готовый ветренничать и глупо острить даже въ челюстяхъ смерти. Но не успелъ нашъ насмешникъ покончить своего дерзкаго слова, какъ апельсинъ, подпрыгивавшiй по этажерке все время после своей арiи, ринулся оттуда, подобно раскаленному ядру, и угодилъ князя Бориса въ левый глазъ съ такою силою, что дерзкiй юноша громко закричалъ и едва не повалился на полъ. Мы кинулись въ поражонному зубоскалу - глазъ его обратился въ большое синее пятно, а поверхъ глаза воздымался волдырь, тоже синiй. Милая, сострадательная хозяйка, отъ жалости, была готова упасть въ обморокъ, маленькiй князь Борисъ, жертва своего же неразумiя, размахивалъ руками и шумелъ: "чортъ бы побралъ медiумовъ и духовидцовъ, и дураковъ, и всехъ надувалъ въ Петербурге,-- ну куда я теперь покажусь съ такимъ глазомъ?" Но не зналъ маленькiй князь Борисъ, что весьма часто карающая рука кладетъ и бальзамъ на язвы, ею нанесенныя. Сжалились ли духи надъ его положенiемъ, или, вернее, ихъ тронула горесть милой comtesse Nadine, но какъ бы то ни было, мы узрели новое чудо. Медный пятакъ, до той поры мирно лежавшiй въ подвальномъ этаже, у повара, на столе съ другой мелкою монетой, при несколькихъ очевидцахъ изъ прислуги, бросился со стола по корридору вверхъ по лестнице, прокатился по паркету прiемной, по полу танцовальной залы и опрометью вбежалъ въ нашу гостиную. Тутъ онъ съ силой потерся о коверъ, повторилъ это тренiе разъ двадцать, достаточно нагрелся и нежно, осторожно взлетевъ на воздухъ, прилегъ къ ушибенному глазу князя Бориса. Синякъ началъ видимо уступать этому простому средству - и затемъ все успокоилось.
Темъ временемъ свечи были все погашены, ярко горела только одна лампа, стоявшая на столе кверху ногами. Это, по видимому, не нравилось духамъ, ибо по разнымъ угламъ комнаты раздавались трескъ, недовольное кряхтенье, а Ида Богдановна слышала, какъ горшокъ цветовъ у окна произнесъ сурово: "лампа, лампа!" и прибавилъ къ тому бранное слово, какого она во всю жизнь не слыхивала. Не утверждаю - правда ли это: самъ я не слыхалъ, а наобумъ ничего утверждать не желаю. Но вотъ, что виделъ я своими глазами и что видели все присутствующiе. Около лампы показалась, въ какомъ-то тумане, большая, смуглая и здороваго вида ручища, двумя пальцами повернула винтъ около стекла, уменьшила огонь лампы до последней возможности и пронеслась по всей комнате, щолкая пальцами, сжимаясь въ кулакъ и шутливо воздымаясь, въ этомъ опасномъ виде, надъ головой каждаго изъ зрителей. Въ тоже время я почувствовалъ, что чья-то другая рука хватаетъ меня за колено, хлопаетъ меня по животу и беретъ за носъ. То была рука моего покойнаго родителя - я ее узналъ очень легко по обручальному кольцу и по запаху духовъ, которые употреблялъ мой обожаемый папа, теперь покоящiйся въ могиле. Я пролилъ несколько горячихъ слезъ и перенесся воображенiемъ въ годы моего безмятежнаго, золотого детства... {Очень трогательное место. Но какъ же господинъ медiумъ, въ начале своей статьи, сообщилъ намъ, что его родитель живетъ на Литейной и очень скупъ по части денежныхъ субсидiй? Впрочемъ, все возможно для истинныхъ медiумовъ,-- есть многое въ природе, другъ Горацiо, что и не свилось нашимъ мудрецамъ. Примечанiе Ивана Ч--р--к--н--ж--к--ва.}
Но мне не удалось долго остановиться за воспоминанiяхъ о моемъ дражайшемъ родителе - вся толпа духовидцовъ, за исключенiемъ г. Юма, мирно сидевшаго на своемъ месте, собралась около стола съ мозаикой, произнося крики удивленiя, ужаса и восторга. При слабомъ мерцанiи лампы, стоявшей вверхъ ногами, я различилъ, что поэтъ Букашкинъ читаетъ какой-то исписанный клокъ бумаги, повторяя: "чистый пушкинскiй стихъ! Никто изъ живыхъ людей не напишетъ ничего подобнаго! Великiй поэтъ изъ-за могилы шлетъ намъ свое приветствiе! "Прочтите, прочтите еще разъ", говорила ему comtesse Nadine, за последнее время что-то пристрастившаяся къ литературе, да еще и къ русской вдобавокъ. "Что у васъ тутъ происходитъ?" спросилъ и я, подходя къ группе читавшихъ. Мне объяснили, что за пять минутъ назадъ, когда я гляделъ на руку моего покойнаго отца, на кругломъ столе появилась другая рука, худенькая и красивая, схватила карандашъ, вырвала листъ изъ альбома, лежавшаго близь лампы, легкимъ почеркомъ написала на немъ несколько строкъ, сделала росчеркъ и поднесла бумагу подъ самый носъ Букашкину. Затемъ листокъ былъ прочтенъ, повторенъ съизнова и обошолъ всехъ присутствующихъ поочередно. Выписываю, отъ слова до слова, заключавшееся въ немъ стихотворенiе.
СОБРАТУ БУКАШКИНУ.
Съ днемъ просветленья твоего:
Васъ всехъ я въ небе прославляю
Пера движеньемъ моего.
Прiйми жь сiе ты сочиненье,
Мы здесь живемъ безъ огорченья,
Александръ Пушкинъ.
Планета Сатурнъ, октябрь 18.. года.
" раздавалось вокругъ меня. "Пушкинская манера, пушкинскiя мысли, ихъ не подделаешь! восторженно произносилъ Букашкинъ. Дайте мне этотъ дорогой листокъ, я его, умирая, велю положить съ собой въ могилу. Какъ бы я былъ счастливъ, еслибъ могъ прибавить къ нему хотя одну строку моего любимца и предшественника Лермонтова!"
Не успелъ онъ сказать этого, какъ произошолъ новый фактъ - его ужь я самъ виделъ и въ действительности его готовъ принести присягу. Еще одна рука, окружонная красноватымъ и какъ будто зловещимъ сiянiемъ, схватила карандашъ, праздно лежавшiй на столе съ мозаикою. "Бумаги?" порывисто и сердито написала она на кусочке мрамора, более белаго, чемъ другiе. Пршевральскiй вынулъ изъ бокового кармана клочокъ афиши, довольно помятый, положилъ на столъ и сталъ придерживать его рукою, самъ дрожа отъ страха. Карандашъ забегалъ, по прежнему, резко и порывисто. Черезъ две минуты рука изчезла, а передъ нами лежали такiя строки и такая подпись:
Я въ стране сновиденiй и маковъ,
Где кочуютъ безмозглые духи.
Жди! наложитъ Полонскiй Іаковъ
Не взыщи же за гнусныя песни
И скрипящихъ ты рифмъ не убойся:
Лучше духи не пишутъ - хоть тресни,
Брось ихъ вовсе и самъ успокойся!
Что ты объ этомъ скажешь, скептикъ-читатель?
Пробило двенадцать часовъ - все мы были изнурены, поражены, раздражены обилiемъ чудесъ, нами виденныхъ. Отуманенные до мозга костей, мы хотели уже встать и проститься съ хозяйкой, когда г. Юмъ, до той поры сидевшiй въ меланхолическомъ молчанiи, сказалъ намъ кроткимъ голосомъ: не обращайте на меня никакого вниманiя. Около меня совершается нечто необычайное. Духи непременно желаютъ снять съ меня сапоги. Я не знаю, прiятно ли это будетъ хозяйке... Я улетаю на воздухъ - не обращайте на меня никакого вниманiя!
При этихъ словахъ мракъ сгустился и единственная светлая точка, исходившая изъ лампы на мозаичномъ столе, окончательно потухла. Посреди глухого мрака мы слышали шаги духовъ по ковру, летанiе людей подъ потолокъ, взмахи чьихъ-то крыльевъ, звуки гитары и чей-то нежный голосъ, певшiй:
Подъ вечеръ осени ненастный
Вследъ за темъ другой голосъ, очаровательный и трогательный, пропелъ съ раздирающею душу интонацiей:
Прострели ты грудь мою,
Я и темъ буду довольна:
жисть
Посреди всехъ этихъ ужасовъ, вдругъ раздался голосъ хозяйки, кричавшей - "мне страшно, я не могу этого выносить более! огня, огня, ради Бога!"
съ парою канделябровъ, свечей по десяти въ каждомъ. При первомъ мерцанiи огня, въ гостиной водворилась мертвая тишина. Свечи озарили комнату и всехъ насъ - все было какъ прежде, одни лица наши поражали смертной бледностью. Господинъ Юмъ, по прежнему, сиделъ на старомъ своемъ месте, только сапоги его были сняты и поставлены на круглый столъ, уже успевшiй вернуться на старое место. Изъ одного сапога выросталъ кустъ прелестныхъ белыхъ камелiй, изъ другого гордо воздымался огромный ананасъ, достигнувшiй полной зрелости...
Увидевши это последнее чудо, мы все тутъ же упали въ обморокъ. Шотландскiй чародей постоялъ несколько времени, глядя то на свои сапоги, то на насъ, постоялъ, о чемъ-то подумалъ и вследъ за темъ тоже упалъ въ обморокъ. Такъ мы все лежали долго, а что было съ нами потомъ, и какъ мы очнулись, того ужь я не упомню.