II.
Такъ какъ читатель, по всей вероятности, очень хорошо знаетъ, что молодые и красивые юноши не за темъ появляются въ повестяхъ и легендахъ, чтобы погибать въ конце первой главы, то мы испрашиваемъ себе дозволенiя, не стесняясь потребностiю эффектовъ, тотчасъ же изложить похожденiя Оленинскаго въ те самыя минуты, когда друзья считали его убитымъ, или по крайней мере увлекаемымъ въ тяжкую и постыдную неволю.
Проехавъ станицу и миновавъ степную часть дороги, нашъ молодой всадникъ спокойно добрался до горнаго пути - того места, где начинается ущелiе и где целые ряды коническихъ возвышенностей то белыхъ или покрытыхъ зеленью, то темныхъ и угрюмыхъ, какъ стены старой изстрелянной крепости, начинаютъ тесниться надъ Подкумкомъ и по временамъ свешиваться надъ головой путника, изумленнаго внезапнымъ переходомъ отъ равнины къ скаламъ и утесамъ. Мало во всей Россiи местъ более сумрачныхъ и уныло-пленительныхъ. Весь пейзажъ выигрывалъ еще больше отъ страннаго освещенiя, составленнаго изъ последнихъ отблесковъ зари, смешивающихся съ первыми лучами только-что выходившаго месяца. Голова Оленинскаго закружилась не столько отъ быстрой езды, сколько отъ восхищенiя, возбужденнаго въ немъ видомъ окрестности и отдаленныхъ кремнистыхъ горъ, таинственно выглядывавшихъ по временамъ изъ-за гряды ближайшихъ къ нему возвышенностей. Горный потокъ, шумевшiй по камнямъ, далеко-далеко внизу шепталъ какую-то речь, невнятную, но поэтическую. Какъ сонныя грёзы въ летнюю ночь, поминутно сменились меланхолическiя картины окрестности справа и слева, вверху и внизу, вдоль по белой дороге, будто искрившейся во всю длину по причине своей каменистой поверхности. Десять разъ сердце молодого путника подъ влiянiемъ чудныхъ виденiй будто хотело выпрыгнуть изъ его груди, десять разъ слезы выступали на глаза Оленинскаго, и онъ тихо отиралъ ихъ, не зная самъ, были ли то слезы восторга, радости, унынiя и горести. Въ мысляхъ его происходила завидная путаница, знакомая только людямъ, испытавшимъ все ощущенiя молодости,-- и не простой, а счастливой и блистательной молодости. Оленинскiй то пускалъ коня вскачь, то вдругъ его останавливалъ и ехалъ шагомъ, следя глазами за каждой переменой скалистой местности, почти желая бросить коня и сойдти на траву, смоченную росою, жадно броситься на нее и лежать въ зелени до утра, плача безъ причины, вспоминая лучшiе годы своего детства; то вспоминалъ онъ, что на пути ему нетрудно черезъ минуту встретить врага предпрiимчиваго и безпощаднаго. А вспоминая о томъ, гордо выпрямлялся грудью, касался правой рукой своего оружiя и дыша горнымъ воздухомъ, такъ возбуждающимъ все воинственные инстинкты души человеческой, почти желалъ и нападенiя, и бешенаго боя грудь съ грудью, и победы, и погони за уступившимъ недругомъ. На короткiя минуты Оленинскiй забывался совершенно: онъ не могъ сообразить, где и въ какое время дня онъ едетъ,-- начало ночи казалось ему разсветомъ и красная линiя померкшей зари на западе - предвестницей солнечнаго восхода. Лошадь его захотела пить и сама, мастерски выщупывая копытами крепкое место, спустилась къ речке. Своеволiе это только одно вывело нашего прiятеля изъ его оцепененiя. Давши коню напиться и переместивъ седельные пистолеты за поясъ, онъ поднялся опять на дорогу, два раза переехалъ въ бродъ Подкумокъ - и наконецъ добрался до линiи кремнистыхъ горъ, у подножiя которыхъ лепилась станица Кисловодска, будто кучка игрушечныхъ домиковъ.
ключу. Съ отрадой, понятною людямъ, часто бывавшимъ въ дальней дороге, посреди краевъ унылыхъ или удаленныхъ отъ Европы, Оленинскiй приметилъ по сторонамъ дороги все признаки такъ давно имъ забытой изящной и оседлой жизни. Живописные домики украшали собою скаты холмовъ, снова сдвигавшихся направо и налево, другiе дома, съ балконами, зелеными кровлями и садиками, сидели въ разсыпную на долине, пересеченной во всю длину речкою; по всему незастроенному пространству той же долины тянулся паркъ, котораго могучая растительность составляла его главную и неоцененную прелесть. Высоко надъ прямыми стволами деревьевъ, будто надъ лабиринтомъ изъ темныхъ колоннъ, сцеплялась, раскидывалась и перепутывалась ихъ широколиственная зелень, будто кровля, непроницаемая ни дождемъ, ни лучами солнечными. Зеленые холмы окаймляли паркъ, замыкали долину со стороны крепости, заслоняли месяцъ, залипавшiй всю окрестность серебрянымъ светомъ; между темъ какъ ночной воздухъ, пресыщенный благоуханiемъ полевыхъ и садовыхъ цветовъ, туманилъ голову, причинялъ трепетанiе сердца.
действующей на развитiе молодого человека. Во-время перенесенный отъ пустой петербургской жизни въ сферу, где нельзя было шагу ступить безъ смелости и самостоятельности, въ край, где столичная апатiя и модное nil admirari могли только насмешить собой публику, нашъ герой не только сохранилъ всю чистоту и воспрiимчивость юности, но во многихъ отношенiяхъ могъ назваться гораздо моложе своего возраста. Нигде не даютъ товарищу прозванiй такихъ меткихъ и живописныхъ, какъ въ полкахъ и всякаго рода военныхъ командахъ: Оленинскаго все сослуживцы и даже офицеры младшiе его чиномъ звали не иначе, какъ истиннымъ прапорщикомъ. Не смотря на свои чины и знаки отличiя, нашъ молодой человекъ служилъ какъ бы олицетворенiемъ всемъ знакомаго и всемъ милаго типа юноши въ первомъ офицерскомъ чине, типа такъ уважаемаго великими полководцами, считая въ томъ числе нашего Суворова, всегда любившаго и лелеявшаго прапорщиковъ. Оленинскiй действительно былъ истиннымъ и вечнымъ прапорщикомъ по своей веселой храбрости, по своей моложавой наружности, по готовности влюбляться во всехъ женщинъ и по многимъ другимъ замашкамъ. Надъ нимъ много смеялись, но его уже начинали ценить какъ офицера, подававшаго огромныя надежды въ будущемъ, то есть соединявшаго запасъ всемъ доступной храбрости съ распорядительностью, въ тяжелую минуту боя умевшаго сказать веселое слово солдату, полезное замечанiе товарищу, а въ случае спроса и начальнику. Въ частной жизни достоинства Оленинскаго казались менее ясными, можетъ быть, по причине его летъ, а можетъ быть и по недостатку людей, способныхъ его понятъ какъ следуетъ. То капризный, то способный къ перенесенiю всякихъ трудовъ, то апатичный, то самонадеянный, то кроткiй, то вспыльчивый, то простой какъ дитя, то преданный сантиментальному пустословiю, какъ худшiй изъ героевъ Марлинскаго, нашъ прiятель обладалъ неоспоримымъ запасомъ поэзiи - не той, которая пишется со скрежетомъ зубовъ, печатается на мягкой бумаге и потомъ восхищаетъ институтокъ, а поэзiи, какая должна вместе съ кровью играть около сердца каждаго юноши, непораженнаго золотухой или другими зловредными болезнями. Потому всю свою жизнь Оленинскiй провелъ счастливо, потому и въ ночь, описанную нами, онъ считалъ себя блаженнейшимъ изъ смертныхъ въ подсолнечной, не имея къ тому, повидимому, никакого основанiя, кроме южной ночи, луннаго сiянiя, свежей зелени и красавца коня, игравшаго подъ седломъ после длиннаго переезда, какъ будто бы ему довелось всего сделать две или три лансады. Даже вороной конь, повидимому, оказался лишнимъ для совершеннаго счастiя, потому что около самого источника, ныне бьющаго посреди величавой галлереи, а въ то время просто огороженнаго несколькими перекладинами на тумбахъ, нашъ герой спрыгнулъ на землю и, привязавъ лошадь где-то къ дереву, опять подошёлъ къ нарзану, легъ около и, зачерпнувъ искрометной влаги, выпилъ ее съ такимъ наслажденiемъ, съ какимъ мы никогда не пьемъ шампанскаго, умылъ лицо и долго потомъ, не покидая своего места, вслушивался въ шипенiе и бурчанiе ключа, пенившагося подъ его глазами.
всадникъ наслаждался, конь его, но видимому, не былъ вполне доволенъ своимъ положенiемъ. Чуть Оленинскiй отошелъ отъ аллеи, хитрое животное, приметивъ слабость узла, которымъ задернутъ былъ поводъ, завертелось около тополя и, потянувъ свои узы, сделало поворотъ въ другую сторону, а на пути тихо, тихо ослабило ихъ еще более. При четвертомъ или пятомъ круге поводъ упалъ на землю и развязался. Тогда лошадка безъ шума, какъ котъ, пробралась къ дороге и, убедившись въ успехе своего коварства, взмахнула хвостомъ, радостно рванулась всемъ корпусомъ и, какъ изъ лука стрела, пустилась къ Есентукамъ, не желая ночевать нигде, кроме барсуковской конюшни.