Дневник Дружинина.
1854 г., август-декабрь

Сегодни по случаю невыносимого зноя (жары продолжаются около трех недель, и самые адские) я дал себе еще один день отдыха, читал, сидел у озера под елями и смотрел на купающихся девчонок. В этом последнем занятии нет ничего безнравственного, ибо через озеро фигуры кажутся с муху. Замечательны, между прочим, последствия, производимые на меня моим воздержанием поневоле. Уже рожи перестают мне казаться рожами, а сколько-нибудь привлекательные физиогномии очаровоют меня. У Трефорта есть тринадцатилетняя девчонка Катя, миленький ребенок в той поре, когда все в женщине как-то странно и жидко; на эту Катю я смотрю с чувством нежнейшего старикашки и щиплю ее-за щеку с особенным тонким удовольствием. Потом, сегодни, из отдаленной группы женщин, ловивших рыбу в озере и по всей вероятности гнусных, как большинство женщин нашего края, слышал я смех, о котором не могу вспомнить без особенного чувства. Этот смех казался мне таким гармоническим, тихим, свежим, un petit peu nonchalant {немного небрежным (франц.).} и девственным, что я его заслушался. Недостает только отыскивать персону, смеявшуюся таким смехом! Все это приятно шевелит мою натуру и показывает, что бы могло из меня выйти в поэтическом отношении, если б я вел себя благонравно и употреблял на пользу искусства все нежные и страстные инстинкты, данные мне природою. Истинно сказал так автор, которого Арапетов читает под пальмовым листом³³⁵: les grands faiseurs etaient tous chastes!" {великие деятели все были целомудренными! (франц.).}

Вечер вторника и среду провел вместе с Томсоном у Мейера и <...> Трефорта. Дорогу совершил благополучно, спал восхитительно, ел с аппетитом и, вообще, предавался тем увеселениям, которые, как давно мною замечено, возможны только в деревне и в одной деревне. Надо знать сельскую жизнь, чтоб оценить то удовольствие, с которым мы пили и болтали, слегка подтрунивали над Томсоном и держали диспуты о самых странных предметах. Мне дана от бога способность наслаждаться малым и находить поэзию в мелочах жизни, в этом отношении я, бесспорно, пошел далее самого Василия Петровича. Сверх того я люблю хорошую помещичью жизнь, начиная от жизни блистательно обставленной, поэзия которой несомненна и видна глазу, до простого быта скромных и опрятных помещиков. Вот почему я читал раз десять "Постоялый двор" Степанова, книгу, по моему мнению, превосходную и у нас неоцененную³³⁶. По тому пути, на который я намекаю, должен идти не один русский поэт в будущем, и, даст бог, еще в наше время мы увидим такого поэта. Тургенев, между прочим, что-то говорил о сценах из помещичьей жизни. Но, описывая эти сцены, не надо быть ядовитым,-- не то можно выбрести на Гоголеву дорогу и стать подражателем подражателей.

Пересмотрим вещи, мною читанные в это время:

1) Сувестра, "Philosophie sous les toits" {"Философия под крышами" (франц.).}³³⁷. Идея этой книги, увенчанной Академией, заключается в признаниях практического философа, голяка, умеющего довольствоваться малым и создать себе микроскопическую Фиваиду³³⁸ где-то под кровлей, посреди жадного и тревожного Парижа. Есть главы хорошие, мысли великолепные, но книга грешит одним тяжким грехом: она писана с дидактической целью, а не вырвалась из души счастливого человека. Оттого в ней есть плоская мораль и нравственный сахар. Подобные вещи хотя и поучают людей отлично, но не могут быть писаны по заказу: истины, в них высказанные, надо прочувствовать. Лет 9 тому назад я находился в настройстве ума (которое мне принесло бездну пользы в жизни), в настройстве, под влиянием которого можно было приниматься за труд такого рода. Я заблуждался во многом, но был счастлив своим заблуждением и ему верил,-- все это возможно при первой молодости или вследствие всей жизни, жизни философа. Сувестр сделал из себя не энтузиаста, не убежденного философа, а просто расточителя эффектных и дельных истин. Книга пахнет общим местом.

Иной напал бы и на идею ее, но я того не сделаю. Эта идея, при всех своих несовершенствах, обошла мир, осушила реки слез и всегда будет великой идеей. Нравственная positiveness {положительность (англ.).} и цинизм, что властвуют нынче, пройдут и пройдут скоро, но идея Эпиктета и Попа, Вольтера и Локка всегда будет жить и производить добро.

2) Сочинение Кюстина о России, с рецензией) на него Греча³³⁹ промах Кюстина, т. е. излишнюю страсть к обобщениям (generalisation), погубившую многих писателей более даровитых и создавшую целую когорту авторов-чудищ, в роде Кине, Мишле и Леру. Кюстин по своему фонду и предрассудкам, истинное старое дитя, как большая часть легитимистов и неокатоликов - он не так глуп, как, например, Вальш, утверждавший, что французская революция устроена была богом с той целью, дабы несколько английских семейств приняли католическую веру, но он склонен к аберрациям более вредным, ибо он разумнее. Книга его, столь известная и так часто издаваемая,-- очень скучна, но представляет полезное чтение с положительной, а еще более с отрицательной точки зрения. Гнев, ею возбужденный в России, далеко не так велик, как о том думают и говорят из понятных причин, ибо, читая сочинение, сердишься на автора не за его дурные отзывы о России, а за его собственную шаткость и неуменье сладить с своей темой.

Одно в Кюстине хорошее качество: он не лжец. Он три месяца посвятил на изучение края, которого не изучишь и в три года, и покинул Россию в то время, когда голова его от тьмы собранных и противоречащих фактов пошла вверх дном. Не скрывая этой путаницы своего рассудка, он силится водворить порядок посредством обобщений и кое-где нахватанных общих мест, а оттого становится пуст, жалок и даже слеп. Говорят, что первые минуты рассвета от смешения тьмы с светом темнее ночи, то же и со впечатлениями Кюстина: покидая Россию, он меньше знает о ней, чем перед отъездом в Петербург. Становится тяжело и неловко за самого путешественника,-- тем тяжеле и неловче, что его искренность и желание узнать истину угадываются с первого раза. Злонамеренности в нем нету, в этом он гораздо выше д'Арленкура, книга которого, с ее преувеличенными и глупыми похвалами³⁴⁰, может оставить о России гораздо худшую идею, чем книга Кюстина. Изобилие черных теней никогда не повредит картине так, как изобилие глупо-ярких красок и нелепых бликов. Но, однако, все-таки Кюстин сочинил безобразное произведение. Иностранцы поняли ее навыворот,-- русские осудили, не читавши. А я думаю, что для умного и любящего свое отечество русского это сочинение может быть полезным чтением, ибо автор иногда зорок посреди слепоты и рассказом нелепости родит мысль дельную.

Вообще, на свете есть сотни путешествий во сто крат лживее, бесплоднее и безобразнее, чем Кюстин, так часто ругаемый. Нет книги, которая могла бы служить лучшей пародией на подражателя манеры Монтескье³⁴¹,-- как его "Russie en 1839".

3) Рецензия Дюфаи на Мемуары Мармонтеля³⁴². Боги! что за поэзия это XVIII столетие! Я читал статью, будто припоминая восхитительный сон! Несмотря на иезуитов и госпожу Помпадур, несмотря на Палиссо, Сорбонну, классиков и Фрерона, я желал бы жить во времена Гольбаха, д'Аржанталя, Вольтера, m-me Tencin и tutti quanti. Обстановка их быта повергает меня в очарование. За один из вечеров в замке m-me d'Aine (см. корреспонденцию Дидро) я бы отдал все на свете! У всякого свой век,-- иной желал бы жить во время Рафаэля, другой мечтает о средневековой Германии, третий хочет слушать Платона под оливковым деревом и ужинать у гетер, как Щербина³⁴³. Эдем моего воображения: век Лудовика XV, Фридриха Второго и наше <время?> великой Екатерины. Лучший пейзаж в мире для меня сад Ленотра³⁴⁴, и Отель³⁴⁵ в стиле того времени для меня лучше Петра и Павла в Риме³⁴⁶. Дюфаи недурно пишет о Мармонтеле, но, сидя за его статьей, я читал себя самого и работал не умом, а воображением.

4) "De Paris a Montenegro" {"Из Парижа в Черногорию" } Мармье³⁴⁷. Факты интересны и слог легок, но что за плоский господин этот Мармье! Он подобен тощему клопу, которого по причине его плоскости и раздавить трудно. Так много видеть и не стряхнуть с себя своей тупости! Человек вроде Мармье может служить персонажем для какого-нибудь забавного романа в чернокнижном вкусе. В Кюстине, с его нелепостями и причудами, и расстроенными нервами, и с страхом шпионов, мы все-таки видим живого человека и читаем его как человека. А Мармье чистейший чурбан, вояжирующий для того, чтоб со всяким годом ссыхаться и тяжелеть более и более. Я читал почти все, писанное г. Мармье, и забыл все так, что сам тому удивляюсь. Странное впечатление <от> его сочинений! 

Занятия почти прекращены по случаю великих жаров и некоторого умственного расслабления. Мыслей и картин в голове мало. Зато выезжаю и принимаю гостей и еще третьего дни видел несколько новых лиц и Н. Д. М<усину>-Пушкину, которая мила как ангел, которому хочется... цаловаться. Вследствие свидания с нею и других мелких обстоятельств, с этим свиданием сопряженных, я вернулся от Василия Арсеньича довольным и счастливым. Пятнадцатого числа мне опять будет предстоять удовольствие видеть хорошенькую Надежду Дмитриевну, бесспорно первую красавицу нашего края. Вообще, если погода не испортится, то в Долонтском погосте съедется почти весь Гдовский уезд, только едва ли все будут веселиться, что-то уже чересчур рассчитывают на сей день.

Пиршество у Василия Арсеньича удалось, и мне было бы отлично и на первый день, если б адская головная боль, обычная летняя моя казнь, не помешала бы многим увеселениям. Новый дом Семевского и вся окрестность отдаленно (весьма отдаленно) приближается к тому идеалу помещичьего помещения, о котором я имею понятие в своей голове. Нужны огромные капиталы, чтобы хорошо убрать и отделать этот палаццо, и долго ему стоять в неотделанном виде, но и то, что есть уже, не лишено приятности. Террасы, старые деревья, площадки у прудов - все это удовлетворительно. Хозяин и милая маленькая хозяйка были как нельзя добрее и приветливее. Решительно Гдовский уезд неправ относительно Софьи Александровны: в настоящее время она держит себя отлично и исполняет обязанности хозяйки как нельзя безукоризненнее. В доме, конечно, могло бы быть поболее порядка, исправности в людях, изящества, но всякому ли даются такие вещи и насколько они редки и в столице и в опытных, даже немолодых семействах!

Приехали мы в Щепец в воскресенье, около 3 часов, совершив переезд втроем в карете, посреди духоты и ослепляющего солнечного сияния. Я находился не на розах, утомление же и жар переносил гораздо хуже, чем их переносила матушка. Из гостей застали мы Вас. Ал. Стали, Надежду Дмитриевну, семейство Шиц и Берендса, высокого белокурого немца, имеющего вид честный, приятный и даже изящный. Все остзейские господа делятся на отличных и подлых,-- оба класса имеют свой тип, к которому приближается каждый. Так Берендс живо напомнил мне милейшего Густава, с которым, по-видимому, не сходен наружностью. Но манера говорить по-русски, постановка фигуры, любовь к черному платью, сухощавость стана и цвет волос - одинаковы. Явился граф Коновницын, новый наш предводитель, возбуждающий такие толки в крае; сей сановник имеет вид толстого степного помещика, когда-то жившего в порядочном круге, хорошо образованного и потому не способного на то, чтоб опуститься очень, по крайней мере наружностью. Обращение его чересчур уже сладко и предупредительно, что не мешает ему быть неловким отчасти: по-французски, например, говорит он уже неверно и, говоря с человеком, осыпая его любезностями, вдруг задает ему вопрос чисто неловкий или щекотливый. Меня, например, он с первых слов спросил, отчего я не в военной службе,-- вопрос всегда нескромный, иногда глупый, а при настоящем ходе дел неуместный. Я ответил порядочною глупостью, потому что не объяснять же незнакомому человеку причину своих действий и свои взгляды с первого свидания! Оно, впрочем, можно видеть, что подобнобго рода проделки надо приписать неловкости, но никак не нахальству или тону командования. Но кажется мне, что если этому господину дать ход и не обрезать у него крил, то он со временем будет способен насолить своим электерам³⁴⁸ и даже серьезно вообразить себя командиром нашим. Безмерная предупредительность сего господина относительно матушки меня, однако, задобрила, и до тех пор, пока Коновницын не сделает чего-нибудь несомненно подлого,-- я не приступлю к общей массе его обвинителей.

За обед сели поздно. Обедали еще Островский с семейством, попы и безобразнейшее нелепое чучело Деметер Кошкаров, бывший beau flis {зять (франц.).} князя Шихматова. Чуть было не забыл я добродушнейшего чудака Николая Блока, походившего в своем фраке и серой фуражке с носиком на толстенького кулика с веселым нравом. Ели, пили, лежали, курили, играли в бильярд и так далее. Я лег спать без ужина, как сказано,-- больным, и оттого второй день прошел веселее первого. Во второй день я чувствовал себя здоровым, был весел и добропорядочен, а самый кружок по отъезде гостей составился как-то теснее и лучше. Меня убеждали пробыть в Щепце до 15, и Н<адежда> Д<митриевна> должна была там остаться на несколько дней, но я - новый Сципион Африканский³⁴⁹-- уехал домой, предпочитая свое Чертово и лежанье на солнце такой приятной компании. Ночь я спал отлично, а сегодни все утро провел в праздности, лежа под елями у озера. Надо насладиться последними днями лета на полной свободе. 

Странный день и вообще странные дни! Неспособность к работе, вещь со мной довольно редкая, дошла сегодни до небывалой степени. Передо мной свободный месяц, бумага, перо, начатые вещи, и при этом внутри меня что-то сухое, безжизненное, отдаленное от творчества на неслыханное расстояние. Стоит прочесть эти четыре строки и дневник за 10 число, чтоб убедиться, до какой степени я стал плохо писать самые простые вещи, как у меня мысль не вяжется с мыслью, как мой слог делается неестественен, вял и запутан! А в то же время рассудок приказывает заниматься, повторяет Джонсонову фразу - all is possible to he, who sits himself to work doggedly {Все возможно тому, кто заставляет себя упорно работать (англ.). не скучно. Вчера провел вечер с Ар<иадной> Ал<ександровной>, она крайне мила, домой ехал в сумрачную ночь, по лесу и, сам не зная почему, чувствовал как будто суеверный и во всяком случае ребяческий страх.

Вчера же начал читать Шекспира и сегодни кончил "Merry Wives of Windsor" {"Виндзорские проказницы" (англ.).}. Из всех великих - Шекспир мне не дается, в том надо признаться с сокрушенным сердцем. О том, как мне претят его метафоры, я говорил где-то в печати и, если придется, готов опять говорить. Гомер дался мне, странное дело, почти без труда, к Данту я прилепился на первый же месяц чтения, Рабле оставил на мне вечные следы, но Шекспира я знаю уж как давно и чту его скорее головой, чем сердцем. Так и теперь, отдавая справедливость "M W of Windsor" и с приятным чувством читая многие места комедии,-- я вовсе бы не удивился, если б кто из наших современников сочинил вещь совершенно такого же сорта. Конечно, страшно подумать о том, что все мастерство в этой комедии заметное досталось человеку, жившему во время Елисаветы, но для искусства чистого этого мало. Аристофан в жалком французском переводе повергал меня в пароксизмы хохота, а лучшая из Шекспировых комедий едва заставила меня раза три, четыре улыбнуться при ее чтении. Из всего этого следует, что моя способность понимать поэзию не ладит с поэзиею Шекспира,-- так иной порядочный художник не понимает Рафаэля. Поработаем еще над собою и в случае неудачи отойдем от труда по крайней мере с сознанием того, что нами было немало сделано для его понимания. 

14-го числа по условию ждал гостей, для того чтоб по примеру прошлого года съездить компаниею в Долотский погост. Но Маслов не явился, не взирая на свои многократные уверения, приехали же Софья Александровна с мужем и Сталь. Вечерняя беседа была очень приятна, и наутро все мы встали довольно рано, Томсон же с супругой явился по своему необыкновенному обыкновению в то время, когда весь дом еще спал. В половине одиннадцатого двинулись все в дорогу в трех колясках и, как погода стояла добропорядочная, так совершили путь недурно. Ни Мейера, ни <...> Трефорта, ни Обольяниновых, ни Н. Блока на торжестве не было, а к нашей компании пристроились только Покульский и хлыщичко Максимов. Надежды Дмитриевны - увы! - не было; по словам ее бабушки, она совсем собралась ехать и захворала. Oime! {Увы! (греч.)} где-то я ее опять увижу?

Несмотря на все это, увеселение прошло как следует, дамам весьма понравились и местность, и завтрак на траве. Гости от нас уехали вчера после обеда, и так как я именно нахожусь в том положении, когда мне бывает нужно находиться с людьми во что бы ни стало,-- то их пребыванием я весьма доволен. Нечего говорить о том, что работы мои страдают.

Наблюдал за Сталем, иначе оболом. Это характер, и чисто петербургский характер, в том нет сомнения. Нам всем его жалко после семейной катастрофы, с ним случившейся, и я от души готов содействовать его планам насчет получения места, но все-таки этот человек - дурной человек чуть ли не во всех отношениях. Представьте себе бодливую корову, которой не дано рог и которая изредка все-таки старается боднуть кого-нибудь. Завистливый и недоброжелательный, он любит портить чужое веселье, чужое спокойствие и с Семевским, оказавшим ему столько услуг, обходится весьма обидно. Он по характеру немного родня Малиновскому и также не глуп умом сухим, крючковатым, цепким, но неострым. Тщеславие и поклонение аристократии в нем развито с большой силой,-- но бедному "чтителю знатностей" в свою жизнь приходилось получать столько щелчков от всех нас, что теперь два последние недостатка кое-как прикрыты и потеряли свою очень гнусную сторону. Вообще Сталь - маленькая змейка, которую очень отогревать не следует, пусть она век остается в полузамерзшем состоянии.

14-го числа читал опять Шекспира и с успехом. Hotspur и последняя речь Ричмонда³⁵¹ перед битвой меня восхитили. Я чувствую, что наконец одолею Шекспира. Кончаю "Жизнь Драйдена", соч. В. Скотта. Это книга плохая, писанная вяло, но довольно обильная фактами. Как жалка и ничтожна названная монография после статей в том же роде Карлейля и Маколея, даже лорда Джеффри. 

Давно нет известий из города, что меня отчасти тревожит, но я в жизнь свою столько тревожился понапрасну, что наконец выучился обуздывать свою мнительность и свое сердце, qui est des plus visionaires {которое слишком полно предчувствий (франц.).}. Теперь работаю над новыми фельетонами по новой системе, для "СПб. ведомостей"³⁵² как, например, "Опыты Эдисона" или "Заметки Карра". Вообще, я фельетонист по призванию и готов строчить импровизации a la J. J когда угодно; если первые десять строк будут плохи, зато на одиннадцатой я расшевеливаю себя в совершенстве.

17 числа был на обеде у Блока, Льва Александрыча, где нашел Н. А. Блока с женой, Треф<орта>, Мейера, всех Обольяниновых, m-lles Sophie и Adele, из которых вторая весьма нехороша и прегадко чешет свои желтинькие волосы, Томсонов, Максимова и попа Илью. Из новых лиц были: Лебедева, жена знакомого мне полковника, особа, о которой ничего не могу сказать, Богдановичева, особа довольно приятной наружности, но манеры кислой, да еще один мужчина, Афанасьев, ныне теснимый Коновницыным. Все было хорошо и довольно весело: ели, пили, играли в бильярд, смотрели на танцы и праздник крестьян. Разъехались поздно, и у кого были кучера пьяны, тому пришлось плохо. Максимова завезли в канаву, а Лев Н. Обольянинов должен был в темноте и под проливным дождем сесть за кучера.

18-е число, после молебна в деревенской часовне, поехали к Максимову, по приглашению, обедать. Там был еще Томсон и две его сестры, из которых одна моя прошлогодняя знакомая. Обед был весьма хорош, а венгерское выше всех похвал! Впрочем, мне было весело не по причине одного венгерского. Максимов не любим в уезде и во многих отношениях справедливо, но он неглуп, имеет много хороших сторон и вообще общество его мне приятно, Томсоново тоже. Люди, как сапоги: что нужды, что иной сапог не изящен и даже, может быть, непрочен, когда в нем ноге покойно? Подобно тому, как иные без ума от покойных сапог, я от души отдаюсь приятности быть с людьми, у которых и с которыми мне спокойно. Отчего я любил Евгена, С. Д. Дейбнера, например, и бесчисленное число лиц, им подобных? Не один ум и даже не одни нравственные качества привязывают нас к человеку. Тут есть своя тайна и своя магия.

Ночь спал худо. Начались дожди, холод и ветер. 

Я недавно говорил, что j'ai un coeur visionnaire {у меня сердце мистическое (мечтательное, мнительное) (франц.).}. До третьего дни не было писем из Петербурга, и я два дни страдал, как мальчишка. Мнительность, робость, даже суеверие меня одолевали! Подвода запоздала дня три, и я ждал ее прибытия с трепетом. Наконец явились письма и газеты, все оказалось хорошим, и я за дни тревоги получил дни отрады, которая и поныне еще не остыла. Так все вознаграждается на свете,-- иногда хорошо быть и мнительным.

Начались северные ветры и холода, да еще какие! Но я усердно читаю, работаю над Чернокнижниковым и фельетонами, а иногда делаю нашествия на Шекспира. Еще несколько недель изучения, и передо мной откроется храм поэзии, сделается мне доступен поэт, доныне недоступный. Уже головой я понимаю Шекспира,-- уже последние сцены Лира я читал с невольными криками изумления. Впечатление от Шекспира сходно с тем, что рассказывают туристы о церкви Петра в Риме. Сперва одно бессилие, конфуз, путаница ощущений. Потом набрасываешься на частности, но общего все еще не понимаешь или понимаешь не вполне. Относительно Шекспира я во втором периоде.

Прочел из него "Tempest" {"Буря" (англ.).}, Гамлета, начало "Twelfth Night" {"Двенадцатая ночь" (англ.).} (которое совсем мне не по вкусу) и теперь изучаю "Юлия Кесаря". Громадность, необъятность таланта ясны мне, хотя и давят меня,-- но многое меня не шевелит еще. Я принял методу подчеркиванья лучших мест, эта метода мне много сделала добра,-- теперь же я сверх того выписываю подчеркнутые места. И тут-то оказывается величие Шекспира! Пишешь, пишешь и утомляешься,-- все ново, все глубоко-изящно и глубоко-мудро! Так, говорят, статуи на миланском duomo {соборе (итал.).} сперва не оставляют в зрителе особенного впечатления, но вдруг, взобравшись наверх, он видит, что этих статуй целая армия! 

несомненная, печальная, водянистая осень, с ветром и

неперестающим ненастьем. Я переселился в новое помещение, не столь просторное и щеголеватое, как мой рабочий флигель, но более теплое. В нем я кончил уже Чернокнижникова, вчера написав последнюю главу сего дивнего романа, где так много моей жизни, моей крови и моей философии! Полюбит ли публика все это? Vague la galere {будь, что будет (франц.).}.

С прошлого воскресенья, когда у нас обедала Обольянинова с дочерью (причем я получил подарок: древнюю турецкую чернильницу для моей коллекции), у нас не было никого, никого, кроме новой попадьи довольно гнусного вида. Я уже послал в Нарву за билетом в дилижанс, а в последних числах сего м<еся>ца надеюсь быть в объятиях прелестных донн и, беседовать с добрыми друзьями.

Успех моих работ, чтение Шекспира утешают меня в настоящем довольно безотрадном и безобразном уединении. Теперь истинное время для vie de chateau {жизни в деревне (франц.).}; осень в деревне имеет свою поэзию, но у меня нет такой жизни, и наши соседи слишком от нас далеки. Эти дни я чувствовал биение сердца и слабую, едва приметную боль в горле,-- того было довольно, чтоб дать добрую пищу моей мнительности. Мне самому себя совестно, но нечего делать, надо сознаться, что долгое одиночество, принося мне множество пользы, имеет на меня и пагубное влияние.

Из Шекспира прочел "Twelfth Night", "Henry IV" (1 и 2), "Кесаря"³⁵³, "Кориолана", "Лира". Обо всех этих чудесах на днях поговорю подробнее. 

Вечер субботы, воскресенье и в особенности вечер воскресенья и понедельник до вечера были хорошими, светлыми днями. Только в такую скверную темную осень и в вечернюю непогоду знаешь, что значит соседи, и оттого зловредных мизантропов полезно было бы отправлять на осеннюю пору в деревню. В субботу, когда я печально сидел за книгою, вечером, при свечах, и имея впереди себя бесконечно длинный вечер, подъехал посреди мрака к подъезду экипаж, даже и вида которого нельзя было различить за темнотою. Оттуда вылез Маслов, он не очень давно вернулся из Петербурга и привез оттуда несколько свежих новостей; к сожалению, из лиц, которыми я особенно интересуюсь, он не видал почти никого. Ужинали, спали в одной комнате и болтали чуть не <до> двух часов,-- вещь редкая со мною! На другой день все наши увеселения отличались патриархальностью и украинским спокойствием: обедали долго, перед тем ходили за грибами, а после обеда, не торопясь и выспавшись по-деревенски, поехали к Мейеру; дорога прошла незаметно, однако, если бы мы промедлили еще полчаса, нам пришлось бы ехать по тьме кромешной. Хозяина застали мы в постеле, утомленного удачной охотой, на коей было умерщвлено 27 зайцев, но он вскочил, накормил нас ужином и сам лег спать позже всех, то есть гораздо после полуночи. Завалившись в свежую и мягкую постель, в углу моей любимой угловой комнаты с овальным зеркалом, я имел более часу особенного наслаждения, наслаждения опять-таки понятного только в деревне. Маслов спал в зале и попросил хозяина, чтоб тот после ужина сыграл что-нибудь из "Севильского цирюльника". За "Barbier" (почти сполна) последовало "Somnambula", и я, ворочаясь с бока на бок, имел удовольствие и лежать, и полудремать, и слушать давно не слышанную мной музыку. Наутро явился Трефорт с мужем своей сестры, который накануне только приехал в отпуск и наслаждается 28 днями свободы так, как я бывало ими наслаждался. Обедали у Трефорта, болтали, смеялись, пили и даже пили более, чем бы нужно, расстались совершенно довольные друг другом, условившись съехаться всем у меня 10-го числа, и еще в добавок я увез к себе новое приобретение - старинный охотничий нож, подаренный мне Мейером.

За светлые дни пришлось поплатиться днями плохой погоды и одной дурной новостью, впрочем, не неожиданною. Гвардия выступает в Литву и теперь, вероятно, уже выступила. Письма Григория и Олиньки очень грустны. Вообще эту зиму я буду порядочным сиротой в Петербурге, а если не заключат мира, то бог один знает, когда и как увижусь я с братом. Съездить к нему на время я могу, и он может посетить Петербург, но такие временные свидания мало радуют, особенно когда сообразишь, что за ними опять должна быть разлука. Людей мне любимых я желаю иметь около себя, иначе их почти нет. Впрочем, "могло б быть и хуже!" - как говорил мудрец-судья, освободивший преступника, зарезавшего отца и обесчестившего свою родительницу!

Из занятий - писал письма, дополнял и исправлял "Легенду о Кислых водах", из Шекспира читал "Much Ado about Nothing" {"Много шума из ничего" (англ.).} и, диво! одну немецкую книгу с отзывами о характерах Шекспира! То, что там писано о Юлии и особенно Корделии, стоит внимания. Сравнение Корделии с мадоннами Рафаэля я вполне одобряю.

"Much Ado" не нравится, комедии Шекспира, по-моему, не то, что драмы! "Сознавайся в своих впечатлениях, хотя бы ты не понимал Рафаэля",-- говорит Стендаль. Беатриче и Бенедикта, столь превозносимых,-- по моему мнению, способен создать ловкий писатель вроде Скриба; они хороши, но шекспировского я в них не вижу.

Прочел "Ecueil" {"Подводный камень" (франц.). ³⁵⁴; некоторые повести, особенно "Innocence d'un forcat" {"Невиновность каторжника" (франц.).} поразили меня неприятно. И, вообще, старого моего восторга к Бернару я уже в себе не нахожу. Мне даже кажутся (mirabile dictu!) {удивительно! (лат.).} несколько безнравственными все его вещи, основанные на надувании мужей и на прелюбодеянии. Стар ли я делаюсь, или действительно свет умнее умных людей и с его законами невозможно вести продолжительной и успешной борьбы? Впрочем, на этот счет я никогда не был полным жорж-сандистом, хотя пуританством никогда не отличался. Если нам нравится чужая жена (это по моей теории), то могут быть следующие казусы:

1) отчаянная страсть - тут нет ни препятствий, ни законов.

2) простое волокитство - вещь гадкая, трудная, многосложная, вредная для женщины, гибельная для всех. "Much Ado about Nothing".

3) волокитство при особенных условиях - например, если муж дает carte blanche {полную свободу (франц.).} своей жене или если и муж, и жена смотрят на все дело с философской точки зрения. Нечего и говорить, что тогда все дело становится дозволенною забавою,-- однако забавою все-таки хлопотливою и очень связывающею человека.

Одним словом, я допускаю волокитство за чужой женою только или в случае неодолимой страсти (которая весьма редко на нас находит) или в случае, если, женщина по своему положению и понятиям готова на шалость. Склонять же ее к этому, изменять направление ее мыслей, делать марши и контрмарши с дурной целью может только или подлец, или фат, или человек нерасчетливый. 

День (или, вернее, начало дня) принадлежит к дням весьма радостным. От брата пришло письмо о том, что он остается в Петербурге с запасными войсками. При получении этого известия внутри меня просияло солнце,-- а то я еще вчера бродил по саду в угрюмых мыслях, сетуя на слишком теплое свое сердце и склоняя себя ко всевозможным эгоистическим побуждениям, pour faire un contrepoid a mon coeur visionnaire {в противовес моему мнительному сердцу (франц.). Много ели, болтали и пили, вытянули, между прочим, бутылку бургонского, стоявшую в нашем погребу около 15 лет. Вечером, оставшись один, читал "Contes et voyages" {"Рассказы и путешествия" (франц.).} Тексье. Я очень люблю Тексье, как фельетониста, но, увы, как плох он в беллетристике! Его большая повесть о Калифорнии живо напомнила мне роман "Le Coureur de bois" {"Гуляка из рощи" (франц.).}, которым так осрамился Габриэль Ферри, турист истинно даровитый и умный.

"Легенду о Кислых водах", которая, впрочем, по моему мнению, ничто пред недавно оконченным Чернокнижниковым. Что сказать об этом странном романе? Я сознаю ясно все то, что хотел в нем сказать,-- но хорошо ли оно выражено? Понравится ли вся вещь читателю так, как она мне нравится, проникнет ли он в доктрину, скрывающуюся под этими странными сценами и эпизодами. Мысль нова и прекрасна, о, мои будущие ценители,-- в ней есть почти что новое слово! Из характера я доволен Сатиром, Ниной Александровной, Антоновичем, Оленинским, Буйновидовым, Веретенниковым, Брандахлыстовыми супругами. Халдеев, Щелкоперов и несколько мелких лиц весьма недурны. Мне радостно то, что глав слабых и писанных без охоты в романе может быть всего одна или две - из этого следует, что если я и буду побежден и если Чернокнижников падет с бесчестием, то мне останется утешительное сознание: сделано все, что я мог и желал сделать! За это лето Чернокнижников сделался совсем иным, округлился, стал смешнее и серьезнее, а наконец, замкнулся сам в себе по всем правилам. Это нелепое произведение (странно сказать) вышло у меня сто раз сообразнее с законами искусства чистого, нежели все мои повести. В настоящую минуту я не отдам трех глав романа моего за всю "Vie de Boheme" {"Жизнь богемы" } Мюргера³⁵⁵, так знаменитую "Vie de Вoheme"! Может быть, я ошибаюсь, может быть, Чернок<нижнико>в не что иное, как польдекоковщина, но до сих пор я им доволен, весьма доволен,-- а я судья строгий и редко хвалю свои вещи. Advienne que pourra! {пусть будет, что будет (франц.).} 

Вторая половина моей жизни открывается светлым осенним деньком, одним из таких дней, в которые даже Михайлов должен чувствовать себя свежим и бодрым. Уже с 17-го числа я в городе, где все состоит благополучно и где я нашел своих донн и своих приятелей всех в вожделенном здравии. Со всем тем не могу сказать, чтобы эти полторы недели прошли особенно приятно или хотя шумливо, как проходили всегда мои первые недели по возвращении в город. Никуда меня особенно не тянет, никто меня особливо не интересует. Большую часть времени я провожу у брата и часто там ночую, вечера посвящаю прелестным девам, без особенного, впрочем, азарта. В деревне я обленился на выезды, и оно простительно. Посмотрим, что будет далее; не все то хорошо, что блистательно начинается.

Не читаю ничего дельного, работать еще не принимался,-- много брожу пешком, что мне теперь особенно полезно. 

Много ходил и ездил, и хлопотал, а сверх всего этого нахожусь в несколько затруднительном положении по денежной части. Некрасов еще не вернулся из деревни, а Краевский не мог мне дать денег вперед, что обещает мне около месяца гнусной бедности: положение, в котором, однако же, имеется и своя сладость. Из увеселений этого времени замечательны: 1) Ужин у Дюссо с Сатиром, Каменским и новой донной Каменского, маленькой госпожой, которая мне не очень нравится. 2) Обед у брата в день моих именин, где были Кам<енский>, Сатир, Марья Львовна и кн. Волконский. 3) Обед у Краевского с Гаевским и милейшей Лизаветой Яковлевной. 4) Folie journee {сумасшедший день } с Сатиром и С. Струговщиковым, в течение коей было три завтрака и ни одного обеда. Играли в кегли в тоннеле Пассажа! Потом бились на бильярде под облаками, потом романсовали у новой госпожи Анны Ивановны, в Офицерской, с панной Еленой, панной Надей и Терезой, новыми особами довольно приятного вида. 5) Вечер у Л<изаветы> Н<иколаевны>, где были Сенковский, Софья Ивановна, Никитенко, Стасов, гр. Хвостова, Краевский и Виктор Павлович. Ужинали и пили венгерское, я был очень утомлен после моей поездки в Гатчино, о которой стоит вспомнить при случае. Прибавив к этому обед у брата в день приезда матушки, с Арсеньичем и Сталем, вечер у Никитенки и два обеда у Марьи Львовны, да еще вечером у Панаева - можно видеть мое время<пре>провождение.

Утром все дни ничего не делал и чувствую себя отлично, по причине славных дней и ходьбы пешком. По делам бывал в Опекунском совете, много бродил по Невскому, бывал у Жуковских, у М. Н., а вчера заходил к покинутой Ариадне, В. Н. З. Это истинно христианское дело принесло мне счастие, ибо все утро я был бодр и счастлив духом. Октябрь стоит несравненный и удивительный! 

Всех бесстыдных мерзавцев, толкующих о трофеях, военной славе и прочем в таком роде, я посадил бы в мою кожу за эти дни. Была сдача рекрут, и я убил все утро в Казенной палате и ее окрестностях. Хотя <в> этот набор пошли с рук порядочные негодяи, но мне было так жалко, грустно и странно, что я готов был бы на это время провалиться сквозь землю. Все это так тяжко, печально, так несогласно с моими понятиями, что я и теперь будто брожу во сне. Староста, бывший при сдаче рекрут, дрожал как лист, всюду мелькали бледные, убитые фигуры! Horrible, most horrible! {Ужасно, более чем ужасно! (англ.). } А выбор, назначение, предварительные хлопоты, мысль о плаче и вое родных? Я сделал почти все, что мог, дал рекрутам денег, дам им еще на дорогу, велю им к себе писать и, когда их пристроят к своим частям, положу на их имя деньги в артель. Это буду я делать всегда и для всех, даже для негодяев, и такой расход будет для меня священным расходом.

Надо отдать справедливость чиновникам Палаты, они так вежливы и предупредительны, что составляют великий контраст с грязными столами, неровным полом и душным воздухом своего гадкого помещения.

"с похождениями", а вчера обедал у Краевского с Степаном Семен<овичем>. Вечером пили у Гаевского венгерское, оказавшееся плохим, если не ошибаюсь. 

Вообще летние и осенние месяцы были мне не бесполезны по части изучения женских характеров. Очаровательная Н. Д. М<усина>-П<ушкина>, по всей вероятности, даст мне со временем пищу по этой части, сверх того, возвращаясь в Петербург, я случайно набрел на одну юную и привлекательную особу, о которой до сей минуты вспоминаю с удовольствием. Дело происходило в нарвском дилижансе, я сел в него с головной болью и не предугадывал ничего доброго, когда внезапно села рядом со мной свеженькая девушка лет 18, одетая чисто и небогато и говорившая хорошо по-немецки. Отвращение мое к немкам таково, что я с состраданием взирал на ее умненькое личико, с продолговатым носиком и щеками couleur de pomme {румяными, как яблоко (франц.).}. На переезде к первой станции мы вступили в разговор, и я узнал, что моя соседка русская, хотя живет в Нарве и воспитывалась в немецком пансионе. В короткое время девица рассказала мне многое о себе, о своих родных, о месте жительства и хотя, говоря по-русски, употребляла довольно мещанские обороты речи, но показала в себе нечто особенное, смелое и благородное. Мне кажется, она с своей осанкой и личиком d'un garcon d'une bonne maison {мальчика из хорошего дома (франц.).} отыгралась бы от десяти волокит. В карете ее знали многие, но она равно была любезна с приятелями и незнакомцами, сидела тихо, спала спокойно, одним словом, вела себя так, как может вести себя самая изящная, благовоспитанная и привычная к людям девочка. На ней был темненький салоп и белая шляпка, сделанная со вкусом, рука у ней была маленькая, белая и "без перчатки". Чтоб понять всю привлекательность этого врожденного изящества посреди небогатой обстановки, стоило сравнить девочку с ее визави - полной, богато одетой и пышно развитой веселой стерьвы немецкого происхождения, с изобилием браслетов на руках. Эта последняя приобрела мою ненависть и в течение дороги же была наказана за одну гадость, ею мне устроенную. Такова, одним словом, была нарвская девчоночка, о которой здесь идет речь, что я истинно от души при прощаньи пожелал ей всего лучшего в жизни и теперь благодарен ей за материал для будущих произведений фантазии³⁵⁶. 

Вчера была память покойному брату, и я весь почти день сидел дома, а сегодни поутру сходил на кладбище, причем были посещены отец, Федотов и Павлинька Жданович. Вчера у нас обедали брат с Олинькой и Жуковские, они же сидели и вечером, поутру же были Корсаковы, Каменский, чудак Коведяев и таким образом день прошел приятно, intra muros {среди своих (лат.).}. Бродил по выставке Академической. Петербург, как мною давно примечено, имеет одну особенность. Стоит в нем хотя что-нибудь показывать даром: десятками! А между тем, смотреть решительно нечего в залах Академии! Даже надежд на будущее очень мало! Ге и Жемчужников, мои знакомые, художники, несомненно, умные и, что редкость, образованные,-- выставили дрянь совершенную. У Ге еще есть мысль, хотя слабо выполненная, а Жемчужников погряз в каком-то псевдореализме - от его картины до изображения убитых клопов и навоза один шаг. Нигде нет вымысла, грации, поэзии нет ни на обол³⁵⁷, правду воспел Глинка: "Не стало у людей поэзии!". Действительно поэзия прячется и скрывается. Возьмите лучших пейзажистов,-- их картины почти бессмысленны. Почему они не пишут великолепных барских садов, или запущенных парков, или закат солнца посреди тихой сельской, чисто русской местности, или час меж "рассветом и утренней мглой", или что-нибудь вроде озера, воспетого Ламартином? Отчего их портреты обставлены пошлыми аксессуарами? Какую идею поэзии вынесешь из созерцания картины Сорокина "Вулкан, кующий стрелы Юпитеру"? Нет живительного духа, нет идеи, связующей все эти этюды и картины! Не стало у людей поэзии! Все это довольно печально.

Видел приготовления к аукциону у Негри³⁵⁸³⁵⁹ очень хороши. 

Все эти дни, кроме вчерашнего, терзаем я был некоторою скукою, причиненною мне давнишней моей болезнью - безлюдьем. Случались вечера, в которые я ровно не мог никуда ездить и не делал ничего. В строгом смысле слова, знакомых у меня много, но друзей или женщин, которые бы меня теперь интересовали, почти нет. Честью уверяю всякого, что мои потребности невелики, я не ищу идеальных пиров и приключений, но какая-то злая судьба именно удаляет меня от того, что мне нужно. Ни в Петербурге, ни в Москве, ни в деревне, ни на Кавказе не отыскивал я тех семейств, к которым холостяки привязываются и прилепляются, не нашел я себе оазисов среди пустоты и до сих пор не имею дома, в который бы меня тянуло вечером. Обзор множества друзей моих и даже женщин, которые мне нравились, ясно покажет мне, чего мне недостает и недоставало. Конечно, в ином виноват я сам. Во-первых, мой вкус слишком утончен, а во-вторых, я нахожусь в исключительном положении именно вследствие своей малой требовательности. Я хочу любить людей для них собственно и, не имея в виду никаких посторонних расчетов, поневоле становлюсь взыскательным. У меня нет начальников, стало быть, мои выгоды в покое, я не ищу связей, не лезу в чужой круг, между тем как все эти обстоятельства, питая самолюбие и расчеты петерб<ург>ского жителя, способствуют к его увеселению или, по крайней мере, развлечению. Я никогда не бываю утомлен службой или делами, потому отдыха (франц.).}, от которого нет сил отделаться.

Думая обо всем этом, я решился увеселять сам себя философским способом и до новых, лучших дней сделаться, на один день в каждую неделю, туристом по Петербургу.

Вчера был на аукционе Негри, брат накупил там несколько картин и фарфора. Обедал у М. Н. К., где было довольно весело. Вечера у Лиз<аветы> Ник<олаевны> не мог досидеть по случаю головной боли. Зима все еще не началась. В Крыму идет к развязке³⁶⁰, но, вообще, наш горизонт все еще уныл и мрачен. 

Вот интервал - так интервал! Собственно со мной это время не произошло ничего особенного, и время шло ни скучно, ни весело. В Крыму происходят сражения, осень превратилась в зиму. Капгер женился, но моя особа не двинулась ни на шаг ни в каком отношении и заседает в своем, зеленом кабинете или шатается по городу, сама не зная для чего и зачем. Сегодни хотели обедать у меня Каменский, Сатир, Коведяев и А. Я. Брянский, боюсь только, чтоб непогода и вьюга их не задержали. Глядя на общий ход моих занятий, сперва выходит а потом довольно много. Несколько вечеров и обедов, новая начатая повесть "Пашинька"³⁶¹, довольно плохое состояние финансов, некоторое прибавление по части редкостей и картин, вот главные черты. К этому надо прибавить несколько новых знакомств, из которых иные могут оказаться приятными, Чтение газет, особенно "Galignani's Messenger", поглощает у меня много времени. Но довольно об общем, лучше при времени перейти к подробностям, которые лучше обрисовывают и человека и его занятия.

Из театральных удовольствий пользовался весьма немногим, к опере получил какое-то безграничное презрение, а видел эти дни "Фауста"³⁶² и "Бедность не порок" Островского. Балет мне понравился, хотя и не произвел на меня того поэтического впечатления, с которым я бывало покидал все хорошие балеты. В этом, смело могу сказать, не столько виноват я сам, сколько пиеса и ее постановка. В таких неуловимых вещах, каковы балетные, дело не может идти хорошо при действительных ст<атских> советниках, престарелых декораторах и дряхлом управлении труппы³⁶³(англ.).}, чиновничество, излишняя положительность, недостаток фантазии. Роллер, которого часть так здесь важна, есть рутинер, невзирая на все свои достоинства. В "Фаусте" могла бы быть бездна труда поэту-декоратору, особенно в первой половине, но передал ли нам Роллер с помощниками вид древненемецкого города, Броккена, наконец, волшебного замка? Все это как-то сухо и избито, иногда богато, но никогда не художественно. Они трудятся хорошо, но не тепло. Это атония, это непонимание поэзии в пиесах сообщилось и кордебалету и актерам. Одна Иелла (произведшая на меня впечатление, несмотря на то, что дурна собою) выдается из общего уровня и потому всегда будет лучше наших танцовщиц, хорошеньких и хорошо танцующих. Впрочем, хороши ли они, о том один аллах и Гедеонов знают! Прихунова подурнела, Амосова глядит халдою, Суровщикова есть тип любимой петербургской танцовщицы - бельфамистый херувимчик, с лицом, на котором глупость яснее дня. Танцует она не дурно, но ни живости, ни фантазии, ни вымысла! On danse, on danse, on se demene, on suffoque, on travaille consciensieusement et Ton ne sait pas pourquoi on se disloque les jambes! {Танцуют, танцуют, хлопочут, задыхаются, работают добросовестно и неизвестно для чего портят себе ноги! (франц.).} Народу было мало, и публика походила на оглашенных.

В Михайловск<ом> театре при представлении "Бедности не порок"³⁶⁴ был один Самойлов, вот у этого человека есть поэзия и разумение поэзии! О Читау я уже сказал свое мнение, оно же пойдет и к Бурдину: есть пределы физическим неспособностям, пределы, за которыми и талант почти бесполезен. С рожей Бурдина и чуть ли не со столько же противной фигурой Читау подобных ролей не играют! Этого нельзя, нельзя! - как говорит Васинька Боткин. Талант же есть у обоих, хотя неразвитый и однообразный. Орлова весьма хорошо сыграла роль веселой купчихи. В предшествовавшем водевиле "Покойник муж"³⁶⁵ я много смеялся. Между хористками есть одна прехорошенькая, сильно смахивающая на m-me Лизу, с которой я лет шесть тому назад познакомился у Jeannette. Может быть, это она. Бурдень, увидавший меня у Краевского, хотел нас познакомить. 

Вот какой интервал в моих беседах с самим собою! Причин ему немного, или, лучше сказать, всего одна - именно, огромное сходство моей жизни теперешней с жизнью прошлого года. Те же развлечения, те же привязанности, по временам то же разочарование и та же неопределенная Sehnsucht {тоска (нем.). одно и то же, решился я отмечать только дни, чем-нибудь замечательные, остальные же затем пробелы замещать разными мыслями и суждениями, зародыш которых бывает часто в самых неприметных событиях жизни нашей.

Давно уже я не сидел дома по вечерам и теперь нахожусь один за моим письменным столом в тот час, когда город молится и дети ждут подарков. Можно поехать в три места: к Лизавете Яковлевне, Л<изавете> Н<иколаевне> и Настасье Дмитриевне, возлюбленной Григоровича. Не знаю, поеду ли куда-нибудь; не могу сказать, чтоб мне не до того было, но в такой вечер какие-то другие мысли наполняют голову; часть их высказана в первой главе моей маленькой повести "Прошлогодний рассказ". Есть дни, вечера, которые совестно проводить у людей неблизких, а близких где доищешься! Лучше сесть хлопотать около Чернокнижникова, который, как козьи рога, никак в мех нейдет.

Вчера часть вечера (avant-soiree {начало вечера (франц.).}) была мной проведена у Каменского в сообществе моего нового знакомого Титова и новой донны, для которой Д<митрий> И<ванович>, отделил уже часть своей квартиры. Так как сие неразумное дело уже было решено, то я и не высказал своего неодобрения.

о бароне Дистерло, добром немце, благодарившем меня за статью о его храбром брате³⁶⁶, и о нескольких маскарадных знакомствах. По части донн мало нового. Из работ кончил повесть "Пашинька" и напечатал рассказец "Две встречи"³⁶⁷, доставивший мне отличный сюрприз. Я мечтал только о том, чтоб этот грешок, наскоро набросанный, не принес мне срама, а между тем все, даже свирепые судьи, как-то - Дудышкин и А<вдотья> Я<ковлевна> его хвалят чрезвычайно. А что если примутся ругать вещи, которые я считаю хорошими?

Происходят приятные собрания у Тургенева, Жуковский произведен в подполковники, что заставило меня провести в этом идеальном семействе один из приятнейших вечерков. 

я от таинственной незнакомки отличный букет, и, таким образом, сей для многих печальный 1854 год для меня оканчивается цветами. Опыт показал, что поэтам и художникам присылают букеты не кто иной, как старые девы с нежными сердцами и физиогномиями более или менее гнусными, впрочем для меня это все равно. Из всех женщин сего мира чувствую я нечто к одной только, и сия лукавая дама обманула мои ожидания в двух маскарадах, но сердце мое говорит, что наши дела еще не кончились. Вообще, 1854 год был беднейшим по части привязанностей.

Что ждет меня и всех нас ровно через год, 31 дек<абря> 1855 года? Много ли еще бед наделают штуцера Минье и не прекратится ли убийство хорошего и славного народа? Не придется ли нам быть зрителями великих зрелищ и бранной эпохи? Сбережем ли мы всех друзей наших и самих себя? Не кончится ли вся эта кровавая история благополучным миром? Поймут ли люди, наконец, что на свете и без войны жить довольно трудно, а с войною для многих невыносимо? Но к чему ведут все умозрения? Поблагодарим бога за прошлое и станем доверчиво глядеть на будущее.

Конец 1854 года.

Примечания

³³⁵ Намек на 2-ю строфу коллективного стихотворения "Загадка" (см. примеч. 266):

Армянский жантильйом,
Читающий Прудона
Под пальмовым листом... (Некрасов, I, 424).

³³⁶ Д. напишет большую статью "Александр Петрович Степанов, автор "Постоялого двора" и "Описания Енисейской губернии" (Бдч, 1857, No 7, 8).

³³⁷

³³⁸ Фиваида - легендарный цветущий край (по имени древнеегипетской области с городом Фивы).

³³⁹ Имеются в виду книга А. де Кюстина" "La Russie en 1839" (P., 1843), путанная по воззрениям, но раскрывающая некоторые типичные стороны русской жизни, особенно в высшем свете, и полемический ответ Н. И. Греча, инспирированный III отделением: "О произведении "Россия в 1839 г." маркиза де Кюстина"; ответ был переведен на франц. и нем. языки и издан в Париже в 1844 г. Подробнее см.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930, с. 782--784.

³⁴⁰ D'Arlincourt, le vicomte. L'Etoile polaire. P., 1843. Vol. 1, 2.

³⁴¹ Имеется в виду роман Монтескье "Персидские письма" (1721).

³⁴²

³⁴³ Намек на стихотворение Н. Ф. Щербины "Моя богиня" (1851) и вообще на увлечение поэта Грецией.

³⁴⁴ сад Ленотра - сады и парки в Версале, Фонтенбло, Медоне и других местностях.

³⁴⁵ Отель - по-французски означает не только гостиницу, но и резиденцию короля, общественные и частные здания.

³⁴⁶ Д. неточен: в Риме наиболее известен собор св. Петра (но не Петра и Павла).

³⁴⁷

³⁴⁸ электер (от франц. electeur) - избиратель.

³⁴⁹ Сципион Африканский Старший в конце жизни, после скандальных неприятностей в Риме (суд над братом, происки враждебной политической группы), удалился в свое имение.

³⁵⁰ 13 августа 1854 г. - пятница.

³⁵¹ Персонажи трагедий Шекспира "Король Генрих IV" и "Король Ричард III".

³⁵² "Заметки Петербургского туриста" Д. - продолжение путешествий Ивана Чернокнижникова.

³⁵³ Драма Шекспира "Юлий Цезарь".

³⁵⁴ Сб. повестей Ш. де Бернара "L'ecueil" (P., 1853).

³⁵⁵ Murger H. Scenes de la vie de Boheme. P., 1851.

³⁵⁶ Встреча послужила темой для рассказа Д. "Пашинька" (ОЗ, 1855, No 1).

³⁵⁸ В октябре 1854 г. в магазине антиквара Негри (на Б. Морской ул.) открылись выставка и аукцион.

³⁵⁹ белиндрясы - мелочь, безделушки.

³⁶⁰ 2 сентября 1854 г. союзники Турции (английская и французская армия) высадились в Крыму, а с 5 октября начались их многомесячные попытки захватить Севастополь; до развязки было еще очень далеко!

³⁶¹ См. примеч. 356.

³⁶² "Фауст"; премьера в Большом театре - 7 ноября.

³⁶³ Намек на отставного генерала A. M. Гедеонова, который уже много лет был директором императорских театров (1833--1858 гг.), и на консервативного управляющего московской конторы императорских театров А. Н. Верстовского (1848--1860 гг.).

³⁶⁴ Премьера пьесы Островского "Бедность не порок" (1853) в Петербурге состоялась 9 сентября 1854 г. в Александрийском театре и затем неоднократно ставилась русской драматической труппой на сценах Петербурга. В главных ролях (ниже Д. называет основных актеров): Любим Торцов - В. В. Самойлов, Любовь Гордеевна - А. М. Читау, Митя - Ф. А. Бурдин.

³⁶⁵ Водевиль Ф. А. Кони "Покойник муж и вдова его" (1835), переделка франц. комедии А. Дюма, О. Анисе-Буржуа и Дюрье.

³⁶⁶ Д. напечатал "Письмо в редакцию Санкт-Петербургских ведомостей" (СПб. вед., 1854, No 164) за подписью: "А. Дружинин. С. Мариинское, 29 июня 1854 года", где благодарит редакцию за публикацию статьи лейтенанта Дистерло "Кавказский пароход "Колхида" 19, 20 и 21 октября 1853 года".

³⁶⁷ "Две встречи" - Бдч, 1854, No 12.