Дневник Дружинина.
1853 г., декабрь

Вчера день провел я у Ник. Ал. Стремоухова, почти сплошь в сообществе доброго старого <...> Анненкова, Корсакова и т. д. Более всего говорили о войне и политике, которые начинают уже надоедать. Понедельник весь почти сидел дома, за исключением вечера, проведенного у Савона, в компании Проскурякова и Своева. Опять говорили о войне и политике. Сегодня я на вечере у Лизаветы Николаевны, опять станут говорить о войне и политике. Если в пятницу ma Lisette станет говорить о войне и политике, то значит, на свете ничего нет, кроме войны и политики! К счастию, завтра, в бенефис Бурдина, я буду смотреть комедию "Жених из Ножевой линии", где действуют Сандараков, Перетычкин и Мордоплюев. Тут уж, кажется, не будет ни войны, ни политики!

В воскресенье приезжал ко мне Ольхин и звал меня к себе сегодни вечером, но я предпочел приглашение Л<изаветы> Н<иколаевны>, тем более, что это день ее рождения. 

Вчера встал ранехонько, 1/2 9-го или еще ранее, затем, чтоб съездить к Ребиндеру. Я умывался со свечой, но когда выехал, уже было светло от белейшего снега, выпавшего эту ночь. В приятном и милом расположении духа я прокатился в карете до Цепного моста, взошел к шоверу¹⁷⁵ юрисконсульту, старому моему сослуживцу и, застав его спящим, проехал на часок к Каменскому. Тот тоже еще дрыхнул; извольте после этого верить "государственным мужам", когда они говорят о раннем вставаньи! Поболтав с К<аменским>, проехал к Ребиндеру вторично и застал его бодрствующим, в славной, но довольно плохо убранной квартире. Старикашка встретил меня ласково и просил доставить записочку о толико надоевшем мне Киалиме. Добрый старый <...>! Отпустив карету у Морского корпуса¹⁷⁶, я прошел пешком в дом Коведяева и не застал его дома. Как странно живет этот человек, истинный циник, и как годится вся его обстановка в повесть! Представьте себе барский дом средней величины, красивый, но обрушившийся и запущенный, большие комнаты с нелощенным паркетом и беднейшей мебелью, огромный образ, похожий на изображение отрубленной головы, прислуга из мужика и кормилицы, а в двух шагах изящная лестница с нишами и статуями! Дома с удовольствием читал лекции Теккерея об английских юмористах¹⁷⁷. Обедал у нас Дрентельн. У Лизаветы Николаевны нашел я милую Софью Ивановну и еще одну даму средних лет, о которой ничего не могу сказать. Потом явились Никитенко, Сенковский, Гаевский и Мих<аил> Ник<олаевич> из оперы. Беседовали приятно и ужинали не без веселости, по-старому, с венгерским, но все-таки это не был один из старых "афинских" вечеров, на которых тратилось остроумия более, чем на двадцать новых пиес. Над каждым из нас в эти 2 1/2 года прошло какое-нибудь горе, волоса начали седеть, и прежний entrain {живость (франц.).} ослабел! Впрочем, вечер был очень хорош и приятен,-- говорили о Рашели, Измайлове, Сергее Глинке, поэме в честь Пассажа и миллион разных несходных между собою предметах, о которых уже не помню.

Сегодня встал поздно, читал Теккерея, гулял и трудился над Шериданом. 

Вчерашний день ознаменован представлением первой и последней комедии пьяного провинциального актера Красовского, умершего от холеры, "Жених из Ножевой линии". В цирке нашел я многочисленную публику, рядом со мной сидел Краевский, потом явились Григорович, Ольховский, Данилевский, истасканный Михайлов, Дудышкин, и еще несколько разных физиогномий. Комедия чрезвычайно смешна, отличается же прелестным метким языком, вроде языка лучших вещей Островского, а сверх того, славной игрой актеров. Никогда я не видел, чтоб наши актеры играли так весело, и давно уже театр не доставлял мне такого удовольствия, как этот вечер. Линская в роле торговки, полу-свахи, полу-сводни,-- восхитительна. Очень хороши Григорьев 2, Бурдин и Григорьев 1; роль Перетычкина, занятая Марковецким, есть роль несколько неблагодарная. В течение всего 2-го акта я хохотал, как дитя, и веселое настроение духа осталось на всю пиесу. Многое длинно, многое украдено и грязно, кроме того, как, например, финал пиесы, где Мордоплюев, пьяный, ругает свою бывшую невесту и ее родителей, поет и пляшет. Тут есть нечто дикое и неприятно поражающее. Рашель была в театре и рукоплескала Линской. Что ни думай и что ни говори - умная русская комедия во сто крат лучше оперы и французской драмы, или уж я набил себе оскомину на том и другом!

Шуберт, к которой я ощущаю некоторую слабость,-- мила по обыкновению, а кроме того, исторгает похвалы своей простой и приятной игрою. Одевается она отлично, но, о ужас! в последнем действии, на сговоре, облеклась в прегнусное желтое платье, подобное желтым платьям, иногда встречающимся в залах благор<одного> танцовального собрания! Пользуясь близостью, я рассмотрел эту донну внимательно, тем более, что она подходила к рампе и, освещенная лампами, будто говорила мне: "ну-ка, погляди и суди!". У ней тонкие, милые и смелые черты лица (Краевский заметил, что она похожа на мальчика), маленький рот и высокий лоб, несколько плоский. Нос отлично выдается вперед, и вообще она не так тоща, как казалась с первого раза. По словам Ольховского, собирающегося нас познакомить, она хорошего поведения. Но у ней четверо детей, говорит Каменский! 

В субботу утром у меня долго сидели Некрасов и Григорович, а обедали Каменский, брат с женою и Гаевский. Григорович уехал в Царское Село, сопровождаемый проклятиями. Много говорили и смеялись. Получено известие о новом побитии турок князем Бебутовым¹⁷⁸. Отпустив гостей и не побрившись, я поехал навестить Евфанова, которого думал застать больным в постели. К изумлению, я нашел у него вечер по случаю вчерашней именинницы Варвары,-- тестя с тещей и дочерьми, Своева, Дрентельна, Бышевского, еще парголовского доктора и молодого офицера казачка. Я так и оставался в теплом сюртуке, ужинал и смотрел на petits jeux {игры }, впоследствии коих паскудновидного Мартына Павловича заставляли скакать на одной ноге через всю комнату раза по четыре. В воскресенье начал статью о Теккереевых "Юмористах", для "Современника". Вообще, работ накопилось много. Просят продолжать "Письма о журналистике"¹⁷⁹, а мои "Драмы петерб<ург>ской жизни" дали Некрасову мысль об устроении особого отдела "Ералаш". Обедал, как водится, у Панаева, где нашел несколько новых лиц: поэта Фета (верно, un Pro-фета Мейерберова¹⁸⁰-- сказал Языков), коренастого армейского кирасира, говорящего довольно высоким слогом¹⁸¹, и некоего Арнольда, отчасти хлыщеватого человека, знакомого с Маркевичем. Были еще Сократ, Анненков (которого я люблю, помня, кроме того, его приятное поведение со мной и все добрые отзывы), офицеры и Гамазов, но Гамазов отчего-то не пользуется моим расположением, да как ему и пользоваться,-- он (по крайней мере, по наружности) - свинья неоспоримая. Перед обедом Фета вводили в мир парголовских идиллий и поэм, предназначаемых для Карлсруе¹⁸². Вечер кончил я у Марьи Львовны, а один из ее гостей, юноша довольно противного вида, довез меня до дома на маленьких дрожках, сам сидя чуть не на колесе. Эта заботливость заслуживает похвал.

Кстати, о четверге я и забыл. День был холодный, я поехал к Кильдюшевской в карете, имея на себе пальто. После довольно необыкновенного разговора я пошел по Невскому и так смерз, что должен был, сокращая расстояние, бежать обедать к брату. Оттуда на свидание с Лизой, оттуда домой с головной болью. Лег спать ранехонько. Lise развязалась с французом. Как бы я этому радовался в прошлом году!

Вчера Языков сказал восхитительную остроту о са plait {это нравится (франц.).}. 

О том, что происходило до пятницы или, лучше, до четверга, писать не стоит. Из чтения: Крабб, "Юмористы" Теккерея (уже обращаемые в статью), мисс Кембль и пр. Из поездок: обед у брата в среду, у Л<изаветы> Н<иколаевны> в среду же, у m-me Hel во вторник, где было скучно.

В четверг, немного поработав до часу, проехал на выставку Общества п<осещения> б<едных> для дежурства¹⁸³. Там я нашел все порядочных людей: Очкина, Инсарского (с которым я ближе сошелся), Философова и еще какого-то худого и длинного господина с бакенбардами. Первое дежурство прошло скоро, благодаря беседе, иллюстрированным изданиям (это предупредительность Одоевского), приходу Л<изаветы> Н<иколаевны> и других посетителей. Но посетителей, впрочем, имелось мало, а билетов спущено не более тридцати. От сильного освещения чуть не заболела голова.

Оттуда обедать к Луи с Григорьевым и Lise. Плохой обед, вялая компания, разговоры скучные. Потом пришел Григорович и оживил нас хоть сколько-нибудь. Он просил позволения привезти с собой в субботу истасканного Михайлова. 

Выпадают в жизни дни, обильные неудачами. В эти дни чувствуешь себя желчным, все не клеится, все не по сердцу. Такие дни для меня выдаются рядами. Четверг, пятница, суббота. Нужно переждать эту линию, бороться же с ходом дел невозможно, тем более, что благодаря бога несчастия этих дней не велики. С четверга скучное дежурство, неудавшийся и скверный обед с доннами, головная боль вечером, в пятницу одинокая работа над Теккереем (впрочем, работа шла нехудо), нерегулярный сон, обед в одиночку, вечером мятель и холод, безотрадный вечерок у Фохта с Своевым. В субботу ясный день, но мысли и настроение духа не ясные. Маленькая прогулка и ожидание обеда. Прибыли только Григорович с Михайловым и брат,-- ни Гаевский, ни Каменский не пришли, Григорович надоел нам, рассказывая о фарфоре, китайщине, японщине и саксонщине. Истасканный автор "Адам Адамыча" был мил, но поразил всех присутствующих своей наружностью¹⁸⁴. Вечером прибыла Олинька, а я проехал к Лизавете Николаевне и провел у ней часа полтора, с глазу на глаз, весьма печально. Денег мало, жизнь однообразна, и так далее. Во вторник вечером смотр донн у Михайлова. 

Дурная линия продолжается. В воскресенье был у Панаева обед, или импровизированный банкет, на котором сошлось человек 20. Сократ с братом, В. А. Милютин, Фет, Григорович, Анненков, Лонгинов, Тургенев (почти вся русская словесность). Тургенев очень мил и приличен, но ему, кажется, сильно хочется играть роль законодателя на русском Парнассе, на что трудно согласиться. Это один из тех членов старой плеяды, которые когда-то остановились на Ж. Санде, художественности, Париже и русском помещике-звере и с тех пор не двигаются далее. Необходимость ладить с действительностью, покоряться ей и находить в ней прелесть им непонятна. За обедом и после обеда я без нужды зацепил хлыщеватую часть компании, дурно отозвавшись об Арапетове и Милютине, их друзьях. Зачем я это сделал, и сам не знаю, впрочем, о последнем я только сказал, что он не имеет таланту на смешные стихотворения.

Вечером Григорович увлек нас с Сократом в Пассаж, бегал за девочками и уговаривал нас его ¹⁸⁵. Но увы! от неловкого ли сиденья, простуды или чего другого, j'avais un mal assez fort dans un de mes testes {была довольно сильная боль в одном из моих <...> (франц.).}. Ходить было трудно, и оттого расположение духа вышло прегадкое. Вернулся домой, рано лег спать и долго не мог заснуть. Боль не прошла и на утро,-- что бы это могло значить? 

Я начинаю видимо окисляться от позднего вставанья. В понедельник вечером боль, о которой недавно говорилось, прошла, но я чувствовал себя вяло, гадко, работал без охоты, гулять не ходил по случаю дурной погоды. Утром была Вревская, а вечером явился Данилевский и поднес мне свою книгу "Слобожане". Я перелистовал ее часть и решительно утвердился в том мнении, что Дан<илевский> не так подл и бездарен, как все о нем говорят, даже беседа его мне не противна, хотя я знаю хорошо его босвеллизм¹⁸⁶, его наклонность к сплетням и замечательную способность врать. Но Данилевский есть характер, хотя отчасти гнусный, оттого мне с ним веселее, чем, например, со многими моими собратиями по литературе. Отпустив юного поэта, "ученика Гоголева", я писал кой-что о Смоллетте и Гогарте, потом читал Крабба и "Вальполевы похождения в Хили"¹⁸⁷, которых не могу одолеть уже второй месяц. Сегодня не спал часов до трех, встал почти в 11 и, взбешенный кислотою духа, решился во что бы то ни стало вставить ранее. Сегодни обедают у нас Стремоуховы и Корсаковы. С утра я поехал по отличной санной дороге к Старчевскому для получения денег и не застал его (может быть, он спрятался). Завернул в департамент к Каменскому и видел его на минутку. Оттуда к Кильдюшевской, побеседовал с ней немного и получил новое приглашение в Москву. Потом заехал в Академию, чтоб устроить для Тургенева возможность посмотреть на картины Федотова,-- но не застал ни секр<етаря> Григоровича, ни Ухтомского. Вообще, все дела идут как-то кисло.

Тем не менее, обед сегоднишний прошел отлично. Все были веселы и расположены смеяться. Дамы шалили, как ребятишки, напились наливки (с супа начиная), играли с котом, бегали по моему кабинету и вообще были милы. Говорили о турке и англичанине, потом я прочел Н<иколаю> А<лексеевичу> несколько стихотворений Лонгинова, "напечатанных в Карлсруе"¹⁸⁸. Незаметным образом дотянули до 8 часов, тогда все разъехались, а Корсаков довез меня до дома Любомирского, где живет истасканный поэт "Адам Адамыча"¹⁸⁹. По престранной лестнице взобрался я в чистенькую квартиру, где, кроме хозяина и немецкого литератора Видемана или Виберга¹⁹⁰ (занимающегося, между прочим, переводом моих повестей "для Германии"), нашел еще трех донн - панну Анелю, недурную собой особу, панну Софию, с которой я познакомился у Юзи (зри октябрь м<еся>ц) и еще русскую девицу, как-то прикосновенную к театру, Александру Николаевну, лицом своим напомнившую мне прошлогоднюю С. К этой последней донне я не без удовольствия пристроился. Явился Григорович, с фарфоровых заводов, с двумя китайскими вазами в руках, весь промерзший. Пошли анекдоты, жженка, пение, представление комедий и водевилей. Григорович врезался в Анелю. Дома очутился я в час и ужинал дома. На вечере участвовал еще уланский поэт Гербель, с которым я познакомился еще прошлого года, человек, как кажется, тихий и добропорядочный. Вообще, увеселение оказалось сносным, насколько может быть сносно увеселение такой полузнакомой и разнохарактерной компании. 

Окисление продолжается. То не разбудят, то сам не встанешь, продрыхнешь до половины одиннадцатого и потом ходишь как приговоренный к смерти до самого обеда. Среды утро прошло так, что и сказать о нем ничего невозможно, знаю только, что было холодно и что снегу нанесены целые горы на улицу. Писал какую-то чертовщину о лекциях Теккерея, вяло, сухо и холодно. Обедал у Панаева, en petit comite {в тесном кругу (франц.).} (что очень приятно), с Фетом, истасканным Михайловым и новым цензором Бекетовым, человеком очень милым, не имеющим ничего цензорского и свирепого. От него узнал я, что с Булгариным произошла история за фельетон о новой таксе извозчиков¹⁹¹, а с Старчевским за обруганные "Пропилеи"¹⁹²"Днепр в половодье" и другую, "Гораций и Лидия"¹⁹³. Но что за нелепый детина сам Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! "Из чего ты орешь!" - хотел я сказать ему на это.

Тургенев был мил так, как я его еще никогда не видал. Мне почти совестно, что я до сих пор с ним сух и даже не облобызал его по возвращении. В нем есть милая черта - откровенность, помогающая ему сходиться с людьми, чего у меня нет. Рассказывали скандалезные анекдотцы, события деревенские, говорили о Поль де-Коке, доннах, сельском управлении и Рашели. Разъехались около 8 часов. Дома застал я Жуковского с печальными известиями о здоровье Натальи Дмитриевны. Тик ее мучит нещадно,-- что из этого выйдет? Слышал забавный анекдот о ликерной конфетке и припас его для субботы и воскресенья. 

В четверг встал ранее обыкновенного, немного поработал, получил от Г<алиев>ской глупейшее письмо о пишущем столе и манускрипты¹⁹⁴. Холод неслыханный. Проехал на выставку, ибо то был мой день,-- там застал Криштафовича (при раздаче билетов) и некоего Казнакова, юношу средних лет с какой-то дубовой, коренастой и неприятной наружностью. Почти никто не являлся брать билеты; роздано их было штук 30. Потом на минуту приехал Инсарский, который мне нравится. Но Казнаков мне не нравится вовсе. Зажгли лампы, и народу стало являться несколько более. Дождавшись 3 3/4 часов, я вышел на улицу, к удивлению моему, без головной боли. Обедал у Дюссо, дорого и не совсем хорошо, но все лучше, чем у Луи, который неописанная свинья. Со мной сидел Арапетов, и мы довольно много беседовали. Дендизм сокрушает этого человека, но он довольно забавен и даже, я думаю, добр. Но сходиться с ним можно только faute de mieux {за неимением лучшего (франц.).}. Оттуда к Лизе на ее квартиру, где я никогда не был. Квартира неизящна, хотя в ней много хороших вещей, мебели, есть часы и канделабры. Видел ее тетку и Марью Федоровну, которой пора бы умереть. Оттуда мы поехали, proh pudor! {о, стыд! (лат.).} к Новому мосту¹⁹⁵. Вернулся домой довольно поздно, от усталости не мог читать, но голова не болела.

Пятницу провел я в трудах, с небольшой зубной болью, вечером ездил в полк, видел Савона, Мейера, Смирнова и Александра Семеновича, который второй месяц уже в лихорадке. Кажется, что он себя расстроил ужасно.

Сделаем по вчерашнему совету моего портного расчет моим доходам за этот месяц и приблизительно расходам.

		Расход.
Октябрь. Получено от Некрасова	-- 150	Уплата Гр<игорию?>	-- 100
	-- 200	- М.	-- 75
Ноябрь. От Некр<асова>	-- 50	- Лангу	-- 70 или 95, не помню.
Декабрь. От Старчевского	-- 125,35	20 проц.	-- 25
		L	-- 40, да 25, да мел<очью?>
		Пелю	-- 13
Всего 560 р. сер.			Около 400

Стало быть, на menus plaisirs {мелкие удовольствия (франц.).} вышло около 150 в три м<еся>ца, менее чем в три. Постараемся припомнить, куда.

Дагерротипы - 7. Обеды пол. - 10. Увеселения - 15. Подарки - 10. Вино - 10. Книги и театры - 10.

Вот сколько ушло между рук, рублям 100 следов не отыскивается.

Янв<арь>. От Некрасова пол<учено>   Старчевск<ого>	- 400   - 200 600
Долги:
брату   за освещение пол<овина?>	- 75   - 25 в запасе за В. Скотта.
за Ванновск<ого> обед   Лангу	- 10   - 25 уже уплачено.
Каменскому	- 50
Федотовские	- 50
Непредвиденные	- 15

Понедельник, 21 дек<абря>.

В субботу - обед у меня. Дрентельн, Григорович, брат, Михайлов (подаривший мне очень милую свою идиллическую повесть "Святки"¹⁹⁶) и Каменский. Пили бургонское и madere sercial, рекомендованную мне Раулем. Михайлов оказал весь приапизм¹⁹⁷ своей натуры - чуть заговорили о доннах,-- он за шляпу и навострил лыжи. Каменский спал после обеда, Григорович был не очень мил. Вечер у Ахматовой. Я был в духе, видел там Гаевского. Говорили о Галиевской, о Никитенкином вечере, о Гр. Данилевском, за которого я заступался. Л<изавета> Н<иколаевна> совсем похерила ужины, это очень не хорошо,-- недурно то, что у меня всегда есть ужин дома. В будущий вторник обедаем с доннами, а в четверг фестен у Краевского. Капгер женится!

В воскресенье обедал у Панаева. Сократ, Фет (этот драгун нестерпим со своими высшими взглядами!), офицеры Панаевы, Лизавета Яковлевна. Я смешил публику, рассказывая о конфетах с ликером. Часов в 7 Сократ пропал, и я вознамерился его накрыть. Я ушел, побродил в Пассаже, тщетно выискивая хорошенькое личико в толпе, наконец в 9 часов очутился у Маевских. Смотрю, Сократ там и покраснел ужасно. Я подсмеивался над ним, рисовал плевелов и совершенно нечаянно сделал схожий портрет Панаева. Дамы любезны, как обыкновенно. - Н. мне опять стала немножко нравиться. Ругали m-me Сенковскую, без этого я жить не могу. Ушел опять без ужина, ужинал дома и ужинал скверно.

Некрасов, дождавшись 21 числа, вдруг взвалил на меня "Письма Иногор<однего> подп<исчи>ка"! "Не диво написать о книге, прочитав ее,-- вот напиши о ней не читавши!"¹⁹⁸. Замечу, кстати, мое суеверие: сегодни понедельник, и я не хочу начинать новой работы. Сегодни поутру писал письма к Персену и Обольянинову. Вчера заезжал я к брату, видел там Своева (его посылают в Москву), детей застал здоровыми, а Олиньку с преужасным флюсом. 

Ай! какой пропуск, и еще пропуск дней, не лишенных интереса. "Письмо Иногород<не>го под<писчи>ка" отняло у меня время, но я кончил его сегодни утром, не утомляя себя и не отказываясь от увеселений. Вчеpa вечер провели у Маевских с Воробьевым, сегодни зван на елку к Краевскому, но, кажется, не поеду, по случаю холода и еще того, что новый фрак не готов.

Интерес этих дней заключается в романе, который у меня завязывается с хорошенькой Шуберт. Вероятно, что роман обойдется без развязки, но это не беда. В понедельник вечером я сидел в русском театре и видел ее в глупом водевиле "Амишка"¹⁹⁹. Она показалась мне похуделою, но все-таки милою. (By the bye {между прочим (англ.).} - балет "Крестьянская свадьба"²⁰⁰ наполнил душу мою сладкими помышлениями, а Паркачева, к которой пылает Каменский, лицо замечательное. Представьте себе полную, свежую черноволосую вакханку с немного заспанными глазами и как-то особенно веселой, размашистой улыбкой.) Кроме "Амишки", шли водевили "Мотя"²⁰¹, "Чудак Покойник"²⁰² и "Зачем иные люди женятся"²⁰³. Я сидел в первом ряду, посреди хамов неслыханных. Знакомых оказалось в театре всего один, Толстой, преображ<ен>ский. Как бы то ни было, этот спектакль оживил во мне воспоминание о Шуберт.

Во вторник произошла штука, обнаруживающая то, что прежде называли симпатиею сердец. Я заехал по условию к Григоровичу, для того чтоб познакомиться с Стефановой и ехать на обед с доннами,-- но не застал никого. Оттуда к Лизе и с ней к Михайлову. Пока мы, голодные (из донн явились Полина, у Мин<ны> Ант<оновны>, и еще одна, но уехали без обеда), ждали Григоровича, пришел актер Бурдин, человек, как известно, талантливый, но отчасти хамоватый. Узнав мою фамилию, Б<урдин> объявляет, что одна из театральных дам восхищена мною и даже зовет меня душкой! (fi, quel ton! {фи, какой тон! }). Оказывается, что такое лестное название дано мне хорошенькой Шуберт. Вдруг оказывается, что и Михайлов видит Шуберт каждую субботу. Итак, Бурдин передаст ей, что я желаю написать для ней пиесу, а Михайлов пригласит ее в воскресенье в маскарад и познакомит со мною.

Обедали во вторн<ик> у Луи втроем, Григорович пришел после обеда. Я проводил Лизу, она переоделась, и мы двинулись опять к Михайлову чай пить. Туда еще явился какой-то малоизвестный литератор Толбин, нечто вроде Смирнова, преданный пианству и погоне за девками. От несчетного числа папирос, выкуренных Григоровичем, у меня разболелась голова и глаза стало щипать. Отныне Григоровичу будет воспрещено курить более 3 папирос в вечер. 

Против ожидания, провел дома весь четверг, за исключением утреннего визита Вревской (для поднесения браслета мисс Мери на елку) и езды на Невский, для покупки себе новой шляпы. К обеду пришел Дрентельн, и мы втроем ели постный, но вкусный обед. Херес, купленный чрез Жуковского в таможне, оказался отличным. Я самопроизвольно не поехал дежурить по выставке, а оттого успел покончить свой фельетончик. Когда мы отобедали и засели в гостиной, толкуя про полковые и другие новости, между прочим, о женитьбе Капгера, вторгнулся к нам сам жених, от хлопот и счастия сделавшийся с рожи похожим на теплую калошу с собачьей опушкой. Пошли поздравления, обыкновенные жениховские возгласы и т. д. Вот что Капгер дарит на елку своей невесте: стул, стол, этажерку! ковер, серебряный сервиз, крест и золотую цепь, браслет, мантилию и еще что-то. Мне было завидно его счастию. Что за странная моя жизнь! Посреди женщин и часто любящих меня женщин - без идеи о браке, без прочной привязанности, даже почти без способности привязаться к женщине! Не счастливее ли меня Капгер с своей вечно пылающей душой и нелепо-влюбчивой, доброй натурой? Ему кривобокая plain girl {простая девочка (англ.).вполне, сходит с ума, восторгается! Он истинно счастлив, и дай бог ему счастия.

Вечер, против ожидания, я сидел дома, не взирая на то, что у Краевского пылала елка, пела m-me Лагранж, Григорович и К^o увеселяли публику. Сидел же я дома по многим причинам. Во-первых, лошади уже ходили дважды, во-вторых, было холодно, в-третьих, я до сих пор, по остатку старых грехов и по близорукости, не люблю один грибов, лег спать и спал отлично.

Утро Рождества прошло в одинокой работе и в чтении Фильдинговой "Амалии". Нельзя сказать, чтоб героиня с перебитым носом меня очень заинтересовала, но изложение превосходно. Обедал дома, к семи часам был у Марьи Львовны на елке. Присутствовали кн. Волконский, Ал. Вас., француз Дулье, Луиза Ивановна (немножко подурневшая) с сыном и мужем. Публика не представляла ничего привлекательного; дети были гораздо лучше, особенно Саша, милый, кроткий, слабенький ребенок. За ужином пили шампанское и бомбардировали Крокодила, представляя Синопское сражение. Домой ехали по страшному морозу долго-долго. Окна кареты замерзли, и я тщетно напрягал зрение, стараясь узнать, где мы. Только на Английской набережной я узнал места. Ложась спать, получил милое письмо от Ливенцова, уже два раза дравшегося с туркой. Славный, умный, храбрый, любезный человек этот Ливенцов! 

Трефорт, мой милейший <...>, недавно приехавший из деревни, во фраке и с крестами (сверх фрака пальто, а сверх пальто шуба), Василий Николаевич Семевский, тоже недавно явившийся в Петербург. Гусар Иван очень плох. и Фет, который, как известно, прикомандирован к уланам е<го> в<еличества>, Гаевский и Михайлов, Григорий брат, а вечером Жуковские и Э. Капгер.

<евский> уехали без обеда, Фет тоже. Обед прошел довольно весело. Послеобеденная беседа незаметно перешла в вечер, но Щербатский, Мих<айлов> и Гаевский уехали. Неисправность Каменского насчет суббот начинает меня бесить, он действительно ударяется в чиновничество. Что его привлекает к разным служебным хамам, его угощающим? Льстят ли они ему или ему так хочется играть в карты? Вообще, это не хорошо, я бы для обеда с Каменским отказался от многих приглашений.

Щербатский поправился и похорошел. Он совершенное дитя, робкое и странное. Кто мог бы вообразить себе это, видав нас обоих лет 11 назад! Оба мы обещали нечто совсем иное. Я был истинно рад его видеть и видеть здоровым, ибо в свой последний приезд он глядел чахоточным. Трефорту я тоже рад был ужасно.

Вот она - петербургская жизнь, вот корень мерзости, сплина и недовольства! Всех лиц, которых я вчера видел, я люблю несомненно, люблю очень, а многих из них чрезвычайно. А между тем, вот что вышло: с Трефортом я не мог иметь получаса хорошего разговора, с Щербатским не был наедине ни минуты. К Жуковским вышел я утомленный, а Капгер даже меня злил. Когда он с обычной своей нелепостью объявил, что весь город говорит о его свадьбе, я возразил очень сухо: и пр. За что я возмутил его мечты? Всего дружнее и умнее имели мы разговор с Гаевским и Михайловым о литературе, о прошлых днях, то есть я был мил для тех именно людей, которых и без того вижу в неделю раза по три! Все эти друзья мешали друг другу. Живи же я на свободе,-- я посвятил бы один день Трефорту и Щербатскому, как бы мы вспоминали года детства, старую службу и деревню! Другой вечер я провел бы с Ал. Вас., его женой и еще кем-нибудь третьим, Фета принял бы отдельно и наконец узнал бы, каков его перевод Горация. Неужели эта лихорадочная быстрота разговора, торопливость, толпа - составляют прелесть городской жизни? Черт бы их взял совсем! 

Утром в воскресенье по неимению других работ и по отвычке от работ капитальных, писал дневник, читал Краббовы "Tales of the Hall" {"Повести усадьбы" (англ.). в драгунском штабе, жизнью этой он недоволен. Часа в три приехал старичок почтамский священник, а я уехал к Панаеву. К обеду явились Тургенев, Григорович, Гаевский, Ап<оллинарий> Яковлевич, Лихачев, юный, похожий на парикмахерскую вывеску и кто еще? - Василий Петрович Боткин, с коим мы облобызались трижды, невзирая на то, что Васинька, сбривши свои усы (вероятно, для придания себе благонравного вида), оказался весьма некрасивым. Сперва разговор не отличался особой веселостью (хотя в числе гостей был и Языков), но когда мы удалились в кабинет Ивана Ивановича, Григорович пустился всех увеселять неслыханным образом. Я молчал и хохотал, а вообще чувствовал себя немного пьяным, выпивши после двух вин еще стакан пива. Григорович говорил часа два почти не умолкая - о доннах, о похождении в Москве с Боткиным, о Михайлове, о depravation {развращенности, испорченности (франц.).} и несколько раз повергал нас в пароксизм хохота. Особенно удался ему рассказ о развратной старухе в Париже. Гости, собиравшиеся к Рашели, до того дохохотались, что поехали в театр часом позже. Видя их отъезд, Гр<игорович> жалобно возопил: "Как же я поеду домой? что я буду делать дома? Я лучше готов ехать в трактир и спросить себе бутылку пива!". Услыхав эти горестные слова, я предложил ему ехать к Марье Петровне (зри октябрь), и, сев в мои сани, мы понеслись стрелой по жестокому морозу. Месяца почти не было видно за изморозью, но весь город залит был его светом, так что мы совершили путь отлично. М<ария> П<етровна>, как и следует ожидать, привела моего товарища в восторг, оказалось, что он ее видал прежде - и где же? - у затасканного Михайлова! Михайлов и вновь Михайлов. Машинька мне так пришлась по вкусу, что я вздумал было спровадить Григоровича, но плохое состояние моих финансов меня удержало. D'ailleurs elle a le sein tout deforme - le sein a part, elle est admirablement faite {К тому же, у нее опавшая грудь, но, не касаясь этого, в остальном она великолепно сложена (франц.).}. От нее к Михайлову, условиться насчет бала в среду. На мою долю пришлись две бутылки сен-пере.

мне немилые. Во вторник Гаевский звал к себе на семейный вечер, но я едва ли поеду. Удерживаясь всеми способами, я все-таки веду жизнь слишком не по себе,-- что вышло бы если б я являлся на все эти приглашения? 

Так как я большей частью пишу дневник по утрам, то писанное всегда относится к вчерашнему дню. Таким образом, под фирмою вторника рассказывается о понедельнике, и т. д.

В понедельник провел время "как следует", по мнению многих, "проводить время ", простудить себе спину - этого я не понимаю. Взаимные любезности задержали меня так, что я опоздал к Щ<ербатскому> и заставил всю компанию (Фета, Трефорта и хозяина) себя дожидаться. До Дюссо дошли пешком, причем мой сосед чуть не потерял перчаток, а в своей подлой шубе и теплой шапке представил из себя любопытное зрелище. Обед был недурен, и это время прошло весело в тихой беседе, школьных и деревенских воспоминаниях и т. д. Я уехал домой и выспался перед маскарадом.

В то самое время, когда я пил чай, явился ко мне Данилевский и привез альбом Степанова, имея в виду доставление мне удовольствия. За это я ему очень благодарен. В альбоме очень хороша история Булгарина, особенно Булгарина младенца. Причесавшись и видя, что до бала остается время, заехал к Ахматовой и провел часок с ней и с Гаевским. Оттуда в маскарад, видел тьму народа знакомого, масок или, скорее, мазок встречал немало, но интересного ровнехонько ничего не произошло. Михайлов и друг его Бурдэнь большей частью ходили в презренном одиночестве, так что вера моя в их посредничество по части Шуберт начала слабеть. В шуме и тумане, кажется, мелькнуло личико Julie - увы! увы! helas! helas! oime! {увы! увы! горе мне! (франц., греч.). результат весьма мне известный, к сожалению!

Из лиц особенно интересных встретился с Альбединским, получил от него миллион дружеских уверений, приглашение к себе и, наконец, просьбу о позволении приехать ко мне. Товарищ юных лет мне всегда дорог, хотя я уверен, что Альбединский произведет большой disparate {диссонанс (франц.).} в круге моих знакомых. Впрочем, мы не сойдемся очень близко, а только будем любезны друг к другу, долг вежливости того требует. А сверх того я еще скажу то, что Альбединский мне нравится и всегда нравился. Во мне самом есть элемент Альбединского,-- только обстоятельства жизни, воспитание и моя жизнь не дали ему хода. Я люблю умных и даже хитрых, но притом гордых людей, которые лезут вперед, давят толпу, продираются на первые места и радуются тому, что они первые. У них во всем глаз, расчет, сознание своей силы, энергия умственная. Они не будут хлыщами и фатами, ибо сознают бесполезность этого и сверх того всегда хотят большего, стало быть, не имеют должной доли глупого самодовольствия. Альбединский будет стоять высоко и стоит этого. В его сапоге больше ума, чем во всей первой Гвардейской кирасирской дивизии. 

были А. В. Жуковский, Вревская, а потом Ю. Толстой, весьма меня обрадовавший. Он несколько поправился с лица. Обедал я у Григория с женихом Капгером, пили шампанское, брат говорил Капгеру, что, не имея по крайней мере 6 т<ысяч> р. с<еребром> в год с женою,-- он будет в нищете; это так сконфузило бедного жениха, что он прибегнул ко мне за утешением, и я его утешил, что не мешало мне, отяжелев после обеда, лежать в полуобмороке и пыхтеть. Этот феномен отяжеления стоит того, чтоб о нем подумать и посоветоваться. До сих пор мой желудок своею деревенскою натурой меня спасал и поддерживал, но он же может погубить меня.

Вечер у Михайлова, с Фетом, Григоровичем, казанским профессором Буличем (очень скромным и приличным юношей), Лизой, Полковницей и Пашей. Шумели, смеялись, пили, ели котлеты и рябчики, говорили о поэзии и скандальных историях, увеселение тянулось почти до трех часов,-- но, со всем тем, я не был очень доволен. Мне хотелось иных интересов и иных увеселений. Я набил себе оскомину на гризетках и "кликах юности безумной"²⁰⁴. С вечера Григорович и Михайлов, имея в карманах менее полтинника, уехали на бал, увлекши с собой и профессора, но я наотрез отказался им сопутствовать. У Григоровича запретили невиннейшую повесть²⁰⁵,-- опять terror, опять позорные нелепости! Но он сносит неудачу бодро и весело. В пятницу бал у Паши (на той неделе).

Сегодни я встал поздно, видел Наталью Дмитриевну, проехал на выставку и провел время довольно приятно в сообществе отставного Преображенского Казина (товарища Симанского, Реннекамфа и пр.), наружностью немножко сходного с Кдзнаковым, но несравненно порядочнейше-го. Потом ко мне на выставку же зашел Щербатский, и мы, закрыв заседание в 3 1/2 часа, пошли вдвоем обедать у Луи. Обед вышел сносен, не пили ничего, кроме эля и хересу, говорили о старине, потом я уехал и лег спать. К чаю приехали Григорий с Олинькой, явился поп и отслужил молебен. Брат уехал, и я остался один дома, к Краевскому не хочется ехать. Сижу в кабинете, solus {один }, ни в скучном, ни в веселом расположении духа, а сейчас возьму Крабба и, читая его, встречу новый 1854 год.

Примечания

¹⁷⁵ шовер - лысый (от франц. chauve).

¹⁷⁶ Морской корпус - военно-морское учебное заведение на Николаевской наб. (ныне наб. лейтенанта Шмидта, 17).

¹⁷⁷ "Лекции В. Теккерея об английских юмористах" (С, 1854, No 1--3).

¹⁷⁸ Имеется в виду крупная победа русских войск на Кавказе под командованием кн. В. О. Бебутова - разгром турецкой армии под Ахалцыхом 14 ноября 1853 г.

¹⁷⁹ С января 1854 г. Д. снова начнет публиковать в С "Письма Иногороднего подписчика о русской журналистике".

¹⁸⁰ Каламбур: название оперы Дж. Мейербера "Пророк" по-французски звучит "Проф-эт" ("Prophete").

¹⁸¹ Фет тоже говорит о знакомстве с Д., но относит его к следующей встрече у Панаева - 13 декабря (см.: Фет А. А. Мои воспоминания. М., 1890, ч. 1, с. 33). Ср. запись Д. от 14 декабря 1853 г.

¹⁸² "чернокнижных" стихотворениях, создававшихся в Парголове, дачной местности под Петербургом, где в начале 1850-х гг. проводили летние месяцы Д. и его знакомые из круга С. По сведениям С. А. Венгерова, эти произведения "были изданы за границею - в Карлсруе, но Лонгинов впоследствии, когда вышел в люди, скупал их и уничтожал" (Венгеров С. А. Собр. соч. СПб., 1911, т. 5. Дружинин, Гончаров, Писемский, с. 9). С. А. Венгеров, очевидно, поверил в реальность шутливого указания М. Н. Лонгинова на Карлсруе. Попытки С. А. Рейсера найти сведения об этой книге в каталогах Германии, в библиотеках СССР и Западной Европы, в архивах оказались безрезультатны. Подобного издания, очевидно, не было.

¹⁸³ В магазине на Б. Морской ул. (ныне ул. Герцена) была открыта выставка серебряных вещей, предназначавшихся для лотереи в пользу бедных.

¹⁸⁴ М. Л. Михайлов; повесть "Адам Адамыч" (1851) - его первое крупное произведение; Михайлов "поразил" присутствующих потому, что у него были сильно опущенные веки.

¹⁸⁵ оквндировать - сопровождать (от франц. conduire).

¹⁸⁶ босвеллизм - так Д. именует хвастовство и болтливость,-- которыми отличался английский писатель Джемс Босвелл (1740--1795). Д. написал обширный цикл из шести статей "Джонсон и Босвелль..." (Бдч, 1851, No 11 - 1852, No 10).

¹⁸⁷ "Гораций Вальполь" (Бдч, 1852, No 10; 1853, No 11). Хили - Стравбери-Гиль, сельская местность, где жил Вальполь.

¹⁶⁸ Имеется в виду строка "И напечатаю в Карлсруе" из нецензурного стихотворения М. Н. Лонгинова "Пишу стихи я не для дам..." (см. примеч. 182).

¹⁸⁹ Речь идет о М. Л. Михайлове, снимавшем квартиру в доме кн. Т. Ф. Любомирской на углу Вознесенского пр. и Офицерской ул. (ныне пр. Майорова).

¹⁹⁰ Очевидно, А. Ф. Видерт.

¹⁹¹ По высочайшему повелению с 1 января 1854 г. вводилась новая жесткая такса для извозчиков; Ф. В. Булгарин осмелился в своем фельетоне "Журнальная всякая всячина" (Северная пчела, 1853, No 277, 12 ноябр.) скептически отнестись к пользе такой нормы (извозчики будут заявлять "занят", если седок не намерен платить выше таксы); за статью Булгарин получил "строжайший выговор".

¹⁹² "Пропилеи" (М., 1853); цензор А. В. Никитенко записал в своем дневнике: "... комитет 2 апреля, или негласный, вместо литературного безвкусия увидел здесь целое преступление, а именно нашел, что тут "оскорблены русская литература и русское суждение". Так точно донес он и государю. Велено сделать цензору строгий выговор <...>. Сенковскому велено сделать строжайший выговор" (Никитенко А. В. Дневник: В 3-х т. М., 1955, т. 1, с. 375--376).

¹⁹³ Спустя несколько дней эти стихотворения Фета будут опубликованы в С (1854, No 1). Д. называет их неточно; нужно - "На Днепре в половодье" и "Гораций. К Лидии".

¹⁹⁴ Это письмо опубликовано: Письма, с. 67--68.

¹⁹⁵ Новый мост - будущий Николаевский мост через Неву (ныне мост лейтенанта Шмидта).

¹⁹⁶ Повесть М. Л. Михайлова "Святки" была только что издана (СПб., 1854).

¹⁹⁷

¹⁹⁸ "Писем Иногороднего подписчика..." (С, 1854, No 1); см.: Дружинин, VI, 742.

¹⁹⁹ Комедия-водевиль в одном действии О. Фейе и П. Бокажа "Амишка", переделка с франц. П. С. Федорова (1853).

²⁰⁰ Балет Ф. И. Кшесинского "Крестьянская свадьба" (1851).

²⁰¹ Комедия-водевиль в одном действии Э. М. Лабижа и М. Мишеля, переделка с франц. К. А. Тарновского (1853).

²⁰² "Чудак-покойник, или Таинственный ящик" (пер. с франц. П. А. Каратыгина, 1842).

²⁰³ Комедия-водевиль в одном действии П. И. Григорьева "Зачем иные люди женятся" (1853). Все четыре пьесы шли в Александрийском театре вечером 21 декабря.

²⁰⁴ Из стихотворения Пушкина "Друзья" (1822).

²⁰⁵ Имеется в виду повесть "Зимний вечер", запрещенная цензором Ю. Е. Шидловским. (См. Мещеряков В. П. Д. В. Григорович - писатель и искусствовед. Л., 1985, с. 54).